Слово – производная от разума, и редко от души, как и следствие
Принимает облик причины, и даже в поэтике, где изящество превыше
Ценности изящности; человек, дробный городом, будет воспринимать
Лаконично и самые безграничные краски, лишь отдавая честь прошлому,
Тем атомам, бурлящим в реакторе открытий новых. И чаще – репродуктировать
Уже имеющееся на языке истории, вещи в пространстве, заполняя настоящим
Временем и самим собой, выдавливая их в непоколебимое постоянство, но
Это – равнозначно выметанию пыли в царстве пыли.
Но а что до меня, кажется, никогда не перерасту свои страхи, привычки и
Зависимости в частности от воды и чистоты, даже в грязной воде.
Так, закон стабильности, уровень спокойствия должен превышать
Уровень нарастающего неудобства – не работает, когда чем тонче струя
Холодной воды, тем шире агрессия, и вместо звонков в ЖЭУ, в ванне
Появляются бутылки и вёдра. От чего и посылаю маму, не сдерживая
Недовольство; она, помимо наполнения бутылки, в очередной раз
Отмечает худощавое телосложение моё, или как она говорит –
«о, вышла тень отца Гамлета…».
Не буду скрывать, что доля вины за моё беспомощное ничтожество
Лежит на родительском воспитании, но родителей не выбирают,
Да и выжил бы при других вряд ли – другие скорее посчитали бы
Оставлять меня в живых – крайне невыгодным, и так бы в больнице
И оставили… Завидую я кошкам: их шерсти, не знающей пота; их ушам
Неприхотливым к вакуумному звуку в трубах; их нюху, не чующего грязи;
Их языку, вылизывающему каждое прикосновение.
Сейчас утро или вечереет, моя рука, слегка освещённая светом из коридора,
Проникающего в поэтическую тёмную обитель, в тюрьму и одновременно –
Укрытие, бледнее, учащая дыхание и нарастая голод…
Встаю с уменьшающейся кроватки и в окно; там смысл оранжевый от столбов
Разлился на дорогах, выделяя их линиями среди построений голубо-серо-тёмных,
И огоньки мелькают, фары, в руках сторожа стоянки фонарик, и глаза, чья ярость
Заметна и невооружённому… оборачиваюсь вокруг не своей оси и вижу
В отражении шкафа, т.е. в зеркале себя, будто уходящего вглубь этого
Предмета, уменьшаюсь под определённым углом вообще, разделён на
Подобие тела, а остальная часть – её нет.
Но а мама, где-то в зале, может в центре на диване или в кресле читает
Письма старые, умершей мамы, где та пишет со времён моей болезни
И «марафона 15» на дёргающихся экранах в «Литовке», сообщающей
Что мне и ещё группе избранных некая акция – деньги выделила
На лечение смертельной болезни. Пишет, что волнуется и ждёт...
И вернулось состояние перелома, когда тело её лежало как живое,
И мама моя не могла ещё поверить, что лишилась изначальной крови.
Вот, убираем ёлку, она искусственная, но как живую хороним, говорю так
Потому что коробка, в которую сложили её части – уж больно похожа
На гроб из-за боковых выгибаний, а в сути так оно и получается –
Год ушёл безвозвратно, как и тело, летом бабушки кинуто небрежно
В кузов ржавого «Уазика», теми… В такие моменты фундаментального
Отчаянья – желательно самому вздёрнуться, конца света не дожидаясь,
Но мысли, а точнее – представления о том, что когда-нибудь я, как
Незаметная река впаду в океан женского внимания – срезают верёвку,
И пусть тело моё с каждой секундой грязнее, было бы хуже иметь
Чистоту загробную, бездыханно за живыми наблюдать... и усохшая бабочка,
запертая окном, заражённая любовью – может пробить его и улететь.