Мемориальный архивариус 3. Письма Г. А. Киршановой

©, Алексей ИВИН, 2011 г.
На фото - газета "Звезда", поселок Шексна   


           Предисловие. Не совсем честно – не обратиться к бывшей жене, прежде чем публиковать письма к ней. С другой стороны, хотелось себя обезопасить даже от вынужденного контакта, - настолько тяжело дался мне развод с ней. А в остальном, это такая же проза, как всякая другая.


          Период с 1976 по 1980 был весьма драматичным. Я влюбился, поступил в престижное учебное заведение, женился, обзавелся потомством, переехал в Москву. Такого длительного везения у меня уже потом не случалось. Но напряжений и диссонансов тоже хватало. Можно сказать, я уговорил свою невесту; вряд ли бы эсэмэски так же действовали, как письма. У моего адресата прежде была склонность прятаться от жизни (в музей, в библиотеку), так что пусть теперь проветрится на виду, на авансцене.


                Алексей ИВИН



             ПИСЬМА  Г. А. КИРШАНОВОЙ

            Примечание: Письма даны в произвольном порядке.





    1. Здравствуй, Галина! Сутки, как я в Москве, но интенсивность жизни здесь такова, что день выходит за год. Я уже прочитал статью Кедрова в толстовском сборнике, книгу Ржезача о Солженицыне и последние четыре главы «Дороги на перевал» Валерия Кулешова. Он здесь времени даром не терял, и мои успехи, казавшиеся мне огромными в глубинке, разом померкли; а, прочитав, я испытал сложное чувство радости за него и  з а в и с т и  к нему; это будет гениальная книга, если он ее закончит. Я  почувствовал себя не в праве в этом, совершенно безумном по изощренности, по проникновенности в общие законы бытия и духа, в этом необычайном произведении переставить хотя бы запятую. В семинаре с ним повторилась та же история, что и со мной, только вел он себя гораздо смелее, чем я; Субботин, подстрекаемый Баймухаметовым, поливает своего бывшего фаворита такой грязью, что не передать. До конца семестра Кулешов, очевидно, уйдет из семинара. Джумабаев женился на преподавательнице МГУ и ищет московской прописки. Давыдов запил, женился и ушел из семинара, и говорят, что в его состоянии ничего не остается, как повеситься (жена-то родила двойню и к литературе не имеет никакого интереса). С их уходом в семинаре останется 8 человек, среди которых нет ни одного, который бы возвышался из серости. Кулешов намерен жениться на болгарке-писательнице, которая его поддерживает, понимает и жертвует собой ради него. С ней и с ее окружением я познакомился и был принят хорошо. Рассказы и стихи мои производят эффект, часть которого надо рассматривать не как дань моей талантливости, а как благодарность за то, что я так ценю и так понимаю Кулешова, оценить и понять которого уже могут лишь два-три человека, настолько ново и высоко все, что он пишет в последнее время.
        Я позвонил Феликсу, и на конец недели мне назначена встреча, в полезность которой я не верю, так как он по моим стихам, а я – по его статьям, мы знаем, что мыслим по-разному, и это скажется при встрече и выразится в фальши всего, что мы скажем друг другу. Окуджава переехал на другую квартиру, но, как мне сказали ее теперешние жильцы, все почтовые отправления ему пересылаются на новый адрес. Боюсь, что встреча с ним невозможна: я не знаю этого адреса. К Битову никак не дозвонюсь.
        В отношении жительства в Москве – после встречи с Феликсом. В отношении перевода на дневное отделение. Дилемма, разрешить которую я пока не могу и этим мучаюсь, заключается в следующем:  я чувствую в себе силы, но не чувствую уверенности, которая может быть поддержана знакомствами и связями здесь, в Москве. Нравственный урон от того, что я делаю не то, к чему призван, слишком велик. Вместе с тем мне жаль тебя, которая стремится быть любимой, которую слишком прежде не любили, которая не успевает оправляться от неврозов, которая хочет идеала счастливых отношений в семье, с ребенком, на работе, с соседями, которая хочет быть, как все, но лучше всех, чтобы ей завидовали, ей подражали, ее, как обладательницу таких-то душевных человеческих качеств, оценили за них высшей мерой. Мое же стремление к славе, мой бешеный фанатизм разрушает твое стремление к нормализации твоих отношений с миром. Я постоянно рвусь, ты меня понимаешь и удерживаешь, но, что самое главное, я-то сам чувствую свою жестокость, не хочу потерять тебя, не хочу быть неблагодарным за то огромное, что ты делаешь, за те бесконечные твои самопожертвования ради меня, одержимого своей дурацкой (может быть, нереальной, бредовой!) идеей. И я понимаю тебя, когда ты не хочешь ставить на то, чего может не быть,  не хочешь обрекать себя на муки, лишения, на непредставимые, на угрожающие тебе, которая связана со мной, страдания. Я всё понимаю! Кто же идет в пекло, в реку, не зная броду, с риском (да еще каким!) утонуть, так и не испытав счастья? Кто? Я даже не верю этой кулешовской болгарке, хотя в ее 37 лет, с ее судьбой, ломаной и дерганой, слова на ветер женщины (даже женщины) уже не бросают. Я опять не спал до пяти часов утра, я опять дергался, но с этой проклятой, непосильной для психики, с этой изнуряющей жизнью связаны надежды на осуществление моей цели, от которой я не могу отказаться. Ты видишь теперь, как я жесток, какой гнусный клятвопреступник, ибо твоим надеждам и целям в этом моем безудержном эгоизме нет места; а ведь обещал – обещал и мир, и покой, и счастье тебе…
        В общем, никаких шагов к тому, чтобы перейти на дневное, я не буду предпринимать до встречи с тобой в декабре. Я не уверен как в том, что мне надо перейти, так и в том, что мне надо остаться.
        Я знаю только, что делаю всех людей очень несчастными, так было всегда и так, очевидно, будет. Вот и сейчас: я этим письмом вызову поток тех мыслей, от которых ты избавлялась прежде, и в мыслях этих нет для тебя никакой радости. Тебе отказаться от всего, к чему ты стремишься, значит умереть. Мне отказаться от литературы – значит умереть тоже.
        Обо всем, что проявится или затемнится, я сообщу тебе. Мне хочется обнять тебя, и прижаться к тебе, и почувствовать, что ты тот человек, рядом с которым мне ничто не страшно, источник моей уверенности, мое редкое счастье.
        До свидания. Целую тебя.
        Томит меня одна тревога, одно предчувствие, высказать которое я боюсь…
        А.Ивин, 26.11.78.
        P.S. Свежие сведения на твое обсуждение: весной нам можно прописаться в общежитие: Настасья Кирилловна все устроит. О результатах встречи с Феликсом сообщу.




2. Галя, любимая, ну что ты делаешь?! Ведь люблю я тебя, люблю, жить без тебя не могу, глупая ты моя! Что же ты творишь-то? Ведь сдохну я без тебя, потому что обессмыслится моя жизнь, если ты меня бросишь. Ведь одной тобой живу, не вижу больше ни одной отдушины. Или ты хочешь бросить меня? В таком случае, зачем прикрываться этой Риммой, если я тебе надоел, несчастный хлюпик и размазня? Галенька, я люблю тебя, сжалься, смилуйся! Неужели ты все забыла? Что с тобой происходит? Пойми ты раз и навсегда: не нужны мне никакие Риммы и Тани, и если я мечусь, то потому только, что мне кажется, что ты меня не любишь. Ты не любишь меня! Потому что любящий человек не напишет такого жестокого письма. Ты не любишь, не любишь меня, и уже давно, и все ищешь случая, чтобы отделаться от меня, и вот он, наконец, представился – это Римма. Так зачем же лгать, зачем?
         Я получил твое письмо сегодня утром, со злости и обиды чуть не заревел. Какой же нужно быть – прости меня – идиоткой, чтобы до сих пор, вот уже год, не понять, что я тебя люблю. Боже ты мой. На лекции не пошел: чувствую, что бесполезно. Я заказал костюм, в каникулы я по десять раз в день предлагал тебе в загс, я любил тебя,  как мог, как умел, я весь выливался, я даже не предполагал, что во мне столько нежности, любви – ну, что тебе еще надо? Я устал, Галина, и мне хочется умереть. Мне хочется, чтобы меня любили, а мучили меня уже достаточно. Я приеду через неделю, и мы подадим заявление; я не могу больше переносить неопределенность, потому что ты и так и этак стремишься бросить меня. Я болен, у меня то одна, то другая патология, и нет смысла говорить, что здоровую девушку вроде тебя не устраивает такой муж. Делай, как хочешь, я люблю тебя именно за это, за то, что ты здоровая, за то, что ты тот поплавок, который не даст мне утонуть. Делай, как хочешь. Я знал, что это случится рано или поздно, но не знал, что ты разлюбишь меня так скоро. И поделом: никогда не надо быть  таким слюнтяем, никогда не надо открываться полностью.
        До свидания, Галина.
        Я не знаю, что еще писать. Мне хочется умереть.  Любимая, любимая, любимая, любимая, любимая, любимая, любимая, любимая, любимая, я хочу тебя видеть, не уходи от меня, я готов как угодно служить тебе, люблю, люблю тебя.
        б\г, б\д.




3.    Добрый день, любимая!
         Снова чувствую необходимость поговорить с тобой, успокоить тебя, успокоиться самому.  Скажи откровенно, что тебя грызет? Может быть, ты думаешь, что ты некрасива, и женившись на тебе, я «стану бегать по чужим бабам»? Вряд ли, потому что я не заметил, чтобы ты считала себя хоть в чем-то неполноценной. Может быть, тебя опять потянуло к свободе,  и, побыв моей любовницей, ты уже не хочешь  стать женой, не видя никакой прелести в супружеской жизни? Мне кажется, что и это не то. Значит, в том, что у нас все идет вкривь и вкось, виноват я один. Я веду себя недостойно, я делаю что-то не то. Но что? С Риммой у меня не было ничего, кроме двухчасовой пьяной застольной беседы, в которой она жаловалась мне на жизнь. У нас не было с ней ничего, что давало бы тебе повод упрекать меня в измене. Потому что я действовал только из чистого практического интереса перед новым человеком, и юбок ей не заголял, зная, что после этого мне будет стыдно смотреть тебе в глаза. Да и себя я достаточно уважаю, чтобы пойти на такое, и наконец, я еще не забыл пятимесячного скитания по диспансерам.
        Значит, здесь не ревность, а что-то другое! Я спрашиваю себя – что? Уж не Милька ли Никитинская (сейчас ведь ты читаешь дневники)? Но это смешно, к теням, к чему-то давно отошедшему нельзя ревновать.
        Я перебираю десятки вариантов, но всегда выходит, что виноват я. Я не заслужил твоей любви, я не удовлетворяю тебя (права была врач-эндокринолог!), и в таком случае нам действительно нужно расстаться. Ты не стесняйся, надо называть вещи своими именами.
        Есть еще одно: мы очень редко видимся, а это делает нас нервозными. Если ты не возражаешь, я буду ездить к тебе раз в две недели, приезжая утром и уезжая вечером в воскресенье. Но и ты ко мне приезжай; мы выгоним Флеева; заодно ты посмотришь, как я живу.
        Сегодня, при получении твоего письма, с тоски заказал переговоры с тобой. Настроение паршивое. Взяли на учет в стоматологическую клинику – дергают зубья; боюсь, что я и в самом деле останусь с 16-ью. Какой же я калека, по сравнению с тобой, Галина! Неужели ты не понимаешь, что я должен благословлять судьбу за то, что ты здоровая, добрая, красивая, славная, способная понимать меня? Я инстинктивно дорожу тобой, и самое нелепое с твоей стороны – думать, что я где-то заимел интрижку. Ты меня удовлетворяешь полностью, по всем статьям, а я тебя – тут разговор особый…
        Иногда мне кажется, что ты просто эгоистка и мучаешь меня лишь для того, чтобы потом сказать: «Вот! Он любит меня, я добилась своего, я выиграла, я его не люблю больше». И тогда мне становится обидно.
        Извини за сухой тон письма. Я пытался разобраться. Я знаю, что люблю тебя, я чувствую это и  никогда не сомневался в этом. Отчего же мечешься ты? Чего же не хватает тебе? Любимая, милая Галенька, напиши правду, какой бы она ни была для меня, это проще и честнее, и только разобравшись, только убедившись, что ты меня не любишь, я прощусь с тобой. А пока – не могу, не хочу. Целую в губы. Очень тебя люблю. Очень жду завтрашнего разговора. До свидания, своенравная моя Клубника-со-сливками. Алексей, 14.2. 77.





4. Здравствуй, Галина!
         Чувствую прилив сил и благородной злости. О, если бы мне еще почувствовать, что ты вполне понимаешь меня, необузданного, глупого, мятущегося, и принимаешь таким, каков я есть! Я люблю тебя потому, что мне кажется (а может, это иллюзия?), что ты все-все понимаешь, все-все, и даже тоньше и лучше, чем я, только не говоришь. А иногда – что ты косная, пустенькая. И это потому, что ты не даешь мне того, что можешь дать, что ты какая-то уж слишком цельная натура. Повернись какой-нибудь новой гранью, повернись же скорей! Я хочу вновь и вновь открывать тебя, я хочу черпать из тебя, я не хочу подавлять зевки, ведь я люблю тебя, милая, любимая моя. Впрочем, я привередлив. Хотя и искренен: я действительно чувствую, что ты отдаешь мне меньше, чем я тебе, я весь выливаюсь, даже реву не по-мужски, не хочу ничего таить, а ты по-прежнему закрыта, или ты уже исчерпана? Ты понимаешь меня? Я не требую от тебя истерии, а лишь немного побольше тепла: я нуждаюсь в этом, чтобы не куролесить. А ты ни разу не призналась мне в любви, не присовокупив «наверно». Мне нужно знать точно. Все об этом.
        Драчев сильно подвел меня, не достав справки за 3 января. Я в тот день не приехал, сдавал зачет 6 января, один, и теперь от меня требуют представить уважительную причину неявки. Боюсь, что стипендия накроется.
        В субботу мы, к сожалению, учимся; выходные только воскресенье и вторник.
        Курьез: мы с Т.Груевой занимаемся вместе на уроках французского языка, и сегодня, когда «француженка» попросила рассказать (по-французски) о том, как я провел каникулы, я в своем рассказе помянул и тебя как невесту. Танечка надулась, даже отказалась прикурить от спички, которую я ей зажег. Черт тебя знает, Клубника, ты  громишь все мои надежды на отыгрыш в случае, если ты мне изменишь!
        Каково твое впечатленье от дневников? Сообщи. Что-то в последнее время я хочу тебя видеть умной, рассуждающей о высоких материях, даже умствующей пусть! Чего же мне не хватает, чего, чего, чего?
       В диспансере я вхожу в разряд людей практически здоровых (все анализы хорошие), которым дают испытательный срок, чтобы посмотреть, не скурвятся ли. Мой срок – до 14 марта, а там, очевидно, снимут с учета.


       12 февраля.  Галина, миленькая! Тоскую по тебе – бог ты мой, никогда ни по кому я так не тосковал. Радуйся, наваждение диавольское, ты меня опутала! Кругом красотки, расточительные улыбки, весна – и все мысли о тебе.
        Ну, будь здорова, весела и бодра. Не вешай свой классический нос. Целую в шею,   и в губы, и в нос. Когда приедешь и приедешь ли? До свиданья. А. Ивин, 12.2.77 г.





5. Здравствуй, Галина!
         Я неисправим:  приехал в шесть утра, на лекции не пошел, - спал. Но: купил материал для костюма и не сегодня – завтра закажу.
         Влип в смешную историю:  приехал, а на столе письмо от моей кузины (я тебе его посылаю). Не хочешь ли поиграть вместо меня? Будешь богата, как Крез, я же лучше пребуду по-прежнему бедняком.
        Завтра вызывают в учебную часть, не знаю зачем. На днях соберусь и переправлю тебе бандеролью наиболее компрометирующие бумаги, а то ведь тут устраивается нечто вроде охоты на ведьм.
        Загружен делами, как вол; боюсь поэтому, что по 2 письма в неделю не получится. Зол и агрессивен.  Через два дня успокоюсь, напишу более спокойное письмо. До свидания.
       Люблю, очень люблю и  целую в  губы  и  в  грудь. Алексей
       Не тушуйся, Галина, и не обижайся за сухость и краткость. 11.2. 77 г. (по штемпелю).



6.     Что ж, Галина, ты права, нам лучше расстаться. Зачем в самом деле стеснять твою свободу, не говоря уж о моей? Все равно всё к черту.
        Я проиграл, я люблю тебя, а так как я не вижу лучшего выхода, чем женитьба, а ты боишься ее, как чумы, то и выходит, что нужно разойтись. Да и перепиской ни к чему тяготиться. Я оскорблен и не хочу вымучивать из тебя ласковые слова. Как видишь, нам хватило месяца, чтобы убедиться в скоротечности вечной, высокой, искренней и прочая любви. Ну и слава богу.
        Прощай, свободная стихия.
        25.2. 77 г.  (по штемпелю).


7. Здравствуй, Галина!
         Прости мое предыдущее сумасшедшее письмо – просто срыв очередной. Мне надо жить постоянно с тобой и, хоть ты предлагаешь мне тянуть до лета, я не воспользуюсь этим предложением. Снимем квартиру и станем жить. Только бы дождаться ответа из Бежецкой редакции. Гори она синим пламенем, эта Москва и эта безумная жизнь! Успокоенье должно прийти, оно не может не прийти, потому что уже нет  никаких  сил  выдерживать это напряжение.
        У меня все в порядке. Во вторник семинар, может быть, Васька поставит зачет. Я написал здесь два рассказа – один по мотивам семинара (так и назвал – «персонифицированный рассказ»), другой – закончил из недоделок прежних лет. Странно, но удовлетворения никакого не получил. Меня это доконает – сознание того, что, что бы я ни написал, - все не будет никогда напечатано.
        Возможно, играет роль еще и то, что обострился гастрит – опять рвота и опять кисло во рту; пью содовую воду, но не помогает. Милая, извини меня, ради бога, я, наверно, к тебе не поеду, а съезжу к твоим родичам – отвезу рукописи, которые мне тут не нужны, и прочее. Ответа от них я до сих пор не получил.
        Да! Спасибо тебе за присланные деньги. Я буду искать тебе перчатки, открытки и пластинки; и все равно достану.
        Целую очень крепко. Привет Максиму – как он  т а м? Привет Нинке. Пиши, будь умницей. Я тебя нежно люблю, шшекастый. До свидания.
        P.S. Кузина Катька приглашает  нас на  свадьбу. Поедем? 31.10.77 (по штемпелю).



8. Ты! Ответь мне на 4 письма. 27.8.77 (по штемпелю).


9. Киршенька! Практика у нас с 4 мая по 30 июля. Из Вологды на запрос института Романов прислал ответ, что редакция газеты, возможно, найдет мне комнату в общежитии (я буду творить и почивать под вопли пьяного пришедшего Хама и даже, может быть, соседствовать с одним из гегемонов, я, русский интеллигент!). Если не удастся пристроиться в филиале издательства, то я попрошу – и вправе это сделать – два дополнительных дня якобы для подготовки диплома, т.е. служить буду только три дня, - авось договорюсь с Некрасовым, который редактирует эту газетину. Билеты нам купят до места следования, но я, поразмыслив, решил, что заеду сперва в Бежецк и проведу праздники с вами. Привезу с собой, если удачно сдам сессию, стипендию за два месяца и командировочные; впрочем, к тому времени я, наверно, задолжаю столько, что  все деньги  придется  раздать, - уже сейчас у меня 23 рубля долгу.  15-го собираюсь на семинар Феликса, там и договорюсь с ним насчет рекомендательного письма; ей-богу, не охота ишачить в редакции. Всем этим стервецам, и тутошним, и тамошним,  глубоко начхать на меня – вот что досадно. – Зачеты сдал, остались одни экзамены. Настроение отвратительное, очерк доделал, но такой херни и ахинеи там наплел, что противно перечитывать; но в понедельник этот пирожок понесу, преподнесу, авось скушают и заплатят. Если отвергнут, писать  для них я больше  не буду. Прости меня, солнышко, но, объясняя мое отвращение к такого рода писательству моей ленью, ты заблуждаешься; взяла бы да и написала сама, черт побери, если все дело только в лени. Знаю, что можно левой ногой писать очерки в наше время, но при одном условии: человек должен быть глуп и безответствен, а мне писать их – все равно что в детской зыбке спать: тесно. И не перечь мне, пожалуйста, а то я озлюсь и вообще… поспать бы с тобой, утешеньице мое… очень скучно и грустно; ох, Божемойбожемойбожемой… Какие мы равнодушные и разным озабоченные!
        Ладно!  Слушай стихи!
        (Следует стихотворение «Камень»: «Далек тот день. Но близок этот дом…»)
        Целую крепко обоих; будьте здоровы и не падайте духом, потому что упасть в этом ревущем стаде значит быть затоптанным. 12.4.80. 


10. Кирш, напиши, когда мне приехать. Я могу в любое время, поскольку очень хочу тебя увидеть. Но – мне надо будет поработать, написать очерк во время моего пребывания там, поэтому если нет условий, то я подожду. То есть, мне надо, чтобы Лариса днем была в яслях. Была ли ты в Калинине, в командировке, не изменила ли мне там.  Есть много о чем поговорить; пишу на семинаре Рослякова; настолько густо он пустобрешествует, что аж с мысли меня сбивает.
       До свидания. Извести, когда приехать. Прошу прощения за то, что забыл поздравить Ларису, - забыл, честное слово, и очень стыдно! Целую. А. Ивин, 13 февраля 1980 г.


11. Кирш, если ты считаешь, что мне можно не писать, то ты ошибаешься.
         Завтра уезжаю во Владимир и область по командировке от ж. «Сельская молодежь» до 15 февраля.
        Пиши, черт побери, и без того во всем мире холодная война. А.Ивин, 3.2.80.


12. (Стихотворение «Не станем сожалеть. Казалось, жизнь сулит…»)
     25.1. 1980 г.


13. Галя, поздравляю тебя с днем рождения и желаю всего, чего ты пожелаешь себе. Некто А.И. 4.1.80 (по штемпелю).



14.     Досаднее всего, Галина, что после моего письма, быть может, ты возьмешься за Юлиана Семенова или за Анатолия Иванова, что все духовное нагоняет на тебя скуку, что ты все еще подчинена доктрине, навязанной тебе в школе и в институте, и стадному мнению, - досадно потому, что ведь были же и есть женщины, которые, помимо своей женской привилегии чувствовать, умели еще и мыслить; и хоть я не вправе теперь, оставив тебя наедине с материальными заботами, требовать этого, я все-таки требую, таков уж мой тиранский характер, - мысли, чувствуй настоящую литературу, отличай ее от беспомощных бытописательских копий. Это отцу твоему простительно, но тебе-то, которой стоит протянуть руку, чтобы взять Рильке, Пруста, Германа Гессе, Мелвилла или Достоевского, - тебе, закончившей полный курс всемирной литературы, пусть и под руководством доцента Лебедева, - тебе это тупоумное чтиво не к лицу, а мне – словно нож по сердцу: м о я  жена, единственная, которая, если бы захотела, могла сказать:
                «приблудился к стайке наших коз
                мальчик фавн, от холода дрожащий…» -
сидит и читает «Хмель»!!! Господи, уму непостижимо, до чего вы все любите фотографическую литературу, до чего ленивы и нелюбопытны, как говаривал Пушкин; вас должно резать или стричь, черт побери, и это единственная польза от вашей  д е м ь я н н о й   б е д н о с т и. И в этом смысле я еще, к сожалению, не могу отделить тебя от них – вы одно целое, коллектив. Только не впадай в истерику; я задавил тебя своей требовательностью, тебя и себя, но если мне-то она на пользу, я карабкаюсь все выше, и чем больше узнаю, тем бодрее себя чувствую, то для тебя это не под силу; хотя – кто тебя знает, женщины – народ выносливый. Мне ведь даже приятно хоть в чем-то чувствовать свое преимущество, и лишиться его я вовсе не хочу.
        Но ты пиши, пиши, не умолкая обидчиво, я очень собой недоволен, иначе бы и тебя не распекал, пиши, солнышко, передавай привет Ларисе, прочихалась она?
         На верхосытку угощу тебя одним свежим анекдотом (только не комплексуй, не думай: он меня настолько разлюбил, что вместо ласковых слов анекдотом угощает). Так вот: один склеротик спит, и вдруг к нему стучат; он встает, ищет по карманам бумажку, а,  найдя, подходит к двери и читает по бумажке:  кхм… хто там? – Смешно, не правда ли?
        Россия!
        Схожу с ума, Галька.   С тех пор,  как я поселился с Кулешовым, я захлебываюсь под ливнем информации, ума и темперамента. Каждый день, прожитый здесь, по интенсивности равняется месяцу в Бежецке. Это какое-то коловращение идей. Кажется, большего моя голова не вместит, и я сойду с ума.
        Пиши хоть ты мне, Галька.
       Целую, милая. Я плохой отец семейства, я – все то гадкое, что ты думала или думаешь обо мне, но ведь меня не устыдить обвинениями в безнравственности и эгоцентризме: я их принимаю наперед, они справедливы, но я уже настолько я сам, настолько самоосознался, что исправляться не буду.
        Еще пару слов: мой рассказ Росляков отдал в коллективный сборник, но поскольку он отдает туда все, что обсуждается, то это пустой номер. Меня все хвалят. Но никто ничего не понимает, – хвалят, ибо руководитель похвалил, а он похвалил после того, как обнаружил два мнения – кулешовское и баймухаметовское, и надо было их примирить.
       До свидания. Пиши мне больше, исповедуйся, дочь моя, хватит эмоций и пылких уверений в любви, ибо брак – смерть любви, это еще Д.С.М. констатировал, говоря об Ибсене, о его драме «Гедда Габлер» (Д.С.М. – загляни в том Плеханова, где список имен, и расшифруешь).
       Будь здорова. А.Ивин, 14.11.79.


15.  Милая, болею: грипп, техасский, говорят, эпидемия, говорят (три слова зачеркнуты), зачеркнуто, чтоб ты не пугалась. Как у тебя дела? Обеспокоен очень. Прости меня – писать я сейчас не могу много: как-то мутно в голове. Пожалуйста, как только выздоровеешь, возьми в б-ке ж. «Новый мир» №1 за 77 г. и №2 за 78 г. – там повести Аксенова «Круглые сутки нон-стоп» и «Поиски жанра»; возьми также «Звездный билет», «Затоваренную бочкотару», «Апельсины из Марокко», - словом, как можно больше книг Аксенова, а зачем – объясню по приезде. Приехать будет сложно: я не заказал предварительно билета; но постараюсь все-таки приехать. Целую. А.Ивин, 22.12.79.
       (На другом листке рисунки – олимпийская эмблема, красные флаги, кресты на могилах, автобус, поезд, Кулешов – и т.п. идеографическое письмо).


16.Галина, милая, очень тяжело на душе, такое отчаяние, что впору повеситься. Отчаяние и усталость – вот преобладающий фон моей жизни. Боже мой, сколько их по России, таких, как я! Они пишут в ящик, и жалуются, и ропщут, и загнивают на корню, и спиваются, и отказываются от своих притязаний, безвестные страдальцы; и ужас их положения в том, что теперь-то  они знают: нет смысла бунтовать, изобретать новые теории переустройства общественной жизни, снова осчастливливать человека, потому что это невозможно.
        Прижаться к твоему телу и забыть обо всем! Будь она проклята, эта литература, эта советская литература! Тесно в ней, и удушье, и выхода нет. И злобы даже нет, потому что бессмысленно злобиться – на кого? За что?
       Положи эти рассказы, пусть лежат. Всё равно все сдохнем, и не узнают потомки, что за ****ское было времечко, да и потомков-то не будет: все сдохнем в атомной войне.
        Боже мой, Галя, Галя, Галя! 13.12.79 (по штемпелю).


17. Солнышко, свет мой единственный!
         Получила ли ты мое пиктографическое письмо и другое, написанное азбукою Кирилла и Мефодия? Дни мои серы и заунывны, серы как кошки, заунывны как ветры. Все-таки любовь – это самое лучшее, что дано человеку. Хочу увидеть тебя и обнять, и уехать, и уйти с тобой, и вообще – хочу, чтобы мы раззнакомились с тобой,   и  чтобы мне пришлось снова ухаживать, добиваться тебя. Омерзительна вся эта учеба, и литература, и Москва, и Советский Союз, и весь этот круглый шарик, даром что я ничего на нем не разглядел хорошенько, сиречь не путешествовал. Как в тебя заново влюбиться, какое в тебе новое качество открыть? Захотел я что-то жить, ЖИТЬ, быть энергичным,  удачливым, распахнутым, глупым,  захотел волноваться, захотел новизны… что,  испугалась  сих  зловещих  симптомов? Думаешь, изменяю тебе? Нет, миленькая, - мне бы только подтверждение, что ты мне верна, мне бы заполучить тебя на недельку сюда, мне бы кончить институт, мне бы уехать, уйти в кругосветное плаванье, мне бы… ох, господи! «Я опущусь на дно морское, я подымусь под облака!»
        Милочка,  ma petite, main liebe  (правильно ли написал-то?), - словом, желанная, с  холодными ягодицами  и жарким  лоном (Набокова начитался!), славненькая, поцелуйчатая (ни фига не сублимируется, пойти, что ли, онанизмом заняться?), крошка, ундиночка, единственная, неповторимая… да что там! Ведь мы стареем,  женщина, я ведь иногда гляжу на тебя и думаю: милая, извини, что я заковал тебя, опутал, связал по рукам и ногам, приставил тебя, живую, к тарелкам и помойным ведрам, бросил в доме, где все люди не стоят одного твоего  мизинца, вынудил проживать день за днем, ночь за ночью без ласки и развлекаться перед окном возникшей дракой козла с дворовою собакой, ждать своего графа Нулина (появись он только, шею сверну!) – извини, извини, извини, а фотографию-то все-таки пошли – мою, в Тотьму, авось и вправду напечатают, Ненастьев писал.
        Пришли мне в письме какое-нибудь свидетельство любви – цветочек, листочек, ветошку, волосок (оттуда), пришли, пиши, истекаю, источаюсь, приехали бы, не могу, загружен, приезжай, поцелуй малютку, сопли вытри, себе и ей, не плачь. Один черт пропаду, мечты, мечты, где ваша сладость, где ты, где ты, какая-то там младость.
         Вот и все, к сожалению. Тоскую и люблю. А.Ивин, 4.12.79.



18. Милая женушка!
         Не убивайся ты так! Может быть, еще пронесет. Я бы приехал к тебе, но денег у меня впервые  с сентября совсем  нет, живу долгами, ожиданием материальной помощи из института и гонораров из Тотьмы и «Вологодского комсомольца», где Коротаев напечатал два худых моих стихотворения. А приехать я хочу, хочу, хочу! Вчера просмотрел английский порнографический журнал и чуть не умер от вожделений. Дело еще и в том, что началась сессия; мы еще учимся до 25 декабря, но зачеты уже начались – подряд, один за другим. Ничего, держи хвост пистолетом, авось удастся выкарабкаться, а тебе – обойтись без аборта (недавно одна монахиня при вручении Нобелевской премии сказала, что аборты надо бы пресечь и что она скорбит обо всех не появившихся на свет детях), а мне – хоть немного преуспеть. Хотя… преуспеянье в наше время всегда сомнительно. – Может, ты изменить мне хочешь? Валяй, но боюсь, что это добром не кончится. А еще лучше – плюнь на все и приезжай; ребенка оставь у тетки, выделят нам комнатку, поживешь у меня месяца четыре (или тебя о стаже раздумье беспокоит?). Кстати, жена студента Головина именно так и делает.  Другое дело, если тебе трудно на время расстаться с Ларисой. А деньги… во-первых, я устроюсь на работу, а во-вторых, где наша не пропадала. Это – в случае, если тебе совсем невыносимо жить там; квартира в Бежецке от нас никуда не денется, я тут у юриста, читающего нам лекции, спрашивал. По крайней мере, приезжай хоть на праздники. А вообще – мы оба робкие «бедные люди», Макар Девушкин и Лиза, или как ее там…
       P.S. Добудь мне справку, чтобы продолжить зимние каникулы, с 22 января еще на недельку. Ну, не вешай нос. Целую, крепко люблю и «обещаю приложить все усилия, чтобы выполнить план» по строительству св. здания семейной жизни. А.Ивин, 17.12. 79.



19. Здравствуй, милая!
          Как назло наелся ничего в голову не идет «и речи праздные о том что счастлив нищий порождены вином и сытной пищей» насчет определения «сытный» не уверен опять двусмысленность черт побери эту машинку опять после у и й каретка не передвигается так о чем бишь я да дву- опять! – и дефис тоже двусмысленность не уверен что сытно поел или что у Руссо стоит это самое словечко ну да ведь это перевод пауза в мыслях всегда так когда насильно вызываешь мысль к слову «насильно» не придирайся всегда ничто на ум нейдет перечитал и вижу что галиматья нуда не нуда мужского и женского рода а ну да после у опять каретка застряла вот и получилась нуда ну да наплевать хотел я сказать рифмуется некстати и все время следишь за тем за чем же? потерял мысль сейчас вспомню вот пока стучу эту бессмысленность пока барахтаюсь в этом дерьме вспоминаю пока живу надеюсь квандо спиро сперо а может и не квандо нет теперь окончательно забылчитает и любет тьфу! любуется сукин сын дескать получается вроде бы неплохо прямо зло берет нельзя поток сознания на машинке выкладывает выкладывать все время опечатки забыл читает забылчитает идиот идиот идиот а дальше-то что поставить знак вопроса или не надо
        огонек у этих балабановских экспериментальных спичек какой-то сиреневый прикуриваю и всегда  думаю что стронцийвдыхаю ****ство! ты знаешь милая я сейчас подумал что это ералаш в моей голове царит как раз с нового года утром первого января проснулся оглушенный и до сих пор ощущение сдвига и страха и отстраненности от всего происходящего а сегодня спрашивал у Ишутина говорит сам думаю чем это кончится то есть Афганистан небось хочется узнать чт; он мне поставил четверку милая пока переворачивал лист смутное чувство неудовольствия так можно писать километрами а ведь вот в эту минуту пока думал чт; еще написать прошмыгнули десятки недомыслей обрывки какие-то значит это уже не полный поток сознания а может вообще никакой не поток потоп потом омут утверждаю роспись начальника верно Брагин инициалов не помню трудно со мной милая я наверно уже сумасшедший один здесь один в 53 нумере холодно укрываюсь тулупом бедно неприбранно и хочется женщину то есть чтобы она сама пришла без затрат с моей стороны вот этого она уже не поймет она это ты милая уезжал и думал до чего я ее бедную довел извиняется а у самого задняя мысль ничего в страхе и трепете восточная деспотия пришел Флеев
        пили чай из листьев мяты мама мышка и мышата хочется сказать и мышаты написать бы рассказ из сплошных цитат «в голове моей полная всходит луна» сюрреализм какой-то я все-таки допускаю условность ведь мыслится не фразами а понятиями отдельными словами например отнести /взгляд на стол отнести деньги Кулешову/скрипит/штепсель в розетке/ бормотание резюме по поводу написанного главное очевидно перестать ждать возникновения мысли и тогда она самопроизвольно появляется и перестать проговаривать в уме говорят когда читаешь язык движется то есть когда читаешь не вслух а про себя прокорректировать фразу не забыть что-то сердце много курю и все же и так трудно я ведь думал избавиться от трудности писать сочиняя закругленные периоды ничего в дальнейшем будет меньше рассуждений по поводу написанного это спервоначалу знаки препинания расставьте сами задание по пунктуации как давно это было боже а ведь там в Тотьме еще живут однокласс а ты знаешь как они меня подали на одной странице с Феликсом Кузнецовым только у него титулов побольше мне Ненастьев прислал всю страницу это был вкладыш у них сдвоенный номер всё думал не забыть написать ей так тебе ведь милая все равно лишь бы побольше было написано не правда ли не ругай меня за эту практику нет все-таки надо сходить к Кулешову а то лягут спать а дело важное
         чтобы не забыть давно думал одна из тех массированных атак которым я тебя подвергаю не приеду пока не сообщишь что достала освобождение больничный лист что угодно с 23 всё условия рамки ограничения как она с ним живет недаром температура 34 как у рыбы нужно хладнокровие приспосабливается к окружающей среде как же это называется есть специальное слово мимикрия несимбиоз акклиматизация всё не то т-с т-с нет-симбиоз что за поганая машинка советское производство в ночную смену маде ин не наше пошлости начались странно что больше не скрипит муки творчества потрогал ячмень на глазу «гвоздь у меня в сапоге страшнее» чего-то там узнаёшь откуда цитирую намешано в голове как в квашне опал однажды помню еще в молодости пришел в магазин и говорю дайте мне пачку орала то есть на коробке написано по-латински а по-латыни тоже через черточку? а она догадалась правильно и подала мне чего просил что просил не успеваю даже переводить с разговорного на литературный опять привязалась строчка про луну у тебя так бывает? правомерно ли использование вопроситль/тель/ного знака если уж отказываться так от всего русский фанатизм ни в чем не знаем меры самокритичен вот наконец-то целостная мысль не утратить бы нет потерял а! вспомнил я о том что нельзя весь этот хаос упорядочить мы не знаем наших глубин а все строим системы конкретнее-то трусишь выразиться? ненавижу всякие догмы «тюрьмы цензоры Прокруст» это уже самоцитация  да что об этом говорить опять заскрипело закон Бойля-Мариотта я раньше думал что это один и тот же человек с двусоставной фамилией Иванов-Разумник вот ведь как хотел еще правило буравчика всучить а съехал на двойные фамилии по каким законам боже по каким ведь не только же ассоциации есть же и еще что-то
        ну что миленькая плохи наши дела мозг больше не ассоциирует следовательно  ergo надо закругляться я теперь понимаю почему Поминки по Финнегану написаны на смеси одиннадцати языков я осведомлен-то всего лишь в четырех да и то постоянно лезет в голову это полиглотство а не будут ли наши далекие потомки если в ядерной войне не сдохнут именно такими как он мыслящими на никаком языке на общем об общем то есть не станут ли просто людьми без принадлежности к объединениям просто частными разобщенными людьми негры европейцы «как беден наш язык» простая мысль точно не выражается обязательно сиди и отбирая по словечку «единого слова ради тысячи тонн» ах господи хрестоматийное уже лезет затолкали учителя хорошо что ты ушла из школы и вообще ты умница ты такая умница и так меня понимаешь что мне теперь всё чаще хочется пожалеть тебя пожалеть за долготерпенье твое за надежду и благодарность все-таки основное чувство которое я испытываю вспоминая ага мой поток вошел в русло правильных умозаключений силлогизмов «Логика» профессора Ивина есть такой в ЛГУ где? лежит в сарае в чемодане  а может быть уже в гробу перестать закавычивать цитаты умный поймет сижу второй час но здесь нет и десятой доли мыслей проскользнувших в мозгу за это время непобедима тяга к правильномуоформлению ну что ты станешь делать деструктивное искусство слипшееся словцо напоминает целлофан как ты считаешь есть что-то? и по этому письму когда кому-либо потребуется могут диагностировать шизофрению у меня совершенно нормального человека только с фобиями как и все мы грешные дети ХХ века
         Целую, любимая, совершенно сознательно и крепко.  Губы у тебя, как рашпиль. 3.1.80.



20. Здравствуй, Галина.
         Ты поступило не совсем хорошо, послав мне тетушкино письмо: я ведь, кажется, говорил, что увещевательные письма родственников меня не интересуют, но весточку от Драчева или благожелательный отзыв редакции я с удовольствием прочту.
        Досадно, что ты забеременела. Детей нам больше не нужно, потому что я надеюсь, не усложняя жизнь, добиться хотя бы большей доверительности и ясности в наших с тобой отношениях. Мне хочется тебя утешить, развеять твои страхи, но предчувствую,  что сфальшивлю:  мы  как-то слишком замкнулись каждый  в своей  сфере, едва поняли, что служить друг другу не сможем. Миленькая, я согласен, это я,  я удаляюсь от тебя, и замыкаюсь, и отталкиваюсь, и ожесточаюсь, но, поверь мне, всё пройдет благополучно, не бойся. Я буду с тобой; и только не найду утешительных слов, потому что эгоист. Не бойся.
        Сдал два экзамена и пять зачетов.
        До свидания, милая. Не могу больше писать. Если бы можно было вернуть ту эпоху, когда в одном альманахе рядом печатались Маяковский и Розанов, Северянин и Вяч. Иванов, Клюев и Мережковский, когда каждый заявлял о себе в меру своих сил и без всякой сделки с совестью. Тяжело на душе. Все мы загниваем на корню в эту ненастливую годину. Ездил в Битову. Говорили полтора часа, он вернул мне рукописи и сказал то, что, может быть, из сожаления не хотела сказать мне ты: я зациклился, я вращаюсь в порочном кругу самоанализа, и мне надо либо перестать совсем писать, либо замолчать на время, пока прояснятся мой взгляд и моя душа.
       Ну, будь здорова. 9.6.79.



21. Кирш, надеюсь, ты уже приехала из деревни, не вынеся тамошней жизни, и письмо попадет прямо тебе в руки. Доехал нормально; на станции в Бежецке, стоя под навесом, думал, как бы он вторично не обрушился, и пугливо поглядывал на бетонные стояки; смотрел на пьяниц и старух с лицами, похожими на грецкий орех, и думал, что все-таки Белов, в конечном счете,  проиграет и в истории литературы будет стоять на втором плане, где-то на линии Решетникова, Помяловского, Н.Успенского, - потому что народ, добрый славный талантливый умный и прочая русский народ – все-таки перегной и нуждается по крайней мере в просвещении (так считает С-н). Кстати о Белове: в №9 «Нашего современника» он объявлен национальным гением, дан фоторепортаж о нем: Белов на Сухоне, Белов думает, Белов с дочкой, Белов в деревне; стыдно мне за него в том смысле, что он, скромный, честный писатель, держал в руках гранки этого номера – и не поморщился; обрати внимание на цитату из Владимира Ильича после беловского трактата, - какие-то наиновейшие веянья, не иначе…
        Мне пишется трудно, мучаюсь; пропаду я к черту. Поддерживай меня, как сумеешь, и приготовься к тому, что меня не будут печатать еще очень долго. Ты моя единственная нерухнувшая опора. Жаль, что пришлось так скоро разъехаться. Мое обсуждение состоится, вероятно, 4 ноября, и может быть, сразу после него я приеду, - может быть; эти поездки все-таки отнимают слишком много времени; я должен писать, преодолевая скованность, вызванную тем, что я не уверен, воздастся ли мне (надежда на воздаяние весьма ощутима, я честолюбив, и мне кажется, что Кулешов, говоря, что писать для него то же, что испражняться, - отправленье естественной потребности, способ жизнедеятельности, - кажется, что он бравирует; у меня-то этой свободы нет). Читай Платонова и помни его слова, написанные в 30-х годах жене: «я должен опошлять свои мысли, иначе меня не станут печатать»; он тоже хотел выжить, поэтому нашпиговывал свои повести и рассказы лозунгистскими двусмысленностями, но теперь-то мы знаем, что именно он думал по этому поводу. Милый Кирш, я тебя очень люблю, в особенности после последней удачной поездки, без ссор и стычек из-за разномыслия: пришли мне ботинки, в Москве выпал снег. Я становлюсь библиофилом, и вот некоторые авторы, кои, если бы ты их купила, украла или выменяла, были бы кстати в нашей библиотеке:  А.Белый, А.Веселый (эпоха, в которой творили белые веселые бедные горькие скитальцы), Пастернак, Ремизов, Б.Пильняк, Ахматова, Цветаева, Ж.-П.Сартр, Камю, Фолкнер, Зощенко, Бабель, Булгаков, Гумилев, Северянин, Вл. Соловьев, Аверченко, Сологуб, Вяч. Иванов, Хлебников, Мандельштам, Кафка, Маркес, Белль, Н.Минский  et caetera, - все они вышли недавно. Вот это был бы сюрприз мне!
       Целую. Прости за деловитость, не грусти. А.Ивин, 24.10.79.



22. Спасибо тебе, милая: совершенно неожиданно быстро получил твое второе письмо, да такое теплое, хорошее, - спасибо. Нет у  меня никого, кроме тебя, как в зверинце живу, одной тобой обогреваю стынущую душу, не могу без тебя ни дня, ни ночи, плотски не могу: на днях так прижало, так захотелось тепла, ласки и сожаления, что два часа бродил по городу, глазел на девиц – и отчуждался от них, зная, что никому я не нужен, что всякая замкнута в своей сфере, тосковал, отчего мы все не можем обняться, - и с тем большим жадным сладострастием и порывом думал о тебе, единственной, кто поверил в меня и открылся мне, отомкнулся… Ты чуткая: во мне действительно теперь бушуют все эти первичные  л и б и д о з н ы е  позывы, никакого спасу нет. Но я скрепился, вот те крест, хотя это было трудно вот почему: мне казалось, весь день 16 июня, что ты мне изменила: ах, она такая-сякая, ну, так и я ей изменю. Главное – страх, что ты изменишь, и какое-то подленькое чувствие, что раз так, то и я могу. А она и не узнает, хе-хе… - Но: поборол сатану! Эх, если бы мы были только счастливы друг с другом! Так нет же – ругаемся. Об этом надо подумать, об этом надо хорошо (апокалипсически) написать.
         Кулешову особенно понравилась «Драма вокруг младенца». Ну и, конечно, узнал и прочитал за эти три недели столько, сколько за полтора года жизни в Бежецке: новейшие русские философы, которые in;dit;s, перевернули меня, как прежде Фрейд. Во вторник, завтра, непременно позвоню, хотя предчувствую, что, кроме воздыханий, ничем не перемолвимся.
       27 – последний экзамен. До 23 напиши мне, пожалуйста, еще, еще, еще, сколько можешь, милая, солнышко, буду признателен, да и греховных помыслов поубавится, да и… словом, поддержи, изнемог под бременем этой Вавилонской башни, которая скоро рухнет, и всё на меня…
       Ни колбас, ни масел, ни ананасов – привезу одни долги да заношенные рубашки.
      Целую многажды, тепленькая моя… А разве тебе теперь можно?...
       P.S.  Родители и  тетка  меня предали анафеме, грозятся подать в суд, закидали письмами, а с каких шишей они будут получать алименты, ведь стипендии-то у меня не будет.  А.Ивин, 19.6.79.



23.  Милая, как же я тебя люблю! Как я тебе благодарен! Написать, что мне нужна чувственная встряска, что мне надо влюбиться, что у меня здорово пишется, когда я влюблен, - решиться на такое признание и самопожертвование, чтобы помочь  мне выбраться из творческого тупика, могла только ты, моя великодушная, милая, любимая. Только сейчас, перечитав то письмо, понял, что ты всей душой хочешь мне добра и успеха, что это в самом деле так. Спасибо, спасибо, спасибо!
       Когда ты сможешь приехать? Хорошо бы сделать так: сперва ты погостишь у меня несколько дней, а потом мы вместе поедем в Бежецк и будем каждый день напиваться допьяна и спать.
       Пиши, пожалуйста.  9.10.79.



24. Кирш, доехал благополучно, но на семинар опоздал и не пошел; получил деньги 30 рублей материальной помощи и еще 15, должно быть, получу, да еще 15 мне должны, так что покамест я и в ус не дую. Мать пишет, что пошлет грибков и что меня передавали «по радиу», очевидно – стихи, которые я посылал в Вологду, так что и оттуда жду гонорар. Акции мои в институте опять поднялись, все спрашивают, как я съездил, и я, разумеется, заламываю цену. Кулешов не против того, чтобы ты приехала, посылку его съели, он ходил по адресу и ругался там (жаль, что меня там не было!). Холодно без тебя! Студент Масюнин был представлен как талантливейший молодой поэт на советской радиостанции, вещающей на США, - теперь он ходит гоголем, а здесь его считают дураком и бездарью. Баймухаметов в «Лит. России» опубликовал статью «Что случилось в Максатихе» - заботится о том, что Молога обмелела, - почитай, любопытно. Поцелуй за меня Лариску. Не скучайте. Ваш муж и отец А.Ивин.
       Содрали 4 р. за командировку, советы народных депутатов!  (без даты).



25. Жена, буду много обязан, если ты найдешь в  папке с надписью «Неиспользованные черновики» две странички на газетном бланке (кажется, «Северная новь») – начало рассказа без заглавия, там повествуется о человеке возле ручья в лесу, - найдешь и пошлешь его мне в очередном письме, потому что я решился продолжить трилогию, серединный рассказ которого «Сила извне» так тебя умиляет.
        Я хочу почувствовать вновь твое теплое дыхание на своей груди любимая и это желание так сильно что я приеду примчусь к тебе скоро о очень скоро ибо я задыхаюсь здесь без тебя в этом городе где уже не смеются больше ici n`on rit plus  в этом Вавилоне без твоих поцелуев тоска и я опять взвинчен опять борюсь с неврастеническим искушением броситься вниз головой с шестого этажа как сделала та девушка ибо мало того что я работаю как вол каждый вечер с восьми до двенадцати  я еще и безнадежно осознаю что меня никогда никогда никогда не напечатают
        Снова складывается трагикомическая ситуация с семинаром:  меня автоматически, без моего ведома, перевели в семинар Долматовского, ты знаешь этого автора комсомольских песен, и мне приходится посещать эти семинары; дело дошло до того, что в субботу мои стихи будут обсуждать, я не мог отнекаться от этого обсуждения. Поэтому меня теперь как перебежчика («двух станов не боец, а только гость случайный»), как неуживчивого и вздорного студента не переводят в семинар Рослякова, образованный вместо субботинского. Впрочем, Росляков уже читал и готов  был меня принять, но без ведома зав. кафедрой Тельпугова ничего не решает. Похоже, что в этой катавасии без Пименова не обойтись, а уж тогда – труба делу, останусь у Долматовского. Я посетил семинар Рослякова; он производит впечатление умного человека, но всякого рода двусмысленности, провоцирующие речения заставляют нас подозревать его в неискренности: кто его знает, куда он гнет. Но, во всяком случае,  все с ним чувствуют себя непринужденно, почти весело – после субботинской тирании, - посмотрим.
       Итак, миленькая, я постараюсь приехать  или до 24 сентября или после 26, смотря по обстоятельствам, мне ведь еще два экзамена сдавать, так что до свиданья. 11.9.79.



26. Солнышко, самое яркое светило в моей беспросветной жизни, благодарю тебя за излиянные скудные лучи, ты послала как раз  то, что требовалось, и теперь, после того как съезжу в Вологду, я сяду,  наконец,  за работу:  завтра мне, очевидно, дадут командировку туда, а в среду или в четверг я постараюсь навестить тебя, не  то Лариса совсем отобьется от рук; солнышко, положение нормализуется: получив трепку от Долматовского за отсутствие в моих стихах современности, за искусственность, надуманность, камерность,  эпигонство, архаичность и прочее такое, я был принят в семинар Рослякова, четвертый на моем счету, и сейчас,  кроме предстоящего в четверг экзамена по истории критики, меня ничто не тревожит, то есть, вру, тревожит, не изменила ли ты мне, уж больно лапидарный стиль выработался у тебя в твоих эпистолах, ей-богу, прости, знаю, что на меня не уноровишь, как говорит моя матушка; солнышко, ты знаешь: я ведь тебя люблю, но боюсь, что чревоугодного наслажденья я тебе не доставлю, потому что колбаса-то московская ведь испортится на вологодском вокзале за трое суток, а, как ты считаешь, по-моему, все-таки ее нельзя будет есть, а что касается хорошего винца – всегда пожалуйста, только изобрази из мордовского справочника какое-нибудь необыкновенное блюдо, я ведь, хоть и хорошо питаюсь, расстроил-таки желудок, - ну, бог с ним, не в нем дело, я всё пытаюсь написать прочувствованное письмо, которое затронуло бы в тебе самую глубокую глубину, и все мне кажется, что ты ко мне охладела, не приведи господи, и всё вспоминается мне одна история, про Тристана и Изольду, - ну, бог с ней, вишь мысль-то по кругу вертится, - так вот, черт побери: жду доказательств твоей любви при встрече, а если их не последует… слушай, а как нам обновить нашу любовь, как ее сделать более чувственной, более запретной, как нам снова друг в друга влюбиться, как избавиться от привычки сознавать, что мы, поженившись, никуда друг от друга не денемся, как нам чувства наши не утратить, как нам обезблагоразуметь, как обновиться, вот что меня интересует, потому что ведь я люблю тебя, и привыкание чувственное меня настораживает, хотя что это я – как тот клиент, который еще не пообедал, а уже расплатился, понимаешь намеки, ведь вся моя болтовня, по Фрейду, не что иное, как сублимация накопленного вожделения, ух, вожделею, в-о-ж-д-е-л-е-ю! – солнышко, будь красивая, умная, вкусная, как конфетка, не забывай, что я еще твой муж, а потом мы поговорим об Уилки Коллинзе и о Юлиане Семенове, и о том, чт;  есть настоящая литература, а что – массовая культура. 18 сентября 79 г.



27. Говори мне в каждом письме, по любому поводу, доказывай, что я гений, - и ты увидишь, что наступит благодатная перемена и в моем отношении к миру, и в моем отношении к тебе. Не бойся, что переборщишь; не бойся даже заявить, как жена Джойса, что ты ни слова не понимаешь в моем творчестве, но что ты не сомневаешься – я гений. Мне это нужно, потому что вокруг меня глухая стена и потому что я вынужден конкурировать с Кулешовым, Джумабаевым, Битоковым, Хаткиной, с великими классиками и современниками, конкурировать без твердой веры в то, что я когда-либо напечатаюсь. Милая, любимая!
        Не отчаивайся уж слишком-то, солнышко.  Ведь не в том одном счастье, чтобы спать вместе, - вспомни, как равнодушно ты поворачиваешься ко мне, а я к тебе, и,  усталым, нам хочется поспать в одиночестве, и ты всё мечтала (в шутку, но и всерьез!), как растянешься одна на этом диване. И видимо, так повсеместно в этом гадком мире – лишь утратив человека, начинают о нем жалеть. Эти строки уже навеяны и другими впечатлениями – от кремации Валентины Александровны Дынник, - хорошая была старушка – и вот провалилась вместе с гробом в жерло крематория. Господи, возлюби!
        Галина, хорошо, если бы ты научилась печатать.  А впрочем… если душа не лежит, то и не надо. Возможно, я приеду в конце сентября. Не вешай носа.
        Не пишется. Снова стал курить.
         Надеюсь, Лариса еще иногда вспоминает меня?    8 сентября 79.



28. Кирш, если тебе не трудно, пришли мне бандероль, куда положи купленные тобою светлые короткие брюки (шорты, из-за которых мы ругались в Вологде), тренировочные брюки, мой рассказ «В начале поприща» («Практикантка»),  книжку стихов Битокова  и письма на мое имя; некоторые практические начинания не доведены до конца, поэтому писать о них я пока ничего не буду, а об этой нрзб да ну ее к черту, дура она!
        Галина, я непременно напишу вскоре, надо только опамятоваться, но этот черновик отсылаю, потому что меня грызет вина. Солнышко мое!  (без даты)



29. Я читал  « Du c;t; de chez Swann », произведение, в которое я долго не мог проникнуть, и в том месте, где столь мастерски описаны страдания Свана, влюбленного в глупую Одетту, вымогательницу его души и денег, вдруг почувствовал, применяясь к книжному опыту, что в наших отношениях, может быть, ты играешь роль ревнивца Свана, а я та самая Одетта, «свинья под дубом вековым, наевшися досыта, до отвала», пресытившийся твоей любовью и заставляющий тебя страдать: ты приносишь жертвы, одну за другой, а я их равнодушно, без благодарности принимаю, но и такого ты меня любишь. Мне стало совестно; мне стало страшно очутиться когда-нибудь на месте Свана, страшно потерять твою верную великодушную жертвенную любовь. И письмо к тебе, которое я столько раз принимался писать, с тех пор как мы расстались, наконец-то начато, и начато с неподдельного чувства признательности, любви и уважения, поверь мне; и уже одно это хоть как-то оправдывает меня в твоих глазах, потому что днем раньше я отправил тебе письмо, каждая строчка которого была вымучена, даже строчки деловых распоряжений. Вероятно, именно это я имел в виду перед отъездом, когда говорил, что не буду писать. Пока не почувствую настоятельной потребности в этом, сколько бы времени ни прошло, - неделя, месяц, год. Ты еще тогда обиделась, помнишь? –
        Я хотел бы в конце сентября побывать на совещании в Вологде, но на днях получил письмо Романова, в котором тот не поддержал меня, хоть и не запрещал; Астафьев, когда я позвонил ему, выразился конкретнее, дескать, «нечего делать» - и я, возвращаясь с Центрального телеграфа (дело было в воскресенье), ругался: зажрались наши корифеи, заматерели, окромя них, писателей не стало; позвонил Кузнецову, тот по обыкновению поддержал меня и отправил к М.П.Шевченко, который завтра отправит меня на хер, и вся затея провалится.-
        Субботина турнули от нас, и он передал семинар какому-то Рослякову. Я был определен в семинар Долматовского, но с этим осторожным евреем каши не сваришь, поэтому вчера я побывал у проректора Сидорова (сколько фамилий, а ведь ни одна не останется в истории литературы, кроме моей, разумеется!), и он разрешил мне перевод в семинар Рослякова. Теперь все дело за ним: если он, прочитав мои свежие рассказы, не примет меня, значит, я останусь у Долматовского, который уже однажды резко отрицательно отозвался обо мне и моих стихах, но который вынужден будет держать меня, потому что так определила кафедра творчества. То, что Субботина убрали от нас, всех нас радует.
        Жить в Москве становится опасно, потому что за неделю до моего приезда в метро опять был взрыв, в час пик, народу погибло до черта; ходят слухи, что таким образом террористы приветствуют новое повышение цен. Но ты не тревожься, я жив, здоров, сыт и ношу кольцо, потому что, как объясняет Кулешов, который позавчера тоже проводил свою жену в Софию, - «когда взгрустнется, потрешь кольцо и чувствуешь: вот-вот начнется оргазм…»-
        Достаточно ли ты догадлива, чтобы сохранить мои письма, оберегая их от Ларисы? – ведь я и сам рассматриваю их как некий лирический монолог, озаглавленный «Письма любимой жене». – 4 сентября 79 г.
      
   


30. Кирш, милый,  очаровательный Кирш, я, вероятно, скоро приеду,  – скучно здесь, я немного окреп физически, но жизнь травоядная,  нетворческая мне уже надоедает: «накатило», созрел, как прыщ, готовый излить гной на советскую действительность; попробовал писать – и полилось нечто такое, что я испугался, уж больно хорошо, искрометно, давно так не писалось. Но я еще, еще потерплю, буду месяц в Бежецке жить и терпеть – так, как если бы мне ничего другого не было дано, кроме этого умения проживать день за днем. Галенька, чтобы предупредить первую ссору, - не упрекай меня, что не нашел работу, я ведь сам угрызаюсь совестью, но едва мне напоминают об этом, ощущаю подобное напоминание как несвободу; словом, не упрекай, ради Христа, увидишь, что всё будет, как ты хочешь. Если я приеду к  следующему вторнику, давай спровадим Лариску в ясли, а  сами разденемся и будем весь день лежать и заниматься любовью, а захочется поесть, вынем что-нибудь из  холодильника, всухомятку, как при студенческой жизни, - давай? Только ты да я. Именно этого хочу – скинуть груз забот и почувствовать, что нас лишь двое. Милая, любимая, опять ведь поругаемся, а то еще и подеремся… вот что досадно.
         До свидания, солнышко. Заканчиваю, ибо чувствую ненатуральность,  лживость слов (да и вообще-то все слова лживы, а след., и вся литература); обнять да узнать, как ты жила без меня… Целую. Я постараюсь быть нежным и послушным и любить тебя. Ивин, 31.7.79.



31. Мой милый Кирш,
         Мой милый, милый Кирш, тоска и грусть томят меня всечасно; я одинок и в сонмище людском, и сам себе я в тягость и в насмешку; а главное – мне нечего сказать, чтобы утешить праздное сознанье и примириться с тяготой судьбы. Как день высок, как солнышко округло, как бог незряч и как страданье вечно; как бренна плоть, и дух бескрыл, и шаг нетверд, какое обольщенье – жить, чтобы умереть, - зачем, зачем? И безутешна эта суета, и бесконечна. Некого любить – зачем? Зачем? – любовью не спасешься, как не спасешься славой и трудом от вечного забвенья и вращенья. Да я ли это? Ты ли? Где мы, где? нам нет ответа, твердь и высь безмолвны, а мы… что значим мы, чего мы ищем страстно и упорно, и лжем, и убиваем без конца, и вновь рождаем в исступленных муках? Тоска и грусть, тоска, тоска и грусть. И эти строки ничего не значат. Я, может быть, воскресну. Может быть. Но обо мне лишь Парки посудачат.
         Целую руку. Милый, милый Кирш, твое письмо мне станет утешеньем. Ну, до свиданья. Пиши, родная.
------------    муж------- 20.3.80 (по штемпелю).



32. Мэм,
по возвращении в Москву страдаю головными болями, а когда сплю – кошмарами: сегодня, например, ел червей, то есть сперва-то я просто обсасывал клеверные головки, собирал нектар из цветочных венчиков, а потом оттуда полезли дождевые черви. Очень хорошо жилось с тобой – как у Христа за пазухой, - ни болезней, ни сновидений, ни этого постоянного глухого раздражения, которое не на ком сорвать…
        Начал писать очерк, преодолевая омерзение; написал страницу, но застопорило, и вот уже два дня,  как ни строчки, чувство почти то же, когда пытаюсь снова сесть за работу, какое было, когда – помнишь? – мы чистили  уборную у прежней домовладелицы, с той лишь разницей, что тогда я немножко даже играл (дескать, вот я какой – не боюсь в дерьме замараться), а теперь меня просто тошнит. Не представляю я, как это тысячи советских писателей занимаются этим ассенизаторством ежедневно.
        Будьте здоровы. Посылаю вам поздравительную открытку. Хорошо бы вновь увидеть тебя в момент засыпания, прекрасную comme la cam;e Gonzague.
        До сих пор не курю, уже 140 часов, и не потому даже, что не хочу, а от равнодушия к удовольствиям жизни и чуждости к ее конечному результату. 27.2.1980.


33. Добрый день, Галина. Немножко скучаю по вас, по тебе, в особенности. Я написал письмо в деревню, но получил твое каракулевое почтовое уведомленье, в котором ты уведомляешь меня, что, слава богу, пронесло, но так ли это? – может, просто ты вспомнила, как я грозился не отвечать, пока ты мне об этом не напишешь? Как ты думаешь, не вскроют твои родители мое письмо там? А то ведь опять станут дуться, если разберут хоть слово.
         Галина, милая, я напомню тебе, что ты должна сходить к врачу полечиться – это раз; во-вторых – позвонить Балесному или как-то иначе узнать о квартире; выдерживать режим, в-третьих, не бояться никого по ночам. За меня же будь спокойна: сессию не сдал еще (а оказалось, что нужно спихнуть препорядочно экзаменов и зачетов), не флиртую, не пью (вчера, правда, немножко спирту выпил), вечером даже пописываю (неохотно), - словом, жизнь постная, исполненная трудов ненужных и угрюмых. Флеев  вчистую спился, ночью мычит, со своей словачкой опять поругался. Кулешов молодец, работает изо дня в день, и по роже незаметно, чтобы очень убивался по пустякам, как я. Причин убиваться у меня много:  Феликс уехал опять в Америку (не помню, писал тебе об этом или нет) и не вернется до 20 мая, с Вадимом встреча на днях (он всё занят). Короче, глухая перспектива.
         Кулешов, беседа с которым, азартная, с жестикуляцией и ниспровержением земных кумиров, - единственное полезное мероприятие, проведенное мною за неделю пребыванья здесь, - он говорит, что в то время, как мужчина познает окружающий мир, женщина познает только свои состояния: любовница, жена, мать семейства, хозяйка и пр., и от того, насколько эти состояния ей по душе, зависит и ее отношение к миру.
         Что ты на это скажешь?
         Не подумай, что я уж так-таки подпал под его влияние, но, как говорит Смердяков, « с умным человеком и поговорить приятно».
        Что Лариска? Не овладела ли членораздельной речью?  Передай, что отец ее помнит, вот только денег ровно вполовину того, что было, поэтому спроси, не повременит ли она наряжаться в платья?
         Что мне сейчас хочется, так это лечь с тобой спать на этой вот пружинистой кровати, прогнав Флеева. Однако, скорее всего, когда вернусь, больших изменений в моем поведении не будет: я ожесточенно хочу писать и писать, и три часа, с 21 до 24, хоть лопните, но предоставляйте; похоже, от того, что мне не везет с печатанием (как, впрочем, большинству наших студентов), страсть к писательству не иссякает.
        Скоро состоится первый творческий семинар, зачеты и другие важные события; о них напишу потом.
        Будьте здоровы обе!
        Целую тебя крепко и в губы («а свижусь – и простыл!»).
        Шутки в сторону: мне кажется, что никогда мы с тобой не разведемся, я это чувствую; потому что я сильно привязался к тебе, и мне хватило недели, чтобы отдохнуть от того житейского смрада, в котором мы угораем, и снова заскучать по тебе, по наваристому супу, по этим самым мещанским радостям.
        Целую и Лариску (знаю, что ревниво ждешь, не забуду ли хоть письменно-то поцеловать, коли уж дома забываю), целую, если ее рожица вымыта и махровым полотенцем вытерта.
       До свидания. Муж и отец Алексей Ивин, 9.5.78 г.


34. Видимо, письмо все-таки не застанет.  Но я пишу, торопясь, и сегодня же опущу.
       Тебя, наверное, не особенно интересует  мой совет… понимаешь, не особенно в том смысле, что если ты решилась, так непременно и сделаешь. Ты, все-таки, не столь свободна, как думаешь; предполагаю, что, решив уехать, ты логически подошла к тому, как на это посмотрят родители и я, для того чтобы свалить с себя
1) инстинктивные,  себялюбивые поиски,
2) оглянись вокруг – тоже мечутся,
3) но сознательно не доходят – почему? – мечутся,
4) забываться – это не выход,
5) нужно объединяться общей идеей,
6) тогда не будет разброда,
7) не знают, куда направить силы, - извращенцы,
8) переустраивать мир, как должно быть.
9) поймешь ли ты? не глупа ли еще?
10) я посмотрю, писать ли тебе ответ,
11) читай только классику, тоскуй по страданию, от несовершенства человека, выражай протест,
12) переваривай чувства через разум.
 (по штемпелю 12.5.80).


35. Жизнь текуча и застыла – движенье по кругу, шар Солнца и Земли, галактика, колесо, голова человека (это вместо приветов и здравиц – не разражайся сетованиями на дурной почерк – он оттого не улучшится).
        Что жизнь округла, я заключил вот почему: за полгода Флеев (а я подселился снова к нему, так как с тех пор он жил один) не удосужился бросить в мусоропровод мои тапки, стоптанные, драные, без задников и носков, не прибил ручку к двери, не заклепал чайник, не сдал кефирные бутылки, не вымел под моей кроватью, не… не… не…, но зато, когда я взялся за эспандер, я обнаружил, что пружины сильно растянуты; и из этого заключил, что жизнь есть движение.
        Тапки мне пригодились.
        «Ну, вот видишь, Алексей!» - сказал Флеев и засмеялся.
       Я оживленно обегал город на следующий день, и вадемекумом мне послужил твой список-наказ (соборное уложение кокетки); денег угроблено много («ох, скупердяй!»), но тени для век все сырые, понимаешь ли, такая штука,  все зелененькие, и я теряюсь, как школьник, который недослышал вопрос учителя: напиши, солнышка, верна ли моя догадка о том, что сырые веки (тьфу, обмолвился – тени, конечно),  - это такие херовинки в виде карандашей, а сухие – те плоские и круглые, с пятикопеечную монету? Так ли это?
        Купил – радуйся, Ж Е Н О! – помаду, перламутровую (так на ценнике было написано, я не виноват), и еще одну, италианскую, 5 р. (пять рублей) стоит, все брали – и я взял, стадные чувства проявил, хотя и поэт; да только – восскорби, ЖЕНО! – она темненькая, для италианок же предназначенная, так боюсь, не побила бы ты меня: бабе уноровлять – все равно что студень спицей хлебать. Есть и компактная пудра, из той же страны, но тоже для смуглянок и стоит зело дорого, и я поскупился; но скупость моя, как лист осенний, спадет, едва ты дашь реляцию: не хочу быть простою крестьянкою, а хочу быть столбовою дворянкою.
       Едя, езжая – вот черт, русский язык: нельзя образовать деепричастие от распространеннейшего глагола! – добираясь до Москвы в битком набитом вагоне электрички, видел, как двухлетний пацан (в руках букетик подснежников, одет, как королевский инфант) бил кулаком по лицу молодого папу, топал на маму (оба родителя безобразны, а ребенок, чудо генетики, получился хорошеньким), - так вот: топал, дрался, капризничал, ревел, как белуха, на весь вагон от Клина до Крюкова, и всем надоел, между тем как родители мягко его уговаривали, совестили, но ни разу не прикрикнули, не пригрозили… К чему я это говорю, резюмируй сама.
        К слову сказать, зря мы ее зачали, Лариску-то. В Москве всех обуревают настроения конца света: китайцы закупили у немцев вооружение, на границе беспрестанные конфликты, и – по халдейским гаданиям Велемира Хлебникова – в 1980 году начнется  третья мировая война, самая разрушительная, апокалипсическая: говорят, что этот трюкач, словотворец Хлебников предсказал очень точно первую мировую и вторую мировую войну и – черт его дернул! – и третью. Первые-то два пророчества сбылись, а вот последнее… гм, гм… Бог его знает, этого поэта, может, у него было какое-нибудь патологическое чувство времени. – Поэтому увози-ка скорей Лариску в деревню Запрудье да спрячь там в подполье на случай ядерного взрыва, иначе все твои родильные муки, бессонные ночи и загаженные пеленки, всё даром пропадет («Ах, мама, роди меня обратно!»).
                ----------
        4 апреля.  Ну ладно, до свидания. Пишу на другой день, и уже не в ударе. Буди здорова, напишу подробнее, привет всем. 5.5.78 (по штемпелю).



36. Галина, здравствуй! Получил твои деньги, 40 рублей! Ты с ума сошла! Что ты там будешь жевать – у тебя же ни копейки не осталось. Ну – спасибо. Я сразу почувствовал, что по всем статьям недостоин тебя – такой доброй, щедрой и ласковой. Я же тебя еще и ругал в последнем письме, дурак. Благодарю от всей души. Ты сама не знаешь, как это было кстати: получил материальной помощи 15 рублей – 13 отдал за долги. Сукин сын Субботин, педераст! Ну ладно.
        Событий мало. Был у тети Зины – накормила, напоила, завернула сосисок в газетку и дала 1 рубль денег. Добрейшая душа! Велела звонить и приходить, если станет трудно с питанием. Сидел три часа.
        Был у Кузнецова. Попал не вовремя  – у него там какой-то полковник сидел, тупой как полено. Спрашивал, кто такой Бондарев. «Да писатель один!» - раздраженно сказал Кузнецов. Он обрюзг и обзавелся животом, о работе говорит, что хреново всё: из ЦК, из КГБ,  из Маркова то и дело исходят всякие резолюции и наставления. Статью о Конституции надо писать… Едет на Кубу 5 октября. Мне обещал выхлопотать стипендию, посмотрим!.. Пили какую-то немецкую водку и шампанское – всё в смеси. Наелся я у него деликатесов – до сих пор перевариваю; но не завидую: его эта нервотрепка сведет в могилу, потому что он оказался между двух огней. Квартира, конечно, великолепная… Да, ну ладно. Он, конечно, говорил обо мне с Субботиным, но этот контуженный теперь мне проходу не даст: тут, дескать, некоторые товарищи по инстанциям бегают, но я-де все равно свое сделаю, бездарным-де ничто не поможет в моем семинаре. Битова ловлю, но никак не могу словить – ни телефона, ни квартиры, ни хрена у него нет, и никто в институте не знает, где он живет, - законспирировался, сукин кот. Надеюсь, что на неделе все-таки поймаю и обговорю всё; может, примет в семинар. Субботин уехал в Болгарию, до 14 октября не будет, поэтому поговорить с ним о том, чтобы поставил зачет, а смогу только после того, как к тебе съезжу (а приеду я числа 8-9 октября, - какая хоть у вас погода, пальто, плащ одевать? Напиши).
        Был еще у поэта Соколова, да тот не пустил, брюзга, - стоял в дверях и угрюмо смотрел, а от него воняло перегаром. Дурной мещанский поэт, но дело в том, что я готовил доклад по его сборнику, и должен был с ним встретиться. Доклад получился злой и разгромный.
        Милая Галинка, я очень тебя люблю и тоскую по тебе, никакая работа на ум нейдет. Мучаюсь, бьюсь с этой повестью в рассказах, так и не могу завершить, осталось развязать все сюжетные линии, а я выдавливаю в день по строчке, туда твою мать! Не ладится, и всё тут! Но, наверно, за неделю сделаю – в основном. Субботин, стервец, маразматический идиот, требует от нас, чтобы мы начали писать очерки. Кретин, с мозгами районного редактора! Дошло до того, что он стал прикреплять тех, кто хорошо пишет (т.е. «телеграфистов»),  к отстающим. Все возмущены, но воля в нем такова, что никто пикнуть не смеет. Так что придется писать очерк. –
         Теперь понимаю, почему выпускники Литинститута пишут, печатают и издают одно говно!
        Подыщите, пожалуйста, этой Нине место – если ничто мне не помешает. Вообще-то я больной, и только потому, что жизнь напоминает драчку, я еще сохраняю некоторую бодрость духа; психиатр до сих пор не снял с учета – уж как его, пса вонючего, просил. Здоров! кричал, здоров! – Ну, бог с ним, у него, видно, клиентов мало, а потому и денег.
        Как ты, миленькая жена, пиши, что беременность? Может, ты мне и лечь-то с тобой не позволишь? Тогда – не приеду. Как хочешь. Главное, береги себя и не нервничай из пустяков; воду, дрова пока носи, что бы там ни говорили врачи, а то захиреешь.
       Впрочем, это я скорее захирел. Ну, будь здорова. У нас тут и снег, и слякоть, и – мерзопакостная погода, словом. Я то взвинчен, то в трансе.
        До свидания. Люблю, целую, единственная моя, баранчик мой кудрявый. Напиши. А.Ивин, 29.9.77 г.
      P.S. Напиши моей матери – обижается. Я твоим родителям уже написал.



37. Милая девочка! Без тебя мне очень грустно. Как это в евангелие:  прилепися к жене своей телом и духом, и станете одно целое. Засыпаю не сразу, ворочаюсь; мне словно чего-то не хватает, твоей головки у меня на плече; противно, неуютно. Встаю ночью, пью воду и пишу стихи; и стихи, и комната, и эта педерастическая Москва, - всё мне обрыдло. И пусть я капризничал, жаловался на немощи – все равно я был счастлив, спокоен возле тебя, согрет твоим вниманием. А тут я опять один – в поле не воин.
        Рассказ подается медленно – вымучиваю по строке, и хочется все бросить. У меня не осталось надежды быть первым в литературном мире, а быть последним я не хочу. Пиши, милая, что тебе купить. Я, очевидно, до сентября схожу к тете Зине: больно уж скучно мне иногда бывает, особенно вечером. Тебе ведь тоже, правда?
        23 августа. Неожиданно приехал Флеев, черт его принес. Он думал, что я, как женатый, появлюсь только к началу занятий. Впрочем, я ему рад. Привез коньяку, орехов и множество новых впечатлений. Он все такой же. Рассказ заканчиваю и во всяком случае закончу, несмотря на его приезд. Я уже жалею, и очень, что уехал от тебя. Но черт его знал!
       Может быть, тебе удастся приехать, а? Вот уж не думал, что я так привяжусь к тебе всего за два месяца!!!
       В институте не был, пока не предпринимаю ничего, чтобы  повидать там кого-либо. Ну, всего тебе доброго, милый Киршан. Еще не отобрали у тебя комнату? Целую! Пиши, как съездила на этот бишь симпозиум. И что сказали в больнице. А.Ивин, 23.8.77.


38. (письмо на бланке газеты «Вологодский комсомолец»)
        Киршенька, здравствуй! Как ты поживаешь, что говорит Лариса? Я поселился временно  у дяди на Пушкинской  (160000. Вологда, Пушкинская, 7, кв.3), удержав за собой койку в Молочном. Звонил Надежде Петровне, приглашала, но я никак не осмелюсь, да к тому же на верхней губе после простуды появилась короста, как у младенца; наверное, это ты наколдовала, чтобы на девиц не засматривался. Живу на дядькином иждивении – дело привычное. Что ты решила – оставаться мне или вернуться к тебе? Я отрецензировал уже целую папку рукописей; необходимо отредактировать какую-нибудь безделушку для печати, опубликовать что-нибудь, написать отчет о практике, съездить разок в командировку, получить характеристику – и можно уезжать, зачет мне будет обеспечен. Шефствует надо мною Олег Коротаев, брат Виктора. Необходимо нанести несколько визитов. Все это вкупе можно сделать до конца мая. –
      Драчев вскоре уедет к жене – совещаться, как ему быть дальше, после того как его уволили. -
       Если Преображенский станет просить мои стихи, дай ему что-нибудь.
       Киршенька, утешительница моя, я очень по тебе скучаю. Здешние литераторы меня не принимают – из-за безнравственности. Рассказы Драчева по-прежнему черно-белые и многословные, но хвастает, что Белов рекомендовал один из них в ж. «Наш современник».
       Напиши мне; я не получил еще ни одного твоего письма. Как ты себя чувствуешь? Я виноват перед тобой, но исправлюсь. Целую. Алексей, 12.5.80.


39. Галина, здравствуй! 4 часа ночи. Бодрствую. Бессонница, и какие-то странные боли во всем теле. В шею, например, как будто нож воткнули, сердцебиение. Но ничего, это со мной бывает. Если бы ты была рядом, я был бы относительно спокоен, а тут один, панически боюсь каждой случайной боли, каждого шороха.
      А как поживаешь ты? Как твой живот? Странное дело: едва уезжаю от тебя, как начинаю клясть за то, что не был достаточно чуток и – вот растяпа! – даже поворачивался к тебе спиной. Правда, у тебя кровать – одному тесно, но все же… Половина шестого. Рассвело, а я все еще не сплю. 26. 8.77 (по штемпелю).


40. Милый Киршан,
Подложив свинью с последним своим бандерольным письмом, спешу раскаяться и принести извинения. Я психопат и живу в этой паршивой столице из последних сил. Динамической работы не произвожу – сутками в кровати; сгораю изнутри. Ты – моя отрада и спасение, успокоительница и усыпальница.;
        (следует  стихотворение «Три состояния вещества»)
       К экзаменам перестал готовиться, как видишь, пишу стихи. Проследи сквозную метафору – своей собственной выделки, бился двое суток, с ней вставал и ложился – как бы поточнее выразить диалектику чувства. И выразил.
      Я еще дышу, милый ты мой старый Киршан, но пожалуй, что уже на ладан. Я распадаюсь как организм, как саморегулирующаяся система.
      Ну, до свидания. Привет девочкам из твоей комнаты – Наташе, Ире, Ленке. Была ли у гинеколога и что он сказал?  Пиши. Я люблю тебя и целую. Tout ; vous (твой и литературы) муж и избранник Алексей Ивин, писано ночью 7 июня 1977 года.


41. Галина! Это письмо – программа; выгравировать на скрижалях нашей будущей спальни, обрамить и застеклить – вот что нужно будет с ним сделать.
        Видишь ли, я в некотором роде претендую на известность, пожизненную или посмертную, не суть важно. Для этого мне необходимо много писать. Между тем мне показалось, что ты не только не содействуешь, не только не поощряешь меня в писательском призвании, но даже ревнуешь меня к работе, к литературе и, уж во всяком случае, считаешь, что ты имеешь больше прав на меня, нежели отечественная словесность. Это не так. Создается треугольник – ты, я и литература; моя роль при этом довольно нелепа: я разрываюсь между вами; в твоих объятиях, милая жена, тоскую о том, что время бежит, а я ничего еще не написал, а когда пишу, чувствую, что обделяю тебя простым человеческим вниманием, лаской. Я колеблюсь. В результате, ты совершенно права, обнаруживая в наших отношениях дискомфорт. В результате – я не пишу ни строчки.  Двоевластие.
        Говорят, что женятся для того, чтобы было на кого сваливать свои неудачи. Они у меня есть и будут; их будет много. Поэтому я говорю тебе сейчас:  либо помогай мне всегда и во всем, что касается литературы, либо разводись со мной; либо признай и  с м и р и с ь  с тем, что литература для меня гораздо важнее, чем ты, что из-за нее я согласен жить и сдохнуть в нищете, либо уходи. Прими это всерьез во избежание недоразумений. Но из всего этого не следует, что я тебя не люблю.  Напротив, ты мне жизненно необходима, как вода, одежда, как всё, благодаря чему живу. Не требуй от меня больше того, что могу дать. Ошибка Александра Драчева заключалась в том, что он пошел на компромисс: писатель в нем пропал, отец – выиграл.
        Пойми, я знаю, что у тебя есть мысли и чувства, ты человек, но – если хочешь – ты для культуры духовной не значишь ровно ничего. Твои безусловные преимущества в другом. Поэтому пусть каждый делает свое дело.  Твое «хочу в тебя» (то есть, перевоплотиться, контролировать тебя, знать все,  до душевных нюансов) – это стремление чрезвычайно вредное. Главное в браке, да и в жизни – остаться самим собой, индивидуальностью.
        Таковы две основные формулы, следование которым сделает наш брак приемлемым: либо помогай (научись печатать, интересуйся, вари суп, люби в постели), либо не посягай (нянчи детей, если будут, учительствуй, будь терпима к моим порокам).
        Такое разделенье соответствует объективным законам: где ты видела, чтобы два дерева врастали друг в друга? Они либо тянутся вверх. стремясь закрыть друг друга, в переплетении, в постоянной борьбе; либо, отталкиваясь, легонько откинувшись, растут, не мешая друг другу.
        Пойми меня правильно: любовная горячка прошла, это надо констатировать; теперь надо выполнить ту миссию, которая тебе предназначена в миру: мне – литература, тебе – не знаю что, очевидно, дети. И в своих стихах, обращенных к тебе, я был так же искренен, как сейчас. Просто ты должна понять диалектику чувства, которое, теперь в значительной мере охлажденное, ищет прочности, постоянства, долговечности. Милая ты моя, не сердись на меня. Я люблю тебя  н е м н о г о  и н а ч е, только и всего, иначе, чем прежде. Революции – в реакции, озера – в болота, юноши – в старцев, чувства – в разум. Диалектика-с, диалектика-с, нельзя с ней не считаться…
        Итак, тезисы, точнее – ПРОЕТ  КОНСТИТУЦИИ  СЕМЬИ набросан. Правда, ни слова о будничных обязанностях; но об этом мы договоримся, разрешив сперва положения, наиважнейшие для меня, то есть то, о чем написано. Жду твою отповедь.
                ---------------
        В заключение должен сказать, что задержусь в Москве дольше, чем предполагал, - до 30 июня-5июля: необходимо подлечиться и вставить хотя бы несколько зубов, а то обеззубел, как фараон Аменхотеп. Необходимо также нанести визит Субботину и Лобанову, выправить увезенные из Вологды рукописи, чтобы к ним не возвращаться летом. Жаль, что не могу доставить тебе удовольствие и танцевать с тобой на выпускном балу – найдешь партнера. Из Москвы приеду прямо в Бежецк. Об остальном договоримся.
       Извини меня, любимая. Чтобы хоть немного загладить свою вину, посылаю пудру – последняя, с витрины. Муж у тебя подлец и сукин сын, но прости его, - художник боится оков. Литературоведение сдал только на «хор». Целую. А.Ивин, 5.6.77.


42. Галина, я не смогу приехать раньше 29-го: 28-го у меня зачет по стихосложению, 3-го июня – экзамен.
       После телефонного разговора я преисполнился к тебе брюзгливой злости. Я понимаю, что ты любишь своего мужа: поэтому  жертвуешь сессионными днями, когда он приезжает, поэтому угождаешь ему, чем можешь, поэтому бомбардируешь письмами. Стираешь, варишь супы, вооруженная неистощимым терпением против его мнимых болезней и несносного характера, - чудесно! Я все это ценю; у меня нет никого, кто бы столь же возился со мной.
      Я, конечно, приеду. Но пойми и ты меня: мне осточертели эти поезда, эти девицы и этот град Вологда.
                -----------
      Пишу через сутки успокоенный: ты на мою ворчливость плюнь; ясно ведь, что стану ездить, пока люблю. Завтра моя судьба решается: Субботин решит, оставаться ли мне в институте или нет. Вообще, стерва этот Субботин. Из-за него я себе и авитаминоз, и психастению нажил. Я сейчас, Галинка, духовно умираю; ты это должна была заметить, если сравнивать тон моих первых писем к тебе и теперешних, уныло-пасквилянтских. С моим приездом тебе все равно придется отложить учебники: 30 мая неплохо бы съездить в Ершово, там сейчас, должно быть, изумительно хорошо, как в эдемских садах до Адама, ни копоти, ни сажи, ни радиоактивных осадков. Скатаемся, а?
      Очень люблю тебя, милая жена, особенно когда ты эпизодически забеременеваешь и начинаешь паниковать. Успокойся, будь, как я: одно предположение, что я отец, вызывает во мне гомерический хохот. Мне нужна ты, а ребенок совершенно не нужен, если честно.
       Ну, будь здорова. Целую. Твой одинокий муж А.Ивин.. 24.5.77 (по штемпелю).


43. Здравствуй, милая жена моя Галина!
        Поздравляю тебя со дачей экзамена. Жду, когда приедешь.
        Мое положение смутно и неопределенно. 24 мая состоится последний семинар, на котором Субботин либо поставит, либо не поставит мне зачет. Лобанов не хочет принимать меня под занавес, т.к. ответственность за этот шаг ложится на него. «На следующий год – другое дело», - говорит он. Я подвержен упадническим настроениям и расцениваю женитьбу как несчастье: ведь если меня вытурят отсюда, окажется, что пострадаешь и ты. Уж лучше бы я терпел один, никого не связывая, никого не вынуждая терпеть из-за меня, из-за моей бестолковости. Прости меня. Черт знает что! Эти суки совершенно убили меня морально.
        Ну, ладно. Об этом после. Галинка, дело в том, что я совсем уже не могу обходиться без тебя, я не выдержу целый год.
       Не знаю, о чем тебе писать. Все слова свелись к самым простым, будничным: люблю, приезжай. Слова тщетны. Я могу объясняться с тобой только губами.
       Привези чемодан и рукописи, оставленные у Драчева.
      Все тут мне пророчат скорый развод. Во вторник на семинаре обсуждались рассказы Кулешова, основная тема которых: мужики – подлецы перед бабами. И,  кроме того, Гена Давыдов, тот самый, о котором я рассказывал, что он привез жену и прописал ее в общежитии, позавчера уже развелся с ней и, пожимая мне руку, усмехнулся:
        - Женился, говорят? Поздравляю. А я со своей кончил…
        Галина, человек я тяжелый, нам необходимо крепко притереться друг к другу. Не худо бы все-таки перетащить тебя в Москву. Мария Ильинична права.
       В городе пыльно и знойно. Все рубахи заносил до смерти, все воротнички грязные, как у кочегара. Думаю, что болен раком.
       Хотел бы успокоить, обрадовать тебя чем-то, а опять расплакался. Шизофрения.
       Очень тебя люблю.  Скоро напишу письмо поспокойнеее. Целую. Твой муж, с е д о в л а с ы й   х у д о й   и  б о л е з н ы й, с л е з о, - с о п л е, - к р о в о т о ч и в ы й  Алексей Ивин.
      19.5.77 (по штемпелю).


44.  Не оставляйте Надежду, маэстро,
          Не отнимайте ладони со лба!
          Не горюй, Киршан.
          Вот уже второй час льет дождь, и на душе у меня легко. Как подумаешь, что твое самочувствие определяется погодой, становится смешно. Я тебе писал как раз перед дождем и потому был так озлоблен. Теперь, когда зной спал, мне легче. С 21 – каждый день зачеты, а я веду себя безалаберно. В диспансере снят с учета. Жизнь прекрасна, и кажется, что нет катастроф, которые бы могли меня повергнуть в отчаяние. Целую в губы. Горько! Не зародился ли в твоем чреве эмбрион, нареченный Максим? Плащ и ботинки, так и знай, до твоего приезда не куплю: непрактичность.
        Люблю тебя, Галина, до сумасшествия! Вспоминаю, какой ты была в день свадьбы, - ах ты, прелестница, красавица ты моя!
        До встречи, ж е н а.
        P.S. Если не приедешь, то пошли хотя бы свадебные фотографии у вечного огня! А.Ивин, 19.5.77.


45. Галина, здравствуй, милая! Спасибо тебе, спасибо за телеграмму: меня совсем одолели эти пагубные страхи. Я на исходе; я громоздил тысячи причин, наблюдений, соответствий с раковой опухолью. А может быть, никто не застрахован. Во всяком случае, металлический привкус во рту постоянен, течет слюна. Я вновь обратился к врачу, а этот недоумок посадил меня на диету. Ты представляешь, кольцо, которое нельзя было надеть без того, чтобы не ободрать кожу, теперь свободно и надевается, и снимается; я худею бешеными темпами. Я еще в рассудке, потому что и Флеев надо мной подсмеивается, и врачи трунят, но, наверно, скоро свихнусь от этих навязчивых мыслей. Я боюсь смерти!! Я еще ничего не сделал, чтобы подохнуть с сознанием исполненного долга. Ведь если я именно сейчас умру, зачем я жил?
                ------------
       Прости меня за истерический тон. Пишу через двадцать минут, а уже легче. Ни за какие блага, ни за что на свете не останусь жить в Москве. Любимая ты моя, надежда и опора, часто думаю, что, должно быть, летом нам будет хорошо вдвоем. Пусть только будет твое терпение, милосердие неистощимо; думай, что я просто-напросто трудновоспитуемый ребенок, переросток и дылда. Будь ко мне снисходительней, потому что я ведь люблю тебя, очень люблю, хотя и бунтую, и злюсь по всякому поводу. Я получил твое письмо (одно в трех ипостасях), ты не совсем справедлива. Я уважаю тебя, ты ведь это знаешь и возводишь на меня напраслину. Ты хороший, добрый, искренний человек – это все, что я ищу в человеке, чтобы привязаться к нему навсегда. Боюсь опять впасть в покаянность, но ты же знаешь, что и люблю я тебя, и уважаю, и ценю больше всех на свете, больше, чем себя, - да, да, иногда я думаю, что я действительный дурак, раз мучаю тебя, хотя мне ничего не надо, кроме как быть уверенным, что ты любишь меня. Успокойся, Галина, все еще наладится у нас. Пойми только одно во мне: я и жить (чувствовать, любить) хочу, и писать хочу. Отсюда то ультиматум тебе, то благословенье. А ты хочешь только жить; не отпирайся, это так. Вот и все, что нам нужно усвоить для нормальной супружеской жизни.
       Хочу тебе сообщить, что, так как зубопротезный кабинет нашей литфондовской поликлиники до сентября в отпуске, затея с протезированием не удается, и я приеду раньше, чем думал. Когда, еще не знаю.
        Я настроен на идиллическое житье-бытье в Михайловке, но, возможно, все будет сквернее и тривиальнее. Как бы там ни было, я готов рассориться с семьей и с женой, но четыре часа в сутки для работы мне нужны. Ну, об этом покричим и поспорим. До свидания, жена! Экзамены: ист. КПСС – 4,  лит-ведение - 4. Партком ошарашен характеристикой (завуч говорит, что такая творческая характеристика – беспрецедентный случай в институте); поэтому столь скромные оценки. Ну, целую. Пиши, ради бога, пиши. 12.6.77.


46. Галина, здравствуй. Извини, что редко пишу. Я в поисках кольца обегал весь город, выстаивал сумасшедшие 300-метровые очереди, вставал в 7 часов утра – и пока безрезультатно. Кроме того, есть редакционные, семинарские и учебные хлопоты. Поэтому стал меньше уделять тебе внимания.
        Ну, со мной все ясно.  А вот почему не пишешь ты? Я автоматически сделал вывод, что, получив мое письмо, в котором я сообщал о кризисном своем положении, ты решила выждать, не торопиться («посмотрим, прогонят его или нет и, сообразно с этим, быть свадьбе или не бывать»). Помни, девочка, я слишком серьезный человек и в простоте сердечной считаю, что я тебе по нраву именно как человек, а не как лицо, которое, как знать, начнет преуспевать (этого не будет никогда). Во всяком случае, как видишь, я обиделся: ты молчишь как раз тогда, когда я особенно нуждаюсь в твоих письмах.
        Послал тебе 200 рб. (ДВЕСТИ!!) – получила или нет? Закупать экзотические вина к свадьбе и сорить деньгами не хочу – все сделаю, как приеду в Вологду.
       Если ты не хочешь за меня замуж, так и скажи; какого черта дурака-то валять столько времени!!
       Отдал рукописи Лобанову, ответ во вторник.
       На 1 мая не приеду: решительно нет времени. Нисколько.
       Возможно появление стихов в «Студ. меридиане» №№ 10-12, но не гарантирую.
       Соболеву о свадьбе не сообщил, нужно ли?
       Пошли это «свадебное отношение», а то в деканате сочтут, что это очередная моя уловка.
       Нужны некоторые твои рекомендации и указания. Что купить из самого необходимого – пиши.
        Не трансируй, не горюй, не скучай, остервенело готовься к экзаменам. Жди меня, добейся у комендантши либо где-нибудь пристанища для меня, а то ведь получится скверно. Остерегайся такси.
        Продолжаю тебя любить, в сем не сомневайся. Теряю вес катастрофически: рак. Приеду худой, как мумифицированный лягушонок.
       Соскучился по тебе до телесной тоски. Очень хочу тебя. Люблю,  целую. А.Ивин. 23.4.77 (по штемпелю).


47. Здравствуй, Галина. Не знаю, радоваться или смеяться: меня снимут с учета в диспансере 13 мая, за день до нашей свадьбы. Впрочем, если налечь на них, то это может произойти 7-8 мая. Я постараюсь взять в учебной части отпуск хотя бы на неделю, хотя положено три дня; таким образом, 7-16 мая мы проведем вместе. Ты спросишь, почему так долго меня держат. Оказывается, не известен источник заражения: очевидно, Малых куда-то уехала. Ну, ладно, извини меня, миленькая: такой уж я незадачливый. Во всяком случае, юристы к нам не придерутся.
       (угол письма оборван)
       Посылаю акростих.
       18.4.77. Галиночка, ты очень-то не расстраивайся. Все  вскоре наладится. Завтра поговорю с Лобановым, отдам ему свои рукописи, и он, очевидно, примет меня в свой семинар. Непременно напишу, как только туман развеется. Не беспокойся, любимая; я как никогда чувствую себя бодрым и здоровым.
       Пошли мне одну из тех бумажек, что нам дали в загсе. Я напишу заявление на ректора и получу отпуск.
       Денег еще не получил, поэтому кольцо не куплено.
       Нахожусь «на бюллетене» и пользуюсь этим, чтобы писать. В зад колют В6 и аскорбиновую кислоту (отсюда, видно, и «бодрость духа»). Во вторник в «Студ. меридиан».
                -----------
       Ты, наверно, думаешь, что вот, дескать, едва я стала его невестой, как он уже пишет сухие письма. Каюсь, грешен, но исправлюсь, вот увидишь, а сейчас я « в водовороте»  (см. одноименный рассказ). В институте собираются издавать коллективный сборник рассказов, я дал туда свой под названием «Мера за меру» - вчера мне его вернули, отметив, что он интересен, но не художествен. Бумеранг. Хороший повод поплакаться. Стервецы, а, Галинка, что делают!!! Ты-то хоть веришь ли в меня? Ну-ну, спасибо. Я знаю, что ты добрая, однако эти рукописи-бумеранги чересчур часто ко мне возвращаются…
         Не впадай в транс, моя худышка, а то подвенечное платье будет болтаться. Целую многажды, ласковая милая Киршанова. Крепись. Что у тебя творится внутри? Этот вопрос всегда меня интересует, но ты почему-то отмалчиваешься.
       Пиши, не ленись сказать несколько слов, а если нету таковых, то постарайся выжать: для меня твои письма пользительны. До свидания.
       Жаль свободу-то терять, а? Сознайся честно!! – А.Ивин.
       18.4.77 (по штемпелю)


48. Здравствуй, Галина!
         Так как я намерен разразиться серией эпистол чудовищной величины, которые когда-нибудь – как знать? – войдут в сокровищницу эпистолярного искусства наравне с Овидиевыми  Ex Ponto, то тебе предстоит перво-наперво изучить мой почерк, отнюдь не каллиграфический.
         Я скучаю по тебе. Сейчас будильник («рыцарь-паломник») показывает ХХ11 часа, до ХХ111 я должен закончить, ибо в противном случае не успею прочесть главу из учебника. Я скучаю по тебе, чертовски, дьявольски, сатанински, бесовски скучаю.  Если прежде у меня была уверенность, что все равно, так или иначе, я встречусь с тобой в воскресенье, то теперь я знаю, что этому не бывать и любовь моя – не странно ли это? – удесятерилась. Следовательно, - мотай это на свой тонкий цыплячий пушок над верхней губой, - следовательно, и женившись, то есть, выйдя замуж за меня, держи меня на приличном расстоянии, а то, чего доброго, я еще заскучаю и потребую запретного плода.
                Запретный плод вам подавай,
                А без него вам рай не в рай (А.С.Пушкин).
Я, конечно, давая такой совет, себе же самому рою яму, но ничего, ничего… Я привык делиться с тобой самыми неожиданными бурлескными мыслями, ты сердишься, ты бранишь меня циником, но, честное слово, если у меня иссякнет эта потребность – делиться с тобой мыслями в расчете, что ты поймешь, - если, повторяю, эта потребность пропадет, то значит, что я стал равнодушен к тебе. Я говорю это серьезно, с полным сознанием того, что ты поймешь меня. Я – непоседа; не в том смысле, что я переезжаю с места на место, пока не приеду на погост, а в том, что мне нужно каждый день узнавать что-то новое. Поэтому я так не люблю чиновников, я их ненавижу; я скандалю, если мне одну и ту же сальность повторяют ежедневно. Ты видела когда-нибудь, как тонут деревья при лесосплаве? Осина, береза – те сразу размокают – и на дно. Я не хочу, я злюсь, я как  т о п л я к, вынырну торцом на воздух и опять под воду, вынырну – и опять. Черт возьми, как общество нивелирует людей! Как оно их оболванивает! Боюсь, что тебе не понять моих наскоков, этой патетики ни к месту. И то сказать – с девицей надо говорить о любви, лямур-тужур и Ферлякур, знаете; уверять, что ты любишь ее, и самому уверяться в этом, а потом, в один прекрасный день, обнаружить, что не о чем с ней словом перемолвиться, что пуста она, пуст ты, чувственность твоя усохла, ты полуимпотент, и что то, что ты принимал за любовь,  просто телесная близость, охота обладать, известная всякому зверю лесному в период течки. (Прости, что так грубо: в спорах с Драчевым и Соболевым я выражаюсь еще определеннее). Вспомни чудесный монолог у Чернышевского в «Что делать?»: «О грязь! О грязь! Обладать! Обладают вещью, обладают чем угодно, но только не человеком». Впрочем, выдержка весьма приблизительная.
        Я хочу жениться на тебе, потому что считаю, что ты понимаешь меня и что я тебя – тоже, в большей или меньшей степени, в надежде понять глубже, чего ты хочешь, ибо не может быть, чтобы человек ничего не хотел и ни к чему не стремился. Другой бы на моем месте картинно расписал: «потому что я люблю… потому что я верю… мы близки…» И подобную галиматью, бред сивого мерина в подпитии. Нет, любовь, вера, близость  et caetera – понятия растяжимые; всем словам, произнесенным с пылу, я не верю ни на грош, ни на самый ломаный…
        В моей жизни без перемен – ты знаешь. С 9 до 6.15, стойкий оловянный солдатик, переношу дарованное мне Конституцией право на труд. Ослы, надели цепи и говорят: вот ваши права, работайте, тягло, быдло, падло. Но какой смысл жаловаться – надо добиваться любимого дела, а это корреспондентство – так, заработок, потому что надо же жрать-то. Я связываю с поступлением в Литинститут большие надежды – чего говорить, я честолюбив, ты знаешь; но обольщаться не стоит. Вчера вернули рукописи из «Знамени». Вот стервецы, даже не пытаются как следует оформить свой отказ – просто: дескать, толстому журналу неуместно. Тьфу! не литераторы, а козлы вонючие, пропахшие постыдной продажностью и беззубой бесталантностью. Любопытная деталь: я не огорчен, хотя и ругаюсь; с каждым отказом во мне укрепляется уверенность в том, что я прорвусь сквозь кордоны и пограничные заставы охранки…
         Ну вот, опять распалился, всё о себе да о себе. Как ты там поживаешь, Галина? На веранде, чай, спишь-то? А дон-жуанов-то под окнами нет? Смотри, шугани их как следует, чтоб неповадно было. Как тебя встретили дома? А как ты сдала последний экзамен? Рассказала бы мне обо всех ваших, да подробнее, живее и красочнее… - Завтра пятница, 2 июля. Нагрузившись чемоданом книг, уезжаю в Тотьму к тетке – просить денег на поездку. Драчева, вероятно, не застану в Вологде, но на всякий случай загляну в общежитие. Фотографии сделал, но мало – позволь мне их оставить у себя…
         Милая Клубника-со-сливками, не перенесу я разлуки. Хотя… чего это я лгу? Перенесу, в два счета, проще простого, без аффектаций и мелодраматических сцен. Зачем это позерство? Но мне кажется, я люблю тебя искренне, мы попробуем жить вместе – это даже романтично, слегка тривиально, чуть-чуть необыкновенно. Попробуем. Только как-то грустно, словно жалею о чем. Хотелось бы мне посмотреть на тебя сторонним глазом, но уже не могу. Пусть будет что будет. Я благодарен тебе за то, что ты меня полюбила (ах ты, маленький, ах ты, усатенький, ус-то отклеился – говоришь ты и целуешь меня в нос)… Да ну тебя… Как ты всё отделываешься шуточками и умиленьем, убегаешь от серьезных вопросов. Ну что ж, жена, погоди, возьмусь я за твое идеологическое воспитание, ты у меня волком взвоешь и взмолишься. Не дам тебе быть тряпичницей, не дам – тупицей, не дам – прозябательницей. Я выпестую из тебя не конформистку, не «себе на уме», не лентяйку, а… бой-бабу. А теперь целую тебя. Извини, нагородил. До встречи. Алексей, 1.7.76 г.


49. Здравствуй, Галина.
        Я не знаю, почему ты не приехала в ту субботу, но я жду тебя в следующую. Твое алиби в том, чтобы сказать при встрече:
        - Ты не сердись, А л ё ж г а, я ездила к папе и маме.
        Или:
        - Алёжга, честное слово, у меня не было денег.
        Во всяком случае, зело злой и голодный, я сожрал все припасы, выпил весь старый добрый кагор, а цветы, заготовленные для тебя, - большую охапку желтых купальниц, взял да и выбросил на помойку.
        А в довершении всего сел и написал женоненавистническую филиппику, которая начиналась словами:
        « - О,  женщины! Вам лживость имя.
         - Я был смешон, как остолоп,
         - Храня, лелея, как святыню,
         - Прощальный поцелуйчик в лоб»
         Написав сие, я пошел на танцы.
        Я звонил тебе и в пятницу, с 18 до 20, и в субботу в 14. Но этот ваш дурацкий телефон вечно занят.
       Я немножко загорал в субботу и читал поэмы Пушкина. Вечером было тепло и тихо и, возвращаясь с вокзала, я думал, что, наверное, если бы валил снег или хлестал дождь, ты бы приехала: ты ведь всегда приезжаешь в дурную погоду. Если что-то помешает тебе приехать, извести меня, и тогда приеду я.  Хорошо бы, если б  ты смогла вырваться в пятницу. Мне не хочется ехать в Вологду, потому что в последний раз был крупный скандал с комендантшей.
         Заявления типа «я не люблю тебя», «ты мне надоел» ни письменно, ни изустно, ни телеграфно, ни телефонно не принимаются. Ведь я-то люблю тебя, и люблю искренне.
        Итак, жду тебя в следующую субботу, миролюбивый и благожелательный, Алексей. 23.5.76 (по штемпелю).


50. Галина, я не верю, что ты бросаешь меня. Сегодня я только и делаю, что злюсь на весь белый да грязно ругаюсь. Ты говоришь, что я не люблю тебя. Ложь. Я люблю тебя. Но ты так настойчиво твердила мне об обратном, что я решил еще раз проанализировать себя: правда ли это, не лгу ли я перед самим собой? Нет, я люблю тебя. Я чувствую в себе бесконечное желание прощать тебя, успокаивать, быть нежным; мне это нетрудно. Ответь, приедешь ли ты.  Если нет, то приеду я.  Пиши, я люблю тебя, и не тушуйся. Целую. Алексей. 10.5.76 (по штемпелю).


51. Ты напрасно не поехала, Галина. Я только что затопил печь, поставил вермишелевый суп на плиту и чайник. Мне одиноко без тебя. Я курю и пишу. Почему ты не поехала? Потому ли, что подумала о понедельнике, когда надо будет идти в институт, а я не выспавшаяся, опять взъерошенная… нет, не поеду? Потому ли, что боялась ввести меня в расход, увидев, что у меня остается всего 1 рубль? Потому ли, что боялась, как бы мы опять не поссорились? Не понимаю почему. У нас здесь нет дождя, дует свирепый ветер, и очень холодно. Я заказал с Георгием Соболевым телефонный разговор. В следующее воскресенье мы, вероятно, соберемся у меня на даче. Приезжай и ты, ты не стеснишь нас. Мы поговорим вчетвером о том о сем, а потом спровадим их в гостиницу, а сами останемся вдвоем на всю ночь. Драчев не против такого варианта.  Если день будет теплый, мы, может быть, выберемся на природу. Приезжай, Галина… Я, вероятно, позвоню тебе в пятницу, в 18 часов, и скажу, приедет ли Георгий.
         До свидания, любимая. Не скучай. На этом свете можно очень хорошо и смело прожить.
         Целую тебя. Алексей, 9.5.76 г.


52. Милая Клубника,
          Я тут на днях проявлял пленку, но загубил ее; остались только два приличных кадра. Из них я сделал портретные фотографии – твою и Людмилы. Но так как они в конверт не влезут, я их оставил себе. Ни Дурягина, ни Драчева, ни Наташу не удалось сохранить: погибли, бедняжки.
         Если приеду, прихвачу фотоаппарат и исправлю ошибку.
         Вчера ездил на отчетно-выборное собрание в колхоз, присутствовал на банкете, познакомился с корреспондентом газеты «Советская Россия»; он обещал мне протежировать. Обратно вернулись очень поздно, около 2 часов ночи. Первый секретарь райкома весь путь продремал у меня на коленях. Я тоже порядком хватил водки, но держался благопристойно.
        (переверни страницу)
        У меня к тебе, милочка, есть одна просьба: пожалуйста, сходи в магазин политкниги, назови адрес: Вологда, Июльский переулок, д. 14А – и фамилию Георгий Соболев – и попроси выдать подписной двухтомник философа Секста Эмпирика. Или передай ту же просьбу Драчеву. Я бы сделал это сам, но приезжаю в воскресные дни, когда магазин не работает.
        Ну, будь здорова и весела. Припадаю к твоим стопам, недостойный раб и любодей – А.Ивин (без даты).


53. (на бланке  районной газеты «Звезда», п. Шексна)
          32 апреля   1976 года
         Уважаемая Галина Александровна!
         Вследствие проведения субботника апреля 17 дня года 1976 от Рождества Иисуса Христа и 8634 от сотворения мира смиренный раб твой, во гресех погрясшый, каресподент Алексашка Ивин уведомляет тя, идолище ненаглядное, что во град Вологду прибудет апреля 17-го же дня вечером на пригородном поезде. Встрень аще бо сможеши.
   Лобызаю прахъ  отъ  стопъ  твоихъ, недостойный весь сам из себя, (подпись) /А.Ивин/


54. (следующее письмо желающие могут прочесть целиком  в виде  14  главы в повести А.Ивина  «Полина, моя любовь»)


55. Галя,
некто Георгий Соболев зовет меня погостить у него в Ленинграде 6-8 марта. Если этот отъезд будет достойным праздничным подарком для тебя, я еду в Ленинград, Если нет, напиши, телеграфируй, вздернись на люстре 48 комнаты, вскрой себе вены.
        Хроника: до 4 марта с понедельника буду жить в редакции; сплю на диване, пью чай, много столов и ни одной простыни. С 4-го, когда ремонт в гостинице закончится, перееду туда.
        Сделал множество фотографий, есть и удачные. Ты во всех ракурсах обворожительна. Сделал твой большой портрет – величиной со столешницу: на снимке видна каждая родинка, а в особенности, глаза – безукоризненно бессовестные глаза обманщицы, плутовки, колдуньи.
        Извиняюсь перед девушками за то, что буду отсутствовать на празднестве.
        Привет Драчеву. Скажи ему, пусть вышлет т о, о  ч е м  м ы  г о в о р и л и; скажи, что медлить нельзя.
       До свидания, милая Клубника-со-сливками. Нежно тебя целую, Алексей, 3.3.76.


56. Милая Клубника-со-сливками,
я так соскучился по тебе, что решил написать в надежде, что ты откликнешься. Во-первых, извещаю тебя не о смерти нашей любви, а о том, что на 8 февраля я не приеду: меня здесь задерживают дела, да и у тебя к тому времени еще не кончатся каникулы. Во-вторых, предупреждаю тебя, что я постарел и обрюзг, на темени у меня появилась плешь, а усы посеребрила седина; так как ноги у меня трясутся, я купил трость; я еще более похож на мумию и скоро умру; очевидно, даже не дотяну до следующего свидания с тобой. Плачь, несчастная, и заранее облачись в траур!
       Я по-прежнему в гостинице. Вчера мне снилось, что ты целуешь меня, и это так расстроило меня, что я обкапал слезами подушку. Гостиничное начальство  взыскало с меня за порчу казенного имущества.
       И вообще, все к черту! Я не могу без тебя жить. Всю эту неделю я провел в томлении, в тоске; я мечусь, как раненый зверь, - скорей бы уж меня добили. Иногда мне кажется, что я недостоин тебя.  Я не помню твоего лица, твоего тела, но сохранилось ощущение чего-то тоскливо-сладостного. Я не насытился, не утолил жажды; это все равно, как если бы я с утра выпил стакан квасу, а теперь палит полуденное солнце, и от жары, от внутреннего огня я задыхаюсь. Таково мое состояние.
       Это любовь?
       Да, это любовь.
       Я виню себя за то, что не был достаточно решителен, за то,  что не остался с тобой на весь этот день, за то, что не проводил до вокзала, за то, что – этакий лопоухий осел!!! – даже заснул на целых два часа, так беспечно, словно мог увидеть тебя и завтра, и в любой другой день.
       Словом, я дурной мальчик, хотя клубника-со-сливками – мое любимое кушанье.
* * *
         Милая моя девочка,
дописываю на следующий день, т.к. меня прервали. Весь сегодняшний вечер писал в дневнике, измарал не один лист и насилу оторвался, настолько вошел во вкус. Из этой записи получается хорошая повесть, л и р и ч е с к а я  повесть; правда, я еще не знаю, чем все это кончится, но думаю, кончится хорошо. нужно только, чтобы ты извинила меня за то, что я немножко игрок и немножко поэт. В том, что я пишу, нет никакой грязи, но я дорисовываю, если хочешь, привираю, но зато получается в высшей степени художественно.
        (нарисованы губы)  Я тебя очень люблю и целую вот этими нарисованными губами.
       Но верить мне не следует, потому что я не люблю нести ответственность перед кем бы то ни было, следоват., муж из меня не выйдет, а если и выйдет, то худой-худой и… курящий.
       Моя жизнь протекает следующим образом:
       в 8 утра встаю, позирую перед зеркалом и заключаю, что костлявее меня разве что старуха-смерть; вид заспанный, волосы спутаны. Одеваюсь, зевая и кряхтя. Умываю только лицо, уши и шею не трогаю, ибо вода больно студеная. Чищу зубы, все 16 зубов.
       Иду в столовую, пью чай и съедаю пирожок.
       Прихожу в редакцию, здороваюсь с коллегами, сажусь за стол, зеваю, закуриваю, отгадываю кроссворд. Звоню в колхоз, достаю оттуда информацию о вывозке навоза. Зеваю, курю.
        В 11 часов сажусь в редакционный автомобиль, сую ноги под печку и выезжаю в командировку в какой-нибудь колхоз. Жму 10-20 рук – председательских, зоотехниковских, агрономовских, инженерских. Мысленно посылаю всех колхозных специалистов на […]. Исписав полблокнота, уезжаю, предварительно объездив все магазины.
        В 17 часов я в редакции.
        Вместе с коллегами решаем шарады, говорим о политике, курим, зеваем, ругаем шефа.
       В 18 часов кончаю работу, прихожу в номер, лежу ; часа бездыханно: я очень устал.
       Потом иду в ресторан, кушаю (но не пью ничего, кроме крыжовникового сока; жаль, что в меню нет клубники со сливками); курю, зеваю – приносят счет. Плачу; и пла;чу внутренними слезами.
      Возвращаюсь в номер.
      Читаю А.К.Толстого.
      Пишу дневник.
      Курю.
       Раздеваюсь, провожу рукой по ребрам (стиральная доска, а не грудь), гашу свет.
      Сплю.
      О тебе ни мысли.
      Я тебя забыл и разлюбил.
      Вот тебе!!!

      Excuse:
1) за дурной почерк;
2) за то, что разболтался;
3) за то, что, может, наболтал лишнего.
      Передай привет Людмиле Унгурян и Александру Драчеву.
      Нежно тебя целую, припадаю к стопам твоим, раб твой и недостойный сквернословец Алексей.
      4.2.76.
      P.S. Галя, не поленись мне ответить; мне очень не хватает тебя, твоего  ласкового слова. (рисунки)



57. Любимая моя Галинка, здравствуй!
         Что ты? Как ты, милая девочка? Не в обиде ли опять на меня за что-нибудь? Что-то ты простилась со мной как-то отчужденно. Смотри – не вздумай таить на меня обиду, выкладывай всё.
       Доехал нормально, но чувствовал себя отвратительно: в купе ехала многодетная мамаша, ее девочки всё играли в голубые шарики и надоели мне безмерно своими чистенькими, наивными рожицами. Я морщился и терся все время в тамбуре возле туалета, что дало основание одной крашеной дамочке, работающей на скорой помощи, заключить, что у меня не все в порядке с животом. Это была правда, потому что с голодухи я выпил бутылку лимонаду, и в желудке у меня начались такие дьявольские рези, что спасу нет. Дамочка засуетилась, возбудив у всего вагона участливость ко мне, расстелила меня на лавке и проверила на аппендицит, не нашла его, но заверила, что уж гастроэнтероколит у меня непременно; велела проводнику вызвать неотложку, когда приедем в Москву, но я вовремя удержал ее от безрассудства. Когда узнала, что я студент Литинститута, пустилась разглагольствовать о какой-то повести в «Юности» - дилетантский бред, от которого меня тошнило. Словом, хлопотала возле меня, как наседка; помню ее холеные руки, щупающие мой живот…
       По приезде спал 11 часов. Тошнота, боли в  животе  и слабость исчезли, сейчас я бодр и весел. Очевидно, я перетрудился (согласно Вайнбергу-Нойберту).
       Еще одна полурадостная новость, которой хочу поделиться с тобой. Дмитриев, рецензент «Студ. меридиана», рекомендовал два моих стихотворения в отдел на рассмотренье. 50% на 50%, что они могут пройти в печать. В сегодняшней беседе со мной Дмитриев почти императивно заверял, что стихи пройдут. Через две недели это будет известно достоверно. Стихи дурные, но журнал центральный, поэтому приятно. Дмитриев сделал мне два предложенья, из которых первое я принял: это предложение время от времени поставлять стихи для журнала. Второе – заниматься в журнальном литературном объединении, отверг, сказав, что учусь.
       Сегодня выкупил костюм из ателье.
      Грызет совесть оттого, что огромны зряшные потери времени.
      Пиши мне чаще, Галинка, потому что я очень люблю тебя, люблю, слышишь? О моих «успехах» никому ни гугу, ибо мне будет стыдно, если стихи так и не появятся. Каково твое самочувствие, любимая? Будь спокойна и ровна, подыскивай место и назначай день, когда я смогу приехать к тебе и подать заявленье. Но только заклинаю тебя, не бросай меня ни  в какой беде, будь мне опорой, будь мне женой, и я буду всегда тебя любить. Целую в губы, любимая, пиши, не таи ничего. До свидания. Алексей, 30.3.77.
   


58. Извини,
милая моя девочка, что долго молчал. Обсуждение моего рассказа провалилось, конфликт с Субботиным усилился до невозможности, сейчас я спешно готовлюсь к тому, чтобы быть переведенным в другой семинар (а это хлопотно). Подробности этого дела в письме к Александру; если интересно, спроси у него. Поэтому не писал тебе. В институте держусь одной ногой, будь он проклят.  Чем все это кончится, могу, очевидно, сообщить через две недели.
       Обо мне не беспокойся: обычный, слегка ипохондрический тонус. Как ты себя чувствуешь? Не трансируешь ли? Я морально готов к бракосочетанию, а вот готова ли ты, если меня попрут из института за творческой несостоятельностью? Купил дешевенькие, но черные ботинки на толстой подошве. Написал 3-м родственникам (матери, сестре и тетке) с просьбой послать по 30 рублей. 30х3 ; 90 рб. – сумма, достаточная для покупки кольца.
       Что у тебя творится в недрах? Пиши, строго обязательно – пускать мне пулю в лоб или повременить? Может быть, ты приедешь ко мне?  В таком случае я стал бы договариваться с Флеевым или Бересневым. Береснева я встретил на вокзале: он ехал, очевидно, на том же поезде, что и я. Не помню, когда он переезжает, но скоро: где-то в начале мая.
       Не сердись, что еще две недели – ты теперь знаешь почему – я не смогу к тебе приехать.
       Я тебя очень люблю, хорошая моя, и нуждаюсь сейчас в твоей поддержке. Где-то в глубине сознания у меня даже зарождаются опасения, что теткины подозрения оправдаются, и ты бросишь меня, едва мне станет туго. Но это не так, я знаю…
       Не подумай, что я совсем рассиропился, опустил руки. Ничуть: я стал оживленнее, веселее, подвижнее, даже совершил такой подвиг, как подстрижение, и уподобился Драчеву. 19 иду в «Студ. меридиан». Жизнь, Галинка, довольно чудесная штука, особенно если она слегка прижимает и ее чувствуешь под руками (как, допустим, твою грудь!!!).
       Брр, пошлости! Не обижайся, любимая. Что твоя начавшаяся сессия? Тысяча любезностей твоим сожительницам от меня. Целую многократно и многовсюдно. Извини за краткость и сухость письма: закрутился…
       Не тушуйся, старый Киршан! До свиданья. Алексей. 14.4.77.


59. Здравствуй, Галинка!
         Болит зуб, ничем заняться не могу, кроме как писать письма к тебе. Очевидно, приеду в субботу 9-го утром. Хотя такой бедолага, как я, способен переночевать и в водосточной канаве, однако и он будет искренне благодарен, если найдется постель, пусть без простыней. И еще, возлюбленная моя Галинка: вполне ли ты оценила бездну моей слабохарактерности и малодушия, прежде чем обручаться? Смотри!!! Ребенка-то я, возможно, смогу сделать, а что другое… гм, тут бабушка надвое сказала.
       Шутки шутками, Галинка, а верю я в тебя, хорошего человека, добрую душу, понимающую жену, с которой (авось!) теплее и устойчивее станет моя жизнь. Но что ты сильно проигрываешь, вступая со мной в брак, - это без сомнения. Ну, добро; хватит слезоточить, а то ты подумаешь, что я тебя не люблю и пытаюсь увильнуть. Еще как люблю, голубушка ты моя щекастая!
        Был у меня Барбарис Береснев, болтал без умолку два часа, перебрал всех кузин и свояков, уломал на поездку в Ленинград 23 апреля и заявил, что, т.к. вскоре он приобретает пресловутую квартиру, милости просим к нему в гости. Имей это в виду и, не стесняясь, приезжай ко мне, досточтимая Галинка. Он намерен жениться на той самоубийце, удавленнице и утопленнице, которая якобы его шантажировала; поэтому Рубцова остается на бобах. Намекни ей: вам, бабам, тряпичницам, сплетницам и склочницам, будь вы подруги не разлей вода, это всегда приятно, не так ли? И последний аккорд этого мазохистского листка: Галинка, дьявол в юбке, перестану отвечать на письма, писанные на телеграфных бланках!
       4 апреля. Выдернули зуб. Получил твое письмо. Все это подействовало релаксирующе. Брак – это вид совместного выживания. Мы с тобой отнюдь не гармоничное единство, но большей частью понимаем друг друга, правда? Поэтому твои идеи о том, чтоб нам расстаться, - реакционны.
        Сейчас поеду за билетом, а утром девятого жди меня в Вологде (если поезд не расшибется). Не вешай свой изячный нос. Крепко и много целую.
        P.S. Я еще не в литературе, я  о к о л о  нее. Это я к тому, чтобы ты не принимала всерьез драчевских шуток. Чувствую, что ты придаешь мне, литератору, большую значимость, чем объективная. Смотри, как бы тебе не разочароваться.
       P.P.S.  У нашего ребенка будут скверные зубы: наследственность.
       P.S.S.S. Одна из твоих кардинальных ошибок: ты ни хрена от меня не требуешь. Требуй.
       P.P.P.S. Но и я от тебя в ночь на 10-е потребую!
       Целую, милая, до встречи. А.Ивин, 4.4.77.



60.   Мэм,
тронут слезными просьбами, но взбешен твоим хитроумием. Сколько раз тебе говорить: либо не обещай, либо, обещая, исполняй. Получив письмо, я обзавелся справкой, издержал остатние деньги на продукты и в среду уже мог бы выехать поездом, но обещанных денег так и не получил ни в четверг, ни в пятницу, а одалживать больше нельзя – слишком много наодалживано; вот и сижу кукарекаю. Ей-богу, мэм, постарайся исправиться в этом отношении, а то эта твоя необязательность меня чуток раздражает. Прости мне упреки; разумеется, в старые добрые времена я бы раздобыл и денег и сделал бы все, лишь бы увидеть тебя, а ныне все меньше очарования и предвкушения в этих поездках: в них что-то от торговли в кредит – купил право вновь учиться в Москве и теперь расплачиваюсь. Мне трудно, скажешь ты; но трудно и мне, скажу я. И если мы станем спорить, кому труднее, вряд ли мы до чего-нибудь договоримся. Ведь десяти дней не прошло, как я был у тебя; не слишком ли часто? Я чувствую – над тобой опять сгущаются тучи, но – приеду ли я, не приеду – от тебя зависит больше. Чтобы ты не частила многоточиями, заискивая даже передо мной и умоляя приехать помочь, тебе надо бросить музей: тебя там унижают, милочка. А пресмыкаться, тем более в бесперспективном положении, вряд ли стоит. Ну его к черту, все это быдло и хамье, пришедшее к власти.
       Очерк я сдал, но написалось вдвое меньше, чем требовали, и зло, так что подстричь невозможно: 99%, что не пойдет, - да и хрен с ними: какие уж доходы у честного человека от монополизированной книжной промышленности, не подохнуть бы с голоду да избежать  бы лагеря, а вообще-то хоть пой матушку-репку или Лазаря: «живется весело, вольготно на Руси». –
       Была защита дипломов – сидят трухлявые маразматики и каждого второго студента обвиняют в сгущении красок; и когда они все перед;хнут, эти классовые бойцы, эти использованные презервативы диктаторского насильничанья? Надоело созерцать всё это, Галинка.
       Ну, будьте здоровы, целую тебя и Ларису, если умыта; не обижайтесь на меня – продовольствие съем и не приеду, если деньги и завтра не получу. На днях прислали курьезное письмо – преподавательница литературы из Тотемской школы просит, чтобы прислал материалов о себе для стенда о себе же. В знаменитостях хожу, хе-хе, в рот им дышло! Чем только детей не мучают!  А.Ивин, 7.3.80.
   


61. Жено,
 благодарю тебя за хорошее письмо. Давай будем: ты – Элоиза, а я – Абеляр? Заметано? – О своих делах вкратце. Переделываю очерк, будь он проклят, и пишу одновременно роман – хороший роман, прочтешь с удовольствием, потому что в нем и от твоего любимого автора Уилки Коллинза многое перенято, - словом, авантюрно - психологическо - социально - фантастическая проза на уровне, во сто крат превосходящем лучшие достижения соцреализма. В Новосибирск не поехал, потому что меня не отпустили в институте: 31 марта уже начинается сессия; но в редакции не особенно рассердились, просили только поторопиться с очерком, будь он неладен. Феликс выступал в общежитии, но, как на беду, поблизости показывали сатирический советский фильм под названием «Гараж» (народ, истосковавшийся по критике, на него валом валит), поэтому я с ним так и не встретился; и фиг с ним: присутствовавшие говорили, что нес ахинею; скажу потом, если спросит, что уезжал к жене. Но, вероятно, не спросит никогда: «В деревне парень был рожден, но день, когда родился он, в календари не занесен, - кому был нужен Робин?» Чьи стихи? Эх ты, интеллигентка. Вверни на очередной экскурсии по Шишкову, что он, когда, эвакуированный, приехал в Москву из Ленинграда, даже смены белья не привез, потому что на самолет с грузом не принимали, - взял только маленький чемоданчик с рукописями «Емельяна Пугачева». Или ты уже знала об этом? Ну и кретин же он, эта твоя синекура, - кто теперь читает  его роман?
        Эх, хорошо бы прилечь с тобой на полчасика (ах, канальство, как говорил Поприщин).  Солнышко, трудно без тебя, без вечной женственности, без Девы Радужных Ворот, без твоих успокоительных заверений, что не подохну я в этой безумной грызне, а выживу. В мои-то годы какой-нибудь Андрей Белый уже издавал собрание своих сочинений, а у меня еще ни одной публикации, - сизифов труд, саморазрушение, неврозы, психозы, озлобленье, поседенье, болезни.
       Странная какая-то жизнь у нас с тобой. Да только ли у нас? Семья ведь ячейка общества;  если общество лихорадит, и семье нездоровится. Ах, не тяните нас за уши в рай, дайте пожить спокойно и умудрено – любить жену, иметь хорошую квартиру, чтобы ребенка было куда заховать, если нам захочется остаться на время вдвоем, чтобы было что пожрать и где отдохнуть, - ведь это так естественно, так необходимо для счастья, что при наших-то богатствах добиться этого можно было в два счета; а мы все бедствуем и нищенствуем, как наши прадеды. Квартира, ванна, да чтоб постель не скрипела.
      NB. Радость моя, Кулешов едет в Болгарию и великодушно согласен привезти мне подарок – одежку или что-нибудь в этом духе; я не знаю – что, может быть, тебе что-либо требуется? Напиши. Целую много-много раз. Люблю тебя по-прежнему, верный раб твой А.Ивин, 24.3.1980 г.



62. Солнышко,
как ты поживаешь? Испортил я всю твою бедную жизнь. Может, тебе развестись со мной? И сам я лезу в болото, и тебя за собой волоку. Пока не поздно, Галинка, а? Пока еще немного мучилась со мной, пока я еще не повис на тебе, как камень? Я боюсь, что я тебя обманываю, боюсь, что, доверяя мне и полагаясь на меня, ты увидишь крах всех моих (и своих) надежд; потому что я не смогу существовать в этой стране и в этой литературе, и мне уже сейчас подписан смертный приговор. А мне так хочется видеть тебя счастливой, не удрученной никакими заботами. И пока я погибаю здесь в борьбе за мнимые благополучия, ты погибаешь там. Разлука! Разлука! Солнышко, как тебе живется? Мне здесь очень худо, бедная моя Франческа. Как все перепуталось, как все  неустроенно, и бедно, и бесприютно! Не иметь никаких желаний, никаких связей с миром – уехать где никто не живет, вдвоем с тобой, ведь мы неисчерпаемо разнообразны, ты и я! Какая же это чудовищная мясорубка, эта страна, как она кромсает наши души, пресекает даже самые простые, мирные желания! Какое же это омерзительное зрелище – вся эта свистопляска вокруг, драка за место под солнцем (да под солнцем ли? – ведь оно светит всем одинаково…). Солнышко мое, как мало мы отдаем друг другу, скупимся, жадничаем, и жизнь разворовывает наши души. Тоска и плакать хочется; ненавижу я это бесчеловечное, ненавижу, что мы черствеем, ненавижу собственную прыткость, юркость, лебезенье – ради чего? Чтобы напечатали? Да провались! Как остаться человеком в этой сволочной стране, на этой оголтелой планете? Мне хочется уединиться с тобой и ни о чем не думать – медовый месяц, взморье, беззаботность и мы, Адам и Ева, дружелюбные взаимовлюбленные дикари. Мечтательство – но пойми, пойми!
                ------------
       Вот что, жена, - сменим тон: месяц голодаю – никакой заботушки, в рот тебя ногой. Побираюсь как нищий, а ты небось ждешь, когда приеду. Так дело не пойдет. Привет. 17.4.80.


63. Жена!
        Что за свинство! Два месяца на одном хлебе и воде – вы что, охамели совсем. Этим стервецам шлю телеграмму за телеграммой – хоть бы хер, ни одна стерва и ухом не ведет! Ладно, я им устрою! А с тобой нынче же летом разведусь! На кой хер мне сдалась такая жена – две копейки на телефон негде достать. Никаких гольф, никаких сумочек, в рот вас всех ногой! Раз никто из вас не помнит обо мне, не помогает, не ставит на меня – черт с вами, выживу, но ни одну падлу потом и близко не подпущу: живите, копите и обогащайтесь. Снимаю себя всякие обязательства, проклинаю! Поскольку стипендия за два месяца и командировочные уйдут на уплату долгов, домой вряд ли приеду – махну прямо в Вологду; сообщаю не ради угрозы, а потому, что, скорее всего,  так и придется поступить.
       Желаю здравствовать! Ивин. 23.4.80 (по штемпелю).


64. Милая моя Галинка!
         Сижу неподалеку от В е ч н о г о  о г н я, там, где детские качели, - припекает, за полдень. Первое впечатленье от Вологды по приезде – длинная очередь, выползающая из универмага на улицу; когда я протолкался, чтобы узнать, что дают, оказалось – мыло; надпись аршинными красными буквами: «Товарищи! Отпуск мыла по два куска на человека».
          Рекомендательное письмо Ф. не произвело никакого впечатления: работы в издательстве нет.  В редакции с работой вот что: за неделю я подготовлю все материалы (рецензии, пару-тройку рассказов и т.п.), необходимые для того, чтобы по возвращении мне поставили зачет. Больше никакой литературной работы нет, и у меня есть возможность, закончив все дела, получив характеристику, составив отчет о практике и т.п. – вернуться к тебе. Платить за эту работу мне не будут. В отделах редакции тоже нет вакантных мест, чтобы мне выплачивали ставку. Но… мне предлагают поездить в командировки; оплата в данном случае – командировочные и гонорар, если привезенный материал будет опубликован; то есть, денег станет хватать лишь для того, чтобы прокормиться самому; о том, чтобы заработать, не может быть и речи, и в этом смысле я гораздо больше заработаю в Бежецке.
       Что касается жилья: первую ночь провел в гостинице «Спутник», вторую – у одного из приятелей, третью – у Драчева (о нем смотри ниже), а сегодня, очевидно, поеду в Молочное, где с грехом пополам мне удалось поселиться в общежитии в комнате с двумя лоботрясами-технарями. Был вариант – гостиница, но институт отказался оплачивать проживание. У тетки Капитолины 1 я был принят радушно, но жить у них негде: кузина с мужем и сын М а к с и м.  С дядей Ананием еще не виделся и насчет жилья не говорил, потому что черт его знает где его черти носят. Сегодня, должно быть, поеду к Надежде Петровне Осиповой, осторожно закину, не поможет ли она нам через год перебраться сюда. Когда искал жилье, звонил Судакову; назвался и спросил: «Помните?» - «Хороших студентов помню» - изрек он бабьим дискантом. «Значит, я был плохой», - пошутил я. Он меня отправил к Вавиловой, состоялась короткая встреча в деканате филфака; узнала меня, расспрашивала о тебе и отозвалась в том смысле, что тебе недостает образованности; я как муж был обижен. Она предложила мне подселиться в комнату с четырьмя  ихними охламонами; я отказался, потому что считал, что найду что-нибудь получше. В результате – живу в Молочном; в начале июня обещали найти место в общежитии в Вологде.
       Драчев здесь живет почти месяц, работает воспитателем в общежитии подшипникового завода; соблазнился тем, что дали комнату. Намерен был перетащить сюда жену и ребенка, но поссорился на днях со своим жэковским начальством, и его увольняют. Меняет Северодвинск на Вологду, но его объявлением, висевшим два месяца, никто не заинтересовался.
       Солнышко, что мне предпринять, - оставаться здесь до конца практики или возвращаться к тебе?  Посоветуй, как подскажет твое сердечко-вещун. Как твое здоровье? Что аборт? Я  клянусь тебе, что этой пытки больше не допущу.
        Мне приходится тоже не сладко; денег нет; занял десятку у Капитолины 1 до 15 мая; из института ничего не пришлют до начала месяца.
        Да здравствуют наши совдепы! Да здравствует счастливая жизнь литератора на Руси!
        Я посылал телеграмму; продай, солнышко, книги, и Горького в том числе, ну его в жопу, мудака!
        Драчев говорит, что один мой рассказ взяли в сборник.  Если в «Вол. ком.»е удастся опубликоваться, это будет большая удача. Вот так-то! очередное крушенье иллюзий. Будь здорова, милая. Пиши. 8 мая 1980 г.



65. Киршанова,
что за паникерство! Все не так плохо, как тебе представляется: утвержден рассказ в прозаическом сборнике и стихотворная подборка в готовящемся поэтическом, авось опубликуют очерк в «С.м.», опубликуют несколько стихотворений и обзор поэзии в «Вол. ком.»е и, поскольку ты настаиваешь на том, чтобы я не приезжал, будут опубликованы какие-то материалы моих командировок; Феликс обещал книгу, которую летом начну готовить и т.п. – десятки возможностей, из которых если даже треть осуществится – и то хорошо. Я знаю, что Драчев быстрее и легче пробьется, у него, очевидно, уже приняли рассказ в «Нашем современнике», но, милая моя, ты же видишь, что это за проза  и кого в случае успеха будут читать – его или меня. Не отчаивайся так, прошу тебя. Разумеется, если ты устала, ты вправе развестись со мной. Мой путь будет труден, но если ты видишь какую-либо лучшую перспективу для себя -  ради бога, я не стану заедать чужой век; я пойду один или, если повезет, найду подругу, которая умеет печатать на машинке и беззаветно верит в меня. Мы не раз говорили с тобой об этом.
    С Драчевым я, вероятно. скоро раздружусь совсем, потому что успех вскружил ему голову, и у него появились черты хамоватой самодовольности – словно дразнит, мол, ты с пеленок пишешь, а безуспешно,  а меня, смотри-ка, в «Красном Севере» напечатали… Милая, можешь мне поверить, мне даже завидуют: дядя собирает все вырезки, где упомянуты писатели, Серебров (он женился, душенька, твой кумир, и жена у него хорошенькая, но живут оба в общежитиях, так что, солнышко, оглянись вокруг, - разве одним нам тяжело в нашем комфортабельном государстве?),  Серебров подчеркнуто заинтересован во мне, Саша Попов (помнишь белокурого красавчика с нашего курса, он уже десятый год учится в пединституте, готовится к государственным экзаменам, женился на Татьяне Маккавеевой и три часа в уборной областной библиотеки жаловался со свойственным ему юмористическим добродушием, что жена, дура, - мальчику полтора года, - всё убегает к родителям, а того не понимает, что у нас теперь своя семья, разведусь я с ней, дура набитая, а на днях я с тестем подрался, скандал был ого-го!), - так вот, Попов, этот бонвиван, прямо говорил: «Лёха, гад буду, пойдем выпьем, ты у нас самый перспективный, и Данилов Александр Андреич то же говорил. Ну вот чт; я, работаю в УВД, у меня еще даже чина нет, д;ма одни скандалы, не будешь ведь ее, дуру, бить». Вина мы, правда, не нашли в тот раз, но я понял, что мне завидуют, - ты понимаешь? – ведь из нашего, да и из вашего выпуска все устроились менее престижно: Соломатин где-то на ГПЗ, Савин с Тамарой Носыревой тоже где-то пресмыкаются, Марюков в армии, Маркелов в деревне, долговязый Славка Нестеров спивается, Цыганов в колонии, Ненастьев и Серебров в газете, супругам Драчевым старуха отравляет всю радость бытия, - ну чего, чего ты еще хочешь от меня? Денег, уюта, славы? Но кто из них обладает всем этим? Перестань скулить, голубушка, я тоже тяну ношу, непосильную для одного человека, а если ты считаешь, что есть счастливые семьи, этакие старосветские помещики, укажи мне на них.
       Как ты там? Я очень переживаю за тебя, все ли благополучно?
       Практика моя закончилась, я сделал все необходимое, получил характеристику, написал отчет. Раз ты не велишь мне возвращаться, теперь я поеду в командировку, куда пошлют; денег заработаю только на самопрокорм. Будет еще и та польза, что повращаюсь в кругу вологодских литераторов. Кстати, были перевыборы, и секретарем стал мой злейший враг Оботуров. Но – ничего.
       Будь здорова. Пиши мне почаще, Киршенька. Целую. А.Ивин, 20.5.1980.


66. Славный мой Кирш!
         Стараньями Феликса Кузнецова я принят в штат редакции «Красного Севера», с понедельника на работу; определился пока на две  недели, до 7 июня, но, если ты пожелаешь еще дольше не лицезреть меня, то, очевидно, срок можно продлить. Работать буду в отделе культуры сотрудником, навряд ли сделаюсь барышником, но прокормиться смогу. От командировки «Вол. ком.»а отказался: невыгодно, издержусь, а гонорар маленький. Из «Сельской молодежи» прислали письмо, просили написать статью по поводу мелиорации, но я препоручил это дело более опытному человеку, который этим занимается уже третий год, - Толе Ехалову, заву сельхозотделом, потому как я теперь на службе, и мне будет некогда; впрочем, может быть, напишем на паях. Мой очерк в «С.м.» еще в работе: главный редактор усмотрел там криминал, - смягчают; не исключено, что совсем откажутся. Такая вот «жизни мышья беготня»; упрямо толкают меня с пути писательства на путь журналистики, которая мне омерзела.
       Дядя Ананий судится; это любопытная история, потом расскажу. Я  задолжал рублей 20, в том числе у заместителя редактора «Кр. Севера» занял пятерку. Если бы дядя не кормил безвозмездно, долгов было бы больше. – Здоровье плохое: как говорится (прости меня), сперма ударяет в голову; очень хочется пожить с тобой семейственно. Крылову написал, жду ответ. Тете Наде еще раз звонил; чувствуется по всему, что видеть она меня не желает, потому что встречу всякий раз откладывает. Хер с ней, со старой девой, напрашиваться я не стану, хотя, конечно, она бы нам пригодилась в случае, если бы мы собрались переезжать в Вологду. С твоими родственниками вообще много мороки: все до одного принимают меня в штыки; скажи ты им, ради Христа, что я хороший человек со светлым будущим. -  Отослал стихи Дерибину Ивану Васильевичу и Саше Белых, авось пришлют на бедность. Белых секретарем в горкоме, - все те же восторги, хотя лежит в больнице. Да, пусть этот стервозный Преображенский тоже что-нибудь напечатает, - я ведь ему порядочно услужил.
       Как вы поживаете без меня? По вечерам мною овладевают приступы тоски, так что впору повеситься. С тобой все было бы проще. Будь здорова, милая, и пиши мне чаще: я получил только одно твое письмо за последние 20 дней. Целую вас обеих. А.Ивин, 23.5.80.


67. Привет, Киршан.
         Экзамен по зарубежной литературе сдал на отлично: Артамонов ценит мужской ум и симпатизирует мужчинам, что дает основание злоязычникам утверждать, что он гомосексуалист. (А хотя бы и так, то что?).
        Выдержал натиск со стороны учебной части – обещали повышенную стипендию и все такое прочее, чтобы остался; чуть не рухнул кумир, но вовремя  вспомнил  lutte pour une existention и прелести семейной жизни в комнатушке с газом (что нашла ее, наконец, - спасибо, я ценю твое мужество).
        Познакомился из практических соображений со здешней студенткой из Бежецка – Надей Брюквиной; весьма и весьма дурна, но не без царя в голове.
        Очень быстро худею (или кажется, что худею), болит желудок, а отсюда временами животный страх помереть от рака; второй месяц болит горло, физиотерапия – облучают ультрафиолетом и в/ч. В общем, надо колоть-пилить дрова, а то загнусь.
        Ты у меня молодец, стойко переносишь беременность, а я весь исплакался.
        К Соболеву не поехал и 10 рублей ему не вернул. Белых напечатал еще несколько стихов – я в бешенстве, ибо извратили смысл. О сборнике рассказов по приезде, если будет что.
       Читаю «азбуку секса», фототипический экземпляр, - ergo, приеду обогащенный знаниями (теоретическими).
       Денег, как уже сообщалось, мало. Очень люблю тебя. В особенности после того, как узнал, что ты относишься ко мне холоднее, чем прежде. Ну, будь здорова. Не рожай до моего приезда, потерпи. А потом вместе родим.
        До свидания, свет мой негасимый. Целую. А.Ивин, 20.1.78 (по штемпелю).


68. Здравствуй, Кирш.
        Преображенский спрашивал мой адрес, очевидно, из деловых соображений, а не для того чтобы строчить на меня донос; поэтому успокойся. Телефон общежития 218-13-01, комната 616 (нумерация новая, олимпийская).
        Кирш, с деньгами очень плохо: скоро месяц, как у меня их нет; телеграфировал родителям, но они молчат. В редакции «С.м.» обещали, и с готовностью, взять меня на практику к себе, обещали и комнату где-то в общежитии, но из этой затеи ничего не вышло. Придется, значит, послужить в Вологде. Мой шеф, мой вожатый на стезе очеркизма, некто Новопокровский, очерк принял, хвалил и сказал, что-де он, очерк, на 90 процентов гож для журнала; словом, авось возьмут и заплатят.
         Встречался с Феликсом, лизал ему задницу (метафорически); на днях еще встречусь с ним ради рекомендательного письма.
       Экзамен по коммунистической литературе 30-х годов чуть не провалил, ибо пришлось рассказывать об очерках тех лет и Лениниане Погодина, - и тот, и другой вопрос не знал; выплыл на брусках по Тихому Дону прямо в Страну Муравию.
         24.8.80 (по штемпелю).


69. Здравствуй, любимая!
          Как ты поживаешь? Что-то на меня напала прогрессирующая тоска по тебе. Скверно мне тут, со всех сторон церберы лают. Получил от тети Лиды письмо – клянет меня на чем свет стоит, говорит, что повторится история с пединститутом, что она потратила на меня столько денег и, выходит, зря. Она в чем-то права, я обязан ей очень многим; я не обиделся, но огорчился. Ну, бог с ней; мое желание уйти на заочное твердо. Мне теперь, по временам, кажется, что за время странствий я не нашел человека  роднее тебя и что мы, пожалуй, уживемся, а?  Не тушуйся, Галинка, - родишь, окрестим Женькой или Максимом и вырастим; потом, окрепнув, можно будет перебраться подальше от докуки родственников, - тьфу, тьфу, не показывай письмо Марье Ивановне.
        Ну, будь здорова. До экзамена (Еремин) всего полдня, а я еще не читал учебник и откровенно боюсь этого каверзного старика. Он любит задавать вопросы типа: «Какой у кучера Селифана кафтан?» Что я ему скажу?
        Целую, Киршан. Привет этому типу, который нам приносит столько хлопот. До свиданья. А.Ивин. 12.1.78 (по штемпелю).


70. Привет, Галина. Экзамен сдал Еремину отлично. Занят обходным листом, написал заявление.    Денег на обратный путь, тем паче на покупки масел и колбас – нет. Желаю тебе доброго здоровья и счастья в семейной жизни, остаюсь А.Ивин, 17.1.78 (по штемпелю).


71. (стихотворение «Сферу кругом облетел»).
         Флеев третий день не разговаривает, кропает стишки; задавил я его совсем своей эрудицией и легкостью, с какой пишу, поэтому он время от времени устраивает разгрузочные дни. Трудно сожительствовать с мальчиком с подавленными инстинктами.
        Замечаю с недоумением, что чем реже и меньше пишу, тем длиннее и любвеобильнее твои письма; боюсь, что так и будем пикироваться всю жизнь. Сам себе кажусь односторонним, однобоким и неинтересным, и все люди – тоже; жизнь упростилась до тривиальности, познаю ничтожно мало, и то, что вбираю, пресно, безвкусно, как манная каша хроническому язвеннику. Мне скучно, бес! А тебя, кажется, уже так давно не видел, что и  примирился с этим; не обижайся, пожалуйста! Я теперь расчетливо холодный, пустой и злой, везде играю без охоты; жизнь  в Бежецке ради куска хлеба мне заранее отвратительна, но самозаклание ради него я совершаю так же равнодушно, как и все остальное, - в этом ты можешь не сомневаться; что нести трудности этой жизни я буду, брюзжа и  бранясь с тобой, - в этом  тоже будь  уверена; что я порастерял душевные (не духовные) ценности и «ныне мертвый капитал несу к дверям своей могилы», как говорит Губер, - это безусловно так.
        Завтра аттестация – допишу.
                -------------
      14 декабря. Аттестовали. Опыт сковал душу. Послезавтра встреча с В.Кузнецовым насчет моего сборника. Сижу со вторника на больничном:  гастрит тоже. Первая задача по приезде в Бежецк – наладить питание, калорийное, вкусное, режимное. Надоело мне.  Vanita Vanitatum.
        Будь здорова. Береги себя. Что до моего пузца, оно от тебя не уйдет и, надеюсь. прискучит. Уезжать отсюда неохота, что говорить! Здесь дух, интересы, мысль, литература, а там болото без дна. Ну, «авось» вывезет. Целую. До свидания. А.Ивин, 14.12.77.


72. Родная, любимая моя, здравствуй!
         Тоска по тебе переполняет меня. Никогда, какие бы грехи не водились за мной, не бросай меня. Я очень тебя люблю. Вот уж сколько времени мы вместе, а я люблю тебя все больше, потому что нет мне опоры, кроме тебя, нет упования, я болен, ничтожен, жалок и ничего не стою, ровно ничего, ни гроша медного, ни полушки, и вся ценность моей жизни в тебе, все светлое, все, что меня еще держит в этом мире в надежде, что жизнь моя не будет бессмыслицей; мне тяжело и сейчас, и когда я с тобой, потому что мне кажется, что я обманываю тебя: ведь не такой, не такой же ничтожный, не такой несообразный, не такой безвольный человек тебе нужен, не такая тряпка, дрянь и сволочь. Я виноват кругом, я перед всеми виноват, и не знаю, как еще люди терпят меня; моя жизнь не имеет никакого смысла, это прозябание, это бесцельное и бессмысленное проживание в тягость всем, и тебе, и родственникам, и приятелям, и ничем, ничем я не могу воздать за ту доброту и терпимость, которой окружен. Мне бы впору умереть, но, как жалкий трус, я проживаю день за днем, все уплывает, все проходит, а я торчу, глупый, лишний, и всё думаю, что вот завтра всё изменится, я стану полезен всем вам, но этого не бывает, этого не будет, я вечная обуза, и зачем, скажи мне, зачем я еще живу в бессмысленных потугах что-то сделать, но, что бы я ни делал, все зло и мерзость. Галина, любимая, я никому не нужен, я сею одно зло, я выжимаю из вас деньги, и меня постоянно грызет мысль, что я никому ничем не помог, и поэтому мое пребыванье здесь никому не нужно, я противен самому себе, вечно в грызне, в мелких пакостях, в суете, всем чуждый, а вы возитесь со мной, как будто из меня что-то выйдет,  но я-то знаю, что ничего не выйдет, и я ничем, только злом и страданиями плачу вам, я делаю тебе ребенка, зная, что не смогу прокормить его, и это опять зло, и я кругом во лжи, как  в дерьме, сам себе ненавистный. Зачем я живу? Куда стремлюсь? Что делаю? Мне хочется уйти, схорониться, переждать, пока все обо мне забудут, жалкого труса, гаденького, сластолюбивого. Я очень тебя люблю, Галина, я люблю нашего ребенка, который будет, но я низкий эгоист, сволочь, стерва, гад ползучий, я боюсь всех трудностей и забот, которые на меня обрушатся, «на меня», заметь, как будто тебе не придется еще труднее, чем мне. Я нагадил, напакостил кругом, запутался во всем, боюсь всего, во всем разочарован, во всем перед всеми провинился и мне, чтобы хоть  тут-то поступить честно, лучше действительно удавиться. Мразь она мразью и останется. Ты видишь теперь, какой я человек, и как гадко все, что я делаю и думаю. Конечно, я не удавлюсь, и завтра все это пройдет, но мне так тяжело, что я решил хоть тебе написать. И опять это все гадко и пошло. Извини, если можешь, опять нагадил, опять!
      15.12.77 (по штемпелю).


73. Здравствуй, Галина. Когда кончаются занятия? Когда ты будешь готова к отъезду? Дату! Извини меня, ради бога, и не принимай мой гнев за нерасположение к тебе, но в 4-х письмах я прошу тебя установить срок отъезда – и нет мне ответа! Посмотри расписание экзаменов, которое я тебе прислал, - 5-го мне надо быть – кровь из носу! – в Москве: хлопоты в издательстве, экзамены, зачеты, билеты (на праздники едет много народу), чемодан (я хочу его оставить на вокзале в Ярославле, чтобы на обратном пути отвезти в Бежецк), деньги,  2 контрольные работы, необходимость съездить  в Вологду в это же время – слишком много дел, выполнение которых зависит только от срока, сказанного тобой. Ты написала, что «31 декабря мы должны быть вместе»; формулировка, прости меня, туманная;  значит ли это, что ты готова уехать?
        С получением письма, где ты напишешь, что делаешь и когда будешь готова, я телеграфирую, когда приеду. И не думай, что  о н  т е б я  не любит; он любит, но его раздражает твоя бестолковость. (Ах, когда он любил,  он не спрашивал о сроках: падал как снег на голову! Ах, он меня не любит, даже на моем дне рождения не хочет быть!).  Не валяй-ка дурочку, отвечай конкретно и точно: когда.
        P.S. В институте беготни с переводом на заочное невпроворот. Пожалуйста, Галина, милая, скажи – когда!!! Не злись!
        P.P.S. Извини, Галина, я жесток. Непременно приеду 30-го. Целую. Ивин. 15.12. 77 (по штемпелю).


74. Здравствуй, Киршан.
         Чувствую, что если не поделюсь с тобой, лопну от злости. Павлихин, философ, примитивнее которого я и среди счетоводов не встречал, не поставил мне зачет, потому что не было конспектов. Можно пересдать только после 15 января. Вопрос я знал превосходно, но Павлихин не дал мне заикнуться, прогнал грубо и бестактно.
        Впрочем, я не был единственным. С Кулешовым случилось интереснее. Когда-то он готовил доклад по «сознанию», но говорил о подсознании, то и дело поминая Фрейда; все, кто наблюдал тогда за Павлихиным, говорили, что он бледнел, зеленел и стучал пальцами по столу; это и естественно: Павлихин, по словам Кедрова, «воинствующий богоборец» и ненавидит Фрейда. (Любопытненький институт: в нем уживаются и тупой атеист и доктринер Павлихин, и глубоко верующий в бога и в абсолютную идею умница Кедров!!!), так вот: этот доклад сошел Кулешову с рук. Но надо же было случиться, что на зачете, когда Павлихин, принимая у кого-то зачет, сказал о нерасторжимой связи языка и сознания, - тут-то Кулешов, готовившийся в аудитории, возьми да и брякни с места:
        - А как же мыслят глухонемые, Евгений Анатольевич?
        Павлихин невнятно вякал и зеленел. А когда очередь отвечать дошла до Кулешова, ох и сраженье разыгралось! Кулешов отвечал блестяще, но Павлихин грубо его обрывал; Кулешов – психика-то плохая, - вспылил, намекнув, что отрицать Фрейда – тупость и догматизм и что Ленин, утверждая, будто материальное (мозг) порождает нематериальное (мысль),  по меньшей мере  спекулирует. Крыть-то Павлихину было нечем. Он закричал: «Вон!» - Кулешов съязвил насчет культуры поведения, - словом, чуть до драки не дошло, но дело-то в том, что Кулешов фадеевский стипендиат и староста курса, и, похоже, зреет скандал.
          Эх, Галина, если бы тебе это было дано – знать, какое удовольствие в духовном общении! Когда новое наступает, а старое упорствует, какое счастье – видеть, что догмы шатаются, ощущать правоту, справедливость, прогрессивность своей злости. Нет, вам, бабам, это не дано, сфера духа для вас закрыта. Похоже, что познание выше Нойберта да Муслима Магомаева невозможно. Впрочем, ты очень-то не злись: скорей всего, я рано или поздно примирюсь с этим. Как ты себя чувствуешь? Я очень беспокоюсь о тебе; пожалуйста, не принимай раздражение, сквозящее в письме, за нелюбовь; я люблю тебя, очень люблю, но развивайся, развивайся, боже ты мой, ты далеко от меня, настолько сзади, что ни о чем я тебе поведать не могу. И поверь, миленькая, эта вот жестокая искренность лучше, чем если бы я писал тебе пустые ложные отписки, а ты бы это чувствовала и думала бы, что я тебя не люблю. Люблю я тебя, люблю. Извини меня, солнышко. Я, может, и не отошлю письмо: тебе вредно. Просто женщине ничего не надо, кроме любви, а мужчине иногда и поболтать хочется. (12.1.78?).


75. Привет, Галинка.
          Из всего, что наметил сделать, не сделано ровно ничего, веду самый бездеятельный образ жизни, и до того мы с Флеевым намозолили друг другу глаза, что едва терпим. Вообще, из сожительства с ним я вынес две-три полезные мысли насчет того, как нужно устраивать семейную жизнь: 1) видеться ежедневно, но не до отвращения, ровно столько, сколько надо, чтобы сообщить друг другу свежие новости и мысли; 2) каждому, по возможности, сохранить привычный образ жизни и любимые занятия (куда гнет, сукин сын! – всё свободу для себя отвоевывает…). Ну, и т.д.
        Настроение чемоданное: люблю собирать и разбирать чемодан. Стригу купоны, то есть не купоны, а кто что подаст – стишок, фотографию, сувенир д`амур. Легкая подавленность оттого, что живешь уже не из интереса или открытия, а по привычке, и тешишься лишь мыслью, что другим не легче: с Танькой на днях приключилась истерика; Кулешов напивается пьян и сластолюбиво описывает, что хорошо бы изнасиловать пятилетнюю малышку; Анка плачет в туалете, а на людях весела и суетно-энергична; Новиков спит с подружкой и умиляется, что она ему штопает штаны, а потом, рассматривая прыщик на носу, тревожно сомневается, не заразился ли он триппером; Нелька в больнице с гриппом, а Головин в армии – сочиняет речи и доклады за всю Таманскую дивизию, перенасыщенные патриотизмом; Флеев спит, брюзжит и юродствует со скуки; а ваш покорный слуга ждет не дождется дня, когда покинет этот Babilon (вавилонская-то башня, кстати, вон она, в километре, краснеет кольцами огней), - словом, все несчастны, каждый на свой лад.
        Ну, а в чем твои несчастья, солнышко? Что телевизора не разрешаю купить? А зачем? – я и солист, и балетмейстер, и хоккеист, и актер – совсем бесплатно.
       В общем, Галинка, остаюсь, целую руки и живот.
        Письмо твое получил, большое спасибо. Не унывай. То есть, к совершенству-то надо стремиться, но злиться-то по причине того, что покуда все еще не совершенно и неправильно, - не следует. Целую. Будь здорова. Ивин (без даты).


76. Здравствуй, Галька!
          Ничто не изменилось в моей судьбе: живу, хлеб жую. Вернули стихи из «Нашего современника», «Севера», из Бежецка; посылал стихи композиторше Кажлаевой, она отобрала «Широко и безлюдно…» - но заставляла переделать несколько строк, словом, чтобы Родина получилась и березки, - я отказался; лежат стихи в «Дружбе народов», в альманахе «Поэзия», в редакциях Великого Устюга и Шексны – где клюнет?
        Не достанешь ли там книжку О. Чухонцева «Из трех тетрадей»? – озолочу!
        Ну, что еще!
        Желудок болит; Флеев дуется; снег валит; время идет. Большой живот-то?
        Хочу видеть Валентину Дмитриевну, Нинку, реку Ергу, ученика Ваньку Ананьева, колодец с барабаном, сельпо и грязь – всех, окромя тебя, потому что ты редко пишешь.
        Стих, посвящается утробному жителю:
        (Далее  следует стихотворение «Лабиринт»)
         На лекции по зарубежной лит-ре у Артамонова. Сейчас был у Галанова; он ко мне благосклонен – подписал отпуск на 2 дня в Бежецк, поеду завтра. Не обидятся родители и кок-Рая, если ничего им не привезу? Чемодан книг, и всё. Квартиры не будет, это я уже сейчас знаю, надо вставать на учет в райкоме  по  получению квартир.
        Второй раз прошу: когда поедешь совсем из Пихтова? – укажи день и месяц. Ты пойми – это очень важно – у меня будут экзамены или зачеты и придется что-то делать – сдавать раньше или переносить.
        Ну, будь здорова. Не ревнуй – не к кому; все потеряли ко мне интерес, едва узнали, что я перехожу на заочное, - это признак глубокого падения; писатель-заочник не бывает. Ох, и трудно нам придется! Ну, ничего, переживем.
        Люблю, целую. А.Ивин, 28.11.77.


77.Здравствуй, Кирш!
         С приветом к тебе Ивин. Письмо твое получил, за которое большое спасибо. – Я решил доучиться это полугодие здесь, сдать экзамены (их всего три), и уж потом уехать. Надо бы съездить в Бежецк, чтобы спросить там этих дубов, согласны ли они ждать до января, но, видно, не собраться; а надо бы… как ты считаешь? Я потому так решил, чтобы сразу же, как только переведусь, не ехать опять на сессию – это будет где-то в феврале, тебе рожать – так что… В мозгах застой, жизнь кажется сволочной бестолковщиной. Вот что: если еще раз пошлешь денег, а самой жрать будет неча – смотри, черт побери: обратно не отправлю, но выругаю. – Дело в том, что я бы поехал в Бежецк-то разузнать насчет редакции, но я с 14 октября практически и лекций-то не посещаю (к тебе ездил, потом дважды болел, потом ленился), словом, Галанов не отпустит; а надо бы…
         У тети Зины не был, хотя приглашала; насчет сборника у Феликса не был – ни дозвониться, ни достучаться не могу. Но, конечно же, прежде чем переводиться на заочное, попытаю счастья, хотя вряд ли; а надо бы…
        От Соболева поздравительная телеграмма – он единственный, да ты – только и поздравили. 24 года. О х р е н д е т ь!
        Извини, любимая Кирша, перчаток нет, хоть лопни, и деньги имеются, а вот такого цвета нет.
        Ты мне этот редакторский-то  chef-d`oeuvre пришли, я его сохраню. Вообще, мне надо бы года два совсем ничего не писать – чувствую такое опустошение и тоску; в литературе господствует серость, и я серею с каждым днем.
        Мне надоело:
1) изрекать умные мысли , и ты это чувствуешь по письму;
2) писать  и стихи и прозу, потому что мне уже 24 и пора понять, что слава – это бирюльки, и никого ничему не надо учить – пустое!
3) учиться, потому что в этом мало смысла – вечность и смерть каждым познается интуитивно как результат движения;
         То есть, мне надоело все, в чем прежде видел удовольствие и смысл; поспать бы с тобой, впрочем, я не отказался.
        Ну, давай! Нинке-то привет передай. Ты у меня деловая; письмо-то так и дышит энтузиазмом, а я меланхолик.
       Живот-то небось большой уж? Ну-ну. Передай  е м у  привет-то; впрочем, он еще в стадии рыбоящера, наверно. Целую вас обоих. До свидания. А.Ивин, 20.11.77.


78. Здравствуй, Галина!
         Сперва несколько предложений, на которые я должен получить исчерпывающие ответы. Если ты можешь уйти в декрет уже в декабре, то пользуйся этим, и когда я должен за тобой? – дата! Тебе кок-Рая напишет, что из финансовых соображений тебе лучше не рассчитываться с работы – великоустюгское роно заплатит, переведя деньги в Бежецк. По-моему, разумно.
        От родов не умрешь, не валяй дурака! Я думал, ты уже забыла об этом, а ты снова… Вот единственные слова утешения, которые я для тебя нахожу.
        15 декабря у меня переаттестация. Хер их знает, может, и аттестуют. Взрослые, вроде, люди, профессора и доценты, а тоже не прочь в бирюльки поиграть.
        Теперь о поездке.
        Выехал во вторник с автостанции в Щелково (у Субботина не был уже на восьми семинарах – не опознаю, если встречусь). Был гололед. Двое суток шел мокрый снег. Возле Клина стояли  1,5  часа – какой-то самосвал стал поперек дороги – ни тпру ни ну.
        В Бежецк приехал в 2 часа ночи с колбасой (за колбасой ходил в высотный дом к тете Зине) и жевательной резинкой (жевал всю дорогу – она же угостила). Ночевал в доме колхозника.
        В редакции подождут до 5 февраля. И редактор, и ответ. секретарь – долбо…ы, видно издалека; как с этими партублюдками буду работать – ума не приложу.
        Кок-Рая дала 10 рублей. Уехал поездом. Подъезжая к Сонкову, поцапался. В тамбуре какой-то амнистированный шкет пустил кровь пьяному мужичонке – тот только ёжился, размазывая кровавые сопли (русский народ!). Я и какой-то парень бросились разнимать. Загалдели. На шум выскочили бичи, десять человек, бригада газовиков. Подумали, что мы втроем избиваем одного. Пальто, пиджак и рубашку очистили от пуговиц, дали в ухо, разбили очки. «Ах вы, суки!» - кричал. В тамбуре тесно, какая драка, к черту – не развернешься.  Народ безмолвствовал, созерцая. Проводница привела милицию. Взяли всех четверых. Шкету дали 15 суток; матерился, обещал меня прирезать, хотя я против него и не свидетельствовал: я с «химии», ты знаешь, паря, пять лет сидел. Лейтенант, отец семейства, поступал некогда в Литинститут с детективной повестью – мною интересовался, жал руку. Отпустил со Христом.
       В Сонкове торчали 5 часов, туды твою растуды! Пришивал пуговицы. Хвалил новую Проституцию: драчливую шелупень и алкоголиков амнистировали, а политические сидят бессрочно. А между тем в Югославии 800 человек выпустили. Порядки, в рот их!..
         (напиши о получении сего письма, а то еще в КГБ отправят)
        Все прочее прекрасно – по Лейбницу. Сборник выходит, критика рукоплещет, гонорары текут, жена поздравляет.
        P.P.S. Насчет  тайной неприязни Людмилы тонко замечено:  у них там кавардак; этого и нам, впрочем, не избегнуть.
        Ну, Vale, Галина – Валя, Галина.
        Крепко обнимаю верхнюю часть туловища.  Если не о чем писать, пиши хотя бы о том, что боишься помереть – пиши длинно и аналитически. Не ленись – готовь что-нибудь по вечерам; о разделении труда при  бежецкой жизни мы потом договоримся, но уже сейчас заверяю тебя, что готовить обед не буду. Будь здорова, целую. Алексей, 2.12.77.


79. Помнишь, в кустах, у Пошехонского моста?
         Помнишь, в Запрудье, в поле, в траве?
         До свиданья. Алексей. 5.12.77 (по штемпелю).


80. Галина, здравствуй.
         Конечно, я люблю тебя, и ты еще сможешь, если захочешь, вить из меня веревки. Но то, что ты не пишешь мне по 2 недели, оскорбительно; и я начинаю думать, что ты не хороший, добрый человек, как казалось, а тупая, глупая эгоистка, ощущающая долг лишь по отношению к себе, беременной и прочей.
        Я знаю, ты пишешь письма и не отсылаешь их. Потому что тебе кажется, что моя любовь к тебе недостаточна. Ты пишешь. А перечитав, понимаешь, что в твоих строчках сквозит ревность, то есть, что ты выдаешь себя с головой. Ах, зачем я буду отсылать ему этот вздор! Поймет, что вся в страхах, и разлюбит. Лучше не стану отсылать; забеспокоится, если любит, сам напишет. – Ты хочешь спросить, люблю ли я  тебя, а почему-то не спрашиваешь, трусишь. Да, я люблю тебя. Не валяй дурака, пиши что угодно, что есть на душе. Пиши. А если ты будешь вот так интриговать, то я стану думать – и уже думаю, - что ты глупа, раз мараешь мое чувство к тебе подозрением в измене и проч. Твои письма фальшивы, последние письма. А искренние и честные лежат где-нибудь в столе или порваны. Мне претит играть в жмурки, я считаю, что наивреднейшее свойство в человеке – это когда он позволяет себя обманывать себе же, бессознательно пряча от себя истинные свои побуждения.
        Ведь не приходил же этот Толя – художник – маляр… Зачем обманывать меня? А себя? И если он приходил все-таки, то не так и не за тем, как это описано. Хорошо еще, что у тебя хватило  в к у с а  н а п и с а т ь, что ты не пустила его,  возможное выдавать за действительное, чтобы, во-1-х, уколоть меня, а во-2-х, сказать, что-де вот какая я верная жена, - прости, если это не так и оскорбительно тебе.
         Словом, я разозлен твоим молчанием и потому вместо добрых пишу злые письма.
                Расписание зачетов и экзаменов
                (сориентируйся)
26 дек. – физ-ра
29 -  франц. яз
30 – теория прозы
5 янв. – совр. рус. яз.          } зачеты
9 янв. – философия
13-14 янв.      – Еремин
19 янв. - Артамонов                } экзамены
24янв.   – Шипош

       Получил письмо от А.Белых – скоро опять опубликует мои стихи. Посылаю его интервью – не порви, оно еще мне пригодится.
        Кирш, ты меня извини, ради бога, но с 1 декабря у меня нет ни копейки, кругом должен, поэтому окажи мне, будь добра, материальную помощь в размере десяти (10) рублей. Мне стыдно просить у тебя, но и тут, в общежитии я уже всем надоел своим попрошайничеством.
       Рукопись сборника опять зашевелилась благодаря стараниям Феликса, но ничего конкретного сообщать пока нет смысла. В понедельник пойду к поэту Вадиму Кузнецову, от которого зависит продвижение сборника. Через 2 дня аттестация, трушу, потому что хрен их знает, как им заблагорассудится… Драчевы не пишут, ну и я молчу.
       Милая, береги нашего дитятю; ради бога, не изменяй мне даже помыслом, а то потом не расхлебаем кашу. Хочу тебя видеть. Пиши. Пойми: ты молчишь, а мне кажется, что с тобой что-то произошло.
       Целую, люблю. Муж (старый муж, грозный муж) А.Ивин, 11.12.77.


81. Душенька Галина Александровна,
игнорируете меня, не так ли? Очень хорошо! Письмишко изволили написать и опять неделю молчок.  Весьма обязан. А я вот ваш разлюбезный портретик-то со стенки сниму-с да, как у меня завтра день рождения, можно сказать-с, так я девочек-с наприглашаю  да и обзаведусь любовницею в отместку вам, сударыня. Вот вы и вспомните все те денежки, которые присылали-с. Вот вы и добьетесь совершенно противоположного эффекта-с: вы-то хотите меня привязать-с, помалкивая, а получится, что развязали… Ну-с, что вы на это скажете?
       Я тут, сударыня, без вашего участия неделю, можно сказать, болел, ибо погода-то дрянная, вот я и простудился, да попсиховал маленько, у меня, следовательно, красно-бурые пятна по роже-то и пошли, крупные такие; но я недельку у дерматолога полечился, борными примочками помочился, так сказать-с, и у меня не только пятен, но и ни одного пупырышка-с нету-с; все говорят, что я похорошел-с необычайно. А болесть моя называлась дерматит и ходил я, как Иов библейский, в струпьях и изъязвлениях-с. А теперь меня охотно целуют-с; и уж Танечку-то Груеву  я приглашу-с на именины, особливо если вы меня не поздравите. А Л.Т-то, Л.Т-то помните? То-то-с! Ну, особенно-то вы не нервничайте, чтобы Максимка-то, следовательно, не неврастеником родился. Ну, ради него-то можно вас и поцеловать, так и быть уж, а сами-то по себе, Галинасанна, вы того не заслужили-с. Остаюсь, полуверный муж-с ваше-с А.Ивин. 19.11.77 (по штемпелю).


82. Галина, любимая!
         Мне очень плохо.  Постоянная тошнота, рвота. По-видимому, положат в больницу. Мне страшно. Помоги мне хоть письмом, что же ты? Господи, каждый-то за себя!..
        8.6.77 (по штемпелю).


83. Галина, извини меня за эти сумасшедшие письма, я больше не буду. Авось еще две-то недели выдержу.
        Дело вот в чем. Мать приглашает нас к себе в начале июля: она уезжает к моей сестричке нянчиться с Эдуардом и ч е т в е р т у ш к а  в финском доме, которую она снимает, остается пустая. В крайнем случае, может быть, отец и мать поселятся вместе, но вряд ли. Экзотика трудная: придется топить печь, о к у ч и в а т ь картошку и,  т.к. варить не на чем, то, возможно, придется т о п и т ь  п е ч ь каждый день. Мне нужны 4 часа для работы – ни звука твоего, ни вида в это время, потому что если я не напишу хотя бы 4 рассказа, Субботин меня выставит из института. Впрочем, он и без того может выставить. Учти, что придется трудно, хотя чистого воздуха вдоволь. Боже тебя упаси лелеять пасторальные иллюзии!
        Встреча с Субботиным после экзаменов не состоится: он ее не хочет. А поэтому нет смысла встречаться и с Лобановым.
        Литературу Возрождения сдал на 5, однако стипендии во всяком случае не будет на следующее полугодие: академ. задолженность.
        Когда уезжает моя мать, не знаю.
       Скитаться по родителям, теткам, свояченицам я не намерен!!
       Мне нужно тихое пристанище, но обязательно в деревне.
       У меня неврастения: принимаю хвойные ванны, пью валерьянку, редидорм.
       Я должен вылечиться за лето, иначе труба – и моему писательству, и мне самому. Думаю, числа 29-го мы встретимся в Бежецке? Или сразу к нам? Милая девочка, я очень тебя люблю, но как твои экзамены, как здоровье? Даже если я напишу, что умер, не верь, не расстраивайся: я псих.
        Еще раз извини! Целую и люблю много раз!
        P.S.  Не обессудь, если, ослабленный болезнями и  литературой, окажусь несостоятельным мужем. Я так слаб, что после ночи с тобой, наверно, умру.
         P.P.S.  Письмо от Соболева. Он женился 5 мая, жену зовут Галина. А.Ивин, 11.6.77 (по штемпелю).


84. Галина, здравствуй.
         Всё можно понять и объяснить. И наши неприязненные отношения тоже.
        Ты думаешь примерно так: «У меня экзамены, я чрезвычайно загружена. Может быть, у меня даже ребенок. Ведь его же ребенок-то, как он не поймет! Как он не поймет, что в этом моем сложном положении он просто  о б я з а н  мне помочь! Наконец: он ведь мой муж, мужчина, сильный пол. Он должен чаще писать, потому что  м н е  н е к о г д а (он это обязан понять); он должен приезжать ко мне, спрашивать, заботиться, потому что я, может, умру при родах. [ Тут ты, представив картину смерти и,  проникнувшись жалостью  к  с е б е, немножко поплакала]. Ну, как он не поймет, что игра давно кончилась и нужно устраивать жизнь. Он ведь ничего для меня не делает, а я ему, господи… я ему во всем уступаю, все для него… Он меня разлюбит, если  я не дам ему понять, что я тоже имею п р а в о  быть любимой. Примеров сколько хочешь: в иных семьях жена мужа одевает, кормит, обстирывает, а он к любовнице ходит. Чтобы не получилось так, я должна все время  держать его в страхе, что я разлюблю, уйду; надо, чтобы он уважал во мне человека.
       Да и,  наконец, я бы, пожалуй, даже поехала к нему, но ведь, во-первых, он надуется от гордости, а во-вторых, там у него друзья сбегутся посмотреть, а я боюсь, что не произведу на них впечатления, а поэтому и ему перестану нравиться. Если он телеграмму пришлет, скажет: «приезжай!» - я схожу на вокзал, а если билетов не будет, не стану ждать, пока появятся, а вернусь домой, а свое и с к р е н н е е  ж е л а н и е поехать распишу так, как будто бы на моем пути встали непреодолимые трудности, так, как если бы я ездила уже к нему, и даже больше: я обижусь на него, если станет пенять, почему не приехала; ведь я х о т е л а  приехать, шел дождь, град, я поплакала – ну, как он всего этого не оценит!!! Он не любит меня; я несчастна. Сашка о Людке вон как заботится, Гор каждый день Ленке пишет, Карп и то цветы Ирке подарил, а мой… господи! Какие они все сволочи, эти мужики!»
       Резюме: все мы знаем права, но никто – обязанности; все хотим быть любимыми, и никто – любить, безоглядно, смело, не боясь быть обманутыми.
       Я рассуждаю тоже по вышеприведенной схеме «себялюбивой любви к ближнему», только я в своих рассуждениях апеллирую к своим болезням, к року, к своему мучительно-депрессивному состоянию, из которого ты не хочешь меня вызволить лаской, добрым словом; к своим экзаменам, к занятости, к тому факту, что я  езжу и пишу тебе гораздо чаще, нежели ты; к ситуации в институте, из-за которой у меня начались сердечные спазмы, канцерофобия и курсы психотерапии (которые я, кстати сказать, сейчас прохожу – поэтому, может быть, удовлетворительно сдаю и экзамены-то).
       Таким образом, каждый за себя, подчиняться никто не желает, компромиссов не ищем («пусть мне будет тяжело, но я ему докажу!»), и поэтому, я считаю, развод неизбежен.
       Что предлагаешь, любезная жена? Думай, размышляй, ведь можешь же; я всегда душевно радуюсь, когда мы начинаем спорить, хотя бы о коммунизме; пусть я с тобой и не согласен, от тебя все равно в эти моменты исходит какое-то новое очарование, и мне хочется тебя расцеловать.
       Пиши, моя милая, любимая, умницы ты моя! Не надо мне эмоциональных выкриков, не надо – что говорила Наташка, Ирка; мне надо: что ты  ДУМАЕШЬ о том-то, о том-то и о том-то, почему так, а не иначе. А то ведь голая чувственность, неосознанные влечения и проч. – они таковы, что и под поезд увлекут, как эту чувственную дурочку Анну Каренину.
       Я не отменяю решения встретиться с тобой в Бежецке, потому что ехать в Вологду, чтобы только побывать на вечере, нецелесообразно. Я очень прошу меня простить, Галина, потому что я понимаю, что тебе было бы приятно быть со мной там. Ну, извини, любимая, так надо.
       В.Кулешов говорит, что женщин нужно вырез;ть, как существ низшей расы, не способной к целенаправленно разумным поступкам.
       Я думаю, что симбиоз все же возможен. Посмотрим.
       Ну, много говорил, а завтра экзамен. Письмо отошлю, когда получу ответ хотя бы на одно из своих; иначе обидно, ей-богу.
        Целую. Не отчаивайся очень-то, притремся как-нибудь. А.Ивин, 8.6.77.
       P.S. По прочтении у нее осталось чувство неполноты и разочарования. А все почему? Да пылкости, страсти, любви (якобы) нет. Есть, Галинка. Люблю, честное слово.  Скучаю бешено.  Появилось здоровое желание поспать с тобой. Эхма!


85. Галина, способность критически мыслить иногда возвращается ко мне, но я болен, болен, болен! Если не раком, то неврастенией. Я посылаю тебе бесконечные  SOS, Галиночка, спаси меня, бога ради черт. Воспринимай все это как душевную болезнь, как что угодно, но я прошу тебя – напиши, разуверь, что-нибудь сделай, чтобы у меня отлегло. Я буду потом смеяться вместе с тобой над своей мнительностью, или, может быть,  мне больше не придется смеяться никогда, все равно, прошу тебя, напиши мне больше, успокой. Мне очень туго, Галинка, я схожу с ума, а психиатр в отпуске. И все эти стервецы-медики принимают меня за мнимого больного. Я схожу или уже сошел с ума. Мне очень плохо, Галинка, не надо приезжать, не надо, нет, напиши мне – больше, чаще, заклинаю тебя. Я не лежу пластом, нет, я хожу, разговариваю, но схожу с ума и чувствую это.
        Я замучил здесь всех, все от меня отвернулись. И вовремя, сволочи! Какая польза от человека, который если не сдохнет, так сойдет с ума. Извини, ради бога, милая, любимая. Напиши! Только бы дотянуть до встречи с тобой.. 14.6.77 (по штемпелю).


86. Галина, милая, здравствуй!
         Почему ты не пишешь? Чем больше я об этом думаю, тем чаще прихожу к мысли, что, должно быть, я обвенчался с существом тупым и несправедливым. Но ведь это не так! Я знал тебя искреннюю, непосредственную и красивую в этой своей прямоте, чуждую всяких расчетов, когда ты ездила ко мне в Шексну. Ты как-то слишком много стала заботиться о себе. Впрочем, я, кажется, несправедлив. Будь здорова.
        P.S.  Усиленно пишу стихи. Один из них на обороте. А.Ивин.;
       (следует стихотворение «Клубок»: «О, если бы не знать, что ночью день вершится…»)
       15.6.77 (по штемпелю)



87. Галинка, здравствуй! Я жив, бодр, чего и тебе желаю. Получил твое письмо, крайне признателен. Кольцо по-прежнему еще не купил: есть 583 проба, но с алмазной гранью, плоские, и 375, но отливающая металлическим блеском. Ювелирные магазины по утрам охраняются нарядами милиции, которая с трудом сдерживает напор толпы. Встану пораньше во вторник и сделаю еще одну попытку. Может быть, ты все-таки выпишешь «отношение», и я попытаю счастья в магазине для новобрачных.
       Известил Соболева, но единственно потому, что ты настаивала. Что будет нового в институте и как меня аттестуют, сообщу позднее.
        Беспокоюсь, получила ли деньги? А пока целую много раз. Извини, что не могу приехать на первомайские праздники, потерпи. Кроме того, что занят, неожиданно увлекся одним новым рассказом и обязан кончить его.
       Люблю тебя, вот увидишь, не злись, что коротко пишу. Ну, не тушуйся. А.Ивин. 13.6.77 (по штемпелю).


88. Милая девочка, здравствуй! Как ты там? Уревелась, наверно, как белуха, и не потому только, что со мной рассталась, а потому что осталась одна-одинешенька. Ночью-то не страшно? Бяша не посещает? Ну, спи спокойно.
       Я добрался легко и хорошо, на часовом поезде. Рассказ, начатый у тебя, подается. Только бы не приехал Флеев. Встретил здесь знакомого по Вологодскому пединституту Славку Костылева – поступает на заочное отделение, вечером на часок заходит ко мне.
        Может быть, до начала занятий тебе удастся приехать ко мне? Если есть возможность, приезжай, я к тому времени закончу рассказ, сходим к тете Зине. Во всяком случае, будешь в Устюге, сходи к врачу!!!
       Флеев, уезжая, оставил всё вверх ногами: я вымел 4 посылочных ящика мусора.
       Очень скучаю по тебе, настоящее наваждение. Береги себя, носи по полведра, спи после работы. До свидания, солнышко мое, мой старый Киршан, мой маленький неаполитанец.  Крепко целую.  А.Ивин. 22.8.77 (по штемпелю).


89. Здравствуйте, женщины, как поживаете? Я, отец и муж в одной ипостаси, по вас соскучился.
        Есть кое-что новенькое. Феликс приедет только 5 июня, я с ним не увижусь, сборник застрял, беседа моя с редактором всё откладывается и откладывается со дня на день. Но, черт меня побери, до своего отъезда я все-таки либо получу рукопись обратно (а скорей всего, так и будет), либо возьмусь за переделку, если они все-таки решатся его выпускать. Об этом всё пока; и вообще, рекомендую тебе не связывать с моим литературным именем своих надежд.
       Приезжал Драчев. Я послал ему телеграмму, что умерла-де тетка, и его отпустили в школе, жил три дня, я познакомил его со всеми здесь, водил в ЦДЛ и в институт, и, словом, он полезно провел время. И Людка, и все в школе думают, что он скорбит, поэтому, если возьмешься писать Людмиле, не проговорись, что он был у меня. Все подробности об этих днях я потом расскажу тебе; замечу только, что, судя по его рассказам и жалобам, живут они гораздо хуже, чем мы предполагали.
       Мне опять хочется покаяться, милая, и вот в чем: у меня (я почему-то сейчас, пиша, это особенно почувствовал) очень дурной характер, и тебе со мной тяжело, неуютно, грустно должно быть. Ты уж прости меня. Я часто чувствую, что срываю на тебе, такой доброй, такой ласковой, свою горечь от бесконечных неудач; внутренне я понимаю, что не прав, а вот толкает какой-то бес…
       Я прочитал здесь еще 6 работ особенно не любимого тобой философа и убедился, что это был гениальный человек. Все заблуждения, ошибки, стремления, отношения в семье, в частности, психология любви, моя собственная душа, в которой я прежде блуждал, как в потемках, - все мне стало так пронзительно ясно, что я еще готов защищать от твоих нападок этого человека. Он вскрыл механизм всех человеческих отношений. Всех. Ну ладно, впрочем, чего-то я разошелся? – мое приобретение, я и спешу им поделиться.
       Я не отдохнул здесь нисколько, напротив – измотался донельзя; похоже, я вообще разучился отдыхать – непременно найду, чем набить мозги до одури, а организм – до дистрофии.
       Впрочем, насчет дистрофии мы еще посмотрим, когда встретимся.
       Как быть с квартирой и Лариской – решим. Но мне, правда же, хочется пожить с тобой,  как если бы мы были одни в целом мире; ведь это нам так и не удалось – просто понять. Просто полюбить друг друга, просто, не боясь скрипнуть и шелохнуться, проводить ночи. Ну да – мысль не новая.
       Всё из заказанного вами я,  практически,  купил. Чемодан полон, а в сумке могу привезти колбасу и прочее. Денег нет; поэтому либо присылайте, либо приеду с пустыми руками. «Эту женщину» настрой во всяком случае на то, что я усердствовать, бегая по магазинам, не стану.
       Ну, будь здорова и спокойна. Не давай баловать Лариску двум чадолюбивым теткам. Драчев говорит, что теща, приезжавшая к нему на 1-1,5 недели,  приучила ребенка к рукам и прочим вольностям, так что потребовалось 3 месяца, чтобы все вошло в прежнюю колею.
       Я приеду, видимо, 2-го или 3-го, потому что аттестация у нас лишь 31 мая. Ох, как не хочу работать!!! Т -  о – с – к – а!
                ;
       Милая, потерпи еще немного, избавимся мы от этой старухи, переедем, что-нибудь придумаем. Я постараюсь все-таки сломать партийных боссов – авось дадут нам хоть что-нибудь. Только не отчаивайся, пожалуйста. Держи хвост пистолетом. Я ведь тебя люблю, и ты в общем знаешь это. «Авось» вывезет.
        Ну, целую, и будь здорова. Привет от меня чаду, если пристойно себя ведет. Тоска по тебе (а по-научному  libido sexualis). Ну, погоди, доберусь я до тебя! Ивин. 23.5.78 (по штемпелю).



90. Кирш! Доехал благополучно, только в электричке оштрафовали на 3 рубля: я ведь еще числюсь второкурсником, да и заочник, к тому же. Написал тебе большое письмо, получишь вскоре. Целую, солнышко. До свидания. Поселился у Кулешова. 28.11.78 (по штемпелю).



91. Милая моя, как мне трудно без тебя! Я к тебе сильно привязался, но опять в наших отношениях отчужденная горечь, которая отравляла мои дни, когда я поступил в институт и вынужден был расстаться с тобой. Хочется сохранить тебя, удержать и вместе с тем хочется, чтобы и мое дело, которому я посвятил себя, продвигалось вперед. И как быть, не знаю; и понимаешь ли ты меня, не знаю.  О моих практических делах потом, потом… Не грусти и утешайся, как и я, тем, что мы всё преодолеем. Жить со мной невыносимо трудно, и я казню себя за то, что приношу столько несчастий.
        До свидания, солнышко, крепко целую тебя и обнимаю. Ивин (без даты).


92. Галинушка, не расстраивайся, солнышко: на дневное мне НЕ разрешили перейти (был грех!), так что мы теперь снова вместе. А я и рад отчасти: хоть твоего ласкового слова и участия не лишусь. Хлопот, встреч, аудиенций, перипетий было столько, что я сейчас не решаюсь начать. При встрече, ладно?
       Спасибо тебе за письмо-напоминание. Ты, видно, недооцениваешь себя; прости мне мои необузданные порывы. Я очень болен, болит сердце: я не думал, что могу быть таким нервным, таким необратимо раздраженным человеком.
        Заявление на обороте (писать не на чем) и большое письмо, т.о., не принимай как факты. До свидания. Очень грустно.
      (на обороте – заявление редактору Бежецкой районной газеты «Путь коммунизма» К.В.Крылову на отпуск с 14 декабря 78 г.)



92. Любимая моя, здравствуй!
          Наконец-то ты написала – покорнейше благодарю, дорогая, чуткая, сострадательная женушка! Дохну без тебя, изнываю, все силы, все потенции устремлены к тебе. Ничего не делаю, на лекции не хожу, потому что по лицу опять пошли какие-то прыщи – хожу к дерматологу, стыдно на глаза показаться, черт те что! С переводом на заочное пока ничего не ясно: Цыбин меня принял, а его соруководитель Анашенков еще рассматривает мои стихи; дай бог, чтобы всё обошлось. Работать мне неохота, сознаюсь, но и жить в Москве я больше не могу, милая. Такая тоска! Хоть бы строчка – лень, потому что мне не воздается за труды мои.
       Скорей бы ты родила, может быть, я бы успокоился, осознал хотя бы, что ли, свое назначение на земле. А то ведь мучаюсь, а чем – не знаю: ты меня любишь, ведь любишь, правда? Как кокетка, спрашиваю.
        Я глубоко виноват перед тобой: сам издерганный, я и тебе непрестанно дергаю. У меня 19 ноября день рождения – помнишь? – поздравь, пожалуйста. Денег не присылай, есть еще, один черт пропью.
        Какой же я все-таки урод, а все уверяют меня в обратном. Сколько дней нам осталось? Может, мне съездить в Бежецк? Оформиться там на работу? Жить надо вместе. Я надоел тебе; ты ждешь от меня чего-то нового, а я повторяюсь и злюсь от этого, но я пустой, пустой, опустошенный. Я тебя очень люблю, не бросай меня. 14.11.77 (по штемпелю).
                ----------
        Если не хочешь, чтобы я развелся с тобой к чертовой матери, - напиши хоть строчку. А если хочешь, черт с тобой, мне это не составит труда. А если ты будешь изводить меня – развод рано или поздно неизбежен.



93.Милая, любимая моя Галинка, здравствуй!
       Ради всего святого, прости меня, что не приехал: ей-богу, не мог, а то бы сорвался и тут же прикатил. Мне только перепечатки на два тома. Наверное, все праздники прозанимаюсь этим. Драчев, сукин сын, обещал и тоже не приехал. Все меня оставили. Ты-то могла бы приехать, ничего страшного, никто бы тебя здесь не скушал. А ты,  я знаю,  потому, наверно, и не поехала, что боялась  комнату выстудить и т.п.  Ну, ладно, извини меня.
        Твое плаксивое письмо-агонию я получил. Не умирай, что я буду делать без тебя, Христос с тобой. Милая девочка, никуда ты не денешься, не валяй дурака. Ты сейчас вот печку топишь? Ну и топи, чего дурью-то маешься? Топи да напевай чего-нибудь. Пластинки-то я тебе не купил, да и бог с ней, ты по памяти. Томбе ля неж… Тристе солитюд (печальное одиночество, в переводе, как раз тебе…) очень тебя люблю. У тебя, вишь, давление низкое, а я вон от высокого на скорую помощь бегаю, - не известно, кто в лучшем виде. Не валяй, еще раз убедительно прошу; я ведь тебя люблю, милая, прекрасная, румяная, длинная, щекато-носастая, птенчик, скворобушек, золотко, пепельница моя (купить, кстати, надо – курю ведь всё еще, такой слабак!). Любимая жена, целую тебя во все места, а у меня в окна северный ветер, и мне по ночам холодно, поэтому я бы тоже это самое… да! ну ладно… чем бы тебе еще помочь-то… Да, ты присылай, пожалуйста, ко мне тетради своих учеников, я проверю. Перчатки тебе, крохотуля двухметровая, еще не купил: хоть лопни, нет никаких, один 10 размер, да и те желтые, открыток нет, да и зачем они тебе теперь. Деньги твои получил, спасибо. Твои-то,  сдуру, тоже прислали 15 рублей, Марья-то Ивановна, ах она. Впрочем, молодец, молодец! Спасибо ей. И тебе спасибо. Сама-то, наверно, голодаешь?
        Галина, милая, не бойся ты ничего, что ты как ребенок, честное слово. Вылетит, как ядро из пушки, едва напряжешь фитиль своих брюшных бицепсов, которые ты, помнится, когда-то упражняла. Не горюй, в крайнем случае,  я войду в палату да выдавлю. Как пасту из тюбика. Милая. С тобой я, с тобой! Ну, беженка, что ты с ума-то сходишь! Ведь каких-то жалких 4 килограмма можно даже вырезать из любой части тела, а не то что родить, это же органический процесс, ничто у тебя там не лопнет и не разорвется, дурочка!
       Да, звонил Зинаиде Ильиничне, поздравлял с праздником. Поздравляю и тебя. Не пей. Смотри у меня.
       Да, еще новость: Васька поставил мне зачет.  И вот почему: когда он ездил в Польшу, автобус с писателями перевернулся, но все легко отделались. И Васька решил поставить благодарственную свечечку. Ах ты, сукин кот! Я написал рассказ, новый. Очень устаю. Всё к черту! Мне бы только прижаться сзади к тебе, когда ты чистишь картошку (О, счастье жизни!). Крепко тебя и многажды целую, привет Нинке.
       Люблю тебя, ласточка моя. Не унывай. Пиши чаще; мое письмо долго пройдет, потому что опустил 6-го. Но ты жди! До свидания! Ивин, 14.11.77 (по штемпелю).
   


94.   Галина, родная, такой прилив тоски, что не могу не написать тебе. Повсюду капель, и сердце ластится к чувствам мартовским котом, и мне нужна твоя любовь либо сейчас, либо никогда; найди хотя бы несколько ласковых слов. Я большой эгоцентрик, мне хочется, чтобы ты принадлежала мне вся без остатка, но ребенок – нет, нет! Боже упаси! Галина, ты же умная осмотрительная девочка, не допусти, чтобы сейчас кто-нибудь зародился у нас, потому что я, наверное, не найду в себе сил, чтобы полюбить тебя, беременную, а потом и ребенка. Потому что все то, что сейчас просто, все то. что сейчас состоит только из нас двоих и мы имеем хоть какую-то надежду на свободу в случае, если ты разлюбишь меня, - все это исчезнет с рождением ребенка и мы, может быть, ненавидящие друг друга, вынуждены будем жить вместе. Это ужасно. Я не готов к появлению ребенка – никак не готов. Пойми меня. Если не найдешь ничего в аптеках, есть хорошее народное средство (впрочем, навряд ли хорошее для твоего слабого сердца): нужно на 3-и сутки после прекращения менструаций выпить стакан чистой водки, пропариться под горячим душем и сделать подряд 140 упражнений для брюшного пресса (подъем туловища из положения лежа). Презирай меня или нет, но я панике. Я люблю только тебя, хочу простоты и ясности в наших отношениях, а если кто-нибудь у нас зародится, то все сразу будет так усложнено, что хоть в петлю.
       Не бросайся в слезы, не выводи скоропалительно, что, раз я не люблю наш будущий плод, я не люблю и тебя.  Нет.  Я даже физически не могу без тебя, я словно ребенок, которого отняли от груди, - только что не реву с тоски и желания, пусто плотского, но и духовного тоже.
       Совесть грызет меня; ты отдала мне все, что могла, а я мало того, что не оценил этого, я не сыт по-прежнему, и я чувствую, что если наступит такой момент, когда тебе уже нечего будет отдавать, я разлюблю тебя. Я искренен. Я не насытился, и это – только это! – принуждает меня бросаться и к Римме, и совершать другие глупости. Удовлетворяй меня всегда во всем – это уже истерия, я врал, говоря, что хочу покоя. Я хочу беспокойства, мне мучительно совестно, что чувство мое уходит, твои безликие письма только злят, а я, сладострастник и ветрогон, уже норовлю улизнуть, потому что мне мало одной твоей осторожной сдержанной любви, я хочу уставать. Я хочу пылкостей и такого счастья, как в первые месяцы нашего знакомства, я хочу познавать тебя, а кто-то нашептывает, что ты уже выдохлась, что это – всё, на что ты способна. Любимая, я хочу любить тебя всегда, откройся, не будь сухой и осторожной, ведь ты видишь, какой я неистовый человек и требую от других такой же неистовости. Я чувствую, что у меня сейчас такое же на душе, какое у тебя после моего приезда в Бежецк; удержи меня как-нибудь, ибо этот пестрый мир опять поманил меня. Мне совестно. Я не изменил тебе, нет, но я на грани этого, потому что уехал голодным, даже разочарованным, злясь, что ты отправила меня на два дня раньше. Я никогда не понимал этой твоей рассудочности, она меня оскорбляла, и теперь весна за окном требует от меня, чтобы я поискал более открытых, более пылких сердец, - прости. Я откровенен с тобой, потому что не хочу скрывать даже самых тайных своих помыслов. Не оскорбляйся, не разрывай со мной, помоги мне как-нибудь и не волнуйся слишком сильно, потому что это просто «на меня нашло», и я скоро успокоюсь и пойму, что требую с тебя семь шкур. Когда ты можешь дать только одну. Я люблю тебя, люблю, но не приезжай ко мне, не надо. Потому что тогда у меня будет уже другое настроение, и я не буду нуждаться в твоей помощи так, как сейчас. Что-то очень тоскливо, любимая моя Галинка. Я только один раз и был счастлив во время своей последней поездки: это когда ты попросила снять с себя сорочку, а потом прижалась и долго и исступленно целовала меня, и я откликнулся, потому что это было искренне, и осчастливленный,  был благодарен тебе за то, что на этот раз не я, злясь и проклиная все на свете, выматывал из тебя хоть одно горячее слово, хоть один сумасшедший поступок, а ты, ты сама показываешь, что любишь меня, и выливаешься, отбросив все уловки, все предосторожности, все свои «нельзя». Вот ради таких минут и живу я, влачась посреди серых безрадостных дней. Милая, заклинаю тебя, будь же, наконец, искренней дай почувствовать широту твою, глубину твою, страстность твою, любовь твою, во всем до предела – и зачем мне переложенные в твой язык Иркины остроты, банальные слова и спящие чувства?
                ----------
       Извини. Я несправедлив, все эти упреки так же могут быть обращены и ко мне, я знаю, что тебе со мной тоже скучно. Но я боюсь, Галина, будней, боюсь обыденности, боюсь, что наши ласки теряют цену и вкус, но ничего – я как-нибудь смирюсь с этим. Без этого нельзя, без того, чтобы не смиряться. Извини, наговорил много и беспутно, но был искренен. Я люблю тебя, очень люблю, но сильно скучаю. До свидания, милая, крепко жму нос. Целую повсюду, от пяток до макушки. Ты прекрасна, любимая. До свидания. А.Ивин, 13.2.77.


95. Ведь мы же любим друг друга, Галина! Зачем же еще и еще раз хотим убедиться в этом? Зачем снова и снова мучим себя, любимая? Почему не идем на уступки? Ведь ни мне, ни тебе ничего не стоит уступить, а мы воюем, как враги.
       Попроси Александра, чтобы он достал мне медицинскую справку с понедельника 14 до вторника 15 марта. Я приеду в воскресенье утром. Постарайся  быть  в эти дни ровной, спокойной и ласковой,  а подавив в себе самолюбие и гордыню, как делаю я это сейчас, после того как пропали билеты в Вахтанговский театр на «Принцессу Турандот», после того как завяли тюльпаны, после того как, не спав в ночь на 7 марта, я так и не встретил тебя на Ярославском вокзале, но, униженный, грубо оскорбленный, я простил тебя, потому что иначе любить нельзя, и ты понимала это, когда уже сотни раз прощала меня. Прости еще раз, что я не приехал к тебе на праздники: слишком долго подавлял в себе упрямство и обиженную гордость.
       До свидания. Моя любимая, хорошая, родная строптивица. Я люблю тебя и нежно целую
       Алексей, 9.3.77 (по штемпелю).


96. Здравствуй, Галина. Решил дополнить отосланное письмо.
        На лекциях меня сокурсники встретили живейшим вопросом:
        - Ну что, привез жену?
        Я был очень ошарашен, потому что никому ничего не говорил.
        Оказывается, проболтался, многое измыслив, ректор Пименов, когда я ему в путаных выражениях объяснял, зачем мне нужны эти два дня. Как результат – девушки с нашего курса стали холодно вежливы со мной. Гм…  мне иной раз хочется поболтать.
        В случае необходимости мы можем поселиться в одной из комнат общежития. Это вполне возможная вещь, есть несколько семей, которые именно так и живут. Нужны только свидетельство о браке и немножко волокиты. Прими сие к сведению, ежли всурьез намерена выйти за меня замуж. Подумай – горячая вода, газ, мусоропровод, два стола, трехаршинная кровать, стулья, полы в линолеуме, настольная лампа, стрекотанье пишущей машинки, чайник, книжные полки, розовые обои – о, радость жизни!
        Сегодня перебрался в комнату №201, к таджику-переводчику Искандеру Идиеву. Но и это пристанище  - временное. Дверь не запирается, в комнате бардак, все к черту! Зато из окна видна вся ночная Москва и Останкинская башня в разноцветных огоньках.
       До свиданья, любимая.  Верь, что всё устроится, и не жалей ни своей свободы, ни молодости.
       Нежно тебя целую. Алексей, 22.9.76.


97. Здравствуй, Галина! Ты напрасно рассердилась на меня и не пишешь. Я сейчас попытаюсь объяснить, почему я не приехал, хотя этим объяснением подорву остатки твоих симпатий кол мне.
       Ты знаешь о моей патологической склонности считать себя неполноценным. Я получил телеграмму в пятницу,  а в понедельник у меня был назначен визит к урологу. Так как, возможно, ты послала телеграмму, чтобы пойти со мной в загс, я должен был убедиться, стою ли я чего-нибудь как мужчина, или мне лучше не глупить и не обзаводиться женою. Но посещение уролога ничего не дало. Очевидно, прочитав в моей карточке заключение эндокринолога (я был у нее прежде) о том, что я психически ненормален  (mania), он, едва осмотрев меня, отправил восвояси, сказав буквально: «Зачем ко мне-то пришел? Иди к психиатру», - с чем я, разумеется, не согласился. Но ругаться не стал и ушел. Словом, черт знает что! Или я действительно чокнутый, или…
       Во всяком случае, врачам надо верить. Но почему же я так угнетен? Конечно, ты молчишь потому, что обиделась, но я-то опять-таки истолковываю это как доказательство моей неполноценности. Если я приеду 7 ноября, ты, пожалуйста, понаблюдай за мной со стороны, может быть, и я вправду помешался, со стороны-то это видней.
       Извини, что не нашлось ни одного нежного слова. Я так себя ненавижу, что просто не смею. Не решаюсь тебя любить.
                -----
       Ну, ладно. Нагородил я тут порядком. Извини. Напиши хоть строчку, а то опять к урологу пойду.  Целую в губы (нарисованы губы) (без даты).



98.Здравствуй, любимая! До 7 ноября еще больше месяца – такая тоска! Я в какой-то изоляции, ни с кем не сблизился, хотя со всеми здороваюсь; и от того – как камышовый кот в капкане – умру, но не пикну, а больно.
        Из одиночки я переселился в комнату №201, к таджику Искандеру Идиеву. Женолюбивый поэт, он возвращается очень поздно ночью с очередного рандеву и (нет, чтобы сразу спать!)  еще сидит, включив настольную лампу, и кропает стихи. Разбуженный ночью, я клянусь в бога и в душу и выговариваю Искандеру за его свихнутый образ жизни. Он – любопытный малый, вежливый Ноздрев, займет денег – забудет, возьмет тапочки напрокат – оставит в душе и т.п. Словом, собиратель пыльцы со всего этажа, от спичек до печатных машинок, неизменно бесцеремонно-вежливо-корректный. Мы с ним покамест ладим, хотя некоторые его богемные замашки приводят меня в буйство.
       В институте все относительно спокойно. Получил стипендию 38 рб. Живу припеваючи, вот жаль только, что ничего художественного, кроме писем к тебе, не пишу и чувствую, что я из тех самых людей, про которых Пушкин говорил: они ленивы и нелюбопытны.
       «Атрибуты жениховства» еще не приобрел, ибо не уверен, что твое отношение ко мне не изменится.  Впрочем, я в этом никогда не был и, видно, не буду уверен. Потому что тут сработала известная человеческая установка на скряжничество: монету за монетой сквалыга кладет в мешок, но все ему кажется мало и все его терзают страхи, что когда-нибудь будет он ограблен, а это конец всему.
       Два вторника в начале октября будут у меня свободны, т.к. Субботин уедет. Но приехать к тебе не смогу, ибо намечен визит к Ф.Кузнецову, полузнакомому критику, с просьбой о  п р о т о л к н о  в е н и и  моих рассказов, а второй вторник – набег на редакции, где, очевидно, мне будут рады… Тяжким бременем висят на шее  до сих пор не стиранные рубашки (прачечная на углу), химчистка (пиджак-то лоснится), хоз. магазины (купить 2 фонарика и выслать матери) и проч. И проч.
       Мы должны быть вместе, милая; запомни это, черт возьми! Я не отступлюсь от тебя, пока не увижу под фатой. Поняла? Свобода – черт с ней! Но если ты по ней затоскуешь, я не стану протестовать против развода. В случае можешь потом сослаться на эти слова. Я не султан и не фараон – не нужно ни жен, ни бессмертия, а только женщину, которая помогла бы мне дожить, а то я скурвлюсь…  Предчувствие полноты и гармонии своей жизни – вот что  мы любим в другом человеке. Если не найдешь во мне этого – руби к черту сплеча все отношения, и правильно сделаешь.
       Я зафилософствовался и забыл, что эту страничку посвятить тебе, тебе одной – какая ты хорошая, любимая, нежная, ласковая, игривая бесстыдница (ох, грех тяжкий!), какой ты ангел небесный (вот только обломать бы тебе крылышки, чтоб не улетела). До свидания, Галина. Целую (без даты).
   


99. Галина, ты прости меня великодушно, милая: я не попал под такси, не сошел с ума и не влюбился. Просто письмо, ответ на твои два, опустил в почтовый ящик в глухом переулке. Ящик был подозрительно побит и покорежен, так что, возможно, он и не проверяется. В том письме я излагал план встречи нашей: я приезжаю к тебе в субботу утром и уезжаю во вторник утром. Вторник у нас – день свободный. Позаботиться о том, чтобы понедельник и суббота были пропущены по уважительной причине – мое дело. Что ты скажешь? Когда приехать?
       Ну, что тебе сказать о своей жизни, Клубника? Непомерно устал и хочу выплакаться на твоем плече. Ты слишком низко себя ценишь, предполагая, что здесь в кого-либо влюблюсь; после тебя это невозможно. Ты ведь и не представляешь себе, какая ты красивая, смелая, нежная. Ты, наверно, немного завидуешь Людке и Александру? Не отпирайся, это чувствуется. Ей-богу, поверь, что все, что ни делается, к лучшему. Постоянно никто не может быть счастлив, это приедается. Время от времени – да. То, что для супружеской жизни нам еще предстоит преодолеть множество препятствий, - это же хорошо, черт  возьми! Да и то, что мы в разлуке, - хорошо; будь умницей впрочем, я начинаю подличать. Но это потому, что уж больно ты какая-то неровная; я даже боюсь, что мы поженимся, а через месяц ты найдешь себе любовника.
                -----
       Не клеится письмо, Галина. Потому что мы снова не верим друг другу. Когда получишь письмо, телеграфируй, когда я смогу приехать? Ты ведь понимаешь, что нам нужно встретиться. Я сейчас подумал, что, оказывается, мы только на телесной близости и держались, а стоило разлучиться на месяц – и уже ни доверия, ни близости. Так нельзя, Галина. Доверяй мне, и не надо больше этих дурацких риторических вопросов – люблю ли я тебя? Да, люблю. И кончим на этом.
       Об остальном, в том числе о перспективах свадьбы, договоримся при встрече. Жду телеграмму.
                ------
       Верь мне, Галина. Посмотри какую-нибудь мою фотографию – разве этот простак способен на подлость? То-то же!
                ---------
       Крепко целую. Подыщи место встречи. И не трусь: не приехать ли мне в к о н ц е  месяца? А? Ха-ха!
                ------
       Я тебя очень люблю, так что не тушуйся и не подавай мне повод писать целые письма из одних наставлений и советов.
                ----
       До встречи, любимая (без даты).


100.  Здравствуй, Галина Санна!
         Второе письмо на одном дню пишу тебе, неблагодарная, отделывающаяся от меня размашисто написанной страничкой.
        Постараюсь убедить тебя, как выгодно быть моей женой.
        Во-первых, когда мне стукнет 25 лет, я сделаюсь вегетарианцем; следовательно, не будет расходов на мясо, рыбу, яйца, молоко и т.п., в результате чего ты сможешь, наконец, купить себе кримпленовое платье, утерянное на берегу Углы. А раз я буду питаться травками, то стану ходить на рынок, а там продают цветы, и куплю я тебе цветов, и подарю цветы сии, и нюхай, и будь благоверной и протчая.
        Это во-первых. А во-вторых – здоровье у меня слабое, ангел мой, и умру я скоро, и останешься ты вдовой. И завещаю я тебе гонорариум от санскрито-шумерского издания своих сочинений,  оправдается с лихвой стяжательство мое, как то: 10 рублей на вокзале, да 5 рублей на вокзале же, да рубашка голубая, трижды обвивающаяся вокруг телес моих, да брюки шортовые, да к тому же и моральные факторы, как то: поношение, принятое тобою от девиц незамужних Ирины и Наталии, да срам, принятый по приезде моем в Запрудье и по приезде твоем в Прогресс, да билеты железнодорожные Вологда-Шексна, да и не счесть всего зла.
       Это во-вторых. А в-третьих…
       Я люблю тебя!!!
       Не тушуйся, Галинка, не так страшен черт, как его малюют. Написала ли матери?   Это, наверно, страшно, не так ли? Представляю я (хотя и смутно) всю эту катавасию с подвенечным платьем, рюшами, шаферами и шафериссами, да еще, упаси боже, и свадебным катафалком из такси, да с ВЕЧНЫМ ОГНЕМ, да с торжественно-глупыми поздравлениями… Драчев рассказывает, что расхохотался, когда его половина надевала ему кольцо на палец.
       Словом, если ты, любимая, считаешь, что у нас все будет хорошо, я не склонен думать иначе. Фрейдистские завихрения уже не властны надо мною; не знаю, будут ли еще приступы самобичевания…
      Ну что ж, до свидания, Галина. Писала бы мне, что ли, побольше. Остаюся,
смирЪнный раб твой многоречивый и воздыхатЪль безутЪшный, во прасЪ на колЪнах пресмыкающийся, именЪмь Алешка Ивин.
      Прильни, любимая, поцелуемся сладко и – к черту вокзальную калошу! Нам завидуют все вокруг – неужели ты не замечаешь? (без даты).


101. Здравствуй, Галина! Я еще не совсем опамятовался после телефонного разговора с тобой, проводил Александра с колготками, термометрами (не больна ли Людочка?!) и прочими вещами, которые он накупил после посещения Гумма.
       Ну, да не о нем речь.
        Понятно ли я пишу? Черт знает, даже почерк какой-то весь издерганный, и не могу успокоиться.
                ----------
        Галина, милая, ты извини меня за то письмо, но оно было так же искренне, как и это. Ну, да ты знаешь меня!
        Галина, давай больше не оттягивать срока свадьбы? Иначе я окончательно во всем запутаюсь, и если рядом не окажется доброго ангела-хранителя в лице Драчева, все может плохо кончиться. Мне нужна ясность – во всем.
         Собираешься ли ты за меня замуж?
        Только да или нет.
        Веришь ли в то, что в июне-августе мы обоснуемся в Москве, а с сентября ты начнешь преподавать в московской школе? – только да или нет.
         Я слаб и телом и душонкой, и работоспособностью, но, черт возьми! так низко ценить меня, как это делаешь ты, тоже нельзя. Ты меня довела до такого состояния, что я ни черта не могу осмыслить, понять! А ведь без этого просто жить нельзя, становишься бессильным, как кролик. Ни черта не могу понять, ни черта! И, кажется, ты искренна, нелицемерна. Надо как можно скорее расставить фишки по местам.
        Я люблю тебя, но будь я проклят, если я хоть что-нибудь понимаю.
       Давай не будем метаться?
       Давай просто подождем друг друга?
       До 7 ноября, и еще одну пробу?
       Напиши мне обо всем, что тебя мучит. Что за соперница, кроме Воронцовой, появилась еще у тебя? Нету никого, пойми, черт возьми! всех отпугивает твой василисковый портрет на стене.
       Давай успокоимся? Оба.
       До свидания. Галина, скажи, что я мог бы для тебя купить? И, пожалуйста, дай мне побольше заданий – если они будут от тебя, я их выполню.
       Целую, милая Клубника-со-сливками, целую в губы. Мы должны быть счастливы! Это нам сам черт мешает!!! 6.10.76.
       Галина, не задерживайся с ответом: меня это страшно бесит. Прошу тебя.


102. Здравствуй, Галина!
         Доехал без приключений – спал. Приехали в 5. 45 – на семинар к Субботину не пошел, ну его к чертовой бабушке! Получил письмо от тетки, от матери и … от Галины Воронцовой! Она в колхозе; пишет довольно сдержанно. Я подумал-подумал да и написал ей корректный ответ, мол, так-то и так, голубушка, запоздали ваши симпатии ко мне, этакое престижно-разумное влечение (а вдруг, дескать, из Ивина денежный мешок и большой человек получится?). Словом, сказал ей, что намечается наша свадьба, просил не писать и в конце вывел разборчивое «Прощай». Довольна ли ты моим благонравием, Киршанова?
       Написал также матери, указав вероятный срок свадьбы. Остается лишь, чтобы ты не подвела…
       От Георгия известий не поступало; придется вызывать на телефонный разговор.
       Мылся в общежитском душе, и Ярослав Довган, староста курса, поинтересовался, что это у меня на груди. «Засосы!» - отрубил я.
        Теперь уже очень поздно, написал пять писем и съел кило винограду. Меня пучит. Ложусь в одинокую, холостяцки холодную постель и тушу настольную лампу.
       До свидания, любимая.  Не вешай  свой греческий нос и почаще вспоминай о тех «животных чувствах», которым  мы предавались на вокзале (как правильно заметила сумасшедшая барыня – бесплодная, надо полагать), и еще раньше – в комнате №48.  Ну, там уж совсем грех, и с барыней случилась бы истерийка, если б она о том пронюхала. До свидания, любимая. Не тушуйся. Привет Наташе, Ире и супругам Драчевым-Унгурянам. Крепко тебя целую (губы на оборотной стороне);
      P.S. Сейчас из института. Ректор Пименов проболтался о моей поездке, и теперь сокурсницы отчуждены от меня (без даты).


103. Здравствуй, милая! Извини, что не приехал. Я уже пробовал оправдываться в двух письмах, но понял, что эти оправдания выглядят жалко, и порвал письма. Словом, у меня был приступ острой ненависти к самому себе за то, что я сковываю тебя, понуждаю к замужеству, в котором ты будешь несчастлива. Мне очень хотелось повидаться с тобой, и я люблю тебя по-прежнему и больше, чем прежде, но я не поехал. Весь день брюзжал, бурчал и ругался со всеми, смертельно обидев двоих сокурсников, с которыми только-только начал сближаться. Я не могу больше жить с тобой в разлуке, это невыносимо!
         Милая, ради бога, не сердись на меня. Мне надо подумать. Во мне есть что-то жалкое, унылое, плаксивое, что должно тебя отпугнуть.
       Скоро мы встретимся, не тушуйся, Галина. Нам надо решить в этот день очень многое. Будь готова. Я тебя просил узнать телефон и адрес ректора, - что сделано? Иногда кажется, что у нас все будет хорошо. Надо только быть деятельнее и ни о чем не жалеть. Помни одно: я никуда от тебя не денусь, приколдован пожизненно. Целую и люблю, Алексей (без даты).


104. Добрый вечер, любимая! Оказалось полтора часа свободного времени – шлю лирическое дополнение к предыдущему письму. Хотя ты бы обо мне чаще вспоминала, если бы я реже писал. Ну, бог с тобой, тебе, видно, в самом деле трудно сочинять письма.
       11 октября. Только что получил известия от матери и тетки. Мать обещает помочь финансировать это предприятие, но присутствовать на свадьбе не может;  это и все, что ее интересует; ее повергает в суеверное уныние тот факт, что моя сестра в декабре тоже выходит замуж, а на одном году две свадьбы – это к несчастью. Тетке я ничего не писал, но она все узнала от матери. Спрашивает твое имя, возраст, фотографию, социальное положение, кто твои родители, где свадьба и многое другое. К моему удивлению, она вовсе не против, даже не пытается бранить меня (очевидно, я сильно вырос в ее глазах, поступив сюда), также горит желанием помочь нам деньгами, но предостерегает в том, что нам придется трудно и что раздельная жизнь – это не жизнь, а мука. Таким образом, родственники жениха пришли в колебательное движение, остается лишь стронуть с мертвой точки невесту, и весь агрегат семейной жизни отправится в путь, от медной до серебряной и золотой свадьбы, если, конечно, жених к тому времени не протянет ноги.
       13 октября.  Дни после отъезда Александра и моего полного выздоровления какие-то сумасшедшие. В моем кондуите на каждый день намечено столько больших и малых дел, что до 12 ночи не успеваю с ними разделаться. Вот и сейчас, вместо того чтобы по плану идти и мыться внизу под душем, пишу тебе.
       Посетил дерматолога. Это тоже юмористическая сценка, потому что я воображал гораздо более серьезное заболевание, чем оказалось на самом деле.
       Визит к урологу перенес за нехваткой времени на понедельник.
       Отчитывали в деканате за пропуск 10 часов без уважительной причины: два дня валялся в приступе тоски; ничего страшного, Галина, стипендия остается.
       Прислать «Рыбу» и «Свадьбу» не могу: «Рыба» в одном экземпляре есть у Александра, а в «Свадьбе» только еще наметились контуры, да и то со слов Александра, с его чувств и мыслей при обручении с  m-me Унгурян.
       У Ф.Кузнецова не был, но звонил по телефону: он в восторге от рассказов (это, надо полагать, от неожиданности, а через неделю он посуровеет, как и подобает критику); обещал свести меня с редакцией журнала «Сельская молодежь»: соловья баснями не кормят, поживем – увидим.
       Не подбросить ли тебе денег? У меня скопилось 80 рублей – щедрые даяния тетки и матери.
       Намечается мое переселение. Очевидно, Идиева я поменяю на Флеева – поэт, высокий, анемичный, лицом похож на Славика Нестерова; кажется, неплохой человек, только чрезвычайно молчалив. Перетасовка состоится в ближайшие дни.
                -----
       И тем не менее, скучно мне без тебя, любимая; только на твой портрет глядючи, тем и перебиваюсь. Реакция моих однокурсников на твой портрет:
       Омар Куйеубаев  - Какое хорошее лицо! Кто это? Твоя жена? Познакомишь?
       Виталий Носков:  - Это что, киноактриса? Она на У1 съезде молодых писателей не была? Что-то знакомое.
       Искандар Идиев:  - Красывая дэвушка! Твоя сестра? Нет?
       Таня Груева (Болгария): (с осознанием собственного превосходства) – Ой, какая миленькая! Ты женат? Давно? У нее очень непосредственное выражение лица… Она тебя любит?
                ---------
        Если ты прикажешь, тотчас же сниму твой портрет со стены. Хочешь?
                ---------
       От Гоши, о котором ты так заботишься, нет известий; написал письмо его родителям – жду.
                ---------
       Целую тысячу раз, милая моя Клубника! Я очень хочу тебя видеть. Я очень тебя люблю, только не бросай меня, может, я и не совсем извращен, не совсем разбит. Настает зима; мы так и не погуляли с тобой летом – ни в лесу, ни на кладбищах. У нас еще не было любви, черт возьми! Я не знаю, были ли мы хоть два дня подряд вместе? – До свидания, любимая (без даты)
   


105.  Галина, нам все-таки нужно расстаться.  Сегодня целую ночь не спал, думал, а сейчас лампу зажег и пишу. Мы сделаем величайшую глупость, если поженимся, и в особенности ты.  Нет смысла говорить, что я тебя люблю, - это правда, но я трус и кислятина из интеллигентных, ты намучаешься со мной вдосталь, и жизни не получится. И дело даже не в том, что я вбил себе в голову мысль о неполноценности, а в том, что я просто-напросто недостоин тебя во всех отношениях.
       Ради бога, не пиши ничего, а то я не утерплю, прочитаю, и вся наша неразбериха повторится. Умоляю – не пиши ничего. Прощай (без даты).


106. Здравствуй, Галина!
          Если ты давно не смеялась, то вот тебе мой рассказ о посещении эндокринолога и уролога.
                Эндокринолог
        Женщина лет 35, блондинка. Вхожу, слабея от страха, сажусь на стул, смотрю ей в глаза.
        - На что жалуетесь?
        - Видите ли, я подозреваю у себя гипогонадизм: недоразвитие плечевого сустава… усы вон плохо растут… ну… и другие признаки. Хочу лечиться.
         - Так!  Сколько вам лет?
         - Двадцать два.
         - Родители у вас были сильно волосаты?
         -  ? Да нет… обыкновенно.
         - А… половой жизнью живете? – спрашивает она и краснеет.
        - Вот, видите ли, потому-то я и пришел, - лепечу я и зажмуриваюсь от стыда.
        - Ну, хорошо, разденьтесь.
        Я раздеваюсь до пояса и говорю:
         - Вот видите, какие руки?..
         - Что ж, руки как руки…  Так.  Телосложение норма. Геркулесом вас не назовешь, но все же вы мужчина. Так. Оволосение обильное.  На что же вы жалуетесь? Так. Спустите немного. (Я снимаю трусы). Все в порядке.  Стандарт.  (Она насмешливо смотрит на меня). Может быть, ваша партнерша чересчур требовательна? Среди женщин бывают такие. Одевайтесь.
        Я мычу что-то невразумительное и, суетясь, едва попадая в рукав, одеваюсь. Стыдобушка великая!
        - У вас нет ни одного признака гипогонадизма, напрасно вы нервничаете. Что я могу вам посоветовать – запишитесь на прием к невропатологу. У вас бывают легкие приступы удушья вот здесь?  (Она берет меня за горло)
        - Да, иногда трудно дышать.
        - Ну вот, тем более. Это нервный спазм.
        - Значит, у меня нет никаких отклонений?
        - Нет. Но если вы что-то хотите выяснить, запишитесь к урологу. Он мужчина, с ним легче… До свидания,  в с е г о    д о б р о г о (!!!).
       Я пробкой вылетаю из кабинета, чуть не сбив какого-то диабетика. Ах ты, господи, стыд-то какой! Я прихожу в себя, только отшагав несколько кварталов по городу.
                -------
        О своем походе к урологу поведаю в следующем письме, потому что я записан к нему 12 октября.
                -----
         Сегодня получил твое письмо, благодарю, что осчастливила. Что это ты вдруг стала жаловаться – и на кино-не-дело, и на то, что тебе тяжело? Раньше от тебя, бывало, ни одной жалобы не услышишь, и даже досадно станет. Впрочем, думаю, все образуется, успокойся.  Сдашь оба экзамена, расщелкаешь, как орешки.
                -----
       Ты бы хоть написала, как думаешь распорядиться своей дальнейшей судьбой.
       Узнай адрес (домашний) ректора и проректора по уч. части и номера их телефонов – вот тебе задание. Когда я приеду, будет поздно бегаться со всем этим. Сделай, пожалуйста; иначе я автоматически заключаю, что ты не хочешь брака, и все последствия отсюда…
       Мы видимся так редко, что рискуем разонравиться друг другу; так что давай пойдем навстречу. В ректорате нашего института мне сказали, что нечего и думать прописать жену в общежитие. Посмотрим! Есть у нас на курсе человек по фамилии Дмитренко, второй месяц не может прописать жену к себе; «дойду, - говорит, до Верховного Совета…» Так что не тушуйся, Галина, что-нибудь удастся сделать.
                -------
        До свидания, Галина. Не упрекай меня в том, что я вешаю нос: он физиологически так устроен, что не может топорщиться, как у Драчева, например.
       Целую взасос!
       Привет Наташке и Ире. Передай последней, что непременно обЛОБызаю ее – и не один раз!  -  если она очистит комнату. А Наталье скажи, что я никогда не ударю ее сзади в темечко. Всё! Алексей. 9.10.76.
   


107. Галина, милая, здравствуй!
         Пишу тебе из Шексны. Сижу на даче один, принес воды, сготовил суп, рассольник; хотел опустить туда рыбу, науженную сегодня вечером, но побоялся: опять разварится, и будет костистая каша.
        Завтра, в понедельник, пойду в редакцию брать расчет, узнаю, пришла ли телеграмма, скатаю ваши одеяла в рулончик и отвезу в Вологду. А во вторник – прощай деревня Прогресс!
       Из Бежецка я счастливо добрался до Ярославля, закомпостировал билет на поезд Вологда-Череповец, потому что на сыктывкарский не было билетов, и в 10 часов был уже в Вологде. Звонил в общежитие, сказали, что Александр живет в гостинице «Северянин», а где такая гостиница, я не знаю; сказали, что приходил и забрал поздравительные телеграммы. Разыскивать его я не стал, а сел на какой-то почтово-багажный и в тот же день приехал в Шексну. Спал 15 часов и теперь свеж и здоров. Вот и все.
       Милая, как  я понравился твой матушке?
                -----
       Все не то я пишу, все не то.  Мне надо бранить тебя, поливать грязью за то, что ты поторопилась выйти замуж. Я умоляю тебя, ради бога, не делай этого! Это ни с чем несообразно. И все это звучит как плоская шутка, как подлое глумленье. Если бы я не знал тебя, если бы ты была дешевая пустая девица, тогда бы твое замужество через полтора месяца после того, как ты со мной рассталась, еще можно было бы объяснить. Но ведь это делаешь ты, искренняя, ты, прямодушная,  ты,  чуткая и заботливая,   ты,  любимая! Разве можно в это поверить? Да и наше расставание на бежецком  вокзале… нет, это все никак не укладывается в моей голове. Все стало как в первый день, 1 января – ничего нельзя понять, ничегошеньки.
         Галина, мною нельзя играть, подбрасывая меня, как бадминтонный волан. Я не игрушка, Галина! Я еще ничего не решил; может быть, я приеду 22 августа к тебе, и пусть тебе будет стыдно, я устрою такой скандал, какого не знала ваша деревня со дня основания. Так и знай, черт возьми!
        Ваша свадьба превратится в похороны. Впрочем, не стану говорить эффектных фраз. Но на подлость надо отвечать подлостью, иначе тебя измордуют в единый миг.
        Во всяком случае, я очень надеюсь, что 29 августа мы встретимся, Галина. Я буду болтаться в городе, вероятно, еще с 25, а то и раньше, потому что все равно у родителей я больше недели не вынесу. Порыбачить, сходить по грибы, навестить стародавних деревенских друзей – это все, что мне предстоит сделать там.
         Еще раз прошу, Галина, не выходи за него замуж. Я, конечно, позвоню тебе, но если мы встретимся, мне будет очень неприятно. Слишком уж это романично и пошло – этот треугольник: муж, жена и некто третий; причем этот «некто» - я.
       Целую тебя крепко-крепко назло ему. 16.8.76 (по штемпелю).


108. Галина, милая, я не могу без тебя жить.  Ради бога, только не уходи, не делай ничего над собой. Мы перенесем свадьбу на март. Я тебя очень люблю, прошу тебя, поверь мне в последний раз. Я приеду к тебе после того, как ты получишь телеграмму, только вот куда – в Вологду или в Горку? Поверь, я не такой законченный негодяй, я буду тебя всегда любить, всегда, всегда, милая моя, несчастная жена, извини меня, подлеца. Я люблю тебя еще сильнее, чем раньше, потому что кругом виноват, но у нас все устроится. Верь мне. Заклинаю тебя, Галина, я не предавал тебя, верь мне – я приеду, все объясню. Ты моя единственная. Я умру, если с тобой что-нибудь случится. Неужели ничего нельзя поправить? Неужели бы я так легко отвернулся от тебя, если бы ты попала в беду? Я ведь  люблю тебя, пойми же это! (без даты)


109. Здравствуй, Галина! Получил одновременно твое письмо на телеграмме и письмо из деревни, где ты называешь меня отроком. Почему – отрок? Я мнителен, и я опять оседал свой конек – ты понимаешь, о чем я?...  Ладно!
        Я хочу перенести свадьбу на март. Можно? Кому нужно, мы скажем, что так нам удобнее. Я жду от тебя ответа, потому что деньги я уже получил и формально готов сочетаться и т.п.
        Галина, поверь мне в последний раз. Я очень хороший кроткий человек (подлец!). Я купил тебе пластинку с оркестром Поля Мориа и куплю все остальное, что ты просила. У меня сейчас такое чувство виноватости, что я готов буду плакать, ползая перед тобой на коленях [что-что, а плакать-то ты мастак]. Ты прости меня, пожалуйста! Я охромел на обе ноги, потому что это больно, когда тебе в ягодицы колют здоровенным шприцем. Наша любовь когда-то была необычайна, а теперь в нее вкралась пошлость; и виноват я!
       Семинар послезавтра, напишу об этом отдельно. Не тушуйся, Галя! Я искуплю свою вину перед тобой, я буду любить тебя.
      P.S.   Приеду около  26 декабря. До свидания, любимая (без даты).


110. Галина!
         Следовательно, виноват я. Тем лучше: я хоть вдосталь смогу смаковать теперь мысль, что я скотина. Тем лучше.  Ладно! Деньги для свадьбы готовы, но я ничего не решаюсь покупать, т.к. это бесчестно по отношению к тебе. Прошу тебя перенести свадьбу на каникулы, т.к. 28,29 и 30 у меня зачеты, то я приеду 31 декабря. Тогда все и решим. Сейчас пока идет после-лечебная профилактика: результаты ее завтра. Во всяком случае, мне придется время от времени проходить осмотр еще долгое время. Итак, перенесем свадьбы. Алексей (без даты).


111. (письмо испорчено – оборвано) Прости меня, Галенька, прости. Все дни думаю, какой я подлец, и все, к чему я прикасаюсь, превращается в пошлость и грязь. Я не могу без тебя, любимая, хорошая моя, прекрасная.
                -----------------
       Галя, только не вздумай наложить на себя руки – мало ли что может тебе взбрести в голову с тоски. Только не это.  Все словно нарочно для того, чтобы навсегда разлучить нас. Но я ведь по-прежнему люблю тебя, и тем больше, что я кругом перед тобой виноват.
       Я даже в точности не знаю, в действительности ли у меня эта болезнь, а не другая. Лечение уже закончилось, 29 – профилактический осмотр.
       Письмо от любезного тебе Георгия. Он жив - здоров, но что было с ним в это время – не пишет.
                --------------
       Галенька, ну ты извини меня, ради бога. Ты не представляешь даже, как я тебя люблю,  и что со мной станет, если ты бросишь меня. Может быть, все образуется?.. Я тебя очень люблю, Галина.
                ------------
      PS. Сейчас получил письмо от матери. Должно быть, скоро вышлет деньги. Я все еще надеюсь, что мы сможем быть вместе.


112.  Галина! Если ты сейчас смеялась, зубоскалила с Наташкой, успокойся: то, что я хочу сообщить тебе, очень серьезно. Я приношу тебе одни несчастья. С тем пор как мы знакомы, я кругом виноват перед тобой, и мне не может быть прощения. Я был столько времени совершенно безнаказанно счастлив, что за это мы должны были поплатиться.
        Впрочем, не надо больше предисловий. Расскажу все по порядку. Приехав из Вологды, я снова пошел в диспансер, потому что у меня начались рези и гнойные выделения. Врач обнаружил триппер; я был поставлен на учет, ознакомлен с судебным указом на этот  счет, и с понедельника начну курс лечения. В ближайшие дни потребуют назвать твое имя и адрес. Что я и вынужден буду исполнить. Тебе также придется пройти обследование, это позволит установить, кто из нас виноват. Если у тебя обнаружат острую форму, то из этого последует, что во всем виноват я, только я. Ты не верила мне, когда я говорил, что нет человека более извращенного и развращенного, чем я; напрасно, - теперь ты видишь, что все подтвердилось.
        Мне предложили стационарное лечение, но я отказался, потому что в таком случае в институте все откроется, я буду опозорен и, пожалуй, исключен. Может быть, они согласятся на домашнее лечение; курс лечения, как правило, два месяца, пока они не сочтут нужным снять меня с учета.
        Я понимаю, что тебе практически невозможно сейчас лечиться: если ты поедешь в Шексну, то все это тотчас же всплывет и в роно, и в твоей школе, и, чего доброго, в институте. Но обследование, во всяком случае, необходимо.
        Не бесись, что я так спокойно пишу об этом: внутри уже все перегорело. Мне было бы легче, если бы ты бросила меня сейчас, мерзкого потаскуна, гнусную мразь, потому что никакого добра я, очевидно, не делаю людям и никакого счастья не приношу.
        Но я тебя очень прошу – пока еще заражение не слишком распространилось, съезди в Шексну на обследование, не называя своего места работы и настоящей фамилии.
       Это плохой брачный подарок, Галина, но разве такое ничтожество, как я. мог преподнести лучший? Прости меня, сколько можешь, но не принимай за ложь, за розыгрыш то, что я написал. Я не верю больше твоей песенке:
                «Все будет хорошо,
                Оставьте ваши спешки».
       Письмо сожги. Алексей, 13.11.76.
       P.S. И не думай, пожалуйста, что я все это сочинил, чтобы отделаться от тебя накануне свадьбы. Нет!
                ------------
       Противопоказано сладкое, кислое, соленое!
       Категорически запрещены спиртные напитки!!
       Представь меня в день 23-летия. Я воистину несчастен, всегда, во всем.
       Галина, еще раз прошу, съезди на обследование! Я очень боюсь, что ты заболеешь настолько, что тебе нельзя будет иметь детей, и в этом опять я буду повинен. Пусть не со мной – с другим ты должна быть счастлива. А наши с тобой отношения – такая нелепица, такая катавасия, что лучше бы все это прекратить.
       Ну, не тушуйся! Прощай или до свидания – это как ты хочешь. Прости меня.
      15 ноября  Это катастрофа, Галина! Сегодня получил от тебя письмо. Теперь понятно, почему у тебя задержка месячных. После того как ты готовилась к свадьбе – какой это будет для тебя удар! Я растоптал нашу любовь.
      Сегодня был на приеме и назвал твой адрес в Вологде. Очевидно, туда будет отправлен запрос, и тебя заставят лечиться. Все это гадко до невозможности! Лечение – уколы и таблетки.
       Всё! Больше ничего не скажу. Я сволочь, сволочь, тысячу раз сволочь! Дерьмо и свинья! Прощай.
22 ноября.  Галина, получил оба твои письма из деревни. Я успокоился за это время. Может быть, все не так страшно. Сделал уже четыре визита, очевидно, еще два – и меня снимут с учета. Заболевание могло возникнуть и вне-половым путем, во всяком случае, я не чувствую себя виновным ни в чем.
      Извини еще раз. «Рыба» имеет большой успех, меня буквально носят на руках, но 30 ноября – разбор, посмотрим!
       Извини, извини, извини, любимая, извини тысячу раз, ей-богу, я ни в чем не виноват, черт бы все побрал! К свадьбе, разумеется, ничего не предпринимаю… не знаю, чем искупить то зло, которое я тебе причинил. Извини, Галина.
   



113. Галина, миленькая, нет мне покоя, загрызла совесть совсем. Ведь люблю я тебя, хорошая моя, и не хочу, чтобы все так сразу распалось. Что же мне делать? Неужели я так провинился перед тобой, что уже ничего нельзя поправить? Любимая,  не уходи,  не бросай меня,  нам  нужно  встретиться,  может быть, мы договоримся, или  перенесем свадьбу, или решим  что-то еще. Я подлец, конечно, это так, но пойми и ты меня: я ведь очень тебя люблю.
      Сегодня получил день, и черт знает, то ли мне идти заказывать костюм, то ли тризну по своей любви справлять. Ответь, не молчи. Я понимаю, что тебе тяжело, что я в твоих глазах – грязный паскудник, пусть так, пусть, все равно – ты должна ответить. Может быть, мне приехать к тебе?
       Думай, что хочешь обо мне, но только помни, что я не предавал тебя ни до, ни после знакомства, а откуда эта болезнь – черт ее знает, во всяком случае, меня больше ни о чем не спрашивали. Все. И к черту!  Делай, как знаешь, последнее слово за тобой, а я от тебя не отступлюсь, пока мы не поженимся. Да и,  наконец, кто этой болезнью не страдает? Я пока ходил в диспансер, встретил там троих (троих!!!) из нашего института.
      Я временами испытываю просто отчаяние оттого, что в моей жизни все так скверно складывается. Ну, ладно. Плакаться не буду. Я тебе говорил, что не надо было клевать на издохший червяк. Впрочем, всё к черту! Не то чтобы я изолгался, а просто весь я теперь завишу от твоего решения. Как скажешь, так и будет. Всё. До свиданья. Целую.
      Ну, прости меня!
      Ну, пожалуйста!


114. Здравствуй, Галина!
         Жив -  здоров, сижу за круглым столом и ем оливки (скверный фрукт, вроде наших вишен, только во сто крат безвкусней). Так как приехал очень поздно, то компаньона мне не нашлось, живу один в «нумере», в том же самом, в котором жил и абитуриентом, и, как следствие одиночества, скучаю по тебе. Опять, как в Прогрессе, ты на меня смотришь со стены (нет, все-таки это самая удачная моя фотография!), и утром я тебя целую в губы, как паломник Христовы мощи. С другой фотографии, которую я прикнопил, Соболев помавает мне рукой: «Будь здоров, старина, не забывай нас!» Я-то не забуду, а вот ты, братец, что-то молчишь, как рыба, скоро уже месяц…
       Первого сентября нас собрали в аудитории (здание института старинное, аудитории крошечные, коридоры узкие – двоим не разминуться, так что я поневоле вспоминаю просторные амфитеатры 76 и 95 филфака ВГПИ).
       Проректор Галанов, писатель Сартаков (хрипун, публично по радио проклявший Солженицына) и преподаватели (среди которых я покамест выделил бородатого Кедрова) поздравили нас, обильно усыпая свои оракульствования напоминаниями о том, что Литературный институт – институт богоизбранный. Ну-ну…
       Затем всем нам вручили студенческие билеты: обычная церемония – называют фамилию – встаешь в аплодисментах… Если честно, я не испытал восторженного чувства, когда Сартаков слабым пожатием прикоснулся к моей ладони и просипел: «Поздравляю…» - ну, да бог с ним!
      Девушек на курсе оказалось значительно больше, чем я предполагал – десять или двенадцать, все они эманципе, курят сигаретки и изысканно одеваются. Шестеро болгар и один панамец, небесно красивый молодой человек с руками пианиста – Педро Корреа. Остальные, как бы сказала моя матушка, люди  о т  в е с т ь  к у д а, то есть отовсюду. Характерно, что все мужчины, за исключением двух-трех необщительных нерях, как-то по-человечески красивы: это, наверное, от таланта, который распирает их и лучится облачным ореолом. Преподаватели и то уже заметили, что курс подобрался из людей на редкость благообразных и что это, надо полагать, печать принадлежности к искусству и творческой элите.
       (Не бойсь, Галина, я не был среди них белой вороной: зеркало, отразившее меня в парадном одеянии, сказало без обиняков, что «в этом юноше есть столичный лоск и даже какая-то нагловато-робкая самоуверенность: п о с т о р р р о н и с ь  - з а ш и б у!!!»)
       Из дисциплин, которым я обучался в пединституте, здесь присутствуют многие, но в сильно урезанном и переориентированном на литературное творчество виде: история КПСС, введение в языкознание, фольклор, античная литература (ведет Тахо-Годи). Есть даже гражданская оборона и физкультура, но все это в какой-то – черт ее знает! – подслащенной, эстетизированной форме. Впрочем, поживем, увидим. На лекциях я, правда, изредка зеваю, но несравненно меньше, чем если бы я слушал физиологические изыскания Нестеренко Вергилия Павловича.
       Что ж, Галина, настроение у меня не ахти сколь воинственное, но и не угнетенное; попытаюсь что-либо предпринять, чаще публиковаться и к пятому курсу быть принятым в Союз писателей. Первые дни сентября проходят в закупочно-устроительной суматохе, но это обычно. Надо купить будильник, хотя занятия начинаются с 10 (во привилегия!), все равно сплю до победного и только-только успеваю на первую лекцию. Шпынять меня некому, Галина; не пособишь ли ты?
      Не матери, не сестре, не Драчеву – тебе первой я пишу письмо. Я люблю тебя очень сильно; у меня  сейчас даже  голова слегка закружилась, когда я вспомнил две последние ночи, когда ощутил твое дыхание… но нет, это просто ветер из раскрытого окна. Пожалуй, глупо – сообщать тебе об этом, но, ей-богу, даже знаки любви, расплывшиеся на моем левом плече, я созерцаю с удовлетворением. Мы встретимся, и непременно встретимся, и может быть, очень скоро. Только останься мне верна, какой я ни на есть. Как только я буду прописан здесь, я начну искать тебе подходящую работу – через московские школы и бюро трудоустройства. С квартирой вопрос куда более сложный, но в конце концов впереди целый год: я найду ее. Твоя задача – избежать трехлетней практики в деревне. Пожалуйста, не будь скептиком: мы утрясем все эти вопросы, если действительно мы хотим пожениться и быть вместе. Я хочу этого. Потому что среди женщин я не найду, да и отказываюсь искать человека более близкого мне, чем ты. Запомни это, любимая.
       Целую.
       P.S. Александру я  напишу  отдельно. 2.9.76.
   
    

115. Галина! Забыл написать в том письме – 4 ноября жду от тебя телеграмму о свадьбе, о смерти, о чем угодно, придумаешь сама; я хотел бы растянуть удовольствие встречи с тобой, а без этой телеграммы меня не отпустят ни на полдня.
       Врачебная эпопея закончилась, а я как был, так и остался, - ни болен, ни здоров.
       P.S.  Только что получил твое письмо.
       28 октября. Не тушуйся, Галинка! Мы скоро встретимся. Я очень хочу тебя видеть. Но боюсь, что эта встреча закончится полным разрывом. У меня есть основания так думать, ты сама поймешь потом…
      Чувствую себя деловым человеком, маленьким Растиньяком, который приехал завоевать Париж. Со своим протеже так и не познакомился, поскольку он из Грузии сразу махнул в Англию, а оттуда в Данию. Назначил мне рандеву сразу после праздников.
       Кое-что для меня он, впрочем, успел сделать: отдал три моих рассказа из «автобиографического», как ты выражаешься, цикла редактору журнала «Сельская молодежь» Попцову. Тот возжелал со мной побеседовать, каковая беседа и состоялась сегодня. Ругал на чем свет стоит за формотворчество, я слабо отбивался; рассказы он мне вернул с милой улыбкой, признал за мной все права авторства и предложил сотрудничать с журналом: после порки медовый пряник. Предлагает командировку за очерком – придется как-нибудь выпросить у ректора несколько дней и отправиться. Но это – далекая перспектива. Что ж, посмотрим, qui vivra verra.
                -------------
      Ты еще не изменила мне? Ну, так изменишь, мы можем даже биться на пари.
      Ты думаешь, я похорошел? поумнел? Черты лысого! Отвратительная богомерзкая рожа, шизофренические мозги; да к  тому же и высох, как щепка, хотя вот уже 2 месяца делаю утром зарядку.
                --------------
     PS. Если ты охладела ко мне, то, может, мне не приезжать? Впрочем, что я! Приеду обязательно! Целую, милая Галинька, 1000 раз. Алексей  ИВИН (без даты).



116. Галенька, я люблю тебя. Ты еще не изменила мне? Держись, девочка. Я скоро приеду, и мы конкретно обговорим способы устройства своей жизни.
        Напиши мне – помнишь, о чем мы говорили в последний раз?.. Мучаюсь тяжкими сомнениями. Ощущение, что ты вот-вот ускользнешь. Обидно. Скрытная ты очень и хитрая. Скоро год, а понять ничего не могу. Это нечестная игра. Нечестно, что в городе, где полным-полно обольстительниц, я только о тебе и думаю. Любимая! Это сентиментально, но – ты помнишь Вечный огонь? Продержись еще чуточку… (без даты)


117. Здравствуй, Галина! Ты пишешь, что уже было собрание по распределению. Это досадно. Я думал, что оно будет значительно позже. Что там решили? Чувствую, что надо бы что-то придумывать, но сижу, сложа руки, ничего не предпринимая.
       Плохое настроение, Галина. Письма – это все-таки безнадежно не то (весь текст перечеркнут)
      (читай на обороте, ну е к лешему!) ;
      Ну, еще раз здравствуй, Галина!
      Слава богу, мрачное свое  настроение развеял – сходил на чаепитие к казахскому поэту Нуртасу Исабаеву – мой однокурсник, мальчик с типично восточным лицом, желтым, как померанец. Приятный собеседник, рафинированная поэзия; ни вина, ни женщин, ни грязи житейской не знавший, а  потому какой-то весь восторженный и шипучий, как шампанское, и застенчив, как красная девица. Русским языком владеет плохо, читал свои стихи по-казахски. Я пил чай и слушал: Харан – баран – чиназ –чаварбахран… И тому подобное. Ни в зуб ногой. Долдонит, как шаман заклятье.
       Мрачное настроение исчезло еще и потому, что подумал: ведь я могу приехать к тебе в любое воскресенье. Расчет таков: в субботу у нас Введенье в литературоведение, Г.О. и физ-ра, - я отпрашиваюсь в уч. части и еду, пропуская эти занятия. Воскресенье – день свободный. Понедельник – три лекции, ну их к бесу! А во вторник, день творческих семинаров, мы занимаемся с 6 часов вечера. Каков я выдумщик, а? Я приезжаю в субботу, пусть даже к вечеру, но все равно – воскресенье и понедельник – наши, а во вторник, до 8 часов утра, я уезжаю обратно.
       Таким образом, если ты захочешь увидеть меня, дай знать – и я мигом прилечу. Нужно только найти площадь хотя бы 2х3 м.,  где бы мы могли остаться, ибо я не хочу скитаться по общежитиям и терпеть поношения от этих придурковатых комендантш. О понедельнике не заботься – я устрою так, чтобы узаконить свой пропуск. Что ты думаешь, напиши.
       Впечатление от Литературного института сложилось отрицательное. Есть курс лекций под названием «Введение в специальность» - любой преподаватель приходит и треплется об этических нормах поведения литератора: не загибай страницы в книге, уступи место старушке. Многие преподаватели уничижительно отзываются о современной «крикливой» поэзии – это меня также коробит. Словом, институт – без пяти минут оплот реакции. Поживем – увидим. Надо пережить три чистки – три аттестации – прогон сквозь строй, наказание шпицрутенами соцреализма. Это нелегко, а не удержаться в институте – значит остаться без высшего образования.
       Впрочем, все это мои заботы, и то, что я пишу тебе об этом, ты не расценивай как  растерянность мою…
                ------------
      Часто думаю о тебе.  Невмоготу. По-прежнему в одиночке, поэтому написал рассказ. Город требует дьявольской дисциплинированности, нет у меня ее, поэтому время уходит сквозь пальцы. Какой же я рохля, черт возьми!
                -----------------
        Ты очень мне дорога, Галина, настолько дорога, что мне – душу прозакладаю! – будет даже приятно, если ты загонишь меня под каблук, когда мы поженимся. Не брани меня, но будильник не купил: все равно через неделю я перестану просыпаться по звонку. Я не безнадежен.  Просыпаюсь вовремя,  ты не беспокойся, и даже делаю зарядку, а ты смотришь на меня со стены иронически. Взгляд точь-в-точь как у Джоконды, только грустный, даже чуть страдальческий: ах, не мучай меня, младой пиит, я тебе не кукла, возьму да и убегу.
       Запросто. Ты думаешь, я не понимаю этого. Ты же совершенно – извини – дикая, вулканическая; как тлеющий огонь – вспыхиваешь, если на тебя подуть, а разозлясь, покупаешь мне штаны, похожие на шорты, а потом мы дуемся полдня. С тобой хорошо в безветренную погоду или на кладбище – идешь и читаешь надписи на могилках, тихая такая, словно монашка на молитве. Спасибо, что еще хоть уведомляешь меня, что можешь взорваться и «сгореть» (понимай – выскочить за другого). Это как в фильмах о партизанах: «Становись лицом, предатель! Счас пррристрелю!» От предупреждения смерть не станет краше.
       Обида и ревность гложет меня, ты почувствовала, наверное? Ну, не буду, не буду… ладно. Я ведь просто куражусь. На самом же деле я горд, что такая славная девушка – моя (тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!!). Используя сравнение из рыбацкой практики: я и счастлив, что тащу здоровенную щуку, и боюсь, что она сорвется.
       (Ну, вот видишь: я открыл все свои карты, тебе остается лишь покрыть их козырем)
       Я  люблю тебя,  Галина, и, что скрывать,  больше, чем  надо, чтобы оправдалось  пушкинское:  «чем меньше женщину…»  т. п.  Но не будем хныкать,  как это сейчас я практикую в этом письме. Не тушуйся, любимая! Нам еще будут завидовать. Целую тебя, родная моя, хорошая, ласковая, милая Галенька, целую в губы, в глаза, в левый и в правый (если не накрашены), в лоб, в носик  (холодная сосулька), в ямочки на щеках, в шею, в плечо, в ключицу, в грудь, правую и левую (небось,  уже свободно ходишь в душ,  и никто на тебя не тычет пальцем: посмотрите-ка, срамница), целую повсюду (ох, как тепло!), целую всю, с ног до головы, а потом, умиротворенный, слушаю, как ты посвистываешь носом, засыпая, и ощущаю пронзительную нежность к этой длинноногой свистунье, и чувствую, что она для меня – всё.
       Уже ночь. Я ложусь  спать и буду думать, что ты рядом, и обниму холодную подушку…
        27.9.76 (по штемпелю).


118. Милая девочка, черт бы тебя побрал!
          Мало того, что я неделю перебивался с хлеба на воду (мать написала, что-де женился – живи теперь сам), - мало того,  с 8 сентября я не получил от тебя ни одного письма! Что случилось?
        Семинар прошел сносно, возможно, в октябре Субботин поставит зачет, а в январе аттестуют.
       В субботу поеду к тете Зине – договорился об этом по телефону.
       Жив  и здоров.
       PS. Если не напишешь в ближайшую неделю, стану альфонсом! А.Ивин, 22.9.77.


119. Здравствуй, любимая жена!
         Дождался-таки от тебя письма – спасибо! Если все дело в том, что ты закрутилась в делах, - от души тебя прощаю, хотя я-то занят куда больше. Оформлено повествование в рассказах – езжу  к Феликсу -  сижу на лекциях – у стоматолога (в моем рте один коренной зуб остался, да и тот… тьфу! – говорю теперь крайне неразборчиво, как тетерев) – маршруты по редакциям (в «Студ. меридиан» требуется бутылка коньяку, а где я ее достану!? На какие шиши?) – вечером ищу, где бы пожрать – то у Баймухаметова, то у Анки, то у Груевой, где только меня не кормили! Словом, жизнь идет колесом, очень интенсивная куролесистая жизнь!.. Мне это нравится. Правда, психиатр продлил курс лечения еще на две недели, когда я ему заявил, что у меня в горле злокачественная опухоль, но в институте об этом пока не известно и, дай бог, не станет известно.
       Приеду в октябре, может быть, на две недели – неделю попрошу в уч. части, а неделю – по твоей фальшивой справке. Идет? Вот уж покейфую! Очень соскучился по тебе, милая моя, любимая, рыжая девочка! Люблю тебя!
       Вдруг получил письмо от Драчева из пос. Карица Монзенского ЛПХ Грязовецкого района. Жалостливое, тоскливое письмо. Пишет, что дети его извели, жена не понимает его устремлений, и – кроме физиологической – никакой близости. Вакуум. Тем и спасается, что пишет по ночам какую-то повесть. Я был растроган.
       Но вместе с тем подумал, что при условии совместной жизни – надоедим друг другу. Да уже почти надоели – в те два месяца! Не так ли?
       Значит,  беременна? До сих пор не верил… Опять-таки боюсь, что ребенок станет помехой нашей близости – мы погрязнем в быту, да мало ли какие беды грозят в этом случае? Впрочем, я всегда мрачно прогнозирую будущее, с тем чтобы оно оказалось лучше, чем я предполагал… Бегай, ешь, не изматывай нервы с этими полудетьми - полубандитами, береги себя – пусть Максим будет здоровым. Хотя все  же досадно, и вот почему: он же отрицает меня, этот Максим… выходит, что я уже… Но я еще не…
       До свидания, любимая, счастье мое (если оно состоится), до свидания. Жди. Не заводи шашни; говорю потому, что сам себя ловлю на этом желании, и только совесть не позволяет…
       Многократно целую. Ich liebe dich. Читаю Шатобриана по-французски!
      PS. Отдал бы месяц жизни, лишь бы с тобой один день переспать!! Ты у меня как Клеопатра, а я, выходит, этот самый… ну, черт с ним!
      Люблю, миленькая. Спешу, заканчиваю. А.Ивин,  23.9.77.



120. Здравствуй, любимая!
         Доехал благополучно, пообедав в полдень стаканом горячего мочевидного чая с цукором. Чтобы проехать на метро до «Новослободской», у разменного автомата поймал миловидную девушку и выклянчил у нее пять копеек; не р;внуй, потому что в подобных ситуациях, я знаю это, великодушны только девушки, а парни, старики и женщины скряжничают. Чтобы совсем тебя успокоить, скажу, что познакомиться мы не успели (сутолока, давка, толкотня), мы только переулыбнулись, и я почувствовал к ней тихую благодарность, что, конечно, при живой тебе, предосудительно (и это я тоже почувствовал). Я очень тебя люблю; в очередной раз прости меня за такие вот поползновения.
      Флеев без меня покрылся паршой, на столе валялись бутылки и объедки, оставшиеся после восьмимартовской пирушки; от тебя я приехал радостный, бодрый, поэтому нашел в себе силы убрать в комнате.
      Немедленно вышли мед. справку, так как мне грозят остракизмом (пропустил 24 часа), но пусть ее напишет кто-либо другой, т.к на последней справке уже был твой почерк. Сожалею, что пропустил состоявшийся в эти дни на Таганке спектакль по «Антимирам» Вознесенского и «Мастер и Маргарита»; некоторые из наших побывали там.
      Не обижайся, милая, если косвенно этим упоминанием задел тебя. Я люблю тебя нежно и преданно, но изнуряю тебя капризами, потому что чувствую какую-то неполноту наших отношений. Наверное, это бунтует мой дух, не получая от тебя казуистических реляций, в коих нуждается. Ну, это, впрочем, вздор. Письмо писано в окружении галдящей компании друзей, посему скомкано и неровно. Напишу, когда закружусь в беготне (здесь я несколько иной, более деловой, а с тобой размазан и даже презираю себя, - ты заметила?). Более подробная информация содержится в письме Драчеву. Жму нос. Целую в губы. До свидания, любимая. 12.2.77.


121. Галина, прости меня за то, что причинил и причиняю тебе столько муки. Слава богу, что все обошлось; я опасался за тебя. Это уже второй раз, когда из-за меня ты испытываешь мучения, но, клянусь, этого больше не случится. Я очень хочу тебя видеть, а 16 июня у меня весь день было чувство, что ты мне изменила; и еще: особенно тоскливое желание увидеться с тобой. Вспомни, что было в этот день у тебя? Подожди еще полторы недельки, не изменяй мне. 27 июня последний экзамен, и я приеду. Впрочем, завтра я, может быть, позвоню тебе, если успею, и все, все расскажу. Голос твой милый услышу… Как живет Лариска? Обнимаю и целую. Я верен тебе до мозга костей, так что не беспокойся и пошли к черту всех художников-абстракционистов: абстракционизм уже не в моде: Брак-то эвон когда жил.
      До свиданья, Ивин, 17.6.79.


122. Кирш,
Благодаря твоим молитвам добрался благополучно, в пять часов вечера следующего дня уже был в Михайловке, так что в Ярославле и в Вологде не пробыл и часу. Разумеется, ничего не привез родственникам. Тетка и впрямь здесь, еще с весны, расположилась у матери со всем багажом, - можно представить, как захламлена комната. Обе напустились на меня, но я повел себя самостоятельно – и они отступились. Тетка, очевидно, либо купит новый дом в Печеньге, либо будет ремонтировать старый; мать тоже собирается перебираться. Ночую у отца.
       Вынужден тебя сильно огорчить. Здесь никто не нашел еще ни одного гриба, да и ягод нет, а объясняют это тем, что в июне неделю стояли четырехградусные морозы – все грибницы померзли; черники нет, малины будет очень много, но она еще зеленая. Может быть, удастся привезти немного смородины, на нашей пожне она есть. Здесь надеются, что грибы еще будут. Что прикажешь делать?
       Сегодня обязан был ехать на сенокос, но с утра обложной дождь, - пойду ловить лещей: жаль, что плащ не взял.
       На достаточном ли интеллектуальном уровне я пишу?
       Будь здорова. А.Ивин, 24.7.79.


123. Здравствуй, Галина.
          Вдалеке от тебя я опять полон прекраснодушных желаний, как прежде, - служить тебе и делать все, чтобы ты была довольна, весела и счастлива со мной. Но идеальное стремление творить добро не выдерживает столкновения с действительностью; я заражен эгоцентризмом. Чтобы быть добрым по-христиански, надо отбросить даже мысль об ответной благодарности за творимое добро, надо отвергнуть притязания своего «я» к первенству, надо осознать бесплодность всякого само- и других совершенствования, т.е. все мысли о пользе, надо быть идиотом.  Я же не могу поступиться собой ради другого почти всегда: книгу подарю – и то жалко, особенно если меня  не отблагодарят как подобает. Великодушие – качество напускное, и очевидно, не только у меня одного.
       Но если так, то как же нам быть-то в нашей совместной жизни, а, Кирш? Распределять обязанности мы пробовали – не получается. Уступать друг другу – тоже. Утверждать каждому свое – деремся, это уж совсем ни к черту, это сущий содомизм. Что же делать-то, а? Изменять втихомолку? Развестись? Неужели нет никаких путей? Как бы так сделать, чтобы встречаться, как только оба этого захотим. И расходиться, как только начнем раздражаться; теоретически моногамия – это величайшая глупость, а практически… я без тебя не могу. Неужели вся жизнь только в познании, и как только я перестаю открывать в тебе новое, как только я заучиваю тебя наизусть, а ты – меня, так между нами возникает ненависть?
       Рви письмо на части, но постарайся мне объяснить, почему я не прав. Я люблю разное, ты любишь разное. Ах, черт, не думай, что я обосновываю измену тебе, я пытаюсь разобраться, но, кажется, именно в этом месте сказывается действие мирового закона, одно вещество переходит в другое, правда – в ложь. Я начал с того, что хочу всем пожертвовать, а кончил тем, что нет никого на свете, кроме меня.
       Прости меня, Галька, заигрался я.
       Потому что все в мире вот так вот: ; - знак бесконечности. А я в точке пересечения, сопрягаю варианты обеих полукружий.
       Люблю тебя, солнышко. На уровне чувств люблю. А разум-то, он проказник. Он бессилен, все очень разумны стали, оттого и чужды друг другу.
       Помнишь, как мы целовались и плакали?
      Эх, Галька, этими минутами только и дорожу; а уж так ты мне была близка, так дорога… (без даты)
   



124.  Здравствуй, милая.
         Пишу тебе из мира ряженки, психо-истерии и литературного проститутства. Мне смутно, тяжело, я совсем запутался: «Будем, Лесбия, жить…» или «Узнаю тебя, жизнь, принимаю…» Главное, не осталось во мне воли к жизни. Одно тупое, настырное упорство – напечататься, напечататься.
       К Кулешову приехали родители, поэтому я остановился у Флеева, но скоро, очевидно, переберусь в ту, в теннисный зал, где установлено сорок коек для нашего курса заочников; потому что Флеев недоволен, жаждет полного одиночества, я ему мешаю. Ездил в Переделкино, говорил с Феликсом: перевод мой, кажется,  состоится; сегодня говорил с проректором, писал заявление; предлагают сдавать сессию с заочниками, а осенью досдать остальное; стипендии, таким образом, не будет до февраля, предлагают ежемесячную материальную помощь, размер которой до 30-40 рублей; переводят сразу на четвертый курс. Сдавать всё – задача непосильная (около 10 экзаменов и 15 зачетов); кроме того, это не разрешается. Сейчас хлопочу о том, чтобы мне все-таки разрешили сдавать все – от редактирования до политэкономии, всю эту прорву. Если администрация соблаговолит и снизойдет, то с завтрашнего дня начну сдавать; если нет, то со 2 по 29 июня.
       Меня точит мысль о бесперспективности моих метаний, о том, что я конченый человек, и мне, как многим моим невезучим собратьям с истощенной психикой, одна дорога – расщепляться. Но я должен, должен, должен напечататься, видеть плоды моих трудов, потому что не может же быть, чтобы моя жизнь была совсем бессмысленна.
      Черт возьми!
      Целую тебя и Лариску. Я тебя очень люблю, Галина,  но до свидания. Душевная невнятица. Пиши, милая. Пиши. Будь здорова. У меня все хорошо, не беспокойся. Пишут ли мне?.. 29.5.79.


125. Галина, пожалуйста, не паникуй, нет у тебя никакого рака, а чтобы убедиться в этом, сходи к врачу; может быть, ослабла ты потому, что беременна. Я в свою очередь могу только пожаловаться, что в горле у меня по-прежнему краснота, и не исключено, что рак-то как раз у меня. Во всяком случае, мне плохо без тебя, солнышко мое, некому поплакаться в жилетку; я привык к тебе очень и уже сожалею, что затеял эту авантюру, но отступать поздно, сдал уже экзамен и зачет по французскому языку, стилистику и киноискусство, - отступать некуда, я измучился. Но мы должны выдюжить, Галина, еще несколько лет. В сентябре, возможно, мне удастся устроиться дворником при школе, есть комнатка с кухней, но устроитель этого дела, Джумабаев, сам еще толком ничего не знает. –
       Будь добра, не пиши мне больше на телеграммных бланках: мне нужны не двухфразовые одолжения, а обстоятельные письма. –
       Я чересчур много читаю,  парюсь в комнате вместе с Флеевым  (лежим полуголые на кроватях и время от времени прыскаем польским дезодорантом под мышки); Москва гадка, суетлива и свихнута, как Передонов. –
       Милая, как ты там держишься, не грустно ли обнимать пустую подушку, только не изменяй мне, ты же знаешь, я люблю тебя, а сейчас, когда не вижусь, - тем более, тоскую, кажется, часок бы побыть, убедиться, что я не одинок, а потом можно опять расстаться. –
       Не стесняйся ты меня. Пиши что на ум взбредет, не осужу я тебя ни за что, хотя сам как-то особенно чувствую бессилие слова в переписке с теми, кто меня знает со всеми слабостями и кого не обманешь искусным словоплетением, - пиши, мне все интересно, главное, больше, чтобы я испытывал удовольствие – чем длиннее письмо, пусть даже в нем сплошные нелепости, тем лучше, -  пока читаю, вылавливаю за каждым словом твою тоску по мне, и на сердце становится легко, - пиши, солнышко мое, миленькая, крохотулька, Киршанчик… 31.5.79.



126. Галина, здравствуй!
Что молчишь? Или настолько увлеклась детьми? Или другим парнем – и решила, что он с большим основанием составить счастье твоей жизни? Или беременность оказалась ложной? Что? В любом случае, пару строк можно черкнуть.
       Заканчиваю повествование в рассказах, основанное на нашей любви, - день и ночь пишу и печатаю. Возможно перевестись на заочное в семинар Битова…
       Не грусти по вечерам. Вспомни вечный огонь. Я всегда его вспоминаю, едва появляется желание пойти и кутнуть в компанейке. Флеев, постившийся полтора года, вдруг запил – ведет себя разгульно.
       До свидания, милая. Доверяй мне больше: твое молчание меня смущает, и я нисколько этого не таю. Целую. Ивин. 19.9.77 (по штемпелю).


127. Здравствуй, милая девочка!
Как ты? Я в довольно сердитом расположении духа, издерган. Завтра я выступаю как оппонент на семинаре; мне придется проявить максимум буквоедской  - ; la Субботин – въедливости, чтобы он как-то отметил меня, и счел, что я не чужд стилистической изощренности. Ведь он-то считает себя превосходным стилистом, и от всех того требует. Завтра же он выскажет свое мнение о 3-х рассказах, сданных ему, в т.ч. «В начале поприща». Не знаю, право. Во всяком случае, стипендии мне не видать, так как, кроме того,  что я без зачета, я еще и не аттестован. Дергаюсь от злости, грублю друзьям.
        Есть несколько новых великолепных преподавателей. Это Еремин, преп. Русскую литературу Х1Х вв.; вот его афоризм: «много музыки – нет музыки, как много комсомольцев – нет комсомола». Коммунизм называет игрушкой для метафизиков. Злой и тонкий философ, ему за 60 лет; правда, и нас он тоже презирает.
      Скорей бы наступила развязка; уйти из семинара Субботина в другой, а потом на заочное – это единственное, к чему я стремлюсь. Потому что так жить дальше нельзя.
      Что нового в твоей жизни? Может, грибы-ягоды носишь, ведро, два? Прислала бы хоть мне!
      Вот что, девочка, хорошо бы встать на учет хоть в Ломоватке. Брось эти шутки, слишком многое зависит от этого. Прошу тебя.
      Люблю и остаюсь верен. Даже с Танечкой Груевой поругался, и теперь нет никого из девиц, кто в той или иной степени претендовал на меня. Все отвернулись! Женат!! И что взять с человека, который предпочитает молиться плохой фотографии жены, чем приволокнуться. Оцени! Впрочем, это шутки, потому что чаще всего я занят делом – пишу, корректирую сборник, бичую с бичами – и тогда меня не тянет к женщине. Но иногда… такая тоска! Как только на жел. дороге появятся льготы, в первую же неделю прилечу. Люблю тебя, щекастая моя, нестерпимо хочу видеть, обнять, облобызать. Грудь-то еще больше выросла? Как вымя у коровы? Надо прекратить этот процесс. Целую. Люблю. Будь здорова, не нервничай по пустякам.  Tout  ; vous Алексей Ивин. 12.9.77.



128. Моя милая!
Должен извиниться перед тобой за то,  что поддался мстительному чувству: по приезде сюда я не получал от тебя писем две недели, даже вызывал на телефон по этому поводу, беспокоясь, не случилось ли с тобой чего; у тебя ведь болел живот, и сердце, и вообще – думал, что тебя задавил грузовик или что ты в больнице в Устюге. Ну, слава богу, что все в порядке.
      У меня тоже все идет своим чередом, хотя мучаюсь по тебе. Я тебя очень люблю, славная ты моя; не позволяй себе больше столь длительного молчания.
      В больнице я был, но т.к. все недомогания идут от расшатанности нервной системы, то мне выписали седуксен, и теперь, едва начнет трясти, я пью его – эффект превосходный. Все в порядке.
      Всю неделю печатал. Завтра семинар, имеется у меня 29 рассказов в папке, но Субботину можно показать, не разгневав, только один. Я уже боюсь этого человека – истязатель и завистник. Боюсь, что зачет он мне все-таки не поставит. Эта падла перепортила мне столько крови, что, кажется, убил бы на месте, вызвал бы на дуэль, если б они были разрешены.
       Раиса Федоровна, зав.уч.частью, сказала, что меня, как человека женатого, она время от времени будет отпускать на свидание с тобой; так что не горюй. Кроме того, с 1 октября у нас свободная суббота – итого 3 дня в неделю.
      К тете Зине не ходил, потому что чувствую себя утомленным, не готовым к  о т к р ы т и ю   р о д с т в е н н и к о в, к наложению на себя новых связей.
      Если имеешь связь с Унгурян. Скажи этому учителю-педерасту Драчеву, пусть напишет. Завтра пойду на книжную выставку на ВДНХ. Сортирую стихи на сборник – попытаюсь все-таки отнести в издательство; отобрал 59 стихов, если оставят 25 – будет хорошо. Но это пока проспекты. К Феликсу пойду в случае, если Субботин не поставит зачет, - это где-то в 20-х числах сентября.
      Будь здорова и спокойна; пожалуйста, пусть ты теперь и очень занята, читай больше, запишись в библиотеку, а то ведь пишешь «иерехонские трубы» - мне стыдно за тебя.
      В мои намерения входило подождать, пока ты ответишь на все 4 письма, я получил пока два, но бог с тобой – привилегия беременности и занятости. А ведь я (тип слабый) также нуждаюсь в ласковом слове, утешении, ободрении. Милый Кирш, как я тебя люблю (особенно в разлуке)!  То, что ты не сходила в больницу, - что ж, рожать-то тебе, себе же хуже делаешь. Мозги, видно, у тебя еще не женские, а девичьи, коли ты столь  легкомысленна. Курю вновь по пачке в день, но ты бы меня простила, если бы увидела, в каком темпе здесь живут.
      Твоим родителям я писать не буду, ладно? Причина: не знаю, о чем.
      Крепко тебя целую. Теперь меня так приперло, что мне бы хоть один поцелуй, о большем я уже и не помышляю. Ты не растолстела? Смотри, ни в коем случае – будь тонкой, как лиана (если сможешь). Повинюсь еще в одном: э т о мне настолько понравилось, я так вошел во вкус, что с трудом себя сдерживаю. А при жаре +28; - сколько в Москве прелестниц! Прости, я, конечно, скреплюсь; я хочу избавиться от флюидов, поведав тебе о своих соблазнах. Любимая, мальчик мой из Неаполя, птенчик, ласточка – до свидания. А.Ивин, 6.9.77.



129. Здравствуй, любимая!
         Мне хочется тебя утешить и ободрить, чувствую, что тебе там приходится несладко (как и мне здесь). 28 сентября состоится семинарское обсуждение моего рассказа, после чего станет ясно – останусь я в институте или нет. В начале октября выберу время и на неделю приеду к тебе – потому что очень хочу тебя видеть, целовать, ласкать, и вообще, столько эроса накопилось, что разорву тебя на части, аки лев. Ну, посмотрим. Старостой курса стал Валера Кулешов, мой лучший друг, так что он, вне сомнений, покроет те дни, что я пропущу: то есть, если я неделю попрошу в учебной части, то дня три-четыре я смогу задержаться сверх того.
       Условия: обратный билет, встреча, хорошая кормежка, отсутствие на все это время Нины  и прочих помех.
       Неделю назад пришел перевод из «Советской мысли» - 6р.70к.; очевидно, появились стихи, и благодарить надо Белых.
      Я люблю тебя очень-очень крепко, утешься, хотя ты об этом знаешь. Я люблю тебя так, что даже презираю диалектику чувств, не боюсь тебе осточертеть пылкими излияниями, не боюсь даже того, что – ну, ладно. И все-таки я считаю, что быть вместе – в этом надо знать меру.
       Только бы нашему союзу не распасться!
       А ведь он распадается, Галина… Он начал распадаться тогда, когда мы обручились; с появлением ребенка, боюсь, будет хуже. Нам надо уважать друг друга, а мы, пожалуй, собственнически относимся друг к другу.
       В библиотеку записалась? Если есть роман Олдингтона «Смерть героя» - прочти (там великолепно все, что касается взаимоотношения полов).
       Читаю Ларошфуко, Паскаля, Лабрюйера. А у тебя в письме «дура». «пожрать» и прочие  vulgarit;s.
       Въедлив, въедлив!! Извини. Целую. Ох, если бы можно было прикоснуться к твоей горячей груди и соскам! Ну, заяц, - опять эротика. Но, честное слово, Галина, буквально истекаю плотским соком. Добудь кровать пошире!!!
      PS. Да, если подвернется № этой «Мысли», пришли мне, а то ведь так, стервецы, и не прислали. Я не слишком тебя опозорил ими?.. Ну – переживи как-нибудь. Дальше – будет больше. А.Ивин.
       9 сентября. Был у тети Зины, дома не застал: уехала в Джамбул к дочери. Квартира пустует, навещу как-нибудь потом.
      Снова был у психиатра: п р и з н а л и  истощение нервной системы, поставили на учет, лечат амитриптилином. Как бы меня, психа, из института не потянули – им только повод найти.
       NB.  В наличии 38 копеек. Не хотел об этом писать – да черт с ним! – играть в жертвенность и стоицизм не стану. Ж Р А Т Ь  Н Е Ч А. Правда, Флееву прислали 200 рублей, но он косо смотрит на мое нахлебничество. А тут еще на 15 сентября записался вставлять зуб!! Впрочем, ладно, выкручусь – ты не греми, пожалуйста, своими медалями, оставь лучше для себя, питайся з а  д. в о и х.
       Ну, будь здорова. Крепко прижимаю, целую взасос. Эх, если бы!.............
      10.9.77 (по штемпелю).



130. Галинка, милая, люблю, приеду в пятницу 19, но хорошо бы отправить Ларису Алексеевну в деревню на это время, - а? Прости меня, но я хочу видеть лишь тебя (вымарано)  Пожалуйста, сделай так, как я прошу, и не обижайся. А то не приеду. Будь здорова (на почтовой карточке). 15.10.79 (по штемпелю).


131. Кирш, прошу тебя, выполни две мои просьбы 1) пришли мне прежние ботинки, а то в замшевых здесь ходят только старухи-нищенки и мальчики-оборванцы; и 2) найди и также пришли мне № газеты с моим переводом Нямаа Готовына за 1978 год – где хочешь, там и достань. Целую. Привет Ларисе. 24.1.80 (по штемпелю).


132. Киршенька!
         Что нового? Или что старого в новых модификациях? Кулешов у меня уехал сегодня на три дня в Киров на театральную премьеру нашего общего приятеля Головина, который, однако, меня не пригласил, ибо не компанейский я человек; весьма обидно, Кирш. Очерка-то ведь я так до сих пор и не написал: сажусь за стол все равно как голову на плаху кладу: сердцебиенье и нервозность; о, проклятье! 31 марта у нас уже сессия; продлится до конца апреля; сумею ли я вырваться к тебе за это время, не знаю. Трудно, тяжело, угарно, неопределенно. Выпиваем подчас болгарской гроздовой  водочки, ты уж не обессудь. Сейчас вот пойду сдавать бутылки и, может, куплю какого-нибудь сухенького винца; алкашом становлюсь, мэм. Один, один, один. Перспектив на будущее мало, да и не тот я человек, чтобы ради призрачных благ становиться очеркистом. Поддержи и укрепи, пресвятая Дева Радость с земляничными щеками; влюблен, как в первые годы юности, и жду ответного письма. Целую тебя и, после кратковременного размышления, Ларису: уж больно она соплива.  А.Ивин, 29.3.80.



133. Милая моя жена,
         Мне не с кем разделить свою боль и свое отчаяние. Меня никто не понимает, мне никто, никто не хочет или не в силах помочь. Но меня раздирают противоречия, разрешить которые уже невозможно. Я вместил в себя весь хаос мира, и я страдаю оттого, что мне, которому дано нести эту крестную ношу, не позволено даже сказать о том, как это тяжело; я молчу и сгораю. Сгораю потому, что с того  самого дня, когда я впервые осознал себя художником, я не слышал  от подобных себе ни одной похвалы, ни одного ласкового слова, и ни увидел опубликованным ничего из того, во что вложил всю мою душу. И это непоправимо,  и это будет до скончания горестных дней моих; и никогда не воздастся мне за мои страдания, и сознание этого наполняет мою душу безысходной тоской. Может быть, я еще напишу что-нибудь, но я уже никогда не почувствую радости творчества. Я гениален, но растоптан людской неблагодарностью, я зову и плачу, но глухая стена окружает меня, и никому нет до меня дела; и этой муке нет и не будет конца. Так зачем же жить? Ради чего? Ведь нет больше надежды, поддерживающей меня. И нет больше пламени, горевшего во мне; мне не в чем больше разочаровываться, потому что не на что надеяться.
       Я бродил по улицам и…
       У, нытик! Киршенька, не верь ни одному моему слову. Был приступ ипохондрии. Осталась еще неделя работы, и я  смогу вернуться к тебе. Постарайся не изменять мне за это время. Целую. А.Ивин, 30.5.80.


134. тов. Ивина! Почему не пишете мужу и когда собираетесь приехать? Если не приедете, то он здесь не будет терять времени даром и найдет себе другую (слово нрзб).


135. Здравствуй, любимая!
         Есть свободный часок, чтобы успокоить тебя и укрепить. Я верю тебе, люблю и очень жду твоего приезда; хочется верить, что все между нами будет хорошо, и эти три дня мы проведем без скуки. Ты увидишь, что и в Москве я все тот же эгоистичный рохля, доставляющий страдания и тебе, и самому себе. Я не обещаю тебе золотых гор, но потерпи – может быть, мы еще станем счастливы. Хотя с таким человеком, как я, это трудно.
       Ну, ничего, не тушуйся, Киршан, старый-старый Киршан. Целую в губы. До свидания.
       Как поживают твои груди – не подросли еще? Не пущу, если не вырастут хотя бы на вершок. Изнываю по тебе, хорошая моя. Целую тебя во все места твоего совершенного тела. А.Ивин (без даты).


136. Галина, здравствуй.
          Первый вопрос: получила ли ты бандероль с моими «опасными» сочинениями? Надо было об этом спросить во время моего наезда, но забыл.
         Я действительно озлился на тебя так, что не хотел писать первый, и только сегодня, после получения твоего «теплого» письма, на душе отлегло. Впрочем, я понял, что ты с трудом его писала. Почему-то ты боишься, что мне не интересно твое «я», и что из этого я сразу заключу, мол, ты эгоистка; поэтому ты обрываешь себя. Напрасно.
       Береснев был сдержан,  о  Рубцовой ни слова; обещал зайти ко мне и свести с Фроловым.
       Посетил Субботина, точнее – его семинар. Наметилось некоторое улучшение наших взаимоотношений, но это потому, что Кулешов в участившихся беседах с Субботиным тет-а-тет усиленно нахваливает меня как реалиста (Кулешов – студент нашего семинара); и еще потому, что 23 февраля я звонил Субботину, попросив перенести обсуждение моего рассказа, и как бы между прочим поздравил его с праздником, что, безусловно, понравилось мнительному ветерану. Как видишь, не гнушаюсь мелким подхалимажем, лишь бы удержаться.
       Я довольно бодр, что не мешает мне время от времени рефлектировать. Наши отношения мне тоже кажутся порядочно запутанными. Но не в чувствах (тут все ясно: я люблю тебя как человека, как женщину, как хозяйку – только бы ты яичницу не пересаливала); я запутался в другом -  как мне с тобой соединиться? Что делать, куда идти, как тебя перетащить сюда, где взять денег и т.п. Чисто практические вопросы. А ты знаешь, какой из меня практик: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Но не тушуйся, милая, не такой уж я тюфяк и размазня, а если меня подстегнуть, я становлюсь даже пролазой. Ведь заказал же костюм, хотя раскачивался три месяца. Любимая, не сомневайся в том, что все у нас будет хорошо. Мне очень трудно без тебя  подчас, но пойми также и то, что ведь перессоримся, переругаемся, если будем видеться ежедневно. Нам еще придется бороться с буднями; как знать, может быть то, что сейчас, - это праздники наши. Не верю в вечную любовь и страсть, а в полное взаимопонимание – верю.
       А за грубость прости. И приготовься к еще большим грубостям. Раньше, признаюсь, у меня этого не было, а теперь мне хочется разметать тебя по косточкам. И это копится внутри; так что приезжай, голубушка, приезжай, душечка, мучитель твой ждет тебя.
        Хотелось бы подробнее знать о твоих периодически повторяющихся «трансах»; потрудись объяснить. Может быть, это как раз то, что полностью непонятно мне в твоем характере. Когда я читал «Анну Каренину», то эту самую Анну я ненавидел лютой ненавистью – взбалмошная, чувственная, самолюбивая, о себе самой пекущаяся бабенка! А ты, черт возьми, будь я проклят, именно из разряда этих женщин! Поэтому знать подоплеку твоих «трансов» мне нужно до зарезу.
       Анализируй, Галочка, свои чувства-то, как сказал бы Драчев (что он, кстати?). Ну, хватит с тебя, а то опять скажешь, что я перевоспитываю тебя.
       Не верь, Галина, всему выше написанному. Люблю я тебя, во всем люблю, всякую люблю, бесшабашно люблю, а рассуждаю так, будто бы, значит, больше умом люблю, чем чувственно. Вру все.  Все эти Воронцовы, Малых, Платовы по сравнению с тобой были мне совершенно чужды, ничему не научили, никак не ответили; они меня вбивали и втаптывали в грязь, так что я чуть совсем не утратил собственного достоинства. Ты бы хотела поступать со мной точно так же? Сумеешь? Смотри! Между лицами разного пола всегда идет борьба, и если ты меня не загонишь под каблук, значит, сама там окажешься. Шучу, конечно; и под каблуком ведь можно жить; я прямо-таки хочу туда. Вон, мои отец и мать всю жизнь воевали, а т.к. силы у них оказались равные, то они в конце концов развелись.
                ----------------
       Перечитал твое письмо. Чувствую, что ты здорово сомневаешься в моем практицизме, хотя прямо этого не говоришь. Верь, Галинка, все устрою, и прямо сейчас, со злости на себя, записываю в кондуитик на завтра: «зайти в ближайшее домоуправление насчет квартиросдатчика».
       Флеев собирался лечь в больницу, но ему в этом отказали. Жаль, а то бы мы могли увидеться еще до 8 марта. А на праздники обязательно приезжай, я договорился с ним, он не возражает. Только прежде подай телеграмму, чтобы я мог встретить тебя и договориться с комендантом; не бойся, последнее совсем не трудно. Приезжай, миленькая.
       Ты жалуешься, что, может быть, больна. Вот теперь уже ты забиваешь свою голову глупостями! Ты – здоровячка, ты – красавица, ты – дьявол во плоти, к тебе не липнет никакая зараза, успокойся. Если бы ты только знала, как я благодарен тебе за все, за все, любимая моя, за то, что ты не отвернулась от меня с презрением. Я тебя, наверное, недостоин; и бей меня в рожу, если я еще раз провинюсь в чем-то.
       Целую в длинные сочные губы, которые пахнут апельсинами! Покупать ли билет в театр, и в какой? Кого посетим из московских знакомых? Или  замуруемся в комнате? Ох, боюсь, что ты опять не приедешь! Привет девочкам. А тебя – целую, целую, целую вдрызг. Ух, разорвать бы! 28.2.77 (по штемпелю).



137. Здравствуй, Галина! Мог бы остаться  у тебя еще на два дня, потому что в понедельник была конференция,  и не учились, а вторник свободен – Васька уехал в Польшу, хоть бы его там националисты застрелили. Здоров, бодр и весел. Все говорят комплименты, дескать, посвежел, выглядишь превосходно, девочки заглядываются на меня: что значит появиться после двухнедельного перерыва!
       Приехал в 5 вечера, Флеева застал в постели: запаршивел. С моего отъезда в комнате не мыл; я это заметил по грязному пятну на линолеуме. Отвратительный город: час подышал – и в носу черно, как в шахте.
       Что Максим? Все еще боишься, что поперек станет, когда будешь рожать? Ну, ну… не валяй дурака!
       Приехал с 8-ю копейками. Юра молодец, что написал за меня заявление на материальную помощь; должно – дадут. С сестрицей своей я поругался, поэтому не советую тебе ехать в Коряжму: меркантилизмом больна, дура!
       Мне трудно без тебя, Галина. Сейчас, впрочем, еще ничего, а вот по истечение 2-3 недель будет хуже. Из списка предметов, предназначенных к посылке, труднее всего будет достать фломастеры и пластинку, да и перчатки только №9-10  даже в ГУМе, да и тапочки не теплые и проч. Цену себе набиваю, Галинка. Хотя, если честно, постыдное это занятие – торчать в несусветных очередях. К 7 ноября пошлю посылку, хрен с ним, ладно.
       Был в «Сельской молодежи» у Ряховского – возвратили. Был в «Студ. меридиане» - перенесли; рецензент Иванушкин утешил меня, сказав, что он ждал публикации в журнале 3 года!! Три года переносили. Сказал, что стихи одобрены и «ждут своего номера». Я озлился и больше не пойду: пущу все на самотек. Хорошей бумаги в Москве нет, поэтому с перепечаткой повестей не тороплюсь.
      Полон замыслов, но Флеев разлагает, стервец. Впрочем, на зеркало неча пенять…
                ------------
      Все ждешь слов любви? Так на вот: люблю тебя, милая моя женушка, беременное   н е щ е ч к о  мое. Целую. Обнимаю. Да не бойся ничего. Родишь, дура, куда ты денешься!!! А.Ивин, 24.10.77.


138. Здравствуй, моя хорошая, забеременевшая Ивиным-младшим!
         Снова прошу прощения за сумасшедшее письмо, писанное в пароксизме страха. Но хочу и тебя отчитать: ты написала письмо 15 марта, отпустила – 18, куда это годится? Я не хочу быть князем Мышкиным и доказывать тебе, что любовь состоит из самопожертвования, но это так и есть. Позаботься обо мне, ибо я тоже скучаю без твоих писем.
        Я приеду 26-27 марта. Прежде чем ты обрадуешься (обрадуешься ли?), должен тебя огорчить – уже в который раз! Дело в том, что, против ожидания, меня не сняли с учета. Спросил у сестры – почему, она ответила, что «шесть месяцев каждый из вас, голубчики, будет ходить сюда!». Следующая явка – через месяц, в середине апреля. Я зол, черт побери: у меня нет ни малейших признаков, все анализы хорошие, а вот поди ж ты!
       Примешь ли ты меня такого? Печатать стихи в «Юности» и в «Студ. меридиане» отказались, что, впрочем, мало меня огорчило. Я, девочка, не столь талантлив и перспективен, как ты думаешь, поэтому не обольщайся и рассчитывай на то, что, выйдя замуж, хлебнешь горя и утратишь иллюзии (см. Бальзака).
       Но я тебя очень люблю, прекрасная моя клубничина, и верю, что мы уживемся, несмотря на то, что характеры у обоих – ой-ой-ой – неровные, раздражительные, переменчивые.
       За справку благодарю, ибо меня уже таскали в уч. часть и пригрозили лишением стипендии (стипендиальная комиссия у нас собирается каждый месяц).
       Не тушуйся, любимая, и если что-нибудь зародилось в недрах твоих, консультируйся с врачом и беспрекословно исполняй его предписания. И все будет хорошо. < Почему мы все время успокаиваем друг друга? Не потому ли, что боимся взглянуть правде в глаза?>
       Укажи размер, цвет и прочее твоих сапог, и я куплю их здесь и как раз привезу 27 марта. Не стесняйся: один черт денег на кольцо не хватает, а на сапоги – вполне.
       Предупреждаю тебя, хорошая,  ласковая моя  умница, что я приготовил тесты для перепроверки твоих умственных способностей (грубо звучит, но не оскорбляйся); иначе говоря, хочу потолковать с тобой кое о чем, без чего не мыслю супружеской жизни. Вообще-то женский ум – зряшная забава, но понимать некоторые жизненные процессы она должна, чтобы не превратиться в т.н.  «злую жену», сгубившую уже столько хороших мужиков.
       Галин, как ты думаешь? – по-моему, счастливая семья может образоваться только из людей ровного, выдержанного характера? Ох, боюсь, боюсь, что мы не выдержим испытания обыденностью!
       Что-то я стал велеречив… Кончаю.
       (переверни страницу ;)
      Любимая ты моя, что твой правый сосок, что – левый, видны ли следы моих поцелуев, или уже стерла их душевая вода, ну, а твой живот – делаешь ли против него упражнения, а грудь – все такая ли мягкая или, наконец, стала тугой, и сама ты все такая ли свежая, чистая, обтекаемая, стыдливая, и неужели в тебе не проснулась пылкость, так необходимая мне, или ты по-прежнему ценишь во мне только нежность, - прости мне, если я стал невнимателен, яко же и мы прощаем должником нашим, ведь я же эротоман, но я образумлюсь, я буду ласковым, только и тебя попрошу – согрей меня в эти дни, обласкай, насыть до отвала, чтобы мы, оба усталые, размягченные, уже не имели сил ссориться. А утомившись, заснули бы в объятиях друг друга, думая только об одном: как все-таки хорошо, что мы встретились, едим, спим, бродяжничаем вместе, серые будни  меняя на праздники, что мы любим, как умеем, и что это и есть счастье: чтобы оценить его, нам достаточно расстаться. Я понял, что это счастье! Хочу к тебе, Галинка! Перецелую тебя всю-всю! ЛЮБЛЮ! А.Ивин, 18.3.77.


139. Галина, не дури!! Я вовсе не собираюсь тебя покидать. Я просто честно даю тебе отчет во всех своих душевных движениях. Ведь ты не хочешь, чтобы я лгал тебе? От изменений ли в погоде, оттого ли, что уехал от тебя распаленным, но не сытым, более того – раздраженным, обиженным на твою почти  полную холодность, - как бы там ни было, злясь на тебя, я решил еще раз испытать, да любишь ли ты меня вообще?! И вот результат: ты окатила меня потоком незаслуженных оскорблений…
       Ну, как ты не поймешь, что тобой одной я живу, что я уже настолько сросся с тобой, что, когда ты поймешь это, ты (а не я!), ты бросишь меня. Не мудрено – кто же станет возиться с трусом, циником, подлецом, к тому же еще не способным к деторождению? Пойми: все свои недостатки я осознаю настолько отчаянно, ежеминутно, что напоминать мне о них – значит добивать полусвихнувшегося.
       Не горячись, Галинка, очень тебя прошу, постарайся побольше говорить со мной обо всем – я остро в этом нуждаюсь. Итак, я приеду в субботу ( хотя у нас общеинститутский субботник, впрочем – это никак не относится) на воркутинском, как обычно, утром. Поговори с Александром, не уступит ли он нам опять свое логово. Наметь план действий -  кроме жратвы и спанья, мы ничем не занимаемся; это скверно.
       Ну, ободрись, строптивица ты моя щекастая! Не тушуйся. Крепко целую. А.Ивин,
       PS. Если ты в этот раз хоть на час уйдешь от меня, как практиковала в прошлые наезды (то в душе помыться, то девочек покормить, то-се, пятое-десятое), если опять применишь эту тактику, то ты просто лицемерка, и все твои слова о любви – блеф.
       PPS. Давай станем больше думать о том, чтобы сделать друг другу приятное, и меньше – о себе?
                Меньше – о себе!
                меньше – о себе!
                меньше – о себе, черт побери!
Целую, целую!
       Не уживемся мы; чувствует сердце – потому что себялюбцы мы.
       Ну, до встречи!
      Люблю тебя, глупая, гордая!.. 21.3.77 (по штемпелю).


140. Любимый мой Киршан!
         Не обижайся на меня за предыдущее письмо, прошу тебя. Очень тяжело мне без тебя приходится. Ты ведь знаешь, что я слабый человек, люблю поскулить, а некому.
        Не тушуйся, милая, я всегда буду любить тебя; ты единственный человек, к которому я привязался крепко-крепко, а горячусь и мучаюсь потому, что уж слишком тебя люблю.
       Крепко жму нос!!!
       До свидания, щекастенькая моя. Как там наш ребеночек? Не вздумай его вытравлять. Пусть растет. Целую, целую,  целую. А.Ивин 16.3.77 (по штемпелю).


141. Здравствуй, милая жена, не болей, в особенности мнительностью.
         Дурак я, что не поехал. Завтра праздник, сижу один, общежитие совершенно пустое, а я сижу печатаю, отупел, а тут еще воззвания по радио. Словом, лучше бы поехать, хоть на денек. У меня болит желудок, голова, и за ухом опять эта хреновина, я думаю, что рак, надо сходить к врачу. Словом, все повторяется. Все возвращается на круги своя, только кажется, что не доживу до весны, так все скверно. Может, потому помираем и мучаемся мыслями о смерти, что далеко друг от друга? Потерпи еще немного. Сейчас у меня то же чувство, что и год назад, когда мы долго не виделись, - тоска зеленая и неверие в возможность совместной жизни. Ну, посмотрим.
       8 ноября. Так никто и не приехал. Эх, вы! Я вас так люблю обоих, так жду, хочу обнять и расцеловать, а вы…  Впрочем, ладно. У меня сегодня хорошее настроение, но чувствую себя усталым. Как твои придатки – не слишком болят? Не бойся, все у тебя будет хорошо – я с тобой, любимая. Видел перчатки – голубые  8.5, покупать не стал, потому что короткие пальчики, да и цвет не тот. Не знаю, право, что и делать: №7 только варежки – и больше ни шиша.
       Ты извини меня, пожалуйста, я, конечно, не изменяю тебе, но совесть немножко грызет. И вот почему. Дело в том, что ко мне, в отсутствие Юры Флеева, повадилась Танька Груева. У нее  нелады с очередным любовником, вот и ходит ко мне выплакиваться; ты же  знаешь, как я люблю посочувствовать, пожалеть, поддакнуть, а она сейчас в таком трансе… Черт знает, стоит немножко позаботиться, взглянуть или пальто помочь надеть, как уже считают возможным заявляться, сидеть, курить, пить чай и нести нелепые инфантильные речи! Милая Галина, я, правда, не виноват, она сама ко мне привязалась, а я такой мягкотелый, что не могу послать ее на хер!! Представляешь, 19-летнее простодушное дитя, всё-то мне выбалтывает, с кем спала, кого любила, а мне хочется оборвать: да какое мне дело до твоих хахалей!.. Ничего у нас с ней нет и не будет, но меня мучит совесть, потому что ты там одна, бедная, беременная, любимая, а я здесь вроде, получается, развлекаюсь… Извини меня, ради бога.
        У твоей тетки не был, но звонил, поздравлял. К ней приезжала в Москву кок-Рая, они хотели разыскать меня, но не знали адреса. На демонстрации и на салюте не был – ни черта не видел; каторга, а не жизнь. С переводом на заочное пока ничего – Гусев меня не принял, т.к. ведет у  4 курса; теперь Цыбин или Амлинский…. Посмотрим. Не переживай за меня, я выкручусь. Тревожит то обстоятельство, что из бежецкой газеты нет ответа. Что будет дальше – сообщу. Я очень устал. Устал жить – устал бороться.
       Передай привет Нинке. Я о вас как-то тепло, с  грустью вспоминаю. В этой паршивой, сволочной Москве меня уже ничто не держит, - вся жизнь в тебе!
       PS. А мы тут картежничать стали (те самые, порнографические). Приходят Щепакин, Ефименко! Как я низко пал!
       Пиши. Ты по 1.5 недели не пишешь! О чем мы договаривались!
       Люблю. Целую. Это мои губы. Получила ли посылку? 9.11.77 (по штемпелю).



142. Здравствуй, Галина!
         Пиши, пожалуйста, очень скучаю. Познакомился со стихами 5-курсника Вяч. Битокова и позавидовал. Поверь, мне казалось, что никто лучше меня не пишет, и все эти Флеевы, Новиковы вызывали мою жалость, а тут я приревновал. Лучше меня пишет, стервец! Я ему в подметки не гожусь. Ну вот, за два года обнаружил два или три таланта несомненных – Кулешов, Джумабаев, а теперь вот Битоков из Нальчика. И это всё пока среди сотен студентов. Очень тревожит меня моя будущность. На днях одну рукопись отнесу Феликсу, другую в издательство.
       Танька тоже пишет стихи, но дурные, а вот ее сожительница, Лиза Олексий, стоит, чтобы написать о ней:  владеет пятью языками и переводит мастерски. Живешь, как в закупоренной камере, вдруг новое знакомство, отдушина, надежда какая-то – поговорить с умным человеком, и начинаешь ценить и жизнь, и людей, и литературу. Ладно, в пединституте сплошь недоумки, но оказывается, и здесь, исключая десяток лиц, тоже умом не богато. Нет, Галина, побеседовать по душам, чувствуя, что собеседник забрасывает тебя мыслями, опытом, информацией, - это большое наслаждение. Георгий-то Соболев, теперь я вижу, просто глуп; я тут его письма перечитал – это ведь надо иметь куриные мозги, чтобы такой вздор нести! Флеев, конечно, хороший человек и мыслит метафорами, но все-таки дубоват, с ним мне приходится отмалчиваться. Как же все-таки хорошо – ум в человеке!
       Ну ладно, бог с ним, с умом. Все прахом будем, умные и глупые… Почто ты мне не пишешь, Киршанова? Я знаю, что тебе трудно сейчас, миленькая, но поделись со мной-то! Что ты как филин на суку. Ты никогда мне не доверяла, а иногда мне кажется, что ты просто боишься меня. Это лишнее. Пиши давай.
       Если до субботы (сейчас среда) не получу письма твоего, то и черт с тобой! Подумаешь, мымра! Как ты не поймешь, что пишут не только когда что-то произошло, но и просто две-три мысли – разрядка после механически утомительной проверки тетрадей. Пиши, умоляю.
       У нас ливень и туман, как-то все это сочетается мерзостно. И вообще, эти суки фотографы обычно изображают Калининский проспект сверкающий голубизной и красками, - а я, как сюда приехал, не помню голубого дня – пыль, грязь, сумерки, туман, смог, изморось, изморозь, мгла, дымка, газы, мутная наволочь на всем, - в жопу эту Москву и этих оголтелых, безумно суетливых, бессмысленных москвичей! Надоело, Галина, хочу мирных пейзажей. Замерзла ли Ерга-то? Целую. Будь здорова. Привет Максиму – постучи ладошкой. 10.11.77 (по штемпелю).



143. Здравствуй, Галина!
         Письмо получил, деньги еще нет, но готовлю тебе посылку: купил стержни, фломастеры, кипятильник, пасту. Компактная пудра была, но за счет очереди в 200 метров. Я считаю – и ты присоединишься ко мне, я думаю, -  что человек должен владеть вещами, а не вещи человеком. Эта дефицитомания – уродство, прости меня. Перчаток, пластинок, открыток нет: как-нибудь после, ты уж извини…
       Я жив - здоров, настроение поганое; я, видно, слабак, люблю кемарить на твоей груди, а писать и думать не люблю. Разослал стихи в пять редакций, написал в Бежецк. Флеев у меня уезжает (если отпустят), я остаюсь один и надеюсь закончить рассказ, начатый у тебя. (Разбираешься ли в почерке?) У тети Зины не был: деньги еще есть: получил 13 рублей материальной помощи; так что ты много-то не посылай, ни к чему. Чувствую себя очень разбитым. Как твое самочувствие?. Будь, пожалуйста, поспокойнее, любимая; мы с тобой такие вялые и тонкие люди, что нам, пожалуй, как гоголевским старосветским помещикам, только друг за друга и надо держаться. Ночью спи, прошу тебя: натопи пожарче печь и поешь поплотнее – сморит,  и заснешь. Испытанный прием! У нас новая француженка – красотка и стерва, задает тысячи, я ее возненавидел; у прежней ведь было философское образование, с ней о Сартре и Превере можно было говорить, а эта – тупая мещанка… Одни огорчения.
       Тапки и перчатки пошлю бандеролью. До свидания, милая. Целую в шейку и в кадычочек. Что Максим? Ты его не береги, а то вырастет такая же размазня, как отец.  Будь здорова. А.Ивин, 26.10.77.



144. Здравствуй, Галина!
          Извини, что молчал. Я сейчас в очень угнетенном состоянии; нечто подобное тому, что я испытывал  ровно год назад, еще до встречи с тобой. Я разлагаюсь, поэтому, наверное, опять приеду и начну ныть: ты одерни меня, пристыди, потому что, Гоша прав, меня надо драть, а не сочувствовать.
                ------------
        Ощущение, будто, встретившись в январе, мы отметим годовщину достопамятного знакомства – и тут наши чувства иссякнут. Посидим – поокаем.
                -------------
        Ну, будь здорова, Галина! Что твой нос, не выпрямился ли  [ишо]? Что твои щеки – все так же ли алеют, или ребятня измотала тебя до посинения? Что твои губы – так же ли длинны и сочны, или по ним уже скользил своими шлепанцами какой-нибудь деревенский ухарь? Что твои волосы – не отрасли ли до поясницы, или по-прежнему курчавятся только на затылке, как у негритоски? Что твои глаза – серые? карие? усталые? А как поживают твои уши, розовенькие, как свиные пятачки? – передай им от меня пламенный поцелуй, если сможешь. А грудь?... О! Я так соскучился по тебе, не только плотски, нет, по твоей спотыкающейся походке, по твоей бодливой голове, по твоим милым безделушным воспоминаниям из босоногого детства («Пляхой!!»), по земляничному запаху твоих щек, по тебе, любимая. Крепко-крепко целую. Ивин, 23.12.76 (по штемпелю).


145. Галина, девочка моя, здравствуй!
         Ты еще сердишься на меня? Не надо, у нас еще все наладится, в особенности если я буду изгнан из института и прибуду под твое крылышко. Творческий семинар перерос в мое личное столкновение с Субботиным, и он, назвав рассказ безвкусицей, пригрозил, что я не пройду у него аттестации. Меня защищали несколько моих приятелей (с некоторых пор я близок с ними по общности убеждений), но Субботин их оборвал. Так что, милая, мне либо придется сдвоедушничать и написать что-нибудь безобидное, либо… фьюить!
       Поэтому, моя любимая, прежде чем стать моей женой – подумай: трехкомнатные квартиры меня не прельщают, я неуживчив, зол и на компромиссы не иду, и, кроме того, я, как моряк в плавание, изредка буду уходить в тюрьму. Делать ошибки – моя стихия. Это пострашнее, чем триппер, - подумай! (Подробнее о семинаре потом, когда успокоюсь. Скажу только, что я  одних испугал,  других привлек  к себе, так что,   не без гордости сообщу, ко мне идут, как паломники в Мекку).
                ---------------
       Я рад, что ты здорова, и хочу, чтобы у нас все было по-прежнему. Я писал: мы перенесем свадьбы на каникулы, т.к. зачет прежде времени у меня не принимают, а 2 января уже экзамен. Я и без того буду крутиться, как белка, а тут еще свадьба, да еще субботинские угрозы. Впрочем, когда тебе приходится многое решать, жизнь становится веселее, я стал почти что предприимчив, бегаю по редакциям (Наташке передай, что отослал ее отцу стихи), по венерологическим диспансерам, по магазинам (увы! вьетнамские носки и в Москве популярны!), успеваю даже на лекции заскочить (впрочем, третьеводни проспал до 11 часов и пропустил две пары – ну, бог с ним). Я все успеваю. Кольцо 19 размер – так? Ты пишешь уклончиво, чтобы я решал сам. Хорошо, я иду заказывать костюм и покупать кольцо – потому что люблю тебя. Пугает меня, что ты пишешь, будто жалеешь меня. Почему! Меня жалеть нет никакого смысла, потому что я  бросил бредни о самоубийстве; я буду жить, в какие бы передряги ни попадал, и докажу, что я талантлив (впрочем, эта сучья  «Сельская молодежь» вернула мне мои стихи).
       У меня скопилось 430 рублей. Итак, тезисы:
       А) я покупаю или не покупаю атрибуты жениховства – от тебя требуется ;да или нет;.
      Б) я люблю тебя <хоть я и свинтус> 
      ч е т к о  и  я с н о, потому что неопределенность – это конец.
      Целую. Алексей.
      Не тушуйся, Галина, ей-богу, мир просто чудесен!!
      Ну, я заболтался. До свидания.
                --------
      PS. Целую ручки  Nathalie.
      PPS. Жду ответ до 13 декабря.
      И перестань уклоняться от него!!!  4.12. 76 (по штемпелю).



146. Здравствуй, любимая!
         Уехал на ночном поезде в купе вкупе с пожилой четой и их хорошенькой дочкой осьмнадцати годов, которая, пока я сидел, так и не решилась впрыгнуть в постель. Спал. Просыпался и думал о смерти; вспоминал свой разговор в новогоднюю ночь с толстой румяной подвыпившей пышкой с ест-гео:
       - Вот, - говорю, суя ей под нос том генетики, - вот данные: в 85 лет на каждого старика приходится по две старухи; чем это объяснить?
       -  Женщины более приспособлены к жизни, - рассмеялась она полнозубым ртом, обгладывая мандарин.
       Умру я скоро, Галина.
       Впрочем, повременю. Надо доказать, что я чего-нибудь стою…
       Поздравь меня: сдал зачет по фольклору (Кедров) и экзамен по древней русской литературе (Селезнев) на 4. Какой-то я стал равнодушный: сажусь перед экзаменатором и выкладываюсь, не забираясь ни полутоном  ни вверх, ни вниз. Общая заторможенность, придавленность. Ты заметила, должно быть? Намучаешься ты со мной, хорошая моя…
        Флеев уезжает на каникулы домой. У него последний экзамен 23 января, у меня – 22, так что я тебя жду. Вы, женщины, не понимаете наших метаний; сделай вам ребенка, и вы предовольны, будете пеленать, полоскать, целовать эти сопливых четыре килограмма розового мяса!
       Зачем, думаешь, пишу это? Затем, что ты не хочешь выходить за меня замуж, а значит – не хочешь ребенка. А значит – я несостоятелен, а значит – мне пора умереть. Вот так, примерно, движется моя мысль...
        К а к  ж е  т ы  в с е – т а к и  в о ш л а, и  я   н е   з а м е т и л  т е б я? Открыл глаза, а так как я близорук, то увидел только щекастую алость. Твои щеки пахли яблоками. Натурально! Я тебе очень благодарен за то, что ты простила мня.
       Ну, хватит пороть любовную горячку.
       Как сдаешь экзамены? Как отреагировала комендантша на мой визит?
       PS. Ты была немножко права, говоря, что мне не о чем писать. Но мне все время хочется видеть тебя, а письма – это такой жалкий заменитель!..
      Целую в губы!   
      О костюме не беспокойся – в том смысле, что я еще его не заказал, но скоро обязательно закажу. А.Ивин, 6.1.77.


147. Целую, Галина!!
(с этого и начнем). Наконец-то получил письмо. Ждал, думал, если не придет – всё: дружба врозь.
                --------------
18 декабря. Не вынесем мы ожидания, не вынесем! Иногда так хочется тебя утешить,  наговорить ласковых слов, самому измениться в чувствах, а сяду писать – и впустую, все словно вымело внутри.
       Ты веришь в передачу мыслей на расстоянии? Вздор, конечно, хотя… Вчера, начав засыпать, вдруг явственно услышал твой шепот: ты извинялась передо мной, а за что – не знаю…
      Эк, рассентиментальничался!
      Сегодня пришла в голову мысль, что я давно мечтал о духовном и особенно телесном здоровье; поэтому-то и тянусь к тебе. Я люблю только тебя, Галина (а с Танькой мы поругались. Странно, что твои два письма она передала мне на лекции. Я, чтобы посмаковать их, уходил на перемене в пустую аудиторию и читал).
       Живу сумасбродно; крутит меня, как шашлык на вертеле. Сверху я еще более отощал, а снизу растет животик. Вот так-с! Я хочу в поле, в лес, в луга, к черту – удить рыбу и купаться, забыв всех этих подонков от литературы, - ты, если мы договоримся, поможешь мне удрать – хоть на два месяца…
22 декабря. Деловая часть:
        Приезжаю 31 декабря в 7 часов утра на 120 сыктывкарском. Если проснешься – встречай; если просплю я, то смело входи в 10-ый  вагон и стаскивай меня с постели №28. Впрочем, чувствую, что не приедешь – ну и черт с тобой!
       Кроме того, пожалуйста, купи мне обратный билет на 2 января – лучше на вечерний поезд, т.к. 3 января в 10 часов утра у меня зачет по фольклору. По студ. билету – сделай, будь добра, иначе я застряну в Вологде.
       И еще: боюсь, что ни тапочек (таких, какие бы мне хотелось купить), ни пластинок не достану – потому заранее прошу извинения.
       PS. Жив - здоров, Субботин не стал каверзничать и допустил меня до экзаменов.
       Не тушуйся, Галинка! Ешь больше и громче хохочи. Люблю я тебя безмерно, а вот что из этого выйдет…
       PPS. Скажи Драчеву, что он сукин сын! Не четверню же рожает его жена, - а только в этом случае он имел мне не писать все это время.
      Целую. Алексей. Напишу письмо и в деревню, может быть, оно застанет тебя.
   
            

148. (посылаю письмо пятимесячной давности)
          Здравствуй, Галина.
         Кажется, мы умели понимать друг друга. Но после телефонного разговора с тобой и твоего письма я сильно беспокоюсь. Что мне сказать? Только то, что я думаю сам. А я думаю, что свадьба и попытка супружеской жизни – не такое уж страшное дело. Я люблю тебя сильно и спокойно, понимаешь? – спокойно. Я не лакомка и не волокита.  Мне показалось, - может быть, только показалось, но ты подтверди! – мне показалось, что ты способна (быть) хорошей и женой, и хозяйкой, и другом. Единственная странность нашей жизни будет заключаться в том, что мы, во всяком случае,  будем жить розно. И что поэтому свои минутные влечения, свои желания близости нам придется удовлетворять с другими людьми. Но придется или не придется – это зависит от нас, от нашего самообладания. Но я уверен, что не найду более простого, честного, понимающего и искреннего человека, чем ты.  А если и найду, то не способен полюбить его так же. Я не покушаюсь на твою свободу – бог с тобой! Зачем мне это? Достаточно уже и того, что ты – есть.
        Не хочу с тобой расставаться. Как бы ни был благовиден предлог. Разве уже одно то, что я стал проще, осмысленнее жить после встречи с тобой, не говорит о том, что нам нужно быть вместе?
        Я устал быть один, устал, поверишь ли, Галина. Может быть даже так: я хочу на тебе жениться, чтобы самому же не сойти с ума, остепениться, стать хоть чуточку работоспособным. Это эгоизм? Нет, это просто – отсутствие иллюзий. Я от тебя потребуют только одного – немного тепла. Я постараюсь много работать, стать практичным (!) и все твои надежды на меня – в пределах разумного – оправдывать. Твои личные цели, стремление к чему-то, увлечения - все это остается при тебе. В конце концов, утверждать себя и учиться у жизни – это кто как сумеет и захочет. Тут уж сочувствием, лаской и другими столь же малополезными вещами не поможешь, а только расклеишь человека.
       Впрочем, что тут разводить философию, гадая на кофейной гуще софизмов. Всего, что у меня на уме, не выразить в письме: нужно встретиться, обговорить.
        (рисунок сутулого курильщика в очках)  Ваш покорный слуга. Снова курю по пачке в день. Увы! Нет во мне харррактера!  (без даты)


149. Здравствуй, Галина!
         На свадьбу я не поеду, потому что в случае нелетной погоды рискую совсем не выбраться из этого Никольска.  Ты же поезжай, Христос с тобой. Я, ничтоже сумняшеся, предполагал, что ты приедешь ко мне, договоримся с Флеевым о том, чтобы он очистил комнату, но, видно, делать нечего… планы изменились. Я приеду в Вологду 23 января и остановлюсь у холостого Александра; есть мысль написать два рассказа. Однако я с удовольствием пожертвую творческим вдохновением и памятью потомков в случае, если ты не поедешь на свадьбу, пожертвую всем, чтобы видеть тебя все эти двенадцать дней. Перед Женей Подольской извинись за мое отсутствие; я ей человек малознакомый, и пригласили они меня только потому, что пригласили тебя; передай ей мои пожелания счастливой семейной жизни и всех прелестей,  с нею связанных.
       Экзамены сдаю неплохо: высокопарный Селезнев, преподаватель древнерусской литературы, проставил мне четыре балла, ибо не моглъ есмь въспомнити, кто суть Кирилл Туровский; профессор Тахо-Годи, раскачиваясь на стуле, как очковая кобра, заставила меня выявить отличие сократизма от софизма и удовлетворилась, поставив  «отлично»; ну, а профессор Водолагин, с головою как целлулоидный шар, не обинуясь оценил мои знания истории СССР как отличные. Усиленные занятия разнообразятся расстройством желудочно-кишечного тракта: съеденное «стоит» в  желудке, как камень, то и дело прорывается шквал газов в результате кисло-щелочных реакций; в подсознании укрепилась маниакальная боязнь аппендицита.
       Брачный ансамбль не заказал, так как предполагал, что, когда ты приедешь, мы это сделаем вместе; однако, как сказано в Писании, муж предполагает, а жена располагает.
       Сестра родила мне племянника по имени Эдик (Эдуард Станиславович Микуцкий – каково!); письма сестры преисполнены жалоб на шум, запахи и пеленки и на мужа, который не понимает, что значит потерять молоко.
       Обо мне не беспокойся; с болезнью я расквитался, однако 10 февраля снова будет перепроверка. Я чувствую, что между нами трещина, и большая! Я тысячу раз виноват, и это мне поделом. Ты должна понять, что ты для меня составляешь все (а как только ты это поймешь, ты меня бросишь). Два стихотворения: не удивляйся, что я вывел тебя богоматерью. Не уезжай до 23 января. До свидания. Целую. Алексей. 14.1.77.


150. Милая девочка, как ты поживаешь? Чувствую себя по-юношески влюбленным; для этого оказалось достаточно тех свадебных дней, когда ты была как-то необычно красива, неприступна, обаятельна; будь почаще такой, это действует, как молодое вино.
       Расточаю неуклюжую лесть, зачем это жене?
       Наступило духовное оскудение; опустел настолько, что нет сил написать письмо, не говоря уж о рассказе.
        Можно, я буду тебе писать иногда «люблю» и несколько строк из того, что со мной произошло, - а то я, поверишь ли, вымучиваю письма (без даты).


151. Милая моя родильница,
поправляйся скорей. Горю желанием начать семейную жизнь. Как здоровье нашей трехкилограммовой малютки? Поцелуй ее от меня.
        Меня затыркали твои родственники. Я уже поругался с кок-Раей: весь день 27-го пилила меня за неумение жить, а потом спросила, чего я такой молчун? Надо быть общительнее. А я:  - Я ведь не требую, чтобы Вы, кок-Рая, перестали быть болтливой. – Обиделась, да и черт с ней.
       С твоими родителями тоже  поругался. Из-за штанов. Поехал в деревню, надел штаны похуже, а они на дыбы – позоришь семейство Киршановых, бескультурен-де. Опять поругался. Не заикались бы хоть о культуре, авось бы и стерпел. Но ты не пугайся, ссоры шуточные, разведывательные.
       Отчего тихо говорю?
       Отчего ничего не ешь?
       Отчего по телевизору цирк не смотришь?
       (и наконец) Отчего ты такой? –
       Вот такие вот вещи мне говорят. Хотят окиршанить. Какой уж есть. Я ведь не спрашиваю, отчего ВЫ такие? Словом, натиск сильный, защищаю свою самобытность, как могу. Тебе придется быть между двух огней, если они от меня не отступятся с тем, чтобы я характер свой менял. Это по меньшей мере глупо, и надо обладать м у д р о с т ь ю  кок-Раи, чтобы продолжать настаивать на этом. Конечно, денег они тратят кучу, но это другая статья. (Все бытовые подробности она тебе сообщит, я опускаю).
        Давай, милый Киршан, поправляйся. Чувствую энтузиазм к устройству новой жизни. Целую и обнимаю тебя. Ты в моих глазах теперь как-то очень выросла, и я тебя очень люблю. А.Ивин (без даты).


152. Галина, почему ты все молчишь? Надо быть честной, Галина. Если разлюбила, напиши коротко, и я перестану тебе надоедать своим бесполезным нытьем. Если помнишь, у нас был такой уговор. От того, что ты не отвечаешь на мои письма, - их было уже пять, - я нервничаю, н-е-р-в-н-и-ч-а-ю, понимаешь. Прошлый раз со злости даже написал, что не хочу с тобой больше знаться – выкинул этакий чисто театральный трюк: Самсон, разрывающий вериги. Это от моей бесноватости. Ты не верь тому письму. Но если разлюбила, напиши.
        (переверни страничку, узришь страстное, богоборческое и киршаноненавистническое стихотворение, только что мною состряпанное).
       (следует стихотворение «И это все? Ты больше не придешь?»)
       Галина, ей-богу, нет никакого смысла покидать меня.  Ты не знаешь поэтов: они посвятят изменнице десяток стихов и прочно забудут о ней. Давай лучше поженимся, честное слово!
       Завтра уезжаю в Москву. Пожелай хоть провалиться, что ли!
       Нежно тебя целую – если твои губы не осквернены. А если… ух!!! Страшно сказать, что с тобой будет!
        Ну, будь бодра, не вешай нос, читай, развлекайся… Да не приехал ли Андреев? Все думаю о нем как о сопернике. Не он ли был с тобой на почте, когда мы разговаривали?
        Черт бы драл мою покладистость, но я тебя очень люблю, Галина, и ничего не могу с собой поделать. Алексей. 24.7.76.


153. Галина, ей-богу, иногда чувствую к тебе такое благоговение, что ни в прозе сказать, ни пером описать, - приходится прибегать к поэзии. До свидания, любимая. Пиши, как находишь мои стихи. Ты что-то всегда воздерживаешься от прямых оценок… А.И.
        (далее следуют стихи «На переломе лет…», «Когда не будет ни зорь, ни закатов…» с посвящением: «Милой, любимой Киршановой, без пяти минут моей жене – к сожалению, пока только в рукописи…» и «Я устал от мучительных бдений…»)



154.  В письме от 29.11.76 отправлено стихотворение неизвестного автора (Н.М.Новикова?):
                * * *               
Темно-красная тень расплылась в синеве,
на востоке светило ожило.
Погасите рассвет,
задержите рассвет!
Хоть на час, хоть на миг задержите!

Скоро солнце взойдет, новый день
все заполнит ликующим светом.
Ты уходишь бесследно, как тень,
ничего не сказав, не ответив…

Будет сон – и не сон,
Будет бред – и не бред.
Бег теней. И мелькание масок.
Задержите рассвет!
Погасите рассвет!
Потому что последний для нас он.


155. Здравствуй, Галина!
         Письмо получится большое, соразмерно моей любви, и сумбурное. Веду беспорядочную жизнь богемы, похудел как придорожная ракита, и если с тебя брюки спадают, то с меня – часы за локоть; цвет лица зеленый, под глазами – круги. Два часа ночи – не могу уснуть, видно, какой-то невроз: целую неделю сплю по три часа – и заснуть не могу, ворочаюсь, думаю. Флеев, мой сожитель, повернувшись ко мне задом, строчит очередное стихотворение.
        Расскажу о семинаре. Оппонентами были мои «союзники» - некто Дмитренко и некто Кулешов (этот последний очень талантлив). Когда мы все расселись вокруг круглого стола, вошел мэтр Субботин,  неся красивую львиную голову; он заморозил меня ледяным взглядом, я понял, что шансы нулевые. Дмитренко, выступавший первым, говорил общо: ничего подобного «Рыбе» на нашем семинаре еще не было, и я затрудняюсь что-либо сказать, т.к.,  очевидно, у Ивина какое-то свое особое мироощущение, и законы свои…
       Субботин: - Как? Это еще что такое!
       Дмитренко после этой реплики скис, и его защитительная речь не удалась.
       Кулешов толковал о символах, о том, что это рассказ-то не о любви, а о том, что любовь НЕВОЗМОЖНА в обществе ханжей и лицемеров. Я радостно заулыбался: наконец-то! А то уж среди кривотолков я потерял голову. Но Субботин резко оборвал Кулешова, и тому пришлось скомкать анализ. Над столом воцарилось недоброе молчание.
       - Что такое? Какие рыбы? Зачем рыбы? Товарищи дорогие! Ничего не понимаю! – разразился Субботин. – Ивин! Да как же я вас взял-то в свой семинар? Да что ж это вы пишете-то?
       Я начал втолковывать ему, и мы разругались. Ты бы видела, что творилось. Парни потом рассказывали, что у них сердца сжимались из страха за меня. Кончилось тем, что, очевидно, не вполне сформулировав какую-то фразу, я назвал Субботина мещанином; во всяком случае, он это так воспринял. Семинар чуть не был сорван; с грехом пополам, с унылыми физиями разобрали стилистические ошибки.
        На следующий день Кулешов предупредил меня, что Субботин провалит мне аттестацию: злопамятен, мнителен. Мне это не нужно, я сходил и извинился перед Субботиным. Эту красну девицу аж слеза прошибла, когда я пришел и кротко сказал ему, что переборщил вчера. Ах ты, думаю, жалкий невротик! Он прочитал мне лекцию о старых добрых традициях русской лит-ры и отпустил. Но не простил, я это понял. Поэтому я накропал рассказ, чтобы реабилитироваться, и вскоре отнесу: может, простит.
        Вот такие дела, Галина. Вчера посетил Феликса Кузнецова. Он обещал пособить горю, убедить Субботина в том, что я талантлив – по-своему! – а если нет, то я перейду в семинар поэта Владимира Цыбина (если пустит, конечно).  Кузнецов дал мне экземпляр своей книги с дарственной надписью и обещал  содействие.
       Таким образом, я в положении  н и  б е    н и  м е   н и  к у к а р е к у. Ну, хватит о себе.
                --------------------
        Как твое здоровье и самочувствие после душевной травмы? Побольше ешь, а если нечего, то сходи к крестьянам, дадут кринку молока. Ходи на лыжах. Обо мне не думай. Думай, что все устроится,  а после всего, что ты пережила, это трудно. Милая моя, несравненная, добрая, ласковая, красивая, нежная, любимая моя неврастеничка, я тебе, должно быть, опротивел своими излияниями, но что поделаешь: в е ч н ы й  о г о н ь надо поддерживать, а то он уже тухнет, я чувствую, особенно в твоем сердце, изменница! Отвечай на вопросы, поставленные в предыдущем письме! Целую. Алексей.
        12.11. Ты очень жестока, Галина. Уже неделю нет от тебя письма. Эта «холодная война» ни к чему не приведет. Я прошу у тебя мира и искренности. Я вылечился, но с учета не сняли, велели прийти 3 января. Пришли «приглашение», т.к. в салоны без оного не пускают. Друзья ведут против меня анти-женскую кампанию, узнав о моем намерении жениться. Если б они знали, какой ты великолепный человек! Я чувствую, что люблю тебя больше, чем прежде. На днях ты мне приснилась: я целовал тебя в грудки! Этот бы сон да въявь. Ну, не обижайся, любимая. Ивин (подпись в двойной траурной рамке).


156. Галина, я перечитал твои письма. Я виноват перед тобой и чувствую это. Не уезжай от меня, прошу тебя. Я докажу, что люблю тебя, и только тебя одну. Я приеду 23-го утром, как обычно, на 120 сыктывкарском поезде. Мне показалось, что ты как-то иначе стала относиться ко мне – сдержаннее, презрительнее. Я чувствую, что мне придет каюк и распад моей личности, уже начавшийся, ускорится, если ты отвернешься от меня; это серьезно. Ты для меня больше, чем просто любимая; ты моя сиделка, согласившаяся валандаться с таким капризулей, как я, ты моя опора, тот стержень, тот скелет, на котором я держусь, - надломи, и  я уже не человек. Да что там говорить! Я люблю тебя, я иногда тоскую по тебе, я хвастаюсь тобою перед Флеевым (не забудь, что твой портрет висит в нашей комнате), я ношусь с тобой, как суевер с ладонкой… Теперь уж мне не до игры. Мне нужна твоя  помощь: не надо со мной нянчиться, а отругать надо. Ты поняла мою  м о л и т в у, обращенную к тебе? Ведь я в самом деле молюсь на тебя. «Это не мешает тебе связываться с девочками на Новогоднем вечере!» - скажешь ты. Я отвечу, что это моя маленькая месть тебе за то, что ты не приехала (и за то, что снова собираешься уехать).
       Историю КПСС я сдал на пять (коснею); иду в шестерке лучших – слабое утешенье для того, кто потерял полжизни в институтах. Болею: синдром навязчивости, психастения. Хочу обратиться к психиатру. О прежней моей навязчивой идее ты осведомлена, теперь другая – аппендицит: дважды бегал к врачу, и оба раза с позором изгонялся; а живот болит, и колотьё в боку. Если тебе нужен муж-развалюха, то честь имею кланяться.  Ну, довольно, я тебе надоел со своими болезнями.
                -----------
         Милая, когда мы встретимся, прошу ответить на следующие вопросы:
(зачеркнуты)    Впрочем, пишу явный вздор. Целую. До встречи через три дня (стихи на обороте) ;
                Ода
                На прибытие графа А.Н.Ивина-
                Киршановского в губернский
                град Вологду

                Был сильный мороз.
                С букетом мимоз,
                едва рассвело,
                он прибыл во град,
                счастливый зел;,
                А ему говорят:
                «Галя уехала»
                ----------------------
                Нет правды на Земле


   157. Любимая, здравствуй!
            Появилось желание поболтать с тобой и пофанфаронить своими нежными чувствами. А влюблен  я в тебя безраздельно, в чем и сознаюсь с прискорбием. И б о, г о в о р ю  т е б е, т о к м о  т р и ж д ы  в о з г л а с и т    к о ч е т,  и  т ы  п р е д а ш ь  м е н я.
          Вот  что я думаю о тебе: ты глупая девочка, но у тебя отзывчивое сердце, ты добра и справедлива; ты подвержена многим влияниям, дурным и хорошим; меня ты понимаешь (на уровне чувств), но мои цели тебе непонятны, поэтому мы до сих пор не поговорили на социологические темы.  Если я потерплю фиаско и стану падать, ты бросишь меня (смотри фразу из Нового Завета курсивом). Но так как ни в случае преуспеянья, ни в случае паденья я не смогу быть хорошим семьянином, то ты бросишь меня рано или поздно. Эту свою трагедию я оформлю в какой-нибудь психоаналитической повести.
        Шутки шутками, любимая, но все дело в том, что конец моей карьеры – это тюрьма, и я сознательно готовлю себя к этому. История России есть борьба свободной мысли с удушеньем мысли. Возможно, я недооцениваю твои нравственные качества, но мне кажется, что как только ты поймешь, что способна увлечь другого человека и он полюбит тебя, ты переметнешься к нему, ибо………………………………………………………
       Ибо я дурак. Выдвигая все эти обвинения, я просто-напросто не доверяю тебе. Зачем?
       Если ты уедешь, я буду жить у Драчева: копошатся замыслы нескольких рассказов, и их надо обработать. Кроме того, надо, наконец, перезнакомиться со всей писательской камарильей, проживающей в Вологде, получив протекцию и заступничество и, елико возможно, хоть какие-то намеки на вероятность публикаций. Таковы планы. К родителям не поеду.
        Не взять ли мне с собой деньги: мы могли бы купить в Вологде обручальное кольцо; а то ведь я не соберусь до седых волос, которые, кстати говоря, уже появились; а впрочем, может быть, оптический обман…
       Ну, давай, Галина, - до встречи.
       Летом, сразу после возложения венков у В е ч н о г о  о г н я, пойдем бродить по кладбищу: это помогает, пропадает желание строить козни ближнему. И вообще [во`пше] я хотел бы удрать с тобой в лес: пережить ренессанс любви.
       Эй, Галинка, а мы не осточертели ли уже друг другу?! Спроси-ка себя хорошенько.
       Ну, целую в губы, и очень крепко  (сегодня у меня уже не болит зуб).
       Не тушуйся, Галинка, потому что, что бы я ни наговорил, я все равно люблю тебя. «Будем, Лесбия, жить, любя друг друга», - помнишь у Катулла?
       Ну, до свидания. А.Ивин, 15.1.77.


      158. Здравствуй, Галина.
       Есть возможность встретиться с тобой в Бежецке 25 июля, а затем ехать в Москву. Что ты на это скажешь?
        Я, очевидно, сильно привязался к тебе в эти теплые летние вечера, благоухающие и томные, чувствую какую-то пустоту и тоску. Нет смысла, взвинчивая себя, писать о любви: время покажет, двоедушествуем ли мы.
       Я много заставляю себя заниматься, читать и писать. Соболев приглашает меня 17 июля приехать к нему в Устюжну, но я отказался, ибо теперь уже не испытываю горячечной радости от встреч с ним, ни с кем бы то ни было из друзей.
       Сегодня пятница, уже ночь. Пусто в доме. Разве что один будильник. Но с ним не перемолвишься словечком, с этой бездушной коробкой. Я слишком обленился и рассиропился, поддавшись сладко-щемящему чувству разлуки. Что, поживем – видим. Vivra que verra. И вся-то наша с тобой близость словно заупокойная литургия. Я не смогу себе этого объяснить. То мне жаль тебя, то хочется нянчить, то хочется положиться на тебя во всем – и делай что хочешь; то я, как ищейка, выискиваю в тебе несообразности, то восхищаюсь ими;  то мне чудится, что не знал и не узнаю я человека лучше, чем ты, а то кажется,  что я самообольщаюсь, что ты заурядная мещанка. Сейчас-то, вдалеке, ты словно подернута розовым флером, совершенная и добрая, как бог, а вблизи… вблизи меня бесит то, что ты то ли равнодушная, то ли уж чересчур покладистая какая-то… Впрочем, самолюбие, кажется, у меня того… немножко раздутое, вот что! Ну, да не беда, не беда! Все будет хорошо. Вчера мелькнула мысль, что, может быть,  в Ярославле или где-нибудь на дороге тебя убили – да, так-таки убили. Но этого не может быть; это все равно что лежать на пляже и думать: а вот сейчас пойдет снег… По классификационной таблице профессиональной  смертности сперва умирают повара, а потом журналисты…
        Однако какой вздор несу! Совсем разложился, словно трупик на солнышке.
        Знай, Галина, что я буду драться в этом мире за себя до последнего издыхания. Именно за себя, и ни за кого другого, даже не за тебя. Потому что я не вхожу в разряд тех людей, которые даже гниют, успокаивая себя тем, что растут. Не было у меня до встречи с тобой почвы под ногами, но и ты – лишь дрожащий бугорок. Опереться на тебя – не значит ли уйти с головой в трясину?..  Не суди меня за эту заячью осмотрительность, не оскорбляйся ею. Понять это для меня необходимо, потому что иначе я останусь не вполне искренен с тобой.
       А впрочем, делай как знаешь! Для чего, думаешь, все эти умные баиньки? Да для того, чтобы, получив от тебя удовлетворительный ответ, еще раз пощекотать свое себялюбие и успокоить бурлящую ревность, а к чему ревновать-то? К кому? Фи, суета какая!
        Ну, будь здорова и не бери с меня пример – не расклеивайся, как плохая картонка. Целую. 9.7.76.


159. Здравствуй, Галенька!
         Не буду ждать от тебя ответов. Есть потребность излить душу. То письмо, которое я уже отправил, чересчур грубое, манерное, ну его к черту! Пишу другое. Насилу прожил без тебя неделю, злой и огрызающийся. А дождь льет, льет, льет, стервец… Если в ближайшие два-три дня не увижу солнца, повешусь с тоски. Пиши хоть ты мне почаще… Первое время была острая необходимость с кем-нибудь посидеть, поговорить, поласкаться, помиловаться, настолько я к тебе привык, привык, чтобы меня услаждали, называя милым, и хорошим, и любимым, и черт те каким расчудесным! И – я признаюсь тебе в этом – появилась даже мысль посидеть, просто посидеть, глазея друг на друга, с какой-то, с любой девушкой… Ты поймешь меня: это не потому, что я возомнил, будто я красив, строен и волоок, что твой купидончик, а просто потому, что мне нужно было чем-то, кем-то заменить тебя. Но я понял, что это ничего не даст. Ты есть ты. Тебя не заменишь никаким суррогатом, никаким! И от таких подмен только худшая горечь. Я не могу, не тоскуя, прожить без тебя и недели, это я-то, который разглагольствовал – и вполне искренне, - что нам будет лучше прожить месячишко вдалеке друг от друга. Ты прости меня, Галенька, все мои злые выходки, все мои актерские позы – этакий твердокаменный монолит, которого не проймешь никакими чувствами, тьфу! Суета какая! Перед тобой не имеет смысла ни актерствовать, ни лицемерить, ты видишь меня насквозь, вернее: ты чувствуешь меня насквозь, навылет, я перед тобой как заспиртованный в пробирке распластанный лягушонок. Нет смысла. Я люблю тебя раз и навсегда. Ты знаешь, клятвы в вечной верности смешны, с пылу сказанные, но я не знаю более надежных слов, чтобы доказать тебе, что я люблю.
        В то воскресенье я, как и снаряжался, посетил Тотьму, тетушку; отвез книги. Дорога измотала меня, вид людей вызывал тошноту; вдобавок, отвалился каблук сапога, так что пятка моя, что ни шаг, лобызала камни, пески, грязи, доски, траву. Измучился. Поздним вечером в воскресенье виделся с Драчевым: он еще не уехал, точнее, должен был уехать, да проспал. С 22 до 3 часов ночи мы обстоятельно поговорили. Не знаю собеседника более искреннего и тактичного, чем он. Ему очень трудно, я утешал  его, как мог. Он настраивает себя не боле, чем на год супружеской жизни. Его пугают фантомы современной некоммуникабельности; его пугает, что характер Людки извращен и не соответствует тем нормам простоты и честности, которые он хотел бы видеть в каждом характере. Весь вечер он только и делал, что анализировал ее поступки, находя их фальшивыми; я выслушивал и вставлял веское у м н о е  слово, а Драчев  (оттого, наверное, что его правильно поняли) распалялся еще более. Он вступает в канун своей женитьбы, словно лошадь, ведомая под уздцы в загон. «Ну почему? – спрашивал он себя, - почему я не влюбился хоть в Наташку, - простую, искреннюю добрую, да и не без царя в голове? Почему?»
       Словом, мы с ним содержательно и умно попустословили и, наконец, выдохлись и уснули в три часа ночи. Мы должны были вместе выехать в шесть часов утра. Я проснулся. Стаскивал с него одеяло, ругал, стыдил, лил воду, но он сказал вяло, как если бы заговорило отсыревшее бревно: «Оставь, Алексей. Чего кипятишься-то, как чайник? Не все ли тебе равно, когда я уеду – днем раньше, днем позже?» А, сказав это, заснул. Я умылся и   ушел, пожав напоследок его вялую ладонь.
       Вот такие дела, Галенька. Я немножко ревную тебя к неизвестности: я ведь не знаю, чем ты там занимаешься, как проводишь время. Но я хочу верить, верю, что у нас все будет хорошо, пусть – не всё, но самое главное.
        А цветы все еще стоят в бутылке из-под кефира – те цветы, что ты нюхала, уезжая; они совсем засохли – просто пучок сена, засушенный гербарий. За окном дождь, все льет и льет, сеет, кропит, рассеиваясь влажной пылью. До чего же мне тяжело, если б ты знала!
       Ну что же, до свидания.  Не тушуйся, не робей, не сдавайся. А на меня не оглядывайся – мне просто тяжело, но будет легче.
        Целую тебя, любимая Галенька. Что я еще могу сделать? Целую, целую.
                А л ё ж г а,
       а писано 5 июля 76 года, вот уже скоро полночь.



160. Здравствуй, милая Галя, поддержка моя и упование!
         Если бы ты знала, как я возрадовался, получив, наконец, от тебя письмо: я его сто раз перечитал, вслух декламировал… ну, да что уж там. Дипломатично умолчу о своих чудачествах.
       Позади три экзамена, 13 баллов; остался французский язык. Мне везет: наверное потому, что одеваю на экзамен ту голубую рубашку, дарованную тобой, заговорная, завороженная, от сглазу и от спития остерегающая рубашка. Видишь, становлюсь помаленьку суевером, фетишистом. Нервотрепка на экзаменах порядочная, я сбрасываю килограммы живого веса, и без того нелишние, словно бугай, переведенный на стойловое содержание. Если доведется встретиться нам, ты убедишься, что я стал похож уже не на стройного вьюношу с мощно развитой мускулатурой, спинной, ножной, ручной и ягодичной, а скорее на каркас человека, сиречь на скелет. «Сущий шкилет!» - воскликнула бы моя матушка, увидев меня.
       Ну, что еще? Усы? Усы я сбрил перед экзаменами, но они вновь выросли, так что поцелуй твой, почтово-транспортный, пришелся к месту. Благодарю тебя, Галя (и это уже серьезно): так любить, так помогать, так вселять надежду можешь только ты. Когда я встретился с тобой, я был в отчаянном положении и зол как дьявол; теперь мне лучше. Я люблю тебя. И я не понимаю, почему ты не хочешь выйти за меня замуж.  Неужели я настолько агрессор, чтобы стеснять твою свободу, неужели настолько зануда, неужели не смогу любить тебя и понимать? Неужто я еще не доказал тебе это, и ты не видишь, что я готов доказывать это всю жизнь? Я не обманываю тебя пышными фразами, нисколько! Странная ты какая-то, ей-богу! Лучше буду матерью-одиночкой, лучше другого полюблю или хоть не любя выйду, - но твоей женой? – никогда! Почему, черт возьми! (Я начинаю петушиться, кипятиться, булькать, пускать пар). Должна же быть какая-то причина.
          «Шрам на роже»,  что ли?
          «Шрам на роже            (bis)
           Для мужчин всего дороже»
………………………………………………………………..
         Хорошо, Галенька, не буду великовозрастным почемучкой. Ведь сам же я говаривал, что люди ничем не связаны, любящие люди. А брак – это вздор и помутнение головы. Другое дело, что я добровольно хочу помутиться.  Ты права
         Я приеду к тебе, нагряну, может быть, в тот же день, когда ты получишь это письмо. Я взял отпуск за свой счет до 21 августа. Экзамены у нас кончаются 14 августа; все равно, пройду я по конкурсу или не пройду, сдам французский или не сдам,-  я приеду. Представлюсь твоему юноше, твоему брату, своякам, кузенам и кумовьям и посватаюсь к тебе. Будет тебе позор, коли ты не хочешь урегулировать вопрос по-мирному. 16.7.76 (по штемпелю).



162. Здравствуй, Галина.
         Вот уже второй день, как я в Москве, живу на улице Добролюбова, возле Останкинской башни. Сосед по комнате – украинец из Душанбе, поступает на переводческий фак-т. Экзамены расположены так:
         31 июля – собеседование,
         2 августа – сочинение,
         5 августа – русский язык и лит-ра,
         9 августа – по истории,
        11 августа – по французскому,
        14 августа – итоги.
        Побывать на Сашкиной свадьбе поэтому не смогу. Если ты поедешь, передай им, чтобы жили мирно. А нашей свадьбе, видимо, не бывать, раз ты того не хочешь. Но я хочу, чтобы ты передумала. Передумай и решись!
        Перед сдачей экзаменов настроен не ахти сколь воинственно, но и черт с ним! Пусть будет что будет.
        Москва мне не понравилась. Я хотел увидеть что-то монументальное, а здесь та же большая деревня Прогресс.
       На Ярославском вокзале видел своего кумира Высоцкого. Никогда не забуду этот сумрачный взгляд и родинку, эту грубую дерюгу, в которую он был одет, и потрепанные джинсы.
       До свидания, любимая. Нежно целую тебя. Алексей. 27.7.76 (по штемпелю).


163. Матушке Галине Александровне Киршановой из города Москвы шлет привет и свои слезные мольбы раб ее до гробовой доски недоучка-неудачник Алексей Ивин.
         Вы все отмалчиваетесь, прелесть моя? Что ж, вольному воля, а я, матушка, издавна ужасный словоблуд, не могу воздержаться, чтобы не черкнуть вам перед тем, как мы свидимся. А что мы свидимся на свадьбе у Александра и я изобличу вас там в измене и злокозненной неверности, в том нет никакого сомнения. Я, матушка, видите ли, вопреки вашим предсказаниям, не поступил в Литинститут. Так что не сегодня - завтра собираю манатки  тю-тю!
       Вам не нравится, что я паясничаю?
       Что поделаешь, матушка, такой уж я урод, все меня третируют, от профессоров института до любимой девушки, - все! Вот и выходит, что нет у меня иной дороги, как в петлю. Но поскольку я не хочу превращать самый знаменательный и радостный день Александра Драчева в заупокойную мессу, то к петле я прибегну несколько опосля. Я знаю, мадам, что вы очень сострадательны, но не надо насиловать себя, не надо: вы и раньше не изволили любить меня, а теперь, после того как шансы стали нулевыми, ваша ложь будет выглядеть еще менее убедительной. Вы предательница, мадам, и двурушница.  А в остальном виноват я сам. Ваша лимфатическая закваска, которую я сдуру принял за истинное чувство, ваша жеманность, имитирующая женственную чистоту, ваши слезы, поцелуи, объятия, - все это накладное, все фальшивое.
         Каковы мои дальнейшие планы, спросите вы,  зевнув?  Буду веситься, назло вам, сударыня. Не буду отчаиваться, не запью, не сойду с ума, не разуверюсь в любви – назло вам, сударыня. Буду ползти, пока не издохну, - опять-таки наперекор вашим благоприобретенным, одеревеневшим, крохотным мещанским счастьицам.
                Пускай целуетесь с другим,
                Но мне осталось, мне осталось –
                Быть вечно злым и молодым
                И презирать свою усталость,
т.е. бобылем.
        Галечка, Галенька, я люблю тебя, дура ты, земляника,  ягода лесная, что мне с тобой сделать, коза-дереза, если я прямо-таки опупел  от любви  и все эти соборы Василия Блаженного мне побоку, только бы видеть твои зеленоватые глаза – в хорошую погоду и карие – в дурную, только бы знать, что не напрасно живу, только бы целовать твои холодные плечи, холодные плечи твои, холодные как мороженое, замороженные плечи, плечи из трескучего мороза, от которого мороз по коже продирает; только бы знать, что меня помнят, пусть не любят, но только помнят, ты, любимая, помнишь ли меня? Забыла ли? Забыла? Так ответь же, черт тебя побери! Долго ли мне еще метать перлы своей исступленной красноречивой страсти? Ну, давай руку, что ли? Поцелуй меня в мои заплаканные глаза. Алексей.