Иван Тургенев
(продолжение)
II.
Так в чем же, собственно, странности его заключались? Вот как сам автор по этому поводу изъясняется:
«Например, он никак не может обращаться с дворянами небогатыми или нечиновными, как с равными себе людьми. Разговаривая с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою в твердый и белый воротник, или вдруг возьмет да озарит их ясным и неподвижным взором, помолчит и двинет всею кожею под волосами на голове; даже слова иначе произносит и не говорит, например: «Благодарю, Павел Васильич», а: «Боллдарю, Палл Асилич», или: «Па-ажалте сюда, Михал Ваныч».
С людьми же, стоящими на низших ступеньках общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит и, прежде чем объяснить ти свое желание или отдаст приказ, несколько раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «Как тебя зовет?.. как тебя зовут?», ударяя необыкновенно резко на первом слове «как», а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела...»
Хоть десять раз подряд перечитайте об отставном генерал-маоре из рассказа «Два помещика», никакого подробного объяснения не найдете – отчего же это так Вячеслав Илларионович Хвалынский вознесся в гордыне человеческой, завоспрезирал всех, не очень высоко на общественную лестницу вскарабкавшихся. Ну, был бы он сам какой-нибудь вельможа сверхзнатный, сверхбогатый, сверхмудрый, а то ведь нет: простой помещишка, с небольшим доходом, с воришкой управителем, с нищими крестьянами... Вот разве что два момента, один из которых явственно присутстует в рассказе, а другой, так сказать, тайно.
Вот один момент. «Состоял он, Вячеслав Илларионович, в молоые годы, – повествует Тургенев, – адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе и не называет как по имени и по отчеству; говорят, будто быон принимал на себя не одни адъютанские обязанности, будто бы, например, облачившись в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника в бане – да не всякому слуху можно верить...» Не всякому-то, не всякому, но этому что-то очень верится. И вот – от парил км при адъютанской форме – дослужил Хвалынский и сам до генерал-майора, считайте, до большого начальства.
Так вот, может, почему в нем и спесь.
Она, эта спесь, еще могла восселиться в душе Вячеслава Илларионовича м по причине второго, скрытого, момента. Судя по всему, нигде в помещичьей округе не было больше другого, второго такого генерал-майора, начальника, Вячеславу Илларионовиу подобного. Вот и избаловали его соседи-помещики, непременно приглашая как почетного гостя на свадьбы, на именины, на крестины и на все прочие традиционные по тому времени торжества. И возомнил себя Хвалынский божком местного значения, потому на людишек смертных смотрел эдак боком, «озаряя их ясным и неподвижным взором».
Это, так сказать, одна разновидность безмерной любви к себе и глубокой нелюбви к окружающим, весьма свойственная, к великому стыду, пожалуй, всем нам, русским. Но в разбираемом нами рассказе «Два помещика» видит Тургенев и другую разновидность великого христианского греха. Этого же самого греха, только воплотившегося в другом человеке и, понятно, проявляющегося уже по-другому. Речь идет о втором помещике, втором герое рассказа.
«Мардарий Аполлоновия Стегунов, – пишет Тургенев, – ни в чем не походил на Хвалынского; он едва ли где-нибудь служил и никогда красавцем не почитался. Мардарий Аполлоныч старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими руками и порядочным брюшком. Он большой хлебосол и балагур; живет, как говорится, в свое удовольстве...»
Да, в общем-то, и жить в свое удовольствие, и быть хлебосолом имелось у Мардария Аполлоныча все основания: мужиков крепостных много, хозяйство доходное, кругом во всём порядок. Помещик Стегунов и пошутить на славу любил. Забрались как-то в его сад чьи-то куры. Как пишет Тургенев, Мардарий Апполонович «пришел в ужасное волнение.
– Чьи это куры? чьи это куры? – закричал он, – чьи это куры посаду ходят?.. Юшка! Юшка! поди узнай сейчас, чьи это куры по саду ходят?.. Чьи это куры? Сколько раз я запрещал, сколько раз говорил!..»
И бедный Юшка, с еще тремя дворовыми, побежал выгонять из сада чужих кур, но в это время появилась из-за плетня соседская девчонка: видать, куры-то были для нее не жучие. И тут проявился стегуновский «юмор». Но лучше Тургенева про это не расскажешь:
«– А, вот чьи куры! – с торжеством воскликнул помещик. – Ермила-кучера куры! Вон он вою Наталку загнать их выслал... Небось, Праши не выслал, – присовокупил помещик вполголоса и значительно ухмыльнулся. – Эй, Юшка! брось куриц-то: поймай-ка мне Наталку!»
Насмерть перепуганную Наталку спасла соседская ключница, а смеющийсяМардарий Аполлонович говорил своему гостю «громким голосом и светлым лицом»:
« – Какова, батюшка, травля был, ась? Вспотел даже, посм отрите...»
Впрочем, не ускользнула от его взора и то, как ключница шлепала провинившуюся Наталку. Мардарий Аполлонович прокомментировал это так:
« – Вот так, э вот так, те, те, те!..»
Кажктся, самым любимым делом помещик тегунова было копировать разные услышанные звуки. Сидел он, скажем, на террасе с гостем, пил ароматный чаёк, ка вдруг из конюшни раздались мерные и частые удары. Тут же герой наш на них отозвался, ставя дымящееся блюдечко на стол:
« – Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чук!
– Что это такое?» – спросил автор рассказа.
« – А там, по моему приказу, шалунишку наказывают... Васю-буфетчика изволите знать?»
«Самое лютое негодование, – добавляет Иван Сергеевич, – не устояло бы против ясного и кроткого взора Мардария Аполлоновича». Вот такой вот милый и хлебосольный был один из соседей рассказчика охотничьих былей. Впрочем, не этим надо бы закончить «Двух помещиков». Черпез четверть часа гость Стегунова проезжал через деревню и увидел буфетчика Васю.
« – Что, брат, тебя сегодня наказали!
– А поделом, батюшка, поделом, – ответил Вася. – У нас по пустякам не наказывают; такого заведенья у нас нету – ни, ни. У нас барин не такой; у нас барин... такого барина в целой губернии не сыщешь...»
Тут, конечно, Вася крепко ошибался: неуважением к крестьянам, презрением к ним, непочинатем их за людей обладал не один Мордарий Аполлонович Стегунов, кстати, и названный-то автором по-особому, не по-людски, чтобы типизировать расхозий помещичий образ, вобравший в себя, с одной стороны, хлебосольство, с другой – стремление казаться добрым и в третьих – садистскую жестокость.
Вполне возможно, что кто-нибудь и возразит: дескать, Тургенев срывает маски притвоврства только с помещиков, с людей, наделенных властью, а к крестьянам у него совершенно иное отношение. Не буду лукавить: это в творчестве Тургенева тоже есть: более строгий спрос с людей, поставленных на более высокие стуеньки бытия и несколько щадящий – с людей подневольных. Но еще раз повторюсь: главное для русского писателя (а об этом и письма его говорят)идеть типического егроя и донести его образ до читателей. Главным было – не отрицательные и положительные черты, а то переплетение этих черт, которое создавало индивидуалность, которая была русской по сути, была рассыпана по характерам русских людей, была,как мы уже сказали, типичной для России.
Вот, скажем, такой высмотренный Иваном Сергеевичем тип русского крестьянина – крестьянина из помещичьей дворни, обласканного бариным, взятого им себе в услужение. Я говорю о нерое рассказа «Свидание», всем нам, наверно, памятного еще со школьной скамьи. Тургенев пишет:
«Признаюсь, он не произвел на меня приятного впечатления. Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязание на вкус и щегольскую небрежность... Лицо его, румяное, свежее, нахальное, принадлежало к чи-слу лиц, которые, сколько я мог заметить, почти всегда возмущают мужчин и, к сожалению, очень часто нравятся женщинам. Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее; беспре-станно щурил и без того крошечные молочно-серые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и с небрежной, хотя не свосем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые, ухарски закрученные виски, то щипал жклтые волосик, торчащие на толстой верхней губе, – словом, ломался нестерпимо...»
Правда, и причина была для такого ухарского ломания. Парень уезжал с молодым барином в Петербург, а мот, даже за границу, и ему надобно было навсегда распрощаться с девушкой, которую он, видимо, полюбил когда-то, но понял, что пути их расходятся и прежняя любовь будет ему помехой. Вот он и старался быть с девушкой как можно равнодушее и отчужденнее. Растерянная и убитая горем Акулина целовала руку своему любимому сердцееду и просила его «не сердиться», а тот говорил важно и поучительно:
« – Я не сержусь, а только ты глупа... Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? ведь не могу? Ну, так чего ж ты хочешь? чего?
– Я ничего... ничего не хочу, – отвечала она, заикаясь, и едва осмеливаясь простирать к нему трепещущие руки, – а так хоть бы словечко, на прощанье...
И слезы полились у ней ручьем...»
Есть великий творческий закон: после картин грустных, печальных, мрачноватых, зловещих даже – дать вдруг картну сияющую и яркую, как луч солнца, вырвавшийся из черных грозовых туч. Таких «солнечных лучей» в тургеневских «Записках» наберется немало. Можно к ним отнести рассказы «Уездный лекарь», «Бежин луг», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Лес и степь». Но в завершение этой главы мне бы хотелось остановиться на «Касьяне с Красивой Мечи». Помните, кем был этот самый Касьян?
«Вообразите себе, – пишет Тургенев, – карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляк на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Всё тело его было чрезмерно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд».
Этот самый странный человечек сказал охотнику:
– Пташек небесных стреляете, небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?
И вдруг Касьян тут же напрашивается сходить с новым знакомцем на охоту. Лес по той поре был полон птиц. «Касьян их передразнивал, перекликался с ними; перепел пролетел, чиликая, у него из под ног – он зачиликалему вослед; жаворонок стал спускаться над ним, тереща крылами и звонко распевая, – Касьян подхватил и его песенку...» Так шли они дп шли лесом, и вдруг охотник стал замечать, что птиц становится всё меньше и меньше, и вот их совсем не стало. Что за судеса! Но получилось охоты, и всё тут.
Когда они вернулись в село и прошло какое-то время, Касьян как бы между прочим сакзал охотнику:
« – Бприн, а барин, ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю отвел...»
Барин, понятно, не поверил Касьяну, но потом припомнил, как тот увещевал его, что убивать птиц небесных грешно, как переговаривался с птицами, когда они вошли в лес, вспомнил, что люди рассказывали о Касьяне: знал он травы разные, излечивал тяжело больных, предсказывал несчастья, а Нрофей, кучер, даже так о нем отозвался: «Уж такой он человек неабнакавенный. Непостоянный такой, несоразмерный даже...» Покачал головой охотник и подумал: человек-то он, может, Божий, авось и правду говорит...
Впрочем, завершим наш разговор в третьей главе.
(Продолжение следует)