Решил к каждому публикуемому куску все же черкнуть пару строчек, что-то вроде анонса и подсказок читающему. Не бог весть что за комментарий, но худо-бедно поможет.
Лебединая песня комикса: Гаргат не состоятелен оказывается в качестве того героя, чью идентичность выбрал многие годы назад. В борьбе, противостоянии значимых фигур ничего ему не светит. Остается отдаться речи, чисто словесному положению трагического, почти расиновского героя (см. прекрасную работу Р. Барта «О Расине»). И бесконечно проговаривать упреки, альтернативы, демарши, находя разлады с собственной идентичностью (я не узнаю тех, кому мщу - текст оборачивается против героя), но не ответы в своем чисто человеческом, социальном опыте. Недостаточно этого опыта, этой памяти, слишком рано она оборвалась, слишком покрыта сетью подозрений, ловушек и самообманов, чтобы из нее извлекать ответы. Вообще, третья глава - это как раз помянутый чистейший сплав комикса и классицизма, и наивно преподнесенных признаков подросткового как особой сферы сознания.
II. Возвращение Кошки.
Маленькая двухэтажная ночлежка с косыми заборчиками и мусорными кучами вокруг себя с колоссальной легкостью догорала; никто, а точнее практически никто из нее не спасся: ночлежку оцеплял круг темных гаргатинцев и гигантских пауков. Во главе оцепления находился Эмиус Гаргат и отдающий команды Дмитрий Федорыч; Гаргат хохотал и бесконечно суетился; среди обстреливающих ночлежку мелких офицеров имелась и одна гаргатинка, молодая подпоручица. Из пожара доносились все еще немощные и панические крики; в верхнем этаже, в маленькой нависшей пристройке, едва пока что затронутой уничтожающим пламенем, звучно и кошмарно ревел младенец. Было темно и чрезвычайно неприятно, так как темноту постоянно прорезали резкие звуки; справа и сзади горящую ночлежку окружал отделенный узким каналом грандиозный сосновый парк; сзади сверкал огнями Северный мост и мерно покачивалось чистое блестящее водохранилище; слева, вслед за проспектом и скудной трамвайной линией, возвышались людские полуразвалившиеся многоэтажные дома, огороженные общим частоколом; на воротах частокола красовалась грязная и облупившаяся доска с надписью «Неприкосновенное владение князя Оболенского»; в данном владении обитали многочисленные крепостные люди.
-Ваше величество, ваше величество! - докладывали в то время неожиданно Гаргату. - Убежал кто-то, девица какая-то. Вон туда, ваше величество, в парк через мостик. Извольте-с поиски соответствующие начать, ваше величество! А то вдруг эта личность той самой Драконией и является, мало ли как это бывает ведь…
-Ироды! Даже оцепление толком сделать не умеете, вот что я вам скажу! Ладно, вон видите, там у нас в офицерской среде тоже одна девка, дура небось. Ее и пошлите, понятно?
-Так точно, ваше величество-с!
-Вот и мило! И если не поймаете, шкуру сдеру, ясно?
-Так точно-с! Мы эту Драконию сейчас мигом-с!
Нет, читатель, ту персону, которая посмела столь дерзко и аморально убежать, слыша одновременно за своей спиной голос всесильного и хладнокровного императора, звали отнюдь не Драконией; имя ей было Гарги, полностью Гаргонта; назвали ее так не из любви к величайшему мировому мизантропу, нет - родители ее желали лишь выслужиться и заслужить хотя бы некоторую благосклонность жестокой власти; однакож они не выслужились: их пытали, а затем казнили за распространение крамольных мыслей и книг. Гарги же после смерти родителей, девяти лет от роду стала обыкновенным бродягой и бродила до недавнего времени, пока ее месяц назад, маленькую и несчастную девочку, не поселили в вышеописанной ночлежке; и теперь она сумела скрыться совершенно случайно, но знала, что ее через четверть часа или даже раньше настигнут и… От родителей Гарги усвоила колоссальное количество различных абсолютных для себя истин: «Свобода людей - хорошо!», «Животные, растения и гаргатинцы - враги людей, и люди их много лучше», «Человек - самое лучшее и умное существо на земле и он всех круче», «Хорошо, когда каждый делает, что хочет» и т. п.; но всем данным заповедям противоречила последняя: «А пока не люди, а гаргатинцы правят миром, следует приспосабливаться, а то погибнешь!»; в последнюю указанную истину Гарги некоторое время не окончательно уверовала; однакож скоро горький опыт многократно подтвердил ей надобность приспособленчества, так как гаргатинская власть по сути своей равна сильнейшим природным условиям, которые невозможно подчинить себе; если бы отсутствовали гаргатинцы, к природе не надо было бы привыкать и приспосабливаться - ее бы можно было осваивать и подчинять.
Но сейчас, в пору чудовищных переживаний, абстрактные мысли Гарги более не занимали; бежать ей страшно, и этот страх чрезвычайно мешает думать; приспосабливаться в таком положении не к чему, не на что надеяться. Перед глазами Гарги в ночной темноте по парковой аллее вставали желтые глаза гаргатинцев и их рысей; в устах гремел всеобщий гаргатинский хохот; а иногда Гарги мерещилась печь, кандалы, красные плащи, тюремная сырость и («Ужас, больно!») и сверкающие и переливающиеся в бликах огня раскаленные клещи, острые скальпели. Гарги тошнило от таковых видений; (вариант: ей хотелось необыкновенно исчезнуть из этого мира и оказаться в том замечательном рае, о котором рассказывали ей родители; но рай был невозможен в Российской империи, ибо она создана во имя гаргатинцев и природы, а не людей, и потому требуется мгновенно спрятаться. Однакож на темной аллее не существовало места, недоступного гаргатинцам.) Везде, живут, везде эти твари! Ей желалось необыкновенно спасения и власти; нет, даже власти в таковой момент она не желала, хотя бы теплая ночлежка, грязные нары в ней и драгоценный хлеб - кроме этого надо лишь спастись, и спастись в первую очередь. Однакож чтобы спастись, надо для начала спрятаться; между тем, подходящих для укрытия мест Гарги не находила; аллея, по которой она бежала, по прямой заканчивалась высокой каменной стеной и башнями тюрьмы; левый же поворот обходил кругом парк и выдавался вновь к освещенной магистрали, где Гарги была совершенно беззащитна; залечь в зарослях являлось еще более бессмысленным, так как растения и гаргатинцы наделены сложной и неясной связью, понять которую можно лишь с грандиозным трудом; броситься в воду - тоже верная погибель; наконец, Гарги, уставшая и больная, испуганно улеглась в неглубокой и темной канаве на склоне, ведущем к воде. Она свернулась по-младенчески клубком; вся она была колоссально бледна и билась в значительных конвульсиях; глаза ее выглядели абсолютно безумными; она часто кашляла и задыхалась; ей становилось тяжело, и она наверно скоро потеряла бы сознание. «Кошмар, кошмар, они идут, они идут, они рядом, они здесь, они ненавидят человечество, они ненавидят тебя, они схватят и свяжут тебя, они будут тебя мучить, они погубят тебя!» - грохотало в голове у Гарги; от этого грохота Гарги хотела кричать в исступлении и навзрыд плакать.
Но пока Гарги отчаивалась и чрезвычайно боялась, ее судьбу неожиданно решили некоторые другие лица, нежели Гаргат и чиновники из Третьего отделения; решение ее судьбы началось с того, что едва посланная ловить Гарги офицерша скрылась на аллее, в кронах деревьев у моста весьма заметно и нахально замелькала чья-то ловкая и поразительно быстрая фигура, имеющая вроде бы человеческое строение, однакож вместе с тем и толстый грандиозной длины хвост; глаза существа горели белым огнем. Первым вышеуказанное существо обнаружил Гаргат, провожавший взглядом исчезающую в темноте офицершу; увидав странное существо, Гаргат ужасно удивился; причиной сего удивления было главным образом не мелькание и эпатажный выход этого существа, а то, что фигура данная вызвала в памяти Гаргата некий старинный и смутный образ; «Кошка! Кошка! Ведь как похож он на Кошку! - воскликнул мысленно Гаргат. - Но нет, глупость, умер Кошка! Давно умер. Впрочем, исключительный бред все это, господа… Изловим и на том проверим».
-Эй, Дмитрий Федорыч! - подозвал к себе графа Аракчеева Гаргат.
-Слушаю, ваше величество.
-Вон видишь, Дмитрий Федорыч, там на дереве шарлатан какой-то бегает! Вон тень какая огромная, видишь? Ну и замечательно, что видишь. Отряди-ка, Дмитрий Федорыч, пару офицеришек, пускай они его отловят и соответственным образом обыщут,чтобы выяснить. А то не поймешь - то ли пьяный циркач невесть зачем бегает, то ли… то ли гадость какая-то… Короче, суть понял, Дмитрий Федорыч?
-Прекрасно понял, ваше величество.
-Ну и с Богом, давай.
-Так точно, ваше величество.
По приказанию Дмитрия Федорыча из общей толпы отделились двое или трое офицеров на рысях; они поскакали весьма лихо в направлении моста и даже взлетели на мост, как вдруг послышался громкий свист, и в мост под ноги холеным офицерским рысям ударилось два светящихся синеватых шара, исходящих от фигуры на дереве; старые доски моста с чрезвычайною легкостью переломились; офицеры вместе с рысями скоро оказались в холодной зимней воде, в образовавшейся проруби.
-Спасите! Караул! Тону-у!!! - воззвал один из них.
-Паукам всем ; спасать быстро! - кричал самолично Гаргат. - Все гаргатинцы - ловить ирода! Вперед! - В руках императора оказался его посох, из которого вылетело несколько грандиозных сгустков кислоты; но коварное существо, сидящее на дереве, с легкостью увернулось от опасности (или же не опасности?)
-Стар стал я, вот как стар… - зашипел расстроенный Гаргат. - И как он, ирод, на Кошку похож, не зря снился мне Кошка… Или это Кошка и есть? Тьфу! Виктория, прыгай!!! Давай, вперед, господа! Давай, Дмитрий Федорыч, вперед!
Гаргатинские рыси одна за другой с энтузиазмом и энергически прыгнули через канал практически на дерево, где имелся злостный нарушитель спокойствия; в ответ на таковое действие нарушитель выпустил целый ряд синеватых снарядов, в результате чего все нападавшие были повержены на лед или же на иной берег; снаряд попал безжалостно и крепко даже в Гаргата. Императора всероссийского вихрем сбросило с Виктории на снег у берега; рысь упала полностью на него. Существо же нахально скрылось, двигаясь по деревьям вдоль аллеи.
-Виктория, цела ли Виктория? - прошептал, ворочаясь под значительной тяжестью, Гаргат. - Дмитрий Федорыч… Господа…
Впрочем, ситуация разрешилась довольно благополучно; утопавших пауки извлекли из воды сетями, спасли исключительно всех придавленных и раненых; выяснилось, что никто не погиб, и лишь некоторые находились в бессознательном состоянии. Всех с умением усадили на паучьи спины и довезли таким образом до магистрали, на которой немедленно образовался поезд из экипажей; процессия двинулась в Центральную Придворцовую Дворянскую Больницу.
-Опростоволосились мы однакож, Дмитрий Федорыч, ужасно опростоволосились… - говорил своему неизменному графу Аракчееву во время поездки до больницы Гаргат.
-Только я, ваше величество, не понял, куда подевалась та самая поручица.
-Да чистейшее с поручицей у нас надувательство произошло, Дмитрий Федорыч, вам ли не понимать! Шпионила здесь эта поручица, вот и ушла. И положение ими даже заранее смоделировано было, чтоб от нас спокойно уйти. Э-хе-хе, Дмитрий Федорыч, плохие времена настали, да и стареем мы… Тяжкие времена, Дмитрий Федорыч… Кошка вернулся… Не зря снился мне весь вздор этот.
-Что вы сказали?
-Плохие времена, Дмитрий Федорыч… Кошка вернулся… Прах нам всем скоро будет…
Однакож, пока Гаргат и граф Аракчеев катили в экипаже в больницу, следует вернуться и к Гарги, ибо она, как читатель уже догадался, тоже является (вариант: героем) персонажем данного повествования; времени было, кстати, первый час ночи. Гарги слышала громкие и пугающие ее шаги, производимые сапогами гаргатинского офицера (для читателей, впрочем, офицерши); «Конец! Конец! - загоралось сознание у Гарги; ей вновь померещились пламя и железные клещи. - Но что там за вспышки? Вспышки, страшно… Нет, все равно, рядом, а-а-а!!!» Действительно, над Гарги зашуршали ненавидимые ею ветви кустов; у Гарги от шороха образовалась тошнота, в глазах заметно помутнело; над нею наклонилась, рассматривая ее, поручица; Гарги едва сумела пробормотать тихонько:
-Не надо… Спаси-те…
Офицерша же, критически разглядев ее, схватила ее грубо за шиворот и с поразительным спокойствием вытащила из канавы на аллею, после чего равнодушно поставила на ноги и молча отпустила. Гарги чрезвычайно сильно шатало из стороны в сторону; она не могла с абсолютной твердостью стоять на ногах; голова ее еще более помутилась и растворилась в кошмаре; сквозь грандиозный этот кошмар Гарги услыхала:
-А ну молчи и иди со мной, если жить хочешь…
-Врешь ты мне все, блин… - покачнулась Гарги.
-Молчать, девчонка! - зашипела злобная и раздраженная офицерша. - Ты запомни, что я тебе сейчас не враг, а друг, и ты это… это скоро сообразишь, коли дурачиться не будешь. А пока терпи, черт тя подери, и не ори. Не ори, молчать! - офицерша коротко размахнулась и с колоссальным удовольствием дала Гарги незначительную пощечину; Гарги не поняла, что с ней произошло в данный момент, однакож вздрогнула и покачнулась вновь чрезвычайно сильно; и тут же руки Гарги почувствовали некоторый невыносимый огонь; их кто-то безжалостно и умело выворачивал и скручивал толстой усеянной тонкими иголками веревкой, имеющейся всегда у темных гаргатинцев при захвате пленных людей.
-В-вай! Ва! Ва-ва-а-а-аааа! - Гарги затрясло с огромной энергией, и она бессознательно совершенно дико заверещала.
-Не орать, тварь, терпи! Терпи, коли жить дальше хочешь! Молчать, да молчи же, сколько можно! Привыкай, тебе так еще немного быть! Пошли! Пошли быстро!
-А… а… а… а… а… К-ку…д-даа? - преодолевая невыносимые свои болевые ощущения, выдохнула с величайшим трудом Гарги.
-Куда надо! Молчать будешь, а не дурачиться - цела будешь! А если дурачиться - твоя судьба. Будешь, тварь, молчать?
-А…ве…веи…а-а…б-буду…а-а…буду…
-Ну и двигай, блин…
«Блин, блин! Да она блином ругается! - промелькнуло неожиданно у Гарги в голове. - Да ведь эти психи блином, блин, не ругаются! Что за штука такая! Ведь они же типа с понтом культурные, дворяне, а блин даже для них - непристойщина, блин…» Меж тем, они достаточно быстро продвигались по аллее, мимо высокой каменной стены, в сторону освещенной магистрали; по пришествию к проезжей части ими был обнаружен небольшой, но заодно и полупустой омнибус для вольных редкостных людей и самой глубокой бедноты; офицерша по неизвестным причинам омнибусом весьма заинтересовалась и даже вошла в него вместе с Гарги.
-Срочнейшее поручение! Везу пленницу в нужное место, участница восстания, вот она! - офицерша ткнула когтистым пальцем Гарги. - Тварь такую! Гони быстрее, пять целковых дам, а не шесть копеек! ; приказала офицерша пожилому и тощему кучеру ; гаргатинцу с седыми усами.
-Да пожалуйста, господа, пожалуйста! - завеселился и взбудоражился кучер; на офицерские сапоги поручицы он, однакож, посматривал в совершенстве подозрительно и неприязненно. - Извольте-с! Н-но, проклятые, н-но, лошадушки! - Омнибус заскрипел значительно и лихо покатил в сторону Северного моста; впереди показались фонари и колоссальное движение, великое множество разнообразных телег, всадников отдельных, экипажей, карет и т. п.; люди, сидевшие в омнибусе, здесь описываемом, и нагруженные сидорами и корзинами наблюдали связанную колючей веревкой, Гарги без особого сочувствия: не она первая, не она последняя из людей пойманы, мало ли их, глупых свободолюбцев; на офицершу же они смотрели с ненавистью, но и с тайною завистью, так как прекрасно знали, кем являются они и кем - она.
Гарги чрезвычайно тошнило и мучило; временами она будто бы теряла на несколько минут сознание, но тут же возвращалась в реальность от какого-либо постороннего звука; ей иногда становилось необычайно тяжело и грустно, а иногда попросту совершенно невозможно, ибо она не понимала, что с ней и вокруг нее происходит и чем мотивированы странные по отношению к ней речи. «И что тут за штука-таки делается? - мрачно рассуждала Гарги в те мгновения, когда сознание ее светлело. - И куда меня везут они теперь? То ли… к Гаргату… Гаргат, блин… Нет, не надо, только не к нему! Помнить о нем, блин, не могу, не могу! Или же спасают меня? Кто… зачем… брежу, блин, брежу…» Пока она таким образом думала, они переехали уже Северный мост по нижнему его этажу и завернули вправо, в сторону кварталов бедных, а далее Лесного Института и окончательно людских; здесь отсутствовали особняки, однакож и крупных многоквартирных домов имелось мало. Вслед за заповедным Императорским Парком и заповедной Березовой рощей шли главным образом огороженные территории и принадлежащие институтам имения. Около Сельскохозяйственного института в омнибус ввалился громкою походкой явно напившийся пьяным средних лет гаргатинец с окосевшими от вина глазами, при бакенбардах и в порванном слегка и растрепанном парадном фраке; в руке и гаргатинца был неизвестно для чего мешок с чем-то немелодично гремящим внутри.
-Хозяин, довязи мя бесплатно! - развязно вскричал гаргатинец. - Денег ни полушки нет!
-Все пропил небось, да и шубу заодно с шапкой… - неприязненно проворчал кучер. - А ты кто по чину будешь-то?
-Штатский я…
-Оно и видно.
-Коллежский асессор! - хохотнул весело пьяный гаргатинец.
-Хоть бы ты титулярный советник был, так бы довез! - произнес кучер. - Ну да черт с тобой теперь, садись, ночь новогодняя, так уж и быть, довезу!
-А шпашибо тебе на добром слове! - иронически проворчал гаргатинец, усаживаясь на мягкое сиденье внутри омнибуса; офицерша, что везла в неизвестном направлении Гарги, поглядела на «готового» уже коллежского асессора испуганно и несколько странно; коллежский асессор, однакож, в обязательном порядке приметил офицершу и несомненно пленную понурую Гарги.
-О, госпожа, служим! - воскликнул гаргатинец. - Интересно, интересно! А неужто и сейчас у нас женский вопрос назревает? Ведь служить, и в службе военной особенно, тетке-то какой не позволено, по законам-то!
Офицерша помалкивала, будто обстоятельно изучала коллежского асессора, столь радостно и неуместно желающего обращаться с ней.
-А во я слыхал, что и в другом месте две бабки офицершами служат! Да вы кто по званию-то будете, вообще?
-Поручицей, сударь. Но я считаю подобные разговоры в данной ситуации неуместными, так как везу с собой опасную государственную преступницу в соответствующее место.
-О, простите, а вы из Третьего Отделения…
-Да, сударь, - спокойно отвечала офицерша; остальные пассажиры омнибуса чрезвычайно засуетились, замолчали и даже немного дрогнули; Гарги же в смятении подумала: «Третье отделение, все ясно, у них ведь наверняка, блин, язык особый, вот она и колбасилась, мне бред несла… Ой, нет, клещи, скальпель! Ну какая же я преступница? Нет, блин, я типа человек ; значит, сразу и преступница, что человек! Ведь они, блин, как судят!»
-Третье отделение… третье отделение… да что ж вы тогда в такое, сударыня, захолустье пожаловали? - медленно осведомился гаргатинец; он, видимо, колоссально желал подремать, из-за чего и зевал самым удивительным по своей силе образом. ; Во дворец бы вы езжали, там император сейчас…
-У нашей организации свои особенные места и штабы.
-Да я, конечно, и сам знаю сударыня, что штабы! А глупое, позвольте сказать, это слово - штабы, совсем, определенно слово нерусское! И дура вы отныне будете, скажу я вам, сударыня… э-э… Хрщ-хрщ! - гаргатинец не стал абсолютно себя пересиливать и весьма скоро окончательно заснул.-
-Совершенно не понимаю, как так можно пить, - с явно поддельной возмущенностью пожала плечами обыкновенно спокойная офицерша. - Да-с, кстати, нам пора выходить. Кучер! Золотой дам, останови вон у того поворота, в улицу-то другую, где лужа, да!
-Да пожалуйста, госпожа! - рассмеялся кучер. - Извольте-с! Тпру, проклятые, тпру! ; ударил он вожжами разбежавшихся сверх известной меры лошадей.
Офицерша весело довольно соскочила с омнибуса и увлекла за собою Гарги; Гарги от столь резкого и грубого даже движения едва не упала в снег и не разбилась знаменательно; поручица, однакож, подхватила ее и снова прочно поставила на землю; Гарги прошла вслед за нею несколько шагов, но тут совершилось удивительное и шумное событие, которое произвело в обществе и, что считается интересным, в Третьем Отделении скандал и крайнее недоумение. Недоумение произошло из-за отсутствия любых подробностей, а также толковых и достойных свидетелей; район, где находились Гарги и офицерша, был тихий, захолустный, образованной публикой исключительно не посещаемый; таковой факт и затуманил наиболее суть происшествия; между тем, автору достоверно известно, что дело было страшное…
Началось все с эксцентрического поведения того самого пьяного гаргатинца, усевшегося за бесплатно в омнибус; как только Гарги и офицерша сошли на землю и двинулись далее собственным ходом, гаргатинец вдруг проснулся, засуетился немного, стушевался даже и подскочил одним рывком, размахивая руками, к самому борту омнибуса.
-Знаю я про вас, ироды! - закричал, покачиваясь, гаргатинец вдогонку уходившим нашим героиням. - Все вы императора предатели! - гнусавым голосом восклицал он. - Всех вас надо на виселицу, а то и в Петропавловскую! Эй, ямщичок, карету останови, предателей и прогрессистов задержать!..
-Пить надо меньше винца-то, - усмехнулся кучер в ответ. - Но, сердечные! А ты бы подальше отошел, дружок, от бортов, - с довольною ухмылкой обратился он к гаргатинцу; лошади тронулись, и гаргатинец, не сумевши в неосторожной своей позе сохранить равновесие, повалился лицом прямо в высокий и обширный сугроб; омнибус с громом завернул в сторону; ночь была тихая и спокойная; вокруг живут одни люди, которые со страху на карнавал не выйдут без приказа, и тем более на выстрелы и немощные крики; именно в такую ночь и в таких местах совершается насилие и зло.
Гаргатинец, упавши в снег, попытался несколько раз подняться на ноги, но от опьянения и колоссального удара наверно не мог этого сделать; офицерша подошла поскорее к нему; Гарги думала сначала, что идет офицерша с целью помочь, однакож вскорости поняла обратное, так как в руке поручицы блеснул ужасающим блеском шестизарядный новейший пистолет; «Но что это значит, зачем и почему?..»
-Никакое вы не Третье к шуту отделение! - прохрипел, закашливаясь чрезвычайно, злосчастный и абсолютно трезвый теперь гаргатинец. - Убийцы вы и ироды, империю смутить, твари, хотите! Вон уж пистолет в руке, тварь! Бабе да в офицеры, тут с любой головы поймешь, что дело неладное. Ну да стреляй, стреляй в мя, тварь! - пробормотал в исступлении гаргатинец.
-Ах-х ты, скотина, блин! - прошептала офицерша. - Узнал, узнал, собака, что мы значим… Ну да после этого знай же - мы братия Кошки, и никакая империя нам тут не помеха, тебе это ясно? - офицерша сняла с правой руки своей форменную парадную перчатку и поднесла неожиданно к лицу коллежского асессора сжатую крепчайше в кулак руку.
-Перстень, на среднем-то пальце… - залепетал гаргатинец. - Жалкая ты тварь и убийца окаянная, окаянная…
-Я Демонесса! На колени, собака! - с гордостью и даже некоторым торжеством скривилась в сумасшедшем приступе смеха Демонесса. - Мы вас всех, всех перережем, всю вашу зеленую кровь выпустим, понимаешь ты, хряк в костюме? Псих с галстуком…
-С галстухом-с… ; вздрогнул коллежский асессор. - А как же ходить вообще без галстуха-с…
-Как круто, блин, ходить! Ну да слушай, блин. Тебе надо, чтоб тебя пришили или нет, а? Если хочешь, щас я те пулю между глаз, чтоб молчал, а если заткнешься и не настучишь теперь про нас никому, то жить будешь! Коли, блин, пообещаешь, что заткнешься, а потом пойдешь стучать, пришьем за первым поворотом, понял?
-Жена у меня, дети, трое детей, брат чахоточный… - сказал гаргатинец. - Жалованье всего пятьсот рублей ассигнацией, а ты меня убивать, проклятая… Деток хоть пожалей, жену, брата… умрут все они без меня, сиротами…
-Стучать будешь?
-Что значит ; «стучать»? Это крепостное слово, человеческое, нам такими говорить не полагается. А что фискалить, так донести о столь событии важнейшем требуется в соответствующее учреждение обязательно, а то перед империей и государем я уж нечестен буду… тайну прогрессистскую хранить ; это уж совершенное политическое преступление…
-Ах, правдоруб, стукач, блин! - выругалась Демонесса. - Шкура твоя тебе, что ли, блин, не дорога, спрашиваю?
-Уж лучше и я на тот свет отправлюсь, но чтоб тебя… кхе-кхе… кхе-кхе… вслед за мной вперед ногами поволокли, убийца… обманщица ты…
-Ах, жить тебе, тварь позорная, надоело! Ну хорошо… - сконструировала на своем лице чрезвычайно уродливую гримасу Демонесса; Гарги мгновенно испугалась и подалась несколько назад; пролетело еще несколько грандиозно медленных и смертоносных секунд; затем в глухом и совершенно заброшенном районе прогремело тяжело шесть подряд бессмысленных и жестоких выстрела; коллежский асессор, бормоча бессвязно: «Жена… дети… брат… помоги, господи!», повалился тяжело и неспешно в глубокий снег; костюм его был забрызган колоссальным количеством болотной крови; болезненная кровь текла и по волосам и лицу несчастного умирающего, а глаза его становились ненормальными, дикими и абсолютно темными. Демонесса, наблюдая агонию коллежского асессора, усмехалась с величайшею мстительностью; данное жутковатое веселье передалось и Гарги; ведь погиб не человек, не истинное высшее живое существо, а жалкий слуга ненужных совершенно животных и растений! Люди победят, подумалось Гарги, а когда они победят, жизнь станет необыкновенно лучше; Демонесса же в то время извлекла другой, неизвестной Гарги конструкции пистолет и пустила в труп свистящий лазурный луч; труп вместе с одеянием его молниеносно испарился. С крыши напористым и упругим движением опустился ловкий, надорвавший расчеты Гаргата, Кошка, находящийся в боевом своем снаряжении; во тьме заблистали равнодушные и кроткие на первый взгляд белые глаза.
-Ну что, спекся, блин? - заскрипел Кошка. - Гражданин, тоже мне, ни-ни…
-А спекся, собака, нечего стучать было, стукач хренов! - широчайше заулыбалась в ответ чрезвычайно радостная и развеселая Демонесса.
-А девку-то эту притащила?
-Да вот она, Гарги, блин, звать. Снять с нее веревку?
-Сними, черт с ней, с сукой. Сама знаешь, снимай.
Демонесса умело и скоро высвободила из пут Гарги, причинив ей при этом действии значительную боль и неудобство; Гарги несколько времени не могла снова в достаточной мере устоять спокойно и раскачивалась из стороны в сторону.
-А ну пойди ко мне, блин! - приказал ей с задором и странным, раздраженным весельем Кошка; Демонесса толкнула Гарги вперед; Гарги послушно и чрезвычайно флегматично последовала к Кошке практически вплотную.
-Гадость, блин… Худоба и гадость! - заворчал Кошка, рассматривая Гарги бесцеремонно; Гарги холодные белесые глаза вдруг показались невозможно противными и жаждущими чего-то больного и беспутного. ; И откуда такую, блин, волокли! Из-под Гаргата, блин…
-Так ведь такая для дела и нужна, - произнесла Демонесса.
-Для дела! Дело - это одно, а так, ради увеселения - это, блин, фуфло! Заткнись, разведчица, тоже мне! Одна дурь от тебя идет, блин, сука… А ты, сволочь! - совершенно спокойно обратился Кошка к Гарги. - Скажи типа, как тебя звать!
-Так ведь уже я сказала! - попыталась смягчить Кошку Демонесса.
-Не возникай, блин, а то врежу по кумполу! Говори, сволочь, как тебя зовут! - весьма тихо и гневно, с сознанием абсолютного своего превосходства, протянул Кошка.
Гарги взглянула на него с испугом, колоссальной жалостью к себе самой и с ужасным туманом в глазах; ей привиделось, что она умирает и что ее мучает некто жестокий и бессмысленный; Гарги не могла говорить: ее неожиданно вытошнило с поразительной силой.
-Тьфу, сука, блин, еще блюет, сволочь, на меня! - выругался ненавистно сердитый и дрожащий Кошка, после чего радостным и совершенно убийственным жестом оттолкнул Гарги в сторону от себя; Гарги мгновенно почувствовала тяжесть в голове и забылась. 2.10.03. ; 12.10.03.
Заметки на полях:
Стр. 14, строки 1-40 - на полях посчитано количество строк на странице (40).
Стр. 18, строки 19-24 - черной ручкой портрет Кошки с когтистой лапой, но в остальном в человеческом виде.
III. Два умерших лучших человека.
Эпиграф:
«Тошнота - это я сам!»
«Ад - это другие!»
Ж. П. Сартр.
События, описанные автором выше, и события, которые автор собирается наиподробнейшим образом описывать теперь, разделяет промежуток примерно в пять с половиной или около того месяцев (более точные даты автор предоставить читателю не в силах); однакож именно таковое действие и является главной и чрезвычайно важной основой этой части всего данного романа; предыдущие же две главы возможно воспринимать лишь как имеющее смысл и сообщающее некоторые требуемые сюжетом факты вступление, а также как зарисовку из светского быта Российской Империи, но, впрочем, долгое и незнаменательное изложение пристрастий и позиций автора присуще только произведениям публицистическим или же псевдохудожественным, и заполнять ими позволительно лишь известное число строк; остальное предоставляется жизни, действию и мыслям персонажей, в результате чего автор и продолжает свое повествование.
Май ко времени указанных событий находился в самом чрезвычайном своем расцвете; теплые и солнечные дни наступили довольно, а местами даже и не в меру рано, произведя надлежащий бодрый и здоровый эффект, вслед за которым и калейдоскоп аттракционов и развлечений. Числу к шестнадцатому природа в большинстве мест Российской Империи приобрела уже свой яркий и блестящий зеленый летний окрас; в парках и на проспектах появились разнообразные цветочные клумбы; многие здания вновь покрыл лиственный покров дикого винограда. Преждевременно начался и дачный сезон ; почти что половина петербургского дворянства переехала в Царское Село или в Павловск; иные удалялись поглубже, в провинциальную часть государства; целый поток гаргатинского общества из самых далеких даже мест устремился вдохновенно и взволнованно в Крым и к Черному морю, дабы откушать южных яств и искупаться в экзотических морских водах; зато, вследствие такового общественного движения, стали менее популярными и потерпели небольшой даже убыток Липецк и Кисловодск.
Главный герой романа нашего, т. е. Эмиус Гаргат, отдохнуть хотя бы неделю-другую в южных губерниях не мог по делам чисто государственным, императорской только канцелярии касающимся; так или иначе, а на юг доставлять значительные государственные сведения и бумаги было занятием весьма неудобным и непристойным, что наверное и послужило главнейшей причиной невозможности для императора столь дальней поездки. Однакож и не отдыхать совсем уставшему за трудную и насыщенную зиму императору, тем более при его глубоко старческом возрасте, являлось практически губительным; таким образом, Гаргат проживал, причем без особенных и срочных государственных дел, в Царском Селе, но не во дворце, который Гаргат счел непригодным для отдыха, а в сравнительно небольшом двухэтажном особняке на берегу чудесного Гаргатиновского Пруда, окруженного обширным и чрезвычайно хорошо ухоженным садом; император наведывался в Петербург неописуемо редко, в противоположность Царскосельскому лицею, где его величеству известны были все учителя и прочий соответственный персонал, а также по меньшей мере треть имеющихся воспитанников.
День императорский проходил в мае размеренно, но вместе с тем и грандиозно, празднично; почти ежедневно устраивались торжества, какие-либо приемы и банкеты; устраивались развлекательные катания на лошадях или рысях-гаргатинках; весьма часто Гаргат организовывал дружеский ужин на берегу пруда, где подавались преимущественно легкие и прохладительные блюда, запиваемые свежим лафитом. Следует заметить, что по соседству с дачей Гаргата располагался и приятный коттедж Дмитрия Федорыча и юной жены его Лизы; в шагах двухстах от императорской резиденции обитал еще и средних лет темный гаргатинец князь Тимофей Васильич Енотенский, майор в отставке, известнейший литератор и приличный семьянин, подробнее о котором будет рассказано позже; Гаргат был уже наилучшим образом знаком с многочисленными Тимофея Васильевича литературными творениями, однакож в лицо до сих пор повидать его не удосужился, несмотря на чрезвычайное свое желание иметь таковое знакомство; следовательно, воспользовавшись теперь случаем, Гаргат поскорее произвел соответствующий визит и за одну неделю оказался с литератором в такой колоссальной дружбе, что однажды даже, приняв излишнюю дозу крепкого достаточно вина, объявил Тимофея Васильича наравне с Дмитрием Федорычем в общественном положении; ситуация из-за сего развилась в совершенстве курьезно, комически, но абсолютно не грубо; дуэли тоже не последовало, так как дуэли вышли к тому времени из моды, да и Тимофей Васильич был гаргатинец штатский и миролюбивый, Государственными делами Гаргат себя окончательно недели через две не утруждал, хотя Дмитрий Федорыч и намекал иногда с почтительным внушением, что поступают временами такие сообщения и бумаги, которые требуют серьезного к ним отношения со стороны императорской особы; Гаргат отвечал ему всегда весело и иронически, однакож и невежливо, слишком уж громогласно:
-Не-е, Дмитрий Федорыч, какие сейчас у нас документы, Дмитрий Федорыч… Впрочем, дурень вы будете и подлейший из подлейших с вашими документами! Устал я от них и знать их совсем не желаю! Не-е, не понимаешь ты, Дмитрий Федорыч, что вокруг нас теперь происходит. Недолго нам до праха осталось, прах скоро будет! А перед прахом, Дмитрий Федорыч, отдохнуть надо нам всем, жизнью насытиться, пока время есть! Не ищите вы все спасения, Дмитрий Федорыч, (вариант: жизни) красоты не ищите, а мне без спасения грустно! Плохо без спасения… - печально оканчивал свою тяжелейшую и скептическую речь Гаргат, после чего удалялся к себе, в верхний (именуемый спальным) этаж особняка; Дмитрий Федорыч лишь изумленно пожимал плечами и качал головой, будто с убеждением думая: «С ума сошел император, да в такое время… Что же со страной теперь будет? А с нами?..»
Однакож самое особенное и знаменательное место в интересной и многогранной майской эпохе в последнем году жизни Гаргата самое заметное и заслуживающее основного внимания место занимали его длинные вечерние думы; думы эти и несчастливые воспоминания овладевали окончательно Гаргатом, когда он с умилением и страданием усаживался в старинное мягкое и задушевно им любимое кресло у раскрытого настежь окна в гостиной верхнего этажа; бывало обыкновенно часов десять вечера, если не более; окно выходило в необыкновенной красоты сад, на тихую и прекрасную пихтовую аллею; вдалеке виднелась причудливая в стиле барокко крыша особняка князя Енотенского; правее, дальше несколько сада, размещались белые, с античными колоннами, постройки новых чрезвычайно достойно оформленных корпусов Царскосельского Лицея; пихты по-вечернему романтически и любовно шелестели.
Гаргат вообще и по сути самой своей весьма уважал и почитал хвойные деревья; что-то в них было покорное, постоянное, скромное и добродушное, даже лирическое, что часто соответствовало наиболее его душе; и именно мягкие иглы пихт и красивые еловые шишки пробуждали в его почерневшем от боли и ненависти сердце память, а на глазах его благородные слезы потери; Гаргат ежедневно плакал и улыбался, глядя на пихтовую аллею, ибо он оберегал ее и весь свой маленький сказочный мирок (Российскую Империю) от остального, насыщенного безнравственной грязью современного мира; но в такие вечера, среди ярких и одушевленных его образов проплывали ужасно туманные и нехорошие, отвратительные для него. «И все это станет один прах, ; плакал и шептал удрученно, глядя на стройные темнеющие пихты Гаргат. ; Все они в прах превратят, все… все, что есть красивого на земле… они все-все футуристы, всем им рабочий шум и техника нужны, бетон, железо… И никто ведь из этих иродов не подумает, что бессмысленно они все делают, что нет в железе в этом и в разрушении никакой красоты! Неужто можно смотреть на прах расплавленный от всего этого и любоваться?! И неужто можно на дерево смотреть, на пихты на вот эти и в них лишь энергию какую-то сгорающую видеть, и на леопардика на бедненького смотреть и думать только о том, сколько шкура у этого леопардика несчастного стоит?! И неужто спасения всему этому уже нет, неужто сгорит все и в прах расплавленный, прах разделанный и прах сожженный превратится? И не жалко им красоту всю ради техники и лазеров их проклятых и атомных бомб губить?! И нет спасения, нет!!! - громыхало смертоносно в душе у Гаргата. - Смерть одна для красоты, гибель! Обречена красота, она всегда беззащитная, всегда она погибает, только к ней прикасаешься! - и вдруг послышались ему равнодушные гремящие колокольным звоном слова. - И ты все это погубишь! Свой последний мир добрых и красивых погубишь, лучшее все в прах превратишь! Ты со своим малодушием всему будешь виновник и смертоносец, и проклятие тебе! Зачем же ты всю империю создавал, чтобы потом разрушать ее, скажешь, да-а?! - Гаргат же отбивался и кричал в ответ: - Нет, всё, все старания мои бесполезны будут, совершеннейше бесполезны! Люди все загубят, все железом и бетоном накроют, если захотят! И люди вокруг меня повсюду, даже среди гаргатинцев - одни люди, а кроме людей никого нет! Только животные, растения, грибы да бактерии, да все вокруг старинные и красивые вещи - те только не люди! А мы все люди, и нет в нас никакой нравственности, никакой культуры!!! Но почему же так, почему? Почему мы все хуже и хуже становимся, люди? И где ответ искать?»
И вспоминалось ему обыкновенно и с колоссальными подробностями раннее его отрочество, бывшее более девяноста лет назад до описываемых событий; именно в период такового отрочества он и искал все причины и следствия; и еще ему вспоминались единственные двое людей, которых он искренно любил или же, по крайней мере, в совершенстве жалел, над судьбой которых (над разрушенной судьбой!) хотелось ему многократно пролить слезы, ибо судьба их теперь была невозвратима. Помнилось ему отрочество его необычайно хорошо, как не могло ничто другое помниться; помнились же ему особенно отчетливо конец его седьмого и начало восьмого класса.
Знал он замечательно, что был всегда ужаснейшим изгоем в окружавшей его толпе, что причин для данного положения имелось у него колоссальное число; во-первых, был он обычно весьма замкнут в себе и неразговорчив, а размыкался лишь временами и настолько медленно, что редкостные его реплики всех утомляли; далее, носил он длинные волосы, являвшиеся абсолютно не модными; читал он также Достоевского, восхищаясь поразительным его реализмом, и сам пробовал увлеченно писать, но ничего не заканчивал, так как выдумывались им в основном объемистые повести и романы, трудолюбия на которые ему попросту не хватало; наконец, сам он необычайно уставал, обращаясь с окружающими, так как не мог говорить их бездуховным и грубым языком. И он пронес сквозь многие годы своей должайшей жизни сотни мученических обид, и мог после всех этих оскорблений и унижений являться праведником святым, если бы не мечтал о кровожадной и безжалостной мести; и именно тогда он навечно и несмиренно возненавидел откровеннейшим образом людей за их бессмысленную жестокость, за твердую в своем совершенстве уверенность, за нелюбовь и непонимание полнейшее природы, за безнравственность, за невежество и темноту! В обществе, где он воспитывался добродетелями считали плотские наслаждения, удобства, желания тела своего и желание денег, злобу, бескультурность и наглость; пороками были доброта, приличие, правильное поведение и достойная одежда, целомудрие и даже философия, даже какие-либо отнюдь не презрительные думы о старине и культуре. Однакож он-то, будущий император, а пока молчаливый и спокойный, учащийся в основном на оценки положительные, ученик N, знал чудесно и понимал и иной мир, иное, наилучшее из всех возможным, по его чрезвычайному фанатичному убеждению, общество, звавшееся Российской Империей; если грандиозному Достоевскому данное общество виделось неустроенным и бездуховным, то Гаргат заметил в таковой картине идеал, причем идеал, вне всяких сомнений достойный абсолютного подражания; ведь те события, которые происходили на глазах его, были намного бездуховнее и неустроеннее, нежели события девятнадцатого века.
Но теперь, через пятьдесят лет после ужасающих оскорблений, подлостей и унижений, настал час отмщения огромного, кровопролитного и всеобъемлющего. Началось оно с законодательства, где вступили отныне в действие правила радикальные и строгие, лишенные различных поблажений и уступок; Гаргат не признавал никаких имеющихся слабостей и недостатков, и в своем неприятии многого был решительно тверд; отныне в школах и гимназиях рассыпалась любая свобода, ученики не знакомы были по-настоящему, осведомлены были только об оценках своих соклассников, никто не имел права более заговорить друг с другом, никто не веселился и не смеялся особенно, за любое друг с другом общение следовало наказание розгами; установился порядок и на улицах, и на мостах и в прочих частях городского строения, где при власти демократической угрожала невинному проходящему опасность быть избитым, а то и умерщвленным бандитами и юными хулиганами; в Новой Российской Империи угрожала большая опасность палачу и хулигану, нежели прохожему, ибо последнего спасали практически всегда с достаточною легкостью отряды «неразумных» жандармов и городовых; нападающий же, как читателю известно из вставленной меж частями интерлюдией, в обязательном порядке, без выяснения обстоятельств отправлялся в застенок, в котором и кончался под пытками.
Однакож вся таковая месть обществу имела характер лишь общий и методический, устанавливающий главную и законную государственную волю; реальное и действительное свое удовлетворение обнаруживала душа Гаргата в отмщении ином, личном и частном, производившемся в секрете и исключительно одним третьим отделением; началась данная месть с скорейшего вскрытия архивов некоторых школ и гимназий в 2054 году. Через документы, сквозь умопомрачительную сеть бумаг и свидетельств, обнаружены и выяснены были местонахождения многих прежних врагов Гаргата. Перерезаны, замучены в огне, скормлены по неимению иных мест для переработки Пожирателям целые классы, целые потоки, даже одна в полном составе своем школа; Гаргат не щадил и не предполагал щадить ни калек, ни тяжко больных, ни совершенную бедноту - ведь он обращался не с гаргатинцами, а с чрезвычайно подлыми, наглыми и нахальными человечишками; да и несчастных и несправедливостями обиженных среди врагов его школьных из семи приблизительно сотен обнаружилось всего около дюжины. Приводили главным образом в его кабинет приблатненных, дородных, удивительно уродливо разодетых, красных, полупьяных, сквернословящих стариков с мобильными компьютерами и цепями на шеях; обнаружились серди них и значительные уголовники, и богатейшие «новые русские», и известные во всех городах убийцы-рецидивисты, и буйствующие умалишенные; порядочных же людей нашлось тоже сравнительно мало. Едва в кабинет императорский вводили очередного злодея и преступника, связанного цепью и конвоируемого гвардейскими отрядами, и Дмитрий Федорыч резким и громким голосом оглашал названное в документе имя, Гаргат вставал, некоторое время разглядывал черты растерянного и сердитого старика, стараясь словно угадать, что это за личность была в десятом или восьмом классе (впрочем, в подавляющем большинстве положений личность не угадывая); затем, убедившись в тщетности попыток своих, император неспешно и степенно подымался и подходил к арестанту, давал ему задушевно, но не в полную свою грандиозную силу пощечину, после чего смачно вопрошал:
-А помнишь ли, дружок, когда ты учился в году две тысячи так третьем или четвертом, был ли тогда в восьмом классе такой ученик с приличной (для тебя просто длинной), дружочек, шевелюрой, и дразнил ли ты его «дирижером» или «волосатым» … В приличной тройке, в качестве подсказки, ученик ходил!
Старик, услыхав данный вопрос, в большинстве случаев морщился некоторое время, ругался тихонько (за что его, однакож, наказывали соответствующим образом с помощью шпицрутенов); давали на размышление подсудимому не более трех минут, если старик затруднялся с ответом, ему прочитывали заранее уже подготовленный смертный приговор и уводили без объяснений налево; в ином же, чрезвычайно редком случае, когда на вопрос арестант отвечал, что подобный эпизод собственной биографии припоминает, специально поставленный офицер пожимал подсудимому руку, и старика, успокоенного и ободренного, без чтения приговора вели в тот же левый коридор, на ту же совершенно участь; действие таковое происходило в Петропавловской крепости. Гаргат удивительно ликовал и веселился по поводу легкой расправы со всеми своими известными недоброжелателями.
Однакож в настоящее время, спустя колоссально долгие тридцать девять и даже более лет, месть его не приносила его душе никакого особенного удовлетворения и довольствия; виделось ему, что одна пустая пропасть его окружает, а из пропасти поднимаются в небо страшные и высокие железные трубы, и движется из труб кошмарный и болезненный дым; и думалось в такие минуты столь безысходно, столь ужасно, как никогда раньше; теперь в душе Гаргата не осталось хотя бы незначительной надежды на себя или на народ свой, обреченный наверно рано или поздно на гибель и историческое окончательное забвение. Почудилось ему однажды, что во всем учиненном им разрушении современности он упустил некое важное звено старинного мироздания; но тут же сообразил он, что не то, не то ему видится, и что упустил он некое необычайное событие гораздо ранее, и что после всего им созданного он потерял лишь два существа ; существа дорогих ему, им жалеемых и, возможно, необыкновенно любимых. Он совершил, едва стал властелином Воронежа, еще в пятьдесят третьем году, великое и грандиозное множество раскопок в архивах, осмотрел самолично сотни интересующих его бумаг и документов; однакож, осмотревши наблюдательно и разобравшись, он пришел в отчаяние, ибо те, кого он отыскивал и ночами не спал из-за их жизни (а те два существа являлись как раз теми жалеемыми Гаргатом людьми) и счастья, уже умерли, и он опоздал, он потерпел одно из тяжелейших своих поражений: умерли! Умерли! Умерли, и отсутствует теперь спасение и доброта, пуская даже туманные и неопределенные! Но иногда среди мыслей сложных и абсолютно бессвязных думалась Гаргату и еще одна, весьма прагматическая и насмешливая над его же понятиями мысль; мысль таковая гласила следующее; «Хе-кхе! И как же ты, друг Гаргат, желал бы их облагодетельствовать? В гаргатинцев их, что ли, превратить, дворянами в высший чин? Это же, надо догадываться, не такие ретрограды, как Дмитрий Федорыч, и тогда уже не дети бы они были, каким дитем Тимофея Васильича превратили! Они бы уже были люди пожилые, свое видавшие, и обязательно бы от твоих услуг отказались! А коли ты их насильно, хе-кхе, хорошо благодетельство! Кхе-кхе-хе!» - издевательски и саркастически смеялась невыносимая и совершенно правдивая мысль; «Да! Да! - старался чрезвычайно избавиться от зловредной и отвлекающей мысли Гаргат. -Да, я все это знаю! Но надо же хоть что-то, хоть немножко вмешаться и сделать!» - «А если они не хотят?» ; торжествовала становящаяся более человеческой, нежели гаргатинской, мыслишка; Гаргат в смятении закрывал руками лицо, наклонял свою наполненную чудовищной болью голову и горько, убийственно плакал.
Но, между прочим, читателю следует, в качестве авторского отступления, рассказать кое-что о людях, столь искренно и безрассудно любимых и жалеемых императором и поразительною, случайною смертью, по чистейшему недоразумению, погибших; называть имена их автор считает лишним; однакож те факты, которые соотносятся прямо или косвенно с биографией Гаргата, все-таки следует разъяснить с особенною подробностью. Начнем с того, что оба человека этих являлись вплоть до восьмого класса одноклассниками (а именно одноклассником и одноклассницей) его, но затем их пути разошлись в контрастно противоположные стороны: Т. (одноклассник) и Б. (одноклассница ушли в специализированный математический класс, а N (т. е. Гаргат) двинулся по гуманитарному направлению, перейдя, впрочем, в десятом классе на направлению химико-биологическому, чем его все дальнейшие занятия и профессии были обоснованы; с Т. N, несмотря на некоторые противоречия, дружеских отношений не бросил, продолжал в обязательном порядке общаться с ним подолгу на школьных переменах и ходить с ним и иными знакомыми путешествовать тайно от родственников, а временами легально в компьютерный салон; совершенно по иному установилось его положение относительно Б., с которой, стоит заметить, он никогда не приятельствовал серьезно; с разделением же по различным классам наступило меж ними окончательное молчание.
Однакож, читатель! Приведенный выше значительный абзац - не более, чем набор реалистических фактов, не несущих в себе мотивировки и особенного для повествования не важных, нуждающихся в соответствующей достойной обработке; обработка таковая происходила ежедневно вечером в каменной и мягкой одновременно от ужаснейших рыданий душе Гаргата; он понимал прекраснейше, что потерял и отсутствует на земле более его спасение; необычайная его одолевала жалость к спасению и к тогдашней уродливой современности, уничтожающей души; он болел от воспоминаний колоссальным умопомрачением; и вспоминалось ему…
«Где они? Что они? ; шептал и рыдал Гаргат. ; Нет, они не… не носители, не фанатики, жертвы они, умершие… Разложила их проклятая современность, вот они такие и стали! Но в душе-то в их видны остаточки были еще, доброта, что-то древнее, доброе… Но пропало все, до невыносимости съела их современность, кошмар все это! И что бы я теперь нашел ; останки одни только, без гроба, без могилы останочки… А теперь ; что теперь? Смерть, кровь, хаос!» И хорошо запомнились ему два замечательнейших момента из восьмого его класса, когда желалось ему из некой подвижнической жалости, доброты и душевной благодарности совершить для Т. нечто чрезвычайное и самое наилучшее, что только возможно было с его стороны; хотелось ему в данные моменты благодарить задушевно, в порывах говорить искренне и красиво, обнимать даже и расцеловать друга; из седьмого же класса навечно и грандиозно действительно виделся ему чудеснейший момент, во время которого желание помочь, пожалеть и успокоить друга, находившегося в состоянии нестабильном, напуганном и молящем состоянии; таковое случилось из-за того, что Т. с другом своим П. посещал обыкновенно театральный гимназический кружок, и участвовал однажды в спектакле про поэта Лермонтова, где представлял собою главнейшее лицо и имел приличное и объемистое количество реплик; играл Т. в возбуждении, при некотором страхе и с заиканиями даже, однакож столь удивительно и сложно (более точное и верное определяющее слово к игре его невозможно подобрать, так как все вдохновенное чтение его и действия представлялись душе его противоречащими), что N был поражен, исключительно тронут и тишайше внутри себя несчастен за судьбу, потерянную и современностью уничтоженную. Между тем, корыстная и нахальная, абсолютно безнравственная (вариант: идея) мысль сомнения и в те давние и туманные дни посещала его нередко; думалось ему, и скорее всего в какой-то степени правильно и скептически, что друг его, столь откровенно считаемый им прекраснейшим, но погибшим человеком, цинично и бесшабашно его собачьей исключительной преданностью пользуется и обирает, смеется над простоватым и смешным своим другом, произносящим временами нелепые и неясные речи в явно дореволюционном и странном стиле; казалось ему также, что насмехаются довольно часто над ним, прикрываются им и используют с бездумною легкостью его для собственных целей; наконец, замечал он вокруг себя самое наглое и искренное его унижение и надувательство, которое делало его чрезвычайно жалким и беспомощным. Таковые нюансы рождали в душе его разнообразные и многочисленные сомнения; хотел он один раз даже окончательно от друзей своих отвернуться и остаться в замкнутом личном своем кругу переживаний; однакож жажде его самоутверждения и чувству достоинства противоречил не менее могущественный инстинкт бескорыстия, непротивления, пожертвования; появлялось, в результате такового столкновения два вполне подходящих и равноправных варианта: решительная борьба за личность и уважение к себе остальных или же слабое и слезливое, праведное молчание и самоотдача; и N, выбиравший нередко в поступках и порывах своих первое, выбрал теперь сознательно, но совершенно бездумно второе, ибо принял впервые за свою жизнь несчастную участь без слов, без сомнений и колебаний, практически мгновенно; он слишком любил, уважал и жалел своего пропавшего в бездне современной уродливости друга, чтобы отойти от него и предать интересы его; со временем он обо всех своих убийственных смутах позабыл и лишь сейчас, весною в особняке Царскосельском, лихорадочно вспомнил. Что он думал о поступках своих через десятки лет? Да то же самое, что и раньше; иногда в его непримиримом желании сражаться с безнравственностью и ненавистью человеческими проглядывала женская терпеливость и покорность; однакож данное чувство, переросшее в равнодушный инстинкт, поглощало его лишь в отношениях с описываемыми двумя людьми; к остальным он оказывался абсолютно равнодушен.
Воспроизводила его память и образ девочки Б.; помнил он и ее удивительную и таинственную внешность; но не внешность именно поражала его; была в Б. особенная, отсутствующая в других, уникальнейшая грациозность и неторопливость, величавость и красота, и нечто более детское и доброе, наивное, однакож и себя уважающее в натуре; те же «писаные красавицы», которых превозносила основная часть класса, представляли собой лишь красоту тела да чрезвычайно страшную вульгарность и грубость. Труднейшим даже для самого Гаргата всю жизнь вопросом являлся вопрос о чувстве, испытываемом им к Б.; разгадывал он его и девяносто лет назад и теперь, не выводя при этом ничего окончательного и категоричного; появлялись в нем редко понятия неясные и условные, не приносящие в его вопросе хотя бы известной меры удовлетворения; думал он иногда, что наверно некоторое время любил ее совершенным образом, а через минуту уже возвращалось к нему соображение, что ему лишь жалко столь красивую и вновь, наравне с Т., загубленную людьми бессмысленно и бессердечно натуру; чувство к ней, однакож, переживал он всю свою жизнь; и по неизвестным и таинственным причинам думалось ему, что только в облике Б. и возможно для него какое-либо чудотворное спасение. Если же он и любил ее действительно, пускай даже и крошечную капельку, то любил любовью странной и скорее как личность, а отнюдь не как всегда любят женщину, тем более в его прославляющее культ плоти время; никогда, ни на минуту не чувствовал он к ней никакого зова плоти, не говоря уже о других представительницах прекрасного пола; вообще, он не мог понять, что означает колоссальное плотское желание, так как в душе своей он знал, насколько оно низко и насколько греховно, в особенности используемое как наслаждение, а не продолжение рода своего. Но и в ее поведении находил он издевательство над ним и обман его; тем не менее, он все прощал, он в совершенстве любил ее замечательную личность, ее лицо, но не желал ей счастья, нет ; он хотел, чтобы она была женщиной целомудренной, доброй и нравственной, а не вульгарной и чрезвычайно распущенной; впрочем, он испытывал четыре грандиозных чувства: любил, прощал, уважал и жалел; остальное уходило во тьму; и он проливал слезы и над неоправдавшей его чаяния, разрушенной душой Б.
Таким образом рассуждал и вспоминал убитый и старый, фанатичный и необыкновенно слезливый, сентиментальный и добрый (пусть уж читатель простит автора, как великодушно прощал Гаргат, за повторение постоянно данного незаменимого слова) император Российский, создавший государство на крови и на искуплении за совершенные человечеством грехи; перед глазами его расцветал прекрасный сад, дул живой вечерний ветер, светилось удивительными звездами небо; «Мир спасет красота, красота!» ; повторял, улыбаясь сквозь слезы, обрадованный и разочарованный одновременно Гаргат; однакож он твердо понимал, что красота чрезвычайно хрупка, и что современный остальной мир отвергает истинную красоту, а значит, отвергает и спасение. И именно в один из таковых удивительных и ярких вечеров, в самом уже конце мая, Гаргату было неожиданно сообщено о поразительном и весьма странном, изменившем размеренную жизнь императора происшествии. 12.10.03. - 15.10.03.
Заметок на полях нет.