Под крылом ангела-хранителя

От издателя.

Прошлой весной в редакцию, смущаясь, вошёл  молодой человек, представился геологом ямало-ненецкой буровой партии. Сообщил, что прилетал в командировку по делам экспедиции и спешит в аэропорт.
- Мой долг - передать вам это, - сказал посетитель, вынимая из портфеля стопу общих тетрадей, измятых, с обмусоленными страницами и обтрёпанными по краям листами, испачканными сажей. Из некоторых вырвано несколько листов, а в одной, тощей, с ободранными обложками, недоставало многих  страниц, грубо выдранных. В ответ на вопросительный взгляд редактора, северянин достал из кармана пиджака сложенное вдвое письмо.
- Пока летел сюда, набросал несколько строк… Если спросить что, звоните, вот моя визитка. Извините, на самолёт опаздываю. До свидания.
Он ушёл, оставив после себя приятный запах туалетной воды, коньячного перегара и ощущение недосказанности, загадочности, исходящей от тетрадей. Откуда они? Что в них? Кем написаны? Но, быть может, письмо всё прояснит?
Вот оно, доподлинное, сумбурное, без редакционных помарок и правки.
«Уважаемая редакция! Нынешней зимой, в аккурат в канун Рождества, я и мастер с буровой Антон Новохаткин пошли на лыжах в посёлок Кимчан. Поддали там лишку, а когда возвращались, пурга поднялась, ничего не видать стало. Заплутали мы. А тут ещё у Антона от крепления скоба отлетела. Упал он на камнях, ногу зашиб. Ну, мы по мобильнику на буровую, так и так, говорим, выручайте,  а то пропадём. «Где вы?» - спрашивают. А мы и сами не знаем, куда забрели. Тундра большая. У Антона нога болит, и без лыжины как идти? Тащиться уже сил не было, выдохлись. Замёрзли бы, точняк. Ночь-то полярная. Темень, пурга метёт. Вдруг в снежном вихре человек перед нами стоит. Косматый, бородатый дед. Шапка на нём лохматая и шуба оленья мехом наружу. «Идёмте, - говорит, - в избу». Это он так зимовье своё назвал, которое из досок от разбитого рыбацкого баркаса соорудил, землёй обсыпал, плавником крышу накрыл. Дверь, сколоченная из тех же досок, на брезентовых петлях болталась. Внутри камелёк из камней сложен. Топчан, спальным мешком застеленный. Сети на стене. Тускло, дымно внутри. Рыбой пахнет. Мы, геологи, народ ко всему привычный, обрадовались и такому жилищу. В углу консервная банка с жиром висит, фитилёк-лампадка в ней чадит. Рядом с ней маленькая иконка стояла, Библия возле неё и веточка ёлки тундровой. Понятно: Рождество, как никак. А старик суетится: «Чаю, - говорит, - сейчас согрею». А замёрзли мы сильно. Антона так и трясло в ознобе. Горлом хрипеть начал, кашлять. И нога у него распухла. Стал дед печку растапливать. Дрова сырые, не загораются. Чиркал он, чиркал спички, потом какие-то тетради начал рвать на растопку, чтоб огонь зажечь и нас поскорее отогреть. А как печка растопилась, воды нагрел, обувки с нас стащил, ноги в ведре парить велел. Чаем горячим поил, муксуном копчёным угощал. В общем, живы мы благодаря его землянке остались. Объяснил нам старикан, где мы есть. Оказывается, на мысе Поёлава, возле залива Преображения. От буровой всего километров двадцать. Созвонились мы, нам пообещали, как метель стихнет, вертушку за нами прислать. Старик спать нас уложил, сам перед иконой молитву нашёптывал и крестился. Одежонкой, какая нашлась, меня и Антона прикрыл, сам в безрукавке песцовой у печурки сидел. Безрукавку ему, сказывал, ненцы-оленеводы подарили. И печку тоже они. Потом пурга перестала мести, развиднялась полярная ночь, северным сиянием осветилась. Вертолёт прилетел, мотор не глушит, долго ждать не будет. Предложили деду второпях: «Давай с нами на буровую, балок там вахтовики бросили. Будет где жить. Электричество у нас,  столовая». Дед худой, но жилистый, упрямый, отказался. «В Салехард, - говорим, - отправим тебя. Антон с бабой своей разбежался, бросила его, уехала, квартира пустует. Хочешь в Салехард?» - спрашиваем. Дед ни в какую.  «С Божьей помощью, говорит, сюда самосплавом по реке до самого моря добрался. В никуда пришёл, отсюда не уйду. Разве что на гору Чаек переберусь». «Почему именно туда?» - спросил я. «Ближе к небу там», - ответил он. Странный такой старик, но не сказать, чтобы из ума выживший. Улетели мы. Решили, как будет оказия, навестить нашего спасителя. Долго собирались, надо сказать. Всё работа, некогда было. Как полярный день наступил,  я с Новохаткиным зацепили за вездеход домик-балок на полозьях, печка в нём путёвая, кровать с матрасом и подушкой, умывальник, стол, шкафчики, посуда. Всё культурно. Одежды всякой  деду собрали, спички, мыло, продукты. Даже лампу фитильную и бочку керосина припасли. Продуктишки прихватили. Муки, сахара. Медикаменты. К сожалению, всё обратно утащили. В землянке той никого уже не застали. Дверь с петель сорвана. Оводы в зимовье набились.  Подобрали мы тетрадки. Они в углу валялись. Пыль с них отряхнули. Антон почитал, говорит: «Обалденно написано. Надо бы в редакцию при случае занести. Может, напечатают».
  С полярным приветом Кирилл Будяков.
Мы тоже прочитали рукописи. Бог не обошёл милостью и вниманием терпеливый труд романтического отшельника, затворника тундры, не дал бесследно исчезнуть его рукописной исповеди.
Книги Геннадия Гусаченко «Жизнь – река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние» с интересом прочтут не только страстные поклонники приключенческого жанра, но и отважные мечтатели-романтики, те, кто не боится подставить лицо ветру, отправиться в опасное путешествие.
Первая из книг раскрыта перед вами, словно распахнутая душа откровенного автора, а уж каково её содержание – судить вам, уважаемые читатели.
В одном редакция не сомневается: роман-трилогия  «Под крылом Ангела-хранителя» равнодушными вас не оставит.
               
                Геннадий Гусаченко


            

   Под крылом Ангела-хранителя

  Исповедь отшельника, плывущего в Никуда

                Книга первая.
                Жизнь – река.

   Бердск
               
                2010 
        Жизнь – река

«Жизнь – река, разлившаяся от дождей:   
         бурна, полна тины, непереходима,
бешена, шумна и скоропреходяща».
        (Флавий Арриан, «Беседы», 70-90 г.г. от Р. Хр.)        
         


Всем добрым христианам,
ищущим спасения души в уединении,
отважным путешественникам,
романтикам, мечтателям и фантазёрам,
                искателям приключений,
             обратя взор к Господу нашему Иисусу Христу
             посвящает автор свои скромные заметки
о суетности бытия в плавании по реке-жизни.
Тетрадь  первая. Кем  быть?
«Межи мои прошли по прекрасным местам и наследие моё приятно для меня».
Библия, псалом Давида 15, (6)

Никто,   кроме нас!

Хорошо помню тот тёплый майский вечер…
 В лучах заходящего солнца  сверкали позолотой кресты на куполах Бердского кафедрального собора. Любуясь их сиянием, я вдруг ощутил необыкновенный прилив радости, вдохновения и внутренней силы. Невозможно передать чувство безмерной благодарности, которое захотелось выразить Богу за моё исцеление от смертельной  болезни.  Кто я такой и за что Господь  словно заблудшую овцу вновь вернул меня к жизни? И повторил я слова Давида: «Когда взираю я на Небеса Твои, - дело Твоих перстов, на луну и звёзды, которые Ты поставил, то что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?». Псалтирь, 8 (5).
С замиранием души восхищался я Божественным светом, отражаемым золотом соборных крестов. Вспомнились случаи возможных несчастий, которых не избежать бы мне, но рука Господа всегда отводила от меня беду. О тех счастливых избавлениях захотелось мне поведать людям. И ещё о том, как после долгих лет неверия обратился я в мыслях своих к Богу, соизмеряя дела и поступки свои с заповедями Христа. Напрасно, однако, морщил я лоб, задумавшись: в какой форме донести суетным людям, далёким от веры в Бога, о нравственных переменах во мне?
Сетуя на бесталанность свою, я трижды перекрестился, поклонясь пред вратами собора, и на ум пришли наставления Давида: «Кто есть человек, боящийся Господа? Ему укажет Он путь, который избрать». Библия, Псалтирь, псалом 24, (12)
Уходя, я вновь взглянул на купола, и зачарованный красотой их, ахнул от изумления, увидев, как вспыхнул на кресте и погас последний солнечный луч. Радужные блики его, рассыпавшись искрами, будто коснулись меня, озарили огненным светом. «Вот оно, Божье сиянье», - подумалось мне.
Так, размышляя, шагал я к дому, всё более уверенный в своём решении отправиться в плавание по реке на плоту, стать отшельником-странником, в уединении приносить молитвы Господу за прегрешения. И вдруг открылось мне: «Напишу книгу-откровение, в которой исповедаюсь перед Богом и попрошу у Него прощения». Не случайно, думаю, осенило меня мыслью о подобном решении, ведь в помыслах своих я положился на Бога.
И вот я здесь. Лежу в старой протекающей палатке, наспех поставленной под проливным дождем на одном из многочисленных обских островов. Вода обильно капает сверху. С боков возле меня большие лужи. Ветер хлопает брезентовым пологом, за которым темно, холодно и уныло.
Буря прихватила меня в полдень. Широкая обская гладь быстро сменилась волнами, крутыми и пенистыми. Небо почернело. В блеске молний я отчаянно молотил веслами, стараясь держаться подальше от зарослей тальника. Забьёт в них, захлестнет набегающими волнами, и ночевка по горло в майской воде обеспечена. Перспектива такого купания, когда не только ночь – часу не продержишься в ледяном половодье, меня нисколько не привлекала. Но и сопротивляться ураганному ветру уже не хватало сил. Я несколько часов беспрерывно греб, и все чаще вёсла вхолостую шлепали по воде. Я налегал на них, забыв про распухшие пальцы и ладони, растресканные до крови. Хондроз левого плеча, боль в суставах, покалывание в мышцах, не дававшие дома спать – всё отступило перед страхом затопления среди тонких ветвей ивняка и речного мусора в шапках рыжей пены.
Отпуская нелестные эпитеты и метафоры в адрес погоды и проклятого тальника, мне удавалось с невероятным трудом продвигаться вдоль берега. Стена тальника вдруг окончилась песчаным мысом, но течение унесло меня дальше. Наконец, мне удалось пристать к острову, пустынному и невесёлому. В редкой поросли чахлых берёзок, ив, среди кустов акаций, черёмухи зеленела худосочная трава с пестреющими на ней грязными пластиковыми бутылками и рваными пакетами. Тотчас хлынул дождь. Настоящий ливень с раскатами грома и сверкающими молниями. Под оглушительный грохот природной канонады, утопая по колена в вязкой тине, я выволок хлипкое плавсредство, сооруженное из пары резиновых «Омег», соединенных узким мостиком, на более твёрдый песок. Набежавшая волна вмиг окатила лодки, затопила и без того промокшие рюкзаки с одеждой и провизией. Спотыкаясь от усталости на мокрых песчаных барханах, стаскал отяжелевшие от воды рюкзаки на пригорок, кое-как поставил палатку и вполз в неё. Стянул с себя мокрые брюки и рубаху и переоделся в хорошо просушенную одежду, припасённую для таких случаев в непромокаемом целлофановом мешке. Все это я проделал  лёжа на спине, боясь задеть за подволок палатки, откуда после каждого прикосновения сыпался град капель. Чакая зубами, натянул на себя ватные брюки, два тельника, фланелевую рубаху, свитер, меховую безрукавку, пуховик и накрылся офицерской прорезиненной плащ-накидкой. Дрожь прошла. Приятная теплота склонила в сон… 
Когда я проснулся, в щели палатки пробивался утренний свет. Дождь барабанил по намокшим скатам. Вылезать наружу не хотелось. Мысли копошились в голове киношными картинками из собственной жизни, все чаще возвращаясь к тому безрадостному положению, в котором оказался.
- У тебя, что, крыша поехала? Да ты в своем уме?! В одиночку по Оби? Пропадешь…  Ненормальный! Рехнулся на старости лет… На резиновых лодках?! Нет! Ты точно чудик ненормальный…
- Плыть куда-то… Зачем?! Охота тебе дурью маяться? Такими вот напутствиями сопровождалась моя долгая подготовка к предстоящему длительному походу. Самосплавом. Вниз по Оби на утлом плавсредстве, на полном серьёзе называемом мною катамараном «Дик». Это название я дал плоту-катамарану в честь моего незабвенного друга, отважного, бесконечно доброго и благородного бультерьера. О! Вы уже скривили физиономии от недоверия к моим словам! Наслушавшись историй про собаку-людоеда с тремя рядами зубов в пасти, с давлением челюстей в десять атмосфер, про собаку-убийцу, запрещенную к содержанию и прочей галиматьи, вы продолжаете криво усмехаться. Думайте, что хотите. Но, прежде чем обсуждать, заведите себе  бультерьера, подержите его в своем доме лет десять-двенадцать, и вы убедитесь: нет существа добрее, ласковее  и безобиднее! Мой Дик лаял только за конфетку, которой дразнили его. Рычал на собак, когда те  были агрессивны к нему. К людям он был безразличен. И особенно добр к детям. На нём катались мои внуки Максим и Андрей, валяли его, трепали за уши, таскали по полу за ноги: Дик снисходительно и покорно сносил шалости мальчишек. Но во времена общественных переворотов, чтобы отвлечь внимание народа от социальных проблем, вдруг, откуда ни возьмись, появляются полтергейсты, сами перемещаются по квартире холодильники, стучат «барабашки», кружат НЛО, сплошь и рядом садятся инопланетяне, проходимцы типа Чумака и Кашпировского «избавляют» от шрамов по телевизору, о чём взахлёб, как о вполне реальных фактах, треплют газеты. Именно в отвратительный период пресловутой «горбачёвщины» беспредельно разгулялась травля неповинных ни в чём бультерьеров. Где тот мерзавец,  первым ради сенсации и нескольких дешёвых строк выливший столько помоев на беззащитное и потому несчастное животное?! Стольких людей порвали овчарки, покусали дворняги – и ничего! В порядке вещей! Но если рыкнул бультерьер – всё! Убийца! Людоед! Бедный, несравненный мой Дик! Когда-нибудь я расскажу о тебе много забавных историй. Но сейчас речь обо мне. Моё плавание по реке – это не путешествие с целью получить удовольствие, приятно провести время, а побег из житейской клетки от суеты сует. Жизненное пространство на склоне лет ограничилось клеткой-квадратом: дом, работа, гараж, дача. Ходьба по периметру этого квадрата-клетки с  множеством забот и проблем. Непросто вырваться из житейской клетки, бросить всё и бежать! В Никуда! На волю, на открытый простор, на свободу! Долой путы домашнего бытовизма! Я не тягловая бездумная лошадь, бегущая в оглоблях.
Решившись перейти свой «рубикон» и разом «сжечь за собой все мосты», ранним утром я нанял машину, сгрузил на неё лодки, снасти катамарана, припасы, рюкзаки и уехал за шлюзы Обьгэс…
Я не утруждал себя спорами с оппонентами будущего плавания. Не искал веских аргументов для его оправдания. Не имело смысла. Разные у нас понятия о смысле жизни. Бесполезно что-то доказывать, объяснять муравьям, суетливо снующим взад-вперед по своим муравьиным делам, озабоченно шуршащим на куче лесного мусора – их жилища, заключающего в себе весь смысл муравьиной жизни. Вот так и люди. Куда-то спешат, торопятся, боятся опоздать. Что-то делят, ссорятся, чего-то добиваются, хлопочут, суетятся, пытаются  хапнуть побольше, а спроси их : «Ради чего?»  - толком не ответят. Успокойтесь, люди! Пройдет не так уж много времени – всё быльём порастёт, переоценится. Нужное станет ненужным. Значимое – незначимым. Великих помоями  обольют. Важных в грязи изваляют. Богатых изведут. Умных засмеют.
Горько, обидно, досадно сознавать такую перпективу. Но так было в незапамятные времена. Так есть сейчас. И так будет всегда.  Ничего нам, смертным людишкам, не изменить, не избежать. Ибо  на все перемены есть Воля Божья и Суд Господень. Хотите примеры тщетности борьбы за власть? За тысячелетия история накопила их предостаточно. Нет смысла перечислять всех убитых фараонов, царей, королей, императоров, президентов. И рангом пониже: визирей, герцогов, князей, сенаторов. Чтобы перечислить всех, убитых ударом кинжала, отравленных ядом, казнённых топором или верёвкой палача, застреленных снайпером, взорванных бомбой – специальный справочник надо издавать! А как суетились, к власти рвались!
Время безжалостно диктует свои права, всё и всех расставляя по местам.
Я видел дряхлого адмирала, ставшего ярмом для родственников. Ордена, шитый золотом мундир, офицерский кортик и фотографии в семейном альбоме уже ничего не значили для тех, кто, сморщив нос, ухаживал за больным героем-моряком.
Помню жадного ворюгу-предпринимателя, зарезанного бритоголовой братвой прямо в больничной палате. Дворец-коттедж этого наглого жулика его выродки не смогли поделить. Передрались до смерти за папино наследство. Интересно, если бы этот вор – так называемый бизнесмен – знал, чем всё кончится, стал ли бы он хапать,  обманывать, строить огромный дом? Вот вопрос!
Знаю людей попроще: извечных трудяг, живущих по принципу: «Работаю, чтобы жить». А не наоборот. Сетуя на свой незавидный удел, как проклятые  гнут они спину сначала за хлеб с маслом, за комнатушку в общаге, за  одежонку путную, за меблишку  недорогую. Потом в поте лица пашут  за  ветчину и торт к чаю, за квартиру улучшенной планировки, за шубу модную, за мягкую мебель, за ковёр и хрустальный сервиз. С годами растёт аппетит. Работают, ведь, чтобы жить. Осетринки, сёмги, икорки чёрной к обеду хочется, квартиру двухуровневую, итальянскими диванами уставленную, манто шиншилловое, вазу китайскую, перламутром и жемчугом инкрустированную. А жизнь идёт… О чем вспомнят эти люди?  Сколько банок икры съели? Какой фарфор разбили на вечеринке пьяные гости?  Повздыхают о манто, источенном молью. Об изодранном кошачьими лапами и обделанном собачьей мочой диване. С сожалением поговорят о вазе, за бесценок сданной в комиссионный магазин. И только...
Или взять, к примеру, обыкновенных дачников. Нет, не тех,  гуляющих  подобно чеховским героям  в белых кружевных платьях, в широкополых пляжных шляпах с лентами, в длинных, по локоть, перчатках и под зонтиками. Не тех франтоватых мужчин в полосатых панталонах, при галстуках-бабочках и с тростями, а садоводов и огородников, до   трясучки  в заскорузлых руках лопатящих грядки, а следующей весной выбрасывающих на помойки перебродившие компоты, застарелые, раскисшие огурцы и помидоры,    гнилую картошку, капусту, начавшие прорастать в погребах  ящики  с морковью, редькой, свёклой.
Я видел на городских свалках вполне сносные диваны, шкафы и другую рухлядь, еще не так давно приобретённую после долгих семейных препирательств, но уже выброшенную за ненадобностью. Там полно рваной одежды и обуви, много приличного тряпья, вышедшего из моды. На приобретение всего этого разнообразия дерева и металла, разноцветья ткани и кожи, безжалостно сталкиваемых  бульдозером в котлован, затрачено столько труда, сил, здоровья и времени, что в целом для большинства граждан составило всю их жизнь, стало её смыслом. Или бессмыслицей?!  Ибо придумывание всяких занятий – лучшее средство спасения от отсутствия смысла. Это не я, это Артур Шопенгауэр, немецкий философ, ещё двести лет назад заметил.
Так что же важного, весомого, значимого сделали накопители дорогих побрякушек и вещей, рано или поздно превращающихся в хлам, в предметы распрей и раздоров?
Посвятили свою жизнь служению Богу, защите Родины?
Заняты военно-патриотическим воспитанием молодёжи?
Отдают все силы охране правопорядка и борьбе с организованной преступностью? 
Просыпаются по утрам с благими мыслями о том, как своими руками построить часовню в память о погибших на войне земляках или собор с золочёными куполами, услаждающий слух перезвоном колоколов, воздвигнуть Поклонный крест во имя Христа-Спасителя? Нет! Алчны их мысли и дела. Потому, что тот, кто работает ради обогащения, есть человек без огонька в душе. Без светлой мечты.
Урвать сегодня больше, чем вчера – кредо накопителя. Без разницы как: заработать честно, хапнуть мошеннически или грабежом. Ведь главная концепция: «Работать, чтобы жить». Красиво, в достатке, в комфорте и роскоши. А не наоборот: «Жить, чтобы работать». Творчески, в гармонии с природой, создавая прекрасное,    оставляя в сердцах людей благодарную память о себе. Вспомним Николая Алексеевича Некрасова:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ…
 Бекасиная дробь по толстой слоновьей шкуре – эти слова до обывателей-потребленцев! Их жизненные позиции и нравственные принципы сведены в одну морально-этическую норму: есть, спать, справлять нужду, хапать. Поел вкусно, поспал мягко, опростался в туалете и поспешил деньгу зашибать. Хапнуть, украсть, выклянчить, горбом заработать – кто как сможет, кто на кого учился. Добыл денег - много или мало – смотря от способностей -  потратил. На  продукты, на вещи, на недвижимость. Для того, чтобы опять есть, спать, справлять нужду… И так каждый день. Каждый год. Всю жизнь… Вперемежку с развлечениями, в зависимости от характера и возможностей индивидуума. Одни отдыхают с граблями, с вилами и лопатами на дачах, другие греют пузо на Канарах. Одни рады вылазке в лес за грибами, на рыбалку. Другие предпочитают сауны, казино, ночные бары, круизы на океанском лайнере. Одни на пикниках пьют дешёвую водку, заедают подгорелыми шашлыками. Другие, блаженствуя в шезлонгах, попивают элитный коньяк и закусывают дорогими конфетами, где всё то же самое: есть, спать, справлять нужду. И заботы: как больше добыть денег, чтобы ещё вкуснее есть, мягче спать. Сидя на унитазе думать: «Как ещё хапнуть деньжат, где ухватить, кого ободрать? Да побольше. Хочу ещё вкуснее жрать! Ещё больше в рот запихать! В три горла пить! Ещё шире кровать поставить! На золотом толчке сидеть!». Неужели не противно? Неужто и впрямь любители толстых пачек купюр надеются жрать за десятерых и не страдать запором на своих драгоценных унитазах? Или и впрямь рассчитывают купаться в роскоши вечно? Думают прихватить свои богатства в мир иной?
Нет, неуважаемые господа толстосумы, богачи, олигархи и прочие ударники капиталистического труда. Придёт и ваше время. Оно не за горами. Оно так близко от вас, что вы и не представляете, если надеетесь на вечное благо на этом свете. Это просто наглость думать так, господа олигархи и прочие любители обогатиться! Очень скоро, неуважаемые, начнёте какать и мочиться под себя. От вас будет дурно пахнуть. Близкие, зажимая рты и носы платками, будут притворно улыбаться, избегая смотреть на ваши смрадящие  мощи, и думать: «Скорее бы прибрался старпер чёртов… Задрал всех своими клизмами». Или в адрес некогда прекрасных дам, блиставших в былые времена роскошными нарядами, дорогими украшениями,  но только не умом: «Как она измотала всех нас, старая хрычовка! Уж и на покой пора…». И злой, капризный шёпот внучек возле постели больной, немощной старухи:
-Бриллиантовое колье бабка мне обещала… - Нет, мне! - Заткнись, уродина! Тебе бусы жемчужные… - Надоело ждать обещанное. Как думаешь: долго ещё протянет эта карга?  Высохла как кочерёжка, а никак не загнётся.
- Да, поди, приберётся скоро… Не душить же её подушкой!
Не помогут вам, неуважаемые господа, сундуки с золотом и алмазами, банковские счета на тысячи, миллионы и миллиарды долларов. Явится за вами бабушка в балахоне и с косой острой,  снесёт с плеч головушку буйную, неразумную на радость наследникам. И пользы от вас соотечественникам не будет никакой, ибо при жизни вы думали лишь о богатстве, роскоши, приятном безделье. Делали деньги ради денег, ради своего благополучия. Вы не оставите на земле сколько-нибудь приметный  след, кроме выпендристых личных дворцов, аляповатых коттеджей, испохабивших берега рек, озёр, морей, горных склонов. Из века в век живут только искусства, творения людей, соборы и храмы, создаваемые  велением души и сердца. Куда подевались тысячи тысяч именитых купцов, золотопромышленников, владельцев пароходных компаний, заводчиков, фабрикантов и прочих шкуродёров? Назовите хоть одного!
- Граф Орлов, Савва Морозов и Савва Мамонтов, Акинфий Демидов, Николай Путилов, - скажете вы. Ну, а ещё? Что, провал в памяти? Или просто не знаете? Ведь богачей  были  тысячи! Ну, напрягайтесь, думайте! - Павел Третьяков! Картинную галерею создал, всю жизнь полотна лучших художников собирал да народу их и отдал!
Правильно! Вот он, светлый след на земле! Сияет, словно посыпанный драгоценными камнями! Жаль, имён других благотворителей вспомнить не можете. Оно и понятно: людей таких маловато. А пресыщенные изобилием, распухшие клопы в один прекрасный день лопнут. Не спасут их ни мордатые, дебильные охранники-телохранители, ни новейшие германские клиники. Издохнут, как тупоголовые животные. Ведь жили по принципу: «Жрать, спать, с…справлять нужду. И хапать, хапать, хапать!» Снимут с них малиновые пиджаки или белые фраки и обрядят в чёрные смокинги. Тут уж ничего не поделаешь. Традиция! То-то обрадуются  родственнички в надежде урвать хоть кусок от семейного пирога, то-бишь, нахапанного богатства. Вот потеха будет! Несчастный олигарх на лавке лежит, цветами заваленный, а вокруг злобно шикаются, проклинают, что мало в завещании отвалил. Кому алюминиевый завод, а кому: «Вот сволочь умалишённая, козёл вонючий! Я целую неделю от его гадкой кровати не отходила, а он – подумать только! Всего лишь магазин-супермаркет мне завещал! Чтоб ему на том свете отрыгнулось!»
И даже бренные останки почивших в суетных разборках банкиров, фирмачей, гендиректоров и прочих узаконенных жуликов, не принесут пользы природе. Презренные людьми хозяева ресторанов, казино, гостиниц, заводов, владельцы шахт, газет, теплоходов, телеканалов, газовых и нефтяных месторождений, рудников не  станут чернозёмом, навозом, не удобрят своими откормленными тушами почву. Их сожгут в крематориях. Уложат в семейных склепах. Станут трухой, пеплом, пылью, дымом.
Итак, любители разбогатеть… Продолжайте вершить  важные в вашем понимании дела! Но помните, что печь крематория, мраморная гробница всегда к вашим услугам! Хоть на уши встаньте, господа богачи, хоть мешок с золотом высыпьте перед бабушкой в черном макинтоше и с косой на плече – уложит она вас на погребальную лавку! И не надейтесь, что после смерти вас стоймя поставят – нет, неуважаемые. Хотите, не хотите, а придётся вам, кряхтя, перебраться из лакированного изящного «Лэнд-крузера» в столь же изящный лакированный гроб. Или в золочёную дорогущую урну из нежного японского фарфора. Увы, господа толстосумы! «Jedem das sein!». Каждому – своё! Помните такую издевательскую надпись из кованого железа на воротах Бухенвальда? Она вам ни о чём не говорит? Среди тех, кто ожидал там очереди в топку, нашлось немало ростовщиков, ювелиров, банкиров, коммерсантов, хитрованов-мошенников. И в трубу вылетели! В прямом смысле! Вот уж воистину в священном Писании сказано: «Каждому  аз воздам!»
Кто-то, располагая деньгами, удовлетворение получает от строительства Храма,  школы или больницы, парка культуры и отдыха, бассейна или стадиона. Кто-то радуется новому особняку, яхте, шикарному автомобилю, собственному самолёту, роскошной вилле, бумажнику, плотно набитому зелёными купюрами. Каждому - своё! Но это при жизни. Химическая реакция распада веществ всех уравняет. Но прежде чем не спеша отойти в мир иной и разложиться на элементы таблицы Менделеева, каждый, лёжа на предсмертном одре подумает: «Зачем жил? Для чего родился? Что должен был сделать? Какую память оставил о себе?». Кто так ничего и не понял, жадно переберёт в памяти имущество, движимое и недвижимое. Застонет в безысходной тоске: «Эх, не взять с собой ничего…». Зубами заскрежещет: «Дармоедам  достанется…Я копил, из глотки у других вырывал, каждую копейку в дело, в оборот пускал, а они промотают, профукают. Не сами наживали, не жалко…».
«Как вышел он (человек) нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришёл, и ничего не возьмёт от труда своего, что мог бы понесть в руке своей». Екклесиаст, гл. 5 (14). «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна. Как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё - суета!».  Екклесиаст, гл. 3 (19)
Кто работал или служил не ради живота своего, а часто в ущерб самому себе, беспокоился о благе других, с сожалением подумает, что мало сделал для Отечества. И след на земле этого скромного человека будет самым приметным. Так ведь сказано в древнеиндийской поэме «Жизнь Викрамы или 32 истории царского трона» (Vikramacarita, 57-й год до нашей эры): «У человека, который ни рождением своим, ни делами, ни свойствами не принёс никакой пользы, есть только имя, и сам он подобен слову, случайно произнесённому и ничего не значащему».
«И если каждый человек ест и пьёт, и видит доброе во всяком труде своём, то это – дар Божий». Библия, гл. 3 (13).
Не намерен разубеждать вас в правильности избранного жизненного пути. Меня попрекали никчемностью плавания, бездельем, напрасной тратой средств и времени. Пытались уличить в прожектёрстве, хвастовстве и несостоятельности задуманного похода по Оби к морю. Насмешливо указывали на бессмысленность его. Отвечая на мораль противников моего речного плавания, невольно пришлось говорить о смысле их жизни, а не о бессмысленности такого путешествия.
 Уж я-то знаю, что для меня нужнее: деньги, потраченные на бинокль, сети, непромокаемую одежду, спецназовские спички и другие необходимые в походе вещи. Или новая люстра, хрустальный сервиз, мебельный гарнитур и что-нибудь ещё в мещанском духе.
Беспрестанная работа вёслами на свежем воздухе, бодрость духа и тела, здоровый аппетит, отсутствие суеты и нервотрёпки, тишина, нарушаемая лишь пением птиц, шумом ветра и дождя. Или крик, гам, шум на работе, пылища, загазованность городских улиц, боли в ногах, возлежание на диване у бестолкового телевизора, низвергающего с экрана потоки пошлятины, домашние ссоры, беспрестанное хлопанье за окнами автомобильными дверцами.
Нет, здесь, в промокшей палатке мне намного лучше. А потому прошу снисходительно отнестись к моему одиночному плаванию по широкой сибирской реке Обь. Не осуждать меня за необдуманный с точки зрения обывателя мой поход. Да и поздно теперь рассуждать о целесообразности похода, когда мосты за собой сожжены. Возвратиться -  значит, расписаться в бессилии, дать повод злопыхателям к новым насмешкам. Пусть лучше я сгину посреди этого величия неукротимой реки, кану в безвестье, чем возвернусь с намеченного пути. Отступать некуда – позади подначки, насмешки, ерничанье.
Да и не одинок я сегодня в своих романтических намерениях испытать штормовую волну, ураганный ветер, увидеть недоступные другим красоты дикого сибирского края, проверить себя на прочность, стойкость, выдержку и силу. А главное, отрешиться от мирской суеты, слиться с природой, в уединении приносить молитвы Богу.
Много сегодня нас таких вот «ненормальных» где-то сейчас с верой в Господа летят, плывут, опускаются в земную глубь, погружаются в морскую пучину,  пробираются через горную пропасть. И все мы – романтики, странствующие отшельники.
Кто, кроме нас отважится отправиться туда, где запросто свернуть себе шею, навсегда затеряться в безбрежном океане, в бескрайней таёжной глуши, в лабиринтах пещер и гротов?
Никто, кроме нас!
         «Чудики»  и  «ненормальные»

От лежания в одной позе занемело тело. Хочется чаю с конфетами и пряниками, но выбираться из нагретых одежд не достаёт мужества. Преодолеваю себя, выкарабкиваюсь наружу. Ветер стих. Волны сменились рябью, и взошедшее       солнце сулит хороший день.
В благоговейном уединении прочитал я молитву:
- Отче наш, Иже еси на Небесех! Да святится имя Твоё, да придет Царствие Твоё, да будет воля Твоя, яко на Небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, яко Твоё есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Перекрестясь на образок Христа-Спасителя, трижды поклонился я Господу, и целуя нательный серебряный крестик, обратился к Нему со словами Давида:
- Бог судья праведный, и Бог всякий день строго взыскивающий… Научи меня исполнять волю твою, потому что Ты – Бог мой; Дух Твой благий да ведёт меня в землю правды.
И ещё я сказал так:
- Утвердь шаги мои на путях твоих, да не колеблются стопы мои.
И помолясь, принялся за дело. До полудня просушивал одежду. Увязая в прибрежном иле, стаскивал в лодки припасы и снаряжение. Отталкиваться от берега не пришлось. Течение быстро подхватило мое утлое плавсредство и скоро отнесло на середину реки. Белые и красные бакены фарватера виднелись далеко вдоль левого берега. Я мог спокойно плыть, не шевеля вёслами, один на один со своими мыслями. За неделю до ухода в плавание мне попалась на глаза любимая книга детства «Что я видел» Бориса Житкова. Я листал страницы замечательных морских рассказов, и в памяти оживали мечты далёких лет о путешествиях в чужеземные страны. За шестьдесят пять прожитых лет много чего довелось увидеть. Переворачивая пожелтевшие истрёпанные листы, я будто вновь слышал шум портальных кранов Владивостока, грохот морского прибоя и якорных цепей китобойца. Приключений, испытаний, происшествий, выпавших на меня, хватило бы и на несколько чужих жизней. Должен, однако, признаться: не волею судьбы приходилось мне попадать в сложные, порой, очень рискованные, страшные ситуации. Чаще всего я сам становился на довольно опасный путь. В пору моей молодости не употребляли модных ныне слов «экстремал», «адреналин». Жажда острых ощущений, бешено бьющегося от волнения сердца гнала меня в отсек подводной лодки. В уголовный розыск. В «воронье гнездо» на мачте китобойного судна. В кабину планера и электровоза. В редакцию газеты. В дикую тайгу. В плавание по великой реке на хлипком плоту. Чувства, когда нервы напряжены до предела, а гибель кажется неминуемой, медики объясняют бурным выделением в кровь адреналина. Отчаянные «сорви-головы» сейчас так и говорят: «Не могу жить в стоячем болоте. Адреналина мне не хватает. Пойду в спецназ, а то сдохну от  скуки». Я таких экстремалов понимаю, согласно киваю и поддакиваю им. Сам не могу жить без зависти к альпинистам, водолазам, яхтсменам, парашютистам, пожарным, лётчикам, следователям, геологам, космонавтам, морякам, спасателям, разведчикам – да разве перечислишь всех, кто не представляет себя без риска и острых ощущений?!
Те, кто предпочитают спокойную, размеренную жизнь со всеми удобствами, не пойдут навстречу песчаной буре, свирепому шторму. Не вслушаются в могильную тишину подземной пещеры. Не всмотрятся под ужасающим давлением воды в холодный мрак за стеклами батискафа. Эти, всего боящиеся людишки, ленивые, равнодушные ко всему, кроме личного благополучия, не вступятся за слабого и беззащитного. Торопливо прикроются газеткой, отвернутся при виде хама, хулигана, грабителя. Молча и боязливо прижмут хвост, позволяя оскорблять себя, девушку, жену. Не постоят за свой дом, за товарищей. Не поспешат на выручку в беде или в минуту опасности. Не заслонят собой Отечество. Не вступятся за веру православную.
Этой человеческой породе, схожей с червями, ужами и прочими представителями подобных видов, и в голову не придёт идти по льду через Берингов пролив, в разведку, в спецназ, поехать учителем в заброшенную деревушку, уйти в монастырь. Им не испытать счастья парения под облаками. Не увидеть сказочный подводный мир диковинных рыб, звёзд и кораллов. Не встретиться на таёжной тропе с рыкающим тигром, разъярённым медведем или скалящей зубы стаей волков, не испытать страх от смертельной близости кровожадной акулы. Им, «нормальным», не понять порыв души старца, на склоне лет отважившегося пешком совершить паломничество в Иерусалим, к Гробу Господню, и умершему на обратном пути.  Не оценить веление сердца милиционера, пришедшего на зов о помощи и погибшего в схватке с бандитами. Не разделить радость юноши, взлетевшего на дельтаплане собственной конструкции и разбившегося при падении. Не пережить страсть следопыта, в азарте охоты заплутавшего и замерзшего в снежном лесу. Не ощутить волнительную дрожь альпиниста, крепящего трос на вершине горной кручи и сорвавшегося в глубокую расщелину. И много еще чего не понять «нормальным». Сидя в кресле у камина в мягких шлёпанцах, за вечерним чаем в семейном кругу, за шахматами или карточным столом, на диване у телевизора, человек-червяк с благообразным лицом и мелкой душонкой зевнёт лениво, сделает глоточек-другой кофе, небрежно промямлит: - Придурок…И куда его, чудика, занесло! Вот ненормальный…
Жаль мне этих «нормальных», боящихся скрипа своей кровати, шарахающихся от собственной тени, не мечтающих пройти тропами Иисуса Христа по знойной пустыне Палестины, переплыть Атлантику, Байкал, взобраться на горы Камчатки, Тибета и Памира, увидеть льды Антарктиды. Без разницы на чём: в шлюпке, на воздушном шаре, в ванне, на ишаке, на собаках или на мотонартах. Было бы желание… Я с гордостью отношу себя к  «чудикам и «ненормальным». К таким, кто падал с колокольни, пытаясь пролететь над землёй на махолёте. К тем, кто нырял в глубину, нацепив на себя какое-то подобие дыхательного аппарата. Кто накручивал педали самодельного веломобиля. Кто шёл через тундру, донося слово Христово до аборигенов Севера.
«Чудики» и «ненормальные» проложили человечеству дорогу в космос. Современники Константина Эдуардовича Циолковского ничем иным, как «чудачествами школьного учителя» не называли его смелые космические проекты. Иронически посмеивались над его бумажными ракетами и, как тогда многим казалось – над  «безумными» чертежами. Кто серьёзно  воспринимал «бредовые» идеи чудаковатого старикашки из Калуги?! Памятник этому неугомонному «чудику» стоит сейчас там,  отлитый из бронзы. А когда-нибудь поставят из золота.
Что говорить о людях великих, но простых смертных, осмеянных за «чудачества», если и Сына Божьего ненавистники Его обвинили во лжи и несостоятельности знамений. «Войдя, Он говорит им: что вы скорбите и плачете? Отроковица не умерла, но спит. Они же насмехались над Ним… говорили, будто Он одержим духом нечистым».  Евангелие Марка, гл. 5 (39,40), гл. 3 (30).
«И встав, некоторые стали ложно обвинять Его, говоря: «Мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворный, а через три дня воздвигну другой, нерукотворный… А некоторые стали плевать на Него и, завязав Ему глаза, бить по лицу, говоря: ну-ка, прореки! И слуги стали избивать Его»
Евангелие Марка, гл. 14, (57, 58, 65).
Они, «чудики», прошли под льдами Северного Ледовитого океана. А было время – смеялись над крестьянином Ефимом Никоновым, над его «потаенным» судном из дерева и кожи. Скептики с недоверием смотрели на опыты погружений Жака Кусто в самодельном акваланге,  считали авантюрным проект Огюста Пикара и его сына Жака покорить Марианскую впадину (11034 м.) – самую глубоководную в Мировом океане.  Почему сейчас никто не смеётся над глубоководниками-исследователями, опустившимися на её дно в батискафе «Триест»?!
Очень много чего понаделали и напридумывали всякие там  «чудики и «ненормальные». Открыли новые острова и материки. А идею Христофора Колумба обогнуть земной шар на каравеллах и достичь Индии тоже ведь считали ненормальной. Инженера Эйфеля сочли чудаком, когда он предложил построить свою знаменитую ныне башню, ставшую символом  Парижа.
«Ненормальные» лазали в болотах и топях Западно-Сибирской низменности, отыскивая нефть. И нашли! Продираясь сквозь таёжные дебри, открывали новые месторождения полезных ископаемых. Они, эти «чудики», создали шедевры искусства. Состязаясь в силе и ловкости, поставили рекорды выносливости. Сделали реальным то, что считалось фантастикой. Компьютер стал таким же бытовым предметом как чайник и утюг. Но прежде «нормальные» посмеялись над студентом Ершовым, будущим академиком, ещё полвека назад предложившим ввести в школах курс информатики!
- Ну и чудак же! – сказали тогда про него.
А  главное, «чудики» и «ненормальные» всегда болеют душой за Отечество, являются его патриотами и главной опорой, защитниками и хранителями. По доброй воле идут по отдалённым сёлам проповедниками слова Божьего, поступают на военную службу, становятся спасателями, испытателями, космонавтами,  бойцами спецназа, отрядов быстрого реагирования. Они там, где труднее, где надо постоять за веру православную, за честь и во славу России. Именно они, «чудики» и «ненормальные»,  Александр Невский, Дмитрий Донской, Сергий Радонежский, Кузьма Минин, Пётр Великий, Фёдор Ушаков, Иван Крузенштерн, Александр Суворов, Фаддей Беллинсгаузен, Павел Нахимов, Степан Макаров, Александр Колчак и ещё тысячи тысяч таких же неординарных людей провозгласили девиз: «Бог. Верность. Отвага. Отечество. Долг. Честь».
«Чудики», «ненормальные» и все любители адреналина ко всему сказанному ещё и влюблённые романтики. Любят природу, Родину, приключения и, конечно, красивых женщин. Они вообще любят всё красивое. Для  прекрасной дамы  влюблённый романтик-чудик потратит последние деньги на цветы. Помните, как в песне про бедного художника?  «Миллион, миллион алых роз…» Ради неё он готов на рыцарский поступок, свернёт горы.    На свидание придёт с букетом ландышей – он же романтик! Блеснёт аккуратностью в одежде, изысканными манерами и остроумной речью. За словом в карман не полезет и слушают его всегда с неподдельным интересом. Он – человек бывалый, ему есть, что рассказать. Отважный, как правило, хорошо воспитанный человек – романтик – желанный гость компании, надёжный друг и законно-послушный гражданин. Жаль, только, в семье у него не всё и не всегда благополучно. За богатствами не гонится. Накопительством не озабочен. О карьере не размышляет. Ему бы ветер в паруса. Тайгу непроходимую. Скалы покруче. Пещеру неизведанную. И всё в таком духе. Не всякой спутнице или спутнику в жизни по нраву такое отношение к семейным проблемам их избранника или избранницы. И если один из супругов не увлечён походами, не заражён страстью путешествий, приключений, считай, пропало. Тут либо вдвоём протирают диван у телевизора, либо вместе дрожат от холода в мокрой палатке, зябнут в таёжном зимовье, ожидая, пока раскалённая докрасна печурка сгонит наледь со стен. Либо супружеская чета любуется закатом и пальмами экзотических островов с палубы огромного океанского лайнера. Либо кувыркается в беснующемся море на маленькой яхте, готовой вот-вот перевернуться вверх килем. Третьего не дано. Бывают, разумеется, исключения, когда любимая женщина, как в песне, стоит на причале с косынкой в руке, задумчиво всматриваясь вдаль: не мелькнёт ли на горизонте знакомый парус! Но это в песне. А в жизни романтических любителей адреналина на пирсе, на причале, в аэропорту и на вокзале не встречают те, кто не влюблены в природу, лишены чувства постоянного влечения в неведомую даль, того самого, что подвигало мореплавателей отправляться в скитания по морям.
- Если не мы, то кто? – вопросом на вопрос отвечали они тем, кто с  недоумением спрашивал:
- Зачем? Что толкает вас навстречу возможной гибели? Загрузив корабли съестными припасами и бочками с водой на два-три года,  под свист ветра в снастях и жалобные крики чаек уходили в Неведомое, в Никуда… Тайны пропавших в неизвестности многих скитальцев-романтиков до сих пор хранят нетронутые пески морских глубин, льды неизведанных пещер и бездонные пропасти горных ущелий, барханы пустынь и степные курганы, зыбкие болота тайги и мерзлота тундры.
В Никуда, в Неведомое иду и я. Странствующий, одиноко плывущий по реке романтический отшельник, ненормальный чудик. Извилист и опасен мой путь,  хотя… «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их - путь к смерти». Библия, Притчи Соломона, гл. 16 (25).                Как  жить будем?
Ночь я провёл на плаву в тальнике, накрывшись плащом. С рассветом ополоснул лицо и руки холодной водой и, воздав хвалу Царю Небесному за скромную пищу свою, перекрестившись, принялся за трапезу. Наскоро позавтракал остатками вчерашней овсяной каши, запил чаем, успевшим за ночь остыть в термосе, и развязал узел на капроновой верёвке. Прежде чем взяться за вёсла, поцеловал я талисман - серебряный крестик и прошептал, вторя словам Давида:
-Услышь, Господи, и помилуй меня. Господи! Будь мне помощником! Библия, псалом 29 (11).               
Лишь только плот освободился от ветки, как течение вынесло меня из кустов в протоку. Взошло солнце. Кучевые облака   нагромоздились на юго-востоке, но западная и северная части неба чистые. День обещает быть без осадков и тёплым. Поверхность воды отливает зеркальной гладью.
- Спасибо, Боже!
Прошёл буксир, поднял зыбь. Плот-катамаран хорошо держит волну, легко управляется. Плыть удобно. Скоро я вышел из протоки в Обь. Справа идёт буксир, толкает баржу. Надо поскорее уйти к левому берегу. Вот он уже близко. «Свежий» - гласит надпись на белой надстройке. Почти рядом, качаясь на журчащем потоке встречной воды, промелькнул белый бакен № 68. И вот уже меня обходит буксир с двумя баржами «Плотовод – 697».
На небе ни облачка. Яркое солнце. Безветрие. Река спокойная. Гладь.
Прошел мимо красного бакена №  79. И вот первая пристань «Ягодная». Весь левый берег – дачи. Навстречу, упираясь против течения мощными винтами, толкает баржи «Плотовод – 690». Быстро обходит меня справа речной толкач «Василий Шукшин». Вечером 15–го мая я видел это судно в Новосибирском речном порту. Иду со скоростью пешехода – приблизительно четыре километра в час. Миновал строящийся мост через Обь. На трёх опорах уже задвинута ферма.
Навстречу со стоянки двинулся «Плотовод – 104». Близятся сумерки.
Меня обгоняет теплоход «Москва – 121».
На западе кучкуются тучи. Небо быстро затягивается грязно-серыми облаками. Заметно свежеет. На воде рябь, быстро переходящая в волны. На южной стороне мрачного неба, покрытого чёрными,  лилово-сизыми, иссиня-фиолетовыми тучами,  изредка поблескивают молнии. Ветер усиливается, срывает брызги с верхушек волн, вспенивает их белыми барашками. Дождя не миновать. Вот тебе и ясное утро, безоблачное небо и спокойная речная гладь! Как быстро всё переменилось! Но на то воля Божья. Я усиленно налегал на вёсла, наметив местечко для высадки на мелком галечнике. Всё же меня протащило дальше. Торопясь, соскочил с катамарана всего в шаге от берега, но и этого расстояния хватило вполне, чтобы принять неожиданную ванну. Бережок, подмытый течением, предательски обрывался у самой кромки воды. Цепляясь за кусты, чертыхаясь и стоя по грудь в холодной воде, я потащил лодки на галечник. Вода ручьями текла с меня, когда я выгружал рюкзаки и ставил палатку. Выпустил воздух из лодок и набросил их поверх палатки.   Скоро хлынул дождь. Сильный, порывистый ветер хлестал струями воды по моему укрытию. Но теперь с подволока не капало. Мягкий непромокаемый коврик уютно располагал ко сну. Переодевшись в сухие одежды, я уже через несколько минут кайфовал с кружкой горячего кофе, вскипячённого на портативной газовой плитке.
Грохочет гром. Сверкают молнии. Шелестит дождь. Ветер треплет листву деревьев. С шумом накатываются на берег волны. Пусть беснуется стихия. Мне до неё дела нет. В палатке тепло и уютно. «Радио России» услаждает слух приятной мелодией.  В кустах крякают утки. До хрипоты и почти непрерывно  противным, надтреснутым голосом надрывается коростель-деркач. Блаженство безделья.  Отсутствие забот и какой-либо ответственности за что-то. Ощущение затерянности в пространстве и времени. Отрешение от мира. Полный покой! Лежу один-одинёшенек и трудно вообразить, что где-то сейчас движутся автомобили, бегут поезда, толпятся на переходах пешеходы, едут в метро пассажиры. Переполнены людьми магазины, больницы, парки, заводы, улицы. А здесь – никого! Никаких проблем! Ничего не нужно. Ни квартиры, ни обстановки для неё, ни машины, ни гаража, ни дачи. Ни-че-го! Кружка горячего кофе, сухарь, тельняшка, спортивные трико и шерстяные носки – как мало надо для счастья в палатке! Но окажись я с этим скромным житейским набором в благоустроенной квартире на мягком диване – и  счастья как не бывало! Много сразу чего понадобится. Много неразрешимых проблем возникнет. Иногда они заканчиваются очень плачевно. Какое уж там счастье?! Лучше поблаженствую здесь под баюкающий шелест дождя, млея от сознания неограниченной свободы. Спешить никуда не надо.  Ведь всё равно, по выражению Козьмы Пруткова, нельзя объять необъятное. И дремать, накрывшись пуховиком, так приятно. Дремать и думать. Вспоминать прожитое. Размышлять о былом…
Мой прапрадед донской казак Емельян Гусаченко. О нём известно лишь, что в небытие он ушёл в станице Липово Ромненского уезда Черниговской губернии. У него остался сын Иван, мой прадед. О нём знаю чуть больше.
Иван Емельянович Гусаченко, со слов моего отца, служил в казачьем конвое, охранявшем, якобы, самого царя. (Полагаю: Александра Третьего). Имел какую-то медаль и по две нашивки на погонах. ( Младшего урядника?) У Ивана Емельяновича был сын Зиновий, мой дед.
Зиновий Иванович Гусаченко, родился в 1872 году. Был он двухметрового роста! Георгиевский кавалер, участник русско-японской войны.  Был ранен в Манчжурии. Вернулся домой в станицу Липово на Черниговщине, где женился на донской казачке Марии Платоновне Левада. Умер от воспаления лёгких 15 февраля 1937 года, простудившись на строительных лесах шахтёрской станции Промышленная Кемеровской области, куда ездил на заработки.
Мария Платоновна Гусаченко (Левада) родилась в 1868 году. Донская казачка, умела хорошо ездить верхом на лошади. Умерла от тифа 2 июня 1936 года. Похоронена в одной могиле с Зиновием на боровлянском кладбище.
В 1912 году Иван, его сын Зиновий и невестка Мария на льготных условиях по царскому указу вместе с другими черниговцами перебрались в Сибирь. Поселились в маленькой деревеньке Канабишка Тогучинского уезда Новониколаевской губернии. Здесь, за околицей Канабишки, которой сейчас уже нет, похоронен Иван Емельянович Гусаченко.
Зиновий и Мария переехали  в Боровлянку - большое по тем временам село. Построили просторный дом, амбар, скотный двор. Жили они до октябрьского переворота 1917 года зажиточно. Как сказал мне однажды мой отец:
- Было у Ивана золотишко. Не с пустыми руками в Сибирь отправился. Подкопил на царёвой службе. На его деньги здесь хозяйство завели.
Зиновий Иванович и Мария Платоновна имели лошадей, коров, свиней, коз, овец, индеек, гусей, кур и кроликов. Были у них плуг с боронами, жатка-лобогрейка, конные грабли и сенокосилка американская, веялка, свой луг, пашня, делянка в лесу и пасека. Работников не держали. Сами управлялись. Сеяли рожь, пшеницу, просо, гречиху, ячмень, горох, выращивали картошку и овощи. Били масло. Варили пиво и медовуху. Пекли хлебы, блины-гречаники, пироги с молотой черёмухой, с клубникой, с малиной сушёной, с калиной пареной. Пили чай с мёдом, с вареньем смородиновым, кисели с крыжовником, компоты земляничные. В кладовой висели колбасы домашние, копчёности, ломти сала, окорока свиные, туши бараньи и говяжьи, птица мороженая, стояли туеса берестяные с колобками сливочного масла, с творогом, сметаной, мёдом, маслом конопляным и подсолнечным. Закрома амбара полнились зерном. В погребе стыли кадушки с огурцами, капустой, грибами. Излишки продуктов неутомимые труженики Зиновий и Мария продавали на базаре в Тогучине. Были у них граммофон, часы с «кукушкой», тяжёлые сундуки с цветастыми шалями, хромовыми сапогами, вышитыми сорочками, отрезами сукна, шёлка и ситца. По воскресеньям, принарядившись, ходили в церковь. Спину Зиновий и Мария гнули, не разгибаясь, с рассвета до поздней ночи. Зато жили в достатке. И всё по той же схеме: «Работать, чтобы жить».
- Эх, кабы знать-то как всё обернётся, - сокрушался, бывало, мой отец. – Ведь всё у них прахом пошло…Всё!
«Все труды человека – для рта его, а душа его не насыщается». Екклесиаст, гл.6 (7).
В годы семейного благополучия у Зиновия и Марии родились Полина, Елена и Григорий, мой будущий отец.
Так проходит жизнь у большинства людей, не имеющих других целей, кроме обогащения и накопительства, не понимающих своего предназначения, в трудах тяжких работающих на живот. Крепко зажили Зиновий и Мария, но случился октябрьский переворот. Народ, растравленный большевиками и меньшевиками, эсерами и конституционными демократами, либералами и монархистами, националистами и анархистами, белыми, красными, зелёными, жёлто-голубыми и прочими возмутителями общественного спокойствия и порядка, начал братоубийственную гражданскую войну. Кровавую, жестокую, беспощадную бойню, унёсшую миллионы жизней лучших людей России. Сколько храбрых сынов Отечества, Георгиевских кавалеров, проливавших кровь на фронтах первой мировой, полегли в Гражданскую в своей же России! Скольких из них оболгали, сделали врагами и расстреляли за казачьи лампасы, за принадлежность к офицерству, за недовольство новой, безграмотной властью, за благородное происхождение?! Сгноили в сталинских лагерях, изгнали за рубеж, в ссылки, на поселения?! Скольких священников предали мученической смерти? Кто их считал?! Одного из замечательных людей царской России, адмирала Александра Васильевича Колчака, исследователя Арктики, моряка-учёного, героя русско-японской и первой мировой войн, командующего Черноморским флотом в 1916 году, большевики расстреляли в Иркутске, а тело бросили в прорубь Ангары. Кто они? Звери? Нет, животные на такие гнусные поступки не способны. Тогда кто? Просто подонки в кожаных тужурках и с маузерами! Счастье адмирала Степана Осиповича Макарова, что погиб на броненосце «Петропавловск» у Порт-Артура. Через пятнадцать лет не миновать бы и ему большевистской расправы!
На селе красный большевистский грабёж – так называемая диктатура пролетариата – разгулялся  с размахом, развернулся во всю ширь беспредела. Посыльные из городов с пулемётами на тачанках, вместо того, чтобы самим работать на заводах и фабриках, поехали отбирать хлеб у крестьян. «Продразвёрстка» - это называлось.
Мне сейчас вспомнились слова стихотворения из школьного учебника моего детства:
Рабочий тащит пулемёт,
Сейчас он вступит в бой…
Интересно, где этот лоботряс взял грозное боевое оружие? Украл на военном складе? Напал на караул и захватил у солдат? Выменял у них за водку, купил за деньги? В любом случае -  это тяжкое преступление и восхваляемый угодливым поэтом зловредный человек не рабочий, а преступник.
В то лихое время советская власть в лице местных тунеядцев-коммунистов отобрала у моего деда Зиновия дом, амбар, сельхозтехнику, скотину. Совдеповцы вычистили сундуки, забрали граммофон. Хорошо, в Нарым или на Колыму не сослали по причине отсутствия у них работника по найму -  батрака. Сгинул бы там от голода и болезней мальчик Гриша – мой будущий отец. И я бы не родился. И у многих людей, не встретивших меня, всё по-другому бы пошло.
- Как жить будем? Зерно, муку, картошку – все выгребли проклятые лодыри с винтовками, - плакала Мария Платоновна. – Чтоб они подавились!
- Как жить будем? – качал головой Зиновий Иванович, Георгиевский кавалер, защитник Отечества. - Грабители! Чтоб вы сдохли вместе со своими пулемётами!
Когда из дому выносить было нечего, рьяный активист  Гришка Ткачёв – пучеглазый, с огромной шишкой на лбу, выхватил из русской печи чугун со щами. Дед Зиновий остановил его:
- Щи хоть оставь…
- Нешто в Нарым захотел? – ощерился Гришка, поднимая крышку и нюхая щи. – Старым жиром проживёте, кулацкие морды, - хрипло рассмеялся Гришка. И унёс чугун. Позже он получил прозвище Ткач – Могучая Шишка.
«Кулацкие морды», денно и нощно пахавшие на своём подворье, перебрались в халупу на краю Боровлянки. Неприглядная избёнка эта - избушка на курьих ножках – и по сей день стоит там.
Мой отец Гусаченко Григорий Зиновьевич родился 31 января 1916 года. В двадцать один год был призван в Красную Армию, в город Благовещенск, что на высоком берегу Амура. Отслужив срочную в должности старшины роты, Григорий Гусаченко решил стать офицером.
В поезде, по пути в Тюменское пехотное училище Григорий познакомился с Фаиной Даниленко, моей будущей матерью, 1914 года рождения, (24 сентября). Она возвращалась домой в село Казанку Боготольского района Красноярского края из Ачинска, где окончила курсы продавцов. Её мать – Юлия Петровна Гудкевич, по рассказам старших сестёр матери, была грудным ребёнком подброшена богатому купцу, выросла у него и унаследовала его фамилию. Её муж и отец моей матери – Фёдор Фёдорович Даниленко, марксист, председатель сельского Совета в Казанке, убит из обреза бандитами – кулаками в коллективизацию. Он возвращался из лесу  на санях с возом соломы, на которых его  и сразила пуля. Лошадь втащила во двор сани, а на возу – убитый Фёдор Фёдорович, мой дед.
Впоследствии, уже в преклонные годы, когда мои родители ругались, отец называл мать «голытьбой», «голодранкой». Мать, не оставаясь в долгу, обзывала его «кулацким отродьем».
В июне 1941 – го, за несколько дней до начала Великой Отечественной войны, Григорий и Фаина справляли свадьбу на родине моей матери, в Казанке. Правда, Фаиной моя мать стала позже, когда исправила в свидетельстве о рождении своё настоящее имя  - Фёкла. Так Феня превратилась в Фаю. С этим именем она и прожила всю свою долгую жизнь. На свадьбе мой будущий отец – высокий, широкоплечий, красивый, поскрипывая ремнями на новенькой офицерской гимнастёрке, поблескивая лейтенантскими «кубарями» на петлицах с эмблемами стрелкового полка, вызывал восхищение баб и зависть деревенских мужиков. Удивлял всех силищей своей, бросая гирю через баню и приставляя её одной рукой к оконному стеклу. Пил много самогона, не хмелел и на радость мальчишкам давал им посмотреть пистолет «ТТ».
Надо сказать: отец мой у моей матери был вторым мужем. Первый – гармонист Федька Гусаков – кудрявый весельчак и балагур. Шестнадцатилетнюю Фенечку вдова и мать семерых детей Юлия Петровна охотно выдала замуж  за хорошего парня из зажиточной семьи. Но добрый русский парень сложил голову при штурме неприступной линии Маннергейма в финскую войну в 1939 году. Где-то в заснеженной Финляндии родился финн и ему суждено было убить Фёдора Гусакова и дать тем самым возможность родиться мне, моим детям и внукам.
В семье марксиста-ленинца Фёдора Фёдоровича Даниленко после его смерти от кулацкой пули осталось семеро детей: Варвара, Евдокия, Лукерья, Марина, Марфа, Фёкла, Иван. Прокормить эту ораву было в те голодные годы для моей бабушки Юлии Петровны истинным горем. Ездила по деревням, просила милостыню. Однажды, в зимнюю буранную ночь на неё напали волки. Юлия Петровна поджигала пучки соломы и бросала с саней. Лошадь вскачь унесла её от острых волчьих зубов.
Старшие сёстры Фенечки – моей будущей матери, при лучине пряли пряжу для местного кулака. От нитки на их девичьих пальцах, натёртых до крови, подолгу не заживали мозоли.
Кулак пришёл, рассчитался с девчонками требухой от дохлой коровы. Его жена, сварливая и жадная кулацкая морда, принесла в кармане фуфайки горсть овса, сунула семилетней Фенечке.
- На табе бубы, - угощая девчушку овсом, сказала эта кулацкая сволочь. А было у них дома всего в достатке: масло, конфеты, сахар, пряники. И ситца цветастого тугие рулоны.  Ещё много другого по тем временам богатства. Что же, не могло кулачьё принести ребёнку пряник, подарить девчонкам за их изнурительный труд по платочку или по отрезу ситца на сарафаны? Не говоря уже о плате за выполненную работу.
Нет, не могло кулачьё  расщедриться на пряник, на платочки. Жадностью, скупостью, алчностью подавились.
Да, так было…
В каждой деревне один-два кулака, как клопы, кровью односельчан питались. В наши дни этих сволочей продажная пресса праведными тружениками выставляет. Этакими добропорядочными, трудолюбивыми фермерами.
А я верю лишь матери. Она не обманет, не приврёт. Скажет, как было. И не надо путать крестьян-тружеников: землепашцев, хлеборобов, скотоводов, огородников с кулаками-кровопийцами, эксплуататорами за дешёвую цену чужого труда. С такими, как те, в Казанке, угощавшими ребёнка не шелушенным овсом.
Умерли  они давно. И следа от них на земле не осталось. И всё их накопленное в сундуках барахло плесенью взялось, сгнило, стлело, сопрело. Для чего жили? Для чего изнуряли батраков непосильной работой, рассчитываясь с ними луковицей, краюхой чёрствого хлеба, кружкой кислого кваса? Для чего скупердяйничали?
Задумайтесь над этими вопросами наглые, пресыщенные изобилием хамы, жрущие в три пуза, в то время, как большинство народа испытывает нужду, когда бедствуют дети и старики-пенсионеры. Задумайтесь те, кто, владея магазином, рестораном, швейным ателье, огромной фирмой, большим промышленным предприятием или многими заводами сразу, зажимают зарплату рабочим, выплачивая им крохи от своих бешеных прибылей. Задумайтесь и те, кто продолжает жить для того чтобы жрать, спать, справлять нужду и хапать. Час расплаты и ответа перед  Богом за свои неблаговидные деяния недалёк. Окочуритесь – а это обязательно случится, и про вас злорадно скажут:
- Всё хапал, хапал, а сейчас ему ничего не надо.
Такими эпитафиями провожают простые люди каждого богача в последний путь. Никто не сочувствует ни ему, ни его близким.
Столь же сочными, красочными выражениями – не вслух, про себя – «обласкивают» богачей, вольяжно восседающих в креслах казино, за пышным столом ресторана, в роскошной каюте яхты или в салоне супер-автомобиля.
Не обольщайтесь, господа. Никто не уважает вас. Сказать, что народ не любит вас – всё равно, что ничего не сказать. Народ презирает вас и ненавидит. Все знают, что вы жулики, бандиты, мошенники, взяточники, воры, убийцы, грабители, вымогатели, шантажисты, насильники, лжецы, рвачи, хапуги. В спину вам летят проклятия и «пожелания»:
- Чтоб ты, гад, в бетонный  столб врезался, в паровоз долбанулся на своем «Мерсе»! Чтоб тебя гранатой разорвало!
И всё в таком духе. И ведь доходят слова до Всевышнего! Бог шельму метит! Утверждают же ныне: слова и мысли материальны.
Да, господа… Роскошно вы живёте, но не долго. Почти каждый день то здесь, то там взрывают, стреляют,  душат, топят, травят, жгут, режут вашего брата – бизнесмена. А вам всё неймётся. Копошитесь в своих банках как пауки, шуршите деньгами как тараканы в старых газетах. Неужели и впрямь вам так денег хочется, что за них готовы кого угодно убить и себя не пожалеть?
И я, порой, думаю: «То ли вы, так называемые, господа, не ведаете, что за глаза вас паразитами зовут? То ли вам глубоко начхать на такое омерзительное мнение о себе? А, может, ха-ха, вы и взаправду верите, что вас уважают?» Впрочем, много чести говорить о вас. Бог вам судья. Как говорят в народе: «Бог не Тимошка, видит немножко». Особо тех, «у которых в руках злодейство, и которых правая рука полна мздоимства». Библия, псалом Давида 25 (10). 
Присоединяясь напослед к «пожеланиям» всех истинных тружеников, мне бы так хотелось, чтобы они материально воплотились.
«Воздай им, Господи, по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им; отдай им заслуженное ими.»  (Библия, псалом Давида, 27, 4).

      Осколок.

Я наступил на него и вскрикнул. Так и есть! Пренебрёг правилом заходить в воду обутым и порезался тёмно-зелёным осколком бутылки. Не захотел мочить кроссовки. И вот результат: из пораненного пальца сочится кровь. И щиплет ужасно! А если инфекция попадет! Будет и того хуже. Надо обработать ранку перекисью водорода!
Заматывая палец стерильным бинтом, я размышлял, что пострадал за чью-то безалаберность, а за свою леность переобуться в сапоги, расплачиваюсь болезненным ощущением, неудобством перевязанного пальца и боязнью заражения крови.
Осколки битого стекла во множестве разбросаны по берегу, поблескивают на солнце. Или, предательски затаившись в песке, в речном иле, только и ждут, чтобы на них наступили босой ногой. И кто знает, какими будут последствия травмы?
Стеклянными осколками, ржавыми консервными банками усеяны берега дачных мест, где отдыхают горожане. Не перевелись еще среди них идиоты, разбивающие бутылки у реки. Не скоро переведутся. Может быть, когда пластиковая бутылка совсем вытеснит стеклянную, тогда и бесчинствующих идиотов на реке станет меньше.
Поживём, увидим. А пока звон стекла раздаётся на всех берегах российских рек и озёр. Летят в воду и на землю осколки…Разные они бывают, но одинаково ранят и душу, и тело.
Разбитое зеркало…
Разбитая любимая чашка…
Разбитые пивные бутылки, оконные рамы, магазинные витрины, стаканы, рюмки, бокалы, хрустальные вазы, фужеры, люстры.
Расколоченные вдрызг фаянсовые унитазы, чешские,  германские фарфоровые  сервизы, японские, китайские статуэтки, глиняные копилки-кошки.
Осколками могут быть камни: алмазы, сапфиры, рубины, самоцветы и те, простые, что каждый день топчем ногами.
У всех осколков своя цена.
Одни ничего не стоят. О других долго сожалеют, пытаясь склеить. Одни ранят меньше, другие больше. В зависимости от цены.
Осколок гранита, брошенный хулиганом в окно электропоезда, на большой скорости врезался в окно, расшиб женщине голову. Кровь залила  пострадавшей лицо. Ей оказали медицинскую помощь, и на следующей остановке она вышла из вагона и направилась домой.
У другой женщины цыгане-менялы украли не ограненный осколок алмаза, привезённый из Якутии и так нелепо утраченный. Осколок этот, а точнее, потеря его, ранили её в самое сердце. Женщина схватилась за него и простилась с белым светом.
Одни осколки равнодушно сметаются в мусорное ведро, другие со слезами склеиваются.
Одни чужую жизнь рушат, за другие свою не жалеют.
Бывают и такие, что, разлетаясь с визгом, с воем, со свистом, с жужжанием при взрыве гранаты, бомбы, мины, снаряда калечат и убивают. Какова им цена?
Один такой махонький осколочек от фашистской мины, размером всего-то в квадратный сантиметр, вонзился моему отцу в кость бедра, да так в ней и остался. На всю жизнь. Врачи госпиталя не решились вынимать его из опасения нарушить важный нерв.
Осколок «ныл» на погоду, отдавался острой болью, бил как током. Затихал, но вдруг начинал жечь как кипятком, дёргать, заставляя отца неожиданно вскрикнуть, присесть, прилечь, осторожно потирать больное место.
На рентгеновском фотоснимке, хранимом мною как семейную реликвию, осколок безобидным квадратным пятнышком светится на темном фоне костно-мышечной ткани.
В послевоенные годы и еще много лет спустя это инородное фашистское тело не беспокоило отца. Лишь глубокий бурый шрам на правом бедре напоминал, что там, где-то в кости, торчит кусочек чужеземного металла.
Но как злосчастный осколок мучил отца в старости! Не давал спать, есть, ходить, просто сидеть и думать.
Бедный немец, запустивший ту злополучную мину!  Сколько раз ему икалось, отрыгивалось, ударяло по мозгам, если он, конечно, вернулся в свою Германию живым! А если и был жив бедолага, то, наверно, корчился, выпучив глаза, в припадках, охая и вздрагивая. Но, скорее всего, немецкий миномётчик сгинул в полях России, так и не увидев более своей Германии. А если так, то скелет его сотрясался, рассыпаясь в труху. И не было фрицу покоя на том свете. Страдающий от нестерпимых мук, доставляемых осколком, отец посылал ему страшные проклятия, одно ужаснее другого.
- Чёртов фриц! На том свете отыщу и отомщу! – постанывая, говорил отец. И, прихрамывая, ковылял во двор, брался за метлу, пытаясь работой разогнать боль.
Он умер 6 августа 1997-го. Тихо и незаметно, когда в доме все спали. На 81-м году жизни. Осколок немецкой мины отец унёс с собой навечно в родную боровлянскую землю. Упокой, Господи душу раба твоего Григория, за Отечество  страдания претерпевшего. Царство ему Небесное. Аминь.               
             «Мы штрафники!»

Небольшая травма пальца на ноге немного испортила настроение. Но боль скоро прошла, и я тотчас забыл о порезе, захваченный водоворотом быстро меняющихся событий и впечатлений этого дня.
Едва я миновал дачную пристань «Черёмушки», как погода резко ухудшилась. Буря с дождём завертела катамаран, и я еле успевал ставить его против волны. Мотая вёслами, я то и дело поглядывал на берег в надежде отыскать удобное место для высадки. И вдруг глазам предстала изумительная по красоте каменистая полоска с нависшим над ней обрывом. Я чаще стал грести и сумел пристать к намеченному месту. Красивые красноватые камни слоями плавно опускались в воду, образуя покатые площадки, отполированные речными волнами. Дальше громоздились валуны, разбросанные природой по желтоватому галечнику. Молодые сосенки, кусты черёмухи и шиповника густо росли по обрыву.
Этот живописный уголок в виде небольшого залива, окаймленного каменистыми террасами, хорошо бы смотрелся в тихую безоблачную погоду. Но в те минуты было не до красот. Торопясь укрыться от дождя, занятый палаткой, я не обращал внимания на чудотворство мастерицы-природы. Великолепие этого земного рая  оценил часом позже, когда столь же неожиданно, как началась, буря утихла. Дождь кончился, и засверкало солнце. Я осмотрелся и нашёл это место привлекательным и вполне подходящим для стоянки. Но волны улеглись. Можно  продолжать путь. Однако я поймал себя на мысли, что не хочу  покидать столь чудное место. Да и зачем мне всё гнать и гнать лошадей? Надо позволить себе отдохнуть. Порыбачить, сварить уху, позагорать на плоском гранитном уступе.
Так думал я, собирая плавник для костра, удивлённый тем, что на таком, прямо-таки, сказочном месте, нет ни кострищ, ни банок, ничего, что оставляют после себя нерадивые туристы и рыбаки.
Наклонившись за берестой, я сначала не понял, что передо мной на земле валяется …обыкновенная человеческая кость. «Берцовая», - определил я, чувствуя неприятный озноб.
Может быть, она принадлежала быку, лошади? Нет, очень узкая и продолговатая, совсем такая, как мне доводилось видеть.
«Да шут с ней, с костью…Наверно, от дохлого телёнка, - махнул я рукой на мрачного вида находку. Подбирать бересту не стал и отошел от неё подальше, к обрыву, где решил набрать сушняка.
На россыпях камней под обрывом то тут, то там виднелись  ещё кости. Почерневшие, трухлявые как обломки валежника, нападавшие с обрыва. Я ещё надеялся, что это кости  утонувших в половодье животных, принесённых рекой. Но потемневший, полузасыпанный песком череп был явно человеческим.
Несколько лет назад мне приходилось слышать, что из колыванских берегов течение вымывает трупы бывших узников сталинских лагерей. Как-то не особо верилось в это.
Между акациями круто вверх взбегала тропинка. Подгоняемый жгучим любопытством, замешанным на страхе и желании посмотреть: «А, что там, выше?» - я стал карабкаться на обрыв, а когда поднялся, замер, поражённый увиденным. Всего в нескольких шагах от меня тихо и скорбно шелестело листвой деревьев кладбище.
Вот так местечко выбрал я для отдыха и ночлега у костра на этом безмолвном берегу! Понятно, почему никто не устраивает здесь шумных и веселых пикников! И кости  выброшены из старых могил.
«А может..?  Очень подходящая терраса для расстрелов. Бежать некуда. Впереди – обрыв. Позади – река. Слева и справа – уступы скал…»
От этой мысли холодок пробежал по спине. На миг представил себя стоящим спиной к обрыву перед дулами винтовок и ноги вмиг стали ватными, непослушными. «Да ну…Нет, не может быть, чтобы здесь творилось такое! Взбредёт же в башку чертовщина всякая!»
А кости – вот они! Тлеют, торчат из песка сухими, корявыми головёшками, обветренные солнцем, дождями и рекой омытые…
Человеческие кости! Всё, что осталось от некогда живых людей, которые говорили, смеялись, плакали, любили, ссорились, строили планы, горевали, радовались, творили добро или зло, на что-то надеялись…Не думали о смерти. А напрасно…Полезно помнить о том, что все там будем. И ничего не взять с собой.
Эх, жизнь – житуха...
Как сказал один поэт: «Что твоё золото? Что серебро? В руке держу лишь пепла горсть…»
Жаль, что не видят этих бренных останков те, кто мечтает накопить для себя богатства, а не созидать для блага всех.
Ну, а мне рановато ещё отдыхать в таком печальном месте, где каждому определена равная для всех мера. Уносить ноги отсюда да поскорее!
День оставался солнечным и тёплым, но волны всё ещё не улеглись после прошедшей бури. Протащив лодки по мелководью, я вывел катамаран в узкую протоку. Длинная улица старых и новых домов растянулась по берегу протоки. Течение здесь слабое. Пришлось подналечь на вёсла. На другом краю деревни Бибихи, уставший от гребли, я устроил свой походный лагерь. Не спеша приготовился к ночёвке. Сварил суп, кашу и кофе. Поужинал и завалился спать.
Сон, однако, долго не мог меня сморить. Белесые, грязно-серые кости стояли перед глазами. Я ворочался с боку на бок, устраивался поудобнее, но видение торчащей из песка челюсти не проходило.
Я включил фонарь, раскрыл планшет, достал из него тетрадь, ручку и задумался над первыми строками дневника. С чего начать?
Мысль о том, кто были те люди, чьи кости преют на обском берегу, словно крепко вбитый гвоздь, прочно засела в моей голове.
Умерли своей смертью? Подверглись репрессиям? Честные, безвинно казнённые или враги народа, уголовники? А вдруг это те молодые штрафники, о которых рассказывал отец?
С его слов, взвод младших лейтенантов, только что окончивших командирские курсы, в самом начале войны привезли в Новосибирскую тюрьму. Их загнали в баржу и увезли вниз по Оби.
В чем провинились парни, мечтавшие о военной службе, об офицерской форме? Куда их потом отправили? В штрафные батальоны или..?
Война! Жестокое время!
22 июня 1941 года, когда началась война, мой отец -  лейтенант 234-го полка конвойных войск НКВД Григорий Гусаченко, командуя взводом солдат караульной роты, конвоировал на Дальний Восток эшелон заключённых-уголовников.
Слово «НКВД», опять же, в продажной жёлтой прессе сделали нарицательным, страшным. А ведь, это – Народный Комиссариат Внутренних Дел! МВД – по-нынешнему. Внутренние войска. В Новосибирске военное училище такое есть. «На горке» - называют его. НВВОКУ – Новосибирское высшее военное общевойсковое командное училище. Готовит офицеров для войск внутренней службы. И в наши дни «зэков» конвоируют, этапируют сотрудники милиции и военнослужащие внутренних войск. Те же самые «энкавэдэшники»!
Отец мой служил в Новосибирской конвойной части 38-й дивизии НКВД.  Штаб внутренних войск МВД и поныне на прежнем месте – на улице Фрунзе, 10. Перед зданием части мемориальная стелла с многочисленными фамилиями  солдат, прапорщиков и офицеров, геройски погибших в Чечне за честь и целостность России в боях с бандформированиями чеченских сепаратистов. Свято чтут здесь и память воинов дивизии, отдавших жизнь за Родину в Великую Отечественную…
А тогда, в июле 1941-го…
На станции Мариинск к вагону подвели конную повозку с хлебом. Черным, ржаным, кислым, плохо пропечённым. Голодные ребятишки окружили повозку, заканючили:
- Дяденьки солдаты, дайте хлебца…Ну, хоть кусочек…
Какие нервы надо иметь, чтобы равнодушно смотреть на худых, голодных детей?! На их матерей, стоявших на обочине и утиравших слезы?
Сдали нервы у начальника эшелона лейтенанта Гусаченко. Не выдержал детского плача, жалобного скулежа, распорядился:
- Раздайте хлеб женщинам и детям! Уголовники из него карты лепят! Обойдутся сегодня без хлеба!
Паровоз дал свисток, и вагоны задёргались, когда к насыпи прибежала молодая женщина, разгорячённая летней жарой и бегом. Тяжело дыша, протянула бутыль с мутной жидкостью.
- Хлопчики, родимые, спасибо за хлебушек! Век не забудем! Вот, возьмите от наших баб…
- Отставить! Эт-того еще не хватало!
- Това-арищ лейтенант.., - просяще затянул сержант Чередняк. – Ну, това-арищ лейтенант!
Преданно, с мольбой, с надеждой в глаза смотрит.
- Они же сами предлагают, ну, товарищ лейтенант…
- Ладно, чёрт с вами…
Кто-то настучал:
- Тук-тук! Алё… ГПУ? А начальник эшелона повозку хлеба за самогон продал…
Лейтенанта Гусаченко разжаловали в рядовые, судили военным трибуналом, дали семь лет сталинских лагерей. Но шла война. Немцы пёрли к Москве. Надо было их остановить. Любой ценой! Все средства для этого годились. И штрафные батальоны в первую очередь. Лишение свободы тюремному заключённому Григорию Гусаченко, так и не отправленному в лагерь, срочно заменили штрафбатом и отправили на фронт.
Ещё когда мы жили в Боровлянке, и я был пацаном, помню, как к отцу приходили попариться в баньке, заодно выпить и поговорить его деревенские друзья детства. То были одноногий   колхозный моторист, инвалид войны дядя Петя Демидок, рабочий маслозавода Иван Рязаев и заготовитель конторы «Кожсырьё» дядя Гена Попов. Они сидели возле бани мокрые, распаренные, обмотанные простынями и полотенцами, изрядно хмельные и шумливые. Дядя Петя Демидок, вытянув перед собой деревянную ногу – грубый самодельный протез, разливал. Звякали гранёные стаканы. Отец пьяно размахивал малосольным огурцом:
- Мы – штрафники! Мы брали высоты, которые никто не мог взять! Да-а! Мы шли вперёд и знали: если собьем фрица – будем жить! Не собьём – он всех нас положит. Пошли в атаку – назад ни шагу! Свои энкавэдэшники сзади с пулемётами. Мы – штрафники! Только вперёд! Ох, и побили нашего брата…
Тут отец поминал всех чертей, фрицев, бездарных генералов, стоящих в линии прикрытия солдат НКВД, с добавлением слов «мать-перемать», начинал всхлипывать, стучать кулаком по столу, и обняв друзей, запевал:
На позиции девушка провожала бойца,
Тёмной ночкой простилася на ступеньках крыльца…
И падал спать.
Воевал Григорий Гусаченко в штрафном батальоне 199-го Гвардейского стрелкового полка 67-й стрелковой дивизии 6-й армии Воронежского фронта.
В бою за деревню Черкассы ранен осколком мины.
Было так…
28 июля 1943 года батальон штрафников после неудачной атаки залёг на окраине Черкасс в яблоневом саду.
Пролетела фашистская «рама» - самолёт-разведчик. Вскоре на батальон обрушились бомбы с «юнкерсов», посыпались снаряды и мины с немецких позиций. Потом по штрафбату прошлись пулемёты «мессеров» и «фоккеров».
Отец лежал в борозде сада, уцепившись руками за траву, чтобы не выбросило взрывной волной. Рядом, от одной яблони к другой метался командир взвода лейтенант Жеребцов.
- Ложись в борозду, вместе не так страшно, - крикнул ему отец.
Жеребцов упал возле него, тотчас вскочил.
- Нет, здесь убьют…
И бросился под яблоню.
Ахнул взрыв бомбы. На месте яблони очутилась глубокая яма, пахнущая сырой глиной и холодом. На дне воронки сиротливо краснел обрызганный кровью поясной широкий офицерский ремень с портупеей – последнее напоминание о лейтенанте Жеребцове.
Запели мины. Осколки стригли траву, сбивали ветки с яблонь. Один из них зацепил отца, раскалённым прутом ударил в правое бедро. Он сполз в яму, подобрал портупею, нацепил на себя. В память о фронтовом друге.
Быстро темнело. Пошёл дождь. Брюки-галифе намокли от крови и жидкой глины. Мимо ползли два пожилых бойца. Спустились передохнуть в воронку. Закурили.
- Мужики, я ранен, утащите меня в медсанбат.
- Не можем… Мы с донесением комбата в штаб полка…
- Ладно, мужики, закурить дайте…
Те двое посовещались, вытащили отца из воронки, уложили на плащ-палатку, поволокли в медсанбат. В темноте рвались снаряды и мины, а в промежутках между разрывами слышались шум дождя и цоканье пуль.
Безвестные герои! Вы спасли жизнь двадцатипятилетнему солдату-штрафнику, моему отцу. Вас давно нет в живых. Примите мою запоздалую сыновнюю благодарность за то, что я не стал сиротой-беспризорником. Низкий вам поклон  и вечная память.
После  месяца лечения в 411-м эвакогоспитале, отец, как искупивший вину кровью, был восстановлен в звании лейтенанта и 2 сентября 1943 года отправлен на передовую командиром разведвзвода в тот же 199-й Гвардейский стрелковый полк. Дважды  ходил в тыл немецких позиций за «языком».
Однажды его группа притащила дохлого обер-лейтенанта. Немец сопротивлялся, пытался кричать. Отец придавил его слегка, но не рассчитал силу и задушил бедного обера. Силища-то была у отца – ого! В полку самым сильным считался. В том, конвойном 234-м…
До войны отец гирю пудовую в Казанке через баню на спор кидал. Двое силачей становились друг против друга по обе стороны бани. Кто не перебросит, и гиря обратно по крыше скатится, тот бутыль самогона ставит. Баня та, конечно, приземистая, деревенская, «по-чёрному», и входят в неё, пригнувшись. Но гирю кидать через неё?! Не мячик резиновый! Ещё гирю к оконному стеклу на вытянутой руке приставлял!
Роста он был среднего, но широкоплечий, а кулаки – кувалды. Неудивительно, что фриц дуба дал в его медвежьих лапах. В и всё же не в своего отца Зиновия удался. Тот, напомню, росту был два метра! Японца насаживал на штык как пельмень на вилку и швырял на головы самураев.
Отец не любил рассказывать о войне.
- Чего о ней, проклятой, вспоминать? Пакостное дело. Грязное. Кровь. Кишки, намотанные на гусеницы танков. Оторванные руки, ноги. Смрад, вонь, вши. Черви под гипсом. У кого завелись – радуется: «У меня черви зудят, гной под бинтами едят. Гангрены не будет!». Похоронки, слёзы. Голод. Вода в окопах. И всюду смерть. Трупы людей и животных, замёрзшие в снегу, раздутые от жары летом. Разбитые машины, развалины домов, сгоревшие хаты. Стоны, плач. Вот что такое война, сынок. Чего о ней вспоминать, об этой страшной молотилке, перемалывающей миллионы людей?
- Всё равно, расскажи какой-нибудь фронтовой эпизод. Мне же интересно.
Момент расположить отца к такой беседе вполне подходящий: бутылка «Фронтовой» почти пуста. Он выпивает стопку, вытирает мокрые глаза, достаёт кисет. Пальцы не слушаются, вздрагивают. Махорка сыплется мимо клочка газеты на пол. Терпеливо жду, когда отец свернёт самокрутку. Наконец, закуривает.
- Помню, застряли в болоте. В ноябре… Вода ледком подёрнулась. Лежим. Зарыться некуда. Вода под нами. Пули в неё шлёпают, в пни, в кочки цокают. Снег мокрый, с дождём. Бойцы замерзают, в трясине тонут, голоса не подают. Молча умирают. Губы от холода занемели, зубы пристыли – не до слов. Метель завьюжила, всё бело. Ничего не видать. А немец то мину кинет, то свинцом польёт. Надоело в грязи лежать, в болоте подыхать. На сухом, оно, как-то лучше умереть. Да и терять нам нечего, всё одно – погибель. Подниматься надо в атаку, пока метель. Да как подняться? Руки, ноги не свои. Однако, встали, пошли. А пули: цвирк, цвирк! Да не больше, чем о надоедливых мухах о них думалось в тот момент. Скорее хотелось из болота выбраться, в тёплую немецкую землянку забраться, печурку растопить. Пошли…Зло дрались, беспощадно. В плен немчуру не брали. На кой леший она сдалась нам? Таскаться с пленными – кому охота? Всех фрицев перебили в траншее, а там не лучше. Фашист и сам по колена в воде сидел. Как стали они нас здесь долбить то артогнём, то миномётами! От пулемётов, от снайперов продыху нет! Набили они там нашего брата, как на скотобойне. Убитых товарищей мы из окопов не убирали. Их там столько лежало, что вместо настилов нам были. Вот… А ты говоришь: «Расскажи о войне». Тошно рассказывать о ней. Какие мужики гибли! Молодые, красивые, здоровые. С санитарками, с медсестрами любовь крутили. В той канаве остались лежать. А мы дальше пошли…
У отца был небольшой жестяный сундучок. С такими ходили полвека назад машинисты, их помощники и кочегары паровозов. «Шарманками» те сундучки называли. К сожалению, я так и не поинтересовался, где отец взял ту «шарманку». Да и что толку сейчас знать об этом? Сестра Валентина после смерти отца уговорила мать продать дом. Домашний скарб, памятные вещи отца ушли в неизвестном направлении. Куда-то «приделали ноги» и сундучку тому. А бывало, когда отца не было дома, я с затаённым дыханием вынимал из «шарманки» отцовы награды. Орден Отечественной войны 2-й степени, Орден Красной Звезды. Медали: «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За трудовое отличие». И еще разные юбилейные. Я начищал их фланелевой тряпочкой, смоченной в золе, рассматривал силуэты на них, подолгу любовался блеском рубиновой эмали и золотистого металла.
Как счастлив я,  что в день похорон отца мой сын Виталий вспомнил о наградах своего деда и прибрал их. Иначе, с орденами и медалями было бы то же самое, что и с памятным мне сундучком. Как счастлив, что могу снова видеть их,  брать в руки, чувствуя тепло отцовых ладоней! Ручные часы «Ракета», опасная бритва, документы, ордена и медали, топор, пила двуручная, стамеска, отвёртка ружейная, планшет, лесниковская пуговица, десяток фотографий – всё, что досталось мне в наследство от большого хозяйства лесника.
А людям остался большой сосновый бор, высаженный по его инициативе и его собственными руками. Этот бор в Боровлянке так и зовут сейчас: «Гусаченковский».
Что бы ни делал отец, как бы не стремился иметь достаток, итог его жизни определился её следами: наградами – семейной святыней и бором сосновым – гордостью боровлянцев.
Что копил, приобретал – того в помине давно нет. Что защищал, созидал – вот оно! Золотым, серебряным, рубиновым блеском сияет! Ароматом смолистой хвои воздух поит, радостью сердце переполняет.
Вернулся гвардии лейтенант Гусаченко, бывший штрафник, в свой 234-й полк конвойных войск НКВД в мае 1945-го. Был назначен помощником коменданта лагеря военнопленных немцев в Кривощёково под Новосибирском.
Об этом периоде нашей жизни я расскажу позже. Глаза слипаются, надо выспаться. В щель под пологом брезжит рассвет! Не проснуться мне рано утром! Да и куда, собственно, торопиться? Буду спать, сколько захочу, пока не высплюсь.
На сегодня всё, мои дорогие.
Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь!
                На проходной.
Свирепый ураганный ветер на реке не стихает. Огромные волны катятся в противоположном направлении. Такое впечатление, что река повернула вспять. Идти дальше пока невозможно. Брожу по берегу. Ничего не делание начинает надоедать. Обнаруживаю трещину в лопасти весла и заменяю новым, запасным. Разогнулось соединительное кольцо. Поменял и его. Снёс все вещи на плот. Сижу на нём, жду, образно выражаясь, с моря погоды. Пью чай и поглядываю на воду. Утихомиривается буря. Рискнуть, что ли?
С большим трудом на вёслах пересекаю реку. У левого берега, более лесистого, ветер слабее. Подъезжает моторка с гордо стоящим на носу чёрным французским бульдогом. Бородатый мужчина, седой, худой, сутуловатый, удивительно похожий на меня, интересуется, куда держу путь. Знакомимся. К обоюдному внешнему сходству он, к тому же, еще и Геннадием оказался.
- Живу здесь, на острове. У меня тут есть всё: дом, баня, огород. Поедем ко мне. Переночуешь…
- Не могу, тёзка. Время жалко. День я простоял в ожидании хорошей погоды. Лето кончится, до моря дойти не успею.
- Вернёшься – приезжай на Седову Заимку. За Бибихой сразу. Там меня все знают. Отвезут на остров.
- Спасибо, тёзка.
Он дал газ, и моторка понеслась, подпрыгивая носовой частью на встречной волне. Бульдог смело и твёрдо стоял вперёдсмотрящим.
Довольный, что освободился из плена наветренного правого берега, я прошёл с десяток километров и пристал к берегу. Чёрные тучи снова обложили горизонт и лучше было заранее подготовиться к удобному ночлегу. Я не спеша укрыл от возможного дождя вещи. Туго натянул палатку и, на всякий случай, натаскал дров для костра. Пьянея от нежного аромата пышно цветущей черёмухи, вскипятил чай. С кружкой в одной руке и с кульком конфет в другой присел на валёжину.
Широкая река, уже притихшая, несла мимо меня свои нескончаемые воды. Вдали краснел бакен № 110.
Господи! Как хорошо! Просто одуреть можно от умиротворения и блаженства! Стрижи носятся высоко над рекой: не будет дождя.
Сладко, без сновидений и судорог в мышцах спал я в эту благодатную ночь. Поднялся в шесть часов утра. Бодрый, хорошо отдохнувший, полный сил, в отличном настроении и с нетерпеливым желанием поскорее отправиться в плавание. Идти всё дальше. Открывать для себя новые картины жизни на сибирской реке. Восхищаться чудными пейзажами. Набираться незабываемых впечатлений. Обогащать память географическими и натуралистическими знаниями.
Небо ясное. Солнце припекает. Безветрие. На реке слабое волнение. Речной толкач «Плёс» проходит мимо вверх по реке с баржей, гружёной песком.
- Отдать носовые швартовы! – командую сам себе.
Через минуту, плавно покачиваясь на волнах, отваливаю от гостеприимного берега. В своих дневниковых пометках я назвал его «Блаженство».
В 10.40 прохожу красный бакен № 129. К левому берегу прилепились дачи. Проплываю мимо огромных куч песка. Возле них два погрузочных крана. К правому берегу притулился землесос.
Течение быстрое. Солнце парит. Кучи облаков скапливаются всё плотнее. Прохожу под ЛЭП. Знакомый уже РТ «Свежий» стоит под погрузкой песка на баржу. Работает кран. Рядом с ним ещё две баржи. Опасно проходить в непосредственной близости от них. Брёвна, деревья, доски, плывущие по реке, засасываются водоворотом течения под днище баржи, выбрасываются позади. Нередки случаи, когда под стоящие баржи течение затягивает лодки. Чтобы избежать их печальной участи, отгребаюсь подальше. Прохожу дачный поселок Почта и столб с километровой отметкой 765. На берегу полно рыбаков, отдыхающих дачников. Изводят вопросами.
- Эй, мужик! Откуда плывёшь?
- И далеко направился?
-  А когда из Новосибирска вышел? 
- Какая цель плавания? Научная?
Как хочется поскорее уйти от задолбанной цивилизации, от людской толкучки. Поближе к первозданной и нетронутой природе. Туда, где как в сказочной поэме великого поэта А.С.Пушкина:
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…
Да и есть ли вообще сейчас на планете нетронутое человеком место? Горячий патриот сохранения лесных богатств доктор биологических наук, организатор создания заповедников в нашей стране, охотовед и писатель Феликс Робертович Штильмарк в своей замечательной книге «Лукоморье. Где  оно?» тоже задает читателю этот вопрос. Его книга с дарственной надписью и автографом – одна из самых дорогих мне в моей домашней библиотеке. Она во многом подтолкнула меня поискать свое заветное Лукоморье. Найду ли я его?
Ландшафт меняется быстро. Вот лесистый берег сменился густым тальником. За ним плёс. Опять лес. Изгиб реки и за поворотом справа поблескивают крыши большого села Дубровино.
Располагаюсь на мысе, вытоптанном сапогами рыбаков, под высокими берёзами. Много сушняка для костра. Огонь развожу без труда. Ставлю на костёр ведро с водой. Сегодня в меню суповой набор «Горох с мясом», геркулесовая каша с растительным маслом и кофе с молоком. Чтобы утром не тратить время на приготовление завтрака, с вечера заправляю термос и котелок. Поставил палатку, сложил в неё ценные вещи: бинокль, планшет с картами и дневником, фонарь, радиоприёмник, сумку с туалетными принадлежностями, рюкзаки с одеждой и провиантом. Проверил лодки, крепления катамарана. Всё готово к завтрашнему раннему отплытию.
Вечер тёплый, тихий. Спать не хочется. Комары не докучают. Из кустика неподалеку выпорхнула серая неприметная птичка. Так и есть: на веточке, как шарик, прицепилось гнёздышко. Не удержался, заглянул: пяток коричневатых, в крапинку, яичек лежало в нём. Поскорее, чтобы не остыли, отошёл от гнезда. Птичка тотчас вернулась в него.
Прохаживаясь бесцельно по травянистой поляне, вспугнул с гнезда утку. Ошалело крякая, она унеслась в сумерки леса, но вскоре просвистела крыльями, возвращаясь, сделала круг над поляной и улетела. Я поспешно отступил и теперь сам вздрогнул испуганно: с шумом и громким кряканьем взлетела другая утка.  Потом ещё одна, ещё… Я брёл по густой осоке кочкарника, и кряквы тяжело и неохотно взлетали из-под ног. Охваченный азартом, я уже специально ходил в разных направлениях, поднимая на крыло сидевших  на гнёздах уток. Никогда не пробовал утиных яиц. Разбил пару  штук для пробы: не засиженные ли? Нет, без кровяных прожилок и прочих признаков зародышей. С каждого гнезда взял по два-три яйца и принёс к костру. Он ещё не совсем потух На красных угольях вода в ведре быстро вскипела. Я осторожно сложил в кипяток утиные яйца и скоро они были готовы. Какие в них ярко-оранжевые желтки! И на вкус просто великолепны!
Эта история с утиными яйцами, когда я раздвигал высокую осоку в поиске гнёзд, напомнила мне другую. Ту, как я, шестилетний, вместе с матерью раздвигал крапиву, полынь, лебеду вдоль забора Тогучинского элеватора, искал гнездо курицы. Утиные гнёзда я искал из любопытства, в праздном безделье на одиноком берегу. Куриное гнездо несушки, надумавшей втихомолку вывести цыплят, я надеялся найти, подгоняемый голодом.
А было так…
Пока отец бил проклятых фашистов, пил трофейный шнапс и закусывал его американской тушёнкой, мы с матерью голодали в  селе Буготак  Тогучинского района. Жили мы в маленьком домишке у тётки Поли – сестры отца. В самом начале войны получила она похоронку на Фёдора Цыганенко, или как говорила тётка Поля: «На свово мужа Федьку».  Остались без отца трое ребятишек: семилетний Витька, Райка пяти лет и Петька трёх годиков.
Моя мать из новосибирской маленькой комнатушки, что в доме 14 на улице Коммунистической, перебралась в Буготак к своей золовке. В деревне было легче прокормиться в то голодное время. Вдвоем они сажали картошку, запасали в зиму овощи. Впрягались в оглобли тележки на железных колёсах и тащили домой воз с дровами и сеном. В один из таких изнурительных дней моя мать, возвратясь с покоса, случайно нашла в ящике комода фотографию. На ней разлюбезный муженёк в лейтенантской форме и красивая женщина в модной шляпке запечатлены сидящими как два голубка: голова к голове. Будто кипятком мою мать ошпарило: кто такая? Неужели…? Надпись на обороте развеяла все сомнения: «Любимому Грише на долгую память. Люблю. Целую. Твоя Аглая. Не забывай, пиши. 15 июня 1941 года.» И далее за многообещающим признанием подробный адрес.
«Ну, Гриня, ну, колосочек! – воскликнула в отчаянии моя мать. Слёзы застлали глаза. Вспомнилось, как по вечерам начищал Гриша сапоги и, озабоченно вздыхая, говорил: «Опять приходится заступать дежурным по полку.. Что поделаешь? Служба!». Так вот на какие дежурства уходил! А Полина-то?! Полина! Знала о похождениях братца и помалкивала! А вот и она… Легка на помине! Расскажи, дорогая золовка, о шашнях моего муженька, сделай одолжение!
Та чуть не в ноги падает, винится, божится, что сама хотела обо всём рассказать, да насмелиться не могла. А фотокарточку эту Аглая по почте прислала, знать, Гриша ей адрес буготакский дал, не думал, что Фая к сестре приедет жить.    Поревели обе, и в один голос завопили: «Ах, она стерва, мужики наши на фронте кровь  проливают, а она фотокарточки шлёт, паскудница! И порешили разобраться с той ненавистной обоим красавицей. Благо, адресочек-то вот он…
- Приехали мы в Новосибирск, на улицу Дуси Ковальчук, дом не помню какой, - рассказывала мне мать, - нашли квартиру, постучались. Открыла нам нарядная женщина. Я сразу узнала её. В домашнем халате, с бигудями на кудрях. Обстановка шикарная: ковры, мебель, картины. Не мудрено: пивом торговала, поднаворовала. И Гринечку моего тем пивком баловала. Как схватила я её за патлы и давай таскать по комнате. Вазы всякие, рюмки на пол полетели,  посуду ей побили. А перед уходом Полина фарфоровой кошкой ка-ак шарахнет по огромному трюмо! Зеркало высоченное – вдребезги! Аглая молча сидела, пока мы погром учиняли. Не в её пользу шум поднимать – мужика своего, капитана милиции на фронт проводила, участковым он у неё был… Убили его под Сталинградом… Так вот… 
Однажды, осенним пасмурным вечером моя мать ушла собирать колоски пшеницы на уже убранном поле. Колоски шелушили, отвеивали на ветру мякину. Зёрна обжаривали, варили, толкли в ступе на муку. А был указ Сталина о запрете сбора неубранных после жатвы колосков. И на то был резон: дозволь собирать брошенные колоски – голодные колхозники начнут умышленно оставлять на полях неубранные валки скошенной пшеницы.
Мать исходила всё поле, но смогла набрать лишь небольшой снопик – так чисто было на нём. В сумерках к ней подскакал на коне колхозный объездчик. Грубо обзывая мать скверными словами, наезжал на неё лошадью. Перепуганная до смерти мать упала на стерню, с плачем прося прощения. Объездчик отстегал её плетью, отобрал те несчастные колоски. Кто заставлял его это делать? Сталин? Нет, конечно. Сволочь был этот ретивый блюститель указа. И больше никто. Мужики деревенские с фашистами насмерть бились, а он с их бабами воевал, ревностно прогибаясь перед начальством, чтобы на фронт не отправили. Сгинул давно тот мерзавец. Полынью заросла его могила. Но оставил он недобрую память о себе.
«О покойниках либо хорошо, либо ничего не говорят» - любят повторять некоторые сердобольные люди. В таком случае, не будем говорить о царе Ироде, приказавшем убить всех младенцев. Замолчим о Гитлере, Пиночете, Берии, Чикатило и миллионах других убийц, совершивших свои кровавые злодеяния в разные годы, столетия, эпохи. Они ведь тоже покойники. Ничего не будем говорить об эсэсовцах, предателях-полицаях, поджигавших дома с запертыми в них людьми, бросавших в огонь детей, творивших чудовищные преступления: казни, расстрелы, пытки. Помолчим о палачах концлагерей. О таких мерзавцах-объездчиках. Так, что ли?
Молчать о негодяях – значит, забыть их злодеяния и плодить других человеконенавистников, губителей, мучителей, насильников, убийц.
Нет, никогда я не забуду того объездчика, хлеставшего плёткой мою мать за горсть колосков!
А голодуха в Сибири во время войны была ужасная. Варили траву лебеду. Ели саранки – маслянистые на вкус жёлтые луковицы этих лесных цветов. По весне собирали на колхозных полях мёрзлую прошлогоднюю картошку. (И как на этот счёт не догадались указ издать?) Помню те драники из гнилой картошки, запечённые на раскалённой плите: чёрные, рыхлые, с тошнотворным запахом гнилости, с грязно-серыми пятнами крахмала.
Доведённая до отчаяния тётка Поля поймала на огороде отставшую от стада колхозную овцу. Зарезала, ободрала, наварила щей с бараниной. Утром её сынишка Витька к соседям забежал. Прислонился к дверному косяку. Соседи картошку «в мундире» ели. Мальчонку пригласили.
- Садись, Витя, с нами картошки горячей поешь.
- Не хочу, сытый я. Мы мясо ели…
Соседи переглянулись, головами покивали: ясно, что к чему. В деревне уже все знали о пропаже овцы. Настучали на тётку Полю. Приехали «легавые» в синих шинелях. Обыск произвели. В погребе кадушку с мясом нашли. С собой тётку Полю увели. И по фигу им, тварям гнусным, что в нетопленной избе осталось трое беспризорных малолетних ребятишек. Что папка их за Родину погиб, за Сталина. Семь лет воткнули тётке Поле!
Моя мать в тот день в Новосибирске на барахолке отцовы офицерские сапоги на кислые лепёшки выменивала. Когда вернулась в Буготак, тётку Полю уже в тюрьму упекли. В избе холодно. Дети плачут. Раздала мать нам лепёшки, зарыдала.
- Кабы не ты маленький, - вспоминая прожитое, говорила мне, - сама бы санитаркой на фронт ушла. Там хоть кормили…
Женщинам в тылу во время войны намного труднее пришлось, чем мужчинам. Те – солдаты. Им на роду написано за Отечество живота не жалеть. А за что женщины должны страдать? Какое сердце надо иметь, чтобы выдержать испытания, выпавшие на их долю, на измождённых детей своих смотреть? И тем обиднее, тем несправедливее, что участниками войны после её окончания сочли тех, кто был мобилизован в армию и на флот. А кто горбатился в тылу, недоедал, страдал ещё больше. И, в основном, женщины. Они, несчастные, отдавали всё для фронта, всё для победы. А в мирное время стояли в очередях, не имея льгот ветеранов войны. Зато какое-нибудь красномордое хамло, всю войну протиравшее в штабе свои засаленные галифе, жравшее гречневую кашу со сливочным маслом, лезло в очереди вперёд, потрясая ветеранским удостоверением и выталкивая немощную бабусю.
Моя мать долго ездила по судам и прокуратурам. Писала слёзные письма. В конце концов тётку Полю отпустили. Учли строгие стражи законности гибель павшего под Москвой смертью храбрых рядового Фёдора Цыганенко.
Когда отец пришёл с войны, мать купала меня в корыте. Отец схватил меня на руки, мокрого, взъерошенного, прижал к гимнастёрке. На ней золотом горели офицерские погоны, блестели ордена, медали. Я сначала испугался незнакомого дяди военного и расплакался. Потом вместе с Витькой, Райкой и Петькой смеялся от радости при виде двух банок тушёнки, плитки шоколада и буханки ржаного хлеба.
На другой день мы уехали в Кривощёково, куда отца направили помощником коменданта лагеря военнопленных немцев. Мне тогда было всего три года, но в памяти отчетливо сохранились весёлые котята с клубочками, нарисованными на стенах нашей комнаты пленным немцем. Ещё тот неизвестный художник написал масляными красками на холсте портрет отца, полвека провисевший у нас дома и, к сожалению, сгоревший во время небольшого пожара.
Осенью мать копала картошку на личном огороде, на окраине Кривощёково. Немцы напросились помочь «руссишь фрау» убирать урожай. Отец выделил солдат-конвоиров, но мать сказала:
- Не нужны мне солдаты. Никуда немцы не денутся.
И повела заморенных, полудохлых фрицев на поле без конвоя.
- По дороге немцы, - рассказывала мать, - дурели от радости, что вышли из лагеря. Стараясь угодить «руссишь фрау», рвали и дарили мне полевые цветочки, поддерживали под руки. А как пришли на поле, старательно рыли картошку. Весь день, по очереди, жгли костёр, пекли картошку в золе. Ели, сколь хотели. Набрали с собой столько, сколь смогли унести. В карманах, в пилотках, в кителях и даже в штанах. Ни один и не подумал бежать. Потом ещё раз или два я брала с собой пленных. Они, - засмеялась мать, - чуть не передрались между собой, все хотели идти на поле с «гут фрау».
- На краю лагеря, - продолжала мать рассказывать мне историю нашей недолгой жизни в Кривощёково, - отдельно стоял женский барак. В нём содержались немки: эсэсовки, жёны  важных немецких офицеров. Однажды, выставили у нас во дворе лагеря жестяные ванны, баки с горячей водой. Рядом кучи мундиров, белья, простыней, портянок навалили. Всё немецкое. Конвоиры немок пригнали, к ваннам подвели. «Стирайте! – говорят им. – Всё прополоскать и развешать для просушки». Немки  морды воротят, носами крутят, губы кривят: не нравится, видите ли, им стирать грязное бельё! Ну, солдаты гаркнули на них, начали они стирку. Глаза бы не смотрели, как они делали это! Двумя пальчиками брали рубахи и мочили, не намыливая, не шоркая по доске, не отжимая. Не стерпела я. Подошла, отобрала у одной рубашку солдатскую, намылила и давай настирывать её как следует.
- Вот так, – говорю, - надо! Вашего солдата рубашка, а ты брезгуешь.
А она мне:
- О, фрау! Ви есть жена герр командантэн! Как можно?
- А вот так, - говорю. -  Стирай! Белоручка немецкая! Противно ей! Я т-тебе покажу, как нос воротить! Я т-тебя научу как стирать!
Да ка-ак замахнусь на неё тряпкой!
Враз зашевелились они, по самые локти руки в воду окунули, зашвыркали по стиральным доскам. А пленные со стороны наблюдали. Смеются, кричат:
- Гут, руссиш фрау, зер гут!
Так всё бельё тогда те немки и перестирали.
А вечерами, бывало, уложу тебя спать, а сама в потёмках подолгу на крыльце барака сижу, отца со службы поджидаю. Мимо грузовик проезжает. В кузове, одеялами прикрытые, немцы мёртвые. Много их тогда умирало. От дезинтерии, простуды, плохого питания, от болезней всяких. А мне их жалко было. Люди, ведь. Их матери где-то ждут, невесты, жёны, дети. А они в кузове вповалку, как дрова, и ноги, порой, из-под одеяла торчат. Страшно…
- Мам! – говорил я ей. – Разве можно их жалеть? Фашисты они! Сколько наших побили! А ты их картошкой угощала! Пусть бы подохли все до одного в том кривощёковском лагере! Пока им наши по сопатке не надавали, они на губной гармошке играли, с хохотом по дворам кур ловили, за девками нашими гонялись. «Матка! Яйко, курка, шнапс, млеко – давай, давай!» - орали. И гоготали от удовольствия. Как хорошо им было! А дали в рыло – лапки кверху: «Гитлер капут!» Смирные стали, покладистые. Недобитки гитлеровские! Кабы они победили – пожалели бы тебя, как же! А ты им картошечки печёной! Дерьма им на лопате!
Мать вздыхала, перебирала шерсть для пряжи. Сидела молча, о  своём думала. Наверно, вспоминались ей те добродушные, внимательные к ней фрицы, работящие, послушные. Не верилось ей, что могли они быть жестокими, хладнокровными убийцами, грабителями и насильниками.
Между станциями Сибирская и Инская в сосновом бору есть кладбище немецких военнопленных лагеря 199. Может, того самого, что после войны в Кривощёково был?
В 1947 году отец демобилизовался из армии. Около года работал заместителем начальника шахты «Пионер» треста «Кемеровоуголь».
Детская память хранит несколько эпизодов той кемеровской жизни.
Отец и мать собираются в кино. В комнате горит свет. Я плачу. Отец приносит ящик с гвоздями и молоток.
- На, Гена, бей гвозди! Мы скоро придём!
Я любил стучать молотком по гвоздям и согласился побыть дома один. Но отец и мать и подумать не могли, что в тот вечер я так старательно вколочу все гвозди в пол!
Возвратившиеся с кино родители с ужасом увидели весь пол в гвоздях и заснувшего на них с молотком в руке пятилетнего малыша. Отец, чертыхаясь, долго потом выдирал гвозди из толстых половиц.
В другой раз мать разрешила мне буксовать игрушечным танком в кадке с фикусом. Решив, что нашли для меня подходящее занятие, отец и мать ушли в кино. А мне места в кадке показалось мало. Вернувшимся из клуба родителям предстало незабываемое зрелище: насыпанная на пол земля, политая водой! Я возюкал в грязи деревянные танки. За «обстановку, приближённую к боевой»,  по словам отца, крепко досталось мне тогда широким офицерским ремнем по голой попе.
И последний эпизод на шахте «Пионер».
Отец и мать вечером ушли в гости. Перед тем, как уйти, мать настряпала несколько противней сладких пряников. Сложила их на столе в большую кастрюлю, накрыла полотенцем.
- Ешь, Гена пряники! Не скучай, мы скоро придём…
Едва они ушли, я с пряником в руке высунулся в форточку, стал глазеть в темноту заснеженной улицы.  Откуда-то набежала ребятня, принялась выпрашивать:
- Брось пряничек!
- И мне!
- И я хочу!
К приходу родителей кастрюля была пуста.
Рассерженный отец выдрал меня ремнём. Я не понимал, за что он меня бьёт. Кричал истошно, напуганный видом ремня и сердитым отцом. С той поры всегда боялся его, не дружил с ним.
Малыши, если их бить, сознаются во всех проступках, которых…не совершали.
Той кемеровской весной мать долго колошматила меня за утерянные семена  огурцов. В трудное послевоенное время  не легко было ей купить огуречные семена. Тем горше было обнаружить их пропажу с кухонного стола. Мать не могла взять в толк, куда подевались семена, которые в ожидании посева мокли в тряпице на блюдце? В отчаянии обыскала всю кухню, заглянула во все уголки – семена как сквозь землю провалились! И тогда её испытующий взор пал на меня.
- Ты, мерзавец! Кто же ещё?! Признавайся, куда дел семена?
- Я не брал, - заканючил я.
- Ах, не брал! Ну, я тебе сейчас покажу!
Она схватила мокрую тряпку и принялась колошматить меня. Я плакал, хватал мать за руки: «Мамочка, милая, хорошая, не бей меня, я не брал семена!» Моё упрямое отпирательство ещё больше взбесило её. Выломала в палисаднике прут и принялась хлестать меня. И тогда я… сознался.
- Я их… посеял, - глотая слёзы, еле выдавил я из себя.
- Посеял?! Где? Иди, показывай!
И я водил мать по огороду, тыча пальцем в сырую, свежевскопанную землю то в одном, то в другом месте. Мать, в надежде отыскать хоть несколько семян, рылась понапрасну в земле. Оттаскала напослед меня за волосы ещё раз, побежала по соседям, выпрашивая огуречные семена. Спустя неделю, прибираясь в кухне, отодвинула стол, и на пол упало блюдечко с сухой тряпицей, зажатое в щели между стеной. Дрожащими руками мать развернула тряпицу, а в ней – щепотка проросших, но теперь уже ненужных семян. Она горько плакала, жалела меня. Всхлипывая, всё спрашивала:
- Ну, зачем? Ну, почему сказал, что посеял их?
Родители! Взрослые дяди и тёти! Не бейте детей! Не наказывайте малышей! Они всё равно не поймут, за что вы хотите побить их. Так дерут, тычут мордой неразумных кошек и собак, а тем бедолагам и невдомёк, за что их порют.
Не бейте ни тех, ни других!
Отчуждение, нелюбовь, страх, неподдельный испуг в глазах беззащитного ребенка или животного – вот и всё, чего вы добьётесь от своих воспитуемых. Неосознанное, неосмысленное признание и раскаяние ребёнка в проступке, жалобный визг собаки, мявканье кошки не могут служить доказательством, утверждением, что впредь наказуемые не сделают что-либо непозволительное. Не оставляйте их без присмотра. Устройте так, чтобы не смогли малыши совершить непотребный поступок. От шалости до трагедии – один шаг! Случись, не дай Бог, беда, неразумные ребятишки здесь ни при чём. Вы, и только вы, уважаемые взрослые, виновны во всём! Вот и стегайте себя ремнём по голой заднице!
Но вернёмся на шахту «Пионер», с начальником которой отец что-то не поладил. Кажется, из-за квартиры, которую тот обещал предоставить, но не выполнил своего обещания. Здорово они поскандалили! Обозлённый отец, сгоряча, сгрёб в охапку вместе со стулом своего начальника и выбросил из кабинета в окно со второго этажа. Разумеется, пришлось искать новую работу.
В мае 1947-го я и мать сидели на железнодорожной насыпи станции Тогучин. Отец принес в кофейнике молочную лапшу и бутылку лимонада, называемого тогда «морсом». Вкус того напитка, пахнущего конфетами, помню всю жизнь. Отец устроился на работу заведующим хлебоприёмным пунктом – элеватором. В Тогучин, поближе к брату перебралась из Буготака и тётка Поля с детьми. Купила маленькую хатку на улице Деповской. А у нас и такой халупы не было. Жить было негде, и нам разрешили временно поселиться в комнатушке рядом с проходной. Об этом периоде нашей жизни «на проходной» Тогучинского элеватора я расскажу особо.
Рядом с проходной, в которой круглые сутки дежурил охранник в шинели и форменной фуражке, с револьвером в зашарпанной кобуре, была маленькая караулка, поделенная на две комнатушки. В одной поселились мы, в соседней семья Андрея и Таисии Горячевых. Андрей работал мастером, а его жена лаборантом.
Послевоенное время, еще более голодное, чем прежде, нельзя вспоминать без сострадания и жалости к родителям, к самому себе. Только сейчас, имея собственных детей и внуков, в полной мере осознаю, каково было матери смотреть, как ест её ребенок суп из лебеды, сдобренный горстью пшеницы. С какой жадной завистью провожает глазами те  несколько ложек манной каши, сваренной для трёхмесячной сестрёнки Гальки. Как соскабливает остатки каши со стенок кастрюльки. Однажды отец принёс мешок отходов, выметенных со склада элеватора, намереваясь провеять на ветру. Мусор и мякина отлетят, на подстилке останется немного зерна.
Подкрепить в тот день нищий семейный бюджет мешком отходов со свалки отец не успел. Явились милиционеры, увели отца вместе со злополучным мешком. Вечером он вернулся с тем же мешком, заглянув в который следователь понял, что содержимое не тянет на уголовное дело. Там, в милиции выяснилось, откуда стражам сталинского порядка стало известно о мешке с мякиной.
А было так…
За дощатой перегородкой, где жили наши соседи Андрей и Таисия Горячевы, громко расплакался грудной ребёнок. Моя мать, обеспокоенная долгим криком младенца, постучала соседям. Дверь оказалась заперта. Мать выставила оконную раму, влезла в комнатушку. Взяла из подвешенной к потолку зыбки орущего Вовку. Принесла малыша к себе и сунула ему титьку. Другую мусолила моя сестра Галька, родившаяся с Вовкой в один день и час. С грудничками на руках и застала мою мать прибежавшая из милиции Таисия. Пока она стучала на отца в милиции, моя мать кормила грудью ее ребёнка!
- Хлебную карточку ходила получать, - торопливо забирая Вовку, соврала Таисия. Да разве шило в мешке утаишь? На всю жизнь остались врагами.
Жизнь «на проходной» текла своим чередом. Охранники с винтовками, словно дрессированные псы, взад-вперёд прохаживались по территории элеватора. Каждый день я и мать бродили вдоль его высокого дощатого забора, забирались в бурьян, надеясь отыскать гнездо курицы-наседки. Беспризорные куры бродили в густых зарослях крапивы и полыни, оглашая их громким кудахтаньем от радости снесённого яйца. Раздвигая траву палкой, мы нередко находили кладки яиц, и тогда крапивный суп со взбитыми яйцами был необыкновенно вкусен. Эти тайные куриные гнёзда в подзаборной траве и вспомнились мне сейчас на обском берегу. Маленький эпизод далёкого детства, связанный с днём сегодняшним непрочной  нитью  из обрывков воспоминаний,  всегда готовой оборваться. Потянул за неё и… 
Как-то, играя на территории элеватора, я подобрал несколько щепочек, сорванных ветром с крыши зерносклада. Их всё равно рабочие смели бы в мусор, но охранник Кровин подбежал ко мне, вырвал щепочки. Напустился на меня:
- Как смеешь ты брать народное добро?!
Отобрал щепки, вытолкал за ворота.
Возможно, накричав на меня, Кровин мстил отцу. За то, что, однажды, тот застал охранника, спящим на посту. Отец вытащил у него из винтовки затвор, засунул в щель в стене, а сам ушел.
Проснулся Кровин и глазам не поверил: нет затвора! Долго тряс винтовку, заглядывал в ствол, озирался по сторонам, шарил руками возле склада. Притомясь от бесплодных поисков, сел на кучу кирпичей и заскулил по-щенячьи: пропажа оружия – уголовная статья.
Отец пожалел караульного. Решил, что преподнёс тому урок бдительности. Достал затвор, отдал Кровину.
-  На, не спи на посту.
Кровин благодарил, просил прощения, извинялся и повторял, ещё не совсем очухавшись о пережитого потрясения:
- Спасибо, Зиновеич! Век не забуду! Не губи, не выдай начкару…
Затаил Кровин злость в душе. На мне её выместил.
Голодные дети тётки Поли прибегали к нам в надежде что-нибудь поесть, но и у нас кроме супа из лебеды и не ободранных зёрен пшеницы, ничего не было. А пшеницу ту мы с матерью наметали вместе с дорожной пылью возле грузовиков, стоящих перед воротами в ожидании разгрузки.
Лаборантки, утопая по колена в кузовах машин в золотое, пахнущее хлебом, зерно, вонзали в него длинные металлические заборники, брали пшеницу на анализ. Девицы в белых халатах, бряцая жестяными банками, неуклюже перебрасывали ноги через высокие борта автомобилей, искали опоры на колесе и тяжело спрыгивали на землю. Из сапог их, из щелей кузова просыпалось зерно. Женщины и дети с совками и вениками подбегали и подметали чисто, до зёрнышка. Ссыпали в свои платки, в передники, в карманы. С вёдрами, с котелками подходить к машинам запрещалось.
Вкусный запах хлеба от переполненных зерном кузовов и складов всю осень витал вокруг элеватора. А настоящий, ржаной или пшеничный хлеб выдавали по карточкам и его не хватало в магазинах на всех. Купить в те дни буханку кислого, плохо пропечённого чёрного хлеба стоило трудов. И немалых: огромные очереди приходилось выстаивать в не отапливаемых, тесных и грязных магазинах, в давке, в ругани, в махорочном дыму.
За ночную холодрыгу, крики ругающихся в очереди людей, давку в толпе и раннее вставание я ненавидел тот хлеб, хотя  и казался он мне медовым пряником.
Мать поднимала меня в четыре часа утра, заматывала в шаль, и заняв очередь, усаживала на крыльцо вместо себя. Ждать открытия магазина и привоза хлеба она не могла: в комнатушке «на проходной» оставалась грудная Галька. Отец работал в ночные смены на элеваторе.
Я сидел на крыльце, ничего не понимая, что от меня требуется. Дрожал от пронизывающего ветра и дул на окоченевшие пальцы. Утром двери магазина распахивались. Толпа с криком и шумом врывалась внутрь. Очередь смешивалась, начинались разборки с матерками, оскорблениями, потасовками. Меня сдавливали в толпе, где с трудом отыскивала прибегавшая к открытию мать.
В одной из таких послевоенных очередей произошел забавный случай, запомнившийся на всю жизнь.
В толпе дико завизжала молодуха и принялась колотить хозяйственной сумкой стоящего впереди мужчину.
- Ах, ты, кобель бессовестный! Вот тебе! Вот тебе! – ударяя мужика по голове, приговаривала она. – Жрать нечего, а его на распутство потянуло. Шарить у меня между ног вздумал, бесстыдник! Срамотник…
Виновник женской тревоги - пришибленный, согбенный войной мужичонка мычал, мотал головой, уклоняясь от бабской сумки. Правая рука инвалида бессильно болталась за спиной. Кисть беспрестанно дёргалась, сокращалась. Пальцы быстро то сжимались в кулак,  то разжимались.
- Ты что делаешь?! Он же танкист. На войне контуженый. Паралич у него. От того и рука дрыгается, - заступилась за несчастного инвалида пожилая женщина.
В очереди замолчали, завздыхали, заохали. Некоторые, самые сердобольные, заплакали. И только мужики, еще не сменившие фронтовые гимнастерки и галифе на гражданские пиджаки и брюки, посмеивались в сторонке. Ну, пошарил, дескать, под юбкой, так радовалась бы! А то шум поднимать!
Фронтовика вытолкали вперёд, пропустили к прилавку. Бабы вытирали слёзы. Мужики гыгыкали. Кисть правой руки бывшего танкиста непроизвольно сокращалась в судорожных конвульсиях.
У элеватора в осенние дни скапливалось множество машин с кузовами, полными пшеницы, овса, ржи, ячменя, гороха. Я и двоюродный брат Петька Цыганков крутились возле них, собирали просыпанный на землю горох, нюхали аппетитный запах щей, доносимый из рабочей столовой. Пока водители грузовиков обедали, у машин толпились деревенские люди с вёдрами, узлами, корзинами. Они приезжали на базар и теперь ждали попутной машины вернуться домой. Под одной из них – а это был «ЗИС – 5», спрятавшись от жаркого солнца, улеглась приезжая колхозница. Пришёл шофёр,  забрался в кабину, достал папиросы и закурил. Он не видел женщину, лежащую на земле перед правым задним колесом, и включил мотор.
Мы с Петькой видели: машина сейчас переедет ноги женщины. Могли закричать, предупредить, но молча наблюдали. И это случилось.  Женщина истошно закричала. Вцепилась в шину, вдавившую её ноги в колдобину. Грузовик остановился. Засуетились люди. Пострадавшую погрузили в эту же машину и отправили в больницу. До сих пор считаю себя виноватым. Прости, Господи!
Осенью, на октябрьский праздник, в нашей комнатушке «на проходной» собрались гости. Пили, курили, громко разговаривали. У стенки, за спинами гостей, на солдатской железной койке лежал я. Было жарко и душно. Свет лампочки резал глаза. Я ворочался, не спал, сучил ногами. Мать сердито спросила:
- Что не спишь? Всё крутишься, ногами дрыгаешь…
- Меня клопы заели, - сонно ответил я.
Гости беспокойно зашептались, подозрительно начали себя осматривать, задвигали стульями, собираясь домой. Напрасно мать пыталась убедить их, что клопов у нас нет, что Генка выдумал всё спросонья. Гости ушли.
Не знаю сейчас, почему я так опозорил родителей. Видимо, детское воображение виной тому. Незадолго перед гулянкой мать обдавала кипятком столы, стулья, кровати. Карбофосов, дихлофосов и прочей гадости для травли насекомых тогда ещё не придумали. Плеснуть на тараканов и клопов кипятком, выставить зимой скарб на мороз – вот и все методы борьбы с паразитами.
- Мам, зачем льёшь горячую воду на кровать? – спросил я.
- Чтобы клопов не было, а то заедят нас.
Вот я и выдал «шедевр на гора»! Пример того, насколько дети впечатлительны и восприимчивы к увиденному, к услышанному.
Думайте, родители, не спешите с ответом на детский вопрос. Иначе, малышня вас так подставит -  со стыда сгорите! Однажды, нам с женой   Людмилой тоже пришлось позор стерпеть. Нашей дочуре Ирочке  тогда было четыре годика, а сынишке Виталику девять лет. Мы вчетвером сидели в салоне электропоезда, стоящего у перрона станции Тогучин. Людмила шепнула мне:
- Успею в туалет сходить?
Я отложил газету и посмотрел на часы.
-У тебя пятнадцать минут. Не опоздай…
Она поднялась и вышла из вагона.
- Пап, а куда мама пошла? – обеспокоено спросила Иринка.
- Пись-пись, - не отрываясь от газеты, машинально ответил я.
Пассажиры тихо  шелестели пакетами, свертками, журналами, когда двери распахнулись,  и в широком проеме показалась Людмила. И тут на весь салон прозвучал громкий, восторженно-радостный возглас:
- Мам, ты уже пописала?!
Все пассажиры разом перестали шуршать, подняли удивленные лица на вошедшую. Под их пристальными взглядами Людмила сконфуженно прошла на свое  место, сердито шикнула  на меня:
- Ничего, кроме туалета, не мог придумать сказать ей?
Я пожал плечами: разве мог подумать, что она ляпнет такое?
В другой раз  мне пришлось краснеть.
Мой отец забил быка к свадьбе моей младшей сестры Людмилы. Привез говядину на рынок в Новосибирск. Я с сынишкой Виталиком заезжал на базар, помогал отцу подтащить тушу к рубщику мяса, выложить готовые для продажи куски на прилавок. Спустя год или два я и Виталик ехали в троллейбусе мимо оперного театра, круглый купол которого сынишка спутал с крышей рынка, тоже закругленной. Виталик оживился вдруг, что узнал приметное место да как закричит на весь троллейбус:
- Пап, пап! Смотри! Вот базар, где ты продавал мясо!
И на оперный театр показывает. И все на меня посмотрели, головами покачали: нашёл же место, деревенщина!
Как мне было стыдно в ту минуту! Как милы и приятны мне сейчас воспоминания о тех наивных детских вопросах, из-за которых пришлось претерпеть минутный стыд!
Господи! Благодарю Тебя безмерно за то, что избавил меня от большего стыда за своих детей! За то, что наставил меня воспитать их честными, справедливыми, заботливыми к отцу и матери, к своим детям, отзывчивыми к людям, не алчущими чужого добра, не завистливыми, не подлыми, не скупыми и не жадными, а законопослушными, достойными гражданами. За то, что наделил их теми качествами, которые и определяют понятие «порядочный человек»! Никогда более не жег мне уши стыд, и не терпел я позора за своих дорогих мне сына и дочь, Спасибо, Тебе, Господи за благо моего душевного покоя на старости лет -  большей награды за свои труды и возжелать нельзя!
«Венец стариков - сыновья сыновей, и слава детей - родители их». Притча Соломона, сына Давидова, царя Израильского. Гл. 17 (6).
Однако, пора закончить воспоминания жизни «на проходной». Я продолжу их как только выдастся столь же тихий и благодатный денёк.
А сейчас спать.
Я провалился в глубокий, сладостный сон и не заметил, как проспал всю ночь.

                Без претензии на гениальность

Моё лежание в палатке под пуховиком изрядно затянулось. Старый пуховик, долгополый и просторный, надёжно согревал меня в утренней свежести. Мне привёз его перед уходом в плавание друг по военно-морской службе на Тихоокеанском флоте Игорь Ставицкий. Мы служили с ним на подводной лодке К-136. На этой ракетной «дизелюхе» Игорь был штурманским электриком, а я электромехаником БЧ-2, (ракетно-артиллерийской боевой части).
Сорокалетняя дружба наша проверена на прочность глубиной погружений, временем и жизнью.
- На, держи, -  вытащил Игорь из «Нивы» свой пуховик. – Пригодится. На Север идёшь, там весна запоздалая.
Спасибо, Игорёша! Согревает меня пуховик надёжно. Добротой твоей, дружеской верностью, памятью флотской юности.
Я вылез наружу и осмотрелся.
С реки несёт свежестью. Лёгкая рябь покрывает поверхность воды. Стрижи низко носятся над рекой, предвещая дождь. Ветер гонит рваные облака, время от времени закрывая солнце. Если и соберётся дождь – не раньше, чем к концу дня. И я успею оставить за кормой десяток-другой километров. А стихнет ветер, то и больше удастся пройти.
Торопясь, я подкачал лодки, стаскал в них рюкзаки и палатку.
- Ну, с Богом, - помолясь, сказал я и столкнул катамаран с мелководья на глубину. Лёгкий капроновый флажок на мачте трепетал в нужную мне сторону, на северо-запад. Я распустил парус. «Дик» быстро удалился от приютившего меня клочка суши, и скоро очертания берега приняли одну ровную линию зеленых кустов. Солнце то выглядывало из-за облаков, то пряталось за них. Похолодало. Одевшись потеплее, я удобно устроился на сиденье, привалившись спиною к мачте. Суп с тушёнкой, овсяная каша и кофе с молоком, подогретые на миниатюрной газовой печке, составили мой завтрак. Дополнила его горсть карамели, брошенная в карман, чтобы скрасить и разнообразить одиночное плавание по необъятной и могучей реке.
Я один сейчас в этой точке планеты между небом и водной ширью. Ощущаю себя ничтожным, крохотным созданием в сравнении с объявшим меня простором. Мошкой, затерянной в безмерном пространстве.
Делаю пометки в дневнике. Может, сгодятся когда эти походные записи… Кстати, сегодня 26 мая, день рождения Димы Тарасенко, моего дорогого, горячо любимого зятя. С днём рождения, Дымок! Здоровья тебе, любви и счастья!
«Дик» слишком удалился от берега, опасно приблизившись к фарватеру. Ветер крепчает, хлопает парусом. Перебрасываю гик на другой галс и постепенно очертания берега, размытые расстоянием, вновь становятся кустами, деревьями, тальниковыми зарослями. Убираю парус, вместе с ним снимая с  себя напряжение и затаенный страх плавания в открытой акватории. Погода может быстро перемениться. Шторм начнёт швырять «Дика». Кто знает, чем это кончится? А здесь, у берега, поспокойнее.
И снова воспоминания, воспоминания…
А что еще делать, как не думать о прошлом, настоящем и будущем, сидя на плоту в тишине окружающей тебя первозданной природы: неба, реки и лесистого берега? Приносить молитвы Господу, исповедаясь, каяться в грехах. 
Я вытащил из-под сиденья кожаный планшет – подарок отца, память о нём и гордость моего походного снаряжения. Пристроил на коленях. Сверху положил толстую канцелярскую тетрадь, раскрыл на странице, отмеченной берестяной закладкой. Я машинально грыз карандаш, не зная, с чего начать.
Ни комары, ни посторонние звуки, ни голод, ни холод, ни жара, ни духота, ни жажда, ни сонливость, ни головная и прочая боль – ничто не мешает вольнодумному сочинительству, писательству, литературному творчеству.
Так почему же тогда мысли не ложатся на бумагу частыми строчками письма? Почему им не просторно, а словам не тесно, как в известной журналистской поговорке?
Ясно, почему. Как сказал бы мой бывший коллега-журналист Валя Радченко: «Тяму не хватает, таланту, то бишь, способностей творческих…»
Верно. Не всякого страждущего испещрить кипы бумажных листов мелким убористым почерком одарила природа столь  редчайшими качествами. Но даже мастерского владения пером, живости бойкого языка и острого, наблюдательного ума недостаточно для создания литературного  шедевра. Необходимо ещё видение, понимание и осмысление изображаемого времени. Озарение Свыше, талант от Бога. Но то – стезя избранных Им. А что делать  заурядному бумагомарателю, если Пегас бьёт  копытом, высекает искры из почти окаменевших пластов бытия?! Осадить крылатую лошадку безжалостной плетью забвения  своих предков и  всего того, что осталось позади? Или сунуть  вместо шпоры острое перо под бок, отпустить поводья стилистики и неудержно понестись по безвременью лет? Пожалуй, выберу последнее. Душа горит желанием выплеснуть наружу что-то неординарное, эксклюзивное, необычное, единственное в своем роде и никем доселе не написанное. Ни больше, ни меньше! Умереть от скромности не грозит: мечтать, ведь, не вредно.
Однако, плот плывёт. Солнце, прячась за облака, катится в западную сторону. Вместе с ним бежит дневное время. Скоро о новом привале предстоит позаботиться. К сожалению, надо признать: в сочинении своём я не ушел дальше никчемных рассуждений. Пытаюсь найти необыкновенную мысль, придумать захватывающий  сюжет, окрасить повествование ажурными фразами, стройным слогом. Пишу, зачёркиваю написанное, горько сознавая, что дальше дневниковых записей не ускакать мне на моем «разнузданном Пегасе».
А может, не нужно стараться! Лучше того, что придумано, высказано и написано великими классиками не напишешь. Зачем напрасно изощряться в витиеватых оборотах? Выдумывать несуществующие сюжеты? Лепить образы? Изощряться в композициях? Морщить лоб над завязкой, кульминационным моментом произведения и его развязкой?  К чему эти напрасные потуги безнадёжного стремления к высоким идеалам и вершинам творчества великих мастеров прозы?
Они – гении не от мира сего.
Не искрой литературного дарования, а ярким пламенем незатухающего костра горит и светит их талант. Опасно приближаться с тщеславными намерениями к этим факелам мировой литературы. Сгоришь, как мотылек, в обжигающих лучах светил! Так что не буду пытаться карабкаться на Парнас, где тесно от гениев!
Но рвутся мысли воплотиться словами, превратиться в строчки, перейти из виртуальности в реальность, отыскивая забытые души и вдыхая их в образы. Не будем чинить им преград! Пусть они, как резвые лошадки, не познавшие узды и нагайки, вольно скачут по житейскому полю, как им вздумается. Просто, без вычурностей, правдиво расскажу, что и как было со мной, с окружавшими меня людьми в том водовороте жизни, в каком довелось быть. И то будет исповедь странствующего отшельника, покинувшего мир страстей, откровение грешника не только   возможным читателям, но, в первую очередь,  Богу. Подспудно тщеславная мыслишка бьётся где-то за пазухой: книгу интересную написать. О том, как Бог неоднократно от верной гибели уберёг, как было мне видение Пресвятой Богородицы. И ещё о многом, после чего никак, просто невозможно не поверить в Бога-отца, в Сына Его Иисуса Христа, в Духа Святого, в Матерь Божью, в святых апостолов, в ангелов-хранителей, в Царство Божие.
При моих попытках рассказать о том, как в палате реанимации привиделась мне Богородица, знакомые в улыбке щурили глаза, иронично посмеивались. Не верили. Ну и пусть остаются при своём мнении. А я напишу для тех, кому моя книга-исповедь придётся по душе. И они, надеюсь, поверят, потому что пишу под пристально-внимательным взглядом образа Христа-Спасителя, молча, но взыскательно взирающего на меня с маленькой иконы, подвешенной к пологу палатки. Кривить душой перед Ним и врать не могу. Зачем преследовать корыстные цели, если в этой земной жизни мне по большому счёту уже ничего не нужно? «…летам моим приходит конец, и я отхожу в путь невозвратный». Иова, гл. 16 (22).
- Главное, Гена, без претензии на гениальность, - смеясь, с сигаретой в зубах и с украинским придыханием буквы «г» сказал бы сейчас Валя Радченко - балагур, отличный журналист и мой товарищ по давней совместной работе в арсеньевской городской  газете «Восход»   Приморского края.
Итак, «без претензий на гениальность»  продолжу записи в дневнике о нашей послевоенной жизни «на проходной». О том самом времени, когда из тарелки-репродуктора в комнатушке звучало задорное:
За наше счастливое детство
Спасибо, родная страна!
Отец ходил на работу в шинели, в офицерском кителе без погон, в тёмно-синих галифе и начищенных до зеркального блеска хромовых сапогах. Всегда гладко выбрит, а черные густые волосы зачесаны назад.
Мать носила модную в те годы плюшевую жакетку. Черные пышные волосы завивала в большие локоны, прикрывая их шляпкой,  украшенной брошью. Белая блузка с бантом, бордовая юбка из германской парчовой ткани, привезённой отцом с фронта в виде трофея, тупоносые коричневые туфли на высоком каблуке завершали её наряд.
Сбрызнув себя одеколоном «Шипр» и духами «Сирень», родители уходили в клуб железнодорожников на вечерние сеансы кино. Дважды меня прихватывали с собой. На фильмы «Сталинградская битва» и «Падение Берлина». Сеансы были поздние, детям их посещение не разрешалось. Отец проводил меня мимо контролёрши, пряча между ног под полами шинели.
Днем с соседскими мальчишками я играл в войну, и подражая героям фильма, кричал:
- Алеша-а! Наташа-а!
А ночью боялся спать. Мне чудились страшные фашисты.
Вспоминая и осмысливая годы нашей жизни «на проходной», понимаю, какая трудная доля выпала отцу и матери. Но они были молоды. Жили надеждой на лучшее, подогреваемой громким тарахтеньем тарелки-репродуктора о новых достижениях в экономике страны. Бравурное радиовещание дикторов разбавлялось победными маршами, задорными песнями.
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не даёт никогда, - пел Леонид Утёсов.
Над страной весенний ветер веет,
С каждым днём все радостнее жить, - распевала Любовь Орлова.
Валенки, валенки,
Ох, не подшиты, стареньки, - голосила Галина Русланова.
Эх, хорошо в стране советской жить!
Эх, хорошо страной любимым быть! – чеканил слова пионерский хор.
Счастливы ли были мои родители?
Они любили, были молоды, работали с верой в светлое будущее, обещанное коммунистической пропагандой, пели и плясали на домашних гулянках, растили детей. И строили избу. Из соломы и глины. Литуху. В Тогучине, на улице Александра Матросова под номером 25 стоит она и поныне. Маленькая саманная избёнка, где было тепло зимой от раскаленной печки и прохладно в летнюю жару. Там у нас был огород, в сарае хрюкала свинья, а на поляне за изгородью паслась корова.
И ещё отец в выходные дни ходил на охоту и всякий раз приносил подстреленных зайцев, тетеревов, рябчиков.
На Новый  1949 год мне подарили тяжёлый железный паровозик, тёмно-зелёный, с красными колёсами. А сестре Гальке жёлтую казеиновую уточку с оранжевыми лапками и красным носиком. На столе было вдосталь молока, творога со сметаной, картошки с мясом и сладких пирогов с пареной калиной. И еще полная ваза круглой карамели со смешным прозванием «дунькина радость». Я играл паровозом, сосал конфеты, ничего другого не знал и радовался всему, как радуются дети. О незабываемых днях жизни в литухе расскажу позже, а сейчас отложу тетрадь и планшет и возьмусь за вёсла.
Вдали показался РТ – речной толкач с баржами. Где его фарватер – известно лишь капитану. Бакенов и створов не вижу и не знаю, каким курсом пойдёт судно. Повернёт к правому берегу или будет держаться левого? А может, по середине реки двинется прямо на меня? Я непростительно отвлёкся, когда выводил на бумаге неровные строчки. Течение и ветер утащили «Дика» на фарватер. Бежать к берегу, прижаться к тальникам и ждать, пока высокая громадина простучит мимо мощными дизелями! Не успеешь – раздавит как букашку. Толкач не свернёт с фарватера. Как упирался изо всех сил, пыжась против течения, так и дальше попрёт груженые песком баржи. И начихать ему на какую-то резиновую козявку, грубо нарушившую правила судоходства!
Бежать! Бежать с фарватера! И поскорее!

                Под  счастливой  звездой

Не знаю, почему мне везёт.
Казалось бы, верная гибель, но спасает счастливая случайность. Бережёт меня Бог для какого-то важного дела, которое до сих пор не сделал, но обязан сделать в этой жизни. Какое только – вот вопрос! Кабы знать – что?!
- Нужен ты на Земле, вот и хранит тебя Господь, - объяснил мне настоятель Бердского кафедрального собора Преображения Господня протоиерей отец Василий, которому поведал я случаи из моей жизни.
- Вспомню о них – дрожь берёт! И как жив остался?! Чудо и только!
- Твори добрые дела, Богу и людям угодные, и Господь позаботится о тебе, - осеняя меня крестным знамением, сказал благообразный церковный служитель.
А смерть и жизнь моя рука об руку рядом идут. И лишь костлявая замахнётся острой косой своей, провидение Господне  тотчас её остановит: не время!
Судите сами.
Сегодня рано утром заметил буксир с баржей, стоящий у правого берега носом ко мне. Решил пройти подальше от него и принялся грести влево, к середине реки. Вдруг буксир двинулся вперёд вдоль берега. Я даже порадовался: хорошо, что вовремя ушёл с его пути. Но буксир круто взял вправо, разворачивая баржу, и скоро был на фарватере. Неожиданно остановился против меня, вспенивая винтами воду за кормой. «Куда он двинется? – лихорадочно соображал я. – Влево против течения или вправо по течению?»
Катамаран быстро приближался к буксиру, а я никак не мог придумать, куда грести: влево или вправо. Начну брать левее, а он, чего доброго, тоже двинется… Меня вынесет под самый нос баржи.
Прикинув, что лучше вернуться назад, к берегу, налёг на весла. Но время было упущено. Меня неумолимо тащило сначала на борт баржи, потом  на борт буксира, а поскольку я молотил вёслами и успел отплыть вправо, то меня уже неудержимо тащило под корму буксира. Прямо в клокочущую пену, поднятую винтами.
Что делать? Бросаться за борт в ватных штанах (ночью было холодно и я оделся теплее)? В резиновых болотниках, в свитере, в пуховике? Всё равно, что кинуть в воду утюг! Продолжать плыть – превратиться в лохмотья под винтами. В эти критические секунды, когда до буксира оставались считанные метры, он быстро пошёл вперёд. «Дика» пронесло, подбрасывая на пенных волнах, за кормой буксира. То ли из ходовой рубки заметили дурня на плоту, (по-другому там обо мне не отозвались), то ли диспетчер дал команду капитану отправляться?! Последнее, конечно, более вероятное, ибо часы (я мельком в панике взглянул на них) показывали ровно пять ноль-ноль. Как бы там ни было, но буксир освободил мне путь, пропустил  увлекаемый течением плот-катамаран.
Чудом избежав столь нелепой гибели, я проклинал себя за оплошность. Скорее всего, капитану моя проблема была по барабану. Просто ушёл в назначенное время, и минута решила исход моего одиночного плавания. А буксир без остановки развернулся вправо, быстро пошёл по течению и скоро скрылся за поворотом реки. Оттуда ещё долго слышался стук дизелей.
Отвинтив крышку фляги с вишнёвым ликёром, я приложился к ней, постукивая зубами о края и не в силах унять нервную дрожь. Потом достал термос, плеснул в кружку горячего кофе, медленно приходя в себя после пережитого страха.
Много раз напасти обходили меня стороной.
По рассказу матери, когда мне был годик, зимним поздним вечером везла она меня, закутанного в одеяло, на санках. В одном из переулков новосибирских трущоб на тогдашней Каменке свалился я в сугроб. Мать, озабоченная, где взять молока, везла пустые санки. Обернулась – чуть с ума не сошла от отчаяния. Побежала, размахивая руками, обратно. Переулки петляли. Она сбилась с дороги, и уже не надеялась найти ребенка. Заметила белеющую в темноте кучку снега. Это оказалось ее бесценное чадо, запорошенное, тихо посасывающее тряпочку с хлебом, смоченным в сахаре.
В семилетнем возрасте меня пожалел машинист паровоза. Мать вела меня по междупутью, задумавшись о житейских трудных делах. Она вела меня за руку, не оборачиваясь и не обращая внимания на паровозные гудки. Очнувшись от невеселых мыслей, вдруг поняла, что гудят и свистят у нее за спиной. Прыгнула с перепугу под откос,  увлекая меня в полынь, но слишком запоздало. Поезд стоял позади нас. Паровоз сипел паром и грязно-чёрный дым развевался над трубой. Машинист высунулся из кабины, громко ругался и кричал:
- Тетеря глухая! Курица глупая! Не знаешь, что по путям ходить опасно?! Тебе, что, жить надоело? Дитё пожалел! А то сбил бы тебя к чертям собачьим! Как мне теперь на подъём тяжелый поезд вытаскивать? Начальство за сбой в движении спросит строго. Кабы не ребёнок – каюк бы тебе, дура!
В двенадцать лет я прыгнул в озеро за белой кувшинкой. Эти благородные, словно восковые, цветы на мелководье не растут. Да разве мог я тогда знать про такую их особенность? Кувшинки заманчиво плавали в окружении больших круглых листьев почти у самого берега. Не подозревая о предательской глубине, я соскочил в воду и сразу ушёл в неё с головой. Вынырнул, каким-то чудом ухватился за ивовую ветку, свисавшую низко над водой. Я не умел плавать и, конечно, утонул бы. Ветка спасла меня. Теперь-то я не сомневаюсь: Ангел-хранитель протянул мне ту ветку.
В четырнадцать лет на железнодорожном переезде станции Тогучин  вздумал перебежать через тормозную площадку товарного вагона. Грузовой  порожний состав растянулся на километр, загораживая дорогу пешеходам и автомашинам. Ждать, когда тронется поезд и освободит путь, не хотелось. Подлезать под вагоны, рискуя испачкать одежду в пыль и мазут тоже не было желания. К тому же, состав в любую минуту может дёрнуться, трогаясь с места, нанести смертельную травму. А тут - вот она, площадочка с удобными ступеньками! Как не воспользоваться?! По-мальчишески легко взбежал на неё и прыгнул на песчаную насыпь на другой стороне. В какую-то долю секунды увидел несущийся по встречному пути пронзительно свистящий паровоз. Повинуясь инстинкту самосохранения мгновенно скребанул рукой и зацепился за скобу. Я висел на ней, а мимо, поднимая угольную пыль, грохотал состав. Через минуту всё стихло, я с усилием разжал занемевшие пальцы и оторвался от скобы. Она оказалась единственной на вагоне. На местах остальных торчали только болты. Ангел-хранитель и здесь выручил, подсунул мне ту скобу.
И еще много-много раз Божий посланник отводил смерть от меня, о чём непременно расскажу по мере того, как детство в дневниковых записях будет сменяться юностью, молодостью, незаметно уступая зрелости и старости.
Избежать гибели, спастись в безнадёжном положении – благо, дарованное Богом. Или судьбой? Ведь недаром в народе говорят: «Судьба благосклонна к нему, в рубашке родился».
Под счастливой звездой я родился, потому и жив до сих пор, несмотря на многие рискованные, экстремальные, чрезвычайно опасные ситуации, в которых случалось оказываться.
Родился и  до сих пор жив, слава Богу! Но счастлив ли?
В разные периоды жизни часто задавал себе этот вопрос и никогда не мог ответить на него однозначно.
Разве мог сказать «да», голодая в университетском общежитии? На улице Владивостока, замерзая на пронизывающем ветру и бродя в надежде добыть скудный ужин?
Но вот пришёл с моря. Сверкая позолотой шевронов третьего электромеханика, еду на такси в ресторан «Золотой рог», где тепло, уютно. Пахнет дымком гавайских сигар и дорогими духами. Хлопают пробки шампанского. Сияют люстры. Музыка, звон бокалов. На столах изысканные блюда, вина, фрукты. Нарядные дамы блещут украшениями и роскошными причёсками. Смех, улыбки, шум общего веселья. Напротив меня, за соседним столом, красивая, загадочно улыбающаяся женщина. Официантка приносит пятизвёздочный армянский коньяк, коробку конфет, плитку шоколада, пачку сигарет «Филипп Морис». Слегка придерживаю девушку за передник, кладу ей на поднос сторублёвку и шоколад.
- Это вам, - улыбаясь, с легким поклоном, говорю ей.
- Спасибо, - так же с милой улыбкой отвечает официантка. И с этого момента не отходит от моего стола. Суетится, старается быстро обслуживать. Откупоривает бутылку, наполняет рюмку коньяком.
- Передайте конфеты блондинке… Вон той, в голубом платье, с жемчужными бусами, - тихо прошу её.
Большая коробка «Ассорти» с моего стола переправляется на соседний. Глазами, улыбкой, кивком головы дама  благодарит меня. Я поднимаю рюмку: «Выпьем?» В ответ она поднимает бокал: «Выпьем!»
Звучит танго – самая подходящая мелодия для сближения, завязывания знакомства. Киваю ей головой в сторону зала, приглашая на танец. Она согласно кивает. Кавалеры, толкаясь, спешат опередить друг друга в приглашениях. Один подбежал к даме «в голубом», расшаркался: видный собой, капитан дальнего плавания. Отказ получил. Еще один наскочил – отлуп! А я не спешу. У меня договорённость. Подхожу неторопливо, с поклоном:
- Позвольте вас пригласить…
Белокурая красавица охотно принимает поданную ей руку. Галантно веду в зал. Беру за талию, привлекаю к себе. Она кладёт свою руку на мое плечо. Тугая грудь, обтянутая тесным  бюстгальтером, упирается в мою. Её волосы касаются моего лица, источают запах нежных духов. И словно не было голодных скитаний по Владивостоку, жестоких, изматывающих штормов и многомесячной тоски! Не задумываясь, ответил бы  тогда сам себе: «Да, я счастлив!»
К сожалению, счастье изменчиво. Это еще греческий историк Геродот отметил. Сегодня оно есть. Завтра его нет. Невозможно познать счастье, не испытав несчастье, как нельзя испытать несчастье, не познав счастье. В противном случае и то, и другое будет восприниматься как должное, само собой разумеющееся. Эти два понятия, повенчанные состоянием души, нерасторжимо сопровождают нас по жизни. Лишь на закате её, подсчитав успехи и неудачи, потери и приобретения, горести и радости, осмыслив пройденный долгий путь, не покривив совестью перед самим собой, можно ответить на этот сложный вопрос.
Не каждый утешится тем, что построил дом, посадил дерево и вырастил сына: смотря, какой дом, какое дерево и какого сына. Плохо построенный дом может разрушиться, худое дерево зачахнуть, негодяй-сын сесть в тюрьму за тяжкое преступление.
Всенародно любимый артист цирка и кино Юрий Никулин сказал однажды:
- Счастье – это когда с радостью идёшь на работу, а после работы с радостью идёшь домой. А вообще, думаю, формулы счастья не существует. Слишком растяжимо его понятие.
Каждый понимает личное счастье по-своему, в меру воспитанности. «Кто приносит счастье другим, тот счастлив сам», - гласит древняя китайская пословица. «Истинное счастье состоит в том, чтобы разум и душа всегда пребывали в покое и веселье», - за три века до нашей эры утверждал философ-киник Диоген Синопский.
Один без ума от счастья, пересчитывая деньги в чулке. Радуется новой машине, роскошному дворцу, престижной должности.
 Другой счастлив внуками, вне себя от радости научного открытия, изданной книги, спортивного рекорда, блестяще сыгранной роли в спектакле.
У кого-то всё это есть.
Кто-то не имеет ничего.
Один счастлив выздоровлением от недуга.
Другой, не знающий, что такое болезнь, счастлив разводом с вредной, ненавистной женой.
Кто-то счастлив парением подобно птице под облаками, доволен тем, что имеет, что любит и любим.
И самый счастливый тот, кто, покидая светлый мир, уходит в небытие с сознанием честно исполненного долга перед семьёй и близкими людьми, перед народом, Отечеством, кто поверив в Бога, признался Ему в грехах своих и покаялся.
«Те люди благородны, те богаты, те умны, те всегда счастливы, которые живут ради блага других, хотя никто не принуждает их к этому», - гласит древняя индийская заповедь. («Жизнь Викрамы»).
У меня тоже свое представление о счастье.
Я не нажил богатства, но я видел необъятные просторы океана с мачты китобойца. Парил под облаками на планере и любовался зарёй с вершины таёжной сопки. Построил дачный дом. Посадил не одну сотню деревьев. Вырастил добропорядочных сына и дочь. У меня два замечательных внука. И я счастлив.
До сих пор у меня выступают слезы на глазах от потери бесконечно дорогого мне существа – бультерьера Дика. Как велико было моё горе! Как безутешно я рыдал! Как разбила мне сердце эта утрата! И мог ли я быть тогда счастлив?!
Дик был стар, перенёс клещевой пироплазмоз, две операции по удалению паховых опухолей. В душе я был готов к тому, что рано или поздно придётся расстаться с ним навсегда. Но всё во мне противилось этой жестокой несправедливости. Почему живут и не подыхают злые люди: насильники, убийцы, грабители, воры, тунеядцы, мошенники, наркоманы, пьяницы, хулиганы, сплетники, доносчики, нахалы, предатели и прочая человеческая мразь? Почему умер добрый, ласковый, безобидный Дик?
Но это случилось вопреки здравому смыслу и логике. Я похоронил своего любимца на даче под двумя стройными елями. Что-то оборвалось внутри. Чего-то не достаёт мне по сей день. Пустота заполнила душу.
Я знаю, что вы скажете: «У тебя есть дети, внуки, жена. Жалей их, думай о них, а не о какой-то собаке. Нечего убиваться, как по близкому человеку. Крышу у тебя сдёрнуло, факт!»
Ничего-то вы не понимаете. С крышей у меня всё в порядке. Так сказать обо мне могут лишь те, кто никогда не сидел над умирающей под капельницей собакой. Кто не выносил её, слабую после операции, во двор. Кто не разделял с ней место в палатке, в машине, в электричке. Кто не ел и не пил с ней в таёжном походе из одной чашки и не делил с ней последний глоток воды и бутерброд. Кто не понял истинно бескорыстной собачьей верности и любви.
Вас предаст жена, променяет, если представится случай, на более выгодную партию, выкажет раздражение вашей затянувшейся болезнью. Вам наплюют в душу родственники, друзья, коллеги, кинут в беде, сделают подлость. Ваши дети, взрослея, оставят вас, проявляя равнодушие и безразличие к вашим старческим заботам. Вас обидят внуки, вымогая пенсионные деньги, квартиру, раритетные вещи.
На все эти гадости не способна собака, терпеливо ожидающая вас с работы, вздыхающая, стригущая ушами при каждом шорохе в подъезде, чутко стерегущая ваши шаги на лестнице.
Эх, Дик, Дик... Плохо мне без тебя.
Помнится, прошлой осенью священник Бердского храма отец Михаил вёл беседу с прихожанами о счастье и несчастье. Из уст почтенного служителя церкви прозвучала интересная трактовка этих понятий.
- Счастье - быть с частью чего-либо. Быть наделённым частью хлеба, денег, иного добра, - пояснил священник. - Несчастье - не быть с частью чего-либо. Например, урожая.
Слава Богу, несчастья  и беды обходят меня стороной. Может, потому, что таковыми  их не считал. Научился оправдывать беды и находить в них полезное для себя. Сломал ребро - значит, так надо. Ангел-хранитель смог отвести от меня ещё более страшную беду только серьёзной травмой. Иначе вместо больничной койки я бы угодил на мраморную скамью анатомической лаборатории. Подвернул ногу, повредил руку - радуйся! Могло быть хуже! Случилась неисправность в автомобиле, ты не можешь выехать из гаража, лежишь под ним в дождь на обочине дороги с гаечным ключом и чертыхаешься. Не ругайся - так надо! Не придержи Ангел-хранитель и въехал бы во встречный «Камаз», в бетонный столб - да мало ли ещё в какое дерьмо мог бы вляпаться. Опоздал на самолёт, на поезд?! Опять радуйся! В катастрофу не попал! Много тому примеров.
Я не ставил себе несбыточных и грандиозных целей, но те, что намечал, достигнуты. В исполнении желаний помогали собственное упорство, терпение, знания и Божья помощь. Силой и прочими достоинствами Бог тоже не обидел. Иными словами – жизнью доволен. Скучать не приходилось. На здоровье не жалуюсь, хотя и были с ним проблемы. Спасибо Пресвятой Богородице. Спасла меня. Как это случилось, я сейчас расскажу.
А было так… 
Прошлой весной, возвратясь с работы, почувствовал я слабость. Сердце бешено колотилось. «Господи! Да что это со мной?» - подумал я. Вдруг симптомы расстройства желудка позвали меня в туалет, но всё оказалось гораздо хуже: кровь струйкой свёкольного сока потекла из меня.
- Вот и всё… Крантец! – вслух сказал я сам себе. – Не думал, не гадал, что так неожиданно кони кину. И с чего бы это? Прободная язва? А что больше?
С трудом натянул штаны, шатаясь, вышел из туалета. Меня заносило в разные стороны как во время шторма. Или как пьяницу. Цепляясь за дверные ручки, добрался до дивана. Странно… Сижу – ничего не болит, не качает. Пытаюсь встать – падаю. А подо мной уже мокро от крови. Сознание чёткое и ясное. Никакого страха.  Одно очевидно: не жилец я больше на этом свете. Но теплится надежда: «Позвонить 03, может ещё не поздно..?
- Алло, скорая? Вокзальная, 14, квартира 37… Третий подъезд, третий этаж… У меня обильное кровотечение… Нет, не ранен… Кишки прохудились…
Сейчас приедут. Лихорадочно соображаю: «Если не выгребусь, в ящике стола дети найдут рукопись почти готовой порнушной книги «Приключения боцмана Рындина».  Стыд какой и срам! Скажут: «Вот чем наш папаня занимался!»
Переодеться сил нет. И время на исходе. Вот-вот явятся за мной люди в белых халатах. Но не одеждой обеспокоен я. И не бьёт меня испуг от холодеющих рук и ног. Другое страшит: как дойти до стола в другой комнате и порвать злосчастную пачку листов порочащей меня книги, которую я намеревался издать под псевдонимом?
Собрав всю волю, я пошёл. Пол уходил из-под ног. И вот уже в руках злополучная рукопись. Вихляясь, падая,  почти ползком добрался до кухни, изорвал в клочья бумаги, от чтения которых сворачивались бы уши у взрослых людей и наливались бы похотью глаза юношей, возбуждая в них развратные желания.
Каюсь! Прости, Господи, писал я эту книгу. Не для обогащения, но для одного лишь желания на вырученные деньги издать другую: «Тигровый перевал» - сборник таёжно-приключенческих рассказов, опубликованных ранее в центральных журналах. «Приключения боцмана Рындина» писались легко и быстро, поскольку пошлых примеров разгульной жизни мне было не занимать. Что-то порядочное  написать не легко. Что-то из рук вон выходящее, паршивое не составляет труда. Напечатать книгу увлекательных рассказов о таёжных жителях, о красоте уссурийской тайги я не могу – денег нет. Выпустить порнографический роман – пожалуйста! Издатели готовы на свои средства преподнести на читательский стол пикантное блюдо секс-продукции, уверенные в её выгодной распродаже. Но позорный этот путь - не оправдание благородной цели. И Господь отвёл мою руку от грязного дела. А по-другому, видимо, я не отступился бы от постыдного замысла, как только будучи наказанным смертельной болезнью.
И вот врачи на пороге. Опираясь на их плечи, вышел к машине. А скоро в приёмном покое больницы лучший хирург города Бердска Виктор Александрович Завальников, беглым, но опытным взглядом, сухо констатировал:
- Большая потеря крови. Ввести глюкозу, готовить к операции… Срочно!
После капельницы мне стало легче. Набросив простыню на своё нагое тело, я побрёл на снимок брюшной полости. В полумраке рентген-кабинета эшафотом мрачно темнеет остов подиума, куда мне надлежало взобраться под громоздкий аппарат, показавшийся мне гильотиной.  За столом дремлет женщина-врач. Настольная лампа бросает бледный свет на её усталое и уже не молодое лицо, на затрёпанный по краям настенный календарь с изображением Божьей Матери с младенцем на руках. Золотой нимб вокруг головы Богородицы, покрытой платком.  Её внимательный материнский взгляд, преисполненный величия и гордости за рождение дитя, которому суждено стать мессией Бога на земле, Спасителем душ человеческих. Электронные часы показывают за полночь. Жуткая тишина.
- Фамилия, имя, отчество, год рождения? – сонным голосом, не оборачиваясь, спрашивает женщина. Вид её сутулой спины, безразличный тон выражают недовольство моим ночным визитом. Наверно про себя она так и подумала: «Как вы надоели! Даже ночью нет от вас покоя».
Пока она пишет, я смотрю на образ Богоматери и молча обращаюсь к Ней: «Пресвятая Богородица! Если б Ты знала, как плохо мне! Помоги мне».
Скоро на тележке медсёстры вкатили меня в хирургическую палату. Хирург Завальников, натягивая перчатки, с улыбкой спросил:
- Ну, что, готов?
- Хоть сейчас в Рай! – также весело ответил я, почему-то серьёзно не воспринимая, что вот сейчас засну и, быть может, никогда не проснусь.
- Даже так? – усмехнулся Завальников. – В таком случае, кого вы бы хотели встретить в Раю?
- Пусть все близкие и друзья живут долго-долго, рано им ещё в Рай, а вот любимого бультерьера Дика я бы хотел там встретить.
- Собакам нельзя в Рай…
- Тогда и мне туда не надо… Пропадёт без меня Дик…
- А вы знаете на эту тему притчу? Дословно не помню, но суть такова: Архангел встретил в пустыне умирающего от жажды человека и предложил ему последовать за ним в Рай, - начал рассказывать хирург, натирая мне живот спиртом. «Но только ты должен оставить собаку». «Зачем мне Рай, если я не могу взять с собой своего верного друга-собаку?» – ответил страждущий. И отказался от Рая. И тогда Архангел сказал ему: «Ступай и скоро найдёшь источник, там утолите жажду. И проживёшь долго, но твоя собака покинет тебя раньше и тогда ты без жалости к ней войдёшь в Рай, ибо ты есть добрый человек». Красивая притча, не правда ли?
Это были последние слова, которые я расслышал как в тумане. Провалился в беспамятство, не зная, что слишком плохи мои дела. Плакала жена в коридоре, не отходя от палаты, в безутешном горе были дочь и сын, которым врачи сказали, что после операции надежды на благополучный исход мало.
Очнулся  через несколько суток в реанимационной палате. Тускло горел свет. Лежу на спине, руки пристёгнуты ремнями. Из ноздрей, изо рта, из прочих отверстий и частей тела торчат трубки, шланги. Врач, чуткая к шевелениям больного, с закрытыми глазами коротает долгую ночь на стуле. Мне ужасно больно в горле. Ободрали, когда вставляли гофрированный прозрачный  шланг, похожий на  пылесосный. Дышать неимоверно трудно. Услышав мой стон, подходит, участливо спрашивает:
- Вам плохо? Если – да, пожмите мою руку.
Я жму. Красивая женщина наклоняется надо мной, поправляет простыню.
- Что плохо? Трубка мешает во рту?
В ответ я пожимаю её тёплую ладонь. Она вынимает у меня изо рта мучившую меня трубку и снова, откинувшись на спинку стула, продолжает дремать. А я лежу, смотрю в одну точку на стене и то ли впадаю в сон, то ли теряю сознание. И сколько так продолжалось, не знаю, но вдруг отчётливо увидел Её перед собой примерно на расстоянии десяти шагов от меня. Она сделала шаг вперёд, одновременно медленно разведя руки в стороны и, отступая на шаг назад, так же плавно опустила их. Видение длилось секунды три-четыре, не больше. И удаляясь, исчезло. Я успел заметить, что была  Она с покрытой головой, в тёмно-золотистой одежде, и с рук Её свисали до низу края накидки.
 - Царица Небесная! Пресвятая Богородица! Надо же! Я видел Богородицу! – прошептал я одними губами. А может, во сне так произнёс, потому как не могу уверенно сказать, во сне видение было или наяву. В одном уверен: после видения я лежал с открытыми глазами. Всё так же клевала носом врач-реаниматолог, а я удивлённо повторял беззвучные слова:
- Надо же! Я видел Пресвятую Богородицу! Я видел Богородицу! Я видел…
Видение Богоматери, распростёршей надо мной руки со свисающими с них краями тёмно-золотистой ткани, уже несколько размытое в памяти, стоит у меня перед глазами по сей день. Иной раз думаю: «Быть может, моё больное воображение придумало всё? Но почему именно так, а не иначе? Не с младенцем на руках, как на календаре в рентген-кабинете? И без нимба… И потом я уже не спал, когда лежал и удивлялся увиденному». Нет, всё именно так и было. Сегодня я удивляюсь не тому, что видел Царицу Небесную, а Её приходу ко мне. За что мне такая милость Божья? За что снизошла Она с Небес до меня, чтобы исцелить, так как скоро пошёл я на поправку и выздоровел? Что такое должен сделать? Чем отблагодарить за исцеление, за счастье увидеть Её? И в который раз  вспоминая явление мне Божьей Матери, я славлю Её молитвой:
- Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего, Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.
И вот, я слава Богу, жив, здоров и плыву по великой реке, увлекаемый не только водой, но и течением жизни. С Божьей помощью избежав сегодня поутру нелепой гибели под кормой буксира, я снова полон сил, энергии, готов, рискуя погибнуть, идти на Север, в неведомое мне сказочное Лукоморье, в Никуда.
Если бы начать всё сызнова! Если бы предложили выбрать между ремеслом бухгалтера,  директора ресторана, управляющего банком  или ещё  столь же обыденным,  тошнотным до блевоты, но престижно-выгодным. Если бы!
Я, не задумываясь, вновь рванул бы туда, где запросто свернуть шею, сгинуть ни за грош! Туда, где ветер свистит в снастях, в ветвях кедров, в песчаных дюнах, в тундровых долинах и горных ущельях.
Конечно, всякий раз, отправляясь за новой порцией адреналина, я испытывал судьбу: авось, пронесёт?!
Падали самолеты. Летели под откос поезда и автобусы. Тонули лайнеры и военные корабли. Горели дома. Сталкивались автомобили. Рушились здания. Затапливались деревни. Снежные лавины и сели сползали на селения и турбазы. Взрывались шахты, нефтегазопроводы, артсклады и цистерны с бензином. Валились с неба на спящих людей ракетоносители и потерянные авиабомбы. Рассыпались от землетрясений  целые города. Смывались волнами цунами многолюдные пляжи. От зверств террористов гибли взрослые и дети, от пуль бандитов-боевиков солдаты и милиционеры. Кого-то провозили мимо в катафалке. О ком-то сообщалось в некрологе. Чьи-то увядшие цветы валялись на асфальте у подъездов, напоминая, что кого-то унесли отсюда навсегда. Но всё это – «кого-то». Меня не касаемо. Все эти трагедии с кем-то. А со мной ничего подобного не случится. Откуда такая самоуверенность? Не слишком ли я собственную самонадеянность переложил на плечи неведомого мне заботливого Ангела-хранителя? Ведь всерьёз верю в своё рождение под счастливой звездой.
Случилось это знаменательное событие 10 августа 1942 года.
Знаменательное не только для меня и моих родителей, но и для определенной части человечества. Говорю это без бахвальства, потому как судьбы людские тесно переплетаются и от поступка, действия и даже слова одного человека круто меняется жизнь многих. Представьте себе: к вам обратился человек с просьбой подсказать, где находится дом номер такой-то. Вы ошибочно указали ему на другой.  Он пошёл, позвонил, ему открыла симпатичная хозяйка. Они познакомились, поженились. Родился малыш, кем-то стал и повлиял на жизни других людей. А если бы не вы – ушёл бы тот человек другой дорогой, не встретил бы подругу, не родился бы у них ребёнок, не изменил бы чью-то жизнь. О такой случайности Евгением Долматовским сказаны прекрасные слова в песне:
Представить страшно мне теперь,
Что я не ту открыл бы дверь,
Другой бы улицей прошёл-
Тебя не встретил, не нашёл.
На эту тему можно философствовать бесконечно, но суть её останется неизменной – от деяний любого человека на земле зависят судьбы и жизни других. Помните об этом всегда! Будьте осторожны в общениях с людьми. Одно ваше необдуманное слово, один жест, один поступок могут повлиять на их судьбу, в корне перевернуть всю жизнь. Большая это ответственность – общение.
Я уже упоминал, что не убил бы на войне неизвестный финский солдат первого мужа моей матери, не вышла бы она замуж за моего отца. Не родился бы я. Не родились бы мои дети и внуки. По-другому бы сложилась жизнь моей жены, моих друзей и многих других людей, с которыми довелось общаться за долгие годы, и в судьбы которых я внёс свои коррективы.
Так и другие люди. Генерал погубил армию. Капитан потопил судно. Машинист совершил крушение поезда. Водитель перевернул автобус. Кто-то забыл что-то выключить. А кто-то, напротив, что-то включил. Кто-то спустил курок. Кто-то уволил кого-то с работы, исключил  из института. Кто-то увёл чужую жену, а кто-то мужа. Кто-то украл ребёнка у беспечных родителей. А кого-то осудили за несовершённое им преступление. И всегда этот «кто-то» где-то родился, чтобы стать чьим-то благодетелем, другом, врагом.
Вся жизнь перевернётся с ног на голову от неудачного замужества или женитьбы, от принесённой кем-то бутылки водки, от канистры с бензином, брошенной спички, сигареты, гранаты, бомбы, от купленного билета, от случайной встречи.
Да разве перечислишь все трагедии, драмы и счастливые истории, волею Её Величества Судьбы и Его Высочества Случая, происшедшие в результате человеческого общения?! Но, как гласит Святое писание: «Так Богу угодно; на все воля Господня».
Вот и я появился на свет Божий, и тотчас где-то, кому-то была уготована иная жизнь от встречи со мной, всецело зависящая от моих помыслов, дел и поступков.
Новосибирский священник, окунув меня в купель, окрестил Геннадием. Заявил я о себе младенческим криком в первой декаде августа. Матушка - природа загнала меня по гороскопу в стан Львов.
Иной раз задумаюсь: «Откуда во мне страсть к рискованным приключениям, к литературному творчеству?» В детстве писал дневники. Учителя отмечали способности в школьных сочинениях. Мечтал печататься в газетах, журналах: много моих статей, очерков и рассказов опубликованы в местной и центральной печати. Прочитал свой гороскоп и понял: все мои привычки, образ и стиль жизни, поведение, личные переживания, чувства – всё давно предопределено. А родись на месячишко раньше или позже – всё! Другим человеком был бы. Лучше, хуже – неизвестно.
И бесполезно противиться себе в делах и мыслях пристойных, но не всегда правильных. Рак останется раком. Будет расчётливо пятиться, хитро уходить в тень, разумно избегать схватки, равнодушно поглядывая на дерущихся. Мудрый Рак спрячется под камень, в спокойную тишину застойного омута. «Моя хата с краю, ничего не вижу, не знаю! Никого не трогаю, отвяжитесь от меня». Хорошо быть Раком! А Лев безрассудно бросится в драку. Влезет в авантюру. Потеряет голову от любви. Не давая себе отчёта, отправится в сомнительное предприятие. Позже будет сожалеть, что ввязался, но при случае опять, не задумываясь, даст в морду хаму, кинется в горячую точку. Любит Лев порисоваться, покрасоваться, эффектно выглядеть, шикануть, промотать последнюю копейку, но не ударить в грязь лицом. Все Львы, в меру воспитанности и образования, если не галантны, то обходительны с женщинами, снисходительны к слабым. Они надёжные друзья и верные союзники. Честны, откровенны и добры: они Львы, кого им бояться?
По восточному календарю 1942 год является годом Лошади. Не потому ли я обожаю лошадей?
Бог даровал мне рождение, место под солнцем, хранит и бережёт меня. Ему обязан я наклонностью к литературному творчеству. Каждого человека при рождении Бог наделяет искрою таланта, и не Его вина, если кто-то не сумел или не захотел разжечь из той искры яркий огонь. 
В сорок втором земной шар окутался дымом войны. А в новосибирском роддоме тишину августовской ночи нарушил крик новорождённого. Усталая акушерка, принявшая роды, подошла к окну, задумчиво посмотрела в тёмный проём. Последние сводки Совинформбюро неутешительны. Фашисты рвутся к Волге. Что-то будет с Россией, с этим младенцем, появившимся на свет Божий вопреки смертоубийственной войне? Не знала та акушерка гороскопов. Не предвидела исхода войны. Не могло ей открыться потустороннее видение и понимание того, что всю жизнь меня будет оберегать надёжный страж, мой верный Ангел-хранитель. А стало быть, ни со мной, ни с моей Россией ничего не случится. Как была она, Россия, так и останется всегда. И я при ней. И она при мне. И пока я жив - есть для меня и Россия. Мир существует в сознании одного человека. Потухло сознание - пропал мир этого человека. Миллиарды людей населяют Землю, но жизнь на ней измеряется лишь жизнью индивидуума. Умер человек, упало дерево, сгинуло насекомое, пропало животное – для них мира нет! Теперь он остался существовать лишь для каждого в отдельности живого существа. Но останется душа человека. И она будет жить вечно.
Когда про всё это было размышлять старой акушерке, умершей скоро от недоедания  и переутомления, от страшного известия – похоронки на сына? Она, та терпеливая, чуткая, внимательная женщина осторожно отнесла новорождённого в кроватку. Подвязала к ножке номерок и, зажав в кармане халата убийственную бумажку из военкомата, вышла в коридор. Подошла к окну, закурила папиросу.
Где-то, падая, прочертила ночное небо яркая звезда её сына, рассыпалась искрами и потухла. Старая акушерка курила у окна, изредка смахивая слезы, смотрела в августовское тёмное небо. На нём зажглась маленькая, еле приметная звездочка. Моя звезда. Моим небесным светилом стало Солнце. Мой цветок - Подсолнух. Мой камень - Рубин, а из явлений природы я - Огонь.
Теперь продолжу неторопливое повествование о своей жизни - простой, заурядной, ничем не примечательной, в которой отразились боль, страдания, лишения, тяготы, искания, надежды, радости и горести  простых тружеников послевоенного и более позднего периода.
Разумеется, не равняю себя с партсоветскими, профсоюзными «деятелями» и другими паразитами эпохи «развитого» социализма. Развитого до того, что приходилось упрашивать приятелей, едущих по делам в Москву, привезти оттуда колготки ребёнку. Баночку кофе брать «по блату» у знакомой продавщицы, а подпорченное яблоко для посещения больного вымаливать в профкоме. Не буду повторяться о диких очередях-бойнях в гастрономах за продуктами. В мебельных - за срамотными деревяшками, громко именуемыми спальными, кухонными гарнитурами. В книжных – за книгами. В аптеках - за лекарствами. На всё был пресловутый дефицит. Ни в чём не нуждались лишь партсоветские и профсоюзные бонзы, имевшие беспрепятственный доступ на торговые базы, в магазины, на склады. На эту тему напомню анекдот тех времён про красного и чёрного человека. «Красный человек -  это тот, кто в магазин входит с «красного» входа, ездит на красном трамвае, ест красную баклажанную икру, пьёт красный портвейн и на демонстрации идёт с красным флагом. Чёрный человек – это тот, кто в магазин входит с «чёрного» входа, ездит в чёрном лимузине, ест чёрную осетровую икру, пьёт чёрный кофе и коньяк, а во время праздничной демонстрации стоит на трибуне в чёрном смокинге».
Я плыву, увлекаемый течением навстречу неизвестности, раскинув руки и жмурясь на палящее солнце, обдуваемый прохладным ветерком, слегка покачиваясь на волнах. И как далек я от пересудов! От критиков и оппонентов! А потому, не зависимый ни от кого,  расскажу лишь то, что было в действительности, без недомолвок и прикрас, без вымышленных историй и образов. Ибо сказано в книге притчей Соломоновых: «Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя». Библия, гл. 4 (24).
Фамилии, имена, если помню какие, назову истинные, не выдуманные. Кому не понравится – пусть подают на меня в суд. Но что проку в том?  Жалобщикам не сыскать меня на этой полноводной, безбрежной реке, в окружении дикой, безлюдной тайги, где  один Бог мне судья.

В  литухе.

С вечера долго не мог заснуть, Болели руки, ныли ноги, дергали трещины на кончиках пальцев. Неоднократно ночью зажигал свет фонаря, намазывал ранки левомеколем. Боли утихли к полуночи, и глубокий сон одолел меня.
Ночь была прохладная. Под утро немного продрог и проснулся. И ладно. А то в тепле еще нежился бы, растрачивая часы спокойной погоды.
Отчалил от берега в 08.35.
В 14.40 прошел Ташару, столб с отметкой «790». Слева протока вдоль острова. Свернул в нее, с удовольствием проплыл с десяток километров.
Но вот опять вышел на реку и началось: задул бешеный ветрище, волны с барашками разгулялись, швыряют «Дика» по всем правилам шторма. Река словно вспять повернула. Волны большими валами катятся назад. Катамаран почти на месте. Забило в тальник, на мелководье, в водоросли. Ни веслом не пошевелить, ни оттолкнуться шестом от илистого дна. Цепляясь за кусты, медленно выбираюсь из травяного залива, этакого «саргассова моря». Кое-как, борясь с ветром и ветвями, торчащими из воды, подплываю к берегу. Прохожу вдоль него на веслах, замечаю удобную бухточку в виде канала. Здесь и решил переждать бурю.
19.30. Ветер заметно стал тише, но река, по-прежнему, в крутых волнах. Уже нет смысла отправляться, даже если они к ночи улягутся. Идти в ночь, дрожать от холода желания нет. Ставлю палатку подальше от одинокой высокой березы, опаленной молнией до самой вершины. На ней, в дупле, гнездо скворца. Птенцы орут, утром меня разбудят, не просплю рассвет. В лесу во множестве трещат коростели, скворцы, дрозды, сороки, каркают вороны, пищат галки, ястребы, трясогузки. Больше всех надрываются кукушки. Никогда не думал увидеть в прибрежных лесах такого количества скворцов, наивно полагая, что они живут в домиках, приготовленных людьми. А здесь их – тьма-тьмущая!
Птицы, как люди, разделены на городских и провинциалов. Первые – чумазые, закопченные, грязные и сытые важно расхаживают по свалкам, восседают на мусорных баках. Вторые – настоящие лесные жители, чистые, но всегда голодные, суматошно носятся по лесу в поисках корма. Дерутся, кричат, нападают на слабых.
Вот сорока попыталась утащить скворченка. Что тут началось! Стая скворцов такой гвалт устроила, что незадачливая похитительница еле унесла ноги.
Ястреб кружит, зорко высматривает мышь, зайчонка, птичку. Машет крыльями над рекой, планирует кругами и неожиданно падает на сидящего на воде селезня. Тот смело отбивается, стоя на хвосте, очень быстро машет крыльями, с кряканьем клюёт ястреба. Пернатый разбойник взмывает вверх, делает новый заход. Нападает, взлетает, кружит над селезнем, кидается на него, растопырив когтистые лапы, но схватить селезня ему никак не удается. Редкостную картину такого боя я видел впервые и очень удивился, что ястреб не одолел утку. А все объясняется просто: боится он при захвате плавающей птицы замочить крылья, упасть в воду. Тогда из грозного врага хищник вмиг превратится в жалкого, беспомощного утопающего. И хитрые утки находят спасение в волнах.
Лучше всех стрижи устроились. В норках на глиняном обрыве. Никому их там не достать. Весёлой тучей носятся над рекой, щебечут над береговой полосой, враз садятся перед норками, враз отрываются от них ввысь. Остаётся лишь гадать, кто у них диспетчер полётов, главный дирижер, вожак стаи. У них, как у ласточек, самых быстрых, самых маневренных птиц нет естественных врагов. Да и держатся они дружным, сплоченным коллективом. Попробуй, тронь жилище стрижа! Горько об этом пожалеешь! Налетят всей стаей, заклюют, задолбят, крылышками забьют. Смелые, неприступные, независимые, дружные, весёлые!
Вот бы и людям так жить!
Многоэтажный дом хоть и напоминает птичью колонию, да жильцы в нем каждый сам по себе. И страдают от воров, грабителей, от несчастных случаев. Не хватает людям птичьего ума объединиться, жить большой дружной семьей. Стрижи намного умнее!
Глиняные жилища стрижей напомнили, что в детстве мне тоже довелось пожить в глиняном доме.
Избу, построенную из соломы и глины, литухой называли. Рыли яму, наполняли водой и разводили в ней жидкую глину. Сколачивали опалубку из досок и заливали раствором из смеси и соломы. Через несколько дней, по мере высыхания, доски поднимали на ряд выше, и всё повторялось. В памяти сохранились картинки той нехитрой постройки. Мать с задранным подолом, босая, ходит на стенах, утаптывая глину и солому между досками. Быки в упряжке тащат бричку с бревнами. Я сижу на возу. Отец рядом идёт, понукает быков. Вдали два поезда мимо села Кудрино мчатся навстречу друг другу.
- Пап, они сейчас столкнутся? – спрашиваю испуганно.
-Нет, сынок, - смеётся отец. – Они же по разным путям идут.
Обидно мне сейчас: быки, паровозы запомнились, а лицо отцово даже смутно в глазах не стоит. Так, размытый образ.
Улица Матросова в Тогучине начала застраиваться в 1948 году на ровной поляне, заросшей розоватым тысячелистником,   желтыми одуванчиками, белыми ромашками, синими колокольчиками, фиалками и подорожником.
В тот год неподалеку от нашей литухи сгорел дотла почти готовый сосновый дом соседей Одиноковых. Говорили, что его подожгли. Из зависти, наверно. Одиноковы скоро построили другой, более просторный, с резными наличниками и ставнями. Водились деньжата кое у кого и в те голодные времена! А наша литуха -неказистая, приземистая избенка. Но мы и такой несказанно были рады. Своя ведь!
В той литухе той же осенью мать сама себе сделала аборт. Без чьей-либо помощи. Делать подобные операции государством было запрещено. Виновных в их проведении: врачей, акушерок, деревенских знахарок, баб-повитух отдавали под суд. И многие женщины совершали жесточайшие глумления над собой, тяжкий грех перед Богом, вытравливая плод, отчего часто гибли. Что-то такое сотворила с собой мать. Ее стоны разбудили меня среди ночи. В моих глазах до сих пор страшное видение: ярко горит лампочка под потолком, обнажённая мать стоит в тазу по щиколотку в крови. Равнодушно-безразличный взгляд, безжизненно опущенная голова, окровавленные тряпки. Задыхаясь, захлебываясь слезами, бежал я, не разбирая дороги, по уснувшему Тогучину, в другой конец улицы Деповской. Постучал в дверь тётки Поли.
- Папка на работе, а у мамки по ногам кровь течёт, - кричу ей.
Обратно бежали вместе. Тётка Поля отвела мать в больницу. Спасли её врачи. Спустя несколько дней мать вернулась, принесла мне из больницы кусочек сыра. Сама не съела, для меня сберегла. Я тогда впервые в жизни увидел сыр, узнал его вкус.
В той литухе сестра Алла родилась. Тётка Поля принимала роды. А я и пятилетняя Галька лазали под кроватью в поисках завалявшейся корки хлеба.
Неподалеку от нас, в сторону улицы Трактовой, жили соседи Богдановичи и Черепнины. У Богдановичей детей не было. Мать пугала меня:
- Не слушаешь меня, не жалеешь – вот сведу тебя к евреям Богдановичам. Они просят – отдайте нам Генку. Пойдешь к ним жить?
- Не хочу-у, - ныл я, веря, что и вправду мать хочет отделаться от меня.
А у Черепниных было два сына: Вовка и Васька. Я с ними дружил. Мы играли в войну, катались на коньках, цепляясь крючками за кузова машин, и пытались познать секрет изготовления зеркала. На осколки стекла наливали олифу, смешанную с мелом, краску чёрную, но зеркало не получилось. Я б ещё долго дружил с Черепниными, но случился казус.
В нашей литухе однажды собрались гости – родители всю жизнь были большие любители вечеринок, попоек с песнями и плясками. Меня послали в рабочую столовую элеватора за спичками, где за прилавком буфета я на свою беду увидел нагую продавщицу и дядю Володю Черепнина без штанов. Чем они там занимались, я тогда не понял, но, вернувшись без спичек, громко объявил гостям:
- А дядя Вова Черепнин галифе никак не мог надеть. И на меня ругался, прогнал из буфета…
Подвыпившие гости долго ржали, а когда я на другой день пришёл к Черепниным, дядя Вова поймал меня за шиворот пальто и выбросил за дверь.
- Чтобы духу твоего здесь больше не было, мальчиш-плохиш!
За что – я тогда не понял.
Из той избы-литухи я бегал на железную дорогу, на развилку, где паровозы продували котлы, спуская пары. На стрелочном переводе мне понравилось красное стекло, вставленное в сигнальный ящик ручной стрелки. Дождавшись, когда стрелочница уйдёт в будку, я вынул стекло и убежал с ним домой.
- Где взял? – был первый вопрос матери. – Ах, поганец, отнеси туда, где взял! Нас в тюрьму посадят! Быстрее беги и отдай!
И я бегом пустился обратно. Стрелочница увидела меня, руками замахала с мольбой:
- Мальчик, родненький! Отдай, пожалуйста, стеклышко. Ну, зачем оно тебе? А меня с работы выгонят!
Я катнул ей стекло вниз, под откос и убежал. За стеклышко стрелочное – дознайся кто – всыпали бы отцу по первое число! Диверсию, вредительство могли пришить. Времена-то сталинские были. Это сейчас хулиганы бьют камнями линзы светофоров. И хоть бы им что! Разбили бы они тогда!
Из той избы-литухи отец в село Борцово на сенозаготовки уехал с бригадой. Меня с собой взял: пусть мальчишка по лесу бегает, грибы – ягоды собирает, лучше, чем дома сидеть. Построили большой шалаш в лесу. На костре в котлах еду готовили. В бригаде и женщины были. Таисия Горячева, давняя наша соседка с «проходной» элеватора, тоже на том сенокосе была. Шуры-муры с моим отцом завела.
Вечером меня угораздило на лошадь взгромоздиться. Как мешок свалился с неё да плечом об дорогу – шмяк! Выбил руку в плече. Боль нестерпимая. Ору, плечо мигом распухло, а тут и мать с сумками подходит. Из Тогучина в Борцово пешком приплелась. Нас с отцом проведать. Стряпнёй угостить. Да я всю малину испортил. Ночь проплакал. Утром коня запрягли, мать меня в Борцово, к бабке-знахарке повезла. По дороге спрашивает:
- Что же ты без отца на лошадь полез? Позвал бы его…
- Не-е, - он не мог, он в шалаше с тетей Тасей был…
- С тётей Тасей?! С этой курвой? Ну, Гриня-колосочек! Ну, погоди, муженек! Отрыгнутся тебе мои пирожки! Но-о, кляча элеваторная! – стеганула мать лошадь прутом, вымещая на бедном животном обиду за мое вывихнутое плечо, за шашни отца с элеваторской потаскухой.
Безвестная старушка из села Борцово – Царство ей Небесное! Всю жизнь помню и благодарю её. Намылила мне плечо до локтя да как дёрнет! Сустав встал на место. Мне сразу стало легко. Только матери легче не стало. Ночью весь лагерь косарей шумел и гудел потревоженным ульем. Мать, оттаскав совратительницу своего Грини-колосочка за разлохмаченные патлы, истерично пыталась повеситься. Отец бегал по тёмному лесу с ружьем и кричал, что застрелится. Наутро всё утихло. Таисия с выдранными волосами уехала в Тогучин. Сенокос продолжился, и много душистого сена запасли в зиму косари элеватора.
В ту глинобитную литуху часто наведывались дети тётки Поли. Мои двоюродные братья Витька, Петька и сестра Райка. Приходили поесть, разжиться старыми, не по размеру, сапогами, рукавицами, рубахами, кофтами, платьями. Мать спрашивала Витьку:
- Что сегодня так поздно, Витя?
- Шесть уроков было… Седьмой – дополнительный, - врал Витька, целыми днями отлынивая от  школы в компании дружков сомнительного поведения.
Вся троица: Витька, Петька и Райка часто уходили бродить по вокзалу и другим людным местам, собирать «бычки», представлявшиеся мне красивыми игрушками.
- А тёлочки там есть? Вы их собираете? - наивно поинтересовался я однажды, будучи в гостях у тётки Поли. Они расхохотались и ушли, а когда вернулись, вытряхнули из карманов на стол кучу окурков.
- Вот, смотри, бычки! Сейчас мы их курить будем.
Велико было мое разочарование!
- Ладно, не понравились «бычки», возьмём тебя на «шкоду». Пойдёшь? – спросил Петька.
- А это что?
- Узнаешь… Со смеху помрёшь! Пошли!
В конце улицы Деповской к нам присоедилось ещё несколько сорванцов. На краю оврага прилепился кособокий туалет. Из хатёнки вышел бородатый старикашка, кряхтя проковылял по огороду в неказистый нужник. Когда дверь за ним захлопнулась, мы всей ватагой выскочили из полыни, подбежали к дощатому нужнику, напоминавшему скворечник, и перевернули его. Нужник вместе с дедом загромыхал в овраг, под обрыв.
Мы убежали, долго катались в траве, надрываясь хохотом.
- Ну, как тебе шкода? – спросил Витька.
- Здорово!
- В другой раз еще смешнее хохму учудим…
Другого раза не случилось. Витьку отправили от греха подальше в Новосибирск, в школу ФЗО – фабрично-заводского обучения, на каменщика учиться.
В той литухе на Матросова, 25, родила мать ещё одну девчонку. Не знаю, почему, Зиной её назвали. Зина недолго прожила: около годика. Какая-то страшная болезнь на неё напала: пузырчатка. На тельце несчастного ребенка вздувался пузырёк, лопался, и вся кожа превратилась в одну сплошную язву. Врачи были бессильны. В июне Зиночка умерла в колыбельке в страшных муках. Невинное, безгрешное дитя. За что страдало оно?
Я, Петька и Райка сбегали в лес, нарвали огоньков, обложили цветами маленькую покойницу. Прикрытая белой простынкой, она походила на куклу, виденную мною в железнодорожном магазине. Зину похоронили на старом тогучинском кладбище.
На следующий год, на Троицу, я и мать пошли на её могилку. На кладбище нам встретилась нищенка, подавшая нам два чёрных драника из гнилой картошки и попросила помянуть её бедную дочурку. Я хотел выбросить свой драник, но мать заругалась.
- Бедный человек подал. Грех выбрасывать. Надо съесть, а то  девочка на том свете обидится на тебя за то, что побрезговал.
Я откусил, выплюнул и незаметно выбросил драник. А мать угощение нищенки съела. И отравилась. Её рвало весь день.
- Почему не блюёшь? Блюй, а то помрёшь..,- то и дело выбегая во двор с приступом рвоты, говорила мне мать.
- Не помру, я не стал есть драник, - признался я.
В той литухе я и Галька лежали рядом на кровати голые, на животе. Моя задница сплошь покрылась болячками золотухи, и мать мазала ее какой-то вонючей мазью. А Галькина задница представляла собой  сплошной ожог. Мать сажала Гальку на припечек возле раскаленной плиты. Разумеется, в один далеко не прекрасный день Галька угодила попой на плиту. Гусиное сало – единственное в то время противоожоговое средство, было спасением ей.
В той глиняной избе - литухе ковылял я на распухшей ноге, нестерпимо горевшей огнем. У отца достало ума посадить меня, восьмилетнего мальчишку на заднее крыло велосипеда без багажника.
- Ноги ставь на заднюю вилку с обеих сторон,  держись за сиденье. Все, поехали, - сказал отец.
Я в одних трусах. Отец на речку, на Иню, повёз меня купаться. Ноги голые, без башмаков. Не успели от дома отъехать, как я дико заорал. Левая нога соскочила с вилки и в колесо угодила. Ободрали спицы кожу со ступни. Ногу разбарабанило. И никаких больниц, никаких врачей, никаких лекарств. На выживаемость!
Из той глинистой избы, из литухи пошёл я в первый класс начальной школы на улице Колхозная. Пустырь с тополями – всё, что осталось в наши дни от деревянного приземистого здания.
А тогда, по случаю важного события перешили для меня отцовский офицерский китель. Получился маленький кителёк с латунными военными пуговицами. Я стеснялся надеть его, плакал, но деться было некуда. Пообвыкся с обновой, даже не припомню, как на неё реагировали другие ученики. Никак, наверно.
Еще отец отдал мне офицерский планшет. Вот он, на коленях моих. На нём пишу, в нём карты Обского бассейна, компас,  дневник и документы. Берегу планшет как святыню. В этом планшете, пока не купили мне портфель, я носил букварь, командирскую линейку и химический карандаш.
Особенно нравилась целлулоидная линейка с вырезанными на ней самолётиками, танками, пушечками, кружочками, квадратиками и другими фигурками. Наложишь линейку на бумагу, обведёшь силуэт внутри  и танк  готов.
Чтобы писать как чернилами, я слюнявил карандаш, губы и руки становились синими.
Тетрадку мне мать нарезала из обёрточной рыжеватой бумаги. В такой самодельной тетрадке, грубо сшитой чёрными нитками, с неровными краями, я нацарапал палочки и крючочки первого сентября 1949 года.
Помню учительниц своих первых Валентину Николаевну и Августу Сергеевну. Что они говорили в классе, как учили нас, не помню. Как и того, чтобы они кричали на учеников, ругали их.
Ходил я в школу через большую поляну за нашим огородом вместе с живущей неподалеку Светкой Белоусовой. Её отец, лётчик, привёз из Москвы коробку цветных карандашей «Спартак».  Двадцати четырёх цветов! На уроке рисования Светка важно доставала коробку, не спеша и бережно вынимала один карандаш и закрывала коробку. Она сидела рядом со мной за одной партой, и когда открывала коробку, я успевал разглядеть блестящие, яркие карандаши. Такое чудо! Карандаши из неведомой, сказочно-далёкой Москвы! Плохо представляемой детским воображением, но  каждодневно звучащей голосами, песнями и музыкой из тарелки-репродуктора над моей кроватью.
Светка страшно гордилась карандашной коробкой, а я ужасно ей завидовал. Как все девчонки, она любила рисовать кукол, которые получались у неё размалеванными уродинами с торчащими волосами, с кривыми ногами и руками.
А я любил рисовать, и у меня получалось. Вот бы мне такими диковинными карандашами раскрасить срисованные из букваря яблоки! Но Светка жадничала и позволяла те карандаши только подержать. Как они пахли деревом и лаком, как блестели! Какими нежными тонами отливали их яркие цвета!
Наверно, она хотела со мной дружить. А может, маленькой гордячке был нужен носильщик портфеля - чёрного, кожаного, с блестящими замочками, также привезённым Светке из Москвы отцом-лётчиком. Такой портфель для меня был недосягаемой мечтой, и я охотно носил Светкин. Каждое осеннее утро первоклассница поджидала меня на краю поляны, молча подавала мне свой портфель, и мы направлялись в школу.
В моём альбоме сохранилась фотография нашего первого класса. Я в верхнем ряду стою третий слева. Светка – третья справа. Сейчас ей, как и мне, шестьдесят пять. Жива ли, бабуся?!
Седьмой слева в том же верхнем ряду Юра Готальский. Я часто бегал к нему домой посмотреть на деревянный плоский ящичек с красками. Юрка называл их медовыми и предлагал лизнуть. Сладкими они не казались, но пахли приятно. Краски достались Юрке от отца. Он никогда ими не рисовал, сохранял как память о нём. Юрка показывал мне фотографии военных людей в лётных шлемах, в меховых комбинезонах и унтах.
- А вот этот лётчик - мой папка, Герой Советского Союза, - говорил Юрка. – Он летал на бомбардировщике и бомбил фашистов. Его сбили в воздушном бою. Когда вырасту – стану лётчиком и отомщу немцам за папу!
У Юрки из больного уха, заткнутого ваткой, текло и скверно пахло. Я отклонялся от него, но Юрка придвигался ближе, и немного гнусавя, доверительно открывал мне свою мальчишескую тайну.
 - Знаешь, как школу закончу, сразу в летную школу пойду, как папа. Буду бить немцев из пулемета вот так: та-та-та-та-та…
- Война же окончилась… Наши победили. Я сам про это в кино видел. «Падение Берлина» смотрел?
- Смотрел! Ну, и что?! Они же немцы! Их всех поубивать надо за моего папу!
Бедный Юрка! Время, как известно, лучший лекарь. Простил ли ты немцев? Берлинская стена сломана, растащена на сувениры, а канцлер Шредер и наш президент Путин в обнимку ходили. Кто бы мог подумать?! Не знаю, стал ли Юрка лётчиком, как не знаю и того: правда ли, что его отец - Герой Советского Союза.
А еще у Юрки был брат - семиклассник, казавшийся мне взрослым дядей. Он срисовал с открытки розу, раскрасил акварельными красками, что было для меня верхом совершенства в изобразительном искусстве. Такими высокими понятиями в своих похвалах я, понятно, не мыслил, а затаив дыхание, восторженно любовался картинкой.
В центре школьной фотографии 1949 года Августа Сергеевна и Валентина Николаевна. Имена первых учительниц не забываю больше, чем полвека. А значит, хорошие они были, добрые.
Светлая вам память, дорогие мои!
Сейчас у меня много фотографий, но школьных всего четыре. И та, с первого класса, самая бесценная. Она запечатлела не только меня, моих сверстников и учителей. Она отразила момент послевоенной жизни моего поколения, Часто называемого нынешней глуповато-пошловатой прессой «потерянным».
Мы, ровесники космонавта Юрия Гагарина, актёра Вячеслава Тихонова, певицы Эдиты Пьехи, поэта Владимира Высоцкого, подводника Леонида Жильцова, ткачихи Валентины Гагановой и ещё сотен тысяч не менее  прославленных людей - детей войны – мы себя потерянным поколением не считаем.
Мы - дети войны, «потерянное поколение», с удовольствием катались на коньках-снегурочках, прикрученных к валенкам проволокой. На школьных переменах хороводом пели «Три танкиста», «Катюшу», «Взвейтесь кострами синие ночи». С радостью повязывали красные галстуки, мечтая о комсомольских значках.
Мы - дети войны, «потерянное поколение»,  осваивали целинные земли в казахстанских степях, строили гидроэлектростанции, возводили новые заводы и города, запускали космические корабли, создавали замечательные кинофильмы, проводили атомные подводные лодки под льдами Арктики.
Мы - дети войны, «потерянное поколение», испытывали новейшие самолеты, добывали уголь и алмазы, варили сталь, выращивали хлеб и хлопок. Открывали в сибирских топях месторождения нефти, проводили научные работы в Антарктиде, били китов в южных морях, побеждали на Олимпийских играх.
Мы - дети войны, «потерянное поколение», столько всего построили, сделали, создали, произвели, добыли, освоили, открыли, что дорвавшиеся до власти и народного добра бывшие «деятели» партии и правительства, обрядившись в дерьмократов, и иже с ними проходимцы «перестройки» до сих пор тащат, воруют и всё никак разворовать не могут. Иначе откуда бы так быстро появились, словно поганки после дождя, миллионеры-миллиардеры прохоровы, дерипаски, чубайсы, березовские, гусинские, лужковы, батурины, абрамовичи, ходорковские, черномырдины и вся остальная гоп-компания?! Гнусное шакальё, именуемое олигархами!
Не буду сейчас пачкать  своё чистое перо об этих мерзопакостных тварей. Писать о них - всё равно, что марать стены общественных туалетов швабрами, макнутыми в дерьмо. Именно,  таким грязным образом выражают своё мнение борзописцы - прислужники дерьмократии. Ведь, кроме как сортирной, жёлтую прессу назвать нельзя.
               
   Ёлки  -  палки

Скворцы, как и предполагалось, начали надрывать глотки в четыре часа утра, но такая холодрыга, что вылезать из нагретой постели не хочется. Провалялся лишних пару часов.
Запах черёмухи пьянит, голову кружит. Как много её цветёт! Весь берег, словно, снегом посыпан. Сколько будет здесь сладкой, спелой ягоды! Уйма! Да кому брать?
Напротив меня на том берегу вижу знак «810».
В семь пятнадцать вытащил своё плавсредство из бухточки, отошёл от берега, и плавание продолжилось. В своем дневнике место ночлега отметил как «Берег браконьеров». Повсюду здесь пьные охотники набросали банки, битые бутылки, стреляные гильзы. Крылышки, ещё не пропавшие, недавно убитой куропатки. Сидела птица на гнезде. От радости, что шлёпнули её, браконьеры устроили на этом месте пир хищников: пили водку, потом, куражась, стреляли по бутылкам.
Обращаюсь к памяти друга-бультерьера Дика, чьё имя белилами выведено на бортах моих лодок: разве эти паршивцы в облике человечьем могут сравниться с тобой, благородный Дик? Излучая одну лишь доброту, ты даже малейшего вреда не причинил земле, на которой жил. В отличие от этих уродов с многозарядными убойными ружьями.
Прохожу глиняным обрывистым берегом. В колонии стрижей несмолкаемый крик. Такой, что хоть уши затыкай. Ворона к ним наведалась. Да без толку. Улетела.
Солнце. Ясно. Тихо. Иду хорошо, ровно. На ходу ремонтирую сиденье, соединительные скобы. Готовлю обед на газовой печке. В два часа дня прохожу отметку «825».
Погода меняется. Ветер. Идти становится труднее, прибивает к берегу, крутит на месте, тащит назад. Это в рекламном ролике, показанном по телевизору, охотники плывут на плоту без руля и вёсел, пьют пиво, сидят беззаботно. Глупости! До первого поворота реки так бесшабашно плыть будешь. Дунет ветерок, затащит в кусты, забьёт в корчи, посадит на мель. Сиди потом там хоть до «морковкина заговенья»! Без мотора, без вёсел с места не стронешься.
Рабочий катер «Беркут» встретился, бакены расставляет. Приветственно сиреной подвыл. Рулевой рукой мне помахал.  Посвежело. Ветер всё сильнее. Солнце светит ярко. Небо синее, но холодно и волны крутые. Вижу отметку «830» и белый бакен № 246.
18.00.Вошёл в протоку Симан! Красотища несказанная! Швейцария отдыхает в сравнении с Симаном! Берега высокие, хвойные, хорошо ветер сдерживают. Вода - гладь. Воздух ароматом леса напоён. Благодать! Жадно пожираю глазами чудные виды, проплывающие мимо, один прекраснее другого. Когда еще доведётся вновь окунуться в этот первозданный мир тишины, дивной красоты и покоя?! Да и доведётся ли?
Симан делает частые и крутые повороты, течение быстро увлекает «Дика» в неизвестность, в неведомую мне даль. Ни моторных лодок, ни рыбацких избушек, ни другого присутствия человека! Я – Робинзон Крузо!  Один посреди этого великолепия нетронутой природы! Не могу удержаться, чтобы не сделать несколько фотоснимков. Буйное чувство радости безмятежного плавания по широкой, но спокойной протоке, охватывает меня. Хочется петь и я затягиваю свою любимую «Прощайте, скалистые горы..» Но тотчас обрываю пение. Слишком нелепо звучит голос в извечной тишине, царящей здесь столь же, сколько существует весь этот удивительный мир.
Ах, Симан, Симан! Неужто и твои прекрасные берега испохабят когда-нибудь уродища-коттеджи, изгадят уроды-обитатели этих чудовищ из стекла и бетона?
Не хочется сейчас об этом думать. Хочется взять альбом, краски и запечатлеть гряду зубчатых елей, малиновый закат над ними, отражение в речной глади нависших над водой кустов.
В начале пятидесятых годов мать завалила меня альбомами для рисования, акварельными красками и цветными карандашами «Три богатыря». Я старательно срисовывал картинки из детских книжек, с открыток, но никто не посоветовал, не подсказал рисовать с натуры. Никто не отвёл меня в изостудию. Да и была ли такая в те годы в Тогучине? И я не стал художником. А душа и по сей день тоскует по кистям и краскам, по холстам и мольбертам. Кто знает: быть может, во мне умер талантливый художник? В каждом человеке с рождения заложен Божий дар какого-нибудь таланта. Увидеть его в ребёнке, распознать, дать возможность раскрыться в полной мере – вот на что должны быть направлены усилия их родителей. Неполноценным был бы сегодняшний мир без Байрона и Пушкина, без Моцарта и Чайковского, без Рафаэля, Айвазовского, Эйнштейна, Королёва, Бальзака, Толстого и многих других, не менее ярких звёзд мировой величины. Но, если бы они родились и воспитывались в глухих деревушках, под присмотром пастухов, рыбаков и бедных крестьянок, человечеству никогда бы не открылись их величайшие таланты. Ведь, не  всякое юное создание отважится, подобно Михайле Ломоносову – сыну богатого рыбного промышленника,  отказаться от заманчивой перспективы стать богачом и  отправиться развивать свои способности.
Однако, если нет одной руки, её сила восполняется в другой. Утратив терпение в неудачных самостоятельных навыках рисования, я кинулся в чтение. Книги заменили мне одну страсть другой. Научили находить и подмечать красоту. Видеть её на морозном стекле. На посуде. На крыльях бабочек. На ситцевых занавесках. На скатерти, покрывавшей обеденный стол. На резных листьях деревьев и на лепестках цветов. Научили мечтать о путешествиях в дальние страны. О поисках кладов старинного оружия и драгоценных камней. О встречах с дикими животными. О морских штормах, горных ущельях и северных льдах. Книги стали моими главными учителями. Открыли мне мир.
Моими любимыми в ту пору были «Приключения Гулливера», «Робинзон Крузо», «Золотой ключик», «Сказки братьев Гримм», «Лесная газета», «Русские народные сказки», «Конёк-горбунок», «Приключения Тома Сойера», «Тимур и его команда», другие, не менее популярные детские книги.
Осенью пятьдесят второго учеников нашей школы привели на голую площадь райцентра. Дул пронизывающий ветер, бросал в лицо мелким колючим снежком. Под ногами глухим стуком отдавалась стылая земля. В руках трепетали красные флажки. Припоминается висящая над дощатой трибуной полоса красной ткани с белой надписью: «Да здравствует 34-я годовщина Великого Октября!» Много народу. Все кричат и машут флагами.
Я ничего не понимал, зачем и что кричат, почему размахивают флагами и что такое  «Да здравствует 34-я годовщина Великого Октября!». Нам, конечно, говорила учительница, что тридцать четыре года назад рабочие и крестьяне свергли царя, сбросили помещиков и капиталистов и установили советскую власть. Я мог повторить эти слова на уроке, но в смысл их не вдумывался. Понятие «советская власть» мне ни о чём не говорило. Оно было для меня чем-то вроде деревянной трибуны, установленной на площади. Царь, помещики и капиталисты представлялись смешными толстопузиками из карикатурного журнала «Крокодил», сброшенными  с той трибуны. Смутным, далёким облаком казались мне слова учительницы «тридцать четыре года назад…» Такой промежуток времени не каждый взрослый человек осмыслит сознанием. А детский ум?
На площади кричали «Ура!». Толпы людей шли мимо трибуны. С неё что-то выкрикивали важные дядьки и тётки в дорогих пальто и шапках. Никто из ребятишек всего происходящего, называемого «демонстрацией», не понимал. Мы дрожали от холода и мечтали поскорее убежать домой к тёплой печке и горячей картошке с отварной горбушей. Кстати, с этой красной рыбой ассоциируются мои воспоминания о конце сороковых и начале пятидесятых годов. Все продуктовые магазины тогда были забиты солёной горбушей.
Но вернёмся к трибуне на тогучинскую площадь 1952 года. С неё выступал какой-то очень толстый, заплывший жиром дядька в военной форме. Ему, сытому, в добротной шинели с каракулевым воротником, пронизывающий холодный ветер был нипочём. Наверно, он и в самом деле верил, что мы слушаем его. Вспоминаю сейчас и поражаюсь безголовой тупости того пузана, без малейшего сочувствия к мёрзнувшим детишкам толкающего перед ними свои пространные речуги.
- Какой пузатый генерал! – сказали про него в толпе.
- И не генерал, а маршал Ерёменко! – поправили знатоки. - Кандидатом в депутаты Верховного Совета по нашему избирательному округу выдвинут. Голосовать за него будем.
- Ишь, ты! Отожрался как! Боров настоящий! Шинелишка на нём аж трещит, не сходится… Вот-вот лопнет…
- Тебя бы так кормили, ты бы, может, ещё и не так отъелся…
Мне на того раскормленного до безобразия маршала было  наплевать. Я, как все, ждал, коченея от холода, конца этого дурацкого митинга с шествием мимо трибуны. И сейчас, откинувшись на сиденье плота, сцепив руки за головой и глядя на зеркальную гладь Симана, я думаю: «Взрослые идиоты! Тащили детей на политические мероприятия, на всякие там встречи с передовиками производства, с ветеранами войны и труда. А ребятишкам на это глубоко начхать. И не из принципа, а по причине полнейшего непонимания происходящего. Им бы, ребятишкам тех голодных послевоенных лет конфеток дать, одежонку потеплее, игрушек всяких! Это бы они поняли!
Портреты Ленина и Сталина в учебниках я тоже никак не воспринимал. Для меня они были картинками и только. Зато всё ещё помню строки глупейшего подхалимского стихотворения под этими портретами.
На дубу зелёном два сокола ясных.
Один сокол – Ленин,
Другой сокол – Сталин.
Мой детский умишко тщетно пытался понять, почему Ленин и Сталин – соколы? И почему сидят на дубу? Как они на него залезли? К тому же, сокол виделся мне в образе окровавленной птицы из сказки «Финист – ясный сокол». И я не мог понять, кто такие Ленин и Сталин: люди или птицы.
Какими надо быть дуболомами, чтобы печатать такую галиматью в букваре!
Другое дело – картинки! Яблоки, груши, лимоны, мандарины, апельсины… Эти фрукты и цитрусовые я тогда знал только по букварю, совершенно не имея представления об их вкусовых качествах. Примерно так, как до сих пор не представляю себе вкус папайи. И ещё я знал о их существовании по ёлочным игрушкам: румяным яблочкам из папье-маше.
Одно такое бумажное яблочко вместе с игрушечным стеклянным чайничком досталось мне с ёлки Нового 1953 года. Отец повёл меня на новогоднюю ёлку в элеваторный клуб. Женщина, наряженная Дедом-Морозом, объявила:
- А сейчас, дети, кто прочитает стишок, или споёт песенку, тому дедушка-Мороз  даст подарочек с ёлки!
Желающих не нашлось.
- Ну, смелее, ребятишки! Кто хочет получить яблочко с ёлки, пусть что-нибудь расскажет Деду-Морозу, а мы все послушаем.
Толпа молчала, жадно глядя на стеклянные бусы, блескучие нити и бумажные украшения, реденько развешанные на резко пахнущей смолой сосне. Работница профкома, видимо, желая сделать приятное моему отцу – заместителю начальника элеватора, поставила меня на стул. Придерживая рукой ватную бороду, сказала:
- Стихотворение прочитает Гусаченко Гена!
Я вмиг забыл всё, что учил в школе и брякнул первое, пришедшее на ум:
Что ты спишь, мужичок?
Уж весна на дворе…
И всё! Как замкнуло! Дальше ничего вспомнить не мог.
- Молодец! – похвалила профкомовская активистка в роли Деда-Мороза. – На, получи подарочек!
Сняла с ёлки бумажное яблоко и подала мне. Но тут, легко раздвинув толпу широкими плечами, вперёд вышел мой отец, видимо, не очень довольный моим выступлением.
- Пусть он ещё расскажет!
- Да, Гена, давай, что-нибудь про Новый год… Ну! – немного замявшись, согласилась работница профкома.
- Пусть другие расскажут, - крикнули из толпы.
- Не всё ему одному!
«Дед-Мороз» растерянно посмотрела на моего отца, но тот подтолкнул меня:
- Давай, ещё про ёлку!
И я выдал:
Ёлки-палки, лес густой!
Едет Ванька холостой.
Куда Манька денется,
Когда Ванька женится?
«Дед-Мороз» одиноко похлопала в ладоши, сняла с ёлки малюсенький розовый чайничек из тонюсенького стекла и подала мне. Толпа недовольно загудела, зашумела, закачалась, приближаясь к ёлке. Вот обступили её, и ветки закачались, игрушки жалобно затинькали. Несколько человек сначала воровато, неуверенно сняли несколько стеклянных побрякушек, потом к ёлке потянулись другие, смелее и нахальнее. Другие, понимая, что им не достанется, поднажали, ухватились за ветки. И вот уже десятки рук замелькали, срывая с бедной сосны её скромный наряд: стеклянные гирлянды, бусы, игрушки, бумажные картинки, нити серпантина, блестящую мишуру. Чтобы достать верхние украшения, сосну повалили, и в одну минуту с ней было кончено. Её ободрали хуже, чем липку. Голая, с пучками ваты, новогодняя ёлка валялась на полу.
Угрюмая толпа молчаливо постояла, уныло глядя на творение рук своих, и двинулась к выходу. Что чувствовали в то зимнее утро папы, мамы и дети, пришедшие на праздник? Угрызения совести, стыд, жалость к самим себе, горечь обиды на нищенскую, убогую жизнь? Ничто не оправдывает их.
А из репродуктора, голосами детского хора гремело призывно и задорно:
Мы поднимаем алое знамя.
Дети рабочих, смело за нами!
Профсоюзная деятельница, уже без ватной бороды, схватилась за голову, с визгом убежала. Последние гости, толкаясь в дверях, молча расходились. Я нёс в кармане игрушки, не украденные мной. Тем не менее, чувство стыда и вины за происшедшее жгло меня изнутри: «Из-за меня всё случилось!»
Неприятное зрелище того новогоднего утренника хранится в памяти как серый эпизод документального фильма.
5 марта того же 1953 года наша жизнь, как впрочем, и всей страны, круто изменилась. Не материально, конечно.
Умер Сталин…
Прибежала соседка тётя Груня. Рыдает, руки заламывает.
- Ай-яй-яй! Ой-ёй-ёй! Как жить теперь будем?
Отец выматерился, плюнул:
- Да как жили хреново, так и будем жить!
Груня ушла с плачем, а отец ещё долго чертыхался, дымя махорочным дымом:
- Вот дура-баба! Слезы крокодиловы распустила, как будто и впрямь Сталина ей жалко. Тьфу! Черти бы её съели и не подавились, эту Груню!  Сама в халупе живёт, слаще редьки не ест ничего, а поди же ты! Сталина ей жалко! Плакала бы о мужике своем, убитом на фронте, дура сталинская! В нищете прозябает, а скулит: «Как жить будем?» Хуже не будет. Хуже и так уже больше некуда! Крышу починить не может, дождём хибару насквозь мочит, а она вопит: «Сталина жалко!» Дура набитая!
Хаживал до Груни грузчик с угольного склада. Высокий угрюмый мужик, чёрный как негр от угольной пыли, с подборной лопатой на плече. Целое лето ходил до Груни, стучал молотком у неё, колотил крышу над Груниной хатёнкой. Сильный ветер налетел. Не устояла крыша. Набок съехала. Угольщик на работе был, а как воротился, увидел стоящую торчком возле избы крышу, быком заревел:
- Что-о крышу-у не держала-а?
И широченной лопатой Груню по круглой заднице – шмяк!
С тех пор у моего отца долго в ходу поговорка была: как что не ладится, так он кричит на мать:
- Что крышу не держала, туды-т т-твою растудыт…
Лет эдак через пять, когда отец уже работал лесником в Боровлянском лесном урочище, он и мать приехали в Тогучин помогать моей тётке Поле строить новый дом. Тёплой летней ночью, мать, обеспокоенная отсутствием отца, вышла во двор и услышала в срубе приглушенный шёпот. Женское чутьё не обмануло. Гриня-колосочек – так мать называла отца – целовался, миловался со своей бывшей соседкой Груней. Ох, и досталось тогда застигнутым врасплох любовникам!
Лесником отец устроился на работу в январе всё того же пятьдесят третьего.
Лошадь ему дали, буланую монголку по кличке Волга. Ружьё одноствольное шестнадцатого калибра, синий китель с эмблемами-листьями дуба на петлицах, чёрную фуражку с зелёным околышем.
Поздним зимним вечером Волга втащила во двор тогучинской саманной литухи сани, груженые мёрзлыми зайцами, куропатками, тетеревами и рябчиками.
Пока отец занимался дичью,  унося её в кладовую, я подошёл к рапряжённой лошади, аппетитно хрумающей пахучее сено. Наклонился над санями с намерением подложить ей сенцо получше, но и опомниться не успел, как полетел вверх тормашками и воткнулся головой в сугроб. Строптивая кобылка поймала меня зубами за ворот пальтишка и одним рывком перекинула через сани.
Позже я приручил её овсом и хлебом, посыпанным солью.
Позже, это когда мы перебрались на жительство в село Боровлянка, в двадцати пяти километрах от Тогучина. В этой деревне, на родине отца, в её благоуханных лесах, на цветистых полянах и травяных лугах прошли годы моего босоного, голопузого и безрадостного детства.
То было время пресловутой хрущёвской «оттепели»,  бессовестных правительственных обещаний, пустых надежд и ожиданий лучшей жизни. А она, обещанная пропагандой хрущёвской «оттепели» лучшая жизнь, светилась алой зарёю где-то на горизонте. Казалось, осталось совсем немного, ещё чуть-чуть дойти, и наступит изобилие. Так вещала пропаганда. Но с каждым прожитым годом, как с каждым шагом на пути к заре, горизонт отодвигался. Мы снова упорно шли к нему, но заря оставалась бледным рассветом, день лучшей жизни не наступал. Невозможно прийти к горизонту, как невозможно прийти к тому, чего нет.
Как мы всем народом «оттаивали» в хрущевской «оттепели», я ещё расскажу.
А сейчас надо браться за вёсла и подгребать к желтеющей песком косе. Пора готовиться к ночлегу на берегу Симана. И это, скажу вам, покруче будет привала на захезанном берегу грязно-мутной французской Сены или вонючей английской Темзы! Развести костёрчик, заварить гречневой каши с тушёнкой, с дымком и сделать глоточек-другой вишнёвого ликера из фляжки.
Я на Симане! Есть повод выпить. И нет повода, чтобы не выпить.
Генка  -  сын  лесника

Ночь тёплая, звёздная. Под лежащим у косы деревом, подмытым течением,  журчит вода. Кулики пронзительными голосами нарушают ночную тишину: «пад-деррись, пад-деррись…» Тишина, покой и благодать Божья. От избытка чувств, переполняемых душу, хочется творить молитвы.
- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Широкий, глубокий Симан неслышно несёт воды в Обь. Как нёс её тысячи лет до сегодняшнего дня. Как будет нести тысячи лет и после моей ночёвки на этой косе.
Потрескивают дрова в костре. В ближних кустах коростель начинает свои бесконечные трр-трр-трр. И так до утра. До чего же скрипучий, противный голос у этой птицы! Без устали, почти не переставая, как заведенная механическая трещотка, кричит всю ночь. Глотка у неё – Кобзон позавидует!
Спать не хочется. Сижу на перевёрнутом вверх дном ведре, смотрю на огонь. Глядеть на яркое пламя костра не надоедает. Огонь, его загадочная природа завораживает, притягивает, успокаивает, располагает к приятным мыслям и воспоминаниям. Сколько людей уничтожил огонь и скольким дал жизнь?! И как бы не объясняли ученые-физики происхождение огня, вряд ли кому и в самом деле понятно, откуда берётся обжигающее пламя, почему оно такое жаркое и яркое.
Первый свой костёр я разжёг в боровлянском лесу у ключа Марковский. Осенним слякотным днем бродил я с отцовской курковкой по окрестным колкам, выпугивая зайцев и не стреляя в них из боязни промазать. Патронов-то было всего два! Отец больше не давал.
- Чтоб зря не палил, - говорил он мне.
Заблудился в тот день. Темнеть начало. Дождь накрапывал. Страшновато стало. Как? Ночевать в лесу? Сидеть на пне в темноте, дрожать от холода, под дождём мокнуть? Испуганно поглядывая на угасающую розовую полоску неба, принялся собирать хворост и сухой валежник. Старых берёз, отживших своё, валялось достаточно. Натаскал бересты, а в кармане отцовского дождевика нашлись и спички. Без труда развёл я тот первый костёр, осветивший поляну у ручья, согревший, придавший смелости. Коротать ночь возле него не пришлось. На зарево набрёл другой охотник, колхозный кузнец Фёдор Останин. Повёл меня домой.
- И не забоялся один в лесу ночевать? – спросил Фёдор.
- Не маленький, - бодро ответил я, - чего мне бояться?
- Не чего, а кого… Леших, бесов, ведьм… Говорят, они в глухих местах водятся, - напускал на меня страху кузнец.
- Не-е, они только в сказках бывают, - смеясь, ответил я, озираясь по сторонам и стараясь не отставать от Фёдора.
В седьмом классе я тогда учился. Самостоятельно запрягал лошадь, заряжал патроны, чистил ружьё, убирал навоз в конюшне, в стайках, кормил и поил скотину.
А в Боровлянку мы переехали, когда мне и десяти не было. В четвёртый класс ходил. В конце марта это было. Отец за нами не приехал. Прислал в Тогучин две подводы с каким-то пьяным мужиком. Мать укутала в одеяла пятилетнюю Гальку и ещё грудную Алку. Нахлобучила на меня отцовскую солдатскую шапку, полушубок, замотала мои ноги в тряпки и запихнула их в большие валенки. Сама влезла в тулуп. В таком облачении мы уселись на заднюю подводу, зарылись в солому, и лошади, дёрнув сани, с места взяли рысью. Мужик ехал на первых санях, не оборачиваясь назад, совсем не обеспокоенный тем, как едем мы. Пьяный, он дремал, привалившись к облучку саней, привычно дёргал вожжи и горланил:
А н-на горе колхоз,
А п-под горой совхоз,
А мне милёночек,
А з-задавал вопрос…
Его лошадь, торопясь в тёплую конюшню к овсу и сену, не останавливаясь, трусила рысцой. Конь, запряжённый в наши сани, тряс заиндевелой мордой и не отставал. Ноги мои затекли от лежания в неудобной позе. Не в силах терпеть, я выкарабкался из саней, ничком свалился в сугроб, запутавшись в полах полушубка. Шапка, слабо завязанная, съехала на глаза. В валенки набился снег. Я поднялся, споткнулся, упал, а когда неуклюже встал, сани успели убежать на добрую сотню метров. Я закричал, но из-под платка, закрывавшего рот, вырвалось только мычанье. Сани всё удалялись. И я побежал, запинаясь огромными валенками о снежные рытвины. Падал, вскакивал и всё бежал, бежал…
Возле какой-то заледенелой речушки, взбираясь на гору, лошади пошли шагом. Я догнал сани. Весь мокрый, хрипло дыша, плюхнулся на солому.
- Гена, сыночек, ты не замёрз? – из-под тулупа спросила мать.
Запыхавшийся, с бешено колотящимся сердцем, я молчал, не в силах перевести дух.
- Ты, что, спишь? Ну, спи, скоро приедем…
В сумерках морозного мартовского вечера сани въехали в просторный двор чужого дома, где нам временно предстояло быть квартирантами.
Меня втащили в избу, раздели. Платок от мокрого дыхания примёрз к губе. Его сдёрнули с клочком кожи. В школу утром я пришёл с вавкой на распухшей губе. Стесняясь, прошёл в класс, прикрывая рот ладошкой. На губе ещё долго оставалась болячка. И я стыдился на переменах выходить из класса. Сидел, отвернувшись к окну. Деревенские поняли это по-своему, решив, что я городской задавака.
На квартире у Марьи Ивановны Арефьевой, где мы остановились, мне запомнилась высохшая, как мумия, стошестилетняя бабка. Её ограничивали в пище, чтобы бабка не справляла нужду в постель. Старуха стонала, бормотала, что её морят голодом, выпрашивала еду. Мне было жаль несчастную бабулю, которую не хотят кормить. И в отсутствие взрослых, тайно совал ей в руки ломоть хлеба, варёную картофелину, густо намазанную ядрёной горчицей. Бабка съедала деликатес, не чихнув, ни разу не поморщившись. Просила ещё.
Однажды, увидев крошки на одеяле, Марья Ивановна строго посмотрела на меня, напустилась на старуху:
- Опять ела что-то?! Убирай потом за тобой! Господи! Как мне это осточертело! Сто шесть лет! И всё живёт! А я сама старуха давно. За какие грехи мне кара небесная? Ну, говори! Ела чего?
- Н-не, Маня… Крошечку токмо… Ма-ахоньку…
Марья Ивановна погрозила мне пальцем:
- Не суй ей ничего. Я бульон ей давала, хватит с неё. От вони и так не продыхнуть…
Марья Ивановна отошла к печи, задвигала ухватами, а бабка уставилась на меня немигающими блеклыми глазами, прошепелявила:
- Дай рученьку твою, голубчик мой…
Она сжала мою ладошку холодными костяшками пальцев, прошептала, шевеля сморщенными губами:
- Спасибо, голубочек. Всё… тебе… отдала…
- Что, бабушка, ты сказала? – не понял я. – Что ты мне отдала?
Бабка отвернулась к стене. Седые жидкие волосы растряслись на подушке. Тонкая длинная рука с отвислой кожей плетью подёргивалась на лоскутном одеяле. Старый ситцевый халат, застиранный до ниток, прикрывал худое старческое тело. Она давно забыла имена внуков,  правнуков и праправнуков. За кого-то из них, наверно, приняла меня, благодаря за хлеб и картошку. Скоро долгожительница умерла, освободив внучку Маню от тягостей по уходу за ней. Что скрывалось в словах престарелой бабуси: «всё тебе отдала», для меня навсегда осталось загадкой.
В деревне я никого не знал. Сидел, придя из школы, за круглым столом, в тесной комнате, заставленной комодами, громоздкими, окованными сундуками, тяжёлым дубовым шкафом, привезёнными в Боровлянку первыми переселенцами из Черниговщины. Срисовывал в альбом смешные карикатуры из «Крокодила».
Боровлянка в те годы в большинстве своём была заселена поволжскими немцами, сосланными в Сибирь в начале войны. Немецкие дети плохо говорили по-русски. Путали слова женского рода с мужским родом. И фразы у них получались типа: «Она пошёль макасин вотка покупайт…» Все они были хорошими, добрыми, верными товарищами, бескорыстными и безобидными. За исключением одного.
Валентин Боксгорн был сильнее меня, выше ростом, на два года старше. Дважды оставался второгодником, из-за чего я и оказался с ним за одной партой. В первый же день моего пребывания в классе Боксгорн примитивно изобразил на промокашке солдата со свастикой на рукаве, стреляющего из автомата в солдата со звездой на каске.
- На, Гусак, - похохатывая, сунул бумажку мне. Я смял её, бросил под парту. Боксгорну не понравилось. Сцепив меня левой рукой, правой изо всей силы провёл стиральной резинкой по моей стриженой голове. Я обозвал его фашистом. Это ещё больше разозлило немецкого выродка, воинствующего потомка дикарей-гуннов и тевтонских рыцарей, во все времена битых, но так и не поумневших.
- Ах, ты, Гусак! – прошипел Боксгорн. – Ты думайт, ви нас победиль? Я тебе показать, русиш швайн!
Выхватил из моей тетради промокашку, весь урок долго и старательно рисовал на ней свастику. Штриховал оттенки, обводил каймой. Ехидно улыбаясь, протянул промокашку мне. Я опять скомкал её, швырнул на пол. Учительница подошла близко. Боксгорн не посмел давануть меня. Всё же это не помешало мне прошептать  ему с презрительной интонацией:
- Немец! Фашист! Рыжий ганс!
Учительница отошла. Мне тотчас последовал тычок в правый бок. В ответ на боль я обозвал его недобитым эсэсовцем. Он сидел справа от меня и, выждав момент, когда учительница не смотрит в нашу сторону, бил меня линейкой по ушам. Издеваться надо мной ему доставляло удовольствие. Лишь только учительница отворачивалась к доске, тыкал меня перьевой ручкой, иголкой, зажимал рот, давил за шею и, ощерив кривые жёлтые зубы, колотил исподтишка. Злобно хихикал:
- Ну, што, Гусак? Ещё будешь получайт, русиш думмкопф?
Я мог пожаловаться учительнице, отцу, попросить отсадить меня на другое место в классе. Но я не хотел унизить свое русское достоинство перед наглым немцем, показывающим превосходство надо мной. Весь класс видел его издевательства над новичком в школе, но не подавал и звука. Я в одиночку противостоял хулиганским выходкам фашиствующего немца. И это был мой маленький Сталинград, и я стойко держал оборону, не теряя надежду перейти в наступление. В ответ на каждый злобный выпад Боксгорна не плакал, терпеливо потирал ушибленное место, надорванное ухо. Смелея все больше, плевался в него со словами, слышанными ещё в лагере для военнопленных:
- Немецкая морда! Фриц – ловил куриц, лапки кверху – Гитлер капут!
Напослед я наградил его чернильницей по рыжей башке, получив взамен приличную зуботычину. Больше Боксгорн меня не трогал. Уж такая порода - немчура: обязательно ей надо получить по мусалу, чтобы не рыпаться. На переменах Боксгорн переключился на других деревенских мальчишек, тихих, безропотных. С ухмылкой раздавал им щелбаны, пинки, тычки. Немецких школьников поклонник свастики не трогал.
Встретился бы он мне сейчас! Я припомнил бы ему свастику! Да наверняка смотался потомок крестоносцев  на историческую родину, когда разрешили поволжским немцам выехать из России в Германию. Мучимый ностальгией по третьему рейху, пьёт баварское пиво, мечтая о новом блиц-криге.
С остальными немецкими детьми у меня завязалась сердечная дружба. Рассказывая о тех школьных годах, всегда с теплотой буду вспоминать братьев Артура и Виктора Кольмай, Владимира и Отто Бахман, Виктора и Ригата Бальцер, Ивана Веде, Константина Дамм, Рудольфа Маурер. Но рассказ о них пойдёт позже, а пока мысленно вновь возвращусь в четвертый класс, к моим любимым книгам сказок   и смешным картинкам в журнале «Крокодил».
Для боровлянской ребятни, чей кругозор ограничивали огороды, лес и близлежащие пашни, я был, как сказали бы сейчас, «продвинутым пацаном». Ведь я видел паровоз, рельсы, по которым он бегает, самый что ни на есть взаправдашний самолет ПО-2, приземлившийся на окраине Тогучина. Правда, многим казалось, что я бессовестно их обманываю, объясняя, как сдвигаются рельсы при переводе стрелок.
- Ох, и врать, ты, Гусак, - не верили моим россказням. – Вот так взяли рельсы и сдвинулись на земле… Ха-ха…
На переменках те, кто постарше, подначивали:
- Эй, Гусак! Расскажи, как рельсы по земле бегают!
Дома у нас был велосипед с никелированной табличкой на крыле: «З-д им. Фрунзе», и я умел ездить на нём, стоя на педалях внутри рамы. Взрослые называли меня «сын лесника». Всё вместе взятое значительно повышало мой авторитет в глазах сверстников.
Были у меня и среди русских ребят настоящие друзья: Шурка Кульга, Генка Колегов и Витька Медведев. Самые лучшие, самые незабываемые, самые яркие воспоминания детства связаны именно с ними. Имя каждого не забуду как своё собственное, потому что без них не было бы детства с его мечтами, надеждами, фантазиями, шалостями, мальчишескими приключениями. С четвертого класса до окончания боровлянской семилетки мы держались вместе. На уроках математики Генка и Витька выручали меня шпаргалками, подсказками, решали за меня контрольные работы.
Зимой мы катались с Каменной горы на лыжах, играли на льду речки в хоккей. Клюшками у нас были палки, а шайбу заменял мерзлый катышок конского навоза. Каждая такая игра заканчивалась неожиданным спором, обсуждением книги или фильма. Витька Медведев, самый начитанный, высокий, серьёзный, неожиданно прерывал игру. Запыхавшийся от беготни, тяжело дыша сообщал:
- Скоро, пацаны, того, кто по радио говорит, видно в ящике будет. Статью такую читал.
- Знаю, слышал… Телевизор называется, - безразлично добавлял Генка Колегов, не желая оставаться профаном.
- Да ну, фантастика… Как это можно? Неужели, правда, так и будет? – недоверчиво спрашивал я.
- А ты думал? Уже есть такие!
- Нам-то что? Всё равно не увидим. У нас в деревне даже электричества нет. Мало ли что придумают! – равнодушно замечал Шурка Кульга. – Мне мамка даже велик купить не может. Не то, что этот, как его … тивилизор!
- А что, пацаны, смотрели недавно «Смелые люди»? Вот это кино, скажу я вам! – перебивал кто-нибудь спорщиков, и разговор быстро переходил на другую тему.
Мы не были испорчены влиянием города. Не выражались нецензурно. Не курили. Не засоряли речь блатными словечками: «ништяк, нормалёк, без базара, круто, продвинутый, тащусь, типа, всё пучком, делать бабки, лохануться, навариться» и прочими нынешними вульгаризмами.
Играя в войну, мы подражали героям: партизану Константину Заслонову, разведчику Николаю Кузнецову, лётчику Валерию Чкалову, моряку Евгению Никонову, пехотинцу Александру Матросову и другим славным сынам Отечества. Начитавшись романов, насмотревшись фильмов о полководцах и флотоводцах, гордились победами русского оружия, мечтали о подвигах. Мы росли патриотами советской Родины.
Наигравшись, забирались на сеновал к Витьке Медведеву и до поздней темноты строили планы, брали в пример идеалы.
- Я, пацаны, больше всего люблю книги про древнюю историю. Археологом стану. Буду всякие клады искать, раскопки древних городов делать, - делился сокровенными мечтами Витька Медведев.
- А я моряком. В дальних странах побываю, мир посмотрю. И еще мне форма морская нравится, - живо загорался я своей мечтой.
- Машинистом электровоза буду. Поезда буду водить, - высказывал свою мечту Генка Колегов.
- А ты что молчишь? Кем хочешь стать? – допытываемся до Шурки Кульги. Тот молчит, вздыхает:
- Не знаю, пацаны. Учусь, сами знаете, не очень… Куда мне без десятилетки? В горно-промышленное училище поеду на шахтёра учиться. Там, говорят, парашютная секция есть. В армию пойду. В воздушно-десантные войска. Дальше видно будет…
- Эх, скорее бы школу закончить!
- Да-а…
Витька Медведев питал ко мне искреннюю симпатию. Наверно, потому, что наши интересы совпадали. Мне нравился этот мальчишка. Сдержанный в разговоре, начитанный, тактичный, аккуратный, я бы даже сказал: интеллигентный. В том возрасте я не задумывался о благовоспитанности школьного товарища и деревенского друга Вити Медведева. Просто дружил с ним. Его авторитет был для меня непререкаемым. Мы беседовали о прочитанных книгах, о спортивных достижениях наших рекордсменов, о космосе, об оружии и ещё о многом другом. Говорили, конечно, о взаимоотношениях полов, о любви мужчины и женщины. Без пошлых и хамских слов. От него, своего детского друга я получил первые уроки нравственности. Он первым дал прочитать затрёпанный томик с непривлекательным, как мне показалось вначале, заголовком «Тихий Дон». Я читал эту книгу взахлёб, испытывая разные, неизвестные мне прежде чувства. Переживал их вместе с героями романа. «Борьба за огонь», «Удар и защита», «Пармская обитель», «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетёра», «80000 лье под водой» - далеко не все книги, предложенные мне для чтения моим боровлянским другом. Знакомство с ними расширило мой кругозор, укрепило тягу к литературе, предопределило дальнейшую жизнь. Вот уж действительно: «С кем поведёшься, от того и наберёшься!» - гласит народная мудрость. Мне везёт на встречи с хорошими людьми, от которых веет теплом, приветливостью, широтой души, знаниями, стойкостью характера, убеждённостью в правоту дела, честностью, стремлением служить вере православной и Отечеству. И первым среди них на моём жизненном пути стал скромный боровлянский мальчишка Витька Медведев! Будущий известный учёный-археолог, доктор исторических наук, профессор.
Детские отношения с Генкой Колеговым носили иной характер. Мы были закадычными друзьями, но Генка отличался от Витьки неискренностью, артистичностью, неестественностью. Не был самим собою. Изображал из себя надуманного героя, рыцаря, знатока политических событий. Любил рассуждать о культе личности Сталина, о партсъезде, о дружбе с Китаем, о проблеме перенаселённости в этой стране. Знал фамилии известных киноартистов, советских и зарубежных политических деятелей. Он бравировал словечками «партбюро», «компартия», «секретарь ЦК КПСС», «Пленум ЦК» и другими подобными терминами. Тем самым Генка как бы незримо проводил грань между мной – сыном лесника, и между собой – сыном директора боровлянского маслозавода, членом Тогучинского райкома партии. Звание капитана запаса, два ордена Красной Звезды его отца возвышали Генку в моих глазах, давали право держать себя немного заносчиво, с чуть заметным высокомерием. Генка Колегов был организатором шаловливых проделок, приключенческих игр с непременными зашифрованными записками, таинственными указателями «кладов», ночными вылазками на «шкоду». В случае провала «тайной операции», когда «шкода» становилась предметом обсуждения в учительской, мой тёзка отличался необыкновенной способностью остаться в стороне, непричастным к шалости. И виноватым всё время оказывался простоватый Генка-Гусак, сын лесника. Отца вызывали в школу. Он отказывался по причине занятости, и в учительскую шла моргать глазами мать.
- Эх, ты, простофиля! – возмущалась она, возвратившись из школы. – Вместе с Колеговым притащили в класс кота! И уж, наверняка, директорский сынок подбил тебя на эту пакость. Скажешь, не так?
Я угрюмо сопел, в душе сознавая, что так оно и было. Колегов предложил устроить переполох с котом на уроке английского. Я согласился. Притащили кота в класс вместе, а выпустил я. Мне и отвечать пришлось. Колегов, вроде, ни при чём оказался.
Ещё один  приятель из нашей деревенской компании -  Шурка Кульга-первый. У него двоюродный брат был и тоже Шурка Кульга. Чтобы не путать братьев, их так в деревне и звали: Шурка Кульга –первый и Шурка Кульга-второй.
Отец Шурки Кульги-первого погиб на фронте. Шурка рано познал труд в колхозе и на своем жалком подворье. Учился Шурка плохо по причине частых пропусков занятий: подменял мать на ферме. Талантов, стремлений к знаниям не проявлял. Желания читать книги не испытывал. Любил охоту, рыбалку, ходить в лес за грибами и ягодами. В огороде за баней Шурка соорудил нечто, похожее на турник. Каждый день накачивал на нём бицепсы. Его самой заветной мечтой было как можно скорее уйти служить в армию – самый надёжный способ вырваться из колхоза. Из беспросветной нищеты. Единственной возможностью покончить с каторжной, грошовой работой за «трудодни». Шурка был честен, смел, добродушен, всегда готовый снять последнюю рубаху и отдать товарищу. У него было ружьё системы Бердана. Мы с ним бродили по колкам, бабахали в зайцев, чаще всего возвращаясь домой без добычи.
Вчетвером мы устраивали дуэли на развалинах старого маслозавода, сражаясь деревянными шпагами. Витька, мудрый и рассудительный, был Атосом. Крепыш и добряк Шурка становился Портосом. Мне, романтику-воздыхателю, доставалась роль Арамиса. Самолюбивый и артистичный Генка Колегов, разумеется, изображал из себя  д,Артаньяна.
В ночь на Старый Новый год, по дурацкой традиции творить безобразия, мы воздвигали посреди улицы баррикаду из саней, утащенных с колхозного двора. Снимали ворота с заборов и уносили в чужие дворы. Подпирали двери учителям. Втыкали брёвна в проруби. Натаскивали на крыльцо магазина всякий хлам: обручи, тележные колёса, битые чугуны, рваные хомуты. Навешивали на изгороди дырявые вёдра, банки. Разваливали поленницы дров, а круглые чурки выкатывали из оград на улицу. Чья-то стылая простынь, вывешенная после стирки на мороз, поднималась вместо флага на высоком шесте. И помирали со смеху, представляя, как выйдет утром из хаты бабка Палашка  и увидит у себя во дворе телегу с задранными вверх оглоблями! Или чужую деревянную лохань, полную застывшей в лёд воды.
Проделки эти сейчас ничем как хулиганством не назовёшь. Тогда же никто из взрослых не делал из них трагедии. Понимали: сами такими были. Ну, пошалила детвора малость. Не морды друг дружке по пьянке били. Не воровали, не грабили. Подрастут – остепенятся. Утром боровлянские жители, недовольно побурчав, принимались разгребать завалы. Никто из них не сомневался, чьих рук были проказы. Кто-нибудь при встрече, хмурясь, говорил отцу:
- Григорий Зиновеич. Ты скажи пацанёнку-то… Пошто в прорубь пихают всякую ерунду? Ишь, удумали! По утряне лошадей погнал поить, а покудова обдолбил сани, в прорубь затолканные, скотина на морозе стояла. Нехорошо, ить… Бабу Матрену подпёрли, перепужали старую до смерти…
Отец приходил домой, подзывал меня, давал подзатыльник.
- Ты что творишь, оболтус? Матрёна чуть дуба не дала! Ну, подпёрли… Ну, постучали… На хрена дым ей в сени пускали? Ведь старуха подумала, что дом горит, такой вой подняла! Думай башкой!
- Сам рассказывал, как вы умершего деда с лавки сняли, и пока старухи рядом с покойником спали, в угол, к стенке его прислонили. То пострашнее, небось, учудили вы…
- А-а, - засмеялся отец. – Бабки тогда с перепугу здорово обделались… Ладно, ступай. И не сметь в прорубях пакостить!
Той же компанией мы восседали за свадебным столом, дружно уплетая остатки пиршества  в неприглядной избе Шурки Кульги-первого. Его сестра Софья выходила замуж. Гости отгуляли у невесты, ушли к жениху. Мы заняли их места, набивая рты без разбору чем: киселями, холодными пельменями, квашеной капустой, пирогами, жареной свининой и рыбой, сушками, творогом со сметаной, селёдкой, смородиновым вареньем, холодцом, блинами, ватрушками. Шурка, на правах хозяина, черпал из огромного бидона самогон, разливал по гранёным стаканам. Содрогаясь от тошноты, мы випивали вонючую гадость, чтобы не показаться слабаками. Шурка черпал из другого бидона сладковатую, резкую, приятно пахнущую брагу. Пускал ковш по кругу, и мы запивали сладкой брагой горький самогон. Потом все валялись на сеновале у Витьки Медведева. Меня мутило, рвало, выворачивало наизнанку. Я никак не мог понять: что хорошего находит в самогонке отец, часто бывая пьяным? Шатаясь, бледный приволокся домой поздно ночью. Попытался положить рукавички на притолоку и упал в прихожей. Мать всплеснула руками, завыла, головой закачала:
- Боже мой! Напился! В отца пошёл! Ой, горе мне, горе!
Утром мать стащила меня с постели за вихры, отделала мокрой тряпкой, приговаривая:
- Вот тебе, пьяница! Вот тебе! В школу собирайся, бесстыдник!
«Мать, ладно, потерплю, - думалось мне. – Каково с отцом разговор будет? Широкого офицерского ремня не избежать».
Отец, после сильного бодуна на свадьбе Софьи, брился у зеркала, точил опасную бритву, водил лезвием туда-сюда по выше упомянутому ремню. Это был хороший признак. Не станет же сейчас, намыленный, снимать с гвоздя ремень и лупить меня! Так соображал я, с трудом подставляя отяжелевшую голову под рукомойник.
- Умывайся, сынка! И за стол! Похмеляться будем! – смеясь, сказал отец, скорчив перед зеркалом гримасу и начиная бриться.
- Э-эх,- с укоризной поглядела мать на меня и на отца. Мне было ужасно стыдно.  Лучше бы отец выдрал меня ремнём!
Мальчишки – мальчишками. Но как быть с девчонками?
Больше  всех в Боровлянке мне нравилась миловидная, застенчивая Раечка Ластовская. Зеленоглазая симпатюлечка с пушистым лисьим воротником на пальтишке. Часто пробегала мимо, как бы ненароком заглядывая в окно Марьи Ивановны. Добрая хозяйка избы, разгорячённая жаром русской печи, подносила мне румяный пирожок с земляникой и посмеивалась:
- Что-то, Генуля, Раечка Ластовская на окна наши посматривает. И с чего бы?
Внимание Раечки к окнам избы тёти Маши заметила мать.
- Всё бегает, поглядывает…
В апреле потеплело. Детвора вытоптала полянку у школы, начала играть в «ручеёк». Играют так: все становятся парами, держась за руки на уровне плеч. А между них, из заднего ряда, пригнувшись, пробегает лишний, выхватывает из «ручейка» того, кто понравился. На выходе из него пара, держась за руки, становится в ожидании, что кого-нибудь из них выхватят. Оставшийся без пары ныряет в «ручеёк», и, схватив кого-нибудь, тащит за собой на выход. Те, кто не желают, чтобы их разбили, крепко держатся, сцепив руки. Оказавшись последними – «ручеек» бежит без остановки – ныряют вместе в него, выныривают и опять стоят. Другие, наоборот, не очень держатся, не противятся, когда их разбивают. Хотят, чтобы их утащил в «ручеёк» тот, кто нравится. И так всё повторяется и продолжается, пока пары не подберутся друг другу по душе, не сцепятся крепко. Так, что никто никого выхватить не может. Смысл игры в том и заключается: крепко держать за руку «предмет воздыхания», а не удержал – заполучить обратно при очередном «нырянии».
Я хватал Раечку. Мы стояли в «ручейке», крепко сцепив пальцы, и редко кому удавалось ненадолго разлучить нас. Скоро мы снова ловили друг друга в «ручейке», а когда подходила очередь «нырять» нам, пробегали в «ручейке», никого не выхватывая, становились рядом. Стояли и молчали, испытывая приятную истому непонятного, волнительного чувства, переполняющего грудь. Я ощущал её тёплую ладошку, крепкое пожатие тонких пальцев. Видел быстрый взгляд на меня из-под мохнатого козырька меховой шапки. Она мне очень, очень нравилась, и я трепетал от сознания, что нравлюсь ей. Эта детская симпатия, заставляющая учащённо биться сердце, искать прикосновения, улыбки, вполне могла перерасти в большое чувство взаимной и  нежной любви.
Но какое дело до детских привязанностей родителям?  Кто из них считается с симпатиями детей друг к другу? Взрослые никогда не воспринимают всерьёз чувственных отношений между девочками и мальчиками. Зарождающаяся любовь в четвёртом классе?! Смешно!
А мне грустно. И совсем не смешно. Той весной Ластовские уехали жить во Фрунзе. В Бешкек по-нынешнему. И больше я её не видел никогда. Как-то сложилась твоя жизнь, Рая? Будь счастлива! Помню тебя. Помню апрельский вечер, запах весны, наш «ручеёк» и твой пушистый воротник. Помню блеск твоих глаз в вечерней темноте, застенчивую улыбку и ответное пожатие руки. Не судьба!
Нелегко нашей семье пришлось в Боровлянке. Нужда. Жизнь при керосиновой лампе. А для меня – это каждодневная изнурительная работа в поле, в огороде, в лесу, на домашнем подворье. Извечная колка дров, таскание воды с речки на коромысле, чистка стаек, беготня в магазин, хождение в школу, на почту по непролазной грязи, по заснеженной улице. Другие деревенские дети играли в лапту, в чижика, строили запруды в ручьях, ловили рыбу. Я же как прокажённый, только и слышал:
- Генка, натаскай воды в баню. Свари картошку свиньям. Сгоняй в магазин. Подмети в избе. Почисти у кур. Принеси дров. Запряги лошадь. Накоси свежей травы. Съезди в совхоз за хлебом. Сбегай…
Лишь поздними вечерами, в ненастные дни я присаживался к лампе с книгой или отпрашивался в кино.
Зимой – другое дело. Управившись по двору и с уроками, убегал на сеновал к Витьке Медведеву, где меня ждали друзья с зачитанной до дыр книгой, с новым журналом или новостью, услышанной по радио, со свежей газетой.
«С тоски умереть можно», - скажет нынешний молодой читатель, привыкший к телевизору, видеоплейеру, компьютеру, сотовому телефону, видеокамере, цифровому фотоаппарату, музыкальному центру, домашнему кинотеатру, автомобилю, минимотоциклу, дискотеке, радиоуправляемым игрушкам. Пресыщенные, избалованные всеми этими современными прибамбасами нынешние подростки толкутся вечерами у подъездов, курят, распивают спиртные напитки, громко сквернословят, вяло рассуждая об одном: где достать «бабки»? Не работая, не утруждая себя. Не все, конечно, такие идиоты, но многие. Без цели. Без светлой мечты. Без жажды знаний. Без романтических стремлений к подвигу. Без патриотизма в душе. «Достать бабки! Много бабок!» - вот их мозговые потуги. Зачем? Чтобы также, как их никчемные родители жрать, спать, с…справлять нужду, переводя добро на дерьмо?!
Мы, пацаны пятидесятых, грядущей жизни не знали, радовались тому, что имели. Как радуетесь сейчас вы своему окружению, не зная, какая жизнь грядёт через пол века. Ваши цифровые кинокамеры, спутниковые телефоны, ноутбуки, карманные компьютеры будущим поколениям покажутся таким же анахронизмом, как вам наши патефоны, счётные машинки «Феликс», чернильные авторучки и проводные телефоны. И молодые люди 2100 года посмеются над вашими «продвинутыми» вещами и недоумённо пожмут плечами:
- С тоски умереть можно! Как только они обходились без телепатической связи и виртуальных перемещений в пространстве?!
Самые фантастические достижения в науке и технике – ничто в сравнении с извечным мерилом всех цивилизаций – Природой. Меняются эпохи. Рушатся одни империи и создаются другие. Свершаются революции. Мир сотрясают войны. Меняются вожди, границы стран. Роботы, автомобили с компьютерным управлением, космические корабли вытесняют примитивные орудия труда и средства передвижения.
Неизменно вечной остается лишь Природа. Приспосабливаясь к вредным выбросам в атмосферу, к издевательствам и надругательством над ней паразитом-человеком, претерпевая вынужденную эволюцию, она видоизменяется, но её красота, величие и несокрушимая сила остаются неизменными. Ничтожным в сравнении с ней из века в век остаётся человек. Какие бы грандиозные мосты, туннели, аэропорты, суперлайнеры, плотины он не строил, ему никогда не повернуть реки вспять. Не заставить ему Обь нести воды на юг, а Волгу течь на север. Никогда человеку не остановить вращение Земли. Не успокоить разбушевавшийся океан. Не утихомирить тайфун. Не сдержать цунами. Не заглушить землетрясение. Не остудить кипящую в недрах планеты магму.
Припоминается высказывание известного советского учёного-садовода Ивана Владимировича Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у неё – наша задача!»
Дерзкое заявление! Если не сказать – нахальное! Природа не желает делиться своими дарами – давай отнимем силой!
Нет, брат Иван! Даром, а тем более, нахально, ничего не возьмёшь. За всё платить надо. За селекцию растений и животных, приводящую к вымиранию натуральных их видов. За ирригацию и мелиорацию расплачиваемся высыхающим Аральским морем. За создание огромных нефтеналивных танкеров -  отравленными океанами. За испытания ядерных бомб – гибелью множества растений, рыб, животных и птиц. За грандиозные вырубки лесов – обмелевшими и вовсе исчезнувшими реками и озерами. За возведение многочисленных плотин и водохранилищ – заболоченностью речных берегов. И всё из-за бездумных проектов переделывания Природы! В подтверждение приведу высказывание Фридриха Энгельса: «Не будем … слишком обольщаться нашими победами над природой. За каждую такую победу она нам мстит».
У Мичурина немало последователей-переделывальщиков нашлось. Даже юных натуралистов стали называть мичуринцами. Шутники-самоучки анекдот придумали:
- Кем работаешь?
- Мичуринцем.
- А что делаешь?
- Груши околачиваю.
Уж как не мечтал Никита Хрущёв всю страну засеять кукурузой, ничего у него из этой затеи не получилось. Если не климат ей в тундре расти или на обских болотах, то и стараться не надо. Не следует Природе наперекор идти. Не нравится это ей. На силу всегда найдется сила. Не с жалкими человеческими силёнками против её непомерной силищи ручонками махать! Лучше подумать, как и что сделать на  благо Природы, чтобы дождаться от неё милостей. А это зависит от личных способностей каждого, в отдельности взятого человека, его внутреннего содержания, сознания бережного отношения к окружающей среде. И в сравнении с красотой, величием и силой Природы какое значение имеет, кто крутил патефонные пластинки, а кто диски компьютерные? Кто носил сатиновую рубаху, ситцевый сарафан, а кто одевал смокинг или бархатное платье с бриллиантами? Кто ездил на телеге, в карете, а кто на велосипеде, в джипе? Кто ел хлеб и пил квас, а кто форель и шампанское. Кто спал в хижине, в шатре, а кто во дворце?
Нашей планете, её Природе миллиарды лет! Это невозможно представить, как и бесконечность Вселенной. И что такое на Земле есть жизнь отдельно взятого человека или целого поколения в сравнении с миллиардами лет существования Природы? Миг! Миллионная доля секунды!  Миг! Слышите? Всего один миг!
«Радио России» подкрепляет мои слова песней Леонида Дербенёва и композитора Александра Зацепина в исполнении Олега Анофреева:
Есть только миг между прошлым и будущим,
         Именно он называется жизнь.
Успеть за столь короткий промежуток времени оставить на Земле добрую память о себе – вот к чему должен стремиться человек. «Не совершай ничего, что будет мучить тебя на смертном одре, ибо жизнь мгновенна», - гласит изречение индийских мудрецов.
Однако, пора спать…
Закончил я этот день по обычаю молитвою на сон грядущим:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоей Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой: Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь.

               
Морская  душа.

Утро на Симане. Курлычат журавли. Утки, со свистом рассекая крыльями туманную дымку, проносятся низко над водой. Кукушки наперебой и без устали оглашают безлюдные окрестности. Сталкиваю плавсредство на воду, с некоторым сожалением покидаю живописное место. Сколько еще таких очаровательных красот в нашей России, разнообразных и прекрасных!
Поражаюсь глупости людей! Рвутся на загаженные многочисленными туристами Багамы, платят бешеные деньги за отели! Пинают, не замечая, золото под ногами на своей родине и бегут подбирать иноземное дерьмо! Сервис там! Удобства!
Не прельщают меня людские скопища на Средиземноморье! Как надо себя не уважать, чтобы окунаться в вонючую воду этой грязной лужи, в которую миллионы отдыхающих ежедневно плюют, мочатся, испражняются! Но по Сеньке и шапка! Бритоголовому ублюдку с тупым лбом, проматывающему награбленные у трудового народа деньги на кипрской вилле,  не понять красоты Симана! Пусть этот недоумок с чемоданом долларов ловит микробов на европейской помойке! Пусть выныривает из воды с чужими соплями на ушах, с прилипшим к спине презервативом! Каковы сами, таковы и сани!
А я понежусь под солнцем в тишине Симана на его зеркальной глади. Устремляясь всё дальше и дальше. Любуясь диковинными пейзажами и безмятежно подрёмывая.
Бережно, не качнув, несёт меня Симан.
Прошёл Вороново. Смотрю на карту. До Оби рукой подать! Не хочется выходить из протоки. Так бы и плыл по ней бесконечно.
Но всему есть конец. И приятному самосплаву по Симану тоже. Вхожу в Обь. Вижу в бинокль отметку «875».
И началось! Опять встречный ветер. Прохладно. С большим трудом выгребаюсь на вёслах. Прохожу отметку «880». За полтора часа - пять километров! С таким ходом я не до Салехарда – до Сургута не дойду! У левого берега совсем нет течения. Пересекаю фарватер между белым бакеном 311-м и красным 312-м. Проследовал село Уртам. Показалась отметка «895». Ветер стих. Иду правым берегом. Ориентиры на нём сдвигаются, что воочию убеждает: течение есть! Двигаюсь без напряжения сил и нервов.
Одиноко. Тихо. Солнечно. Спокойно. Истинное умиротворение души и тела. Блаженство путешествия самосплавом, о котором давно мечталось. Близость нетронутой природы. Ощущение единства с ней, причастности к её величию, красоте и вечности. Лирическое настроение. Желание петь, декламировать стихи. Чувство неподдельного счастья свободы, безраздельного владения окружающим  простором переполняет душу.
Лишь теперь, проплывая мимо луга, горящего жаром цветущих огоньков, вспоминая безотрадное детство, понимаю: то были лучшие годы моей жизни. И не надо оценивать их наличием или отсутствием игрушек, дорогих вещей, конфет и фруктов. Лучшие потому, что прошли в окружении дивной, еще мало испорченной в тех местах природы. На полянах, красных от огоньков и белых от подснежников. Среди бескорыстных и честных деревенских мальчишек, не испорченных гнилыми нравами больших городов. Среди простодушных сельчан, едущих на покос в конной бричке и распевающих песни. Несмотря на убогую колхозную жизнь, нищету и бесправие. Среди чутких, заботливых учителей, работавших в школе не только ради зарплаты.
Отцу в Тогучинском лесхозе ежегодно давали задание готовить определенное количество тонн сена. Вязать несколько тысяч метел. Убирать в лесу бурелом и сжигать сучья после порубки. Устанавливать там деляночные столбики и дождевые грибки для путников, нарезать противопожарные полосы. Помимо всего этого отцу ежедневно приходилось отпускать согласно «порубочным билетам» древесину на корню. Охранять лес от самовольных порубщиков. Последнее, пожалуй, самое трудное требование к работе лесника. Не будешь сторожить – весь лес изведут. Вырубят подчистую. Травы выкосят, вытопчут. В засуху пал пустят, огнём пожгут, птичьи гнезда, барсучьи, лисьи норы погубят. Без охраны лесу не выжить.
Людей понять можно. Всем надо строить дома, сараи, бани, кормить скотину, заборы ставить. Всем нужны лес, сено, дрова, грибы, ягоды, дичь. Станешь ревностным служителем, злобным цербером – долго не наработаешь. Либо усадьбу сожгут, либо в лесу из обреза убьют, либо кляузами замучают. Всякие пакости леснику чинить будут: стога сена поджигать, скотину в стаде травить, аншлаги и природоохранные щиты из дробовиков расстреливать. Много еще разной гадости можно придумать всем миром и сделать неугодному служителю леса, чтобы выжить из села, снять с должности, лишить спокойного сна. А если учесть, что отец вернулся в своё село, где родился и вырос, где все сельчане – знакомые люди, друзья, товарищи, приятели, то быть лесником там ещё труднее. Не обойти стороной и руководство сельского Совета, колхоза. Каждому в деревне нужны дрова, сено, жерди для изгороди, брёвна для строительства. Каждому! А билеты на порубку в лесхозе выписывали далеко не каждому. И деревья лесник обязан отводить для порубки выборочно, строго по билету. Но строевой лес дорогой. Откуда у колхозника деньги? На «трудодень» он мог существовать, но не жить. Во всяком случае, в нашем колхозе «Кузбасс». И потому все боровлянцы с надеждой смотрели на земляка Григория Зиновеича, как уважительно они его называли.
Но всем не угодишь. Сделал сто раз хорошо – один раз не сделал – всё! Недруги тотчас объявятся. Недаром же говорят: «Не делай добра, не получишь зла». Вот этой самой чёрной неблагодарностью отцу и отплатили. Но то ещё когда будет…
Каждое утро у нашего дома толпились люди. Ржали запряжённые в брички лошади. Кое-где, чтобы отогнать нудящий гнус, дымились костры. Всё это напоминало цыганский табор, остановившийся однажды за околицей села у речки Анчошки. Когда-то, слышал я от стариков, в этой речушке водились анчоусы. Вот и назвали её Анчошкой. В том цыганском таборе стояли атласные шатры, а в них на шёлковых подушках возлежали бородатые цыгане с гитарами. Цыганки кашеварили у таганов на кострах. Парни, разодетые в нарядные рубахи и бархатные жилеты, плясали под аккордеон, ловко выбивая такт ладошками и хромовыми сапогами. В сторонке бренчали бубенцами стреноженные кони. Цыганята попрошайничали. Да, мне довелось посмотреть настоящий цыганский табор! Самобытный, не киношный.
Летнее трудовое утро для меня начиналось в четыре часа утра. Я спал на чердаке, на подвесной койке, поскольку то был вовсе не чердак, а воображаемая палуба парусного корабля.
Не знаю почему, но морем я «заболел» с малолетства. Еще со второго класса, когда читал тонкую книжку в стихах про смелого ерша-путешественника. Ёрш тот плыл по рекам и морям и на большом корабле в гостях у моряков оказался. Картинки были в той детской  книжке: усатые матросы в робах и бескозырках весёлый разговор с ершом ведут. И так мне хотелось побыть на том корабле, повидать тех матросов, что и сам был не прочь стать ершом и проплыть по всем морям. Такая была у меня детская фантазия.
А как стал постарше, книги читал, в основном, про море и моряков. Выписывал через Посылторг чертежи и  наборы для постройки моделей кораблей.
На уроках играл с Витькой Медведевым в «морской бой». Зубрил по истрёпанным библиотечным книжкам флажный семафор, морскую терминологию, азбуку Морзе, учился вязать морские узлы.
В седьмом классе долго выпрашивал у одноклассницы Зинки Харитоновой открытку: возле орудийной башни линкора матрос играет на баяне. Развеваются на ветру ленты бескозырки и синий гюйс. И подпись внизу: «Лейся, песня на просторе…»
Для голодного блин не был так дорог, как для меня та открытка. Она представлялась мне сокровищем, которым я мог обладать, если бы не жадность Зинки. Казалось невероятно обидным, несправедливым, что открытка про моряка у Зинки. Ну, зачем ей она? Что девчонка понимает в кораблях? Что знает о Гангуте, Чесме и Синопе?
Не понимал я, что Зинку не пушки линкора привлекали. Ей нравился красивый моряк на открытке. Принц девичьей мечты.
К отцу частенько наведывался друг - лесник из села Борцово – Сашка Борцов. Так его отец называл. Невысокий, коренастый парень, черноглазый, с богатой шевелюрой тёмно-русых волос.
По правде говоря, не к отцу наведывался Сашка, а к молодой симпатичной доярке Дуське Бальцер.
Широкую, крепкую грудь Сашки обтягивала полосатая тельняшка – предмет моей жгучей зависти.
Сознание того, что Сашка Борцов – моряк, возвышало его в моих глазах намного выше всех остальных людей. Никакой генерал не сравнился бы в моём понимании с Сашкой Борцовым.
Я как-то спросил:
- Дядь Саш, ты -  бывший моряк?
- Почему -  «бывший»? – удивлённо вскинул брови борцовский лесник. – Моряк – всегда моряк! – стукнул он себя в грудь кулачищем. 
 - Дядь Саш, а ты на каком корабле плавал?
- Плавает … дерьмо в проруби, а моряки ходят.
- А писатель Станюкович в своих морских рассказах часто пишет: «плавал»…
- Так то писатель…
- Он морским офицером в кругосветку ходил…
- Вот, сам говоришь: «ходил!» Я на эсминце в дальний поход ходил. Комендором служил…
- На Тихоокеанском флоте?
- Да, на ТОФе.
- Дядь Саш, расскажи про море… Какое оно?
- Солёное… То синее, как лазурь, спокойное. То серое, штормовое. На нём быть надо, самому увидеть.
- А эсминец здорово качает?
- Э, брат, да ты, оказывается, морская душа! - похлопал Борцов меня по плечу сильной рукой. – Иди на флот, как будут призывать. Не пожалеешь! О морской службе в другой раз как-нибудь поговорим, - пообещал тихоокеанец, торопливо распрягая коня и улыбаясь Дуське.
Бывший комендор много пил самогона, никогда не хмелел и небрежно обнимал Дуську. В такие минуты его красивое лицо становилось строгим и торжественным, и Борцов непременно начинал петь, глядя прямо перед собой. Наверно, он воображал морскую даль, когда пел:
А волны и стонут, и плачут,
И бьются о борт корабля.
Растаял в далёком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля…
В его движениях, жестах, взглядах было что-то неуловимо броское, гордое. Флотская выправка заметна была в нём, как в породистой лошади красивая стать. Дуська, разрумянясь, не сводила с любимого затуманенных глаз. Сашке явно было не до бесед со мной. О флотской службе мы с ним так и не поговорили.
В августе в нашу забытую Богом Боровлянку приехал в отпуск тихоокеанец Мишка Захаров. Истинно, красавец! Высокий, ладный, подтянутый, плечистый, чубатый. Под восхищённые взгляды парней и мальчишек бережно положил на траву бескозырку с золочёными якорями на лентах и надписью: «Тихоокеанский флот».  Легко подпрыгнул к перекладине турника, повис на руках. Выравнивая ноги навесу, постучал носками начищенных до блеска ботинок. Без видимых усилий подтянулся, вышел двумя руками на упор, перевернулся, и, размахнувшись телом, несколько раз крутнул «солнце». Ловко соскочил на землю, поднял бескозырку. Щелчком сбил с неё травинку и, взмахнув лентами, надел на голову. Пышный чуб выбивался из-под неё.
Именно в ту минуту я по-настоящему полюбил флот и далёкое, неизвестное мне море. Именно тогда, восторженно глядя на Мишку Захарова, стал моряком.
Потому, как истинный моряк не тот, кто надел тельник по долгу службы, а тот,  кто по духу моряк всю жизнь. Верно сказал Сашка Борцов: «Нельзя быть моряком бывшим. Моряк всегда моряк!» Хоть в море, хоть на берегу. Тем и отличается от всех.
Молод моряк или стар, его всегда узнаешь по «морской душе» - полосатой тельняшке, по тёмно-синим и белым полоскам, проглядывающим из-за ворота рубахи.
В Боровлянке, удалённой от морей и океанов на тысячи километров, моя душа до конца дней моих стала морской  и всегда молодой.
Есть такие слова в песне Марка Лисянского:
Море седое, чайка седая,
Морская душа, морская душа всегда молодая…
До призыва на флот, однако, было ещё не скоро. Впереди меня ждали трудности, которые предстояло испытать и преодолеть. Но какими бы ни были они, я подбадривал себя: «Терпи, ты же будущий моряк!» И виделись мне отважные моряки из книг Константина Станюковича, Алексея Новикова-Прибоя, Леонида Соболева, Ивана Гончарова, Джека Лондона, Рафаэля Сабатини и многих других писателей-маринистов. С них брал пример. Такими, как они хотел стать. Это – не высокопарные слова. В них - истинная правда о переживаниях деревенского мальчишки, страстно мечтающего о морских приключениях.
О тех моих мечтаниях никто, кроме друзей, не знал.
В Боровлянке взрослые сельчане по-прежнему называли меня сыном лесника.
Старшие по возрасту мальчишки дразнили Гусаком.
Я не обижался. Пусть себе называют как хотят. Мне жаль их. Они не увидят бушующий океан. Не ощутят стальную твердь уходящей из-под ног палубы. Не испытают счастье возвращения в родной порт из долгого плавания. Их удел: пахать, сеять, убирать урожай, косить сено, пасти скот, пить самогон и горланить застольные песни. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год.
А мне уготована иная стезя: неоглядный морской простор. Я верил в это.
Безгрешной, незапятнанной была моя детско-юношеская жизнь в Боровлянке. Чистая, как белый лист походной тетради, раскрытой сейчас передо мной.

               
                Страсти  - мордасти

Два дня было не до воспоминаний. Тем более, не до записей. Неустойчивая погода то и дело сменялась ярким солнцем, холодным, пронизывающим ветром, моросящим дождем, не располагала к изысканному творчеству на лоне природы. Вид бурелома вдоль высоких глинистых берегов, косая пелена дождя и намокшие рюкзаки не вдохновляли на создание литературного «шедевра», претендующего стать «бестселлером».
Я не мог пристать к берегу, не рискуя напороться на сучья и проткнуть лодки, попасть под обвал или оказаться затопленным быстрым течением во время задержки у препятствия. Приходилось плыть, борясь со сном, ознобом и неимоверной усталостью. Изредка я вставал, чтобы размять затекшие ноги и, прислоняясь спиной к мачте, стоял столбом, напялив на себя всё, что можно было. Я выглядел со стороны чучелом, огородным пугалом, но вовсе не отважным туристом-путешественником, вознамерившимся дойти до Карского моря. И уж, конечно, совсем не походил на того смелого, улыбчивого капитана, много тонувшего, но ни разу не моргнувшего глазом. С кем или с чем еще можно было сравнить нечто, громоздящееся на резиновом плоту-катамаране, меня мало заботило мнение со стороны. Согреться, унять дрожь, спастись от ночного холода – вот о чём думал я, накрытый влажными, прохладными космами густого тумана.
«Дика» несло по какой-то безвестной мне протоке. Напрасно, подсвечивая фонарём, пытался найти её на карте. Плёсы, заливчики, озёра, протоки, речушки сплелись на ней в замысловатое голубое кружево на бледно-зелёном фоне лесов и болот. Молчаливыми наблюдателями неудержимого устремления «Дика» в тартарары оставались нависшие над водой кусты, снующие в заводях утки и тёмные стены леса по обеим сторонам протоки. Единственное желание – высмотреть удобную косу, пологий мысок для высадки. Выбраться на сухой песок, на травяной луг или каменистую россыпь, забраться в палатку и спать, спать… Какие уж там костры, чаи и прочие роскошества походной жизни! Не до жиру. Быть бы живу!
И такое местечко открылось при выходе из протоки. Луна, выглянувшая в прогал между деревьями, высветила пятно песчаной косы с редким тальником. Вытянув «Дика» на мелководье, я не стал вытаскивать из лодок набухшие рюкзаки. Сил хватило лишь на то, чтобы срубить колья и кое-как поставить палатку. Я упал в неё в чём был и тотчас провалился в небытие.
Сколько спал, не знаю. Проснувшись, был приятно удивлён ярким солнцем, ясным голубым небом и безветрием. Приглушенный рокот дизелей доносился с реки. Показался речной толкач с двумя огромными баржами, нагруженными песком. Буксир прошёл неподалеку. Волны, поднятые винтами, качнули «Дика», и всё стихло. Жаркий день, речной простор и бодрость после крепкого сна вновь пробудили во мне радость путешествия, нетерпеливое стремление идти дальше, продолжать бег в Никуда. К морю, к манящему суровой неизвестностью Заполярью.
Через полчаса, в одних шортах, я нежился под горячими лучами, растянувшись на брезенте поперек лодок. Хорошо видимые бакены белели и краснели  далеко у левого берега. Вся ширь реки принадлежала мне. Я один сейчас владел окружающим меня водным пространством. Вдали от фарватера мог плыть, не нарушая правил судоходства, как заблагорассудится. Я мог поставить парус, и меняя галсы, скользить влево-вправо. Но шнырять по реке совсем не хотелось. Я бросил вёсла и отдался воле течения. Придвинул ближе кулёк с засахаренными лимонными дольками. Включил транзистор. Глядя в безоблачное нежно-голубое небо, стал слушать музыкальную передачу на «Радио России». Отличная программа! Любимые песни!
Вот оно истинное удовольствие безмятежного плавания посреди широкой реки! И никого! Не каждый поймёт блаженное чувство единения человека и природы, безраздельно-единоличного обладания всем, что охватывает взгляд. Это нельзя объяснить. Это надо испытать. Сколь не обсказывайте мне вкус папайи, обжаренной с мясом павлина, приправленного банановым соусом, не пойму, пока сам не попробую. Вот и здесь: пока вы сами не затеряетесь между небом и водой на крохотном плоту, не испытаете страхов и восторгов плавания, вам не понять счастья подобного путешествия.
Оставьте заботы, хлопоты и дела. Их не переделать! И начните готовиться к предстоящему путешествию самосплавом. Сборы доставят вам огромное удовольствие, азарт не покинет вас. И вы скоро поймёте бесполезность одних вещей и ценность других. Вы убедитесь, что ничего нет дороже здоровья, которое нельзя купить за очень большие деньги. И помните: не столь труден поход с опасными приключениями, физическими нагрузками, лишениями и неудобствами, затратами на подготовку к нему. Труднее всего решиться на такое путешествие! Порвать путы бытовых устоев. Вырваться из клетки семейных дрязг и забот. Разом покончить со всеми проблемами и бежать. На край света. В Никуда. В свободном уединении освободить себя от совершения новых грехов, приносить молитвы Господу. И если вы найдёте в себе достаточно силы и воли на столь решительный шаг, то, однажды, сядете в лодку и надолго оттолкнётесь от берега. Уверяю: если у вас болело тело, ныла душа – всё пройдёт с первым взмахом весла. В экстремальных ситуациях некогда думать о болячках. А в спокойную, ласковую погоду праздничное, приподнятое настроение не покинет вас.
Не думайте, пожалуйста, что я намерен кого-либо убеждать в пользе или бесцельности подобного путешествия, по мнению некоторых моих оппонентов – даже авантюрного. На ваши сомнения мне, извините, мягко говоря, на-чи-хать! Главное, мне сейчас обалденно хорошо. Употребление слова из ненормативной лексики как нельзя лучше определяет мое  благостное состояние отрешённости от всех прежних забот. Ни до кого, ни до чего мне дела нет! Я счастлив, что совершил побег из домашней клетки. Я плыву в неизвестность. Я плыву в… Никуда! Господи! До чего же хорошо!
- Благодарю Тя, Господи Боже мой, яко не отринул мя еси грешнаго, но общника мя быти святынь Твоих сподобил еси. Благодарю Тя, яко мене недостойнаго причаститися пречистых Твоих и небесных Даров сподобил еси.
Назовите меня эгоистом, думающим только о себе, бродягой, старым придурком – кем хотите! Мне всё равно. Собаки лают – караван идёт. И любимое «Радио России» услаждает слух созвучной моей душе песней:
На маленьком плоту
Сквозь бури, дождь и грозы,
Взяв только сны и грёзы,
И детскую мечту,
Я тихо уплыву…
Ну и пусть
Будет нелёгким мой путь,
Тянут ко дну боль и грусть, 
Прежних ошибок груз.
Я не от тех бегу,
Кто беды мне пророчит.
Им сытней и проще
На твёрдом берегу,
Им не дано понять,
Что вдруг со мною стало,
Что вдаль меня позвало,
Успокоит что меня.
Нить в прошлое порву.
И дальше будь, что будет –
Из монотонных будней
Я тихо уплыву
На маленьком плоту,
Лишь в дом проникнет полночь,
Мир, новых красок полный,
Я, быть может, обрету…
Словно, специально для меня, для таких же романтических отшельников написал эти слова Юрий Лоза. Спасибо, «Радио России»! Спасибо, Юра за прекрасную песню! Она – в тему! В самое моё нутро! В «десятку»!
Вообще-то, если взглянуть на глобус, поверхность нашей планеты на две трети покрыта морями и океанами. Земляне просто обязаны быть земноводными, любить воду и морскую стихию.
Десятилетним мальчишкой я впервые влез в дощатую плоскодонку, просмоленную чёрным гудроном. Эту неказистую лодку отец сам смастерил для утиной охоты. Не помню, чтобы он увозил её на пруды. Много работал в лесу, на строительстве нашего дома.  Часто пил с мужиками, так что лодка годами лежала в сарае. Весной низина за нашей усадьбой наполнялась талой водой, превращаясь в мелкое, длинное озеро. Мальчишки-немцы помогали мне дотащить лодку до воды. Обрезком доски вместо весла я выгребался на середину водоема и визжал от восторга.
В двенадцатилетнем возрасте вместе с двоюродным братом Петькой Цыганковым сколотил из фанеры какое-то подобие модели корабля. Мы даже название ему дали: «Броненосец Потёмкин». Сажали на «броненосец» кота и отправляли в плавание на то самое озеро талой воды. Деревянное, грубо сколоченное плавсредство с мяукающим пассажиром на борту, подгоняемое ветерком, благополучно доплывало до берега. Кот, задрав хвост, пускался наутёк, а мы покатывались со смеху.
Сделал резиномоторную модель бронекатера. Заготовки и чертежи для него получил через Посылторг. Хорошая была модель, красивая, в школу на выставку отдал её. Там и осталась.
Для таких занятий времени не доставало. Придя из школы, наскоро пообедав, одевался потеплее, выходил во двор и брался за лопату, лом, метлу. Лишь только принимался за работу, приходили немецкие друзья: братья Артур и Витька Кольмай. Немцы в ту пору жили в Боровлянке не то, что бедно – влачили жалкое существование. В землянках, в лачугах вместе с курами, телятами, овцами. Грязь, холод, голод, болезни – непременные атрибуты нищенской жизни сопутствовали им в те годы. Высланные в начале войны из Поволжья, как неблагонадежные, немецкие семьи были брошены на произвол судьбы на совершенно голые места в Сибири, Казахстане, на Дальнем Востоке. До конца пятидесятых годов за ними присматривали комендатуры. Сосланные немцы не имели паспортов и гражданства. Не могли без разрешения коменданта отлучаться за пределы места жительства. Со временем эти трудолюбивые, добросовестные люди, аккуратные и законопослушные, уравненные со всеми в правах, стали надёжной опорой во многих колхозах и совхозах. Отстроили хорошие дома, завели хозяйства, обособились немецкими улицами, сёлами, районами. Традиционно немецкие усадьбы отличаются чистотой и порядком в своих домовладениях. Когда немцам разрешили выезд в Германию, большинство из них не поехали на родину предков. Приросли корнями к России, к тем местам, где, не жалея сил, проливали пот на полях и огородах, на лугах и в окрестных лесах. Они полюбили сибирскую землю, обрусели. Немецкая молодежь, большей частью, не зная родного языка, без акцента говорит по-русски. Лишь фамилии напоминают сегодня о немецком происхождении. У многих немцев сейчас есть то, чего нет у многих русских: коттеджи, дорогие автомобили, богатая недвижимость, счета в банках и важные государственные должности. А тогда…
Братья Кольмай у себя дома, кроме картошки, брюквы и ржаных лепёшек, ничего лучше не ели. Я забегал в дом, набивал карманы пирогами, рафинадом, выносил буханку  пшеничного хлеба. Мягкого, душистого, испеченного матерью в русской печи. Нырял в погреб, доставал горшок с маслом, намазывал толстые ломти. Они были голодны, но виду не подавали. Скромно отводили взгляды от горшка с маслом, от комков сахара, выложенных на чистый снег. Терпеливо ждали, деловито перевязывая метлу потужее, набивая на лопату черенок, натачивая топор. Я приглашал их. Они не сразу, а выждав какое-то время, стесняясь, подходили, молча брали бутерброды и сладости, неторопливо ели. Никогда не выпрашивали дать ещё, не вымогали, не хитрили.
Закончив трапезу, братья принимались за работу. Не рядились, кому, что делать, а добросовестно чистили стайки. На санках вывозили в огород навоз. Таскали с речки воду на коромыслах. Гоняли скотину на водопой к проруби, которую сами же и продалбливали, очищали от льда. Пилили и кололи дрова, заносили поленья в дом. Раздавали пойло телятам и овцам. Артур доил корову, я и его брат сгребали во дворе снег, подметали мусор в стайках и конюшне. Раскладывали по яслям сено, намешивали пойло свиньям,  насыпали в кормушки зерно курам и гусям. Разумеется, я работал наравне с ними, и я никогда не просил их помогать мне. Братья Кольмай приходили сами, и конечно, я радовался, что не одному мне управляться по хозяйству. 
 После работы мы растапливали печь, заправляли лампу керосином и варили картошку  с мясом. Дома у нас было вдоволь свинины, баранины, говядины, курятины и гусятины. Полно было дичи: зайчатины, мороженых тушек рябчиков и тетеревов. Зажигали керосинку. Я садился за уроки. Артур и Витька школу бросили еще в третьем классе. Они листали мои учебники, смотрели картинки в журналах «Крокодил», играли в шашки. Пили чай со смородиновым вареньем, с пирожками, с ватрушками. Тихо и молча уходили перед возвращением с работы отца и матери.
Не помню, чтобы родители похвалили меня за проделанную работу. Усталые, продрогшие, они находили причину выразить недовольство.
- Генка! Лодырь! Опять забыл воды нагреть для умывания! И   бересты не надрал, лучинок не заготовил… Как утром печку растапливать? – кричала мать.- В доме не подмёл. Постель не прибрал.  Девчонкам  кашу не сварил. Молоко не вскипятил. И чем только занимался, лентяй? Переломился бы из печки золу выгрести, тарелку вымыть за собой? Или картошки из погреба достать?
- Генка! Почему топор не прибрал? – слышался с улицы голос отца. – Наледь на крыльце наказывал сдолбить? Не сделал! Дармоедом растешь, оболтус! Смотри у меня!
Выслушав обидные упрёки с обзывательствами, получив подзатыльники, забирался я на русскую печь. Устраивался на валенках, рукавицах, телогрейках и мечтал. О чём? О море, конечно, о кораблях, о дальних странах и плаваниях. «Вот вернусь в Боровлянку, - думалось мне, - в морской форме, как Мишка Захаров, тогда посмотрим, какой я оболтус! А ещё лучше приехать домой морским офицером! С кортиком! Или в капитанской форме с нашивками на рукавах, с «крабом» на фуражке». Так мечтал я и засыпал под мурлыканье рыжего Васьки и трехшёрстной Мурки. Но это зимой…
Летом начиналась настоящая каторга. Летние, так называемые «каникулы», я ненавидел лютой ненавистью. Лета, мальчишеских деревенских забав, ребячьей свободы я не видел. Утром, лишь только начинало светать, мать поднималась ко мне на чердак по скрипучей лестнице, жалобным, просящим голосом тянула:
- Геночка, сыночек, вставай…
Как противна была эта приторно-ласковая, сострадальческая просьба, как ненавидел я деревенскую необходимость вставать в такую рань и тащиться по росе в лес! Моей обязанностью было взять уздечку и отправиться на поиски пасущейся  лошади. Пригнать её и запрячь в телегу. Я надевал набухший от сырости дождевик, обувал сапоги-кирзачи. На голову набрасывал  - быстро,  чтобы не просыпать, кепку с овсом. Совал в карман краюху хлеба с солью – лакомство для Волги.
На рассвете найти лошадь в лесу легко. Далеко в белесом тумане слышен звон колокольчиков, подвязанных к шеям лошадей. Идёшь на эти мелодичные звуки напрямки через кусты и заросли, через густой осинник или конопляное поле. К слову сказать, в те годы дуриманством – наркоманией - не страдали. Коноплю для курения не тёрли в ладонях. Большие массивы прекрасной масличной культуры плотной стеной преграждали путь. Из конопляных зёрен давили масло, готовили халву, жмых, из стеблей этого полезного растения получали пеньку. А как вкусны жареные зёрна конопли! Преодолеть конопляное поле, не заблудившись среди высоких и пахучих стеблей, особенно, в пасмурную погоду, нелегко. Но есть тракторные борозды. Они выведут на край конопляных джунглей. Однажды, в поисках Волги, чтобы сократить путь, я отважился пройти сквозь такое поле, надеясь на такие борозды, и заблудился. Тракторист напахал их кругами, и я, не видя перед собой ничего, кроме густых зарослей выше моего роста, целый день плутал по полю. Шел по бороздам, пересекал их, но конца и края поля не находил. Усталый, промокший под моросящим дождём, с плачем раздвигал высокие стебли, уже не надеясь выйти из них. Я старался идти прямо, но борозды сбивали меня с взятого направления и я кружил, кружил… Как знать, сколько бы ещё я блудил, если бы не услышал  знакомый мне звон колокольчика? В отчаянии я ломанулся сквозь строй высоких и крепких стеблей на этот звук и неожиданно выскочил их них. Передо мной расстилался просторный луг, и в конце его мирно паслась моя буланая монголка. Я привёл её домой уже в сумерках, за что получил хорошую нахлобучку.
- Где тебя черти носили, оболтус? - распалялся отец. - Вот всыплю, так узнаешь, как болтаться по лесу,  бездельник!
Вернусь, однако, к виновнице моих частых блуканий по лесу – буланой монголке по кличке Волга. Проспишь, поленишься встать на заре, и взойдёт солнце. Забившись от комаров и жары в куст шиповника, лошадь будет стоя дремать, отгоняя хвостом надоедливую мухоту. Встряхнёт головой, звякнет колокольчиком и замрёт надолго. Успеет ухо уловить, в какой стороне бряцнуло, звякнуло, тенькнуло – повезло тебе. Нет – будешь часами бродить, бить ноги по косогорам, проклиная жить-бытье, лошадь, жаркую погоду, проклятую деревню, комаров и всхлипывать от жалости к самому себе. А увидишь её, родную, желтеющую буланым боком в зелёной листве, душа радостью переполнится. И вот уже Волга бежит навстречу, рвёт с головы кепку, требуя овса, берёт с руки хлеб мягкими бархатными губами. Надеваю на нее уздечку, подвожу к пню и взбираюсь на гладкую округлую спину лошади. Волга недовольно щерится, тянется зубами к моему сапогу, пытаясь куснуть, получает оплеуху и послушно трусит домой. Я запрягаю её в телегу,  жду распоряжений отца. Хотя и без него знаю: если идёт дождь или пасмурно – в лес поедем. Будем делянки и просеки нарезать, деревья для домашних построек пилить, тонкий осинник на жерди рубить. Или траву косить, курилки для путников устраивать, сучья в лесу собирать и сжигать. Веники вязать для бани, для косуль, навешивать их на жердях. А если солнце с утра палит, знойный день намечается, тут без напоминаний ставь большие молочные бидоны на телегу и поезжай к реке. Сбегай к ней по тропинке раз сорок с ведром. Туда с пустым, обратно с полным. Влезь на телегу, вылей, стараясь не пролить, в бидон, спрыгни и бегом к реке. Потом вожжи в руки и в гору. Жилы на бёдрах лошади напрягаются, мускулы под кожей перекатываются. Мне всегда её жалко было. Ездил без кнута, или, как у нас говорили, без бича. Отец ругал меня:
- Расповадил кобылу. Не слушается… Хлестани её как следует!
Я не мог бить её. Давал ей хлеб с солью, сахар, овёс в кепке. И не садился в телегу, чтобы ей легче было везти тяжёлый воз. У огорода подвода останавливалась. Я сталкивал тяжеленные фляги на землю. Начиналось самое гадкое: поливка грядок с морковью, свеклой, капустой, огурцами, помидорами, луком, чесноком и всякими там бобами, горохами, брюквами, редисками, репами. Из ведра, ковшиком. Шлёпая босыми ногами по ещё прохладной земле. Потом канитель с чугунами картошки для свиней, приготовление мешанины из отрубей с рублеными стеблями лебеды и крапивы. Эти свинячьи деликатесы требовалось нарвать на пустыре, в придорожной канаве. С красными, горящими огнём руками, я сыпал корм курам, собирал в ящиках яйца и делал новую ходку за водой к речке. Теперь для домашних нужд. Надо отдать должное: вода в той родниковой речке была почище кулерной воды,  продаваемой нынче компанией «Чистая вода»!
Мать возилась у печи, собирала на стол, готовила сумки со снедью для выезда на сенокос или другие работы в лесу. Отец отбивал косы, чинил упряжь, вилы, грабли, точил пилу, топор, укладывал вещи и сумки в телегу.
Десятилетняя Галька и пятилетняя Алка  водились с двухлетней Валькой. Им предстояло на весь день оставаться дома в роли нянек и хозяек.
Мы завтракали, усаживались в телегу и выезжали со двора, покидая девчонок одних на весь световой день.
На лесных полянах, пёстрых и пахучих от обилия цветов и спеющей клубники, отец и мать косили траву. Там, где её скосили раньше, я ворошил подсохшие валки, сгребал сено в копны. Потом мать стояла на стогу, отец подавал ей большие навильники сена, подвозимого мной на волокушах. Многие дни я не слезал с потной спины Волги, отчего промежность моя растиралась до крови. Ходил враскоряку и ночами стонал от жгучей боли. По утрам мне стоило слёз и терпения вновь сесть на лошадь. За день к саднящим натёртостям привыкал, а вечером к ним было страшно прикоснуться. Никто в этом не сочувствовал. Никаких присыпок, мазей никто не предлагал. Натёр? Велика беда! Кто из деревенских пацанов не растёр себе в кровь между ног?! Пройдёт! Я один, как мог, терпел свои болячки. Я не любил лето!
В книжках читал про пионерские лагеря, в кино смотрел на интересные походы и поездки ребят. Их книжная, киношная жизнь была для меня красивой сказкой.
Возвратившись с покоса, мать принималась мыть и укладывать спать грязных, запыленных Гальку, Алку и Вальку. Таскала пойло визжащим, не кормленным с утра свиньям, доила корову, разливала по кринкам парное молоко.
Отец выпивал стакан самогона и заваливался спать.
Я впотьмах распрягал лошадь, гонял скотину на водопой к речке   и выводил Волгу на пастбище.
- Подальше отведи, за аншлаг, - наказывал отец. – Там трава сочнее, коровами не вытоптана.
Аншлаг – щит с надписью: «Боровлянская лесная дача» стоял в километре на окраине села. Туда добраться впотьмах верхом на лошади было не страшно. Обратно идти становилось жутко. Кусты в темноте, пни казались косматыми чудищами, непонятными фигурами не то людей, не то зверей. Напрягшись, с мурашками на теле, я приближался к ним, облегчённо переводил дух. Возвращался домой, забирался на чердак в подвесную койку, и разбросив широко ноги, чтобы не задевать горящие натёртости, засыпал под заунывное гудение комаров и ночное гавканье деревенских собак. И, кажется, вот только лёг, как уже ненавистное мне поскрипывание лестницы, до осточертения жалостливо-просящий голос:
- Геночка, сыночек, вставай…
Долгому, уморительно-нудному лету не виделось конца. Меня жрали мухи, комары, оводы, слепни, мошка. В меня впивались клещи. Подошвы босых ног, пробитых острыми корнями и тычками от срезанных на покосе дудок, вечно саднили, нарывали. Никто не давал пить закрепляющих отваров, не смазывал йодом, не бинтовал порезы. Я сам лечил раны, со слезами прикладывал к ним листья подорожника, лопуха, медуницы, присыпал свежей землей. Так меня учили мои сверстники – деревенские мальчишки, не менее моего закабалённые летней страдой. Впряжённый в семейное тягло домашних работ, я не мог бегать на речку купаться, удить рыбу, гонять по улице обруч от бочки или стрелять из рогатки воробьёв. Такое счастье выпадало в дни отцовых пьянок, когда в ссорах родители забывали про меня.
Как-то, в июньский знойный полдень я помогал отцу косить сено в боровлянском лесу за семь километров от дома. От того покоса недалеко оставалось до совхоза «МВД». Так называлось тогда то хозяйство, подведомственное одной из новосибирских исправительно-трудовых колоний.
Наша Волга и взятый на день колхозный конь, впряжённые в механическую американскую сенокосилку, таскали её круг за кругом, оставляя на поляне валки густой, пахучей травы. Отец восседал на железной чашке-сиденье, держал в одной руке прут, в другой вожжи. Понукал взмыленных, облепленных гнусом лошадей. Перед началом нового закоска я подбегал к сенокосилке, поливал из жестяной маслёнки шестерни в коробке, смазывал сегменты механического полотна. Подавал отцу жбан с квасом. Пока он жадно пил, проливая квас на мокрую от пота синюю майку, я успевал пучком травы обтереть искусанных до крови коней.
- Что-то сегменты затупились… На валёжину напоролся. Съезжу в совхоз, подправлю на электрическом точиле. Ты побудь здесь немного, я мигом наточу их в мастерской и скоро вернусь. Заодно коней в речке напою…
Отец распряг лошадей, вскочил на Волгу, мерина за уздечку прихватил и уехал. В полдень. Я прождал час, другой. Отец не возвращался. Стемнело. Настала ночь. Его всё не было. Мне стало страшно в чёрном мраке шумящего леса. Я вздрагивал от крика ночных птиц, шорохов, треска деревьев, отмахивался от  комаров берёзовой веткой и тихонько всхлипывал. На рассвете заснул на телеге,  укрывшись дождевиком, а проснулся от стука колёсных ободов, лошадиного всхрапывания и пьяного бормотания отца. Мы ехали домой. Он сидел на передке, дёргал вожжи и убеждал мнимого собеседника в своей правоте.
- Вот ты… д- думаешь, просто так пью, д-да? Не-ет! Я с умом пью, скажу тебе… А кабы не пил? Как скотину кормить? Комбикорму взять – бутылку распить с бригадиром надо? Или сегменты наточить… О-от! А ты говоришь…
Через много лет я рассказал об этом случае матери.  Так, разговорились с ней о жизни в Боровлянке, и я, недоумевая, спросил:
- Не понимаю, мам, как мог он бросить меня ночью одного в лесу и пить с мужиками?
Мать головой печально покачала, повздыхала.
- И меня так однажды бросил. Сказал, что за хлебом в совхоз быстро съездит. Как укатил, так и пропал. А мы картошку копали в тот день. Холодно уже было, слякотно. Насыпала я мешки, завязала, села на них, отца поджидаю с хлебом. До темноты прождала и пешком в совхоз подалась. Ночью притащилась туда чуть живая. Так и знала: к воротам совхозного ветеринара Клюева привязана бедная Волга. Не поенная, не кормленная. Свиньи с телеги мешок с хлебом стащили, в грязи елозят. Захожу в дом. Сидят мужики, пьют. Гриня-колосочек меня не видит, уговаривает Клюева: «Поеду, не могу больше сидеть… У меня на поле Фая одна…». «Не ври, - говорит ему Клюев, - ночь на дворе, какая Фая, не верю тебе, Зиновеич, давай ещё выпьем…». Подошла да как влепила ему по башке. Он повернулся и говорит: «Видишь, Фая пришла, а ты не верил, что она одна на поле…».
Подобная безалаберность моего  отца по отношению к жене и детям может кое-кого шокировать. Быть может, лишь теперь я понимаю: то не безалаберность. То – норма деревенского бытия, то – в порядке вещей. Мы росли на выживаемость. Естественный отбор в природе! Выживает сильнейший! Понаблюдайте за толпой галдящих цыган, садящихся в электропоезд. Взрослые женщины, мужчины, старики, старухи первыми лезут в вагон. Сзади плетётся чумазая малышня. Дети, сами от горшка два вершка, подсаживают маленьких, тащат на закорках по крутым ступеням. И никто из цыган не обернётся, не кинет назад озабоченный взгляд: а все ли вошли? Не отстал ли кто? Потерялся? Беды мало. Другим наука будет – не отставай! Так и в нашей деревне. Сидит пацан ночью в лесу один, жена брошена во тьме. Ну, и что такого? Ничего с ними не случится.
Я рассказываю об этом, не осуждая умерших родителей, не глотая запоздалых обид, ибо сказано в Библии: «Кто злословит отца своего и свою мать, того светильник погаснет среди глубокой тьмы». Библия, притча Соломона, гл. 20 (20).
Однако, из песни слова не выкинешь.
Так было…
Но свои «летние каникулы» я  проводил не только в лесу, но и на картофельном поле. Пятьдесят соток картошки, которую тоже надо было посадить,  прополоть, окучить, выкопать, перебрать и ссыпать в подполье.
- Страсти-мордасти какие-то рассказываете… Неужто и впрямь такое возможно? – недоверчиво покосился на меня один случайный попутчик в поезде «Крым», когда я, по дороге на работу в Евпаторию, поделился с ним воспоминаниями детства.
- Не верите – не надо, - пожал я плечами, - мне всё равно. Страсти или мордасти моё деревенское детство – мне судить.
 Пору летних каникул я, скорее, назвал бы кошмаром изнурительного труда. Бежать из Боровлянки было моей затаённой мечтой. На целину, на Иркутскую ГЭС, на Колыму, в пески Кара-Кум! Куда угодно! Только бы не мантулить на жаре с тяпкой. Не киснуть от пота на сенокосе. Не кормить тучи гнуса.
Бежать! К чёрту на рога!  Туда, где Макар телят не пас! Бежать! Но лучше на море, на флот, навстречу мечте!
Как наивен был я?! Разве мог тогда думать, что в море буду жадно внюхиваться в еле уловимый запах сухой травы, доносимый с далёкого берега тёплым пассатом? В отсеке подводной лодки, за штурвалом  пассажирского лайнера, в каюте китобойца, за пультом электростанции плавбазы, закрыв глаза, представлять луг, белый от ромашек? Подыхая от качки в штормовом океане, мечтать о клочке твёрдой земли в берёзовой роще?
А тогда? После моей летней каторги, в которой не доставало кандалов и тачки, наступала долгожданная зима. Ещё брезжил рассвет, а возле печи на кухне уже толклась мать. Слышалась возня кур в чувале. Громыхали поленья и ухваты, звякали чугуны, тарелки. Мать готовила завтрак. Она поднималась раньше всех, с петухами. Ложилась позже всех. Были, конечно, и у неё свои бабьи радости в жизни, но большую её часть занимала  безрадостная, однообразная, беспросветная работа. Каждодневная, без отпусков и больничных листов. После родов четырёх дочек в домашних условиях, где единственная  медицинская помощь заключалась в услугах бабки-повитухи, мать поднималась с постели на другой день, начинала хлопотать по хозяйству. С малолетства её приучили к нелёгкому труду, ставшему для неё нормой жизни простой крестьянки. Не зная другой доли, она и меня принуждала следовать своему рабскому пути. Неосознанно, неумышленно калеча психику подростка, принуждениями и понуканиями восстанавливая против себя и деревенского быта. Всё во мне кипело и противилось привычному боровлянскому укладу. Меня возмущало отсутствие у родителей стремления вырваться из деревни, уехать в город, ближе к  той жизни, о которой я читал в книгах. Пройдут годы, и я, уставший от городского шума, затоскую по отсталой деревне, по сенокосу, курам и гусям, по парному молоку, по воде, приносимой на коромысле из родника, по Боровлянке… Но прозрение наступит не скоро, когда я пойму, почему ни отец, ни мать не рвались в город, не меняли воздух воли и свободы на угарный смог заводов и фабрик с их проходными, охранниками, сиплыми, обязывающими гудками. Не скоро…
А тогда, лёжа на горячей русской печи, я прислушивался к звону тарелок на кухне. Нежился,  тянул последние минуты: так не хотелось вылезать из нагретой берлоги. Мать всё чаще поглядывала на ходики. Вот сейчас затянет свое жалобно-тягучее:
- Гена, сыночек, вставай…
Она сочувствовала мне, не хотела будить, но железная гирька-«еловая шишка», подвешенная на цепочке, опускалась всё ниже, раскачивая маятник. Настороженные глаза кота, накрашенного на стенке часов, без устали, в такт маятника, бегали в стороны. Часовая стрелка проехала цифру «7».  Зарываюсь под полушубок, но тот ползёт с меня,  и рука матери легонько толкает в бок.
- Гена, сыночек, вставай…
Я нехотя сползал с печи, собирался в школу.
Моё детство представлялось матери беззаботным, радостным, счастливым. Пока я тянул резину с одеванием и умыванием, она выговаривала мне:
- Опять опоздаешь! Нина Ивановна вчера встретилась, пожаловалась… То ручки, говорит, нет у него, то циркуля, то линейки… Ты их ешь, что ли? Я тебе, где напасусь? У отца зарплата лесниковская, сам знаешь, копейки. На вас всё тратим… А вы всё чем-то недовольны. А что ещё нужно? Посмотрел бы, как я росла! Вспомнить тошно. А вам сейчас о куске хлеба думать не надо, еды в доме полно. В тепле, в сытости живёте. Валенки отец тебе недавно  подшил, катайся теперь на них, сносу не будет! Носки, варежки связала  из овечьей шерсти с ниткой пуховой, руки, ноги не замёрзнут. Шапку кроличью по знакомству в «Райпотребсоюзе» достали,  полупальто новое к школе справили. Что?  Рукава длинные? Так,  на вырост купили,  года через два-три  подрастёшь - в самый раз будет. Сумка, книжки, тетрадки – всё есть! Учись, не ленись. Да отцу, матери спасибо скажи!
Когда моей будущей матери Фенечке Даниленко исполнилось семь годков, её старшая сестра Прасковья, по мужу Лабецкая, забрала девчушку к себе, в соседнюю деревню, нянчить ребёнка, кухарничать, убираться по дому. И то было спасением от голода в многодетной семье коммуниста Фёдора Даниленко, убитого бандитами-кулаками. Маленькая Феня таскала на худых ручонках упитанного бутуза – двухлетнего сынишку зажиточного Петра Лабецкого. Ворочала ухватами чугуны с борщами и кашами. До желтизны драла веником-голиком ступени крыльца и половицы в горнице. Крашеные полы в крестьянских избах того времени – недоступная роскошь. Возвратясь в потёмках с поля, усталая и злая Прасковья частенько таскала младшенькую сестрицу за волосёнки. Вымещала на ней ругань и дрязги с мужем Петром, горечь, обиды, безысходность нелегкой крестьянской жизни. В апреле, шлёпая босыми, заляпанными грязью, красными ногами, по первым проталинам,  убежала Феня домой, в свою таёжную Казанку. Закалённая невзгодами, каждодневной физической нагрузкой моя мать Фаина Федоровна прожила долгую жизнь. Ища сочувствия, внимания, жалости к себе в старческие годы, нередко жаловалась на здоровье:
- Сердечница я, сердце у меня больное, два инфаркта перенесла… Никудышное у меня сердце…
- Мам, тебе восемьдесят восемь лет! В твои ли годы жаловаться на здоровье? Не с Иванова, который всё голышом бегал да меньше твоего прожил, а с тебя людям пример брать  надо! Врач Малахов о твоих рецептах долголетия в книгах по здоровью писать должен!
Мать обижалась, переходила на крик:
- А я говорю, больная я, сердечница! Порок сердца у меня!
- Да не больная ты! Восемьдесят восемь лет! Мне ни за что столько не прожить! У меня уже две операции на кишечнике, а мне  пятьдесят пять! Камень из мочеточника еле выбил… Плеврит перенёс, нефрозо-нефрит. Руки, рёбра ломал. Ты всё жалуешься на сердце, а сама почти девяноста лет живёшь…
- Ну, спасибо, сынок, пожалел мать, посочувствовал…
Не пожалел я, не посочувствовал. Приласкать надо было мать, погладить по седым волосам, поддакнуть, что сердечница. Я же,  напротив, сам искал сочувствия  к своим болячкам. Злился в душе,  что по фигу ей, сколько я проживу. Она ушла в мир иной на восемьдесят девятом году жизни. Похоронена в Пензе.
В ожидании завтрака я сидел за столом,  клевал носом, не испытывая ни малейшего желания выходить на мороз, тащиться в школу. Сестры Галька, Алка и Валька сопели в кроватях. Отец, поскрипывая снегом, ходил, управляясь, по двору. Мать звякала посудой на кухне. И до того дня, когда моя сестра Валентина продала родительский дом, расфукала вырученные за него деньги и вытурила мать на жительство к сестре Алле в Пензу, было еще долгих сорок пять лет – целая вечность. Заглянуть так далеко в будущее моё детское воображение не позволяло. Мысли о том, что когда-нибудь  могу лишиться матери, и в голову не приходили. Представить  своё существование без неё я просто не мог.
В кухне пахло оладьями, блинами, пышками, пирогами, лепёшками. Жареной картошкой, солёными груздями и огурцами. Щами. Кипячёным молоком. Распаренной в киселе клубникой. Квашеной капустой. Опалённой в печи тушкой рябчика. Сладкими пресными пряниками, вырубленными стаканом из раскатанного теста, потыканными вилкой. Чаем, заваренным душничкой. На сковороде шкварчали котлеты, сало.
Сколько мать всего нам готовила! Да разве кто из нас оценил её вставания ни свет, ни заря, её желание порадовать нас стряпнёй?! Хлопоты её на кухне воспринимались как должное.
Мы, дети, садились поутру за стол, капризничали, ковырялись ложками в тарелках, нехотя ели. Нам хотелось чего-нибудь магазинного. Консервов, конфет, компотов и джемов баночных, колбасы, халвы. При мизерной получке отца родители не могли купить в магазине эти продукты. А там стояли красивые банки с непонятной надписью «СНАТКА», с каким-то чудищем, нарисованным на этикетке. Загадочные, засиженные мухами пирамиды консервных банок. Никто из деревенских жителей их не брал. «СНАТКА» годами ржавела на полках сельмага. Спустя годы узнал я, что в банках тех были знаменитые деликатесы – камчатские крабы.
При тусклом свете коптящей керосинки я макал блины в сметану, запивал чаем, отодвигал от себя тарелки с разной едой. Мать сердилась, придвигала их обратно.
- Доходяга, ешь, говорю! Не будешь? Ну, и пошёл из-за стола! Сам не знаешь, что хочешь. Или забыл, что мы на проходной ели?
Я нахлобучивал кроличью шапку, похожую на драную кошку, запахивался в полупальто с модным названием «москвичка». Надевал толстые вязаные рукавицы и вешал на себя брезентовую сумку с болтающейся на шнурке чернильницей-«непроливашкой». От этой «непроливашки» и сумка, и руки, и тетради были всегда замараны чернилами.
Отцовская брезентовая сумка, выданная ему в лесхозе, служила мне не только для школьных принадлежностей. Она заменяла салазки. После школы, дурачась, мы падали на свои сумки и скользили на них с горы вниз к реке, к мосту. Иногда всей ватагой валили навзничь толстую губастую и грудастую деваху – пятиклассницу Нюрку. С хохотом падали на неё и съезжали на девке с горы как на санях. Ей было восемнадцать лет, она жила в Канабишке. Однажды утром учитель истории Петр Иванович Захаров спросил, удивлённо глянув из-под очков на пустое место за партой:
- Где Нюра?
Класс дружно ответил:
- Она замуж вышла!
Вообще, в нашем седьмом классе было еще несколько переростков: калмыки Петька и Васька Ильцерановы, Колька Славных и Толька Корсуков. Не удивительно, что сразу после окончания семилетки первых троих призвали на военную службу в армию. А Тольку Корсукова посадили в тюрьму. За изнасилование. И не случайно. В классе он отличался повышенной эротоманией, нездоровой сексуальностью, развязностью и наглостью распутника-извращенца. Корсуков сидел рядом с гундосой пампушкой Катькой Наумовой по прозвищу Мышка. Сексуально-озабоченный маньяк донимал соседку по парте откровенно вульгарными приставаниями.
Майским утром, тёплым и солнечным, под запахи цветущей черёмухи и в новой атласной рубахе стального цвета я шёл в школу сдавать экзамен. В то время экзамены сдавались ежегодно, начиная с четвертого по седьмой и в десятом классе. Вокруг села яркими коврами расстилались поляны лугов, благоухая донником, лабазником, Иван-чаем, медуницей. Белели ромашками, алели огоньками, синели незабудками, пестрели множеством других, неизвестных мне прелестных сибирских цветов и трав.
Теперь всё не так.
Многие травяные луга, красневшие в те годы земляникой и клубникой, распаханы, поросли осотом, чертополохом, лопухами, крапивой, лебедой, полынью. Застроены дачами, коттеджами.
А тогда, в пятидесятые, прихватив ломоть хлеба, я выбегал за огород, и ползая на животе, губами брал крупные спелые ягоды сладкой клубники.

     Вечерний  звон.

Сегодня 1 июня. Пятница. 10 часов утра. Первый летний день выдался на славу. Ясно. Солнечно. Безветрие.
Эту ночь спал раздетым. Не знаю, сколько бы ещё нежился в палатке, слушая «Радио России», потягиваясь и жмурясь под ярким солнечным лучом. Возле палатки раздались шаги, приглушённые голоса. Я быстро выбрался наружу. Передо мной стояли мужчина и женщина в потрёпанных куртках, в грязных штанах и болотных сапогах.
- Турист? Отдыхаете? – неприветливо спросил мужчина, косясь на меня – Вентири наша проверяли?
- Я о таковых не знаю, - дружелюбно ответил я. -  А и знал бы – не тронул бы.
Рыбак вытащил из воды большие проволочные кольца, опутанные сетью – вентири. В них плескались крупные, похожие на карпов, караси. Довольный битком набитыми, не тронутыми мною вентирями, рыбак миролюбиво протянул мне самую крупную рыбину. На его небритом лице проявилась добродушная улыбка.
- Возьмите на уху.
- Спасибо, не надо, - отказался я. – Гречку с тушёнкой сейчас по-быстрому заварю, а с карасём некогда возиться. Вы из какого села? Далеко до него?
- Из Кожевниково… Вон, за леском, в километре отсюда …
- Вот как?! – удивился я, наивно полагая, что расположился ночевать в безлюдном месте.
Рыбак и рыбачка ушли, унося два полных ведра жирных карасей. В Кожевниково они продадут рыбу почти даром  перекупщикам из Томска, выручат за них на хлеб, на масло. Работы в селе простым людям нет. Перебиваются, кто как может. Большинство жителей приобских сёл промышляют рыбной ловлей.
Я быстро развёл костёр, сварил кашу и кисель. Нагрел в ведре воды, вымыл голову. Ужасно хочется намылить бороду и сбрить её, но дал себе зарок не бриться с первого дня ухода в плавание. Борода чешется. Очень неприятно ощущать на лице колючую растительность.
Не узнаю себя в зеркале – седобородый, седовласый. Растресканные губы в лохмотьях болячек. Впалые щёки.  Морщинистое лицо. Распухшие уши, обгорелые на солнце. Облупившийся красный нос. Нависшие над глазами густые брови. Портрет, прямо скажем, не привлекательный. Это мягко сказано. Страшный – наиболее подходящий эпитет для моей старческой физиономии, с которой Оскар Уайльд не отказался бы писать своего Дориана Грэя.
Мой внешний вид меня мало беспокоит. Бодрость тела и духа – вот, что главное. С хорошим настроением завтракаю, собираю и укладываю вещи на плот-катамаран.
Вверх по реке небольшой РТ «Плёс», пыжась изо всех сил, тащит баржу с лесом. Капитан смотрит на меня в бинокль. Машу ему рукой. Он делает то же самое. Счастливого пути, безвестный друг, неутомимый труженик великой реки! Понимаю, каково тебе буксировать огромную баржу, миновать мели, повороты, мосты.
«Дик» плавно покачивается на разведённых «Плёсом» волнах. Пора в путь и мне. Отдаю швартовы, отталкиваюсь веслом и вот уже «Дик» медленно и тихо проплывает мимо живописного берега, ставшего мне приютом на короткую и тёплую летнюю ночь. В дневнике я обозначил его Берегом Карасей.
В 9.30 показалось большое село Кожевниково. На берегу полно рыбаков, перевёрнутых вверх дном лодок, бегающих детей, гуляющих парочек, бездельников, загорающих с пивом на лужайках. Рядом машины, мотоциклы, брошенные на траву велосипеды. Чуть в сторонке пасутся коровы, телята. Резвятся, гоняясь друг за другом, собаки. Во дворах домов воют бензопилы, визжат свиньи, у заборов бродят куры, гуси. Сороки стрекочат на тополях.
Деревенские жители – народ степенный. Молча покуривают, на меня посматривают. Тихо между собой переговариваются.
- Это ещё что за чудо в шляпе плывёт?
- Тури-ист… Ишь, развалился, пузо греет…
- А что ему? Сено косить? Плыви да плыви…
- Денег у него не меряно, вот и путешествует…
- Да-а, живут же люди!
Прохожу Кожевниково. На окраине села высится одинокий красный коттедж. Феодал доморощенный прилепился инородным телом к бедным крестьянским избам. Выпендрился перед ними: вот, смотрите, каков я! Не тумкает выпендряло куриными мозгами своими, что бельмом стал на глазу села. Жить в таком роскошном дворце рядом с убогими лачугами, по меньшей мере, безнравственно. Но откуда хозяину красной кирпичной крепости, обнесённой чугунным и бетонным забором, ведомо понятие «нравственность»? Он, ведь, по другим «понятиям» живёт. По воровским,  мошенническим, грабительским. Ну, да пусть его обсуждают кожевниковцы. Плот-катамаран «Дик» оставил дворец жулика уже далеко за кормой.
Полный штиль. Флаг на мачте обвис. Вода – стекло. Жарко. Солнце поднимается всё выше, палит нещадно, накаляет резину лодок. Прикрываю их от перегрева палаточным тентом. Снимаю с головы шляпу-афганку, заменяю мокрым полотенцем. Плечи и спину от ожогов спасает белая сорочка. В душном мареве горячего дня над сонной рекой порхают бабочки, с гудением проносятся шмели.
Встречный буксир «Орлёнок» дал мне сирену приветствия и раскачал «Дика» набежавшими волнами.
Очертив вокруг меня пенный круг, лихо подрулили рыбинспекторы. Их легко распознать по сытым, самодовольным харям. Не имеют привычки представиться, удостоверение предъявить. Сразу вопросы задают. Бесцеремонно, хамовато, нагловато. Как же? Хозяева на реке! В одиночку редко ездят. Боятся, чтобы не окунули. Эти, в камуфляжной одежде, тоже втроём восседают в катере. Мотор японский «Ямаха». Гоняют рыбинпекторы на реке простых мужиков, жителей прибрежных сёл. Богатых перекупщиков, приезжающих за рыбой на дорогих джипах,  госрыбоохранники не трогают: давно прикуплены и прикормлены этими самыми перекупщиками. «Свои» для них те, кто ловит рыбу тоннами, кто даёт хорошую мзду на «лапу». «Чужие» для них -  безработные земляки. На них, поймавших несколько килограммов рыбы, чтобы хоть как-то содержать семью, можно безбоязненно составить протокол. Бедняк не откупится, не побежит жаловаться заступникам. Нет у него ни связей деловых, ни денег.
Рыбинпекторский катер приблизился вплотную к «Дику». Впереди сидящий, видимо, самый главный из них, спросил строго:
- Незаконные орудия лова, пойманная рыба имеются?
Я поднял складную удочку.
- Надеюсь, это орудие лова законное?
Рыбинспекторы пристально оглядели плот-катамаран. Их намётанный взгляд не нашел следов чешуи и других признаков охоты или рыбалки. Недовольные, что нечем поживиться, не сказав ни слова, они дали по «газам», и скоро катер скрылся за тальниковым мысом. Оттуда вышел встречный «РТ-323».
В 11.05 прошел отметку «910». В 12.25 повстречал толкач «Плотовод-697». Миновал Киреево. На левом берегу кирпичная будка. Железная дверь, словно решето, вся в дырках, пробитых пулями из ружей хулиганов. Берег – в норках стрижей. Они тучей враз взлетают и враз тучей садятся. Удивительно, как могут они так синхронно взлетать и садиться? Кто у них командир? Кто командует: «Взлёт! Посадка!»?
После полудня шёл глубокой, излучистой протокой, спокойно текущей меж зелёных стен из плотных и ровных тальниковых зарослей. Такое впечатление, будто не плывёшь, а бесшумно  скользишь по гладкому льду в извилистом туннеле. Сонная, тихая протока сморила меня, погрузила в дремоту. Неожиданно мягкий удар катамарана о какое-то препятствие, шуршание днища лодки вмиг напомнили, что потеря бдительности на воде может печально кончиться. «Дик» сел на топляк – полузатопленное дерево. Часа два безуспешно пытался съехать с него: грёб веслами, раскачивал лодки – ничто не помогало. Плот оставался в подвешенном состоянии. Отчаявшись сдернуть его с топляка, я начал раздумывать о своем незавидном положении, в котором очутился из-за беспечности. Сколько ещё мне придется сидеть на этом злосчастном бревне, надеясь на помощь какого-нибудь рыбака, который сдёрнет «Дика» моторкой? День, неделю, месяц? Да и появится ли кто на этой узкой протоке? За весь день ни одна лодка не вспенила её, надо решительно что-то делать. Раздеться и поднырнуть под катамаран, попробовать столкнуть его с торчащего из воды толстого, осклизлого ствола. Нет, не годится… Слишком вода холодна. К тому же, находясь на плаву,   поднимать лодки, нагруженные рюкзаками и деревянным настилом соединительного мостика, – всё равно, что тащить самого себя за волосы из болота. Но не сидеть же, сложа руки!
Я снова и снова принимался раскачивать плот, чувствуя, как он постепенно сползает с топляка. Вдруг, к неописуемой моей радости, чёрный конец обточенного течением ствола вынырнул позади, начал удаляться, и я облегчённо перевёл дух. Досадная оплошность напомнила мне: никакой расслабухи! Благо, дерево гладким оказалось, а могло сучковатым быть, днища лодок пропороть.
Однако, этим происшествием мои беды не закончились. На исходе дня коварная протока загнала мой плот в тупик – впереди были густые кусты. Вода текла через них, журчала промеж ветвей, но мне здесь путь был заказан. К сожалению, я не сразу понял, что попал в ловушку, рассчитывая на поворот протоки. Промедлил, не ухватился за талину, не задержал плот. Пока я раздумывал, течение утащило меня в заросли тальника, прибило к растущим из воды кустам. Я лихорадочно высматривал         просвет между тонкими и гибкими стволами тальника. Позади, тем временем, оставались лишние десятки метров, которые мне предстояло, борясь с течением, отвоевать у реки в обратном направлении. Поняв, что дальше не пройти, я повернул назад, изо всех сил налёг на весла. Грести против течения, на вид медленного, неторопливого, оказалось нелёгким делом. Изнемогая, я боролся с ним, обливаясь потом и ни на секунду не бросая вёсла: течение тотчас сносило назад, сводя насмарку с таким трудом пройденные метры. Откуда-то слева потянуло дымом. Видимо, берег был где-то за тальниковой стеной. Там горела сухая прибрежная трава, воспламенившись от самовозгорания на солнце. Быть может, пал, пущенный нерадивым рыбаком или охотником-браконьером, подступил и сюда. Задыхаясь в дыму под палящим солнцем, я упорно молотил вёслами, подгоняемый паническим страхом. Сдаться – значит, остаться здесь, дышать дымом, потерять сознание, погибнуть. Двести метров, на которые меня унесло в тупик от места, где протока разделялась на два рукава, я преодолевал полчаса, показавшиеся мне вечностью. Что бы сразу мне там не свернуть вправо! В сторону Оби!
Спасительный мысок, за которым течение раздваивалось налево и направо, был в нескольких шагах, но как раз в этом месте не удавалось сдвинуться назад ни на сантиметр. К счастью, я зацепился рукой за сук поваленного дерева и подтянулся. Потом за другой сук, за следующий, и вот уже плот на песчаной косе. Я в изнеможении падаю на дощатый настил мостика. Дышу тяжело, с надрывом, как бегун после финиша. Вконец обессиленный, я обогнул спасительный мыс и выплыл в правую протоку. Боязнь не выбраться из гиблого места, оказаться в плену задымленных зарослей на глубокой протоке между непроходимыми кустами тальника, потряс так сильно, что я долго не мог прийти в себя. Воистину – «Огненная земля» и «Мыс Горн» в миниатюре, которые я обогнул ценой невероятных усилий.
У белого бакена № 377 вышел на  Обь. Оставил справа Лебединку и в сумерках прошёл под мостом автотрассы Томск – Каргасок. Перед мостом на левом и правом берегах две очень высокие опоры ЛЭП. Длинные толстые провода провисли над рекой.
Нет сил грести, удерживая катамаран у левого берега. Бросаю вёсла и легкий ветерок относит меня к правому берегу. Пристаю к нему. Чуть не валясь от усталости, закрепляю «Дика» на мелководье, ставлю палатку и заваливаюсь спать. Пережитый стресс в тупиковой протоке будоражил, отгонял сон.
В вечерней тишине откуда-то издалека доносились мелодичные удары церковного колокола.
«Бом – бом, бом – бом…», - раздавалось над примолкшим лесом, дачным поселком, мерцающим огнями автомобильных фар, над уснувшей рекой.
 «Бом – бом,  бом – бом… бом – бом..»
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом…
«Бом – бом.., бом – бом…»
Была и у нас в Боровлянке красавица-церковь. На горе, на виду всей деревни возвышался храм, срубленный из лиственничных брусьев – настоящее произведение искусства мастеров топора, пилы и рубанка. В тридцатые годы идиотствующие большевики – местные партактивисты типа лодыря Гришки Ткачёва сбросили с деревянного собора колокола, оглашавшие боровлянские окрестности медным звоном, возвещавшие о праздниках, приглашавшие к миру, благоденствию и покою. И церковь замолчала. Навсегда.
О бывшей красавице старожилам Боровлянки напоминают сейчас обломки фундамента, заросшие бурьяном. Может статься, отстроят на этом месте другую церковь, краше прежней, но той, воздвигнутой первыми поселенцами, не будет никогда. Как грустно и печально. Плакать хочется от тоски по утраченным в России памятникам старины. Но слёз нет. Вместо них горечь вздохов и недоумение: как лихоимцам, смутьянам, скудоумцам удаётся вершить чёрные дела? С молчаливого и безропотного согласия других людей? Понимавших, что творится злое, непоправимое дело, но не мешавших рушить собор. В середине пятидесятых, когда боровлянский собор ещё стоял, ободранный, с выбитыми цветными стёклами, с вывернутыми решётками ажурной ковки, колхозные и партсоветские управители распорядились ссыпать в него обмолоченное зерно. Божий храм превратили в склад.
Мальчишками мы забирались на скрипучую колокольню, гоняли там голубей. В том возрасте мысли о кощунстве над храмом не тревожили нас. Варварство и бескультурье местных совдеповцев я осознал через полвека, когда стоял здесь с непокрытой головой. Снедаемый грустью и щемящей сердце ностальгией, мысленно представлял крестящихся, празднично одетых сельчан, перезвон колоколов, фырканье у коновязи свадебно наряженных лошадей.
Мальчишками бегали мы вокруг бывшего собора, играли в войну, ковыряли землю под полами, мечтая найти зарытый клад.
В плане отыскания церковных сокровищ «повезло» горбатому Шурке Воробьёву, колхозному ветеринару, часто бродящему по лесу в поисках пегого мерина. В Боровлянке его так и звали: Шурка горбатый. С уздечкой в одной руке и с лопатой в другой горбун притащился поздним осенним вечером к церковной стене и начал раскапывать под ней захоронение священнослужителей. Без угрызений совести, выбрасывая из ямы гнилые доски вместе с мощами  почивших старцев, Шурка неистово рыл, хватал и мял глину в ладонях, надеясь найти золотые ризы. Вдруг лезвие лопаты звякнуло, наткнулось на что-то твёрдое. Камень?! Нет, звук металлический… Шурка дрожащими руками стёр с непонятного предмета сырую глину. Находка блеснула желтизной. Золотое распятие!
- Что, Шурка, роешь? Клад нашёл?
С краев ямы земля осыпалась. Гробокопатель в испуге наверх выбрался: кузнец Фёдор Останин стоял перед ним.
- Крест?! Золотой?! А ну, покажь!
Шурка лихорадочно сунул распятие за пазуху и убежал.
Ветеринара маленько поискали и перестали. Всякие сказочные небылицы про него рассказывали. Одни говорили, что Шурка горбатый золотой крест продал ювелирам и уехал в Сочи, дом купил у моря и все дни на пляже лежит. Зачем ему теперь работать? Другие уверяли, что Шурка горбатый распилил крест на кусочки, сбагривает их потихоньку цыганам и живёт припеваючи в Риге. Потом про него забыли. Года через два про кладоискателя снова заговорили. Его труп случайно обнаружили в подполье заброшенного дома в соседнем селе Вассино. Двоюродный брат Шурки, позарившийся на распятие, напоил горбуна допьяна, спихнул в подпол  и накрепко забил крышку гвоздями. Там, в темноте и сырости, без воды и пищи умер несчастный гробокопатель. Да только напрасно мучитель лишил его жизни. Из бронзы тот крест был отлит.
В конце пятидесятых нашёлся ублюдок, наделённый полномочиями, отдавший приказ о сносе памятника деревянного зодчества – боровлянского собора и перестройке в клуб.
Красавица-церковь, усилиями совпартдеятелей и плотников-шабашников превратилась в неказистый, голый сарай, всегда холодный и неуютный. Главным украшением в нём стал повешенный над сценой плакат: «Важнейшим из искусств для нас является кино. В.И.Ленин.» В сарае-клубе начали крутить кинофильмы. Пьяные в дым трактористы, комбайнеры, шофёры, не переодеваясь после работы, в замасленной одежде, пропахшей соляром, бензином, мазутом, приходили сюда. Курили, плевали на пол, матерно выражались. Девахи, наскоро прикрыв плечи цветастыми платками, в пропахших навозом сапогах, шикали на парней, щёлкали семечки, оставляя под лавками ошметки грязи и шелуху.
Мы, боровлянские мальчишки тех лет, денег на кино не имели, но пробраться в клуб любым способом не терпелось. Электричества в деревне не было. Деревянные столбы-опоры злектросети устанавливали в дни  моего призыва на флот в июне 1961-го. По столбам лазал на «кошках» мой кумир тихоокеанец Мишка Захаров, отслуживший на флоте. Бывший артиллерист крейсера «Адмирал Сенявин», старшина первой статьи Михаил Захаров тянул провода, устанавливал дизель-генератор, подключал ток. Но до «лампочки Ильича» в каждой боровлянской избе оставалось ещё пять лет. И кино мы смотрели так…
Вечером возле клубного крыльца останавливалась подвода. С телеги с важным видом слезал вдрызг пьяный «киносапожник», то есть, киномеханик Иван Лященко. Несколько счастливчиков из деревенской пацанвы  подбегали к телеге, снимали с неё тяжёлый мотор, киноустановку, банки с кинолентами. Более сильные мальчишки Петька Наумов, Шурка и Толька Горячевы заводили бензомотор. Добровольные помощники киномеханика, довольно улыбаясь, проходили в кинозал без билетов. Подростки, которым не подфартило, и я среди них, оставались за дверью.
Сеанс начинался затемно. За стенами клуба слышались музыка, стрельба, смех и голоса героев фильма. Мы в темноте бегали вокруг приземистого, неказистого «очага культуры», свистели, кричали, бросали в стены камни, долбили дверь обломками кирпичей. Нервы зрителей и кинопередвижника не выдерживали. В свете дверного проема показывался еле стоящий на ногах Иван Лященко.
- Падлы! Хулиганье паршивое! – кричал в темноту киномеханик. – Поймаю – пришибу! Выродки чёртовы! Бабуины тупоголовые! Дикари из племени нумбу-юмбу!
Заросли лопухов молчали. Рано ещё сдаваться. Не созрели зрители в кинозале, чтобы пустить нас. Дверь захлопывалась. Зря, конечно, Иван насчёт выродков да ещё бабуинов тупоголовых. «Бомбометание» начиналось с большим ожесточением и воодушевлением. Гвалт, дикие вопли, улюлюканье, свист вперемежку с ударами камнями в стены, достигали цели. Дверь распахивалась снова. В непроглядную темень летело долгожданное:
- Ладно, проходите, обезьяны. Хрен с вами…
Мы старались быстро прошмыгнуть мимо разгневанного киношника. Всё же каждый из нас получал добрый пинок в задницу. Влетев таким образом  в душный зрительный зал, пробирались на сцену и падали вповалку друг на друга за экраном. Изображение получалось наоборот, но зато мы смотрели кино бесплатно. Кинолента часто рвалась, и мы дружно орали:
- Сапожник! Фильму давай!
Иной раз шум борьбы на сцене за лучшее место на полу перед экраном становился громче киношного динамика. Зрители в зале с руганью возмущались. Тогда на сцену поднимался разъярённый киномеханик. Не разбирая правых и виноватых, «успокаивал» всех подряд пинками. После кино лавки сдвигались. Начинались танцы под гармошку: топотня грязными сапогами по усыпанному подсолнуховой кожурой полу. Мы бегали там же, незаметно подсыпая измельченные стручки красного жгучего перца. Девки, не имея под юбками ничего, выбегали на улицу, приседали, тёрли ладошками между ног и отчаянно ругались в темноту летней ночи. Мы сидели в бурьяне, и зажав рты, давились от смеха.
Утром к моему отцу неизменно наведывался Иван Лященко. Жаловался на меня, на головную после пьянки боль, на рваные киноленты. Отец подзывал меня, доставал широкий офицерский ремень. Иван, сгорая от нетерпения опохмелиться, прощал моё поведение в клубе, заступался:
- Ладно, Зиновеич… Ну, пошумели пацаны… В кинобудку крысу дохлую давеча закинули… Ну, да и хрен с ней, с крысой… Ты, Гена, приходи в другой раз, я тебя без билета пущу… Давай, Зиновеич, наливай, уже мочи нет, как башка трещит…
Отец ставил на стол бутыль самогона, сало, ядрёные, из погреба, солёные огурцы, грузди. Через час, другой, забыв про меня, они сидели обнявшись, мололи всякую чепуху и валились под стол. У Ивана торчали из карманов толстые пачки синих кинобилетов. За изгородью понуро ожидала нерадивого хозяина худая и голодная лошадёнка. А на телеге громоздились мотор, круглые банки с кинофильмами, какие-то ящики. Через неделю, когда киномеханик Иван Лященко вновь осчастливливал боровлянцев своим приездом, всё повторялось. Иван начисто забывал обещание пропустить меня без билета, делая вид, что не узнаёт меня. В итоге, я получал новую порцию пинка за бесплатный вход после «бомбардировки» клуба.
По неизвестной мне причине в клубе вспыхнул пожар. Строение из лиственничных брусьев сгорело дотла. О бывшем памятнике архитектуры, прекрасном творении рук старых мастеров напоминает заросший крапивой и полынью фундамент – горький урок глупости, тупости, скудоумия бестолковых, ограниченных выскочек, заполучивших портфель власти.
Задумайтесь над этим, люди, прежде чем лезть во всякие партии, хартии, фракции, общества, союзы для поддержки говорливых болтунов и трепачей вроде нынешних жириновских, зюгановых, явлинских, мироновых, немцовых и прочих политических проходимцев-авантюристов. Они преследуют свои, далеко идущие цели: к власти, ради обогащения, к обогащению, ради власти. В играх именитых претендентов на власть и деньги, исполнив роль пешек, которыми те безжалостно жертвуют, вы окажетесь мусором на свалке  истории вместе со своими партиями и хартиями. Вред себе, ближнему, народу своему, России  - вот, что принесёт ваше участие в сборищах. Никакими мерами не измерить утраченные навсегда материальные и духовные ценности в ходе октябрьского переворота 1917 года и последовавшей за ним Гражданской войны. Тысячи прекрасных храмов, старинных икон и рукописных книг по всей России разрушены, сожжены, взорваны по приказам зверствующих негодяев в кожаных тужурках и с маузерами в деревянных кобурах.
Зачем? Во имя чего?
Во имя светлого будущего – коммунизма! Аморфного, никому толком не понятного общественного строя. Во имя коммунизма – круши мраморные статуи, бей хрустальные и малахитовые вазы, рви картины! Они царские! Иконы – поповские, опиум для народа! Жги их! Рушь церкви! Офицеров – к стенке! Что? Георгиевские кавалеры? За царя воевали! К стенке! Казаков – к стенке! За что? Как за что? За штаны с лампасами! Царские прихвостни! К стенке! Адмирал Колчак – учёный, исследователь Арктики? Герой Цусимы и первой мировой? Командующий Черноморским флотом? Так он царский адмирал! Расстрелять! В проруби утопить! Что? Кронштадские матросы советской властью недовольны? Расстрелять! Что? Тамбовские крестьяне не желают хлебом делиться? Мятеж подняли всей губернией? Подавить! Вешать беспощадно!
Порушили. Побили. Порвали. Пожгли. Поубивали. Зачем? Во имя чего?
Ответ в первых строках партийного гимна «Интернационал»:
     Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был никем, тот станет всем!
Какая наглая ложь! Какой неприкрытый цинизм! Чтобы деревенский безграмотный олух и лодырь Гришка Ткачёв, не бывший никем, стал всем?! Чтобы миллионы таких «гришек» взяли власть в стране и создали сказочно-райскую жизнь – коммунизм? И ведь верили в этот бред!
Старый мир, тысячелетний уклад жизни в России с её благородными офицерами, храбрыми казаками – работящими пахарями земли русской и защитниками её, с церквями и кадетскими корпусами, со всей её культурой и бесценным наследием – памятниками старины,  порушили. Какой никудышный взамен построили – об этом столько говорено-переговорено! Нет нужды повторяться. А главное, кто был никем, так никем и остался. Как правил в мире капитал, так и правит. И в нынешней России тоже. Поднялись бы сейчас из могил все красные комиссары, красные гвардейцы, чекисты и прочие подстрекатели братоубийственной бойни, за голову бы схватились! Как, снова в России капитализм?! Да, убийцы своего народа! За что боролись – на то и напоролись!
Как решались судьбы людские властью, военной силой, деньгами, подкупом, шантажом, коррупцией ещё в древнем Риме, так решались они и при советской власти. Изменилась лишь форма. Кареты стали мерседесами, луки и стрелы заменили автоматы Калашникова, белые тоги превратились в черные смокинги. Только и всего. И как жилось плохо древнеримскому земледельцу и ремесленнику, так и в России при любой власти из  нужды не вылазят  крестьянин и рабочий. Детям доярки, скотника, пастуха, землекопа, дворника, слесаря-сантехника, уборщицы, посудомойщицы никогда не стать министрами, академиками, маршалами, дипломатами. К чему этот несбыточный блеф: «Кто был никем, тот станет всем!»? У офицеров даже поговорка есть на этот счет: «Сын генерала всегда будет генералом! Сын крестьянина всегда будет майором!».  Анекдот придумали:
Спрашивает сынок папу- генерала:
- Пап, я буду генералом?
- Будешь, сынок. Обязательно будешь.
- А маршалом?
- Нет, сынок, - отвечает генерал. – Маршалом не будешь.
- А почему?
- Так у маршала свой сын есть!
Были, понятно, для показухи искусственно созданные герои труда, на успех которых работали трудовые коллективы. Им создавались лучшие условия для перевыполнения производственных заданий. Равняясь на дутых передовиков, плановики завышали нормы простым рабочим, выполнить которые было не легко. А «передовики» блистали орденами в фильме «Кубанские казаки», в книге Семёна Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», на трибунах партсъездов, в собраниях депутатов, на встречах с пионерами. Не существующую на самом деле распрекрасную, счастливую жизнь в колхозах, в заводских цехах рекламировали эти рисованные, надуманные «герои», в то время, как основная масса трудящихся прозябала в нищете.
Так зачем? Во имя чего рушились ценности и лилась кровь? Ведь простые люди в Советском Союзе не стали жить лучше. Опять анекдот периода совдепа вспомнился.
В детском садике новогодний утренник. Дед-Мороз спрашивает:
- А скажите, дети, где самые лучшие игрушки?
Дети дружно:
- В Советском Союзе!
-  А где самые хорошие подарки?
- В Советском Союзе!
- Мальчик, а ты чего плачешь?
- Хочу в Советский Союз…
Да-а… Кто был никем, так никем и остался. Как гнули спину, не разгибаясь, за копейки, так и продолжаем гнуть.
Так зачем? Во имя чего столько жертв? А затем, чтобы в результате переворота захватить власть, истребить неугодных и хапнуть в карман! Всего и делов-то!
Всё в 1993-м вернулось на круги своя. Новый переворот и разруха. Опять пролилась кровь невинных и обманутых жертв. Советскую власть свергла кучка заговорщиков. Коротенький социализм уступил место прежнему капитализму. Стоило ли копья ломать в 1917-м и миллионы россиян ухлопать в Гражданской войне, уморить голодом в разруху, сгноить в сталинских концлагерях? Для того, чтобы снова в России, как и во всём мире, звонкая монета решала дело, а капитал правил миром? Для того, чтобы снова, как и при царе-батюшке, жирели пузаны-заводчики и фабриканты, кровососные банкиры и ростовщики? Чтобы, как и во все времена, брали взятки прокуроры, судьи, адвокаты, погрязшие в коррупции работники милиции и  административных органов?
Так стоит ли поддерживать перевороты, путчи, заговоры, лезть в партии, на баррикады, устраиваемые в корыстных целях всякого рода жуликами?
Не надо тешить себя иллюзиями лучшей жизни в случае смены власти. Надежды на доброго дядю, который поймет нужды тружеников и постарается ради их блага, пусты и тщетны. «Добрый дядя» только и будет думать, как бы удержаться у власти подольше, успеть хапнуть побольше. «Добрые дяди» - кандидаты в депутаты Госдумы, в президенты, в председатели партий и профсоюзных комитетов, в другие кормушки, устроят кровавую заварушку. Пролезут в руководящее кресло и напрочь забудут о своих благих обещаниях. «Добрые дяди», утопая в роскоши, будут выбрасывать в мусорную корзину письма своих избирателей. Похохатывать над их наивностью и набивать карманы деньгами. Обманутые сторонники «доброго дяди», зализывая полученные в битвах раны, впрягутся в тягло, влача и дальше жалкое существование. Известно же: паны дерутся, портфели делят, а у холопов чубы трещат и штаны спадают с животов впалых.
 «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». Библия, «Псалтирь», псалом Давида, 1, (1).
Недолго советская власть трепетала флагами и знаменами цвета алой крови. Каких-то семьдесят пять лет! Коротенький отрезок времени в сравнении с многовековой историей Руси и Российской империи. Но столько растрачено, навсегда утеряно!  И я не устану повторять: зачем? Во имя чего? Чтобы богачи опять стали богачами, а бедняки -  бедняками? Чтобы опять рушились памятники истории? Теперь уже советские?
- Убрать Ленина из мавзолея! – кричит Владимир Жириновский, фюрер партии ЛДПР.
- Снести мавзолей! – исходит желчью Григорий Явлинский, фюрер партии «Яблоко».
- Свалить с пьедестала бронзового Дзержинского! – беснуется Хакамада, фюрер партии – какой, она и сама толком не знает.
Откуда-то из щелей повылазили «историки», «знатоки», «ценители». Наперебой брюзжат ехидно в газетах, по радио, с телеэкранов.
- Павлик Морозов отца сдал…
- «Тихий Дон» не Шолохов написал…
- Гагарин пьяным разбился…
- Лунин в «Тирпиц» торпедами не попал…
- Маршал Жуков – бабник…
Новая власть. Новая переоценка. Новые разрушители. Новые краснобаи и плеватели на святая святых – память народную.
Советские чинуши и партаппаратчики обокрали народ, перекрасились в дерьмократов.  Одни жулики и хапуги сменили других таких же алчных и бессовестных пройдох.
Вам это надо, уважаемые читатели-избиратели, спешащие на выборы отдать свой голос за очередного пустобреха? Или, быть может, вы мечтаете о новой революции? А что? Свергнете «новых русских», разграбите награбленное ими, установите новую власть. Порушите, поломаете соборы, которые уже во многих городах и весях вновь перекликаются колокольным звоном. Давайте, вперёд! Красный флаг, под которым пираты возили рабов, вам в руки! Паровоз навстречу! Даёшь революцию! Долой господ! Вся власть «старым русским»!
И новый поэт в угоду новой власти услужливо напишет:
     Рабочий тащит пулемет,
Сейчас он вступит в бой…
Удивительно! Украл пулемёт с военного склада и вступил с ним в бой при царской власти – преступник!  При советской – герой!
Стрельнула «Аврора» по Зимнему дворцу -  легендарный корабль!
Выступил на большом противолодочном корабле «Сторожевой»  в Финском заливе капитан третьего ранга Саблин  против Брежнева - осудили и расстреляли.
Пришли дерьмократы к власти, сказали: «Правление Брежнева – период застоя, а замполит В.М.Саблин – герой!»
Где-то далеко и мелодично звонит колокол.
Звук мягкий, бархатно-раскатистый, приятно ласкает вечернюю тишину первого летнего, но уже ушедшего дня. Мгновения, которые с каждым ударом канут в Лету и не повторятся. Никогда.
Вечерний звон…
Бом – бом…Бом – бом…
Как много дум наводит он…
Включаю транзистор и минорное настроение уступает мажорному: на любимом «Радио России» звучит задорный голос Александра Маршалла, исполняющего замечательную песню.
Грибного лета дожди косые
Родного дома тепло и свет,
Мой дом Россия, мой дом Россия
И лучше дома на свете нет.
Да, это точно…  Лучше дома в родной стороне быть не может. Каким бы ни был родительский дом, какой бы ни была родная сторона босоного детства. И уж простите за сравнение, но вспомнился анекдот:
Сын-червяк спрашивает папу-червяка:
- Мы могли бы жить в яблоках?
- Конечно.
- А в персиках?
- Разумеется… И в грушах, и в абрикосах, и в сливах…
- Тогда почему живём в навозе?
- Так ведь, родина, сынок, родина…
Издали по-прежнему доносится то глухое, бархатисто-раскатистое, то переливчато-звонкое звучание колоколов. Умиротворённость, покой и одновременно непонятную тревогу пробуждает в душе этот вечерний звон.
И «Радио России» терзает  сердце жалобным голосом неизвестного мне певца:
А под небом церкви купола,
И свеча заплакала уже,
И звенят, звенят колокола
По моей распахнутой душе.

                Жаркое  лето  54-го.

6.15 утра. Суматошно кричат стрижи. Они-то и разбудили меня. Выбираюсь из палатки и вижу причину их беспокойства: сорока наведалась к стрижам в надежде поживиться птенцами. Непрошенную гостью  спровадили всей стаей.
Прохладно. Солнце светит, но не греет. Свежий ветер с реки заставляет одеться теплее. Неподалеку шлёпнулась в воду пара уток. Увидели, что приводнились рядом с человеком, улетели. Обнаружил на плоту вырванную волнами скобу. Прибил новую. Вверх по реке идёт «РТ-799». Белеет бакен № 403.
10.15. После завтрака отдаю швартовы. Господи, благослови! Лёгкий бриз увлекает катамаран к середине реки. В 11.40 прохожу отметку «955».
17.00. Медленно проплываю мимо коттеджного посёлка Половинка. В 19.10 становлюсь у левого берега на якорь напротив белого щита с надписью чёрной краской: «960».
Просторный зелёный луг с множеством озерков, плёсов, заливчиков. Стаи уток проносятся низко надо мной, шумно падают в заливную траву.
В ожидании, пока разгорится костер и забурлит в нём вода в ведре, прогуливаюсь к желтеющим неподалеку буграм. Не спеша поднимаюсь на косогор. Под обрывом, в корнях старого тополя кучи недавно нарытой глины. Наверно, барсук обосновался. В яме дыра чернеет. Подхожу ближе. На мягкой почве следы когтистых лап. Повсюду клочья рыжей шерсти, обглоданные кости. В корневищах скалится зубами обглоданный череп косули.
Мать честная! Да, ведь, это – волчье логово! Дрожь по телу, холодный озноб. Ни топора с собой, ни ножа! Страх железными кандалами сковал ноги. Не помню, как и выскочил оттуда. Отбежал подальше, отдышался, огляделся. Тихо вокруг. Темнеет уже. Где волки? Убежали?  А может, в норе волчата? Беру топорик в правую руку. В левой нож. Пойти, взглянуть на звериное лежбище?
Поразмыслив, положил топорик к осине возле палатки. Так, на всякий случай… К дьяволу, волков этих! Что я их не видел никогда, что ли?
Ну, дела-а… Волчья нора всего в каких-то ста шагах от костра!
Сумерки звёздной ночи, пустынная гладь заливного луга и близкое логово опасных хищников помимо воли заставляли озираться по сторонам. Вслушиваюсь в ставшие привычными кукования и уханья кукушек, в надрывные крики коростелей и куликов, в кряканье уток и кваканье лягушек. Потрескивает костер, пылает вовсю. Клокочет, булькает вода в ведре. Всё готово, чтобы заняться супом.
Ночь, в отличие от дня, тихая, безветренная. На гладкой воде лунная дорожка, как на эстампах, выставленных художниками в метро для продажи. Забираюсь в палатку. В моём походном жилище тепло и уютно. Спать бы, ни о чём не думая. Но неподалеку, на взгорке, валяются на земле остатки недавнего пиршества злобных, коварных зверей. К горящему костру волки не подойдут, но мысли об опасном соседстве не выходят из головы. Теперь не спать всю ночь, следить за костром. Подбрасывать плавник в огонь. При ярком пламени его как-то веселее оставаться один на один с диким берегом.
Волчья яма  напомнила жаркое лето пятьдесят четвёртого…
Ночью на гулявших  за околицей стреноженную Волгу и её жеребёнка напали волки. Битва лошади, защищавшей дитёныша, была жестокой. Монголка порвала волосяные путы. На её спине и груди кровоточили раны от волчьих зубов. Жеребёнку хищные твари прокусили поджилки на задних ногах. И хотя волкам не удалось одолеть Волгу, малыш был обречён. Он не мог встать.
Я плакал навзрыд. Отец прикрикнул на меня, чтобы я не разводил нюни. Снял с плеча казённую одностволку-централку и пошёл к жеребёнку. Я отвернулся и услышал бахнувший выстрел.
Долго не могли поймать осатаневшую Волгу. Скалясь, лошадь взбрыкивала, била копытами, не подпускала к мёртвому жеребёнку.
Вообще, в наших краях нападения волков на скотину, на людей не были редкостью. Наш боровлянский житель дядя Володя Кадников, бывший колчаковец, рассказывал, как во время Гражданской войны скакал он с донесением в зимнюю метельную ночь, и на него напала стая волков. Нескольких зверей Кадников застрелил из винтовки, но волки задрали под ним коня. Солдат выхватил шашку и рубил бросавшихся на него хищников. Шашка сломалась, и не миновать бы ему смерти. К счастью, его спас эскадрон кавалеристов из отступавшей колчаковской части, быстро разогнавший злобных зверей.
В морозный январский день, уже во времена моего  детства, волки разорвали в клочья  и сожрали молодую учительницу на дороге в Боровлянку. О страшной трагедии безмолвно свидетельствовали разбросанные на снегу тетради, клочья одежды, красные пятна крови. Говорили, что в одной из тетрадок нашли запись: «Погибаю от волков». Жуткая история.
Жарким летом пятьдесят четвёртого померла моя двоюродная сестра Тонька Гришенкова. Шестнадцатилетняя дочь родной сестры отца Елены Зиновьевны прибежала к нам босая, в апреле, с одного конца деревни на другой. Долго сидела у печки, согревая красные, в цыпках, ноги, ела пышные лепёшки, пила горячее молоко. Несчастная девчушка, полураздетая, голодная, навестившая дядю, простыла и скоро умерла. На Каменной горе, где в окружении берёз расположилось сельское кладбище, цвели ромашки. В жаркий солнечный день юную горемыку похоронили в одной могиле с покойным дедом Зиновием и бабушкой Марией.
В июле того же знойного лета чудом не погибла в лесу сестра Алла. Ей было всего три годика. Она играла на поляне за огородом, рвала цветочки, незаметно удаляясь всё дальше. Можно только предполагать, как ревела малышка, поняв, что рядом никого нет, кругом лес. Надрываясь в крике «мама, мама!» бежала, бежала, пока не свалилась от усталости и не заснула под кустом. Можно лишь качать головой, представляя, как трёхлетняя девочка пережила ночь в лесу, в кромешной тьме, в одном коротком ситцевом платьице, съедаемая комарьём. Мать, истошно крича, нашла её на другой день вечером во дворе заброшенной зверобойни. Обессилевшую от крика, голода и жажды, принесла домой полуживую, искусанную, изъеденную гнусом.
Жарким летом пятьдесят четвёртого я научился кататься на отцовском велосипеде, украшенном табличкой «ЗИФ»: завод имени Фрунзе. В одних трусах, стоя на педалях, потому что не дорос до сиденья, спускался с крутой горы за околицей. Внизу речка Боровушка с горбатым мостиком без перил. Слева от моста высокий обрыв, сваи торчат из воды. Справа кочкарник и густая крапива. Вдруг босые ступни соскочили с педалей. Я ударился промежностью о раму и повис на ней, болтая ногами. Вопя от боли и страха, помчался к реке, соображая, какой выбрать путь. Ехать на мостик – удариться о брёвна настила, упасть с него на сваи и наверняка разбиться. Ехать по кочкам в крапиву?  Время на раздумья – секунды. Понятно, повернул направо. Разбивая на кочках своё небогатое мужское хозяйство,  прошуршал в жгучие заросли. Ошпаренный этим целебным растением, с воем бросился в воду и долго сидел в ней по шею.
Ещё я любил бегать на  сельскую кузницу. Там дядя Фёдор Останин брал из горна красный уголёк, не торопясь подносил его к самокрутке, прикуривал, и так же не торопливо клал на кучку углей. И я всегда удивлялся: как дядя Фёдор не обжигает пальцы? В той кузнице собирались деревенские мужики. Дымили самокрутками, говорили про житейские и колхозные дела. Рассказывали про войну.
Дед Чернов воевал в пехоте ещё в первую мировую. На облысевшей, покрытой седым пушком голове, носил вылинявшую серо-зелёную фуражку со сломанным козырьком и без кокарды. Ходил в застиранной гимнастёрке, залатанной на локтях, с Георгиевским крестом на худой груди, в широких тёмно-синих шароварах, вправленных в стоптанные яловые сапоги. Присаживался в сторонке,  нюхал табак, чихал и сыпал словечками: «Подпоручик, прапорщик, штабс-капитан, его высокоблагородие…»
Бывший унтер-офицер Чернов был женат на сестре моего деда Зиновия. Неграмотную, усатую бабку Пелагею Ивановну сельчане звали Палашкой. Она была добра ко мне, приветлива. Радушно улыбаясь, угощала невкусными пресно-сыроватыми сушками, зелёно-желтыми от соды.
Никто в колхозе не делал сани и кошёвки лучше деда Чернова. В его дворе стояли изогнутые полозья, дуги, лежали кучи ивовой коры и свежей стружки. На стенах избы висели пилы и пилочки, буравы и буравчики, ножовки, линейки, угольники. В пазах между брёвнами торчали стамески, топоры, долота. На верстаке громоздились рубанки, фуганки, калёвки, тиски, оселки и всякие другие столярные и плотницкие инструменты.
По вечерам георгиевский кавалер выкатывал из сарая телегу со стоящим на ней сосновым гробом, украшенным резными финтифлюшками. Тот гроб дед заранее мастерил для себя из хорошо просушенных досок. Балагурил про войну и осколком стекла застругивал своё творение. Выказывал завидное знание истории первой мировой войны и хорошую память на фамилии командиров и солдат русской армии.
Мужики начинали говорить про Великую Отечественную, дед Чернов и тут имел свои суждения и понимание политики.
- Кабы Англия с Америкой не помогли – хана бы Советскому Союзу! – твердил он, упрямо перебивая спорщиков.
Я с негодованием слушал бывшего унтера, нюхавшего табак и после каждого чиха повторявшего:
- Э-э, мужики… Кабы не союзники… А-апчхи!  Кабы не ихние самолёты да машины… А-апчхи!
Я не мог согласиться с его обидными замечаниями в адрес победоносного Советского Союза. Ясное дело: царский солдат! Прислужник! Белогвардеец! Убеждает, что без какой-то блохи-Англии мы бы немцев не победили! А вот, шиш тебе, унтер-офицер! Фашистов мы сами разгромили! Без чужой помощи!
Так думал я, теребя на груди затасканный, обмахрённый красный галстук, такой же полинялый, как георгиевская ленточка деда Чернова.
Я – пионер, воспитанный на примерах подвигов Саши Матросова, Юрия Смирнова, Николая Гастелло, Виктора Талалихина, Володи Дубинина, Саши Чекалина, Зои Космодемьянской, героев Севастополя, Сталинграда, Краснодона и ещё многих, многих сынов и дочерей Отечества, отдавших жизнь в борьбе за свободу и независимость нашей Родины.
Я не мог согласиться с доводами деда Чернова. Спорил с ним, доказывал, что фашистскую Германию мы сами, без чьей-либо помощи разгромили. В ответ дед Чернов  подносил к носу табак и чихал.
- А-а-пчхи! Говорю тебе: Англия да Америка подсобили.
Не знал я тогда, и знать не мог: в печати не распространялось, как шли в Мурманск, в Архангельск из Англии и Соединенных штатов караваны судов с танками, самолётами, автомобилями, взрывчаткой, тушёнкой, ботинками, мукой и другими грузами.
Дед Чернов иронично и насмешливо усмехался, снисходительно похлопывал меня по плечу:
- Ничего, малец, подрастёшь – поймёшь, что к чему. Ежли, конешно, учитца хорошо бушь. А не то, как моя Палашка, ей сё одноё: сами мы с немчурой управились, али мериканцы подмогли.
Дед Чернов понужал советскую власть погаными словами.
- В нищету народ загнали, задарма в колхозе работать заставили. За трудодень хрен да маненько платят, - возмущался дед Чернов. – Всё подчистую выгребают из деревни проклятуш-шы коммуняки. Ни дна им, ни покрышки! Подавились бы энтим трудоднём! Самих бы жить заставить на него!
 - Ох, дед, наговоришь ты себе лет десять Колымы, - качали головами мужики. – И нас заодно под монастырь подведёшь…
- Мне бояться нечего. Я сёдни жив, а завтрева в дровину энту лягу, - отвечал дед Чернов, сдувая с гроба пылинки. – А вы помалкивайте да посапывайте, авось, советска власть, как чума заразна, обойдёт вас… Мне не увидать, а вот энтов сосунок – дед указывал на меня – дождётся, как порушится она, окаянная…
За то, что дед Чернов не разделял моих патриотических убеждений да ещё и сосунком называл, у меня была к нему неприязнь. Я считал его контрой, недобитым белогвардейцем.
В гладком, добротном гробу, сделанном своими руками, его и похоронили. Крест деревянный давно трухой рассыпался. Могила травой заросла, следа от неё не осталось.
Прости, унтер-офицер Чернов! По прошествии многих лет, получив университетское образование, приобретя богатый жизненный опыт, я узнал: прав ты был! И ещё, как я сейчас понимаю, ты был настоящим русским солдатом – героем, храбрым защитником Отечества. Георгиевский крест тебе даром не достался. Столь высокой награды мог быть удостоен солдат русской армии, совершивший подвиг. Слава тебе и светлая память, русский солдат Чернов! Как ты и предсказывал: советская власть оказалась не долговечной. Своротили её дерьмократы. Хрен редьки не слаще!
Упокой, Господи, душу раба  Твоего и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное.
                Ты  запомни,  сынок!

С утра яркое солнце, но к обеду слоистые облака пурпуровыми, лилово-дымчатыми полосами закрыли небо. Свежо. На воде рябь. Иду левым берегом Оби. Справа меня обходят катер «Скворец» и теплоход на подводных крыльях. Волны, поднятые ими,  катятся к берегу, раскачивают «Дика». Вдали видны опоры ЛЭП, протянувшейся над рекой в месте слияния Оби с Томью.
В 14.30 подошел к устью Томи. Завораживающая, захватывающая дух красота необыкновенно живописного места. Не удержался, сделал несколько фотоснимков. В кадре: маленький буксир-жучок тащит за собой четыре баржи-цистерны. Этакий речной поезд на серебристо-бирюзовых волнах. На дальнем плане – правый берег с уходящей к горизонту изумрудно-зелёной тайгой.
По обеим сторонам берегов желтеют щиты с надписями: «Огнеопасно. Нефтепровод Александровское – Анжеро-Судженск».
Пепельно-седые, розовато-пунцовые, бежевые, багрово-сизые облака курчавыми барашками плывут по бледно-голубому небу. Северо-западный ветер стремится снести «Дика» к середине реки, на фарватер. Это опасно: вниз идёт «РТ-439» с двумя баржами. Вверх поднимается катер «Патрульный», за ним пыхтит «Ангара-113» с баржей, нагруженной трубами, следом движется «РТ-667». Навстречу этим судам спускается «Плотовод-702» с двумя баржами щебня. При таком активном судоходстве выйти на фарватер на почти неуправляемом плоту равносильно самоубийству. Всё равно, что выехать на велосипеде на автостраду и выруливать на ней пируэты. Или бежать по шпалам навстречу поезду.
В борьбе с волнами и ветром проходит день. Пристаю к берегу. Место для ночёвки не подходящее. Сухая трава, легко возгораемый торфяник не позволят развести здесь костёр без опасения устроить лесной пожар. Отплываю и скоро бросаю якорь в удобной бухточке с пологим травянистым берегом. Копна почерневшего прошлогоднего сена, на которой я устроил мягкую, теплую постель, стала мне прибежищем в эту безлунную, прохладную ночь…
…Зимой пятьдесят пятого я и отец также вот лежали на копне сена, уложенной на сани. Волга легко тащила воз по накатанной дороге. Отец показывал на добротные листвяные амбары, в ряд стоящие на окраине села. Вздыхая, отец говорил:
- Ты запомни, сынок! Казачьего мы роду! Твой прадед Иван самого государя-императора охранял. О-от! А казаки на Дону зажиточно жили. По переселению в Сибирь приехали осваивать новые земли. Да революция всё спутала. Казаков разогнали. Вот этот крайний амбар – наш был! Его советская власть отобрала у моего отца в коллективизацию. Вместе с домом и хозяйством. Ты запомни, сынок!  Казаками были наши деды! Наш это амбар был! Вот тот, крайний слева…
Тринадцать лет мне было. Я мало вникал в смысл сказанного. Хотя видел: амбар – загляденье! Высокий, рубленый «в лапу», с крепкими дверями и запорами, с высокой крышей и широким крыльцом. Но не сочувствовал словам отца. Подумаешь – амбар отобрали! И правильно! Ведь не хотел же дед в колхоз вступать.  Получается, не за красных был, а за белых. А с ними Чапаев воевал. И Павка Корчагин. И даже Аркадий Гайдар!  А как было бы здорово, если бы дед за наших, за красных воевал! Так размышлял я, подрёмывая на возу под неторопливый, баюкающий рассказ отца. Из тех слов мне запомнилось, что, несмотря на угрозы, в колхоз мой дед так и не вступил. Остался единоличником. За то и поплатился всем своим хозяйством. Выселили его семью из хорошего дома в лачугу. Увели со двора скотину. Забрали сельхозтехнику. Отняли земельные угодья, пожалованные как переселенцу и Георгиевскому кавалеру по высочайшему царёву указу. Подчистую, до зернышка, выгребли, вымели всё из закромов. Прибрали и амбар.
Не тринадцать мне лет сейчас, а шестьдесят пять в августе стукнет. И в смысл отцовых слов запоздало, но глубоко вник теперь. И горестно думаю: какое беззаконие творили большевички! Какой махровый беспредел устраивали над беззащитными людьми! Какое вопиющее нарушение прав человека! Какое попирание свободы и личности! И это – советская власть?! Народная?! Справедливая?! Призванная защищать своих граждан?! Помогать землепашцу, хлеборобу, скотоводу – кормильцу своему?! Диктатурой пролетариата это называлось. Слово-то какое страшное: дик-та-ту-ра! Сразу древний Рим на уме с его казнями, рабами, восстаниями,  властью сильных и сытых дармоедов над слабыми и голодными тружениками, от зари до зари не разгибавшими спины.
- Пропади ты пропадом такая власть! – проклинал Советы мой дед. – Церкви порушили. Казаков извели. А казаки с верой православною в душе испокон веку опорой были Отечеству и царю-батюшке. Надёжным заслоном стояли казачьи заставы на границе. Но возвернётся всё на круги своя. И одумаются люди,  о Боге   вспомнят, новые храмы построят, и простит их Господь в делах их неправедных.  Придут новые казаки, и всё как прежде будет…
Разумеется, я тех слов слышать не мог, поскольку тогда и в проекте не значился. Слова деда звучали для меня в рассказе отца под шуршание душистого сена, скрип полозьев и топот лошадиных копыт. Я слушал отца, в душе осуждая деда за недовольство советской властью, за которую воевали Будённый и Ворошилов. Кабы знать тогда, что через полвека развалится советская власть, адмиралу Колчаку поставят памятник в Иркутске, а в Омске засядет в штабе Сибирского казачьего войска казачий атаман генерал Острягин. Кабы знать тогда, что тысячи потомков казаков наденут казачьи синие штаны с красными либо жёлтыми лампасами, и мне в их числе доведётся обрядиться в казачью форму с погонами войскового старшины, нацепить шашку и послужить Отечеству, казачеству и вере православной.
Стыдно мне сейчас, Зиновий Иванович, за свои былые убеждения, обманным путем вбитые партийными функционерами в мою пустую башку. Склоняюсь перед памятью твоей в низком поклоне. Мы не видели друг друга: ты умер, а я тогда ещё не родился. Но ты, наверняка, думал о будущем внуке, старался для него. Спасибо, дед!
Безжалостное время всё и всех расставило по местам. Сгинула нечисть кровососная, паразитирующая на теле народа: партаппаратчики-болтуны, освобождённые от настоящей работы, комсомольские секретари – дармоеды – трепачи, обкомовские, горкомовские князья удельные, депутаты – вруны и бездельники. Куда подевались – неведомо?! Большинство их, используя прежние коррупционные связи, в дерьмократов перекрасились, фирмачами, бизнесменами заделались. Иные прибрались уже. А прочие, потеряв кормушку, снова партии и партейки создают, «по ушам» простофиль «ездят», лохов-сторонников ищут, в политику рвутся. К власти, к деньгам, к роскоши и богатству.
Вот такие «лидеры» и «вожди» «вели» нас к «светлому будущему»! Кошмар! Совестно сознаваться самому себе, что верил в эту сущую белиберду – нелепые партийные планы и программы.
- Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! – «вешал лапшу на уши» Никита Хрущев. И мы верили.
- Каждой семье в 2000-м году благоустроенную квартиру! – краснобайствовал Михаил Горбачев. И мы верили. Кто-то и сейчас продолжает верить разглагольствованиям нынешних функционеров-болтунов, погревших руки на партвзносах простаков и политических сделках, а заодно погревших холёные задницы на престижных средиземноморских пляжах.
- Ты запомни, сынок, из казаков мы вышли. То наш амбар был… Не хотел твой дед Зиновей в колхоз вступать… Отобрали у него амбар.
Я запомнил. И не только про амбар.
Прости, Зиновий Иванович, заблуждался я. Прав ты был, не вступая в колхоз. Ничего путного из той затеи у совдеповцев не вышло. Развалились колхозы, в акционерные общества реорганизовались. В них заправляют частники-предприниматели, крестьянина до нитки обирают. Давным-давно нет ни того амбара, ни тех, кто отобрал его у моего деда Зиновия Ивановича. Нет и тех, кто по брёвнышку растащил чужую собственность на свои нужды. Всё быльем поросло. Всё прахом пошло. Всё в Лету кануло.
Эх, кабы могли жадные до халявы комиссары-большевики, коммунисты-совдеповцы, секретари-партаппаратчики увидеть плоды октябрьского переворота, громко именуемого «революцией»! Церкви, иконы, музеи и памятники ими порушенные, судьбы и жизни людские ими покалеченные, крепкие дворы крестьянские, станицы казачьи, деревни вековые под корень ими изничтоженные. Может, призадумались бы, не позарились бы на чужое добро, нажитое честным трудом. Хотя, вряд ли…Куда им, чванливым, тупым и алчным, до философского осмысления бытия, до миропонимания его сущности?! Им бы, как и нынешним богатеям, только бы жрать, спать и гадить, переводить добро на дерьмо.
Хапайте, господа! Жирейте! Набивайте карманы,  кошели, сейфы толстыми пачками банкнот! Повышайте цены на бензин, соляр и масла во время весеннего сева, в сенокос и в осеннюю страду! Взвинчивайте цены на газ, электричество, на продуты питания, на лекарства, на проезд в транспорте, на всё, на всё! Сдирайте с труженика последние штаны вместе со шкурой! И не переживайте, что не можете ещё воздух сделать платным. У вас всё впереди. В век высокоразвитых технологий и алчных правителей это возможно.
 Смешно, право!  Ведь, очень, очень скоро бурьяном порастёте. В склепе, в урне, в гробу лакированном плесенью и паутиной покроетесь.
Кстати, гроб без карманов будет. Богатство прахом пойдёт. В Лету, как в Бездну канете. Улетучитесь вслед за тысячами тысяч почивших в безвестности золотопромышленников, королей игорных домов, владельцев пароходных компаний, воров «в законе», воротил наркобизнеса и прочей такой же шушеры и швали.
«Поднялись высоко и вот нет их; Падают и умирают, как и все, и, как верхушки колосьев, срезываются.»
 ( Библия, Иова, гл. 24 \24)
      
           Дышите  глубже,  люди!

Лето по сибирской земле гуляет. Июнем погоняет. Жару напускает. Днём от горячей духоты дышать невозможно, а ночью в палатке такой дубак! По календарю лето, а глянешь на берег – за весной вдогонку плыву! Черемуха белой кипенью разметалась над обрывом. Огоньки – азиатские купальницы пламенеют в прогалинах и на взгорках. Жарками их здесь зовут. Утки пополняют кладки яиц. Утренний ветерок доносит запах прелой прошлогодней листвы, хвойной смолы и талой воды, скопившейся в низинах и колках. А вечером долго слышатся призывные журавлиные курлыканья, свист утиных крыльев и всплески рыб.
Я иду на Север, и весенняя картина не меняется: весна в эти края приходит позже, и я плыву вровень с ней, испытывая то дневное блаженство, то ночной дискомфорт.
Река, мелея, отступает от берегов, образуя острова, ещё недавно залитые водой. На подсыхающем песке зеленеет худосочная трава со множеством утиных гнёзд. В болотинах и озерках здоровенные щуки при моем приближении шлёпают хвостами, поднимая зеленоватую муть, обреченно бьются в лужах. Рыбы прозевали спад воды, не ушли с рекой и остались в ямах и поймах. Вряд ли доживут до осенних разливов, когда все прибрежные озерца вновь соединятся с рекой.
Каждый остров, на котором делаю привал, для памяти помечаю в дневнике условным названием, понятным лишь мне. Сегодняшний, к примеру, назвал Благоденствием. Всё здесь прекрасно, как в саду Семирамиды. Шелковистая поляна с густой, никем не хоженой,  тёмно-зелёной осокой. Жёлтая, в барханах, блестящая от сырости, песчаная коса, удобная для причаливания моего плота-катамарана. Кудрявые кусты ив и бело-пенных черёмух вперемежку с елями, берёзами, тополями источают аромат весны, а между ними на полянах рдеют оранжево-алые огоньки. У кромки воды обилие сухого плавника и  свитков бересты для костра. В озерке-блюдце, окаймлённом камышом,  плещутся утки. Кулики озабоченно снуют по берегу. Тёплый безветренный вечер. Спокойная гладь реки, плавно несущей в океан свои нескончаемые воды. Так было здесь тысячу, а может, сто тысяч лет до меня. Так будет и после.
Хотя, как знать? Станет людям тесно на планете, дойдут и до этих чистых, незапятнанных цивилизацией, территорий. Загадят, заплюют, забросают сигаретными пачками, пластиковыми пакетами и бутылками, консервными банками. Сгонят уток с насиженных гнезд и застроят эти дивные берега своими уродливыми коттеджами, молчаливо-пустынными, больше похожими на могильные склепы, чем на дома живых обитателей.
Как наяву, в памяти пятидесятилетней давности тальниковый колок за нашим домом, пара уток, грузно шлёпнувшихся в двух шагах от меня.  Словно, из потусторонней жизни вижу себя в шалашике в том колке. Холодное ружьё в озябших пальцах. Ствол просунут между ветками чуть вправо. Пока буду вытаскивать его из веток, вспугнутые шевелением утки успеют улететь. Сижу, не шелохнувшись, смотрю на селезня. Утка, та сразу задрала задницу кверху, встала торчком в воде, выискивая лягушек, личинок, съедобные корешки и всё остальное, что составляет её утиное меню. А селезень уставился на меня немигающим глазом, что-то заподозрил. Хотя бы на метр отплыл вправо, ближе к мушке. Шею вытянул настороженно, замер изваянием и не шелохнётся. Пёрышки блестят на нём, переливаются сине-зелёными тонами. Красавец!
- Генка, стреляй! – кричит отец со стога за нашим сараем. Он махал вилами, сбрасывая коровам сено. Видел пару крякух, в крутом пике спланировавших в колок.
- Генка, стреляй!
А как стрелять? Селезень косит глаз на шалашик, не отплывает, проявляя завидное терпение, которого явно не достает мне. Осторожно тяну ружье к себе, высвобождая ствол из неудобного положения. В то же мгновение селезень взмахнул крыльями, и с громким кряканьем  утки исчезли так же быстро, как и появились.
В мае 57-го это было. Пол века жизни прошло. Слетели полста как с куста! В один миг! А в глазах не проходит картинка того весеннего утра. Вижу хрупкий ледок по краям озерка. Чувствую запахи талой воды, ружейной смазки и прелой соломы, прикрывающей шалашик. Всё будто вчера было…Или только что…В памяти даже подстилка с капельками росы и тот единственный патрон шестнадцатого калибра с пометкой шилом: дробь, третий номер. Больше одного-двух патронов отец не давал. Не припасы жалел, а попросту отучал зря палить. Промахнёшься, воротишься с пустыми руками – долго потом не проси ружья.
А утки, сделав круг, снова плюхнулись в колок на другой стороне озерка. Покрякали в кочкарнике и скоро выплыли на чистую воду. Тут уж я не подкачал. Прицелившись не спеша и уверенно, грохнул из ружья дымным выстрелом, порушив тишину чудесного майского утра. Селезень, уронив голову в воду, отчаянно  молотил лапками, выписывая круги и удаляясь к середине озера. Ни лодки, ни болотных сапог  у меня не было. Не раздумывая, в охотничьем азарте, бросился в ледяную воду, по грудь в болотной жиже добрел до раненой утки и схватил ее за шею. Мокрый, счастливый бежал домой, не замечая от радости ни холодной, мокрой одежды, прилипшей к телу, ни воды, хлюпающей в кирзовых сапогах.
Того селезня, подстреленного мною впервые в жизни, вспомнил я, обходя с ведром, утиные гнезда. Кряквы нехотя взлетали почти из-под самых ног. В гнездах лежали свежие, не засиженные яйца. Я взял  несколько штук, сварил в ведре на костре. Нежно-белые, с оранжево-красными желтками, они были очень вкусны.
В своем жизнеописании я мечусь как заблудший путник, сбившийся с дороги и торопливо пытающийся отыскать её. Мысли скачут, забегая вперёд, возвращая к действительности, бросают в далёкое, хотя и памятное, детство. Стараюсь обуздать их, придерживаясь хронологии событий, не прыгать через годы. Как перескакивал в молодости через ступени трапа, легко взбегая на мостик китобойца.
Потому вновь вернусь в 1957-й, в год начала посадки боровлянского соснового бора. Там, за околицей Боровлянки, в километре на юго-запад, если ехать во Владимировку, в молчаливом сумраке замерли полувековые сосны. Пятьдесят лет назад родился этот бор. Как сажался он? О! Это целая история!
А было так…
Много леса повыхлестали боровлянцы на дрова, на строительство изб, бань, сараев. И там, где стояли ровные, высокие березы, осины, во множестве белели пни свежих и давних порубок. Без ведома лесника пни появиться не могли. Но всем надо жить. Всем дрова, бревна, доски, жерди, колья нужны. Лес под боком – как не срубить, не спилить несколько деревьев! Быть в жаркий день у прохладного ручья и не напиться?!
Билетов на порубку у деревенских жителей не было – кто бы им в лесхозе их дал ?! Шли к леснику.
- Выручи, Зиновеич! Помоги избу достроить.
- Зиновеич! Не дай замерзнуть, дозволь дровишек запасти…
- Зиновеич! Прошу… На баньку … С десяток осин… Выручи!
Лесник помогал, выручал… Свои же, земляки. Кто же им ещё поможет? Не сельсовет же! И не колхоз. Те сами рады колхозника без штанов оставить, отнять у него последнее. Какая помощь от них?
- Григорий Зиновьевич, подсоби… Две-три лесинки и надо всего. Вникни в мое положение, как тяжело строиться. В лесхозе один хлам выписывают. Купить пиломатериал негде да и не за что…
Григорий Зиновьевич подсоблял, вникал… Благодарные боровлянцы «спасибо» говорили. Но «спасибо» не булькает и в стакан не наливается. Благодарить приходили с бутылкой вонючей самогонки. И тогда слышалось привычное:
- Генка! Сгоняй в погреб! Тащи сало, огурцы, грузди солёные, капусты квашеной прихвати, луку не забудь, надёргай…
Я нырял в погреб, доставал груздочки-пуговки, один к одному красавчики, мною на свежих покосах после дождя собранные. Мать подавала горячую отварную картошку, обжаренную с луком и шкварками. Нарезала ломти пышного хлеба, копчёной грудинки, сала с чесноком, наливала полные тарелки борща с кусками жирной телятины, выкладывала на стол пироги.
- Ешьте, дорогие гости! Чем богаты, тем и рады!
Мужики степенно усаживались за стол, выставляли мутную сивуху, говорили о трудной, непосильной и дармовой работе в колхозе. Набормотавшись про скудную жизнь,  нагорланившись фронтовых песен, наплакавшись пьяными слезами, валились замертво на пол и храпели до утра.
 А лес редел, редел…
Приезжал из Дергаусовского лесничества объездчик Иван Белуха. С проверкой. Ему полагалось искать в лесу пни от деревьев, спиленных без разрешения из лесхоза, и клеймить их. Был у Ивана молоток тяжёлый. Наподобие киянки железной. С одной стороны на молотке звёздочка ребристая. С другой на нём буквы «СТ»: «Самовольная порубка». Настучи Иван теми буковками по пням – век отцу и землякам-боровлянцам  по протоколам и актам не рассчитаться! Штрафы за порубку леса – ого, какие!
Но Иван Белуха вместо того, чтобы стучать молотком по нашему тощему бюджету, парился в баньке, ел много пельменей и много пил самогона. Лошадь объездчика спокойно жевала овёс и пахучую траву, а её хозяин безмятежно нахрапывал в холодке под навесом. Тем временем отец надевал через плечо брезентовую сумку ревизора  с торчащей из неё ручкой молотка. Пьяно громоздился на спину Волги и рысцой трусил в лес. Там, запинаясь о кочки, он с маху бил по пням железякой, отчего на каждом срезе красовался вдавленный отпечаток звёздочки – свидетельство законного отпуска древесины по государственному билету. Иногда увесистая контрольная кувалдочка вручалась мне.
- Сынка! – бабахал отец кулачищем по столу. – Едрёна мать! Чтоб ни одного пня… без…з-звёздочки н-не… осталось! Н-найду – башку… от-торву! П-понял?
От стола поднималась голова озабоченного проверкой объездчика, уставлялась на меня мутным взглядом, набыченным в одну точку.
- Д-да…Чтоб н-ни одного п-пня…
Поддакнув, голова падала в тарелку с винегретом. Рядом грохотала лавка, и отец валился под стол, цепляясь за скатерть, стаскивая на себя всё, что было на ней. Груздочки-пуговки раскатывались по полу.
Я брал молоток объездчика и отправлялся в лес клеймить пни. Отыскать их было не трудно там, где прошлись с топором и пилой Паршуковы, Горячевы, Поповы, Протопоповы, Останины, Бабушкины, Кустаровские, Наумовы, Захаровы, Малинкины и другие братья-славяне. Кучи сучьев, пожелтевших ветвей громоздились, видимые издалека. Гораздо труднее заметить следы порубки там, где потрудились Даммы, Бальтцеры, Бахманы, Веде и другие боровлянские представители немецкого Поволжья, не по своей прихоти оказавшиеся в сибирской деревне. Ветви, сучья ими аккуратно стасканы в одно место и сожжены, пни прикрыты срезанными травяными кочками. Что ни говори, а немец – он и в Африке немец! Любит чистоту и порядок!
Утром Иван и отец опохмелялись, пили огуречный рассол, холодный варенец и спорили о сохранности леса.
- Осины много вы порешили, - сокрушался Белуха. – Ровной, прямой берёзы на деловую древесину мало остается.
- Нашел об чём жалеть, - махал рукой отец, - об осине! Новая нарастёт. Осина, что полынь, ни сеять, ни сажать не надо.
- Мелким кустарником вырубки затянет. Не успеет молодь силу набрать, - сомневался Иван.
- Ну и славно! – смеялся отец. – Знаешь, сколько косача, зайцев на этих вырубках развелось!
- Дойдет до лесхоза – по головке не погладят, - переживал Белуха. – Достанется и мне, и тебе.
- А я сосной эти деляны засажу…
- Как засадишь? Лесхоз запретит, скажут: «Не плановые посадки…» Почвы для сосняка здесь непригодные. Ему песчаник нужен.
- Плевал я на их запрет! Возьму и засажу! Куда она, в манду денется, эта самая сосна?! Такой бор зашумит – закачайся!
- Знаешь, Зиновеич, трепать языком – не мешки ворочать, - смеялся в ответ Белуха. – Давай, лучше выпьем…
- Ладно, Иван… Поживем – увидим… Генка! А ну, сгоняй в погреб! Сальца с прослойками принеси и бутыль с самогонкой… Да не разбей, оболтус… Едри т-твою в жерди мать!
Застолье длилось по несколько дней, пока последний пень в заметно поредевшем лесу не украшался звёздчатым клеймом.
Осенью пятьдесят шестого из Дергаусовского лесничества притарахтел к нашим воротам гусеничный трактор «ДТ-54». Позади грохочущего стального чудища, поблескивая лемехами, болтался на цепях плуг. На нём, примотанные проволокой, громоздились две бочки с соляром.
Парень в армейском замасленном бушлате, в серой солдатской шапке с пятном от звёздочки, в мазутных галифе, вправленных в кирзачи, ловко выпрыгнул из кабины, поздоровался.
- Федя… Танкист. Неделя как пришёл из армии и вот опять за рычаги, - весело отрекомендовался парень. – Приехал пахать в вашем лесу противопожарные полосы.
 - Глуши, Федя, свой танк и давай в баньку, а потом с устатку вмажем, - приветствуя гостя, радостно тряс отец руку недавнему солдату. – Эх, Федя, мы с тобой такие противопожарные полосы напашем – закачайся! Я их по весне сосной засажу!
Контакт с бывшим танкистом был установлен и скоро закреплен бутылкой крепчайшего первача.
Две недели отец и тракторист Федя не вылезали из кабины трактора, напахивая в лесу противопожарные полосы. Большей частью они пролегли по вырубкам, лощинам и полянам, намеченным отцом под посадку сосны. Волнообразными рядами пласты чёрного, жирного перегноя протянулись по кустарниковым зарослям, через осинники и березняки.
С трактористом Федей, тоже, само собой разумеется, было выпито много самогона, опрокинуто в бане достаточное количество шаек с водой и поглощено немало горячих, прямо со сковороды, котлет из тетеревиных грудок.
Старательный, весёлый паренёк, оставшийся в моей памяти под именем Федя-танкист, раскорчевал урочище плугом своего трактора и, насвистывая, укатил в Дергаусово. Под сиденьем он увёз дефицит тех времён – две пачки дымного пороха, мешочек дроби и полсотни капсюлей в стеклянном пузырьке.
В память о себе Федя-танкист оставил бочку с соляром, застывающим зимой как мёд и ставшим основным горючим для нашей фитильной лампы.
В одну из тёмных майских ночей отец приехал из Тогучина, где был в лесхозе на совещании, сильно поддатым и радостно возбуждённым. Растолкал нас, спящих, смеясь и пьяно шатаясь.
- Идите, смотрите, что я привёз…
В этот день у отца в лесхозе была получка. Мы надеялись увидеть что-нибудь сладкое, какие-нибудь подарки.
Вместо городских покупок на телеге маячил в темноте какой-то небольшой продолговатый ящик. Отец сдёрнул с него брезентовый плащ, поднёс к ящику керосиновую лампу. В тусклом свете неестественно бледно зеленела густая как мох поросль.
- На фига нам эта трава? – в недоумении спросил я, разочарованный отсутствием гостинцев из Тогучина.
Отец заговорщически приложил палец к губам:
- Т-сс… Сосна это… Рассада.
- Сосна-а? – опешил я, глубоко сожалея о прерванном сне и ржаной коврижке с помадкой, которая мне так нравилась и которой в лесниковской сумке отца явно не было.
 – Сосна-а? Такая мелкая и тонкая? Как же её сажать? – равнодушно спросил я. Зевнул и пошёл спать. Утром отец снял с телеги три плоских, узких лопаты с приступами с одной стороны.
- Меч Колесова называется эта штуковина, - пояснил отец. – Втыкаешь, отжимаешь за рукоятки от себя. Щель получается в земле. Вкладываешь хвоинку, прижимаешь ногой. Всё. Процедура не хитрая. И так через каждые три шага. По вспаханным бороздам. Такой бор, сынка, насадим, закачайся!
Ящик с рассадой отец втихомолку умыкнул в лесхозе из питомника, пользуясь случаем всеобщей лесниковской попойки после совещания. Там же и посадочные мечи прихватил.
На другой день отец, мать и я тыкали землю мечами, вкладывали в узкие ямки тонкие, нежные паутинки-саженцы. Труднее всего из маленького пучка взять один. Сколько их в сумке, подвешенной на лямке за шею? Как сосчитать травинки в горсти мха? Вот что такое саженцы сосны!
И мы тыкали их, ряд за рядом, борозда за бороздой, день за днём. Почти весь холодный май и дождливый июнь. Моросящие дожди были на пользу саженцам, травам и комарам. От последних моя и без того безрадостная жизнь становилась сущим адом. Промокший, искусанный комарами, с волдырями на ладонях, натёртыми ручками меча, возвращался на телеге домой, подложив под себя охапку травы. Ноги в кирзачах, заляпанных грязью и листьями, свисали с телеги. Я глядел в мрачную стену сумеречного осинника, шумящего мокрыми ветвями по обеим сторонам дороги, и мечтал. Не о лесе, конечно, который вырастет здесь через пятьдесят лет. Я мечтал о морских путешествиях и дальних странах.
Поскрипывали колёса, копыта лошади шлёпали в темноте, мать с отцом вели разговор о том, сколько борозд засажено сосной и сколько ещё предстоит засадить. Я не прислушивался к их словам. Я и так знал, что ещё очень много борозд лежат нетронутыми пластами и скоро зарастут сорной травой. Осенью приедет из Дергаусово Федя-танкист на «ДТ-54» с плугом, перепашет просеки и поляны. И на следующий год мне опять лета не видать, кормить комаров и долбить в бороздах ямки, тыкать в них распроклятую сосну.
Через пару лет, когда саженцы окрепли, пошли в рост, поднявшись от земли почти до колен, до лесхоза дошло известие о самовольной посадке сосны в Боровлянской лесной даче. Из лесхоза к нам приехала с проверкой симпатичная женщина, инженер по охране леса Клавдия Донская. Отца дома не было. Миловидная гостья обратилась ко мне с просьбой стать её провожатым до сосновых посадок. Рядом с ней, одетой в модную штормовку, глянцевые сапожки, я чувствовал себя крайне стеснительно в кирзачах и грубом, не по росту, дождевике.
По дороге внимательная, интеллигентная женщина расспрашивала о посадке сосны, об учёбе, о моих планах.
- Наверно, как отец, лесником будешь? – поинтересовалась она, присев у молоденькой пышной сосенки, еле заметной на борозде в густой траве.
- Да ну-у… - обиженно протянул я, сразу представляя толпы деревенских просителей у ворот, извечные попойки отца с приезжими гостями из лесхоза и лесничества, нарезание просек под звенящее комариное нудьё.
Я с тоской посмотрел на свои дырявые кирзачи, помотал головой.
- Не-е… Я в моряки пойду.
Она мило улыбнулась, окинула взглядом уходящие вдаль, под косогор, сосновые посадки.
- И это всё вы? Сами?
- Нет, еще тракторист дядя Федя из Дергаусово борозды пахал…
- Надо же… Сроду бы не подумала, что такое возможно. Без спросу столько насадить! И работали бесплатно! Надо же!
Донская что-то записала в блокнот, и мы зашагали обратно. В тот же день на попутной машине она уехала в Тогучин. Вскоре отца вызвали в лесхоз. Ему оплатили по нарядам выполненную в лесу работу на посадках сосны и разрешили привлекать за плату других рабочих на посадку, прополку саженцев и окашивание молодых сосенок.
Рассказ о рождении боровлянского соснового бора я закончу заметкой «Оставил свой след», опубликованной в тогучинской районной газете «Ленинское знамя» 30 июня 1993 года в № 59. В подтверждение привожу её полностью, поскольку вырезку из газеты бережно храню в  планшете отца.
«Сложны и интересны судьбы людей. Такая судьба и у Григория Зиновьевича Гусаченко. Ещё издали, направляясь к его дому, где он проживает со своей супругой Фаиной Федоровной, я заметила две фигуры, что-то делающие возле дома. Интуиция мне подсказала, что это и есть тот человек, который мне нужен. Да, это был он со своим сыном. Они ремонтировали водопровод. Нет, сын живёт не с ними, но по первому зову отца немедленно приехал помочь.
Я почему-то думала, что встречу дряхлого старика с костыльком (родился в 1916 году, 31 января), но ошиблась. Передо мной предстал довольно крепкий, с добрыми глазами и приветливым лицом ветеран войны.
Оторвавшись от своих дел, пройдя во двор, мы уселись на скамеечку, и он поведал мне свою житейскую историю.
- Многое из памяти стёрлось, - начал он, - но что помню – расскажу. На фронт меня призвали на второй день войны. Направили в 234-й полк НКВД. Потом фронт. Ходили мы группами по семь человек за «языком». Это опасная, но очень нужная служба. Приказ был не просто брать «языка», а брать офицера, из которого можно было добыть ценные сведения. Мне довелось сходить только дважды. Первый раз взяли старшего лейтенанта, который дал ценные сведения о предстоящей Курской битве, а во второй не повезло – ранило. Направили в госпиталь в город Усмень. Залечив раны, которые дают знать о себе до сих пор, снова вернулся в 234-ю часть, откуда я в 1946 году и демобилизовался домой, где меня ждала молодая жена с четырёхлетним сыном (после появились еще четыре дочери). Прожив год в г.Кемерово, где работал заместителем начальника шахты, вернулся в Тогучин. Трудился на элеваторе заведующим, или как сейчас называют – директором, а впоследствии выращивал лес – лесником.
С этой должности Григорий Зиновьевич навсегда в истории города Тогучина оставил свой след. Есть такое село Боровлянка, и есть там сосняк, раскинувшийся на 470 гектарах. Так это его рук дело, а также жены и сына, который хоть и был мал, но помнит, как они втроём сажали саженцы, а потом за ними ухаживали и радовались, как сосенки поднимались все выше и выше, превращаясь в стройные нарядные сосны.
В 1972 году ушел на пенсию. На жизнь не жалуется. Он считает, что она прожита не зря. Есть ещё силы, прекрасные дети, которые получили все высшее образование, любят своих стареньких родителей и помогают им.»     ( Т.  Стенковая ).
Скромная, но от души написанная заметка об отце – дорогая для меня реликвия! Безмерно благодарен за неё приятной в общении, способной сотруднице из тогучинской газеты Т. Стенковой! Огромное ей спасибо за то, что по достоинству оценила бескорыстный труд лесника Г.З.Гусаченко.
Спасибо редакции тогучинской районной газеты, поднимающей на своих страницах тему главного предназначения человека – оставлять на земле добрый  след! Творческих успехов вам, журналисты города Тогучина! Храни вас Бог!
Так родился боровлянский сосновый бор. Из того ящика рассады, привезённой отцом под полой брезентового плаща.
Закачайся, бор!
Радуйтесь, люди!
Пользуйтесь трудами тех, кого уже нет в живых. Собирайте в бору землянику и маслята, глубже дышите чудным воздухом, напоенным ароматом хвои. А пользуясь бором – берегите его!
                Кем  быть?

Для жителей Боровлянки 1956-й – год начала посадки соснового бора. Для населения всей страны – год ХХ партсъезда, пресловутой хрущёвской «оттепели», разрушения сталинских бюстов и «воссоединения» деревни с городом.
В 1956 году я успешно сдал экзамены за семь классов, получил свидетельство об окончании семилетней школы. После её окончания перед родителями встал вопрос, куда меня дальше определить. Кем быть мне?
К отцу из Тогучина часто наведывалось лесхозное начальство. Пили самогон, курили, нагружались салом и мясом из нашего погреба и отправлялись домой с чувством исполненного государственного долга. За обсуждением лесных дел в застольных беседах бывший директор Тогучинского лесхоза и лесного техникума Василий Кот, еле ворочая языком, бормотал:
- Как эт-то к-куда его? Ко мне, в те… В техникум… П-пусть учится… Как эт-то кем быть? Лесничим будет…
От такой жизненной перспективы я энтузиазма не испытывал. Мне тотчас вставали перед глазами пьяные, мятые лесничие, их помощники, объездчики, наезжавшие к нам по лесоустройству, падавшие небритыми мордами в тарелки с холодцом. Нет, в лесной я не хотел. Вот, если бы в мореходку или в речное училище!
Выбирать не приходилось. Усадил меня отец по осени на телегу, повёз в Тогучин, к своей сестре Полине Зиновьевне.
- Жить будешь у тётки Поли, - говорил по дороге отец. – Учись, сынка. Лесничим станешь. Знаешь, как они живут?! Как сыр в масле катаются! Лесом налево, направо заправляют. Блату у них – во! В любой деревне лесничему и стол, и дом!
- У тебя тоже лес, а денег у нас никогда нет… - несмело возразил я из-за спины отца.
- Э-эх, - обиженно протянул он и подстегнул Волгу. – Да разве твой отец взял хоть копейку с людей за лес? Выпить с ними –  выпивал, а чтоб деньги взять – не-е! И что, мы плохо живём? Что, у нас хлеба нет, есть нечего? Или раздеты, разуты ходим? Лошадь у нас, хозяйство, огород. А что ещё надо? К тётке Поле не с пустыми руками едем… Вон, сколько везем сала, масла, муки, сметаны.
Лучше бы он ничего не говорил про хозяйство, про огород. Не  известная ещё мне  философская  мудрость, что не хлебом единым жив человек, выражалась внутренним протестом против жизни ради живота. Душа рвалась в неизведанное, на широкий морской простор. Учиться в лесном техникуме ради того, чтобы потом «кататься как сыр в масле»? Но об этом я промолчал. Слабо возразил:
- Я экзамены в техникум не сдам…
- Экзамены?! – удивился отец, - подхлестнув лошадь. -  А для чего же тогда Васька Кот столько у меня сала и мяса сожрал, самогонки вылакал не меряно?! Пусть попробует не взять! Если что – жми прямиком к нему, скажи, так, мол, и так. Напомни, что ты сын лесника из Боровлянки. Смотри у меня! – пригрозил отец. Сдал меня сестре со всеми пожитками и уехал.
Лесной техникум представлялся мне чем-то вроде парка или ботанического сада. Листочки там всякие, деревца изучать. Как сажать, как охранять. И даже думать не мог, что лесное учебное заведение – сплошь тригонометрия, теодолиты и буссоли, астролябии и нивелиры, логарифмические линейки и всё в этом роде. Математика голимая. А с наукой этой точной у меня не лады. Семилетку на «хорошо» я закончил с помощью школьного закадычного друга Витьки Медведева, решавшего за меня контрольные по алгебре. Да ещё благодаря берёзовым дровам, подвозимым отцом к школе и ко двору её директора Прохора Петровича Краснякова.
Витька Медведев тоже решил поступить в Тогучинский лесной техникум. Мы встретились с ним в аудитории на сдаче вступительного экзамена по математике «устно».
Рассадили нас за разными столами. Списать у друга нет никакой возможности. Лысоватый очкарик с явным пренебрежением к моей столь очевидной тупости вкатил мне два «шара». Саркастически засмеялся:
- И куда вас несёт, мил человек?  С вашими познаниями в математике не в лесничие, а в пастухи надо идти! Быкам хвосты крутить!
В пастухи я не пошёл, а прямиком, как наказывал отец, в кабинет директора лесхоза и техникума. К Коту Василию. И не потому, что горел желанием учиться на лесничего, а попросту боялся получить взбучку от отца.
Робко открыл дверь кабинета с табличкой «Василий Васильевич Кот».
- Разрешите экзамен пересдать? – виновато спросил я, переминаясь с ноги на ногу.
- Ты кто? – не очень дружелюбно, скорее, даже сердито посмотрел на меня Кот.
- Сын лесника…
Кот смерил меня пристальным взглядом, припоминая, где ел и пил на халяву. Не у одних же нас «обсуждал» дела лесные.
- У меня много лесников… Чей ты сын?
- Гусаченко Григория Зиновьевича.
Василий Кот поднял телефонную трубку, стал набирать номер. Нехотя промямлил:
- Примите экзамен у Гусаченко…
Положил трубку, принялся листать бумаги. Не глядя на меня, махнул рукой:
- Ступай…
Я снова предстал перед ехидным очкариком. Взял билет. «Доказать теорему… Решить уравнение…»  Тёмный лес!
- Ну-ну, - со смешком закачалась лысая голова очкарика. – Троечку поставлю. Учиться – то, как будешь? По телефонному звонку? А работать потом? Тоже по звонку?
Я не знал, как буду учиться. Меня это совершенно не беспокоило. Не интересовало. Без восторга прочитал я на доске объявлений приказ о своем зачислении на первый курс.
На другой день я и Витька Медведев вместе с другими учащимися техникума лопатили зерно на Тогучинском элеваторе.
Старшим в группе оказался всё тот же лысый очкарик. Он предупредил:
- Кто будет филонить, опаздывать или прогуливать – будет отчислен из техникума. А тебя, блатного, - ткнул он в меня пальцем, - выгоню в первую очередь.
Это он, конечно, загнул насчет отчисления. Василий Кот так бы ему отчислил! Да откуда мне было знать, что очкарик, выражаясь языком нынешней молодежи, «понты гнул»?
На следующее утро я проснулся под шелест дождя на чердаке избёнки тётки Поли, где спал вместе с двоюродным братом Петькой.
- Спи, рано еще, - зевнул Петька. Натянул на себя рваную дерюгу и засопел. Я последовал его примеру. Руки, ноги еще ныли после вчерашней плицы, которой я перекидывал пшеницу с одной кучи в другую. Лопатить зерно – перебрасывать его с места на место, чтобы уберечь от самовозгорания предстояло весь сентябрь – месяц сельхозработ и удел первокурсников тех лет.
Дождь шуршал по крыше, а я лежал и раздумывал: идти-не идти, вставать-не вставать. На улице зябко, уныло, слякотно. Полежу ещё немного… И заснул опять.
Проснулись мы с Петькой в полдень.
Дождь перестал. Пасмурно, облака по небу плывут. Вдруг меня как огнём ожгло: элеватор! Я должен быть на работе!
В испуге вскочил. «Тебя, блатного, отчислю в первую очередь», - вспомнил язвительные слова очкарика-математика.
- Ай-яй! Проспали! Всё, Петька! Меня отчислили!
И я пошёл в техникум за документами.
 Секретарша в учебной части, мало беспокоясь причиной ухода, не вступая в расспросы, отдала мне их.
Я сбежал домой, оставив тётке Поле туго набитые маслом стеклянные банки, сумки с мясом, салом, сахаром, крупой, мукой, картошкой и другими продуктами для моего проживания во время учёбы.
Дома я не сказал правду, сослался на трудный экзамен, на двойку по математике.
Отец долго ругался на Василия Кота.
- Столько лет поил, кормил этого болтуна…Обещал принять пацана в техникум… Ну, всё! Отошла коту масленица! – разорялся отец. А мать сокрушалась о продуктах:
- Столько масла, сметаны, мёда, яиц задарма отвезли! Сахар, мука, сало, мясо – всё пропало! Не забирать же назад у сестры!
А Виктор Медведев, одноклассник и друг детства, успешно  окончил техникум и лесную академию.
Выходец из Боровлянки стал доктором исторических наук, профессором университета, научным работником в институте археологии новосибирского Академгородка. Наши с ним дороги с того самого дождливого дня моего ухода из техникума разошлись на полвека. Больше я его не видел. А так хотелось бы встретиться, поговорить, вспомнить мальчишеские мечты.
 Судьбе было угодно, чтобы за день до моего ухода самосплавом по Оби, у меня в квартире зазвонил телефон. Да, это был он, Виктор Егорович Медведев!
Звонок из детства через пятьдесят лет!
Договорились встретиться. Вряд ли? Ведь у меня путь в один конец. Но мало ли что… Во всяком случае, Витёк, знай: часто вспоминаю нашу дружбу, помню тебя.
После моего побега из лесного техникума мать усадила меня на телегу и повезла в село Вассино, что в двадцати километрах от  Боровлянки. В среднюю школу, в восьмой класс.
Лесничий из меня не получился. Кем быть? Ладно, будущее покажет. Душа рвалась в моряки.
Мать погоняла стройную, тонконогую гнедую, выменянную в соседнем совхозе «МВД» за буланую монголку, сданную на колбасу из-за старости. Отец гордился новой кобылой будёновской породы, грациозной красавицей. Пугливой, резвой, очень послушной в управлении. Чуть потянул повод правой рукой – вправо пошла. Несмотря на бездорожье, кювет, лужи. Слегка тронул левый повод – влево пошла – в грязь, на пахоту, куда угодно. Не знали мы, что такое послушание есть ценнейшее качество лошади для верховой езды.
В память о буланке гнедую тоже назвали Волгой. Мать, понукая лошадь, дёргала то одну вожжу, то другую. Бедное животное послушно поворачивало то влево, то вправо.
- Дура! Вот дура, а не лошадь! – возмущалась мать. – Дороги не видит, что ли? Но-о, слепошарая! И на кой чёрт он поменял буланую на эту дуру?
По той, буланой, я тосковал и плакал украдкой, но разве мог отец считаться с моими чувствами? Ему хотелось выхвальнуться беговой, породистой лошадью, запряжённой в резную кошёвку. Лихо прокатиться по селу с бубенцом на дуге.
Известно, время лечит. Но и полвека спустя я помню каждый мускул низкорослой, упрямой лошадки, её внимательные глаза в оправе длинных ресниц. Коротко остриженную чёрную гриву, мягкие губы.
Однажды, буланая Волга вольно гуляла в паре с агрономовским жеребцом в низине у боровлянского моста. Я приблизился к ней вплотную с намерением надеть узду. Поднял руки к голове лошади, не придав значения прижатым ушам – верному признаку недовольства. Волга вдруг встала на дыбы, поставила мне на грудь передние копыта и резко отпрыгнула в сторону. В какой-то миг я отшатнулся, не почувствовал толчка, но на белой майке остались два четких грязных отпечатка передних копыт. Как я сейчас понимаю, тем взбрыкиванием кобыла выразила протест, недовольство разлучения с жеребцом. Я не понял тогда и никогда не пойму: почему она сдержала удар, лишь коснувшись моей груди? Я близко стоял перед ней, и  монголка могла сломать мне ребра, но не сделала этого.
Не буду дальше вспоминать мою любимицу. Слёзы наворачиваются…
Утрату буланки-Волги могу сравнить с гибелью пушистой остроухой собачонки, прибившейся ко мне по весне ещё как только мы приехали в Боровлянку. Пепельно-серый пёсик по сей день стоит в глазах. Он бегал за мной как привязанный. Куда я, туда и он. Ласковый, совсем не злой. Настоящий Дружок: так я его назвал. Недолго играл с ним. Забегаю в сарай, а Дружок мой висит вниз башкой. За ногу заднюю к потолочине привязан. Язык из пасти вывалился. И уж наполовину шкура с него содрана. Рядом отец с ножом в руке. Кровью перепачкан. Папироса в зубах. Щерится довольно:
- Шапка получится – закачайся!
Взвыл я в тоске горестной, в угол за печкой забился. Плакал долго и неутешно.
Столь же горько я давился слезами ещё дважды: когда умерли бультерьер Дик и шар-пей Чак.
Даже дети могут пожаловаться, где болит. Животные страдают молча. А ведь, им так же больно, как и людям. Не обижайте братьев наших меньших. Они такие беззащитные.
В детстве мне много чего довелось прочувствовать, прежде чем изменилось мое восприятие окружающего мира. Будучи мальчишкой, мне всегда хотелось держать дома какую-нибудь живность: птицу, зверюшку.
Поймал в лесу зайчонка. Притащил домой, посадил в ящик. На бутылку с молоком соску надел, сунул зайчонку. Тот пьёт, чмокает взахлёб, соску передними лапками теребит. Отниму бутылку – он лапками барабанит, ещё требует. Обкормил бедолагу. Раздулся он, дышал трудно. Под утро околел.
В дятла из ружья стрелял. Зачем? А спроси! Ранил его, крылышко перебил. В снегу подобрал, домой принёс. Дятел под кровать забился, крыло опустил. Сидит, пригорюнился. И я сижу такой же. Куда мне его теперь? Скоро и дятла постигла участь зайчонка.
Надолго пропала у меня охота в неволе держать зверей и птиц. До той поры, как мои дети стали подрастать, птичек запросили, рыбок, хомячков, собак, кошек. Сейчас во многих семьях держат разных животных.
А тогда, помню, наши деревенские пацаны Шурка и Толька Горячевы над котами издевались. Обольют несчастному хвост бензином и подожгут. Кот с бешеным «мя-я» как даст стрекача! Пацаны со смеху угорают. Доигрались. Один кот с горящим хвостом в чей-то сарай сиганул. А там пакля, солома. Пых! Пламя выше крыши! Сарайки как не бывало!
Собакам эти изверги к хвостам консервные банки привязывали. Те аж дурели от страха. С визгом метались по улице. Пойманным голубям братья Горячевы лапки связывали и отпускали.
Не собираюсь заканчивать главу рассказом о мучителях бессловесных тварей.
Непроходящая боль по четвероногим друзьям,  воспоминание о монголке Волге - буланой лошади породы Пржевальского из пустыни Джунгарии, отвлекли меня от темы.
Вернусь мысленно опять к тому осеннему дню, когда гнедая наследница её клички резво бежала по степной дороге, увозя меня в Вассино. Навстречу новой судьбе, новым мечтам и свершениям.
Однако, я вынужден прервать рассказ.
Справа, на берегу открылись зелёные поляны с высокими буграми, поросшими крапивой, с пологими спусками к воде. Лучшего места для причаливания не сыскать.
Пора позаботиться о ночлеге, о костре и вечернем чае.
Приюти, пустынный берег, одинокого странника, покинувшего мир страстей и пороков, алчности и коварства, стань прибежищем  в безвестном скитании по необъятным  речным просторам, услади душу покоем и тишиной.
«Укажи мне, Господи, пути твои, и научи меня стезям твоим… Возненавидел я сборище злонамеренных и с нечестивыми не сяду». Псалом Давида 24 (4), 25 (5).               
Тетрадь  вторая. Море  зовёт.

«В важных делах жизни всегда надо спешить так, как будто бы от потери одной минуты должно было всё погибнуть».
(В.Г. Белинский. «Литературные мечтания», 1834 г.)

  Никита  - «кукурузник»

Сегодня банный день. Вскипятил  воду в ведре над костром. Вымыл голову и тело. Непривычная растительность на лице в виде отрастающей бороды, седая и редкая, так и просится под бритву. Чешется, зудит, колется, мешает отмыть лицо. Приходится терпеть, коли дал зарок не бриться до окончания плавания.
Пока занимался гигиеной, завтраком и укладкой вещей на плот, за мной с высокого тополя зорко наблюдал ястреб-тетеревятник. Лесной разбойник терпеливо ждал ухода человека, чтобы поживиться остатками трапезы. Видимо, не впервой ему лакомиться отбросами на привалах рыбаков и охотников. Я вознаградил красивого пернатого хищника за пристальное внимание к моей скромной персоне, выложил на пень кусочки говяжьей тушёнки, колбасы и сала.
Закончив приготовления к отплытию, собрался отдать швартовы, но передумал. Ветер, порывистый, северный поднял на реке большие волны. Взбивая шапки пены, они с шумом накатывались на берег, отмеченный в дневнике как «Тополь коршуна».
К полудню ветер стих, река успокоилась. Отвязываю капроновый линь от дерева, сматываю на бегу и прыгаю на плот, подхваченный течением. Вниз по Оби меня обходит правым бортом «РТ-999». Навстречу движется танкер  «СГГБ-616». В 16.25 прохожу километровую отметку «1040». Очень жарко. Ещё встречный буксир «Орёл». Шмели с гудением проносятся над водой.
День я ходко плыл без приключений, но на исходе его пережил стресс от неожиданной встречи с разбухшим трупом мужчины. Утопленник в камуфляжной куртке, без штанов, босой, растопырив руки, плавно покачивался в прибрежных кустах вверх спиной. Обезображенное рыбами лицо скрывала мутная вода. Сначала я принял его за кучу грязно-белой пены, набившейся в густые заросли тонкого тальника. Проплывая мимо этой бесформенной массы речного хлама, шевелящейся, хлюпающей, пузырящейся, я вдруг разглядел в ней человеческое тело. Оно колыхалось, шевелило  иссиня-белыми ногами, пряталось в комьях пены, всплывало, обнажая оголённую спину. В первые мгновения я даже подумал, что живой человек барахтается в волнах. Запутался в тальнике и пытается выплыть. Но волна подбросила тело, голова утопленника мотнулась, и я увидел изъеденное, источенное, ободранное нечто ужасное – всё, что осталось от лица.
Страшно потрясенный увиденным, я бросил вёсла, не зная, что предпринять. Беспомощно оглядывался, ища кого-то на помощь. Но река была пустынна, тальник стеной стоял вдоль берега, делая его недоступным. Я не мог бы точно указать место последнего пристанища этого несчастного при всем желании. Однообразный тальник тянулся на километр, плот быстро удалялся, и уже невозможно было определить кусты, в которых застряло тело погибшего. Скоро я осознал это и взялся за вёсла. До ближайшего населённого пункта – Кривошеино – ещё далеко. Приставать там к берегу не входит в мои планы. Да и что я скажу? Видел труп? Где? Не знаю… В тальниковых зарослях на правом берегу!
Кто он, этот неизвестный человек, костям которого суждено покоиться под речным мусором? Ему сейчас всё равно, где лежать. Но остались родственники, друзья. Пропавшего ищут, надеются найти живым. Пусть дольше живёт в них эта надежда.
Неприятное зрелище так и стоит в глазах, не выходя из головы.
Вечером я причалил к правому берегу широкой протоки Старая Обь. Чуть не устроил лесной пожар, неосторожно разводя костер в зарослях сухой осоки. Пал быстро побежал кругом. Я бросился затаптывать горящую траву, но дым и пламя отогнали меня. Сообразил: наломал цветущей черемухи и принялся захлестывать огонь веником из душистых ветвей. Погасив пал, я еще некоторое время бегал к реке с ведром, заливал водой тлеющие корни, хворостинки, корье. Мокрый от пота, с трудом отдышался, поставил палатку, устроил постель. Даже в минуты борьбы с огнём, подготовки к ночлегу отвратительное видение утопленника не покидало меня. Пропало желание ужинать. Лежать в палатке тоже не хотелось.
Делать было нечего. Я отправился гулять по холмистой долине, окружённой высокими кудрявыми вязами. Повсюду чернели ямы, поросшие крапивой, полынью, лебедой, репейником. Валялись сгнившие столбы изгородей, краснели в бурьяне железяки от сельхозмашин. Развалины погребов, колодцев, кузницы, мастерских напоминали о себе мшистыми брёвнами, обломками кирпичей, обручами от бочек, ржавыми болтами, гайками и прочим хламом. Нетрудно понять, что здесь была приобская деревня, стояли в ряд добротные избы, срубленные первыми поселенцами. В них жили трудолюбивые крестьяне. Во дворах слышались мычанье коров, лай собак, кудахтанье кур, гоготанье гусей, хрюканье свиней. На полянах играли дети. На улицах тарахтели тракторы, мотоциклы, гудели автомобили. Возле реки допоздна заливалась гармонь.
И ничего и никого не стало. Ни домов, ни людей, ни собак, ни кошек. Улетели отсюда даже вездесущие воробьи. Ураганные смерчи так не сносят деревни, как смели их с обжитых мест разглагольствования Никиты Хрущева об  укрупнении колхозов. О смычке города и села. О кукурузе, возведенной в ранг главной сельхозкультуры. Вся необъятная наша страна представлялась Никите Сергеевичу единым початком. От края и до края, с севера на юг, с запада на восток засеянная кукурузой. В хрущевские времена на зданиях госучреждений висели плакаты и стенды с изображением ядреного кукурузного початка. Обязаловка кукурузного сева коснулась и этой, исчезнувшей ныне деревни. Силосные траншеи с обвалившимися краями буграми глины рыжели на бывшей ее окраине – свидетельство той кукурузной эйфории.
Я вернулся в палатку, зарылся в постель, но как ни силился заснуть, сон не одолевал. Мерещился утопленник,  шевелимый волнами, словно живой. Я никак не мог отделаться от кошмара, потрясшего меня зрелищем трупа. Стоило лишь на миг закрыть глаза, как в сознании тотчас возникал полуобнаженный мертвец в шапках взбитой пены. К тому же нестерпимо горели, дёргали трещинки на кончиках пальцев, вынуждая часто прибегать к помощи облепихового крема и вазелина.  И если в первые дни  ранки не  особенно беспокоили, то теперь крепко дали знать о себе. Стараясь унять боль, куда я только не совал пальцы: подмышку, в рот, держал между ног и сжимал в другой ладони, распаривал в горячей воде, подсыпая в неё марганцовку, опускал в холодную воду реки. Ничто не помогало: нарывы дёргали, пальцы горели огнём. Предстояла скверная ночь.
Я смотрел через приоткрытый полог на раскидистый толстый вяз. И тогда чудились мнимые голоса жителей деревни, давно покинутой ими. Казалось невероятным, что здесь гуляли парни и девки, целовались, миловались, объяснялись в любви. А может, влюблённые сидели в лодке вон там, чуть дальше «Дика». И над рекой, освещённой полночной луной лилась чистая, звонкая песня:
Над широкой Обью
Бор шумит высокий,
Над широкой Обью
Чайки день- деньской.
В стороне сибирской
Песни Волго-Дона
Породнились с песней
О волне обской…
Куда всё ушло, сгинуло безвозвратно?  Под этими величавыми вязами замерла на полуслове песня о волне обской. Чванливые, зажравшиеся партсоветские бонзы оборвали песню. Указами, постановлениями, решениями не разрешать в личных хозяйствах содержать более одной головы скота. Задавили село налогами, заставили сеять теплолюбивую кукурузу на заболоченных лугах, прибиваемых туманами и заморозками. И опустело село. Старики в землю полегли. Молодёжь в города за красивой жизнью потянулась. Такая вот смычка города и деревни получилась!
Сколько сейчас по России скособоченных изб с заколоченными окнами, заброшенных погостов, заросших бурьяном церковных папертей! И всё это – результат «политики партии и правительства», проводимой под руководством Никиты Хрущёва. Избрание политического болтуна на главную актёрскую роль в партийном спектакле «Эксперимент над народом», китайцы по радио прокомментировали так: «Клоун вышел на сцену». Когда другой партийный деятель - Генсек ЦК КПСС Брежнев, известный в народе как «Лёня», спихнул Никитку с поста, занял его кресло, китайцы сообщили миру об этом событии так: «Клоун ушёл со сцены».
Наломал Никита дров через колено. Ох, наломал…
В прошлый раз, помнится, я рассказывал, как мать везла меня в Вассино, в школу. В восьмой класс. Коротая время, что-то рассказывала, но мне запомнилось лишь, как она с надеждой в голосе   сказала:
- Скоро при коммунизме жить будем.
- Это как?
- Всего много будет. Все будут жить хорошо. Всё бесплатно будет. Наедимся и яблок, и конфет щиколадных, и морожинного.
- А что это такое – морожинное?
- Ну, это такая сметана сладкая,  замороженная на палочке.
- Здорово! А долго ждать?
- Хрущёв заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Не долго, стало быть, осталось. А потом бери, что хочешь. Каждому по потребности… Говорят, так и пообещал…
- Я возьму себе новый велик, фонарик китайский и фотоаппарат «ФЭД». И ещё радиоприёмник карманный, на батарейке.
- Но-о, Волга! Поедем побыстрее. Чёрт-и с ним, с техникумом этим. В Вассино десять классов закончишь,  в сельхозинститут пойдешь. Агрономом станешь. Как Мелентик … В пролётке ездишь будешь…
- Я в мореходку хочу…
- На кой чёрт тебе эта мореходка? Она где?
- Во Владивостоке.
- У-у… Ничего дурней не придумал? А ехать туды на какие шиши? Нет, уж, давай тут, к нам ближе. Но-о, Волга!
- Не хочу в агрономы. Кукурузу сеять?!
- А хошь бы и кукурузу. Об этом сейчас по радио каждый день трандычат. Программу коммунизма выполнять – такую задачу Хрущёв поставил. Поскорее бы начали выполнять. Житуха будет у людей – помирать не надо!
Эх, мать! Не знала ты, как не знали и миллионы таких же обманутых хрущёвской пропагандой людей. Не коммунизма то была программа, а «лапшизма». С высоких трибун им «вешали лапшу на уши», а они верили.
В 1956-м ХХ-й партсъезд состоялся. С него-то хрущёвская «оттепель» и началась.
Первым делом дорвавшийся до власти Никита вылил ушат помоев на  «отца всех времён и народов» Сталина – Джугашвили. Разделал Иосифа Виссарионовича под «орех». Развенчал все заслуги диктатора. Культ личности ему пришил. Во всех смертных грехах обвинил. Мстил за сына, военного лётчика, старшего лейтенанта Леонида Хрущёва, застрелившего в пьяном кураже друга-офицера. Леонид  пропал без вести в воздушном бою над вражеской территорией, и даже подозревался в сдаче в плен немцам. Полетели вырванные из учебников листы с портретами ещё недавно всесильного грузина. В печках вместо дров запылали многотомные сочинения Иосифа Виссарионовича. Загремели с пьедесталов бюсты вождя. На свалку истории Никита Хрущёв отправил товарища Сталина и в прямом смысле этого слова - выдворил его набальзамированное тело из мавзолея.
Понеслись по городам и весям хрущёвские указы и указания, приказы и приказания. Укрупнять колхозы и совхозы. Стирать грань между городом и селом. Запретить содержание скота в личном подворье больше одной головы. И повсеместно сеять кукурузу! Где родит или не родит, а только сеять её везде и баста! За то и прозвали Никиту Хрущёва – «кукурузником».
Отправлял он Юрия Гагарина в космос и встречал на ковровой дорожке после полёта. На международной трибуне  башмаком потрясал, угрожая империалистам. На межконтинентальные наши ракеты с ядерными боеголовками намекал:
- Если на нас капнете – мы вас обольём!
Целину поднимал, залежные земли распахивал. Элеваторами урожай не обеспечил, большую часть зерна сгноил. Гидроэлектростанции возводил на сибирских реках, заилил берега водохранилищ. Панельные дома –«хрущёвки» с комнатушками-клетушками строил. «Оттепелью» «обогрел». Позволил на Сталина грязь лить, всем моськам на дохлого льва лаять. В литературе, в искусстве, в спорте «знатоком» себя показал:
- Эта книга – чепуха! То не картина – мазня! Что это за спорт – шахматы? Давайте ещё в домино будем соревнования устраивать.
«Смычку» города с деревней проводил. Разбежались из многих сёл люди, не захотели «смыкаться». Из Вооружённых сил миллион двести тысяч офицеров сократил. В 1963-м году великую злачную державу – СССР без хлеба умудрился оставить. «Стратега» из себя воображал:
- Зачем нам авианосцы? Пусть их дураки-американцы строят!
В сельском хозяйстве Никита вообще «дока»: запросто мог сказать учёным, кто из них умный, а кто балда.
- Академик Лысенко? Умный! Мальцев – деревенщина!
И так обо всём, обо всех: категорично, безаппеляционно, самоуверенно и самонадеянно.
Много ещё чего начудил Хрущёв, но в памяти народа запомнился как  Никита – «кукурузник».
Анекдоты бессчётно про него рассказывали. Такой, например:
Попал Хрущёв на тот свет. Идёт с чертом. Навстречу Карл Маркс. На груди автора «Капитала» значок «ТК».
Спрашивает Хрущёв у черта:
- Что это у него такое – ТК?
- Теоретик коммунизма, - отвечает чёрт.
Идут дальше. Видят Ленина. У него значок «ТК».
- А у этого что?
- Творец коммунизма.
Дальше идут. Сталина повстречали. «ТК» и у него.
- А у этого что?
- Тиран коммунизма, - объяснил чёрт и Хрущёву прилепил «ТК».
- А я кто?
- Тварь кукурузная! – засмеялся чёрт. Сгреб Никитку в охапку и в  котел с кипящей смолой бросил.
Или такой анекдот.
Специалист-экстрасенс с завязанными глазами пытается определить наличие ума у Хрущёва, ощупывает его, говорит удивлённо-озадаченно:
- Не пойму… Если это голова, то где здесь ум? А если это задница, то где здесь всё остальное?
Маленький, толстый мужичишка без признаков  волос на голове, с бородавкой на лице, розовощёкий, жирненький, похожий на поросёнка, напрочь убил в людях веру в лучшую жизнь. Демагогией, бескультурьем, бросанием высокопарных, но пустых слов на ветер, невыполнением данных обещаний клоун политической арены лишил народ последней надежды выбраться из нужды. Вся хрущёвская «программа построения коммунизма через двадцать лет», - блеф, болтовня, враньё, трепатня, пустозвонство, брехня, ложь. Этот набор синонимов можно заменить всего одним словом – одурачивание.
Вот и получается: трепло он кукурузное и ничего больше.
Так было…
Мать натянула вожжи, и Волга остановилась у серого, приземистого дома столетней давности.
- Вот здесь, сынок,  будешь жить, - подвязывая повод к забору, сказала мать.
Я осмотрелся. Вассино – старинное село. Дома покосились. Резьба на их карнизах и наличниках потрескалась,  обломалась. У прогнивших, готовых упасть заборов, крапива, полынь, роются свиньи. Грязная, в глубоких колеях проезжая часть улицы. Мрачно. Уныло. Скучно.
Мать договорилась с хозяевами о цене за мое проживание и поспешила уехать.
Хозяин – высокий старик, участник первой мировой войны. На стене его фотография: бравый солдат в папахе и с шашкой облокотился на круглый столик. На дверном косяке в хозяйском доме висит обшарпанный фонарик – военный трофей с австрийского фронта. Дед сидел на лавке с самокруткой и весь день дымил самосадом. Кашлял, плевал на пол и растирал плевок ногой.
Хозяйка – тощая, шустрая бабка в замызганном сатиновом платье непонятного цвета. На голове небрежно намотанная шаль. На босых, грязных ногах дырявые калоши. Бабка шныряла по дому, громко сморкаясь в передник, измазанный сажей, отчего и лицо, и руки её тоже были в саже. Выходила за дверь с помойными вёдрами и выплескивала нечистоты прямо с крыльца.
Хозяйская внучка Люба – нескладная дылда-десятиклассница. В коричневом форменном платье с черным сарафаном, с белыми манжетами на рукавах и белым вышитым воротничком. Неразговорчивая, необщительная. Молча погромыхивала тяжёлым утюгом, наполненным раскаленными углями, гладила атласную ленту и вплетала её в косу. На верёвочке, натянутой под потолком, висели синие трусы Любы с плохо отстиранными на них бурыми пятнами.
Хозяева со мной говорили мало. Так, несколько незначительных слов, нехотя брошенных через плечо:
- Ну,чё, квартирант, как дела?
- Нормально.
- Ну-ну…
Вот и весь разговор.
Люба на меня вообще внимания не обращала. Как будто стул, на котором я делал уроки с ней за одним столом, был пустым.  Когда хозяева ужинали, пили чай с конфетами и печеньем, меня к столу не приглашали. Ел я или нет – это их не интересовало. В комнатушке Любы, где мне дозволялось делать уроки, я потихоньку развязывал сумку, доставал всегда одно и то же: зачерствелую буханку испечённого матерью в русской печи хлеба, шмат сала и  банку с домашним коровьим маслом. Всухомятку набивал живот классической «гарной» пищей. Но мечта любого хохла - сало опротивело мне настолько, что и теперь оно не очень мне к душе. Сало скоро осклизло, а масло прогоркло. И то, и другое я выбросил. Грыз хлеб. Тем и жил.
Неприветливые хозяева для ночлега определили мне полати – настил из досок под потолком в прихожей. Спать там было жарко, душно и пыльно. В щелях шуршали тараканы. Я раздевался догола и просыпался от бегающих по мне гадких, отвратительных насекомых.
В погожие осенние дни занятия в школе проводились редко. Все классы собирали картошку на колхозном поле. Учительница сидела на копне ботвы с тетрадкой и карандашом. Вела учет: кто сколько ведер картошки нарыл и высыпал на кучу. Я нашел фанерку от ящика, обломал края и вставил в ведро почти у самых его краев. Теперь ведро наполнялось гораздо быстрее. Я то и дело подбегал к картофельной куче с наполненным доверху ведром. Учительница ставила в тетрадке очередную чёрточку против моей фамилии.
Опорожнив ведро, я быстро убегал со своим «изобретением» подальше от её удивленно-пристальных глаз. Туда, где рокотал трактор, и стрекотала картофелекопалка, оставляя в борозде мелкие, грязные клубни плохого урожая.
В канун праздника 7-е ноября на торжественной линейке мне вручили Почётную грамоту ЦК ВЛКСМ, подписанную Владимиром Семичастным,  Первым секретарем ЦК комсомола, ставшим в 1961-м Председателем КГБ при Совмине СССР.
Грамота была всем грамотам – грамота! За всю жизнь нигде, никогда такой больше не видел. Огромный лист толстого картона с выдавленными на нем золочёными дубовыми и лавровыми листьями, с рельефными красными знамёнами и барельефом Ленина. С витиеватой золочёной надписью каллиграфией: «За самоотверженный труд на уборке урожая».
Красивая была грамота. Дорогой полиграфический шедевр.
Угрызения совести меня не мучили. Радостный я возвращался с наградой из школы. На дороге у моста через речку Изылы меня встретили двое деревенских отморозков, вечных второгодников и разгильдяев. Одного не помню, а другого не забыл: сын председателя колхоза в Вассино Вовка Родин. Подвыпившие дружки с папиросами в ощеренных зубах, в пальто на распашку, навалились на меня, куражась, помяли грамоту. Видимо, такая неблагополучная судьба была уготована ей изначально.
Дома, в Боровлянке, отец и мать поохали, глядя на полиграфическое чудо, восторгаясь моим трудовым отличием. Отец повесил грамоту на стену в рамке под стеклом. Я ушёл в Вассино грызть гранит наук заодно с чёрствым хлебом и плесневелым салом. Мать рада была нагрузить меня другими продуктами, но в осеннюю распутицу я ходил пешком и унести за плечами увесистую сумку не мог. Пока я не совсем успешно постигал физику, химию, алгебру и другие заумные предметы, шикарную грамоту постигла новая напасть. Рамка сорвалась с гвоздя, стекло разбилось. Мои малолетние сёстры старательно вырезали из грамоты золочёные листики и знамёна, потыкали шилом барельеф вождя пролетариата.
Возвратясь домой на выходные, я узнал о трагедии – ничем другим случившееся с раритетом тех времён не назовёшь.
Я горько заплакал и возненавидел сестёр – бедных девчонок, за неимением игрушек сотворивших столь бездумный поступок. Я долго переживал, не мог успокоиться, сожалея об утрате.
Вздыхаю по ней и сейчас. Жаль, что не удалось сохранить замечательный памятник комсомольской эпохи – образец полиграфического искусства, редчайшую вещь. Что поделаешь? Как пришло, так и ушло…
(В этом месте несколько страниц из дневника вырваны. Прим. Ред.)
               

          Два  шалопая.

Не помню автора книги «Рыжик». Про мальчишку-беспризорника. Маленький скиталец ехал в Ташкент, где в его детском воображении сады и базары ломились от яблок. Где много хлеба, всегда тепло и никаких забот.
Я нашел эту книгу в Вассинской сельской библиотеке, прочитал и «заболел» Ташкентом. Так захотелось уехать туда и до отвала наесться яблок. Мне казалось, что я ел бы их бесконечно и никогда бы не наелся. И стал Ташкент городом моей пылкой мечты. И не знаю, что тогда меня больше влекло – море или Ташкент.
Осенью того же 56-го, подогретый книжным «Рыжиком», я только и думал, как добраться до сказочного города. Наливные, красно-розовые, золотисто-желтые яблоки, виденные мною на картинках, мерещились мне. И я решил во что бы то ни стало добраться до Ташкента. Однако, как нельзя выкинуть слова из песни, так не обойти события, предшествовавшие стуку колёс по рельсам.
Сначала хозяева «развели» меня на угон личной скотины в деревню Дергаусово, что в сорока километрах от Вассино. Оказывается, они продали дом и скотину. Собрались уезжать из Вассино, о чем умолчали. Не говоря ни слова о своем отъезде, решили напослед использовать мальчишку-квартиранта для перегона проданных двух быков и коровы в Дергаусово.
Я и внучка хозяев Люба выгнали скот на рассвете. В карман я сунул кусок хлеба и шматок сала. Мы молча шли по разным сторонам дороги. Она гнала корову. Я подгонял быков, то и дело норовивших свернуть за обочину, убежать в лес, на убранное картофельное поле, на озимые, забраться в ручей. Я гонялся за ними с хворостиной, проклиная хозяев, их буку-внучку и упрямых, непослушных быков. Бегая за ними, я наматывал километров больше, чем показывали полосатые дорожные столбики. Больше, чем прошагала со смирной коровой длинноногая тихоня Люба.
Кабы знал я, что дом продан, мне в нём не жить! Ни за что не согласился бы, чапая по грязи, гнать проклятых быков за три девять земель. Но я этого не знал, добросовестно бил ноги на ухабистой, скользкой после дождя дороге, еле поспевая за долговязой Любой. Она монотонно вышагивала, ни разу не присев за весь путь.
В сумерках на горизонте показались дергаусовские сосны, высоковольтные опоры ЛЭП.
Уже в потёмках мы загнали скот во двор какой-то избы. Её хозяева сидели в горнице за столом, вечеряли горячей картошкой со сметаной. Люба, ужиная с ними, говорила о корове, расхваливала камолую бурёнку. Я стоял в дверях прихожей, валясь от усталости.
Наконец, из-за стола поднялась дородная баба, подала мне кружку кисловатого молока и велела ложиться спать на сундуке. Я свернулся на нём калачиком, чтобы ноги не свисали, и тотчас уснул.
С первыми петухами меня и Любу разбудили. Мы отправились в обратный путь. Люба скоро умотала далеко вперёд. Не оборачиваясь назад, дылда заметно удалялась, и я потерял её из вида. Я плёлся, испытывая мучительную боль от мозолей, набитых кирзачами. Еле передвигая ноги, уже за полночь, добрёл до хозяйского дома. Чуть живой, с трудом держась на ногах, постучал в дверь. Открыла заспанная старуха, недовольно пробурчала:
- Где шарился? Люба спит давно… А ты шляешься…
Утром я не смог подняться. Все тело ныло и болело. Перетрудил мышцы, потянул связки непривычно долгой ходьбой. Лишь через два дня пришел в школу. Кривясь, морщась уселся за парту.
Вскоре хозяева попросили меня подыскать новое жильё. Походив по дворам, я перетащился с матрацем и книжками к старикам Южаковым. Халупа их стояла рядом с колхозной пожаркой, где дед Егор, участник русско-японской войны, работал сторожем. Ему было за восемьдесят. Он был высокого роста. Спал на деревянной скрипучей кровати, на разостланной солдатской серой шинели, в которой маршировал по улицам Пекина. Кровать деду была коротка. Старик выкладывал длинные худые ноги на спинку, кряхтел и ворчал на меня:
- Денша, поздно уже, свет гасить пора…
Где и когда спала баба Анна – история умалчивает. Во всяком случае днём старуха возилась с чугунами у печки, а ночью, не шелохнувшись, как кошка у мышиной норки, замирала у окошка. В полной темноте, глубокой ночью, она вполголоса вдруг спрашивала неизвестно кого, продолжая глядеть в окошко:
- И куды он пошёл? К Насте Казаковой? Али к Нюрке?
Надолго замолкала, и можно было подумать, что бабка спит, подперев подбородок кулачком. Вдруг слышались покашливания, скрип лавки. Нет, бабуся бдит, зорко несёт вахту у окошка. Ничто не укроется от  её неморгающего ока.
- А вот и Митька воротился, - через час-другой комментировала баба Анна столь примечательный случай. – К Нюрке хромой, однакось, бегал шухариться. Ишь, качатца, идёт…
Я засыпал, просыпался среди ночи. В оконце струился бледный лунный свет. Похрапывал дед Егор, бормоча во сне. Ходики мерно тикали на стене. А бабка всё сидела, подперев рукой голову, тихонько постукивая костяшками пальцев по лавке. Я снова засыпал и опять просыпался от пронзительного кукареканья горластого петуха. Бабка вовсю гремела чугунами у русской печи. Пахло щами, блинами. Под печкой кудахтали куры. Мяучил рыжий ленивый кот.
Моим любимым местом, как и дома, была русская печь. Забирался на неё, задёргивал занавеску и принимался за любимое занятие – чтение. Богатая Вассинская библиотека в полной мере оправдывала своё название. Я набирал там большую стопу книг, затаскивал это богатство на печь и с удовольствием поглощал всё подряд. С одинаковым аппетитом мною пожирались «Занимательная геология», «Генерал Доватор», «Это было под Ровно», «Игра в шашки», «Белая берёза», «Адмирал Нахимов», «Советы домашнему мастеру», «Дон-Кихот», «Последний из могикан», «Морские рассказы», «Записки орнитолога» и прочая мешанина. Читая до поздна, я часто просыпал, опаздывал в школу. Заходила учительница, поднимала с постели.
Иногда у ворот стариковской избёнки взрыхляли снег сани с впряжённой в них гнедой Волгой. Мать, закутанная в тулуп, привозила картошку, мясо, творог, кружки мороженного молока, масло, муку. Спрашивала у бабы Анны:
- Как, бабушка, занимается он уроками?
- Денша –то? Ох, уж заниматца, так заниматца! – качала головой баба Анна. – Все читат и читат… Слезет с печки, отобедат и за книжки приниматца. От уж учёный будет али ишо кто!
Мать, довольная услышанным, поворачивала оглобли обратно в Боровлянку, спокойная за столь прилежного сыночка. А сынок, тем временем, отмачивал номер за номером. Один хлеще другого. Доверяй, но проверяй! И если бы мать заглянула в школу, она узнала бы много интересного о сыне, о его успеваемости и посещаемости.
Я уже рассказывал о моих друзьях детства.
Напомню лишь, что Витёк Медведев поступил в лесной техникум.
Шурка Кульга уехал в Прокопьевск учиться на шахтёра.
Сын директора боровлянского маслозавода Генка Колегов оказался со мной в восьмом классе Вассинской средней школы.
Моя дружба с Генкой Колеговым раздражала моих родителей. Они надеялись, что после окончания семилетки наши дорожки разойдутся. Их мнение разделяли родители Генки Колегова, недовольные его дружбой с сыном лесника. Каково же было разочарование и тех, и других, когда дружки вновь встретились да ещё за одной партой! Но деваться некуда. Ближайшая средняя школа в сельской округе одна. Родителям-недругам ничего не оставалось, как смириться с совместной учёбой двух дружков-приятелей.
Что представляла наша дружба, вызывающая беспокойство родителей, можно судить по таким примерам.
Июньская ночь. Погруженная в темноту спит Боровлянка. Лай собак в тишине, и где-то у речки слышна гармонь. У меня на чердаке звякнула консервная банка. Это Генка Колегов и Шурка Кульга потрясли верёвку, протянутую вниз с чердака. Я тихо спускаюсь, держась за бревенчатые углы. Мы выбираемся за ограду, исчезаем в ночной мгле.
- У дяди Володи Кадникова – вот такие огурцы на грядке, - шёпотом говорит Генка Колегов, раздвигая руки на рыбацкий манер.
- И собаки у него нет, - подбодряет нас Шурка Кульга.
В огороде бывшего колчаковца дядя Володи Кадникова лежим, затаив дыхание, слушаем. Тихо. Спит бывший колчаковец, беды не чует. Ползком подбираемся к огуречной гряде. Вырываем с корнями шуршащие хрупкие плети, на ощупь отыскиваем в них огурцы, запихиваем за пазуху.
Много у дяди Володи огурцов. Но и у нас дома на грядках  не меньше. Да только в чужом огороде слаще кажутся. Набираем  столько, что рубахи раздуваются как у беременных баб. Впотьмах Шурка задел ногой жестяную ванну. Она загремела. Скрипнула дверь на крыльце. Нас словно ветром сдуло. С перепугу дунули к речке. Упали на траву, отдышались. Пока убегали, половину огурцов растеряли по дороге. Стали их есть, выедая лишь сочную середину. Огрызки собрали, отнесли к дому Кадникова, под ворота высыпали. Такие уверенные, что не узнает он, кто напакостил.
Утро вечера мудренее. Дядя Володя не зря служил в колчаковской армии разведчиком. На рассвете разглядел следы чужих сапог. Измерил их брючным ремнем и прямиком к соседней хибаре, где и застал спящих в одной кровати Шурку и Генку. Подле них две пары сапог, извазюканных в грязи. Приложил ремень к сапогам – сошлись размеры! Ещё несколько раз приложил ремень дядя Володя, но не к сапогам, а к задницам спящих дружков. С воем, с визгом, с воплями повскакали, глаза продрали. Со страху сразу признались. Заныли:
- Прости, дя-я Володь, не будем больше… А-а! А-а! Ой, больно, ой не  надо, дядь Володь! Вай-вай-вай… И Генка-Гусак с нами был, - сдали меня с потрохами.
Пришел дядя Володя к нам. Отца моего уважал, не раз обращался к нему за помощью. Отец не отказывал участнику гражданской войны. Говорил:
- Дядя Володя за правое дело воевал…
- Он белогвардеец! Колчаковец! – возражал, бывало, я.
- Много ты знаешь! Погоди, всё возвернётся. Может, ещё и я доживу. А нет, так ты потом вспомнишь мои слова.
Отец дожил. Умер спустя пять лет после разгона Ельциным советской власти и компартии.
Внимательно выслушал отец дядю Володю Кадникова. Широкий офицерский ремень с гвоздя снял. Меня позвал:
- Иди сюда, пионер, всем ребятам пример… Пошто безобразничал в огороде у дяди Володи?
Я сначала отнекивался, но отец велел подойти к зеркалу и посмотреть в него. Вокруг рта, обмусоленного огурцами, у меня белело, а вся физиономия чернела от пыли.
- И ты хочешь провести бывших разведчиков? – потрясая ремнём, спросил отец. И здорово отходил бы меня своей знаменитой фронтовой портупеей,  но заступился дядя Володя, отвёл руку отца.
- Не бей пацана, Зиновеич! В компании это он сотворил. Один бы ни в жисть не полез.
Хороший был мужик дядя Володя Кадников! Любил нам, пацанам, всякие белогвардейские истории рассказывать. Про белобандита Яшку Жирова, например.
- Вот зажали большевики Яшку во-он за тем двором, - показывает дядя Володя. Не спеша курнёт, пыхнёт дымком и дальше рассказывает. – Приехали в Боровлянку коммуняки с продразвёрсткой. Хлеб у нас отбирать. Тут Яшка и давай в них палить. За поленницей дров спрятался, оттелява огонь вёл. Из двух наганов поливал. Никак не могли взять его красные комиссары, до нашенского крестьянского хлеба дюже охочие. Красных армейцев много было, а Яшка один с имя сражался. Кончились у него патроны. «Сдавайся!» - крикнули ему. А подходить боялись. Стали в Яшку гранаты бросать. А Яшка ловок был. Ловил те гранаты и назад швырял в большевиков. Так и убёг. А красных много положил, туды их мать…
Не нравится нам, пионерам, как дядя Володя отзывается о большевиках, о красноармейцах, но слушаем. Интересно.
- Дядь Володь, - спрашиваем, - а у тебя шашка была?
- А то как же… И конь строевой, и седло, и винтовка, и шашка казачья. Всё, как положено…
- Дядь Володь, а ты почему в беляки подался, а не в красные?
- И не подался вовсе, а призвали меня на военную службу.  Я - ить ишшо в первую мировую с ерманцем воевал. И присягу на верность царю-батюшке и Отечеству давал. Как можно присягу нарушить? Прямо с хронта перебросили наш полк за Урал. Так вот и стал колчаковцем… А то ишшо вот когда отступали мы через Боровлянку, - снова дымит самокруткой дядя Володя, - плотиной у мельницы шли. Ящики с патронами и гранатами сбрасывали с плотины в омут глубокий. Чтоб красным не досталось. По пятам они за нами шли.
- Вот бы нам в тот омут понырять, винтовку достать. Или пулемёт…
- Поржавело всё, тиной затянуло, да и глубоко там, не суйтесь понапрасну, - отговаривает нас дядя Володя – простой русский крестьянин, добросовестный работник и добрый человек.
На боровлянском погосте давно заросла травой, сравнялась с землёй могила бывшего колчаковца Владимира Кадникова. Упал и рассыпался трухой деревянный крест над ней. Но жива в моём сердце добрая память о  честном солдате, верном воинской присяге. И будет ещё долго жить в этих скупых строках.
В другой раз я и Генка Колегов смастерили тугие черёмуховые луки со стрелами. Наконечники накрутили из жести от консервной банки, заточили их и пошли стрелять… кур во дворе немца Андрея Веде. Пронзили стрелами двух несушек, с громким кудахтаньем затрепыхавшихся в пыли. Ещё одной стрелой пригвоздили молоденького петушка к поросячьему корыту. Выпустив все стрелы через щель в заборе, незаметно убежали в лес, играли там в Робина Гуда. Вернувшись домой, я увидел на подоконнике стрелу с засохшей кровью на ржавом наконечнике. Отец молча снял со стены ремень и душевно меня отстегал.
Немец Андрей Веде жил по соседству с нами, и в этом плане ему не повезло. Я и Генка Колегов заткнули его дымовую трубу.
- Они же немцы, а мы - партизаны, - сказал Генка. – Залезем на крышу и устроим фрицам переполох.
Так и сделали. Положили на дымоход пласт дёрна, которым накрыл крышу бедный Андрей, высланный в Сибирь из Поволжья в начале войны. Дым повалил внутрь, маленькие голопузые немчурята чуть не задохнулись. С кашлем, воплями и слезами выскочили на улицу. Мы спрыгнули вниз и еле увернулись от коромысла, брошенного в нас Эльзой - женой Андрея. Истошно горланя по-немецки и матерно ругаясь по-русски, немка полезла на крышу. Сбросила дёрн с трубы, заметила нас, спрятавшихся за сараем, погрозила кулаком.
Отец, работая лесником, часто помогал Андрею Веде дровами, сеном. Эльза не пошла к нему жаловаться на сына-хулигана. Но беды немецкого семейства на этом не кончились.
По осени, звякнув гусеницами, возле нашего дома остановился «ДТ-54». Уже знакомый нам весёлый тракторист по прозванию Федя-танкист прибыл для вспашки противопожарных полос. Пока отец пил с ним самогонку, обсуждая предстоящую пахоту, трактор ровно тарахтел на малых оборотах.
- Давай покатаемся, - предложил Генка Колегов.
Мы забрались в кабину трактора. Трогали рычаги, нажимали педали. Самим бы проехать… Хоть самую малость.
Я уселся на замасленное сиденье, отжал ногой педаль муфты сцепления и включил передачу. Первую, как был уверен. Плавно отпустил педаль, и трактор поехал… назад.
- Тормози! На избу наедешь! – крикнул Генка Колегов и выпрыгнул из кабины.
 Я посмотрел в заднее окно. До избёнки Андрея Веде два-три шага. Выжал сцепление, поставил рычаг на «нейтралку»,  осторожно отпустил педаль сцепления. Трактор пополз назад, сократив расстояние до избы ещё на шаг. Я несколько раз  выжимал сцепление, пытался переключить на первую или вторую скорости, отпускал педаль сцепления, но трактор упрямо дёргался назад. Я упёрся ногой в эту чёртову педаль. Трактор рокотал на месте. Что делать? Держать педаль долго не смогу. Чуть ослабевает нажатие на неё -  трактор ползёт назад. Я перевёл акселератор газа до отказа в верхнее положение. Обороты убавились, но мотор не глох, дрожал ровным гулом. Как заглушить его? Ещё пробую переключиться, ставлю рычаг в нейтральное положение – бесполезно. С каждой попыткой трактор всё ближе к дому Веде. Вот уже гусеницы глухо стукнули о стену, сдирая с неё саманную штукатурку.
Немцы в избе переполошились. Выглядывают испуганно в окна, выбегают на улицу. Бегают у трактора, что-то кричат по-немецки. Андрей на меня смотрит, пальцем у виска крутит, по лбу себя стучит, на избу свою показывает. Его выразительные жесты мне понятны: ты дурак совсем? Не видишь, куда прёшь? Ты сейчас дом своротишь!
Не кричи, Андрей Фёдорович! Я и сам знаю, что трактор в дом упёрся. Да только что я могу поделать с этой проклятой педалью? Толкаю рычаг туда-сюда, ставлю его на «нейтралку», отпускаю сцепление  - лезет трактор на дом, хоть тресни!
Со страху мокрый я стал. Чувствую – нет больше сил давить ногой на педаль, удерживая трактор на выключенном сцеплении. Своротил бы я наверняка шаткую хибару, да хозяин её сообразил за трактористом сбегать. Тот пришёл, шатаясь, влез в кабину, скрежетнул рычагами и отъехал от избёнки. Потом сгрёб меня за ворот телогрейки и вышвырнул из кабины. Заглушил двигатель и отправился допивать с моим отцом трёхлитровую банку с самогоном.
Однажды Генка Колегов едва не сделал меня инвалидом. Мог и вообще угробить. Пошли мы с ним в лес за нашей лошадью Волгой. Буланой уже к тому времени не было. Отец променял её на гнедую будёновку – стройную, молодую кобылицу. Звон её колокольчика раздавался за кустами на опушке леса.
- Подожду тебя здесь, - сказал Генка, забираясь на стожок сена. Улёгся на нём с большой спелой головкой подсолнуха.
Я поймал Волгу, зауздал, уселся на её гладкую спину и стегнул  поводком по крутым лоснящимся бокам. Я хотел показать Генке, какой я лихой наездник, всадник-будённовец. Во весь опор помчался галопом к стожку. Генка, вдруг, возьми и выскочи из-за него! Шапкой замахал, запрыгал впереди неожиданно. Волга, испугавшись, метнулась в сторону и резко затормозила, проехав передними копытами по грязи. От её резкого броска вправо я удержался, но от столь внезапной остановки съехал на шею Волги. Мгновение покачался на ушах лошади и кувырком через голову полетел на землю. Упал спиной  возле острого пенька, оставшегося после срубленной берёзки. Упади я на пол метра правее – не марал бы я сейчас бумагу, не гнал бы строку за строкой.
Впрочем, я уже говорил о счастливой звезде, под которой родился, о святом Ангеле-хранителе. Попутно расскажу, что в ту   осень отцу понадобился железный лом, лежащий на крыше сарая. Я взобрался на неё. Поленившись спуститься по лестнице, бросил лом вниз и прыгнул сам. Длинный лом воткнулся торчком. Я успел подумать, что лечу на него. Рассказывать долго. Всё произошло в один миг. Бросок, прыжок. И я стою на земле в полном смысле нанизанный на лом. Железный стержень прошёл за спиной под фуфайкой. Острый четырёхгранник выглядывал из-за воротника такой обыденный и совсем как будто не страшный. А ведь, жизнь и смерть разделяла всего одна сатиновая рубаха на теле.
Кто ты, мой добрый и надёжный Ангел-хранитель? Мой верный друг, заступник и помощник? Может быть, ты дух моего деда Зиновея или бабушки Марии, так и не дождавшихся внука при жизни? Или других предков?
Кто бы ты ни был, я верю в тебя, знаю, что ты всегда где-то рядом. Стараюсь не злоупотреблять твоей помощью, но сознание твоего незримого присутствия поддерживает меня в трудной ситуации, придаёт сил и стойкости. В бесшабашные школьные годы мои шалопайские поступки могли привести к трагедии. Ты оберегал меня от бед и несчастий. Низко кланяюсь, падаю ниц перед тобой за всё, что ты сделал и делаешь для меня.
Можно еще долго перечислять наши «подвиги», самыми безобидными из которых будут изготовление самопалов, бросание в воду бутылок с карбидом, с негашеной известью. В этом нет надобности: ясно и так, отчего родители не хотели, чтобы два Генки продолжали дружить. Если бы они видели, что их сыновья вытворяли, учась в Вассино, они бы враз поседели.
А было так…
Начитавшись «Рыжика», я и Генка Колегов загорелись желанием сгонять в Ташкент – город мальчишеской мечты, где море яблок, полно всякой вкусной еды, где всегда лето и не нужно никакой одежды, кроме трусов и майки. На чём сгонять? Конечно, на крышах вагонов! Рыжий беспризорник так ехал, а мы чем хуже?!
В один осенний,  не совсем прекрасный день, в слякотный и холодный, вместо того, чтобы идти в школу, мы забрались на кучу зерна в кузове грузовика. Продрогшие, голодные, без копейки денег, доехали на этой машине до станции Тогучин. Отсюда нам предстоял далёкий путь в сказочный Ташкент. Дрожа от озноба, влезли в полувагон с углем, зарылись в нём, ожидая отправления. Но вот с головы состава понеслись удары автосцепок, вагон дёрнулся, со скрипом провернулись на рельсах колёса, и, убыстряя бег, поезд помчал нас всё дальше и дальше. Перепачканные углем, набившимся в карманы ватников, в кирзачи, чумазые как черти, мы лежали в угольной пыли, стучали зубами и высчитывали день прибытия в диковинную страну Узбекистан. Вот уж наедимся вволю фруктов всяких! Ешь их там – не хочу! Яблок-то мы никогда не пробовали, а в Ташкенте их – пруд пруди! Поскорее бы доехать…
На станции Восточная состав просипел воздухом тормозной магистрали, остановился. Мы выбрались на платформу. Ужасный вид наш переполошил прохожих: не то рудокопы из шахты, не то черти повылазили из преисподней!
Рядом с насыпью блестела гора застывшего битума. В деревне у нас мужики такой  смолой дратву натирали, варом её называли. Ребятня откалывала кусочек вара и жевала. Это сейчас в любом киоске всяких жвачек фруктовых, мятных – на любой вкус хоть завались!  А мы про такие слыхом не слыхивали. Был и у моего отца кусочек вара, изрезанный дратвой, изгрызенный моими зубами. Перед тем как подшивать валенки, отец доставал из ящичка огрызок вара, рассматривал его со всех сторон и ругался:
- Опять вар жевал! Чем буду дратву смолить? Не смей брать!
И вдруг такое богатство! Целая гора гладкой битумной лавы, растекшейся внизу огромными блинами. Мы с жадностью натолкали в карманы большие куски вара. Надолго теперь хватит жевать!
Паровоз засвистел, вагоны двинулись с места, и мы опрометью кинулись на свои «плацкартные» места на куче угля. Клацая зубами, жевали вар. Не догадались прихватить в дорогу по куску хлеба и шматку сала, и горько сожалели об этом.
Поздним вечером мы добрались до Новосибирска-Главного. Промозглая октябрьская слякоть загнала нас в вокзал. Лежать бы возле батарей парового отопления, отогреваться и спать рядом с другими оборванцами – так нет, шастать по вокзалу давай!
Пассажиры, толпами валящие навстречу, снующие беспрерывно вверх, вниз по мраморным ступеням вокзала, испуганно шарахались от нас, как от чумы, боясь испачкать свои одежды. Вар в моих карманах во время лежания у горячей батареи размягчился, а потом застыл тяжёлыми лепёшками. Таскать такие бронированные карманы  надоело. Вынуть из них  прилипшую смолу я не мог и оторвал карманы вместе с подкладом. На месте их теперь торчали клочья ваты. С лицами и руками, блестевшими антрацитом, словно у негров, мы толкались у витрин с бутербродами, с конфетами и булками в надежде, что кто-нибудь оставит на столике недоеденный пирожок, недопитую бутылку с кефиром. Но посетители закусочных добросовестно уплетали всё сами, бросая  брезгливые взгляды на грязных оборвышей.
- Ваши документы, граждане!
Перед нами стоял усатый старшина в белом кителе с портупеей, с пистолетом на боку, в лихо заломленной милицейской фуражке с белым чехлом. Он привычно козырнул и повторил строго:
- Предъявите документики!
Ну, какие у нас документы?!
Наш «импозантно-пикантный» вид не вызывал у стража порядка сомнений относительно наличия у нас паспортов и билетов. Он с ухмылкой ухватил обоих путешественников за вороты фуфаек и подтолкнул вперёд.
 - Пройдёмте в отделение, граждане!
И – прямиком… в детскую комнату милиции.
Прямиком – это не совсем точно. Поднимались долго, виток за витком по узкой лестнице на самый последний этаж. Заспанная женщина в милицейской форме задавала вопросы. Кто мы, откуда, кто родители. Генка Колегов назвался Тарасовым, а я Смирновым. Эта фамилия первой пришла на ум. Наврали адреса, школы.
Ночью нас помыли в душе, а утром посадили в «воронок» и увезли, надо полагать, в детский приёмник-распределитель для беспризорников и бродяг. Заперли в пустой и тесной комнате, набитой мальчишками, как бочка селёдками. Среди них находилось несколько человек десяти-двенадцати лет со школьными сумками и портфелями. Сколько нам предстояло здесь находиться – кто знает?
Вечером трое парней в форменной одежде принесли еду: пшённую кашу, кисель и кукурузный хлеб. Они называли себя колонистами. В коричневых шапках, серых бушлатах с коричневыми воротниками «колонисты» сразу принялись отбирать у нас всё, что представляло для них интерес. У Генки Колегова отобрали ручные часы «Победа». У меня отняли авторучку и брючный ремешок. С кого свитер стащили, с кого рубаху, шарф или шапку. «Колонисты» сунули для острастки одному-другому в зубы, собрали посуду и молча удалились. Самый высокий и плечистый из них, со сгорбленной спиной и длинными руками, с низким лбом и глубоко посаженными под ним глазами, ощерился в дверях широкими, кривыми зубами:
- Завтра придём парить вас… Гы-ы…
Как они собирались «парить» нас, мы не знали, но хорошего ждать от этой гориллы в коричневом бушлате не приходилось. Бежать! Эта мысль сидела в каждом из нас. Для разведки мы по очереди отпрашивались у охранника в деревянный туалет на улице. Сквозь щели оглядывали высокий дощатый забор. В одном месте разглядели лежащий на траве длинный шест. Если прислонить его наклонно к забору, можно вскарабкаться наверх. Но как выйти из комнаты, минуя охранника, сидящего за дверью? Окно снаружи крест-накрест заколочено толстыми плахами. Внизу две маленькие шипки со стеклами. Мы прикладывали к ним головы, примеривались.
Охранники, видимо, считали, что пролезть  невозможно. Но мы знали точно: в нашем возрасте если просовывается в дыру голова – пропихнется и туловище. Ночью мы нарочно устроили гвалт и возню в комнате. Охранник приходил, успокаивал нас пинками и затворял за собой дверь. После его ухода мы ещё громче кричали, топали ногами. Под шумок выдавили стёкла в нижних проёмах окна. В рамах остались торчать треугольные зубчики, выдернуть их не удалось.
Раздевшись донага, мы скатали одежду в рулоны, вытолкнули её наружу и выбрались сами, исцарапав в кровь тело об острые зубчики. Ушли все, кроме одного толстого пацана по имени Август. Бедный! Как он плакал! Как пытался просунуть голову! Мы подождали толстяка некоторое время  снаружи, но охранник мог в любую минуту хватиться нас и поднять тревогу. Мы запихнули Августу обратно его одежду и метнулись к спасительному шесту. Дружно подняли его, прислонили к забору, и, помогая друг другу, взобрались наверх. Прислушались. Всё было тихо. Фонарь тускло светил над входом в приёмник-распределитель. В караулке дремали охранники. В узком коридоре, сидя на стуле под дверью беглецов,  клевал носом наш ротозей. Мы спрыгнули вниз, в темноту. Шепотом распрощались и разбежались в разные стороны.
Всю ночь, трясясь от холода, я и Генка Колегов прятались под автомобильным мостом через железную дорогу на станции Алтайка. (Сейчас это - Новосибирск-Южный). Милицейские машины с синими огнями то и дело проносились  над нами, высвечивая фарами темноту. Нас искали. Наша мечта о тёплом и сладком Ташкенте развеялась под тем грязным мостом. Мы хотели побыстрее вернуться в Вассино, к горячим печкам, к хлебу и салу.
На рассвете, крадучись, вылезли из-под моста и по шпалам ушли на Инскую, где вновь забрались на крышу товарного вагона и отправились в Тогучин. Порожняк шёл быстро, вагоны раскачивались, а мы бегали по крышам, на полном ходу перепрыгивали с вагона на вагон. Поезда в то время таскали паровозы, контактный провод над головой не висел. Мы выплясывали на крышах, дурачась, корчили рожи стрелочникам и дежурным по станциям.
Эх, видели бы нас наши папаши и мамаши!
Перед Тогучином, на 123-м километре мы спустились с крыши на тормозную площадку. Приготовились прыгать на полном ходу поезда. Не знали мы тогда простейшего способа остановить состав: поворотом ручки крана вверх на соединительном воздушном рукаве. Сиганули с подножки на припорошённую первым снежком насыпь, закувыркались в овраг.
 С ободранными руками, коленями и физиономиями, с ватой, торчащей на местах бывших карманов, пропитанные угольной пылью, вернулись в Вассино. В Ташкенте так и не довелось побывать. Ни тогда. Ни теперь. В городе несбывшейся детской мечты.
Что ещё отчебучили бы два шалопая, преисполненные радужных надежд и фантазий, трудно сказать. Их авантюрным планам не суждено было сбыться: приехала мать Генки Колегова и увезла моего дружка в Тогучин. Подальше от меня. Как любая мать, она считала организатором непутёвых дел кого угодно, но только не своего сына. Обвинила меня, что я подбиваю её сына на дурные поступки. Наивная женщина! Как, впрочем, и моя мать, во всех неблаговидных делишках обвинявшая Генку Колегова.
Уважаемые бабушки и дедушки, мамы и папы, тёти и дяди!
Не спешите делать выводы из поступков ваших любимых чад. Посмотрите на себя со стороны. Вспомните, какими мерзопакостными вы сами были. И не только в детские годы…
(Здесь в тетради не достаёт страниц. Прим. Ред.)
         
   Галька,  Алка  и  Валька.

В том же 1956-м году хрущёвской «оттепели» родилась третья сестра Валентина.
- Опять девка! В тридцать три холеры мать! – выругался отец, узнав о появлении своего бракодельского дитя.
Семейное это событие я никак не воспринял. Из скупых разговоров родителей догадался, что мать ездила в Вассино на аборт. Такие операции к тому времени узаконили, но по какой-то причине врач Юрий Водолазкин отказался прервать беременность хирургическим вмешательством. Мать возвратилась домой и по прошествии определённого времени произвела на свет очередного ребёнка женского пола. Через несколько месяцев новорождённую стало трясти и корчить в приступах полимиэлита. Страшная болезнь перекашивает лица больных, делает инвалидами, уродами, дебилами. По лицу девочки бегала тень. Малышка судорожно искривлялась, а мать беспомощно разводила руками и причитала над ней.
- Гриша-а! Лошадь запрягай, помрёт девчонка! В Тогучин, в больницу везти надо.
А на улице холодрыга, метель, свету белого не видать. Я и отец в соседней комнате-пристройке пол настилали. В ответ на вопли матери отец поудобнее уложил доску, метку на ней сделал, пилу поперёк поставил.
- Давай, пилить будем… Может, обойдётся… А нет – так чего зря в такую погоду в район тащиться? На врачей надёжи  мало.
Быть может, в душе он думал: «А и помрёт – всё лучше, чем калекой всю жизнь быть».
Обошлось. Не померла. Кособокой не стала. И умом Бог не обделил. Впоследствии Валентина лесной техникум закончила, институт, главным экономистом большого леспромхоза работала, вырастила сына и дочь, дала им высшее образование.
 Летом я прибил к деревянному ящику две палки, надел на них кругляши,  отпиленные от бревна. В такой коляске со скрипом возил орущую, остриженную под «ноль» годовалую Вальку. Кабы знать мне тогда, что она через сорок лет лишит меня наследственного отцовского дома. Продаст родительское гнездо, где я рассчитывал в уединённой тиши доживать свой век. Поутру кормить цыплят, днём бродить по лесу, а ввечеру читать Библию у горячей духовки. Продала Валентина отцов дом, где собирались мы семьями, съезжаясь со всех уголков. И продолжали бы съезжаться в нём. Но сестра позарилась на деньги. Растрепала всё, что наживалось годами. Профукала, растрынькала вырученные за дом деньги по мелочам. Но об этом разговор впереди. Более сорока лет разделяли нас от той деревенской каталки, в которую усаживал я Вальку, до сделки с совестью женщины в летах.
А пока… Я тоже не испытывал восторга от прибавления в семье. Мне нужен был брат. Я терпеть не мог сестёр, с которыми ни в войну поиграть, ни побороться, ни помастерить. Поставлю их «склад с боеприпасами» охранять, баню нашу, а сам подкрадусь сзади и нападаю, «часового снимаю». Руку заверну, деревянным ножом в спину ткну. Пальтишки у девчонок драповые, тонкие, удар палкой плохо держат. Не рассчитаю, ударю посильнее – орут мои «немцы», грозят мамке пожаловаться. Какая уж тут игра в часовых.
Чтобы успокоить ревущих дурёх, обещаю им конфет у мамки выпросить, полы мыть вместо них. Девчонки всхлипывают, соглашаются ещё поиграть. Правда, «немецкими часовыми» не хотят быть. Продолжаем игру в доме. Так разыгрались, что, как всегда, разодрались. Старшая сестра – ох, злючка! Ей тогда лет десять было – схватила овечьи ножницы – и на меня! Я с испугу за дверь на улицу выскочил. А сестрица дверь на крючок – хлоп! Я в одних трусах. На улице мороз трескучий под сороковник жмёт. Надо было видеть, как нарезал я круги вприпрыжку вокруг дома. В окна заглядывал, в дверь, в стёкла тарабанил. Кричал:
- Открой! Замерзаю!
Не открыла маленькая злодейка. Чувствуя, как немеют ноги, как прихватывает пальцы, сиганул я, утопая в снегу, прямёхонько к немцам Веде. Добродушные соседи, не злопамятные, миролюбивые не припомнили мне моих  пакостных шалостей. Усадили к печке. Лопочут по-немецки, головами качают, руками всплескивают: как могло в голову прийти в такой мороз нагишом по сугробам бегать?! Не понять этих русских!
Той зимой я чуть не стал на всю жизнь инвалидом. Запряг  лошадь, составил бидоны в сани-розвальни, улёгся в них на солому и на речку поехал воды набрать. Лежал поперёк саней, ноги торчали из них. Волга шагом тащилась по наторенной дороге, а я глядел на облака на небе и мечтал. Хорошо бы подняться на воздушном шаре. Лететь вслед за ними над океаном. Приземлиться на необитаемом острове, где тепло, много фруктов, солёные волны лижут гладкий, блестящий песок, я иду по нему босиком со связкой бананов на плече. И никаких грязных стаек с вонючими свиньями, овцами и коровами! Не надо шлёпать двадцать километров по грязи в распутицу или по глубокому снегу в  Вассинскую школу, тащить на себе тяжёлую сумку с продуктами на неделю.
Я глядел на облака, легко парящие в лазурной небесной выси и завидовал им: они скоро проплывут над зелёными островами, затерянными в океане, над скалистыми морскими берегами. Мечтая, не заметил, как приблизился к углу изгороди. Здесь, за огородом, дорога круто сворачивала вправо. Лошадь, сокращая путь, слишком близко подвернула к забору. Ступни моих ног, торчащие из саней, зацепились за угловой столб. Я дико заорал, забыл про вожжи, чтобы остановить лошадь. Она провезла сани впритирку к изгороди, протащила мои ступни по концам выпиравших из неё жердей и запоздало остановилась. Я корчился в санях, выл и кое-как воротился домой. Отец долго ругался, называл растяпой, недотёпой, оболтусом.
- Ну, как можно так ехать, забор не видеть? – возмущался он.
Ступни мои распухли, горели огнём. Я стонал и плакал.
- Вези Генку в район, в больницу, - прикладывая к моим ногам тряпку со льдом,  говорила мать.
- Может, пройдёт… Такую даль ехать... И не с руки сегодня… Базар в Тогучине в субботу. Чтоб зря не ехать - воз сена продам заодно. Подождём два дня.
Подождали. Боль не утихала. Опухоль не спадала. В ночь на субботу отец наложил на сани воз сена, утянул его верёвками, сверху усадил меня, и мы поехали. Так, на возу, рано поутру отец и подвёз меня к районной больнице. На закорках втащил в кабинет хирурга. Седой врач Мироненко, признанный в районе авторитет, мельком глянул на мои ступни, ощупал их и заторопился на срочную операцию. На ходу наказал медсестре:
 - Переломов нет. Холодный лёд, не утруждать ноги ходьбой.
 - Говорил же! На кой хрен переться сюда?! – ругался отец на улице, разворачивая лошадь и сани с возом сена. – Всё, едем на базар, а то покупатели разойдутся.
Мы продали сено. Отец накатил в буфете пару стаканов водки, сразу подобрел, купил мне сладкую пышку, и мы покатили домой.
- Вот, видишь, Генка, можно было и не ехать в больницу. Да, ладно, всё не зря смотались, сено продали. Но, Волга! Яз-зи тебя в душу мать!
Пролежав недели две в кровати, я и в самом деле поднялся на ноги. Опухоль со ступней сошла, боль утихла. Я ушёл в школу.
Деревенская жизнь – это естественный отбор. В ней выживает сильнейший. С ногами обошлось. Зато руку сломал. На Волгу, кроме как с забора, сесть не мог. Или, наступив на повод левой ногой и уцепившись за гриву, взбирался кое-как. Задумал запрыгнуть лихо, по-казацки. Положил обе руки на холку лошади, оперся на неё и сиганул вверх. Не рассчитал, слишком резво подпрыгнул. Не удержался на спине лошади, перевалился через неё и упал на другую сторону вниз головой. Падая, правую руку выставил неудачно. Сломал в локте. Поехал в ту же больницу, в тот же кабинет. Та же медсестра осмотрела, спросила:
- Фотографией занимаетесь?
- Нет, - говорю, - для меня это тёмный лес.
- Жаль, у нас проявителя нет. Надо вам рентгеновский снимок сделать, а нам проявить его нечем. Может, достанете где-нибудь фотореактивы?
Я сомнительно пожал плечами.
- Откуда же я их достану? Понятия не имею, что это такое.
На том моё «лечение» в райбольнице  закончилось. Руку носил на перевязи, и она не сгибалась. Таким бы мне и остаться, криворуким. Но мечты о морях, о дальних плаваниях! Кто возьмёт калеку на морскую службу? Такое горе мне ни за что не пережить. Это нынешняя молодёжь не рвётся в Вооруженные Силы, отлынивает от военной службы, хотя один год, на который сейчас призывают, военной службой назвать язык не поворачивается. Так, пародия на солдат и матросов. Нынешних отморозков больше привлекают наркотики, криминал, азартные игры, пачки долларов. «Бабки» им надо, «красивая» жизнь с саунами, казино, мордобоем, ошалелыми гонками по городским улицам в «иномарках», ночные стриптиз-клубы с проститутками и прочим дерьмом. Вот уж точно кого можно назвать потерянным поколением – детей горбачевско-ельцинской перестройки. Не всех, понятно. Большинство – порядочные,  увлечённые полезным делом юноши и девушки. Но много вульгарных выродков, отщепенцев, бандитов, хапуг, мошенников, воров, всякой дерьмократической мрази. Ничего не создают, только пользуются всем: транспортом, топливом, энергией, коммунальными услугами. Твари, паразитирующие на теле общества. Что им армия и флот? Что им Отечество? Мои ровесники так не думали. Получить «белый» билет – освобождение от призыва на военную службу, значило для нас постыдный приговор. Девушки отказывались дружить с теми, кто получил «белый» билет.
- Какой он парень?! В армии не служил! Что-то у него не в порядке по мужской части, - похохатывали девчата.
Нет, только не «белый» билет!
Стиснув зубы от боли, я зависал на сломанной руке, уцепившись за перекладину лестницы, пытаясь распрямить начавший неправильно срастаться локоть. Каждый день, вскрикивая, повторял это упражнение неоднократно. Рука постепенно выпрямилась, начала сгибаться в локте. Впоследствии я прошёл множество медицинских комиссий, и ни один хирург не заметил последствия травмы – не совсем верно сросшегося локтевого сустава. Так я шёл к своей мечте.
Летом я и мои сёстры играли в войну по-другому: забрасывали друг дружку свёртками из листьев лопуха, наполненных дорожной пылью. Бросишь таким «взрывпакетом» - облако пыли поднимается над головой. Весело! Не трудно представить, какими являлись домой и забирались в постели!
Жизнь «на выживаемость» в любой деревне полна травматических и других несчастных случаев. Ни одно лето в Боровлянке не обходилось без утопленника. Такая трагедия чуть было не произошла по моей оплошности и в нашей семье.
Я собрался погонять уток в кочкастых болотах возле речки Боровушки. Пятилетняя Алка упросила меня взять её с собой. Пятнадцатилетний, с ружьём, я был для неё большим дядькой. У «дядьки» достало ума притащить босоногую девчонку по болотам на речку. В одном ситцевом красном платьишке. Дичь нам не встретилась. Мы пришли на берег пруда возле Каменной горы. Здесь развлекались двоюродные братья Кульга – Шурка первый и Шурка второй, Толька Горячев и Петька Наумов. Я положил ружьё на каменистую россыпь и присел рядом с приятелями. Алка присела у воды, принялась играть камешками.
- Чего не раздеваешься? Вода – молоко парное, пойдем купаться, - предложил Толька Горячев.
- Плавать не умею, - признался я.
- Эх, ты… А ещё моряком хочешь быть… Плавать не умеешь – не возьмут на флот, - серьезно заметил Петька Наумов.
- А я этот пруд туда и обратно раз пять переплыву, -  похвалился Шурка Кульга первый.
- А я раз десять, - заявил его двоюродный брат Шурка Кульга второй. – Я могу на спинке отдыхать, под водой минуту просижу.
- Подумаешь, - хмыкнул Толька Горячев, - я, если захочу, могу под водой доплыть до того берега.
Я молчал. Что я мог возразить деревенским суперпловцам?
И вдруг истошный, громкий крик:
- Алка тонет!
 У края плотины через Боровушку билось на воде  красное платьице – всё, что я увидел. В разговоре с дружками прозевал Алку. Предоставленная сама себе, она пошла на другой берег по плотине. Через узкую запруду из камней верхом шла вода. Девчонка не увидела край плотины, оступилась и упала с неё в самом глубоком месте. Мысль о том, что дома ждёт смертная кара в случае Алкиной гибели,  пронзила меня огненной стрелой. Не раздумывая ни секунды, я бросился к ней на выручку. Алка трепыхалась на воде красной бабочкой. Я с маху бросился к ней, успел толкнуть её вперед, погрузился с головой, вынырнул, опять толкнул, бешено колотя руками по воде. Ещё несколько раз тонул и выныривал, успевая подтолкнуть лёгкое тельце девчушки ближе к берегу. Неожиданно поймал ногами каменистое дно. Подхватил Алку на руки, успел сделать несколько шагов и бессильно упал с ней на отмель у берега. Воды нахлебался достаточно, в висках стучали молоты, рядом лежала маленькая растрёпанная Алка, мокрая и бездыханная. Я вскочил, схватил её, перевернул лицом вниз, и тотчас изо рта девчушки хлынула вода. Алка закашлялась, задёргалась в судорогах рвоты и заплакала.
Всё произошло в одну-две минуты. Дружки-приятели, похвалявшиеся умением хорошо плавать, не шелохнулись с места. Когда Алка пришла в себя, Толька Горячев сочувственно сказал мне:
- Видишь, как плохо, что не умеешь плавать… 

     Свиньи?  Нет,  хуже!

Ещё издали я заметил ровную желтоватую полосу вдоль правого лесистого берега. И хотя до вечерних сумерек оставалось ещё несколько часов, решил не терять столь удобного места для ночёвки.
Лодки тихо прошуршали по гладкому, прилизанному волнами песку. Я с удовольствием размял ноги, прохаживаясь по чистому, свободному от мусора берегу.
Конечно, здесь в изобилии валялись свёртки намытой половодьем бересты, плавник, пучки сухой травы. Этот природный материал к радости моей загромоздивший поистине пляжную косу, я мусором никогда не назову. Говоря о чистоте берега я имел в виду отсутствие здесь следов пресловутой цивилизации: пластиковых бутылок, полиэтиленовых пакетов, битых стёкол, ржавых консервных банок, мятых газет, картонных ящиков, проволоки, обрывков сетей и верёвок, обломков досок с торчащими из них гвоздями и прочего хлама, оставляемого пользователями природой. Но только не её ценителями.
«Широко простирает химия руки свои в дела человеческие. Везде отражаются перед очами нашими успехи её применения». (М.В.Ломоносов).
Эх, Михайло Васильевич! Посмотрел бы ты сейчас, куда простёрла свои поганые руки твоя любимая химия, не так запел бы! Глянул бы на водоёмы и леса, загаженные, отравленные заводскими сбросами, нефтепродуктами, выхлопными газами, мусорными отходами, и простёр бы ты свои собственные руки и воздел бы их к небу со словами: «Господи, прости! Не ведал, что творил!»
Собирая в тишине и одиночестве сушняк для костра, не верилось, что где-то существуют города-монстры Новосибирск и Томск, ещё месяц назад оглушавшие меня грохотом поездов и шумом трамваев. Отравлявшие автомобильным газом и гарью заводских труб. Они остались за сотни километров позади. Смрадят вонью мусорных свалок. Незаметно и подленько убивают своих жителей радиацией. Клокочут, бурлят, кипят страстями и эмоциями  гигантские ульи с множеством человеко-подобных существ, населяющих соты-квартиры, дома, коттеджи. Пищат, жужжат, воют, скулят, рычат в этих гигантских берлогах, норах и гнёздах человеко-подобные твари, гордо именующие себя людьми, но с повадками злых хищников, мерзких насекомых, трусливых грызунов или просто грязных, нечистоплотных животных. Скопища человеко-подобных существ, снующих в городах-муравейниках, ведомых инстинктами, пожирают друг друга и гадят, гадят, гадят…
В безнравственном отношении к природе человеко-подобные существа отличаются от волков, шакалов и крыс, пауков, тараканов и клопов лишь внешним обликом. Поведением своим они абсолютно схожи. И если человеко-подобные существа плюют, бросают окурки и сигаретные пачки на свежевымытый асфальт, вываливают бытовые отходы на газоны, рубят для новогодних увеселений ёлочки на городских улицах, выводят в реки трубы с мазутом, оставляют после отдыха на лесных полянах груды мусора, то кто они?! Свиньи? Нет, хуже! Даже эти неопрятные, но безобидные создания справляют нужду в отхожем месте. В гнезде-гайне свинья не гадит. И только «гомо сапиенс» где живут, там и…
Разумеется, не ко всем жителям городов и сёл относятся эти сравнения. Пусть каждый, прежде чем плюнуть, швырнуть конфетную обёртку, окурок, пустую банку из-под пива или пакет с мусором задумается, к какой категории себя отнести. И если представителю рода «гомо сапиенс» всё равно, куда плевать и  швырять, оно и есть это самое человеко-подобное существо. Иными словами: человек, мешающий обществу. Сокращённо – «чмо».
Слава Богу, на земле есть ещё места, как на этом берегу, где ничто не напоминает о пребывании на планете чмовидных, до безобразия отвратительных существ, называющих себя человеками. Ежеминутно, ежечасно губящих окружающий нас мир природы. А образно говоря – рубящих собственный сук, на котором сидят.
В ожидании, пока закипит вода в котелке, я немного углубился в лес и нигде не нашёл даже намёка на пребывание здесь охотников, рыбаков, туристов. Ни срубленной ветки, ни пня от спиленного дерева, ни брошенного дырявого ведра. Ни-че-го!
Может быть, здесь не ступала нога человека до меня? Может быть, не ступит и после. Как знать? Может, и я стал бы негодяем, без зазрения совести подрубающим по весне молодую, стройную берёзу, чтобы набрать банку прозрачного сладкого сока. И по фигу было бы мне, засохнет пораненное дерево или нет. Как знать? Но выпало мне в этой жизни стать сыном лесника. И первый урок я получил от него в виде  взбучки за пару убитых косачей. Вернее, за одного косача, подстреленного излишне.
- Зачем стрелил двоих? – напустился на меня отец. – Я же говорил: «Стрелить одного!».
Он так и сказал: «Стрелить…»
- Хорошо сидели, не удержался, два раза пальнул, - сознался я.
- Что у нас есть нечего? Зря птицу погубил, - сокрушался отец, тряся тетерева за хвост перед моим носом. – В следующий раз больше одного патрона не дам!
Однажды вечером мы возвращались из лесу усталые и молчаливые после уборки и сжигания сучьев. Волга, мягко ступая копытами по грязи, тащила телегу. Коротая время, я развернул свёрток с пирожками. Газетную обёртку бросил на раскисшую после дождя дорогу.
- Тпру-у, - натянул вожжи отец. – Слезь, подыми бумагу, оболтус, - заругался он. – Целый день наводили порядок в лесу, а ты мусорить вздумал!
Когда в доме накапливался бытовой мусор, отец рыл яму за огородом, сваливал туда отходы, засыпал глиной.
- Всё из земли вышло. В неё и уйти должно, - любил повторять отец. – Не сори, где живёшь, не пакости. Да и вообще нигде не сори и не пакости.
Пол века прошло с тех пор, а и по сей день помню эти слова. И если нет поблизости урны, мусорного ведра, сую ненужную бумажку в карман. В лесу мусор сжигаю в костре, а что не горит, закапываю в землю. Отходы пищи складываю на пеньке для птиц, муравьёв, мышей. А как вижу выродка, привычно гадящего мимоходом, всё закипает во мне от злости, от обиды за свою страну. За её бескультурье, невозможное в Германии, Швеции, Дании, Австрии и других образцовых странах. Попробуйте в Сингапуре сорвать цветок на клумбе или бросить спичку на тротуар – штраф тысяча долларов! Нечем заплатить – садись в тюрьму! В Голландии нет таких штрафов, но там моют улицы со стиральным порошком не из чувства страха быть оштрафованным за неопрятность. Там испокон веков приучены жить в чистоте и опрятности. Немцы называют россиян «руссиш швайн». Как далеки они от истины! Ведь даже свиньи себя уважают, отправляют естественные надобности в отхожих местах.
Мне отрадно вспомнить, что захватил то время, когда деревни окружали ягодники, грибные леса с журчащими ручьями, чистыми родниковыми озёрами и полноводными речками. Одним из таких сёл, не тронутых заразой «цивильного» бескультурья, была наша Боровлянка. Её жители, стар и млад, не ведали о грядущих «техносити», «технопарках» и прочих «техно». Совсем немного оставалось до массового «окультуривания» полей дустами и фосфатами, аминокислотами и нитратами, карбофосами, гербицидами и прочей дрянью, опасной для жизни. Совсем немного оставалось до массового отравления ядохимикатами сусликов, зайцев, лисиц, тетеревов, куропаток, жаворонков, перепелов – да разве паречислишь всех зверей и пернатых, издохших от «достижений сельхознауки»?! А пока безобидные, но бескультурные боровлянцы мусорили шелухой семечек, картофельной кожурой. Выливали помои за ворота, растрясали по улицам солому и сено, вываливали под забор золу из печей. Вся эта органика перепревала, сгнивала, превращалась в труху, прорастала жирной крапивой. Но это всего лишь пока… Потому, что скоро, очень скоро, всего через каких-то полста лет закиснет зеленой тиной усохшая речка Боровушка. Её берега, как и деревенские пустыри захламятся пластиковыми бутылками и полиэтиленовыми пакетами. Дойдут и сюда «достижения» науки и техники.
Вот когда я понял, вот когда до меня дошло, почему в средневековье учёную братию на кострах жгли! Гибель несут человечеству, природе и всей планете, а теперь и космосу, умники из множества КБ, НИИ, ВЦ и других, столь же вредоносных научных заведений. Создают автомобили, самолёты, танки, ракеты, бомбы, пушки, пулемёты и гранатомёты, корабли, отравляющие вещества – всё для убийства себе подобных. А тысячи тонн выхлопных газов автомобилей, мотоциклов, теплоходов, тепловозов, авиалайнеров, из   дымовых труб котельных и химических заводов, витающие в атмосфере и выпадающие на почву кислотными дождями? А стоки в озёра и реки тысяч тонн ядовитой  отработки с комбинатов, рудников и заводов? А тысячи тонн нефти, пролитой в моря с танкеров? А радиация от испытания ядерного оружия и аварий на атомных АЭС? И даже, казалось бы, мирные изобретения вроде полиэтиленовых мешков, пакетов, коробок, бутылок в конечном итоге наносят огромный, непоправимый вред окружающей среде. Мудрые монахи, выходит, ещё в средние века понимали, к чему приведут нас учёные мужи. Остановитесь, люди в своём неудержимом беге к мировой катастрофе! Откажитесь от автомобилей, мотоциклов, моторных лодок в личном пользовании. Ведь прекрасно обходились без них наши предки. Путешествуйте на велосипедах, резиновых лодках и на общественном транспорте. Не пожалеете. Смеётесь? Иронически усмехаетесь?
Смейтесь!
Те, которые горели в таёжных пожарах, тонули в волнах цунами, кувыркались под чудовищным напором торнадо, задыхались под снежными лавинами, заживо гнили от  облучения в Чернобыле, тоже когда-то смеялись.
Смейтесь…
Пятьдесят лет назад, вылавливая в чистой, полноводной Боровушке зубастых щук, я не задумывался о будущих природных катаклизмах, спровоцированных деяниями человечества. Далёкое будущее представлялось мне столь же недоступным пониманию, как загадочная туманность Андромеды и бесконечность Вселенной.

              Вассинские  посиделки.

Был конец сентября 1957-го.
Я чавкал кирзовыми сапогами по непролазной от грязи дороге из Боровлянки в Вассино. Согнувшись под тяжестью заплечной сумки, плёлся в 9-й класс. Двадцать километров по степи. В пасмурный промозглый день. После двух выходных, проведённых дома всё в тех же стайках. С метлой, лопатой, вилами, пилой и топором. С флягами и вёдрами, с дровами, конскими хомутами и свинячьими корытами.
Из дому я вышел на рассвете. И хотя занятия в школе начинались во второй половине дня, на уроки в этот день идти был не в состоянии. После шестичасовой ходьбы чуть живой притащился в избушку бабы Анны и деда Егора. Упал на лавку и лежал пластом, выжидая, когда перестанут ныть натруженные ноги. Баба Анна, громыхнув ухватом, выставила на стол чугунок с перепревшим супом. Куски мяса, разваренный картофель и раскисшие рожки в бульоне составляли содержимое однообразного варева. Без приправ, зажарки. Либо пересоленного, либо недосоленного.
- Баб Ань, суп несолёный, - без всякого аппетита хлебал я надоевшее мне кушанье.
- Ну, вот, не угодила, - развела руками бабуся, за семьдесят пять годков так и не понявшая меру соли.
На другой день поутру я поднёс ко рту ложку и отодвинул чугунок.
- Баб Ань, есть нельзя! Солёный суп.
- Ну, вот, опять не угодила!
И так каждый день.
Перед тем, как сыпануть в чугунок рожки, баба Анна удивлённо восклицала:
- И не лень им делать их? Это ж надо! Сидять там и на прутики натыкають.
- Да нет, бабушка. Машина их делает на хлебокомбинате.
- И-и… Будет врать-то… Машины по улицам ездиють. Как они рожки сделають? – усмехается баба Анна.
- Да не эти, а специальные, - пытаюсь объяснить бабе Анне. Та и слушать не хочет. Рукой отмахивается.
- Каки таки ещё машины? Которы горючку возють, хлебовозки всяки? Удумал тож – машины рожки делають! Лепють их бабы да на прутики и тыкають! И так Богу угодно. Знам мы вас, косомольцев…
- Комсомольцев, баб Ань, - поправляю её.
- То и говорю, что косомольцы. Ты, Денша, косомолец?
- Нет ещё, баб Ань…
- И правильно. Косо молятся они. Не по-християнски. От того косомольцы. Бога не признають. А всё от Бога ить…
- Не всё, баб Ань, - возражаю с умным видом убеждённого атеиста. – Глянь в окно – самолёт в небе летит, белая полоса за ним…
- Богу угодно, вот и летить…
Баба Анна за всю свою жизнь нигде не была. Даже в соседнем селе, на центральной усадьбе совхоза «Политотделец». Всего в трёх километрах от Вассино! Меня поражала ограниченность бабы Анны. Неужели не интересно побывать, посмотреть?
- Пошто мне туды иттить? – пожала сухонькими плечами бабуся. Руки её, высохшие, жёлтые, морщинистые, мелко подрагивают на коленях. Выцветшие, слезливые глаза бледны и не понять, какими они были в её молодые годы.
Добрые старики Южаковы скоро стали совсем немощны. Присматривать за ними поселилась в доме их взрослая дочь Нина. Незамужняя приветливая женщина ни одним словом не намекнула мне подыскать другое жильё. Я сам почувствовал себя в неловком положении и переселился к колхозному ветеринару Макару Кустаровскому. В служебную квартиру-пристройку к ветлечебнице.
Вассинский быт отличался от боровлянского. Ещё бы! Здесь было электроосвещение. Я мог до поздней ночи читать книги. Лежанкой мне и тут определили неизменную русскую печь. Обложившись валенками, драными кожушками, толстыми вязаными рукавицами, шапками, я устроил там жаркую берлогу с кипой книг и журналов. Лампочка, подвешенная к потолку, хорошо освещала мой печной угол, и задёрнутая штора не мешала заглатывать книгу за книгой. Понятно, что не из школьной тематики.
Той осенью 4-го октября произошло самое значительное событие для всего человечества. В СССР запустили первый в мире искусственный спутник земли. Об этом тогда все только и говорили. Ночами смотрели в звёздное небо, стараясь усмотреть в нём светящуюся, быстро удаляющуюся точку. И так это было грандиозно и радостно, что на задний план отодвинулись собственные проблемы, заботы, беды. Что значат дырявые сапоги, залатанная рубаха, протёртые варежки, оторванная пуговица на куртке, когда человек проложил дорогу в космос?!
Осень 1957-го мне запомнилась не только спутником, возвестившим миру о новой эре покорения космоса.
 Собирали на колхозном поле свеклу. Учительница математики Тамара Евгеньевна, нахохлившись под плащом, сидела на огромной куче ботвы, наблюдала за работой нашего класса. Мы с мальчишками бросались свеклой. Я схватил за листья огромную свеклину, раскрутил вокруг себя, намереваясь бросить дальше всех. Листья вдруг оторвались, остались зажатыми в руке. Свеклина полетела, глухо стукнула училку прямо по голове. Та – кувырк с кучи и лежит. Удивлённо раскрытые глаза смотрят в пасмурное небо. Руки в стороны раскинуты. Девчонки из нашего класса кинулись к ней, трясут. Она приподнялась, встала, качаясь, как пьяная, смотрит на всех, будто первый раз видит.
- Где я? – спрашивает.
- На свекольном поле, Тамара Евгеньевна. Ничего страшного, - успокаивают её девчонки. – Просто Генка Гусаченко нечаянно вас свеклиной ошарашил.
Не успела отгудеть голова у «математички», как, словно подкошенная, свалилась в классе «англичанка». Инесса Фёдоровна поставила мне единицу в журнал и тем самым обрекла себя на мучительную боль. Учительница вышла из класса, а я, крайне раздосадованный «колом», изо всей силы пнул дверь. В это мгновение она открылась, и мой кирзовый сапог с размаху впечатался в голень Инессы Фёдоровны. К несчастью своему «англичанка» забыла на столе тетрадь и вернулась за ней. Несчастная учительница с минуту молчала, закатив глаза и не дыша, едва не потеряв сознание от жуткой боли. Потом застонала и тихо заплакала. Капроновый чулок на её красивой ноге был порван и выпачкан грязью. Я тёр ушибленное место, дул на него и приговаривал:
- Простите, Инесса Фёдоровна! Я нечаянно, ну, пожалуйста, простите…
В ту осень какая-то напасть у меня пошла на учителей.
Выдались солнечные, тёплые дни. В школе проводили соревнования по легкой атлетике. От нечего делать я взял метательный диск, завращался с ним. Тот возьми и выскользни из руки. Полетел диск плашмя в толпу болельщиков. Хорошо, что хоть не ребром. Шмякнулся о грудь молодой учительницы химии чувашки Людмилы Викторовны Кудрявцевой – кормящей мамы. Только женщинам понять, каково заполучить удар по набухшим грудям. «Химоза» и так недолюбливала меня за плохое знание её предмета. А тут такое… Характеристику после окончания десятого класса мне выдала – в чистильщики нужников не возьмут! Экзамен по химии на четверку сдал – в аттестат тройку влепила!
На учительнице химии «избиения младенцев» не закончились. Историк подвернулся. Исаак Абрамович. Стал жертвой невинной забавы. Подставлял я скамью к двери. Опоздавший после звонка второпях дёргал дверь, и на него падала скамья. Хохот, смех, ржачка! Весело! На свою беду историк раньше наведался. Резко рванул дверь на себя, скамейка ему в лоб – на! Падает с грохотом на пол. Тут не до смеха. Тут потом в кабинете директора такое началось! Вспомнишь – мороз по коже!
Ладно, пережил гневную бурю нравоучений, упрёков, назиданий, порицаний и выговоров на педсовете. Вроде все успокоились. Не на долго. «Географичку» из резинки «подстрелил». Имени, отчества этой милой, терпеливой девушки не помню, зато осталась её роспись в аттестате зрелости – Санникова. Выдержке и самообладанию её поражаюсь и поныне. Пришла она той осенью, когда занятия в школе уже начались. Уроки географии мы в шутку называли «посиделками». Новую учительницу географии никто из учащихся всерьёз не воспринимал, не слушал. Каждый, что хотел, то и делал. Лично для меня её уроки были самыми любимыми. Я доставал толстенную книгу о морских приключениях и предавался чтению, невзирая на гвалт, грохот и громкий рассказ учительницы о месторождениях, рудниках и промышленных зонах. Стараясь перекричать класс, она упорно елозила указкой по карте, непонятно кому объясняя значение полезных ископаемых в экономике страны. Мы, понятно, бессовестные были, жестокие и хамоватые. Но и она распустила вожжи с самого начала. Неопытная, романтичная, педагогических книжек начиталась, после института решила нести светоч знаний в сельскую глубинку. Надеялась встретить недотёпистых, простовато-глуповатых деревенских балбесов, любознательных, стремящихся к знаниям. Увидела разухабистых, нагловато-придурковатых разгильдяев, почуявших слабинку. И растерялась.
- Здравствуйте, дети. Давайте, будем знакомиться, - предложила она, в первый раз войдя в наш девятый класс. Это – первая, самая распространённая ошибка начинающих педагогов.
- Давайте! – разом заорали «дети».
- Гусаченко, - назвала мою фамилию. Вместо меня вдруг поднялся Казаков. Шутка классу понравилась. Все заржали. Казаков, вихляясь, состроил рожу, завалился на парту. Смешно бесподобно!
- Казаков! – нервничая, выкрикнула другую фамилию молодая учительница. Мне ничего не оставалось, как встать за Казакова.
- Садитесь, Казаков, а вот Гусаченко сейчас расскажет, что задавал на прошлом уроке прежний учитель. Это была её вторая ошибка. Не следовало сразу обострять внимание на ученике, вольяжно разлегшимся за партой. Ведь явно ничего не знает и требовать от него вразумительного ответа домашнего задания – дохлый номер!
- А я не буду рассказывать, - даже не делая попытки приподняться с места, развязно ответил Казаков и загоготал: он же не Гусаченко! Смешно до опупения!
- Почему не будете?
- Не хочу…
- Тогда, Гусаченко, ставлю вам единицу!
Такого поворота шутки я не ожидал. Заполучить единицу напротив своей фамилии за просто так, нет, это слишком!
 - Почему мне кол?! – заорал я, оторвавшись от «Таинственного острова», - Он не Гусаченко, а Казаков!
- Ах, вот как! В таком случае за то, что вы назвались Казаковым, вам тоже единица, - рассерженно ответила учительница. И это была её третья, последняя ошибка, на весь учебный год определившая неуправляемость классом. Неспособность донести знания до учащихся, не имеющих представления о порядочности, чести и совести. И началось!
Мы затопали ногами, задвигали партами, завизжали, а учительница принялась что-то объяснять, тыкать в карту указкой и часто оборачиваясь. Всё! Больше её никто не слушал. И на «посиделках» по экономической географии разве что только не стояли… на ушах!
Больше всех за передней партой разорялся Вовка Дергунов. Громко разговаривал, мешал мне «странствовать по необитаемому острову» вместе с героями Жюля Верна. Я достал из кармана резинку с петельками, надел на пальцы, вложил в неё туго скатанную из бумажки пульку, хорошо растянул, прицеливаясь в стриженый Вовкин затылок, и стрельнул. Пулька просвистела мимо. Учительница в это мгновение обернулась, хотела что-то сказать, и бумажная пулька стеганула её в открытый рот. Нервы «географички» сдали, самообладание покинуло. Она зарыдала и бегом к директору школы. Меня тоже туда. Учительница плачет, я плачу. Доказываю, что нечаянно. Чуть не исключили из школы.
Последним из «побитых» был «литератор». Лысый, сердобольный человечек с академическим знаком на лацкане затасканного, ещё студенческого пиджака. Был он бесконечно добр, обожал поэта Некрасова и сам был похож на его литературного героя Гришу Добросклонова. Всё пытался привить нам любовь к поэзии. Ходил в стоптанных валенках, с шарфом, обмотанным вокруг тонкой шеи. Умница, знаток классики, наизусть читавший «Евгения Онегина». Экспромтом сочинял стихи, любил рифмовать слова. Говорит, например:
- На вопрос ответит Рысякова Алла…
Та молчит, словно воды в рот набрала. Ни бэ, ни мэ, ни кукареку. И литератор выдает «перл»:
 Рысякова Алла
 Совсем мал-ло!
И вот этот самый «пиит» в валенках до колен и в шарфе был последней каплей, переполнившей чашу директорского терпения.
Я прибежал с физкультуры, ткнул лыжной палкой в пол, сбивая снег. Наконечник воткнулся. Острый штырь выдернулся из палки, остался торчать в полу.  Я подёргал его туда-сюда. Не поддается. «Ну и чёрт с ним, пусть торчит, потом выдерну», -  решил я, потому что звонок прозвенел, и все уже сели за парты. Вошёл «литератор» и с ходу наступил на штырь. Взвыл, высвободил из валенка босую ногу, подхватил её и заплясал на другой. Валенок, как прибитый к полу,  стоял на штыре. На крик прибежал директор, однорукий Николай Иванович Смыков. Бесполезно было объяснять ему, что злополучный штырь я вбил не нарочно. Вызвали в школу отца…
Отец приехал, ввалился в учительскую в лохматой собачьей дохе с кнутом в руке. Широкий в плечах, да ещё в косматой рыжей дохе, он был огромен посреди тесной учительской. Сильно захмелевший, с маху стеганул бичом по столу. Грозно потребовал:
- Подать этого оболтуса сюда! Я покажу ему, как хулиганить!
И бичом по столу – хлясть, хлясть!
- Что вы, что вы! – замахали руками перепуганные до смерти учителя. – Гена – хороший мальчик! Это мы так… Побеседовать хотели… Нет, всё нормально. Не беспокойтесь…
- Ну, ладно, а то я сейчас всыплю ему вшивальника… Вот так! – хлестнул напослед отец бичом по столу, и шатаясь, удалился. Больше его в школу не вызывали. Строг был отец со мной, но не таю в душе обид на него, ибо сказано в Книге притчей Соломоновых: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его». Гл. 13, (24). «Не оставляй юноши без наказания; если накажешь его розгою он не умрёт: ты накажешь его розгою и спасёшь душу его от преисподней». Гл. 23 (13, 14). И ещё: «Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его». Гл. 19 (18).
А директор завёл меня к себе в кабинет и ласково попросил:
- Гена, дружок, пожалуйста, оставь свои штучки. Учителей покалечишь – кто тебя, обормота, учить будет?
- Да я нечаянно, Николай Иванович…
- За «нечаянно» бьют отчаянно! Слыхал, небось? В другой раз сниму штаны и самолично ремнём отстегаю! Смотри у меня!
Бывало, вызовет за какую-нибудь провинность, укажет молча на стул, а сам по телефону разговаривает, пишет, книги перелистывает, с учителями беседует о школьных делах, журналы просматривает, на меня ноль внимания. Как будто и не сижу я вовсе перед ним на стуле уже битых два-три часа. Вдруг оторвётся от кипы бумаг, разложенных на столе, спросит как-бы невзначай:
- Ты всё понял?
- Да…
- Ступай…
Славный был директор Николай Иванович Смыков!

               
            «Три  богатыря»

Подъём в 04.00. Хотя и не выспался, пришлось вставать. Ночевал на плаву. В палатке душно. Донимали комары. Ныли ноги. Спал плохо. Погода отвратительная. Сильный ветер, река волнами вспучилась. Продвигаться вперёд на вёслах не достаёт сил. Но и берега нет. Один нескончаемый тальник. Пристать не к чему.
К полудню выдохся грести. Подвязался к полузатопленному тополю, решил отдохнуть. Хорошо, комаров нет,  их отгоняет ветер. Покачиваясь на волнах, убаюканный их плеском и утомлённый вёслами, быстро заснул.
Проснулся через шесть часов. Долго же я спал! Разбудила пробежавшая мимо моторка. Ополоснув лицо речной водой, почувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Распустил узлы капроновых шнуров, именуемых мною на морской лад «швартовыми», и плот стал удаляться от старого, отжившего свой век тополя.
Пока я спал, ветер стих. На реке рябь. Катамаран идёт прилично. Мне лишь иногда приходится подправлять его на течении, отводя от упавших в воду деревьев.
Что-то захандрил радиоприёмник, затрещал, потом и вовсе замолчал. Этого ещё не хватало! Лучше без хлеба остаться, чем без «Радио России»! Пусть бы все продукты замокли, но только не радиоприёмник – собеседник, советник, спутник и товарищ. Открыл крышку, продул, подсушил на выглянувшем из-за облаков солнце. Снова заработал. Понятно: отсырел за ночь на улице. Забыл прибрать в палатку и чуть не угробил.
Какая-то дрянь укусила в подмышку. Смазал малавитом. Краснота прошла, а боль осталась. Саднит, жжёт, щиплет. Думаю, это был клещ. Не успел, мерзавец, впиться, а только укусил. На всякий случай осмотрел себя, но не нашел паразита.
Огнём горят уши, лицо, запястья рук - результат безмерного загара и пренебрежительного отношения к солнечным лучам. Почему  сразу не обвязал голову платком, футболкой, не надел шляпу-афганку? Теперь вот беспрестанно мажу кремом обгорелые места, особенно губы, уши и нос. Привыкну, поди… А как рыбаки, целыми днями на лодках?
Горит огнём и нарывает большой палец правой руки – последствие домашней ссоры. Днём терпимо, а ночью не даёт спать.
Иду правым берегом протоки Старая Обь. Какие дивные дали! Какие чудесные картины природы открываются мне! Словами их не отобразить. Это видеть надо! Почему я не живописец?!
Сказочно-красивые ели медленно проплывают мимо меня. Высокие, стройные, остроконечные, тёмно-зелёные красавицы угрюмой стеной возвышаются над правым берегом Старой Оби. Проплываю, понятно, я мимо них на своём надувном плоту-катамаране. Ландшафт медленно, но меняется. Живописные картины томской тайги, одна красочнее другой, остаются позади. И хотя к вечеру солнце припекло, от его палящих лучей голова прикрыта шляпой-афганкой.
Хвойные космы елей напоминают о Новом годе. О мигающих гирляндах, золотых нитях «дождика», мандаринах, ярких игрушках и серпантинах, бокалах с шампанским, коробках конфет и фейерверках. Но это сейчас… В глуши томской тайги, сумрачно-зелёной, вплотную подступившей к реке. А тогда?
Новый 1958-й год явился мне гирляндой из маленьких лампочек, напаянных во множестве на тонких, длинных проводах, несколько раз обёрнутых вокруг сосны. Лампочки, подкрашенные красками, разноцветно светились на ней. Мне, деревенскому олуху, такая гирлянда казалась чудом. Сделали её два десятиклассника. Сын вассинского участкового уполномоченного милиции Владимир  Шабулин и Николай Казаков, будущий лётчик, однофамилец моего одноклассника-разгильдяя. Они долго  припаивали лампочки вместе с преподавателем физики Маргаритой Александровной. Шабулин в синих отцовых галифе и Казаков в потертой лётной куртке с паяльниками в руках смотрелись в моих глазах необыкновенными парнями. Продвинутыми – как сказали бы нынешние их ровесники. Я крутился возле них, с завистью наблюдал, как они, непринуждённо разговаривая, разматывают провода. Как хотелось быть похожими на них, уметь делать то, что умели они!
В тот Новый год 1958-го я и одноклассник Вовка Игошин купили маски кота и лисы. Толстый Вовка был кот Базилио, а я лиса Алиса. Вовке мы смастерили бумажную шляпу, воткнули в неё гусиное перо. Обернули деревянную рейку фольгой – получилась шпага. Хвосты сделали из драной овчины. И если Вовка надел рубаху навыпуск, с перевязью через плечо, и с чёрной, как у пирата, лентой на глазу, то я нарядился в цветастое платье, а голову прикрыл платком с кистями. Мы бесились вокруг сосны, плясали, мяукали, заработали призы. Мне достались цветные карандаши «Спартак», альбом для рисования, портретик А.С.Пушкина в овальной рамке, авторучка и кулёк конфет.
Счастливый, я сложил подарки в сумку, но, несмотря на полночь, от ёлки-сосны не уходил. Обилие цветных лампочек завораживало, манило, притягивало. Зачем мне лампочки без батарейки, без фонарика я толком не знал, но преодолеть искушение взять одну с гирлянды не смог. Руки так и тянулись к лампочкам, мерцающим бледно-розовым, синим, красным, зелёным, желтым, фиолетовым светом. Улучив момент, когда возле новогодней ёлки-сосны никто не толкался, я оторвал одну лампочку от провода. Гирлянда мгновенио потухла. Я понятия не имел о последовательном соединении проводников. Оторвал одну – потухли все!
Причину погасшей гирлянды быстро установили, а заодно нашли и виновника малозначительного, но позорного происшествия. Было ужасно стыдно, до слёз. Однако, урок изобличения в краже лампочки мне ещё не пошёл впрок.
Шабулин и Казаков умели не только паять. Оба прекрасно рисовали, и в память о себе решили написать маслом большую копию картины Васнецова «Три богатыря». Огромное, чуть ли не во всю стену полотно установили в фойе школы. Шабулин и Казаков расчертили холст на клетки и принялись копировать. Ящик с большими тубами красок и маленькими тюбиками стоял неподалеку. Я подходил к нему, читал диковинные надписи на этикетках: «Кадмий красный», «Лимонная жёлтая», «Сажа газовая», «Белила цинковые», «Стронциановая жёлтая», «Ультрамарин», «Киноварь». Необычные названия цветов никогда прежде не виданных красок, их ароматно-пьянящий запах будоражили воображение.
Шабулин и Казаков видели, что я беру тубы в руки, рассматриваю с жадным взглядом и блеском в глазах, принюхиваюсь к ним. Ничего не говорили: смотри, не жалко! А тубы жгли ладони. Как не положить в карман несколько штук! В ящике так много красок. Кто заметит пропажу десятка маленьких тюбиков? Так хочется попробовать самому написать картину маслом. И вот в карманах тяжесть от «Зелени изумрудной», «Охры золотистой» и еще целой пригоршни других красок. Незаметно отойдя от ящика с масляными красками, я припустился домой, где меня ждали кисти, старая портретная рама с мешковиной вместо холста и репродукция Айвазовского «Девятый вал», вырванная из журнала «Огонёк». Пылая от счастья, выложил на стол сокровища, добытые столь неблаговидным способом. Разлиновал репродукцию на клетки. Такие же, но больших размеров, начертил на мешковине. Нанёс карандашом рисунок, старательно копируя детали картины. Сгорая от нетерпения, взялся за краски. Получилась мазня.
На другой день директор школы пригласил меня к себе в кабинет и вручил большую плоскую коробку.
- Знаю, любишь рисовать. Вот тебе подарок – набор  акварельных красок, - торжественно сказал Николай Иванович. – А школьные тюбики, пожалуйста, верни.
Как я желал, чтобы развергся подо мной пол. Чтобы улетел в пропасть. Чтобы провалился под землю. Лицо горело огнём от стыда.
Николай Иванович моего смущения словно не замечал. Легонько подтолкнул к двери.
- Иди, художник. Надеюсь, порадуешь нас стенгазетой.
Урок воспитания, преподнесённый замечательным  человеком  и педагогом  Николаем Ивановичем Смыковым, помню всю жизнь. Когда попадается на глаза репродукция с картины Васнецова «Три богатыря», тотчас возникают в памяти Шабулин и Казаков с кистями и палитрами в руках, хитровато улыбающийся директор Вассинской средней школы Николай Иванович Смыков.
Проплывают мимо живописные пейзажи…
Почему я не хужожник?

                Закрытая  книга.

Приятное путешествие неожиданно прерывается паническим страхом. Отвлекшись в блаженном безделье созерцанием первозданных красот, я прозевал справа широкую протоку. Спохватился, но поздно. Течение понесло меня в неизвестность между двух тальниковых стен. Куда ведёт эта протока? В обход острова? Или, как в прошлый раз, зайдёшь по ней в тупиковые заросли? Что тогда? Берега нет. К нему через кусты, затопленные на десятки и сотни метров, не подобраться. Против течения обратно не выгрести. Кто и когда найдёт меня там? Выход один – пока ещё недалеко отплыл от основного русла, попытаться выгрести в реку. Изо всех сил налегаю на вёсла, молочу ими с невероятной быстротой. Вся надежда на них. Да на свои силы и выдержку. Полчаса  беспрерывного мотания вёслами против сильного течения. Наконец, перевожу дух: течению не удалось утащить меня в протоку. Я выстоял. Хотя панические мысли бросить вёсла, не сопротивляться  то и дело побуждали расписаться в бессилии. Но я выстоял. Не сдался и победил в схватке с бурной протокой. Она унеслась вправо, а я снова на реке, спокойно продолжаю плавание.
 Вот вам и плыть по течению! Не всё так просто, как со стороны кажется. Тут в несколько минут ситуация из благостно-приятной становится катастрофически-опасной. Экстрим реальный! Всё меняется так быстро, что думаешь: кранты, приплыли! Страх и отчаяние леденят душу. Плыть по течению без хорошего управления плавсредством, отдавшись волнам и ветру – безумие! Это всё равно, что, бросив руль, ехать на автомобиле. До первого столба или кювета, до встречной машины. Так и на реке: повороты, буксиры с баржами, уводящие в стороны протоки,  торчащие из воды деревья, каменистые мели и другие препятствия. На что-нибудь да налетишь. Нет, здесь расслабляться нельзя. Вахту нести следует зорко и бдительно. В противном случае путешествие самосплавом обречено на неудачу.
Но вот опять всё чудесно и прекрасно. Запах черёмухи, нависшие над водой в пышном белом цвете её ветви. Ветра нет. Солнечно и тихо. Кулики снуют над водой. И ход у «Дика» хороший – пять километров в час.
Подмышкой жжение становится более ощутимым. Запускаю под тельняшку руку и к ужасу своему нащупываю … клеща. Всё-таки впился поганец! Благо, привитый я неоднократно, но как знать? С энцефалитом шутки плохи. Перекособочит всего, как Ваньку Самодумова из Канабишки – рот ему перекосило. Да и умом Ванька немного тронулся. Ходил и улыбался, пока спьяну со стога не упал и не расшибся насмерть. Надо быть поосторожнее. Не допускать халатности в осмотре одежды, из-за чего я удручённо размышляю сейчас, как удалить клеща из неудобного места на теле. Пригодился пинцет. Вырвал паршивца удачно. Прижёг ранку перекисью водорода.
В прогале тальников на взгорке желтеет щит с надписью: «Заповедник Першинский. Всякая охота запрещена». Сверяюсь с картой: так и есть, скоро большое приобское село Кривошеино, районный центр в Томской области.
Если думаете, что я пишу всё это потому, что мне нравится писать о себе, ошибаетесь. Знай я чью-то жизнь лучше своей, написал бы о ней с превеликим удовольствием. Но ни один человек в мире за всю многотысячную историю существования человечества не знает и не будет знать и понимать чужую жизнь, как свою. Для этого надо жить каждое мгновение мыслями другого человека. Знать, что у него «на уме». Такое возможно только Богу.
Все простые смертные, будь они великими писателями и поэтами, учеными и философами, актёрами и драматургами, кривили душой в изображении своих героев, образы которых зачастую вымышленные и собирательные. Как бы мастерски не были изображены персонажи романов Бальзака, Стендаля, Золя, Флобера, Мопассана, Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Куприна, Бунина, Толстого, Чехова, Шолохова и других классиков литературы,  в реальной жизни герои их произведений  не существовали никогда.
Далеки от истины  в описании своих героев и  авторы исторических романов. Личности фараонов,  полководцев,  царей, королей, мореплавателей, первопроходцев, великих живописцев и других исторических деятелей,  живших в разное время, размываются пером  писателя, историка, принижаются, либо, напротив, приукрашиваются, возвеличиваются. И никто из авторов не знает, какими были в своих истинных мыслях и поступках Спартак, Клеопатра,  Тутанхамон, Чингиз-хан, Александр Невский и другие многочисленные герои. В итоге – неправда, подтасовка, вымысел.
Да, историческая действительность в «Войне и мире» Льва Толстого, как и в  произведениях других классиков,  отображена правдиво на основании реальных событий, фактов и документов. Только и всего. Всё остальное – фантазии авторов, плоды воображения.
Иное дело – автобиографический роман-откровение. Рассказывая о себе, автор открывает свой внутренний мир, представляет собой призму, отображающую сферу его жизни. Осмысливает реальную действительность и преломляет в зависимости от совести и убеждений. Жизнь каждого человека – хорошая она или плохая, - смотря, под каким углом мировоззрения на это смотреть, - есть отражение общества и среды обитания. Миллионер-жулик считает плохим бедного труженика. Тот, в свою очередь, к нехорошим определяет богатого грабителя, жадного бизнесмена. Кстати сказать, я не верю в гены нравственной наследственности, выдуманной заучившимися «ботаниками» ради научной степени. Умственная отсталость – да. Папа-алкоголик, мама-любительница выпить спиртное. Ребёнка в пьяном угаре зачали. Здесь сомнений нет – наследственность. Виновник – алкоголь. Но согласиться, когда говорят о дурных привычках и наклонностях, как о наследственных признаках, не могу.
Ребёнок, рождённый от физически здоровых, но закоренелых уголовников-воров, воспитанный в благородной, интеллигентной семье, станет добропорядочным гражданином.
Ребёнок, рождённый от потомственных аристократов, лордов, графов, баронов, воспитанный семьёй отъявленных воров, станет плебеем, правонарушителем.
Ребёнок, рождённый от тех и этих, воспитанный стаей волков, станет разумным существом, перенявшим повадки животных. Тарзаном, Маугли…
Всё зависит от сферы обитания человека, от общественного воздействия на него ближайшего окружения, от воспитания. Дети – глина, пластилин. Лепи из них, кого хочешь: бой-скаутов, кадет, пионеров, гитлерюгенгов или террористов-смертников. Это аксиома. Доказательства не нужны. Слишком много тому примеров. Какая здесь может быть нравственная наследственность?
В своих походных записях я упоминаю многих людей. Хороших и плохих. Добрых и злых. Умных и дурных. Богатых и бедных. Высокопоставленных и простых. Талантливых и бестолковых. Работящих и ленивых. Честных и лжецов. Патриотов и предателей. Но всё в этом мире относительно. Кого можно считать богатым, кого талантливым? У каждого человека на этот счёт своё суждение.
Я пишу о себе. Я – то самое отражение общества россиян, одним из ста пятидесяти миллионов которых являюсь их заурядным, типичным представителем. Я – объект журналистского и писательского исследования самим собой. Рабочий материал, не вымышленный образ. Ведь жизнь каждого, повторяю, - будь он президент, дворник, ребёнок или старик – отражение окружающей их действительности.
Устали от философских разглагольствований? Вам подавай истории со смертоубийствами, гонки со стрельбой и любовные воздыхания. Потерпите. Всё впереди. Будет вам и белка, будет и свисток. Пока я в своём жизнеописании ещё и школы не закончил. Всё будет. Всякое ещё случится. Да такое, что не всякому в голову придёт. И выдумывать ничего не надо. Пиши правду, как есть. И то будет интересная повесть.
Жизнь любого человека достойна хорошей книги. На этот счёт есть у меня забавный примерчик. Правда, придётся забежать лет на тридцать вперёд… В семидесятые годы…
Сидели как-то в редакции арсеньевской городской газеты «Восход» (Приморский край) мои приятели-журналисты Валентин Радченко, Виктор Дебелов и Павел Тихонов. Мы пили дешёвый портвейн, закусывали  одной на всех заплесневелой конфетой «Школьная» и спорили. Молодые были. Ржали жеребцами, копытами били в запальчивости, сами себе нравились, талантами казались. Мы жаждали выдавать шедевры, славы поиметь, известность приобрести, в большие центральные газеты пробиться. Валя Радченко сокрушённо вздохнул:
- Не о ком писать. Что путного можно выдать о работягах с наших заводов?
- Напрасно, старик, - отхлебнув из горла вино, назидательно возразил Паша Тихонов. – Я хоть о ком напишу прекрасный очерк и опубликую в центральной печати.
 - Перегибаешь, Паха, - пустив кольца дыма от сигареты «Космос», с улыбкой усомнился Валентин. – Представь: откроется сейчас дверь, войдёт какой-нибудь Пупкин Федя и ты дашь о нём очерк?
- Влёгкую, старик! Спорим?!
- Спорим! Если ты пишешь очерк о первом открывшем сейчас дверь и печатаешь в центральной газете, я проспорил…
- Не спорь, Валентин, Паха прав, на любого человека надо смотреть как на персонаж, достойный пера журналиста, - поддержал Тихонова Витя Дебелов. Однако, Валентин оставался при своём мнении.   
- На что спорим?
- На бутылку армянского!
Валентин подумал, не отпуская Пашкину руку, и уверенно произнёс:
- Нет, на две бутылки коньяка!
- Идёт! Разбивай, Генаха!
Я разбил крепко сцепленные руки спорщиков. Мы молча и тупо уставились на дверь, нетерпеливо ёрзая на стульях. Каждый из заключивших пари надеялся на выигрыш. Любопытство, кто победит,  распирало меня чисто из «спортивного» интереса: в любом случае часть коньяка мне гарантирована. Сидим, ждём, на дверь смотрим. Со стороны посмотреть – коты мышь стерегут!
В прихожей шаги послышались. Валя Радченко, предвкушая победу, презрительно отодвинул пустую бутылку из-под портвейна. Подмигнул мне: сейчас Паха обломается на каком-нибудь скушном посетителе, невзрачном человечишке. Торжествуя, руки потёр:
- Ноги в горсть, Паха,  и в «Рассвет»! Директор гастронома - мой знакомый. Брякну ему по телефону, он тебе коньяк по блату продаст.
- Не гони лошадей, старик, - невозмутимо ответил Тихонов.
Дверь открылась, и на пороге появился слесарь-сантехник дядя Коля. Выпивоха, семейный дебошир, неоднократно уволенный с разных предприятий за пьянство и прогулы.
Я и Радченко дружно захохотали. Витя Дебелов с глубокомысленным видом снял и протёр очки носовым платком.  Валентин подбежал к дяде Коле и дружески похлопал по плечу.
- Спасибо, дядя Коля! Ну, удружил! Тебя нам сам Бог послал! Ну, погляди, какую фигню пьём! Разве это пойло достойно журналиста?
Вошедший – хмурый, небритый мужчина с разводным ключом за голенищем сапога, бросил грустный взгляд на пустую бутылку.
- Я бы от стаканчика и такой бормотухи не отказался. Наливай!
- Портвейн кончился. Сейчас вот этот молодой человек за коньяком сбегает. Плеснём и тебе, дядя Коля. Сдаёшься, Паха?
- Не слушай его, дядя Коля… Пройдём в соседний кабинет, разговор есть, - обнял слесаря-сантехника Тихонов.
- Мне сливной бачок отремонтировать в вашем туалете надо, - заупрямился дядя Коля. – Некогда с вами тары- бары разводить…
Валентин хихикнул довольно: не идёт дело у Пахи! Но Тихонов настоял, и дядя Коля, не сводя глаз с пустой бутылки, дал себя увести. Они долго беседовали при закрытых дверях, после чего слесарь-сантехник вышел из кабинета с влажными, покрасневшими глазами. Паша радостно бил кулаком правой в ладонь левой: вот такой материал добыл! Витя Дебелов сочувственно посмотрел на Валентина: «А я что тебе говорил?!»
Дядя Коля оказался бывшим морским лётчиком, командиром эскадрильи. Во время войны он потопил немецкую подводную лодку. Был представлен к награде. Вместо ордена с героя-лётчика сняли майорские погоны, судили военным трибуналом и отправили рядовым солдатом в штрафбат. Бывший пилот бомбардировщика после удачного боевого вылета крепко поддал вместе с экипажем. Заехал в физиономию начальнику патруля, вздумавшего сдать на гауптвахту  пьяных вдрызг летунов.
«Торпедоносец» – так Павел Тихонов назвал свой очерк, герой которого освобождал Варшаву, брал Берлин. После двух ранений его восстановили в прежнем звании и снова отправили воевать. Теперь уже с японцами. Дядя Коля-«торпедоносец» был сбит японской зениткой над Порт-Артуром. Выпрыгнул с парашютом из рухнувшего вниз самолёта, неудачно приземлился на руины разбитого завода. Повредил ногу и был списан из авиации подчистую.
Инвалид войны дядя Коля плотничал, столярничал, ремонтировал водопроводные краны, подметал улицы. Тоску по небу заглушал спиртом, водкой, самогоном, брагой, аптечными настойками, клеем «БФ», стеклоочистителем, одеколоном и даже разжиженной зубной пастой. Знал дядя Коля секрет выделения спиртосодержащего  компонента из сапожного крема.
В день памятного спора моих коллег о возможности или невозможности написать очерк о первом встречном человеке, дядя Коля, разволнованный беседой о боевом прошлом, достал из кармана маленький аптечный пузырёк. Взболтал его и влил содержимое в широко открытый рот. Несколько минут неподвижно сидел, выпучив немигающие глаза, выдохнул и удовлетворённо хмыкнул:
- Хм, копейки стоит этот пузырёк, а бьёт по мозгам как бутылка водки. Ну, бывайте, строчкогоны…
За очерк «Торпедоносец», опубликованный то ли в «Труде», то ли в «Комсомолке», Павлу Тихонову присудили премию. Валентин Радченко, многократно повторив: «Ну, Паха!», выставил перед нами проспоренный коньяк.
Случались и со мной схожие истории. Бывало, совсем неприметный с виду человек, а вдруг так неожиданно раскроется всеми гранями скрытого характера, что диву даёшься. Так найденный на пыльной дороге перстень, очищенный и отмытый от грязи, может заблестеть золотом, засверкать алмазом. Люди - те же перстни. Одни в грязи не отмытыми лежат, да так в ней и остаются. Другие в чистоте сияют радужным светом, если в грязь не упадут.
 Ещё раз опережая хронологию автобиографического повествования, расскажу, как однажды открыл героиню своего очерка, получившего добрые читательские отзывы.
В жарком июле 1975-го на мотоцикле «Урал» я подъехал к ветхой избёнке в таёжной деревушке Старогордеевка Приморского края. На покосившемся крыльце подрёмывала старушка. У ног её, разомлев на солнце, вытянулся пушистый кот.
- Бабушка, пить хочу, водицы бы кружечку, - взмолился я, издыхая от духоты и жажды.
- Проходи в избу, родимый, сейчас напою, - встрепенулась бабуся. Худая, морщинистая, она, к удивлению, шустро нырнула в подполье и подала мне сразу три глиняных кринки. С медовым квасом, с разбавленными холодной водой соком лимонника и малиновым сиропом. Я ненасытно прикладывался поочерёдно ко всем горшкам, дурея от удовольствия. Одинокая старушка, счастливо улыбаясь, что кому-то сгодились её напитки, уже тащила на стол снедь: отварного цыплёнка, зелёный лук, малосольные огурцы, тарелку со свежим липовым мёдом, искрящимся золотистыми сотами.
Наталья Павловна – так звали гостеприимную восьмидесятилетнюю хозяйку, и так назвал я потом свой очерк, потеряла в войну двух сыновей-офицеров. Старшего – артиллериста. Младшего – танкиста. Наталья Павловна держала пасеку. С молодых лет вместе с покойным мужем трудилась пчеловодом. В колхоз работящие супруги не вступили, работали единолично и потому   перед войной у них скопились немалые сбережения.
- А как погибли мои сыночки, отнесла я все денежки в райисполком и отдала, чтобы купили на них самолёт и отомстили проклятым фашистам, - рассказала мне Наталья Павловна.
- И самолёт купили?
- А как же? Меня даже на фронт возили и тот самолёт мне показывали, - спокойно и просто ответила Наталья Павловна.
Из блеклых глаз по сухому лицу не бежали слезинки. Давно их выплакала безутешная мать.
- Совхоз, гляжу, не помогает вам. Вы столько сделали для победы,  ваши сыновья отдали за неё молодые жизни, а крыша прохудилась, и забор повалился, - окинул я удручённым взглядом убогую избу щедрой женщины, пославшей сыновей дорогих на великую битву с жестоким врагом.
- Ты бы, родимый, там, в собесе, узнал, почему мне пенсию не платят за сыночков, на войне лютой убиенных… За Расею –матушку нашу головушки сложивших… Мне, думаешь, деньги за сыночков нужны? Пошто мне они теперь, деньги-то? Мне, чтобы память о сыночках была, чтобы в собесе о них вспомнили…
Я стоял перед бабушкой, низко опустив голову от стыда за бездушие к ней районных властей, сжимая кулаки от ненависти к хамствующим чиновникам-бюрократам. Я был готов рвать и метать, высекать искры, растерзать в клочья жирующего за казённый счёт директора совхоза «Таёжный» Остапенко. Смешать с дерьмом военкоматовских и райисполкомовских чинуш, затоптавших в грязь драгоценный алмаз – великодушную женщину-патриотку. Хорошо зная жлобскую породу аристократов от партсовдепии, я не мог ошибиться в своём мнении об этих зажравшихся, холёных мордах. Сдалась им какая-то бабка из глухой деревушки!
По приезду в город Арсеньев, где я работал корреспондентом в газете «Восход», я навёл справки о Наталье Павловне. Действительно в годы войны она сделала значительный денежный вклад в постройку самолёта-штурмовика «ИЛ-2», принимала участие в передаче его лётному экипажу.
Очерк «Наталья Павловна» наделал много шума. И пенсию за погибших сыновей матери начислили. И крыльцо починили, и крышу перекрыли. Жаль, что лишь после ощутимого пинка через газету засуетились крысы канцелярские. Изобразили внимание к престарелой женщине, прикрыли свои задницы перед вышестоящими начальниками, такими же самодовольными харями.
Так что, уважаемые коллеги-журналисты и господа борзописцы-бумагомаратели: душа человека – закрытая книга, доступная не всем. Если сможешь, открой её и прочти. Много, очень много таких человеческих книг-душ остались не раскрытыми и не прочитанными. Я не стану дожидаться, когда кто-то возьмёт с жизненной полки мою книгу-душу, в которой будет недоставать многих пожелтевших от времени страниц-дней. Я сам раскрываю её перед вами, дорогие читатели, и не судите меня строго, если в моей книге-душе не всё гладко и убористо. Однако, сегодня пора её закрывать.
Сгущаются сумерки. На реке скоро станет трудно что-либо различить. Вдали мерцают огни большого населённого пункта. Должно быть, это Кривошеино. Там, в домах и квартирах светятся экраны телевизоров. Уставшие за день люди ужинают, готовятся ко сну. Пора и мне подумать о ночлеге в палатке, в кромешной темноте среди прибрежных кустов.
Жизнь – река.

«Плыть по течению» почему-то принято считать недостойной чертой характера. Под этими словами подразумевают безвольность, бездеятельность, нежелание идти наперекор, противостоять или противиться, отказ от борьбы, неверие в свои силы, отсутствие собственного мнения и определённой цели.
Впервые в жизни я сам в прямом смысле плыву по течению. За три недели далеко не безопасного плавания испытал немало трудностей и опасных приключений. С полным правом позволю себе иронично улыбнуться, снисходительно усмехнуться в адрес тех, кто, понятия не имея о самосплаве, употребляет в своём лексиконе выражение «плыть по течению».
Река изобилует поворотами, застойными плёсами, водоворотами и перекатами, мелями, подводными камнями и корчами, упавшими в воду деревьями-топляками, высоко нависшими глиняными берегами, угрожающими обрушиться на вас оползнем  или подмытой сосной. Она то вздымается крутыми волнами, то становится гладкой и тихой, не на долго скрывая ярость стихии, готовой в любой час разбушеваться. То стремительно тащит плот-катамаран в бурную протоку навстречу неизвестности. То заносит на повороте в стоячий заливчик, забитый водорослями,  густым ивняком и речным хламом, откуда будешь выбираться на вёслах, потея и чертыхаясь. И чем дальше спускаешься вниз по течению, тем всё просторнее ширь реки. Тем ближе необъятный океан. Совсем не просто удержаться на её непредсказуемой поверхности. Не угодить под встречный буксир, толкающий баржи. Не налететь на препятствие. Не перевернуться в ураганный ветер. Не растерять скромные походные пожитки. Не заболеть. Не оступиться и не упасть за борт. Цена каждой такой оплошности – жизнь.
Вот что такое «плыть по течению». Не спешите делать поспешные выводы, давая человеку характеристику этим определением. Плыть по течению – это, прежде всего, бороться за жизнь. Я не преувеличиваю. Не строю из себя героя. Просто понял за эти дни, что, находясь на большой судоходной реке, ежечасно, ежеминутно рискую сгинуть ни за фунт, ни даже за понюшку табака. Приходится быть в любой момент начеку. Не расслабляться и не поддаваться панике. Проявлять стойкость, силу духа и терпение. Как и в жизни.
Река, как и жизнь, имеет начало и конец. Может быть короткой или долгой, ограниченной или раздольной, спокойной или бурной, безмятежной или суровой. Река-жизнь рождается маленьким, слабым ручейком. Весело журчит по камешкам, пробивается через препятствия и пороги, прокладывая себе дорогу. И чем дальше, тем шире, сильнее, полноводнее становится река-жизнь. У каждой свой характер. Одна узкая, но напористая. Другая широкая и спокойная. Одна, вытекая из болота, заиливается, пересыхает, смрадит вонью застойной. Другая, пробившись из-под гранитных скал, несётся прозрачным чистым потоком, и сливаясь с другими источниками, становится могучей и великой.
В жизни, как и на реке, плыть по течению – удел не слабонервных. Неизвестно куда тебя вынесет, к каким берегам пристанешь, кого встретишь на пути. Помните картину Васнецова «Витязь на распутье», с репродукции которой я наивно пытался сделать рисунок? На придорожном камне начертано: «Налево пойдёшь – богатому быть. Направо пойдёшь – женатому быть. Прямо пойдёшь – убитому быть». Витязь прямо поехал. Экстремал парень! Любитель адреналина. Наш в доску! Навстречу смертельной опасности отправился. И выстоял!
Быть может, не всегда надо идти против течения. Наперекор судьбе. Против чьей-то воли. На зло отвечать злом. На унизительное насилие жестоким насилием. Жизнь-река сама вынесет смелого на широкий простор. Если, конечно, ваша лодка не опрокинется в пути. Если в плавании по жизни-реке будете зорким и находчивым, весёлым и добрым, отважным и сильным, бдительным и хладнокровным. Если умело и настойчиво обойдёте мели и перекаты, крутые повороты, преодолеете шквалы и штормы. И вы увидите удивительные края, недоступные тем, кто будет тщетно бороться против течения.
Плывите по течению! Однако, предупреждаю: это гораздо рискованнее, чем идти против него. Жизнь-река донесёт вас до широкого прекрасного моря, в которое плавно вольётся. Кому-то в плавании повезёт меньше, ведь главное – удержаться на плаву! Жизнь – река. И плыть по течению, как в буквальном, так и в переносном смысле, так не просто!
Я бы не пустился в пространные рассуждения касательно сути  часто употребляемых в разговорной речи слов «плыть по течению…». Если бы вчерашним поздним вечером не оказался вдруг… в воде. Волна, поднятая прошедшей вдалеке моторкой, незаметно подкатилась, качнула «Дика», да так сильно и неожиданно, что я слетел с палубы, как мусор с лопаты. Глубина была неизвестно какая, но скрывала «с ручками, с ножками». В резиновых сапогах, в камуфляжных брюках и куртке поверх тельника, я несомненно, отправился бы на речное дно кормить рыб. Сплавал бы в три приёма: утюгом, топором и колуном! Спасла капроновая верёвка, которой взял за правило привязываться к мачте. Ухватился за неё, подтянулся к плоту, и навалившись всем телом на корму, вполз на него, тяжело дыша и отплёвываясь. Пока выкарабкивался из воды, удобный мысок для высадки остался справа позади. Дальше опять потянулась стена тальника и на тёплый ночлег можно было поднять руку и резко опустить. К тому же всю правую сторону накрыл мрак ночи, и в густой черноте разглядеть между кустами берег было просто невозможно. Лишь середина реки отсвечивала матово-свинцовым блеском. Клацая зубами и трясясь, стащил с себя сапоги, полные воды, и намокшие одежды. Вынул из мешка запасные штаны, свитер, но и те оказались набухшими, напитанными влагой.
Пристать в темноте к обрывистому, захламленному буреломом, глинистому берегу до самого рассвета я так и не смог. Ночь показалась нескончаемой. В ожидании утра, солнечного тепла я бессчётно поглядывал на часы: «Как, ещё только пять минут прошло?!». На рассвете из-за поворота реки выросло на взгорье большое село. Это его огни блистали вечером на кромке горизонта и потерялись ночью, скрытые высоким ельником. Высоченный берег, неестественно красный в лучах всходящего солнца длинной полосой тянулся вдоль левого берега Оби, сливающейся в этом месте с протокой Старая Обь. Под красным яром стояли два речных толкача с баржами. Что там на уме у капитанов этих речных судов?
«Кривошеино», - вспомнил я прочитанное вчера на карте название села. Так вот оно какое… Старинное… Приземистые чёрные избы из лиственничных брёвен. Сколько им лет? Сто? Двести?
Разглядывать село времени не было: один из буксиров отвалил от пристани и пошёл на меня. Я и не предполагал, что в месте слияния столь сильное течение. Оно увлекло меня на фарватер. Слишком поздно заметил я белый бакен слева от меня и красный справа. Сначала я долго и безуспешно пытался уйти к правому, более близкому берегу. Изо всех сил мотая вёслами, с перепугу так раскачивал лодки, что в них через борта плескалась вода. Ночью, дрожа от холода, поленился подкачать их, и теперь, полуспущенные, они наполовину затопились. Буксир и баржи чёрными громадинами высились в какой-нибудь сотне метров от меня, а я никак не мог продвинуться к берегу. Оглядываясь, я видел его близким и недосягаемым.
Вдруг до меня дошло: там, в рубке буксира стоят и разглядывают меня в бинокль как букашку. Видят, как я тщетно пытаюсь преодолеть течение и сойти с фарватера. И они застопорили ход, отрабатывая винтами «задний», удерживая судно и баржи на месте. Наверняка ругают меня скверными словами. От страха и стыда за свою оплошность, которую в рубке буксира иначе, как глупостью, не могли назвать, я продолжал молотить вёслами, пока, наконец, не понял: надо развернуть катамаран и грести к противоположному, далёкому левому берегу. Лишь только я ударил вёслами в обратную сторону, катамаран легко и быстро сошёл с фарватера. Буксир тотчас двинулся вперёд, прошёл мимо меня, и я облегчённо вздохнул - пронесло!
Спасибо тебе, безвестный капитан! Ты замечательный судоводитель и настоящий флотский мужик!
Я выволок катамаран на мелководье. Сквозь чистую, прозрачную воду разноцветьем мелких камешков блестело дно. Я не оговорился: обская вода здесь намного чище и прозрачнее, чем в Новосибирске. На галечник полные воды лодки вытащить не удалось. Сил не хватило. Я отвязал их от деревянного настила, вылил из них воду. Стаскал на берег рюкзаки. Натянул верёвку между тополями, развешал для просушки одежду.
Солнце начало золотить вершины елей и крыши домов, но меня всё ещё трясло в ознобе от холода и пережитого стресса. Словно зомбированный, я вытряхивал на землю содержимое рюкзаков, а в глазах стояли нависшие надо мной громады барж. Впопыхах не обратил внимание на бортовой номер толкача. Очень жаль! С каким удовольствием я пожал бы руку его капитану-механику!
Из растрескавшихся пальцев сочилась кровь. Больно было браться ими за клапаны лодки, за пуговицы, за голенища сапог. Отчаяние моё было велико. Но не было бы счастья, кабы несчастье не помогло! Подрулил на моторке парень, сразу оценил обстановку и предложил:
-Поедем ко мне. Баню истопим, всё высушим. – Руку подал:
- Денис Елисеев… Рыбак.
- Геннадий Григорьевич… Путешественник. Иду из Бердска… Потерпел небольшое кораблекрушение.
- Ерунда. Лодки просушим, накачаем. Пусть здесь остаются. У нас никто не тронет. Такой на реке закон, - уверенно, без рисовки сказал парень.
- А кто у тебя дома, Денис?
- Мама Зоя и младший брат Николай. Отец умер два года назад. Так я управляюсь на реке за него.
- Неудобно как-то идти к вам, - замялся я.
- Не удобно на потолке спать, одеяло падает, - отшутился Денис, складывая в моторку моё снаряжение. Мы уселись в неё, Денис дал полный газ, и я испытал нечто, сродни приземлению с парашютом, гонке на мотоцикле, полёту на дельтаплане или спуску на горных лыжах с альпийской кручи. Моторка неслась по узкой протоке, шириной всего в каких-нибудь пять-шесть метров со скоростью…свистящего в ушах ветра! Протока виляла. Над ней нависали толстые ветки вязов и тальника. Всякий раз, когда перед глазами вырастал толстый сук, когда столкновение казалось неизбежным, дюралевая лодка плавно огибала ветку, не сбавляя газу. Мой новый друг невозмутимо, с видом индейца Чингачгука сидел на корме, очерчивая своей моторкой все препятствия словно карандашом. Глядя на его бесстрастное, невозмутимо спокойное лицо, я постепенно расслабился и даже заговорил с ним.
- Ты классно управляешь моторкой, - стараясь перекричать рёв двигателя, - похвалил я Дениса.
- Ерунда! С пяти лет хожу на моторе по этой речушке, - крикнул он мне, не сводя глаз с носа лодки. – Ничего удивительного. Обычное дело.
- Как же на такой скорости успеваешь отвернуть от кустов?
- Ерунда! На этой скорости хожу здесь и ночью, по памяти. За столько лет выучил каждую ветку. Знаю, где отвернуть…
Дом № 27 на улице Набережной, где живёт Денис Елисеев с матерью Зоей Александровной и братом Николаем, на высоком берегу яра.
- Весной, когда разливается Обь, вода заполняет яр, доходит до крыльца, - выгружая из лодки мои вещи, объяснил Денис. – Ещё мой прадед строил.
- Лес сто пятьдесят дому, а то и больше, - вслух прикинул я, приложив руку к почерневшей лиственничной стене.
- Ерунда! И ещё столько простоит. Что ему сделается? Лиственница! – с гордостью ответил Денис. – Проходите в дом.
Мать Дениса Зоя Александровна встретила меня приветливо. Оказывается, Денис позвонил ей со своего «мобильника» ещё на реке, и баня уже топилась. Случайного гостя ждали на столе деликатесы из стерляди. Я узнал, что такое «чушь» - мелко нарезанная сырая стерлядь, слегка посыпанная солью. Едят её сразу, не дожидаясь, пока рыба просолится, как селёдка. В беседе за обедом я узнал, что Денис – участник боевых действий в Чечне, недавно возвратился из армии. Зоя Александровна – акушерка в местном роддоме. Николай учится в девятом классе.
В жаркой, пахнущей смолой бане я опустил руки в таз с горячей водой и сморщился от боли. Трещинки на кончиках пальцев жгли кипятком, но скоро кожа распарилась, разопрела, боль унялась. Я блаженствовал под берёзовым веником, которым нещадно и без устали нахлёстывал меня Денис. Набирая воду из чана, повернулся спиной, и я содрогнулся при виде страшного шрама на позвоночнике. Он вручил мне веник и улёгся на полок, давая понять, что теперь моя очередь проявить мастерство парильщика. Глядя на красный рубец на спине, я постеснялся спросить о нём, боясь «сыпать соль на рану». Однако, Денис сам предупредил:
- Полегче по спине стучи… Дембельнулся и на радостях, что живой вернулся, на мотоцикле вздумал покататься… На инвалидности теперь…
- Трезвый был?
- Где там?! Трезвый не улетел бы за обочину…
- Как теперь?
- Днём в техникуме учусь на юриста. Ночью браконьерю на реке. На учёбу, на хлеб с маслом зарабатываю. Стерлядь ловлю, перекупщикам по дешёвке продаю. И за то им спасибо. А то куда бы я улов девал?
- А рыбнадзор?
- Сволочьё! Другого про них никто здесь не скажет. Кто на реке испокон веку рыбой кормится, кто только рекой и может прожить – тех и штрафуют. А работы в Кривошеино нет. Где заработать деньги? Как жить? Нас эти рыбнадзоровские шакалы ловят, сети изымают. А тех, кто на «джипах» и «мерсах» прикатывает сюда, кто браконьерит на японских «ямахах», кто хапает рыбу не из нужды, а деньги на ней делает, рыбнадзор не трогает. С теми они вась-вась. Те у них в друзьях-приятелях ходят. Потому что сунут не меряно «зелёных» продажному рыбинспектору, тот язык враз и засунет себе в одно место. Хозяйничайте, братаны, берите стерлядь, нельму, муксун сколько хотите! Не своё, не жалко. Что? Мужики кривошеинские мешают вам? Под ногами путаются? Этих мы прижмём, с реки уберём. Приезжайте, господа! Завсегда рады вам!
Денис поднял над головой тазик, ополоснул мускулистое, крепкое тело, обернулся махровым полотенцем.
- Да только и мы не дураки, - сказал с серьёзностью бывалого рыбака. – Ночью взять нас не просто. Рыбнадзоровскую моторку знаем. Как прошла мимо – на сотовый бряк! И вся река в курсе – лох рыбнадзоровский проскочил вниз или вверх и в каком месте… Ну, да ладно. Пошли вечерять.
Рано утром, хорошо и сладко выспавшегося на мягкой перине, Денис отвёз меня и мои просушенные в бане вещи на берег Оби. Резиновые лодки, деревянный мостик-настил, капроновые шнуры, топор, пила – всё лежало нетронутым. Хорошие люди живут в Кривошеино!
Денис помог мне увязать лодки, уложить в них рюкзаки. Он принёс с собой в круглом чехле китайскую дуговую палатку, лёгкую, быстро и без всяких колышков устанавливаемую в любом месте.
- Вот, возьмите и не мучьтесь со старой брезентухой, - подавая на прощание руку, - просто сказал Денис. Я не захотел остаться в долгу и вынул из-за пояса герметичный, в резиновом водонепроницаемом корпусе охотничий фонарь.
 - Держи, Денис, на память. Может, ещё свидимся… Приезжай в Бердск. Буду рад.
- Как же вы без фонарика останетесь? – не спешил парень брать подарок.
- Не переживай, у меня есть запасной.
- Спасибо… Приезжайте на охоту. Лицензию возьму на отстрел косули, - крикнул он мне и помахал рукой.
- Счастливо, дядь Ген!
- Счастливо, Денис!
И я продолжил своё одиночное плавание, всё ещё находясь под впечатлением непредвиденной остановки в Кривошеино, жаркой бани, роскошной перины и радушных хозяев. Чувства благодарности, признательности совершенно незнакомым, но таким душевным и добрым людям переполняли меня. Жизнь-река, унося «Дика» по течению, обогатила меня новыми друзьями и яркими воспоминаниями об этой незабываемой встрече.
Что ещё ждёт меня впереди?

       
       Была  зима.

Школьная зима 1958-го, скучная и унылая, медленно тянулась в однообразии уроков, школьных заданий и вечерних шатаний к приятелям-одноклассникам. Особенно нравилось ходить в крайнюю вассинскую избу, где крохотную комнатушку снимали девчонки-девятиклассницы Зинка Харитонова и Танька Клименкова. Обе – мои землячки из Боровлянки.
Конопатая, розовощёкая Зинка, плотно сбитая, с тугими шарами грудей, выпиравших под тесной блузкой, была стеснительна и застенчива. Говорила с хрипотцей в голосе. Танька рассказывала неприличный анекдот, и Зинка хрипло смеялась, прикрывая щербатый, кривозубый рот ладошкой, перепачканной чернилами.
- Да ну тебя, Танька… И не стыдно тебе?
От непричёсанной, по-деревенски растрёпанной Зинки её подруга отличалась аккуратностью в одежде, миловидностью лица, весёлостью и фривольностью.
Мы были ровесниками, но Танька, не стесняясь, позволяла себе переодеваться в моём присутствии. Присаживалась рядом по малой нужде по дороге в школу, не признавая во мне парня. Называла малолеткой, пацаном, недоростком. Учила Зинку целоваться, показывая своё умение на мне.
- Смотри, как надо, - говорила Танька, бесцеремонно притягивая к себе мою патлатую голову и всасываясь в мои губы, служащие в тот момент наглядным пособием, подолгу не отпускала их. Задыхаясь, я с трудом вырывался из её цепких рук, переводил дыхание. Танька тотчас вновь впивалась в мои губы, а Зинка смущённо отводила глаза.
- Ну, хватит уже…
Нацелованный, я уходил к Николаю Кудрину – будущему знаменитому баянисту и автору известной песни «Хлеб всему голова». Колька Кудрин, скромный деревенский парнишка, на пару лет старше меня, ещё не знал, что прославится на всю Россию сам и прославит этой песней своё село Вассино. Бесподобно играл на гармони.
К большому моему нынешнему сожалению, я тоже тогда и подумать не мог, что вот так, запросто, сижу с будущей знаменитостью. Родители подарили мне гармонь, и я просил Николая показать тот или иной аккорд. Он охотно учил меня.
На школьных вечерах Кудрин под аккомпанемент своей гармони пел:
Снега России, поля родные.
Здесь мы родились, здесь мы росли.
Здесь повстречали любовь впервые,
За наше счастье на подвиг шли.
Взяв у Кольки примитивный урок музыки, я возвращался в служебную квартиру ветеринара и брался за свою гармонь, извлекал монотонные нестройные звуки. Разучивание одной и той же мелодии быстро надоедало хозяйке тёте Дусе Кустаровской. Она прикрикивала с кухни:
- Генка, хватит пиликать! Почитал бы лучше книжки.
Но скоро приходил домой её сын Сашка, и всё начиналось сызнова.
Сашка разворачивал меха баяна и по нотам разучивал «Прощайте, скалистые горы». Тётя Дуся не прерывала его. Сашка, застряв на первой строчке песни, подолгу испытывал наше общее терпение. Щеголял он в офицерской гимнастёрке, в галифе и в хромовых сапогах – на зависть вассинским парням. Служил Сашка в Кремле, стоял часовым у Мавзолея Ленина, чем ужасно гордился. В душе, видимо, сожалел, что не попал на флот. Любил носить тельник, пел морские песни. Он уехал по весне в Ояш на курсы механизаторов. Я ужасно ему завидовал: надо же! В Ояш едет!
Что представляет собой Ояш я узнал много лет спустя -  районный посёлок в Новосибирской области, железнодорожная станция. Большая деревня. Дыра. Но тогда! Ого, в Ояш едет! Везёт же людям! А тут торчи в захолустье: Боровлянка, Вассино, Тогучин.
По вечерам я пел в школьном хоре.
На всю жизнь в память врезались слова и бодрый припев  песни из кинофильма «Доброе утро»:
Заря встаёт, дорога вдаль ведёт,
Кругом земля цветёт, сверкают реки.
А сердце ждёт, но где же ты моя
Необходимая любовь навеки?
Я участвовал в спектаклях, читал интермедии. Морская тема, ореол моря, флотская романтика окружали меня даже здесь, на сцене Вассинской средней школы. Мы пели: «краснофлотец, крепкий парень в рейс идёт далёкий…», «..у берега французского бросали якоря…», «Прощай, любимый город, уходим завтра в море..» и другие морские песни. В спектаклях я играл матросов Швандю и Жухрая.
Сашка Кустаровский, прилично исполнявший к тому времени на баяне «Прощайте, скалистые горы», приударил за нашей новой училкой по литературе. Играл мелодию этой песни, а она пела. В классе, после уроков. Здорово у них получалось. Душевно. Так с тех пор и полюбилась мне эта песня, на всю жизнь в душу запала.
На субботу и воскресенье я уходил домой в Боровлянку. Учились мы во вторую смену. Выходить в путь приходилось уже затемно. Пока шёл по вассинской улице, шагал бодро и весело, но чем ближе становилась околица, тем скорее приподнятое настроение сменялось подавленностью, унынием. Темнота ночи, одиночество на пустынной дороге с намётами снега, чернеющие кресты деревенского кладбища, мимо которого неминуемо надо было идти, вызывали во мне жуткий страх. Не видя перед собой ничего, кроме тёмных перелесков, заснеженных полей, я ощущал дорожную твердь лишь ногами, часто сбивался с неё, зарываясь в глубокие придорожные сугробы. Но вдали тускло мерцали огни промежуточных деревень Кудрявцево, Каднихи, Канабишки. Я шёл на них как на маяки.
Однажды, в метель, в кромешной ночной мгле, я принял за дорогу глубокий  след тракторных саней. Долго шёл по нему и вдруг уткнулся в огромную скирду сена. Неподалеку высились другие стога. За одним из них и приезжали сюда рабочие колхозной фермы. Не в силах стоять на ногах от усталости, я свалился под стог в пушистый снег. Здесь было затишно, и меня сразу склонило в сон. Не знаю, как я тогда не замёрз. Я очнулся, вскочил и двинулся в обратный путь.
Незадолго перед этим на дороге из Вассино в Боровлянку замёрзли две женщины, присевшие отдохнуть. Заснули от усталости и отошли в мир иной спокойно и тихо, без мучений и угрызений совести, без страха и сожаления. Кое-кому такой финиш может показаться заманчиво-желанным, но не мальчишке в пятнадцать лет.
«Только не садиться, а то засну как те двое», - убеждал я себя, борясь с усталостью и сонливостью. И если прибавить к моему двадцатикилометровому пути лишний десяток километров, напрасно проделанный к стогам и обратно, добрый походец у меня получился. Не всякому солдату под силу.
Приплёлся я домой под утро. У ворот стояла Волга, запряжённая в кошёвку. Всхрапывала заиндевелой мордой. Голодная, закуржанная лошадь узнала меня, негромко заржала. В санях, закутанный в собачью рыжую доху, спал мертвецки пьяный отец. Временами он бормотал что-то не членораздельное, стучал здоровенным кулачищем по ободьям саней. Я открыл ворота, и Волга нетерпеливо рванулась во двор. Я распряг её, дал сена, насыпал в кормушку овса, напоил и только потом постучал в дверь.
На крыльцо выскочила полураздетая мать. Заохала, запричитала, заругалась нехорошими словами.
- Ах, чтоб тебе, алкашинная морда, выпасть в сугроб да околеть! И откуда взялся на мою голову, рожа твоя бессовестная?! Ведь поехал парнишку встречать, а сам нажрался самогонки где-нибудь в Канабишке! Наплевать ему на мальчишку, который тащится один-одинёшенек по заметённой дороге в такой буран!
Так приговаривала мать, волоча отца в дом и укладывая в  кровать. Я одетый заснул на лавке. Мать растолкала меня.
- Иди в баню, там ещё духу много, - говорила она мне, подавая чистое полотенце и сменное бельё.
Я вошёл в баню, зажёг керосинку. Жара, конечно, не было, но тепла хватало. Подложив веник под голову, не раздеваясь, я улёгся на полок спать и моментально заснул.
Так было часто после моего ночного возвращения из школы. Мать приходила, поднимала меня, уводила в дом, и я падал в постель. На том и вся баня.
Каждую пятницу я отмеривал двадцать километров из Вассино в Боровлянку. Каждый понедельник, согнувшись под сумкой, проходил это расстояние в обратном направлении. Нелёгкой была эта дорога за знаниями.
Морозной январской ночью, когда до Боровлянки оставалось рукой подать, я заметил позади себя странные тени. В бледном свете луны тени то двигались, колыхаясь, вслед за мной. То замирали. Шёл я – перемещались они. Останавливался – останавливались тени. Залаяли собаки во дворах крайних изб. Тени быстро сместились в сторону, тёмными пятнами поплыли по снежной целине. И вдруг жуткое, отчего волосы стали мокрыми, а ноги ватными и непослушными:
- Во-у-у… Ву-у-у…
«Волки!» Эта мысль обожгла, обдала как кипятком. Бежать?! Нет, нельзя. Идти, как шёл. Побежишь – кинутся вслед. Догонят, разорвут вмиг. Но вот и спасительная улица. Ещё пара километров с одного края деревни на другой и я стучусь в дверь нашего дома.
- Волки? Эка невидаль? Ружьё возьми с собой, - нисколько не удивившись, сказал отец. – Пальнёшь – разбегутся.
Несколько раз сходил я в Вассино с ружьём – одноствольной курковкой, выданной отцу в служебное пользование. Волков больше не видел, стрелять не пришлось. Ружьё в дороге мешало, набивало плечо, казалось неимоверно тяжёлым. Отказался я от него. И к лучшему. От ружья до беды – одно мгновенье. Нажал на спуск – и вот уже кровь пролилась. Помню, шёл околицей Вассино. Нёс за спиной, как я думал, не заряженное ружьё. Увидел корову. Стоит бурёнка, трётся рогами об изгородь. Дурь на меня нашла: снял ружьё, взвёл курок - не заряжено ведь! Прицелился корове в башку шагов с десяти. Представил: лось стоит передо мной! И словно невидимая рука ствол отвела. В пень прицелился. Нажал на спусковой крючок: бах! От пня гнилушки полетели. Корова, задрав хвост, с мычанием ломанулась через ветхий забор в огород. А я ошалело смотрел на ружьё. Как?! Ведь помню – разряжал! Не разрядил, стало быть…
А в настоящего лося не смог выстрелить. Духу не хватило. По осени это было. Солнце к закату клонилось. Я тихо и не торопясь шёл лесной дорожкой, внимательно оглядывая сбросивший листву поредевший лес. Высматривал косуль, пристально вглядываясь в багряно-жёлтые кусты. Ружьё, заряженное «жаканом», в любой момент готово к стрельбе. Я спустился в лощинку, поднялся на взгорок, в мелкий и густой осинник, и выйдя из него, прямо перед собой шагах в двадцати увидел лося. Огромный, больше рослого жеребца, он живым изваянием застыл на поляне. От неожиданности я присел на колено, выставив ружьё перед собой. Заходящее солнце высветило лоснящийся, тёмно-коричневый левый бок исполина, его белесые ноги, тяжёлые рога, запрокинутые до спины. Бородатая, шевелящая ноздрями морда внюхивается в слабый ветерок, поводит ушами, вслушиваясь в тишину вечернего леса. Какая стать! Какая грация! Сколько могучей силы в тугих буграх мышц! Какая дивная красота предстала моим глазам! Мушка ружья на самом убойном месте – за левой лопаткой. Курок взведён. Палец дрожит на спусковом крючке. Стрельба почти в упор. Промаха не будет. И осечки тоже. Надёжный пулевой патрон в стволе. Мгновение – и лесной великан, вздрогнув, неуклюже завалится на поляне, зеленеющей отавой после покоса. Но я не жму на спуск. Я медлю. Любуюсь несказанным великолепием. Минута колебаний прошла. Кажется, и лосю надоело стоять под прицелом. Он шумно вздохнул и лениво побежал вниз, к речке, выбрасывая длинные ноги совсем как лошадь деревенского пастуха. И подмышками у него всё время ыкало: ык, ык, ык… Лось добежал до густых зарослей вдоль речушки и скоро там во многих местах затрещало, захлюпало: за вожаком пошло стадо. Пол века минуло с тех пор, а увиденная картина, написанная лучшим творцом – Природой, всё ещё стоит в моих глазах. И я благодарю себя за то, что не испортил её выстрелом. Не превратил чудо-красавца в окровавленную, безжизненную тушу с застекленевшими глазами и вываленным из пасти языком, в гору мяса, отвратительно пахнущую внутренностями.
- Спасибо! - говорю я сам себе.
Могло то ружьё и в меня выстрелить «жаканом» с двадцати шагов. Не выстрелило. Плата за плату. Жизнь за жизнь. Я пожалел лося. Природа пожалела меня.  Как не вспомнить здесь изречение из Библии: «Щит мой в Боге, спасающем правых сердцем»?! Псалом Давида 4 (5). И вот как Господь уберёг меня.
Я брёл по зимнему лесу на лыжах. Шёл заснеженной дорожкой, той самой, на которой чуть не убил лося. А вот и знакомый осинник. Там, где стоял тот гордый красавец, стожок сена. Я двинулся прямо, взрыхляя лыжами снег и обходя стожок справа. Вдруг у меня с руки упала рукавица. Я остановился, чтобы её поднять. Но что это? Мой живот упирался в какую-то нить. Левый конец шпагата был привязан к колышку у стожка. А правый…Не может быть?! Справа на меня зловеще глядело дуло ружья. К его спусковому крючку тянулся правый конец шпагата. Я похолодел. Не дыша подал тело назад. Верёвочка слегка провисла. С трудом переведя дух, шагнул назад. Лыжной палкой подняв рукавицу, спасшую мне жизнь, подошёл к ружью, слегка потянул за шпагат. Громкий выстрел встряхнул тишину морозного дня, сбил иней на краю стога. Сейчас бы я лежал там вместо косули, на которую насторожил самострел безалаберный отец. Я отвязал ружьё и принёс домой.
 - Чудом жив остался, напоролся на шпагат, - сказал я в волнении.
- И чего тебя, раздолбая, понесло туда? – напустился на меня отец. – Делать нечего? Сходи в стайках почисти. Оболтус…
В другой раз это самое ружьё во дворе на стене дома висело. Стволом вниз. Смотрю: курок взведён. Непорядок, так пружина ослабнет. Уверенный, что разряжено, спустил курок. Как оно бахнет у моих ног! Подойди я чуть ближе – ног бы лишился.
Из этого ружья я стрелял больших щук на озере, греющихся на солнце. А в марте утопил его в речке, провалившись на тонком льду в полынью.
Будьте поаккуратней с ружьями. Обращайтесь с ними на «Вы». Они для того и сделаны, чтобы убивать.
В апреле солнце и дожди вперемежку согнали снег на полянах и взгорках. С каждым днём его становилось всё меньше. Зато куда ни пойдёшь – кругом вода. А дожди моросили, не переставая. Встречая весну, земля умывалась перед тем, как надеть зелёный наряд. Соком наливались берёзы. От того и дали древние русичи этому месяцу название – березень. Вдоль дороги разлились широкие полыньи. Придорожные овраги, колки, перелески и поля – всё бурлило ручьями холодной талой воды. Трудно сказать, что было для меня хуже: добираться в школу в мороз, в метель, или в весеннюю распутицу.  Кирзовые сапоги, протёртые на сгибах, чавкали в жидкой грязи. Я часто останавливался, соскребал с них ошмётки налипшей соломы и земли. Ступни ног с распухшими красными пальцами в промокших портянках деревенели от ледяной воды. Заболел я той весной плевритом. Простудился. Но коли до сих пор жив, то не моё было время умирать. Выкарабкался.
А было так…
В конце апреля снег стаял почти совсем. После холодного ветра, что дули с севера, с юга потянуло теплом. Трясогузки, качая хвостиками, забегали по проталинкам. Воробьи с шумом  высыпали на крышу, устроили там радостный переполох.
В один из таких тёплых дней я вышел из дому в одних трусах, устроился позагорать на завалинке, нежась в ласковых лучах, пробивающих мягкую дымку испарений над мокрой землёй. Возле нашего дома остановился грузовик «ГАЗ-51». Шофёр Витька Кульга, крепыш-парень, недавно вернувшийся из армии, вылез из кабины, поднял капот. Что-то стал там подкручивать, а я подошёл к машине. В кузове сидели человек пять-шесть колхозников. Кто-то из них крикнул:
- Генка, поехали с нами!
Какой ум был у меня? Какой ум был у взрослых людей, видевших, что в кузов забрался босой, в одних трусах, мальчишка?
Витька Кульга хлопнул капотом, сел в кабину, включил мотор и лихо покатил за село, на дальний полевой стан. Там простоял до вечера, возился с колёсами, а я голодный, почти нагой, если считать трусы одеждой, бегал по лесу, рвал медунки и жевал их. В колках и низинках ещё лежал потемневший снег. Мои босые ноги, красные как у гуся, занемели. Я прыгал по затвердевшему насту, не ощущая их.
В сумерках уходящего апрельского дня бравый водитель в стёганом солдатском ватнике «с ветерком» гнал машину в деревню. Я стоял в кузове, держась за кабину. Трусы раздувались пузырём.
Утром я слёг и провалялся в жару несколько дней. Весенняя распутица не позволяла отвезти меня в тогучинскую больницу. За окном пели скворцы. Отец орудовал вилами, складывая из навоза огуречную гряду. Мать ругалась с ним на улице:
- Мальчишку в больницу везти надо. Помрёт ведь. Жар у него, одышка…
- А я что? На себе понесу? Попутно хоть бы сена воз на базар увезти… А как по грязи тащиться? Машины в район не идут. Ни на телеге, ни на санях не проехать. Угораздило его простыть в распутицу! - со злом отвечал отец, продолжая швырять навоз.
- Геночка, сыночек, помирать собрался? – наклонялась ко мне мать со слезами. – Наверно, помрёшь… Фельдшера нет в деревне,   а в больницу добраться не на чем.
А мне без разницы, помираю или нет. Душно, жарко, скучно, спина затекла от долгого лежания  – только и всего.
Дороги  подсохли, и меня увезли в Тогучин, в больницу. На чём – не помню. Туда же вскоре и сестру Гальку с туберкулёзом лёгких привезли. В одной палате с ней лежали. Мне прокололи бок длинной иглой, через которую вытекло много жидкости.
В тогучинской больнице я впервые  пил компот из сухофруктов. Мать купила несколько банок сливового джема и книги: «Том Сойер» Марка Твена, «Остров сокровищ» Роберта Стивенсона, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, «Школа» Аркадия Гайдара, «Через все преграды» Николая Осинина, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле.
Я не скучал. Лучше лежать в больнице и читать увлекательные книги, чем бить ноги по непролазной грязи, отмеривая шагами десятки километров в школу и обратно домой.
Майским солнечным днём мимо окон больницы ходила и рыдала женщина.
- Её мужа в лесу клещ энцефалитный укусил, - горестно сказала пожилая санитарка, убиравшая в палате. – И он умер.
Тогда же увидел убитого поездом молодого человека. Врач разрешил мне погулять в больничном дворике. Из любопытства я заглянул в открытую дверь морга. На мраморной скамье лежал обнажённый, окровавленный юноша. Парня того погибшего давно  родственники позабыли. А я вот помню.

Настало  лето.

Тёплый ночной дождь умыл спящую тайгу. Ветер угнал облака. Пьянящий аромат буйно цветущей черёмухи плывёт по крутоярам и оврагам. Утренняя заря разгорелась багровым солнечным шаром. Травы, кусты, деревья, омытые дождём, засверкали росою. Высокие ели над моей палаткой разлапистыми ветвями ловят солнечные лучи, не пропускают вниз. У подножия их царит полумрак. Земля, прогретая за день солнцем, несмотря на прошедший дождь, не остыла. В палатке тепло и душно. Спал раздетый, не укрываясь.
Июнь – светозар, первый летний месяц, не скупится на горячее солнце. Щедро одаривает прохладой обских просторов. Наполняет неумолчной музыкой птичьего гомона, жужжанья насекомых, лягушачьего кваканья.
Июнь – червень. По-славянски – красный месяц. В древней Руси его называли – розанцвет. За яркое разноцветье лугов и полян. За обилие цветущего шиповника.
Зацвёл шиповник и в томской тайге. Стало быть, лето и сюда пришло. Скоро станет день велик. По сухой листве изредка пробегутся  дождички. И горячий воздух весь долгий день будет обдавать зноем. Ночи станут коротки, зори сблизятся, светлые вечера, едва затухнув, вновь зарозовеют рассветом.
Вперёд, «Дик»! В этот благоприятный погодный месяц надо пройти по реке как можно больше. Хотя, как знать? Погода на реке переменчива и не только в любой день – в любой час можно ожидать от неё порывистого ветра с ливнем.
Июнь – разноцвет. От комаров отбоя нет. Всю ночь воевал с ними, бил кепкой, но они быстро набивались в палатку через щели в швах. Запрятался от них под сетку-москитку, тем и спасся. Противное нудение над лицом долго не давало уснуть. Летний молодой месяц поутру был виден через целлофановое окошко. Концы серпа острые – к ясной погоде. Бледное утреннее небо мерцало россыпью звёзд – не будет дождя. Пора вставать!
Солце палит. Жарища сегодня будет неимоверная. Заранее одеваю шляпу и рукавицы-верхонки. Нетерпеливо отталкиваюсь от невысокого обрывчика. Гладь реки, синь неба, теплынь манят поскорее отправиться в дальний путь.
В полдень надо мной пролетел вертолёт. Надо полагать, из Томска в Колпашево. Или в Парабель. А может, и в Каргасок. В те края, уж точно.
Жара. Приспособил зонтик над головой, подвесил на растяжке между мачтами. Тень под ним немного снизила накал палящего зноя. Вверх по реке идёт «РТ-611». Следом за ним «РТ-614». Вот и выйди, попробуй, на фарватер! Замнут моё слабоуправляемое плавсредство и даже не заметят этого.
В 14.45 прохожу слева большое село. Судя по карте – Жуково. А жара всё сильнее. Долгожданное лето началось.
…Лето 1958-го тоже не забыть. Не походами в цирк, в зоопарк, в театр, не отдыхом у пионерского костра запомнилось оно мне. Представление о таких развлечениях я имел лишь из книжек и кино. Мои летние каникулы были совсем не киношными, не книжными. Всё та же работа на домашнем подворье, о которой я уже рассказывал. Поливка, прополка огородных гряд. Подвоз воды с речки. Кормление и поение скота. Пиление и колка дров. Чистка песком прокопчённых чашек и чугунов. Уборка навоза в сараях. Раннее вставание для привода лошади с выпаса и поздний отвод её на ночную пастьбу. И это не всё. Ещё приходилось бегать по требованию отца и матери в сельмаг за папиросами, спичками, солью. За семь километров ездить верхом на лошади в соседний совхоз «МВД» за кислым, сыроватым, ржаным хлебом. Вязать веники для бани. Собирать на полях клубнику. Последнее занятие казалось мне самым нудным и противным. Набрать по ягодке ведро клубники в жаркий день – сущее наказание подростку. С ватагой мальчишек, гремя пустым ведром, выходил за околицу села, с утра до вечера бродил по клубничнику. Выходил с поляны с тяжёлым ведром, доверху наполненным крупной, сладкой ягодой. Мать насушивала её в зиму целый мешок. Столько же дикой чёрной смородины и черёмухи, смолотой в муку. Варила кисели, пекла ягодные пироги и ватрушки. Я любил заглянуть в кладовую, сыпануть в карман несколько горстей сушёных ягод и сосать их вместо конфет. Иногда, правда, удавалось купить в сельмаге карамели на сданные бутылки из-под водки. Отец, пьяно ударяя кулаком по столу, подзывал, изъявлял родительскую ласку:
- Вкусные конфеты? О-от! А кабы отец не пил, на какие шиши сегодня купил бы их? Я пью, да ум не пропиваю. И вас не забываю.
Через несколько дней, выйдя из запоя, отец спохватывался, что упущено много ясных, горячих дней. Со злом навёрстывал потраченное в пьянках время. Доставалось всем нам. Отец матерился, психовал, грубо ругался с матерью, называл меня оболтусом, шалопаем, дармоедом. На любое его слово что-то подать, принести, сделать, я бросался сломя голову, боясь попасть ему под руку. Отец сгоряча мог огреть бичом,  прутом или чем угодно. Избежать подзатыльника редко удавалось.
Буланая Волга, а позже её гнедая тёзка, приученные мною к ломтю хлеба с солью, завидев меня, подбегали, трепали карманы, требуя угощение. Я без труда надевал узду, садился на гладкую спину лошади и ехал домой. Отец, наоборот, с психу, часто бил лошадей. Сначала буланую. А когда той не стало, тумаки посыпались на её гнедую сменщицу. Из боязни лошадь переступала оглобли, не попадала в них. Это бесило отца. Он ударял её, бедную, дугой по голове. Крепко удерживая за узду, сажал на задницу. Жалкое зрелище: раскинув задние ноги, лошадь сидит на крупу, опираясь на передние, и трясёт головой. Несчастные страдалицы. Они всегда дрожали, когда отец запрягал их. И вот однажды…
И вспоминать бы не надо, но…
Так было…
Как всегда, рано утром, мать разбудила меня. Надев на голову шапку с овсом, запихнув в карман краюху хлеба, я отправился в лес на поиски гнедой Волги. От буланой предшественницы эта лошадь отличалась более крутым норовом, боязливостью и слабым чутьём. Зато была стройна, грациозна, быстра.
В то утро я второпях обошёл все луга и перелески, часто прислушивался: не звякнет ли где колокольчик. Но в тихом лесу пели птицы, надсадно нудели комары и нигде не было слышно знакомого звона. Солнце поднималось выше, жара, духота, гнус одолевали меня. Я останавливался и кричал:
- Волга! Волга! Волга!
В ответ шелест листьев, трескотня сорок и гудение шмеля. Заплетаясь в густой и высокой траве, спотыкаясь о пни, поднимаясь на косогоры и спускаясь в низины, бродил я по лесу, по лугам и полянам. И куда запропастилась чертовка окаянная?! Буланая, та, бывало, заслышав мой голос, заржёт и бежит навстречу. Любимица моя незабвенная! Умница! Не могу умолчать, как она жизнь матери спасла, когда с тяжёлым возом мокрого мха спускалась с пригорка в болотистый ручей. Мать, стоя на передке, натянула вожжи, сдерживая лошадь. Волга, скользя по грязи, упиралась ногами, но не смогла удержать телегу, и та ринулась вниз. Хомут полез лошади на уши. В ручье передние колёса ударились о настил из жердей. Мать слетела с передка под задние ноги лошади. Другой конь, почуяв, что увязает, рванулся бы, чтобы вырваться, придавил бы мать торчащим курком – железным шкворнем, соединяющим поворотные круги телеги. Другой бы конь – да. Но не буланая монголка Волга. Она мгновенно замерла на месте, терпеливо ожидая, пока мать выберется из-под оглобель.
Та, которую искал я в знойный полдень лета 1958-го, была уже другая Волга – гнедая, тонконогая, высокая, длинноухая, резвая, молодая, горячая и, как говорил отец, бестолковая. Я проискал её в тот раз весь день. Устал и чуть живой приплёлся домой.
- Где шлялся так долго? – выхватил отец у меня узду и сам отправился на поиски лошади. К моему удивлению и несчастью он скоро нашёл её. Под вечер Волга вышла из кустов, где спасалась от жары, и начала пастись. Колокольчик зазвенел, отец пошёл на его звон и увидел пасущуюся лошадь. Не спутанная мною из жалости Волга не подпустила к себе хозяина, часто бившего её. Отец гоном пригнал кобылу во двор. Ошалелый от злости, начал бить несчастное животное под крышей сарая. Потом накинулся на меня. Несколько раз хлестанул уздой. Железные удила звякнули по моей голове. Спасла кепка с овсом, всё ещё остававшаяся на мне. Удила лишь оглушили, рассекли кожу на лбу. Выбежала мать, с криком бросилась на меня, прикрыла собой. Я вырвался, убежал на чердак, всю ночь проплакал, размазывая кровь и слёзы по лицу. Обида душила, дурные мысли застрелиться или повеситься обуревали меня. На ум тотчас приходили разные трагические случаи из деревенской жизни.
В соседнем селе Марковском парень застрелился из-за девки. Скинул сапог, приложил ствол к груди и пальцем ноги надавил на спуск. Он лежал возле речки Анчошки, и мы, пацаны, бегали смотреть самоубийцу, облепленного мухами.
Потом двое висельников было.
Рудик Маурер из совхоза МВД повесился на толстой корявой берёзе зимой. Нашли его летом. Ремешок, на котором болталось тело Рудика, оборвался. Труп упал на землю, и сквозь него проросла трава. То, что осталось от немецкого мальчика-семиклассника, соскребли лопатами в гроб вместе с землёй.
Восемнадцатилетний парень Шурка Кугоколо по прозвищу О-цэ повесился из-за моей двоюродной сестры – рыжей и конопатой Райки Гришенковой. А может, и не из-за неё.
Он пришёл в клуб в новой сатиновой рубахе и в новых кирзовых сапогах, жирно намазанных дёгтем. Шурка был хромой, ходил с палочкой и сох по Райке.
- Рая, о-цэ, можно с тобой поговорить? – припадая на левую ногу, опираясь на палку, подковылял Шурка к Райке.
- Ещё чего захотел! Хромай дальше! – хохотнула Райка, щелкая семечки.
- Шурка! Ишь, вырядился! Тебе, паршивец, кто позволял сапоги новые брать? Не тебе, а Витьке куплены. Пошто они тебе, калеке? А ну, пошёл домой! Жених, едрёна фени! – закричала на Шурку его мать, пришедшая к клубу с хворостиной.
Бедный парень, опозоренный при девчатах, при всей боровлянской молодёжи, столпившейся у клубного крыльца, а главное,  при Райке, молча повернулся и куда-то захромал. Дней через пять Николай Останин, недавно вернувшийся со службы на границе, гнал поутру табун колхозных лошадей.
- Дядь Коль, моей Волги не видел? – спросил я его.
- Нет, но колокольчик бренчит во-он в той стороне, - махнул зелёной фуражкой бывший пограничник. – Да к тем кустам не ходи, - понизил он голос. – Шурка О-цэ висит там.
- Как висит? – испуганно переспросил я.
- Повешался…
Неодолимая внутренняя сила посмотреть на чужую смерть, познать её таинство увлекла меня к страшным кустам, указанным Николаем Останиным. Ещё издали заметил я чёрное пятно на тонкой берёзке, полусогнутой телом Шурки. Преодолевая страх, я приблизился к роковому деревцу, предназначенному сатанинскими силами сыграть зловещую роль в незавидной Шуркиной судьбе. В глаза мне сразу бросились босые ноги висельника. Сапоги стояли внизу. Лилово-синее лицо мёртвого горемыки-инвалида облепила мухота. Тошнотворный запах разлагающегося трупа отогнал меня прочь от страшного места насилия человека над собой.
 Было всё странно и непонятно. Как так? Тёплое июньское солнце поднялось над лесом. Кукует кукушка. Оранжевые огоньки пламенеют в зелёной траве. Муравейник кишмя кишит тружениками-муравьями. Бабочка-лимонница весело порхает над лугом. Шмель сердито гудит на желтом цветке. Неподалеку позванивает колокольчик Волги. Жизнь! Кругом жизнь! Но уже нет в ней юмориста-шутника Шурки Кугоколо по прозвищу О-цэ. Странно…
Нет, вешаться последнее дело. Лучше погибнуть геройски как Лёшка-подводник в фильме «Добровольцы». Вот закончу школу, пойду служить на флот и тогда…
Забыв о синяках, оставленных удилами, я уже представлял себя в отсеке подводной лодки, на мостике корабля. Приятные грёзы на рассвете прервала мать своей противной жалостью.
- Геночка, сыночек, вставай… Такая роса, а я разбудила тебя ни свет, ни заря. И как только пойдёшь, вымокнешь ведь…
Пожалела, называется… А я ещё и глаз не сомкнул.
Выбродившись по мокрой траве, я приводил Волгу домой. Подносил к телеге хомут, седёлку и дугу, начинал запрягать лошадь. Отец, озабоченный предстоящей работой в поле или в лесу, с утра бывал  не в духе, срывал зло на лошади. Выхватив у меня повод, сам брался за упряжь. Та, при виде его тряслась от страха и, перебирая ногами, не становилась в оглобли. Звезданув животное кулачищем в лоб, отец терял терпение, хватал кобылу под уздцы и так осаживал, что Волга, пятясь, садилась задом и жалобно ржала. От такого ужасного зрелища, нередко виденного по утрам, у меня наворачивались слёзы. Помнится, об этом я уже рассказывал, но не боюсь повторить: не бейте братьев наших меньших.
Последние, так называемые «летние каникулы», протекали как всегда в изнурительных работах в лесу, на сеноуборке, во дворе нашей лесниковской усадьбы.
Особых происшествий и приключений у меня не было. Если не считать падения с крыши в июне. Приземлился удачно, спиной на кучку мха, брошенную среди стружек и щепок.
Какое-то время лежал в обмороке после удара. Очнулся –  не мог понять, где я, что со мной. Увидел недостроенный дом перед собой, вспомнил: толкался на срубе новой избы. Попятился в забывчивости, споткнулся о бревно, опрокинулся навзничь и улетел вниз, на моховую подстилку. В голове долго шумело, гудело, стучало. Упади я на полшага левее-правее на утоптанную плотниками землю – не подняться бы мне с неё.
Очень похожее состояние прочувствовал в июле, заполучив удар копытом по голове.
Перед тем как спутать лошадь, снял с головы старую кепку, намереваясь выбросить. Подумал: «Сколько можно носить эту рвань? Лето, жара, а я в кепке…» Размахнулся, приглядываясь, куда бы её зашвырнуть, и передумал: «Мамка заругается, как узнает… Да, может, сгодится ещё на хозяйстве…» Опять напялил на голову, присел возле левой передней ноги лошади, набросил волосяное путо ей на правую ногу, начал плести. Лошадь рывками щипала траву, отгоняя гнус хвостом. Слепень больно укусил её. Волга резко ударила левой задней ногой себя по животу, угодив копытом мне в правый висок.
Не кропать бы мне сейчас этих строк, если бы не потрёпанная, стёганая  ватином, кепка. Она смягчила удар. Сколько пролежал без сознания – не известно. Очнулся – надо мной шумели берёзы. И поначалу не мог сообразить, почему лежу  в траве. Приподнялся на локтях, увидел пасущуюся неподалеку лошадь в узде. Повод тащился подле неё. Чёрной блестящей гадюкой выстелилось на пригорке волосяное путо.
И память вернулась ко мне. Тупая боль в правом виске  подсказала о том, что случилось со мной.
Ветка ивы, спасшая меня на глубоком пруду среди белых лилий.
Железный лом, прошедший  за спиной между телом и ватником.
Вагонная скоба, за которую  успел ухватиться перед поездом.
Варежка, упавшая с руки перед натянутой бечевой самострела…
Мох под спину при падении с крыши.
Кепка, ослабившая лошадиный удар копытом.
Ещё много в жизни будет со мной подобных происшествий. В каждом из них я был на волосок от смерти, но всякий раз находилась спасительная соломинка. Что это? Случайность? Или забота обо мне святого заступника? Я верю в последнее. И никто не переубедит меня в обратном. Ангел-хранитель уберёг от всех бед. Многое в жизни пришлось испытать, прежде чем я, убеждённый в молодости атеист, поверил в  в Бога. Много раз пришлось сорваться с жизненной кручи, улететь в пропасть небытия и остаться невредимым, чтобы поверить в Спасителя.
«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Библия. Притча Соломона. Гл.15 (3).
На сенокосе отец не щадил никого. Ни мать, стоявшую на стогу, ни лошадь, таскавшую волокуши с копнами сена, ни меня, сидевшего на её потной спине. Доставалось и рабочим, помогавшим леснику в сенозаготовках. Не жалел и себя. Сильный, загорелый, облепленный сенной трухой, поднимал огромный навильник, чуть ли не за один раз забрасывал на стог подтащенную к нему копну. Семиметровой длины трёхрогие вилы выгибались дугой под её тяжестью. Отец подкидывал копну на стог, заваливая мать, стоящую наверху с граблями, немало не беспокоясь, устала ли она, никому не давая передышки.
- Генка, оболтус! Туды-т-твою мать! Шевелись поживей! Тучи собираются. Не успеем до дождя - намочим сено. Смотри у меня!
И огревал Волгу вилами по крупу.
Отъехав подальше, я соскакивал с неё, рвал пук травы и вытирал кровь с лошадиной груди, разъеденной слепнями, мошкой, комарами, оводами. Торопливо зацеплял ремнём копну и по много раз приглаженной травяной полосе волочил сено к стогу.
Во время одного такого заполошного стогометания случилось жуткое приключение, которое никогда не забудешь.
- Генка, воды! Быстро сгоняй к ручью, - кинул отец мне бидончик, тяжело дыша и с опаской поглядывая на сизую тучку, изредка поблескивающую далёкими вспышками молний.
 Я схватил бидончик и побежал к лесной речушке, тихо журчащей в зарослях камыша и осоки. По узкой болотистой тропинке я пробирался между кочками к родниковой ямке. Что-то чёрное виднелось впереди на тропе. Я сделал несколько шагов и остановился в недоумении перед лежащей у моих ног бархатно- плюшевой кучей. Подумал, что кто-то забыл жакетку, модную по тем временам, предмет зависти деревенских женщин. Я обрадовался находке и наклонился, чтобы поднять дорогую и редкую вещь. Не успел протянуть к ней руки и оцепенел. «Жакетка» чуть заметно зашевелилась, издавая тонкий, еле уловимый слухом шипящий свист. Я в ужасе отшатнулся, вытаращив глаза. Маленькие змеиные головки настороженно следили за мной, готовые к мгновенному выпаду. «Жакетка» оказалась кучей гадюк, сплетённых в тесный клубок. Всё во мне похолодело. Не в силах сдвинуться с места, я стоял, обомлев, без движений. Потом рванулся и ошалело бросился назад, не разбирая тропы, напрямки, через камыши. Толстые, жирные гадюки лениво сваливались с кочек, шлёпались в болотную воду, быстро уползали под гнилые пни.
- Там змеи! – закричал я, подбегая к стогу с пустым бидончиком. – Целая куча на тропе! Не подойти к роднику.
- Что городишь? Яз-зи тебя! Какие ещё в манду змеи?! Я пить хочу, подыхаю без воды, а он змей каких-то удумал! – напустился на меня отец, хватаясь за берёзовый прут. –А ну, бегом! И чтоб без воды не приходил!
- Ты куда мальчишку гонишь? – закричала со стога мать. – Пусть Тимофей сходит с ним.
- Ладно, Тимофей, добеги, погляди, что там такое, - недовольно  сказал отец рабочему, помогавшему метать стог. – Да не долго… Боюсь, дождь нас прихватит, загубим сено, если не завершим стог.
Рабочий подобрал короткие вилы, и как с винтовкой наперевес, побежал вслед за мной.
- Вон они! Сползлись, заразы, в одну кучу и шипят, пройти не дают, - прошептал я.
Подняв вилы над головой, Тимофей осторожно приблизился к бархатистой, медленно шевелящейся куче гадюк. Примерился, с силой шмякнул по ней. Потом ещё, ещё… Клубок задвигался, распался. В разные стороны, извиваясь, скручиваясь в кольца, стали расползаться чёрные и серые змеи. Тимофей наносил удары налево и направо, шлёпая вилами по кочкам, по осоке, по воде.
Убитых змей – мы насчитали девять штук – Тимофей наколол на вилы. Я набрал воды из родника, и мы двинулись к стогу. Последнюю, десятую гадюку, Тимофей прибил палкой возле тропы уже на выходе из кочкарника. Он закинул вилы на плечо и зашагал, насвистывая, словно шёл с удачной рыбалки. Метровой длины гадюки верёвками болтались у него за спиной.
- М-да-а, - мельком глянув на змей, покачал головой отец, жадно припадая к бидончику с водой. Перевёл взгляд на небо.
- Ветерок подул. Ох, натянет дождичек, испакостит сено. Да выбрось ты эту падаль, Тимофей! Змей никогда не видел что-ли?
Со змеями тем летом у меня случались и другие истории.
Перевернёшь для просушки валок скошенной травы, а гадюка под ним. Не успеешь граблями взмахнуть, чтобы прибить ядовитую тварь, как она, извиваясь, уже уползла. Захочешь спелой клубники сорвать, краснеющей вокруг толстого пня давно спиленной берёзы – глядь, а на нём разлеглась толстенная змеища, на солнцепёке греется. Метнёшься за палкой, а она – бряк с пня в густую траву.
Но одной змее, лениво млеющей на лесной дорожке в лучах заходящего солнца, не повезло. Я только что снял уздечку с лошади и смотал её, связав поводом, как вдруг увидел огромную гадюку, не пожелавшую уползти при моём приближении. Это сейчас я знаю, что убивать змей нельзя. Это сейчас я из бывшего истребителя пресмыкающихся, не повинных в своём происхождении, превратился в сторонника их защиты. Это сейчас я знаю, что они полезны в целях получения из их яда ценнейшего препарата – випраксина. А тогда я с маху врезал удилами по распластанной гадюке. Она скрутилась кольцами, обнажив омерзительное, желтовато-чешуйчатое брюхо, завертелась в пыли,  но я несколькими ударами прикончил отвратительное животное. Это сейчас я знаю, что то была представитель рода Випера берус семейства Випепидаэ Бонапартэ, занесённого в Красную книгу Международного Союза Охраны Природы, за уничтожение которой в Англии предусмотрен штраф в две тысячи (!) фунтов стерлингов.
Был тихий и тёплый августовский вечер. Солнце, опускающееся за горизонт, убитая гадюка на мелкой траве лесной дороги. Трепетное ликование от проявленной смелости, жуткий, суеверный страх, боязнь быть укушенным ядовитыми зубами, отвращение от неприглядного вида змеи – все эти бурные чувства враз смешались во мне. Солнце вспыхнуло и погасло, спрятавшись за далёкий, неведомый горизонт. На лесной дороге осталась убитая змея. А я бежал, не смея оглянуться до самого дома.
- Ты чего так запыхался? – спросила мать.
- Змею… убил, - еле отдышавшись, ответил я. –Представляешь, мам, солнце заходит, смеркается, и такая большая чёрная гадюка развалилась на дороге. Испугался, ну, и давай лупцевать её уздой. А она крутится, вьётся… Насилу прибил…
- Повезло тебе, сынок, - торопясь к мычащей корове с подойником, сказала мать. – Убей змею на закате солнца и тебе будет отпущено сорок грехов. Так старые люди говорят.
Не знаю, простит ли меня Господь, когда предстану перед Его Судом. Слишком много недостойных поступков совершают люди, слишком часто нарушают они заповеди Иисуса Христа. Подумал о ком-то нехорошо – грех! Позавидовал – грех! Возгордился – грех! Злоупотребил чревоугодием, вином, курением – грех! Прелюбодействовал – грех! Покривил душой – грех! Не постился – грех! Работал в церковные праздники – грех! Все грехи – человеческие поступки, из которых, по сути дела и состоит вся жизнь. Не говоря уже о тяжких проступках и преступлениях, совершаемых нечестными, злыми, коварными людьми, готовыми ради денег, власти и корысти убить, ограбить, украсть, сжульничать, предать. Маловато будет одной гадюки, чтобы вымолить у Господа прощение за все неблаговидные дела и помыслы! Суеверие, невежество породили этот миф.
Гадюка – полезное для природы пресмыкающееся, неотъемлемой частью которой является. Сколько человеческих жизней спасено благодаря препаратам, лекарствам, сывороткам, снадобьям, приготовленным из яда гадюк. Не убивайте змей! На дорогах от автомобилей гибнут десятки, сотни тысяч людей. А от гадюк? Единицы! Автомобиль – враг человечества! Только за минувший год на дорогах России погибло 30 тысяч человек! В два раза больше, чем за десять лет войны в Афганистане!
Так почему вы не бросаетесь с кувалдой и ломом на лакированные чудовища на колёсах, смрадящие газом, таящие в себе смерть и мученические болезни, приносимые людям? Бейте, крушите их! Отливающие эмалью роскошные лимузины-убийцы намного страшнее и смертоноснее автоматов Калашникова! Какие бы после второй мировой войны не велись военные действия в разных странах, в них погибло меньше народу, чем на дорогах под колёсами автомобилей, в автокатастрофах. Так давайте дружно ударим молотками, камнями, палками – всем, что под руку попадётся, по сверкающим дорогим автомобилям – бездушным, подлым, алчным, не предсказуемым и безжалостным  стальным врагам человечества! Что? Кишка тонка? Боитесь? У вас достаёт смелости ударить палкой лишь беззащитное животное? Или надеетесь, что костлявая старушка с косой на плече, сидящая незримо за рулём вашего автомобиля, пощадит вас? Многие так надеялись. Все дороги, каждый их километр политы кровью несчастных жертв автомобильных аварий. Вдоль трасс, на кладбищах стоят памятники тем, кто с любовью гладил полированный капот безмозглого железного монстра. А кабы знали они, что «примут смерть от коня своего», или задавят кого этим самым «конём» в сотню лошадиных сил, обошли бы его за версту, крестясь: «Свят, свят, свят! Сгинь, нечистая сила! Не хочу ни своей смерти, ни близких своих, ни других невинных людей!».
Задумайтесь над этим, садясь за руль своего красавца. Задумайтесь, прежде чем замахнуться палкой на змею, виноватую лишь в том, что природа наделила её ядовитыми зубами для умерщвления мышей и лягушек.
Подумать только! Двадцать первый век грянул! Компьютеры, лазеры, сотовые телефоны, цифровые фотоаппараты и видеокамеры, карманные телевизоры и микрокалькуляторы, космические корабли, атомные подводные лодки и ледоколы, говорящие роботы: всего не перечислить, что напридумывал человек. Самые смелые фантастические проекты давно воплощены в жизнь, стали реальностью сегодняшнего бытия, обычным явлением. А человечество, в основной своей массе, как было грубым, невоспитанным, бескультурным, жестоким, жадным, таковым и осталось. И ещё больше, с использованием технических достижений, стало губить природу. А, значит, себя, цивилизацию. Поистине беспримерное единство общей цели – сообща рубить засыхающий сук, на котором все сидят над пропастью! Уже наполовину сук подрублен. Немного осталось. Треснет сук, обломится. Полетят все в Преисподнюю!
Задумайтесь над этим, прежде чем поймать бабочку, прихлопнуть кузнечика, вымыть в ручье машину, развести огонь в лесу, нарвать букет полевых цветов, вырвать гриб, разворошить муравейник, разорить гнездо.
Задумайтесь, прежде чем драть икру из лосося, осетра, прежде чем нажать на спуск ружья, поставить капкан или сеть, слить в реку мазут, вывалить мусор на лужайку, срубить дерево.
Задумайтесь…
                Чудесное  спасение.

Путешествие моё продолжается.
Вчера, располагаясь в палатке ко сну, включил радио. Канал «Радио России» порадовал хорошей душевной песней о любви и семейных отношениях.
Запомнилась фраза: «Жизнь – река».
Услышанные слова из песни обрадовали и разочаровали. Приятно, что сравнение жизни с рекой, пришедшее мне в голову ещё в начале плавания, оказалось верным. Досадно, что не одного меня посетила эта мысль. Какой-то поэт в своих стихах давно сделал вывод, что жизнь – река, готовая перевернуть лодку на крутых волнах.
Река моя не всегда бурная, и плот, порой, еле движется вдоль затопленных наводнением тальников. Но образное сравнение жизни с рекой вполне подходит к моему одиночному плаванию в далёкую неизвестность.
Не представляю, как неслись бы мои спаренные лодки по бурной реке, но сегодня по утру каким-то чудом не влетел под стоящую на якорях старую, ободранную, рыжую от ржавчины баржу. Её широченный нос полого, как лыжа, задранный кверху, угрожающе висел передо мной. Я не видел в барже никакой опасности, равнодушно приближался. Стоит без речного толкача и пусть себе стоит. Подплыву, оттолкнусь багорчиком и пройду мимо этой горы металлолома. Так думал я, беззаботно развалясь на сиденье. Какая-нибудь сотня метров отделяла меня от возможной гибели. В последнюю минуту я увидел, что  течение перед баржей  бурлит, ходит кругами. Плот закачался, устремился к барже, убыстряя ход. Я почуял неладное, схватился за вёсла, но об этом надо было раньше побеспокоиться, заблаговременно отгрести от баржи. Плывущее впереди меня бревно нырнуло под баржу, исчезло под ней. Видимо, то же самое случилось бы и с плотом-катамараном и его незадачливым капитаном. Меня несло в широко раскрытую пасть, образованную пространством между водой и днищем. Она поглотила бы меня, как некогда кит Иону. Не сдобровать бы мне. Это так же верно, как то, что после ночи наступает день.
Нарастающий шум моторки, на который я поначалу не обратил внимание, раздался совсем рядом.
- Держи! – крикнул парень с лодки, бросая мне капроновый конец. Я ухватился за него, и моторка, круто влево потащила меня, выхватив плот почти из-под носа баржи.
- Ну, мужик, ты даёшь! – сбавляя обороты и подруливая ко мне, не слишком почтительно крикнул парень. – На прошлой неделе под эту баржу засосало «казанку» с семьёй. Мотор заглох у них. Пока чухались с ним, завести пытались, лодку затянуло течением под баржу, протащило под ней и выкинуло вон там. Баба жива осталась, а мужик и двое пацанов утонули. Недавно хоронили их…
- Спасибо, друг, - совершенно подавленный и ошеломлённый случившимся  - сконфуженно сказал я. Лишь благодаря расторопности случайного рыбака меня не постигла печальная участь недавно погибших здесь людей. Я засуетился, доставая флягу с вишнёвым ликёром, намереваясь отблагодарить спасителя.
- Да, ладно, - отмахнулся парень, - оставь себе. – Нагнулся к ящику, вынул две крупных стерлядки и бросил мне. – Возьми на уху. Будь в другой раз осторожен, близко к барже не подходи, - добродушно предупредил он. Мотор взревел, и скоро неизвестный мой избавитель от неминуемого кораблекрушения скрылся за тальниковым мысом.
Неожиданная критическая ситуация так потрясла меня, что я ещё долго приходил в себя. Как быстро на реке безмятежное плавание меняется на экстрим и наоборот! Признаюсь, в какой-то миг, увлекаемый течением под нос баржи, успел подумать: «Боже! Спаси меня!».
И вот я снова спокойно и медленно плыву, словно и не со мной всё случилось. «Я взыскал Господа, и Он услышал меня и от всех опасностей моих избавил меня». Библия. Псалом Давида, 33 (5).
И думаю я: не Ангел ли хранитель явился мне в образе рыбака и в который раз уберёг меня от беды? Как знать?
Погода на реке схожа с капризной женщиной. То ласкает нежными тёплыми лучами, то обдаёт горячим, жарким дыханием знойного дня. А то вдруг вскинется набежавшим ветерком, разгуляется из ничего в бурю. Обдаст холодом, приведёт в отчаяние мрачными тучами. И неожиданно подобреет, утихнет, приласкается шаловливым тёплым ветерком, освежит вечерней прохладой. Как нельзя распознать характер женщины, так и к погоде на большой реке не приноровиться. И если утром на ясном голубом небе ни облачка, то это вовсе не значит, что в полдень не поднимутся волны, и горизонт впереди не встанет свинцово-серой стеной дождя.
Я это к тому, что после недавно пережитого потрясения моё подавленное настроение ещё более ухудшилось плохой погодой. Небо закрыли облака. Посвежело. Быстро надвигались фиолетово-чёрные тучи. Отблески молний высвечивали южную часть неба. Я ещё раз осмотрел плот и снаряжение, подтянул верёвки на целлофановом тенте, под которым упакованы вещи. Приготовил прорезиненный плащ и болотные сапоги. Всё. Готов встретить грозу и ливень на плаву.
18.30. Небо на западе прояснилось. Готовлю ужин на газовой плитке. Вверх по реке идёт «РТ-665». В 19.20 за кормой «Дика» осталась отметка «1105».
Скоро Молчаново.
В 19.30 вверх по реке движется мимо меня «РТ-615».
- Привет рыцарям ветра и паруса! – донеслось из судового динамика. В ответ на приветствие встаю во весь рост и машу кепкой обским речникам – мужественным, отважным людям. Каждый день, наблюдая, с какими неимоверными трудностями проводят они тяжёлые баржи, скажу без рисовки:
- Вот настоящие рыцари крутой волны и шторма! Без страха и упрёка! Искусные мастера судовождения.
Однако, на фарватере этим мастерам моему «Дику» лучше не попадаться. Раскатают и не почувствуют.
На закате дня и вовсе распогодилось. Вода – гладь. Тихо. Небо в слоистых облаках, но сквозь них проглядывает заходящее солнце.
Прошёл встречный танкер «Отважный». Наверно, из Нижневартовска спешит.
Рядом с моим плотом бревно плывёт. Забавно наблюдать, как скворец садится на него, часто прилетая за букашками.
Уже в сумерках ко мне подрулил на моторке парень лет тридцати, местный рыбак. Представился Евгением Мандраковым. Живёт в зимовье на берегу. Скучно ему. Одиноко. Обрадовался случайному путешественнику.
- Поедем ко мне. Переночуешь. Баню истопим. Поужинаем. Ушицей угощу, - радушно предложил Евгений.
Я посмотрел на гладь спокойной реки, на розовеющий чистый и ясный закат. Жаль терять столь благоприятное время для плавания, ведь я решил эту ночь провести на плаву. Но жаль было и Евгения, так ему хотелось завлечь меня в гости к себе, пообщаться с человеком. Выпить по рюмашке. Поговорить…
- Нет, Женя, извини, погода установилась, поплыву, - после некоторого колебания ответил я, чувствуя неловкость.
- Плыви, конечно, погода чудная, - не подавая вида, что огорчён моим отказом, сказал Евгений. И спросил:
- Хлеб, соль, спички есть? Рыбы дать?
- Спасибо, Женя, у меня всё есть. Хорошие на реке люди.
- Это точно. Дерьма на реке нет. Какое было – давно уплыло. Бывайте! Семь футов под килем!
Он дал газ, и моторка понеслась к правому берегу. Где-то там, среди прибрежных деревьев и кустов его зимовье.
Дай Бог тебе здоровья, добрый человек! И пусть всегда дом твой будет - полная чаша. Ибо сказано в святом Писании: «Благотворительная душа будет насыщена, и кто напояет других, тот и сам напоен будет». 
Ветхий Завет. Притча Соломона, 11 (25).

                Первая  любовь.

Ночь на плаву показалась долгой и утомительной. Под утро, задубев от холода, я напялил на себя, всё, что мог: ватные брюки, пуховик, вязаную шапку. Но и одежды не помогли. Зубы чакали, била дрожь. Скорее бы рассвет. Солнце разгонит туман, в белесых космах которого скрылась река. Столь резкое похолодание –обычное явление в этих северных краях. Днём припечёт. Ночью охладит.
Но вот и долгожданное солнце. И по мере того, как поднимается оно всё выше, на реке теплеет, припаривает. Постепенно сбрасываю с себя согревательные доспехи. Сначала вязаную шапку. Потом пуховик. Вот и брюки ватные стали излишними. Снят свитер. А солце разгорается, заставляет стянуть с себя тельник. К полудню я остаюсь в одних трусах и белой кепке.
Моторная лодка с двумя парнями подошла ко мне. Незнакомцы, дружелюбно улыбаясь, поинтересовались:
- Откуда плывём, старина?
- Из Новосибирска…
- Ого! Так вы Конюхов?
- У меня не хватит нахальства сравнивать себя со знаменитым Конюховым, но я разделяю его страсть.
Именем великого путешественника нашего времени меня называют уже не в первый раз. В шутку, конечно, но приятно.
- До Конюхова мне как до Шанхая пешком, - отвечаю.
Один из сидевших в моторке оказался капитаном-механиком из Молчаново. Это большое старинное село на левом берегу Оби я прошёл ночью. Оно дало о себе знать редкими огнями, лаем собак, треском мотоциклов и пьяными выкриками подгулявших сельских джентльменов.
Парни выставили на палубу моего плота несколько бутылок пива «Золотая корона»,  порезали на дощечке только что выловленного кострюка – небольшого осетра. Посыпали куски рыбы солью и всё – деликатес готов!
Незнакомые приятели посоветовали держаться подальше от фарватера, что мне и так хорошо известно. Из уважения я  внимательно слушал, с удовольствием потягивая холодное пиво.
- Капитан ведёт судно чаще всего в условиях плохой видимости. Ориентируется по приборам и не свернёт с курса, определённого лоцией и правилами судоходства, -  подавая мне жирный ломоть осетрины, сказал капитан-механик.
При знакомстве парни называли себя, но я, к сожалению, забыл их имена. Переспросить постеснялся. Зато когда рассказал им о добродушном Евгении, они безошибочно поняли, о ком идёт речь.
- Мандраков! – в один голос воскликнули приятели. – Женька – вот такой мужик! Его на реке все уважают. Ну, мы поехали. Сетёшки проверить надо. А это вам на уху, - забрасывая мне в лодку пару стерлядок, сказал капитан-механик. – Помахал рукой на прощание:
- Счастливого плавания!
- И вам счастливо!
Милые, добрые, отзывчивые люди! Огромное вам спасибо!
Река тем временем покрывается крутыми высокими волнами. Подвязываюсь к кустам. На плаву, при сильном ветре, сварил уху и кофе. Закутался в плащ, подложил под голову надутую резиновую подушку, удобно устроился на дощатом настиле катамарана. Приятно вздремнуть, покачиваясь на волнах под их размеренный плеск, щебетанье птах и шум ветра. Спокойно заснуть, не чувствуя душевных тревог.
Через пару часов продолжаю плавание. Волнение несколько улеглось, ослаб и ветер. Но теперь он переменился на северо-восточный, сносит на фарватер, а это опасно. Часто идут речные толкачи с баржами. Вот, стуча дизелями и вспенивая винтами воду, проходит РТ «Соколовский». За ним следует «Полярный барс».
Под вечер удалось пересечь фарватер и перебраться на левый берег. Помог попутный ветер. Он легко подогнал плот к ровному пологому берегу у основания сопки, чёрной от густого и высокого ельника. Здесь был лесосклад. Под ногами мягкие, перепревшие опилки, кора, куски проволоки, обрезки досок. В стороне груды полуистлевших брёвен.
В 21.15 погода улучшилась, но вымпел на мачте ещё полощет. Располагаюсь на ночлег. На горизонте виднеются высокие опоры ЛЭП через Обь.
Темнеет. Напротив меня вдали, на правом берегу, вспыхивают огни большого села. Это Могочин.
Укладываюсь спать. В палатке уютно, не досаждают комары, относимые ветром. Заснуть, однако, долго не удаётся: перебил сон кратковременным отдыхом на плаву. Дневная дрёма напрочь отбила в эту ночь желание спать. Включаю фонарь, берусь за дневник.
В своё одиночное плавание я ушёл 15-го мая, отвалив от берега неподалеку от шлюзов плотины Обьгэс в 13 часов 05 минут местного времени. Моя цель – повторить путь казаков Бердского острога. В 1707 году, ведомые помором Лукой, потомки Ермака дошли до Таймыра. Моя мечта – установить в их честь  и в память о них высокий крест на берегу океана. Наивен и прост человек в благих намерениях, когда неведомо ему то, что ждёт его впереди!
- Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемое, совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, молитвами Богородицы и всех Твоих святых. Аминь.
От мыса к мысу, от поворота к повороту река всё дальше уносит меня. И сверяя пройденное расстояние с картой, я думаю, насколько отважными были казаки и помор Лука, уходящие вниз по реке в совершенном неведении этого сибирского края. Из школьных учебников, книжек, фильмов, газет и журналов, из передач по радио и телевидению я имею некоторое представление о Севере, куда неудержимо влечёт меня страсть к путешествию в этот суровый край. Но что чувствовали помор Лука и его бородатые, угрюмые казаки, плывущие в неизвестность? Как обходились без надёжного компаса, точных карт, бинокля с двадцатикратным увеличением, спецназовских спичек и зажигалок, без газовых плиток, резиновых сапог, непромокаемых плащей и целлофановой плёнки? Без термосов, тёплых и лёгких пуховиков, консервов, сухих сливок и растворимого кофе? Без лапши быстрого приготовления и суповых наборов? Без фонарика, радиоприёмника и фотоаппарата. Без всего того, что растолкано, распихано, разложено в моих рюкзаках, мешках и пластиковых бутылках? Как?! Чем заняты были мысли первопроходцев, идущих навстречу неизведанному и опасностям, подстерегающих их? Чем угодно, наверно, но только не автобиографическим опусом о прожитом и пережитом. Сердца и души бердских казаков трепетали подобно свечам на сильном ветру от сознания затерянности в море речных плёсов, проток, разливов, островов, дикости и безлюдности обских берегов.
Меня, напротив, неизвестность не пугает. Вооружённый подробными картами, я знаю, какой на пути следующий населённый пункт. Плыву уверенно и спокойно. Пока, во всяком случае. И после кружки крепкого чая, коротая часы бессонницы в палатке, меня занимают лишь воспоминания о прожитой собственной жизни. Что значительного, приметного, памятного было в ней?
 Вспоминается последний школьный год, первая любовь, чистая, светлая, пылкая, волнующая…
Девятиклассница Тоня Борцова из соседнего села Шубкино нравилась давно. Весёлая белокурая хохотушка с веснушками на курносом лице, зелёноглазая и остроумная Тоня была очень симпатична. Не красавица, но довольно привлекательная девчонка. Я долго не мог решиться подойти к ней. Как заговорить, что сказать? Острая на язычок Тоня могла так отбрить, что враз пропало бы всякое желание к знакомству.
Февральским вечером я стоял на высоком школьном крыльце  и с замиранием в груди смотрел на её удаляющуюся через сад фигурку. Вот уже который раз я стоял после уроков на улице, поджидая её, но не находил смелости броситься вслед, пойти рядом по тропинке.
- Что стоишь?! Беги, догоняй! – подтолкнул меня одноклассник Саша Игнатов.
Что-то всколыхнулось во мне. Как стрела, выпущенная из туго натянутого лука, я рванулся за Тоней, забыв все придуманные слова, которые намеревался сказать ей. Запыхавшись, поровнялся, пошёл рядом. Внутри всё колыхалось, и какое-то время мы шли молча. На её пушистую шапку с ветки упал комок снега. Я торопливо и неуклюже смахнул его рукавицей.
- Ой, за шиворот попало! – взвизгнула она и чему-то счастливо засмеялась. Не прогнала меня, позволила нести свой портфель.
- Ну, вот, пришли. Моя хозяйка не спит, можно немного постоять, - просто сказала Тоня. Её глаза блестели в лунном сумраке. Белели ровные мелкие зубы, обнажаемые улыбкой. Мы стояли, молчали и смотрели друг другу в глаза.
- Ну, я пойду… Темно уже, - робко потянула Тоня свой портфель. Я придержал его. Рука её опустилась. Она не хотела уходить. Сердце моё бешено колотилось. Неожиданно для себя, я привлёк её к себе и поцеловал. Тоня не отстранилась. Изо рта её приятно пахло свежестью мятной конфетки, и я долго не отпускал губ, не тронутых помадой. Отрываясь от них, чтобы глотнуть воздуха, я вновь ловил раскрытый рот Тони. Громкие выдохи вырывались из него. Не помогал мне даже опыт целований с Танькой Клименковой. Мы чувствовали неловкость от неумелых поцелуев. Зажмуривали глаза, боясь взглянуть друг на друга.
Несмотря на жар поцелуев и теплоту объятий, ноги закоченели. Трясясь от холода и постукивая своими ровными белыми зубками, Тоня проговорила:
- Н-ну, я п-пошла, п-поздно уже. Б-бабка ругаться б-будет…
Мы простились, неохотно расцепив руки.
Я вернулся в развалюху – моё новое жильё в Вассино. Прежняя хозяйка этой заброшенной халупы, более похожей на хижину дяди Тома, чем на избу, умерла года два-три назад. В этой сырой, нетопленной избушке-развалюшке я всю зиму жил один.  Как я оказался в ней?
А было так…
В ветлечебнице Макара Кустаровского, где занимал угол на печке, я заразился стригущим лишаем. Месяц провалялся в маленькой двухэтажной больнице. Там врачевали супруги Водолазкины. Он – хирург. Она – терапевт. Эти молодые врачи-фанаты были из плеяды той интеллигенции, кто подобно тургеневскому Базарову, после окончания мединститута, ехали работать в сельскую глубинку. Испытывая неимоверные лишения и трудности жизни в сибирской глухомани, рискуя собственным здоровьем, спасали больных.
Помню, как в вассинскую больницу привезли женщину без сознания. Несчастная хрипела. Врачи вливали ей в рот сливки, суетились возле неё, но их усилия спасти женщину ни к чему не привели. Она умерла от травмы головы, упав с моста через Изылы на лёд вместе с санями и лошадью. После этого трагического случая на мосту сделали перила. Так уж у нас водится. Нужно обязательно нескольким людям попасть под автомобиль, чтобы поставили светофор и знак пешехода. Нужно упасть нескольким людям с каменных ступеней заледенелого крыльца, чтобы их посыпали песком. Какому-нибудь ребёнку нужно утонуть в яме с водой, чтобы её огородили строители. Нужно, чтобы кого-нибудь шарахнуло по башке сосулькой и только после этого начнут сбрасывать снег с крыши. Обязательно надо заплатить чьей-то жизнью за чьё-то раздолбайство. Что поделаешь? Такой, говорят, у нас менталитет.
Месяц в той вассинской больнице я провёл с пользой. Юрий Иванович Водолазкин, являясь поутру в палату для обхода больных, подносил мне новую книгу из своей библиотеки. Неизменно говорил:
- На, глотай, ненасытная душа!
И я на одном дыхании прочитал «Записки натуралиста», «Двенадцать стульев. Золотой телёнок», «Чингиз-хан», «Это было под Ровно», «Рассказы о самоцветах», «Милый друг», «Мартин Иден», «Воскресение» и ещё с десяток столь же великолепных и разношёрстных книг.
Оставаться у Кустаровских после стригущего лишая пропало всякое желание. Сделал попытку снять угол у каких-то стариков, но попал как кур во щи. «Прокололся», - так сказали бы про меня нынешние десятиклассники.
Улыбчивый, благообразный, худоватый дедок в пенсне и с короткой бородкой, в стёганой безрукавке, в клетчатых штанах и в валенках. Аккуратная, в опрятном ситцевом фартучке, в юбке с оборками, в цветастом платке поверх плеч полноватая бабуся. Старики суетливо приняли меня, указали лежанку на сундуке. Сами не надолго, будто по делам, ушли из дому. На белой, с кистями, скатерти щекотали нос пышные, с пылу, с жару творожные ватрушки в большой деревянной чашке, расписанной пурпурными, в позолоте, цветами. Голодный, я не утерпел, вытащил из-под расшитого узорами рушника одну ватрушку, и как дворовая шавка, проглотил её, даже не поняв вкуса. Вознамерился стянуть ещё одну, но в сенях громыхнула щеколда, вернулись хозяева. Дедок откинул полотенце, пересчитал ватрушки. Для верности - два раза. Снял очки, протёр их углом занавески. Ехидно хихикнул и указал мне на дверь.
Я брёл по улице, не зная, куда податься. Вдруг увидел занесённую снегом избушку, нетронутый снег во дворе. А что, если заглянуть в неё…?
Так я оказался в пустой, покосившейся хатке, холодной и грязной. Окна с наполовину выбитыми стёклами я заткнул всяким тряпьём. Печь была, но не было дров. Под лавкой  нашёл тупой топор, расколотил ветхую изгородь, изрубил, и скоро из трубы повалил дым. В избе покойной старухи пылились грубо сколоченный стол, деревянная кровать, рукомойник, ведро, драные полушубки, керосиновая лампа и бутылка с керосином. Я натопил печку, вымел мусор, принёс из колодца воды, заправил керосином лампу. Застелил кровать домотканым половиком, сложил книги и тетради на стол, достал из своего мешка заскорузлый хлеб и мёрзлое сало. Всё! Жить можно!
Вот в эту самую халабуду я и возвратился после провожания Тони, затянувшегося до полуночи. Дощатая дверь в сенях противно скрипела. Я входил, лихорадочно нащупывая дверную ручку. И пока на ощупь шарил в полной темноте по лохмотьям старой обивки,   мысленно представлял умершую здесь старуху. Усилием воли подавлял страх, проявляя мужество и завидную смелость. И если бы во мраке и в самом деле затарахтел костями скелет, то не упал бы в обморок. Наконец, с мурашками по телу, я распахивал дверь в избу. Пока искал спички, чтобы зажечь керосинку, мне мерещилась лежащая на лавке старуха в платке, с медными пятаками на глазах, с бронзовой иконкой в скрюченных пальцах. Дрожащий, колыхающийся свет горящего фитиля проявлял остывшую печь, кровать с ворохом тряпья, стол и книги на нём, стоящее в углу ведро с замёрзшей водой, тёмные пятна на сырых, давно не белёных стенах.
И начиналось самое отвратительное, самое ужасное и гадкое, самое мерзкое из всего непристойного, что мне когда-либо доводилось видеть. Слабонервных прошу не читать: пятна были скопищами мокриц, выползших из подполья. Я брал веник, сметал их в жестяной таз. Выбегал во двор и вытряхивал на снег блевотно-пакостных насекомых, кишащих  в серой, шевелящейся куче. Проделав эту нелицеприятную, тошнотворную процедуру, долбил корку льда в ведре, мыл руки, растапливал печь и доставал из сумки хлеб и сало.
От моей фигуры на стенах маячили косые тени.  В печке трещали дрова. К потолку поднималась копоть от лампы. Мокрые кирзовые сапоги и портянки, прислонённые к духовке, исходили паром. Кровать умершей старухи темнела в углу. Поначалу было страшно ложиться в неё. Я не тушил свет, но к утру керосин в лампе сгорал. Я просыпался в темноте и понемногу привык к жуткой обстановке, окружавшей меня. Не раздеваясь, падал в грязную постель, накрывался овчинным полушубком. Ночью мокрицы поднимались на потолок, чувствуя исходящее от меня тепло, падали вниз. Я слышал их лёгкие стуки по дублёной коже полушубка, съёживаясь под ним от омерзения и отвращения.
 Мы встречались с Тоней, прячась от холода в сенном сарае. Однажды, в апреле, когда пахло таявшим снегом, Тоня расстегнула своё пальтишко, спрятала мои руки у себя на груди. Я впервые в жизни ощутил под ладонями тугие округлости, и набравшись храбрости, запустил руку под блузку.
- Можно? – шёпотом спросил  я, хотя холодная ладонь уже легла на голую грудь Тоню.
- Тебе всё можно, - доверчиво ответила она, дрожа то ли от моей холодной руки, то ли от стыда или ещё от чего. На этом наша эротика закончилась. О другом мы просто боялись думать. Выползли из стога, отряхиваясь от сенной трухи. Потом долго целовались, и Тоня постучала в дверь. Послышалось сердитое ворчание разбуженной хозяйки, и Тоню скрыла темнота сеней.
Так повторялось каждый поздний вечер. После свидания с Тоней я убегал в свою хибарку, зажигал коптилку, сметал со стен мокриц и закутывался в стылую постель. Утром, подгоняемый холодом, вскакивал рано, топил печь, грел воду. Умывался, гладил брюки найденным в чулане старинным утюгом, в который закладывались угли. Стирал у белой сорочки воротник и манжеты. Завтракал, готовил уроки и отправлялся в школу. Я стал прилежнее заниматься, старался быть опрятным, чтобы не краснеть за учёбу и свой внешний вид перед Тоней.
 Весной в окна лачуги, не прикрытые занавесками, засветило горячее майское солнце. Мокрицы перестали выползать, ледяной холод не выстуживал постель.
Я завтракал неизменным чёрствым хлебом и опротивевшим до чёртиков салом. Брал гармонь и подолгу разучивал мелодию какой-нибудь песни. Устав от игры на ней, принимался за уроки. Покончив с ними, стирал хозяйственным мылом носовой платок, трусы, майку, рубашку. Тогда считалось модным воротник сорочки выпускать поверх пиджака или куртки. Воротник единственной белой рубашки, выпускаемый поверх чёрной вельветки, я застирал до дыр. Серые шерстяные брюки в полоску, заправляемые в сапоги, гладил с особым тщанием. Из утюга, накалённого угольями, сыпалась зола. Однажды, наводя «стрелки», переусердствовал и припалил одну штанину, К счастью, прожжённое место оказалось внизу и пряталось за голенищем сапога. Полупальто-«москвичка» с длинными, не по росту, рукавами и суконная, на ватине, шапка-ушанка дополняли набор моего гардероба. Особый шик столь щегольскому наряду придавал, как мне казалось, значок «ДОСААФ» на левом кармане вельветки, а на правом - зажим пустого колпачка от авторучки. В таком виде, прихватив сумку с тетрадями и учебниками, отправлялся в школу, где и учителя и ученики по-разному выражали суждения относительно моей дружбы с Тоней. Мы держали наши отношения в тайне, наивно полагая, что никто ни о чём не догадывается. Но первыми возмутились одноклассницы Люба Панова и Галя Дудоладова.
- Ты чего классу изменяешь? – зажали они меня на  перемене. – С чужими дружишь! Галька Ермолаева по тебе давно сохнет. Эх, ты… Своих тебе  девчонок мало!
Не без ехидства намекнула классный руководитель Людмила Викторовна Кудрявцева:
- Нет, вы посмотрите на него! Тихоня! На уроке химии  слова не вымолвит, а на свиданиях соловьём заливается. Лучше билеты экзаменационные учил бы, чем волындаться  поздно вечером по чужим сеновалам.
Друзья-приятели были иного мнения. По-мужски серьёзно, с некоторой завистью одобряли мой выбор. Особенно доволен был Артур Нехорошкин, безответно влюблённый в Галку Ермолаеву. Он знал, что его избранница воздыхает по мне и подогревал мою любовь:
- Молодец, Гусак! Тонька – деваха классная!
В ту весну, к моей несказанной радости мать и отец купили мне велосипед. На лужайке во дворике избушки я с таким благоговением  протирал никелированные обода и руль своего любимца, с каким, уверен, не трёт свой кадиллак ни один бритоголовый ублюдок. Начистив его до блеска, я заезжал к Тоне, усаживал её на раму и катил за деревню.
Пахло черёмухой. Мы валялись в незабудках, целовались и мечтали. О чём? О том, как я поступлю в военное училище. Закончу, приеду офицером к Тоне. В морской парадной форме и с кортиком. Тоня счастливо смеялась:
- Мечтатель! С твоими-то тройками по математике и физике?!
Глянув мне в глаза, с затаённой грустью шептала:
- Милый Генка! Мне без разницы кем ты станешь. Я люблю тебя и буду ждать всю жизнь, чтобы с нами не случилось. Понял? Всю жизнь! Буду ждать со службы, с работы, из дальнего плавания, всегда, всегда. Где бы ты ни был – помни! Твоя Тоня ждёт тебя!
Обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, мы шли по оранжевой от жарко цветущих огоньков поляне, и Тоня, приклонив голову к моему плечу, пела:
Если надо пройти все дороги-пути,
Те, что к счастью ведут, -
Я пройду, мне их век не забыть.
Я люблю тебя так, что не можешь никак
Ты меня никогда, никогда, никогда разлюбить.
В сумерках надвигающейся июньской ночи, тёплой и тихой, мы лежали в душистой траве, целовались, страстно обнимались и объяснялись в вечной любви. Белокурые, мягкие волосы Тони, похожие на чёсаный лён, сплелись с листьями клевера, примятого нашими телами. Под расстёгнутой блузкой белели её обнажённые груди, доступные моим губам и ладоням. Всё колотилось в ней и во мне. Я ощущал трепет её тела и в волнении и со страхом думал, что настал тот решительный момент, которого ждал и боялся. Я не знал, как решиться мне на то, что делают все парни с девушками. Меня трясло как в лихорадке. Тоня слабо сопротивлялась моей неуверенной настойчивости и вдруг заплакала:
- Геночка, миленький, не надо… Не надо, прошу тебя…
- Что ты, Тоня, прости, - поспешно вставая, сказал я. Попытался приподнять и её, но она продолжала лежать, всхлипывая.
- Ну, не плачь, Тоня, обидел тебя, прости, - бормотал я, сгорая от стыда за свой бессовестный поступок.
Идиот! Девушка не против была отдать мне самое дорогое – целомудрие. Она ведь тоже готовилась к священнодейству чистой, обоюдной любви. И плакала, прощаясь с незапятнанной девственностью, с девичеством. А я смалодушничал. Любовь наша не состоялась. И всё пошло по-другому. Не знал парубок зелёный, что когда девушки в подобных ситуациях, стесняясь и набивая себе цену,  говорят: «Нет», на самом деле, говорят: «Да». Кстати, великий Вильям Шекспир на эту тему как-то заметил: «Девушки часто из одного только приличия говорят «нет», желая, чтобы это «нет» приняли за «да». Ему вторит французский драматург и писатель Адриан Декурсель: «Да» есть слово, которое женщины легче произносят глазами, нежели губами».
Где ты сейчас, моя славная девчушка? Милая, наивная весёлая хохотушка… Чистая, прозрачная льдинка, звонкий колокольчик, звенящий тонким и нежным, мелодичным звоном.
 Счастлива ли ты, моя добрая, ласковая, доверчивая Тоня? Не знаю, была ли бы ты счастлива со мной, но без сомнений стала бы прекрасной, заботливой женой, верной, надёжной и понимающей. Я помню тебя, моя первая любовь!
Вот и сегодня, на пустынном обском берегу, глядя в ночное небо, вспоминаю твоё жаркое дыхание во время наших свиданий, горящие глаза, крепкие объятия.
Мне через пару месяцев исполнится шестьдесят пять. Тебе на год меньше. И ты давно бабушка… Антонина Михайловна.
А как будто всё вчера было…
Эх, Тоня, Тоня! Неспетая песня моя!

                Последняя  школьная  весна.

Сегодня 7-е июня. Четверг.  Двадцатые сутки плавания. День рождения Ирины – моей милой дочи. Сколько годков тебе стукнуло? Сейчас посчитаем. Ого! Двадцать девять! Бежит времечко. Но в любом возрасте ты для меня маленькая, любимая, дорогая доча.
С днём рождения, Ирочка! Будь счастлива! Папа помнит о тебе, любит и целует. Пусть твоя жизнь будет яркой и солнечной. Пусть впереди всегда ожидают радость,  успех и удача в достижении  жизненных высот.
Пусть в жизни для тебя все двери распахнутся,
Пусть в жизни для тебя все люди улыбнутся.
Пусть в жизни для тебя распустятся цветы,
Милые, красивые, такие же, как ты!
07.45. Подъём. 08.45 – отход со стоянки у Могочина. Левый берег очень высокий, лесистый, в елях и соснах.
09.15. Быстро посвежело. Налетел ветерок. Ласточки, а быть может, то стрижи, носятся высоко в небе. Хорошая примета – дождя не будет. Солнце яркое. Небо частью в слоистых облаках.
10.00. Пересёк фарватер, перешёл на правый берег, чему помог ветер, дующий с западной стороны. Течение хорошее. Утки плавают неподалеку рядом с кустами.
13.40. Меня обогнал «БТ-305». Дал сирену приветствия. В ответ помахал ему белой кепкой. Прошёл встречный «РТ-800».
На берегу охотничье зимовье. На устье протоки перед створами к дереву прибита табличка: «Чаинский район. Охотничье-рыболовное хозяйство «Козуровское».
15.00. Не удержался против сильного ветра и течения, затащивших меня в бурную протоку. Она, к счастью, скоро кончилась и соединилась с рекой.
15.45. Прошёл какой-то хуторок на правом берегу. Вниз по реке меня обходит «РТ-725». Жарко. Волны утихомирились.
18.45. Приблизился к знаку «1195». Погода установилась. Ветра нет. Поверхность реки сверкает гладью воды. Очень тихо. Из кучи розовых облаков всё ниже к горизонту опускается солнце. Его медно-красный диск полыхает жаром в  пламени заката. Не к буре ли такое умиротворённое затишье?
21.30. Прошёл 1200-й километр. Знак-отметка стоит на левом берегу. Вниз по реке движется «РТ-820». Видел бегущую вдоль берега чёрную норку с рыбкой в зубах, зайца, сидящего на бугорке.
22.30. Миновал 1205-й километр. Пристал к берегу, заросшему  густым шиповником. Место - не подходящее для привала, но в сумерках надвигающейся  ночи лучшего не сыскать.
 Закончился двадцатый день плавания. Подведём итоги. Речная разметка судоходного пути начинается от слияния Бии с Катунью. Новосибирск на 705-м километре. Отнимаем это число от 1205 и получаем 500. Делим на 20. В ответе – двадцать пять километров, проходимых в сутки. Маловато. Поднажать надо. Такими темпами не только до Крайнего Севера – до ближнего Прииртышья не дойду. Ударят холода, усилятся ветра. А там и до морозов не далеко. Но об этом в спокойный, тёплый вечер не хочется думать. Да и некогда. Вырубаю кусты шиповника, готовлю площадку для костра и палатки. Собираю дрова, разжигаю огонь. Бегаю к реке с ведром за водой, готовлю вечерний чай. Стаскиваю в палатку рюкзаки. Стелю постель. Умываюсь, чищу зубы. Всё это  делаю, беспрестанно отмахиваясь веткой от полчищ комаров. Наконец, устало присаживаюсь к костру. Небо звёздное. Мокрый плавник потрескивает в огне, рассыпает искры. Пламя высвечивает палатку, тучи комаров. Спасаюсь от надоедливых кровососов в дыму.  Смотрю на огонь и думаю, думаю…
…Мартовским воскресным утром последней школьной весны я чудом не утонул. Прихватив отцово ружьё, вышел на лёд широко разлившейся речки Боровушки. Выслеживая зайцев среди тальниковых кустов, незаметно очутился на русле. Тонкий подтаявший лёд проломился подо мной. Я ухнул в ледяную воду. Вынырнул, ухватился за край льдины, навалился на неё, вползая. Она обломилась. Я окунулся с головой. Бешено шлёпая ладонями по воде, среди обломков льда, я продвигался в полынье, пытаясь выбраться на лёд. Прозрачные тонкие льдины, не выдерживая моего веса, разламывались на части, и всякий рапз я глубоко окунался в ледяную купель. Каким-то невероятным усилием удалось дотянуться до тальниковой ветки, подобраться к толстому стволу и вскарабкаться на него. Сидя на ветвях, я отжал воду из одежды. Штаны, телогрейка, схваченные лёгким мартовским морозцем, тотчас превратились в ледовые доспехи. Сожалея об утопленном ружье, я опрометью бросился бежать в бедную избёнку тётки Лены, отцовой родной сестры. Она приняла меня радушно. Уложила на жарко натопленную русскую печь, напоила горячим чаем с малиной. Нет худа без добра. На этой печи нашёл потрёпанную книжку: «Повесть о разорении Рязани Батыем» в переводе Дмитрия Лихачёва. Пока сушилась одежда, прочитал в этой замечательной летописи о подвиге русского богатыря Евпатия Коловрата.
- Кабы не талина, утонул бы, - признался я тётке Лене.
- Твой Ангел-хранитель спас тебя, - перекрестив меня, с улыбкой вздохнула тётка Лена. – Сейчас свечечку зажжём и Господа возблагодарим. И Духу Святому молитву сотворим.
Тётка Лена подошла к образам, зажгла в лампадке маленькую свечку и, часто осеняя себя крестным знамением, зашептала:
- Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша. Благодарю тя, Господи, за счастливое избавление от погибели племянника моего дорогого, дитя неразумного, грехами непорочного, душой чистого и безвинного.
Давно уж нет её в живых. А я как сейчас ощущаю запах ладанки, подвешенной к божнице, вижу трепетный огонёк тонкой восковой свечи, ласковые руки тётки Лены, прикрывающие меня стареньким полушубком. Надеюсь, святая душа этой  добросердечной, набожной женщины обитает в Раю. Иначе, кому ж тогда там быть?!
Весной 1960-го весь мир гудел о подвиге четверых советских солдат. С далёкого курильского острова шторм унёс в океан  самоходную баржу «Т-36» с неисправным двигателем. На борту её без пищи и запаса пресной воды 49 дней и ночей боролись за жизнь младший сержант Асхат Зиганшин, Анатолий Крючковский, Иван Федотов и  Филипп Поплавский. Пили ржавый отстой из системы охлаждения, ели зубную пасту и мыло, жевали сапоги и мехи гармошки, поджаренные на  машинном масле. Спас их вертолёт с американского авианосца. В Сан-Франциско журналисты донимали наших парней вопросами: «Почему, голодая, они не съели друг друга?», на что те гордо отвечали: «Мы воспитаны советским обществом, где каждый человек – друг, товарищ и брат». Волны оторвали баржу от пирса из-за халатности подвыпивших в январскую ночь четверых приятелей, и если бы их нашли в океане наши моряки, не миновать бы солдатикам военного суда.  Находясь на борту авианосца, они знали, что по возвращении в Союз им придётся отвечать за разгильдяйство, но мужественно отвергли предложение американского правительства на политическое убежище. В те годы холодной войны накал военных, экономических, научных и других страстей между двумя ведущими странами мира был особенно велик. Инцидент с баржей «Т-36» пришёлся весьма кстати для разрядки напряжённости. Мэр Сан-Франциско вручил участникам вынужденного плавания ключи от города, а Никита Хрущёв наградил всех четверых орденами Красной Звезды. И хотя в прессе их величали не иначе, как героями, наградили не за стойкость и выдержку, а за то, что не поддались на уговоры остаться в Штатах. А вскоре и песенка модная в ход пошла.
Как на море-океане
Тонет баржа с чуваками.
Зиганшин – буги! Зиганшин – рок!
Зиганшин съел один сапог!
А сорок дней не малый срок,
Зиганшин съел второй сапог!
…Что ещё могу припомнить о той последней школьной весне? Обширные поля, распаханные по осени и ещё не просохшие после паводков и дождей…
Журчащие в канавах ручьи…
Разноголосица птиц в колках и перелесках, мимо которых в слякотное майское утро, по раскисшей от моросящих дождей просёлочной дороге я тащился в осточертевшее Вассино. Чапал по грязи, согнувшись под увесистой сумкой со снедью, мечтая о Тоне, о службе на флоте, о мореходке, о дальних странах. Шлёпал тяжёлыми сапогами по лужам, монотонно отматывая  в унылой лесостепи свои утомительные километры.
От увесистых, как водолазные боты, кирзачей отлетали  ошмётки налипшей соломы. Шагать далеко, времени на романтические мечтания хоть отбавляй. Упершись руками в ремни заплечного мешка, сгорбившись под ним, я медленно брёл, скрадывая долгий путь приятными мыслями. Только бы стать моряком. Приехать в отпуск как Мишка Захаров. Пусть все ахнут. А уж как Тоня обрадуется. Скорее бы школу закончить…
И я прибавлял шагу. Была цель, ради которой в дождь, в мороз, в метель отмеривал шагами двадцать километров туда – в понедельник, с рассветом. И двадцать обратно – в пятницу, поздним вечером. Каждую неделю. Три учебных года. Комья глины, смешанной с пожухлой травой и соломой, навешиваются на подошвы сапог толстыми лепёхами. Обрываются, налепляются снова и нет конца нудному пути в страну знаний со скромным названием «Вассинская средняя школа».
За деревней Кадниха разглядел я стоящий вдали на дороге гусеничный трактор. Ускорил шаги, почти срываясь на бег, устремился к трактору. Догнать! Успеть, пока трактор не уехал. Авось, повезёт! Авось, довезёт!
Весь в мыле, месил я грязь, скользя и падая, еле выволакивая ноги из месива глины и соломы. Только бы успеть! Только бы не ушёл трактор! Обидно будет – не дойдёшь каких-нибудь сто метров, а он возьмёт и уедет. Ещё поднажать! Не сдаваться!
Вот уже и кабина видна. За ней большие сани на полозьях, на них люди сидят. Слышен ровный рокот дизеля. Скорей! Уйдёт из-под носа. Совсем немного добежать остаётся. Из последних сил изображаю бег, дышу хрипло, с надрывом. В груди всё клокочет, сердце бьётся, как у птички, зажатой в ладони. Но вот и сани. Поравнялся с ними, со стоном упал на доски, притрушенные соломой. Успел! Можно ехать. Кончились мои мучения.
Сидящие рядом женщины, закутанные в шали и полушубки, угрюмо молчали, придерживая свои кошёлки, корзинки и узлы. Мой приход никак не тронул их. Нахохлившись, обмотанные цветастыми платками, они мумиями торчали среди своих мешков, в которых повизгивали, похрюкивали поросята, трепыхались, гогоча, гуси, кудахтали куры. Бабы ехали на тогучинский колхозный рынок. На базар, проще говоря. Но пока они ещё никуда не ехали. Сидели, понуро ожидая, когда трактор прибавит обороты, залопатит траками гусениц по весенней хляби.
- Почему он так долго не едет? – отдышавшись, спросил я. – Тракторист ушёл?
- Никуда не ушёл. Спит в кабине, - сердито проворчала баба с ягнёнком на руках.
- Как спит? – не понял я.
- Самогонки в Каднихе напился, вот и завалился на боковую. Ждём, когда протрезвеет.
Я заглянул в кабину. Мертвецки пьяный тракторист храпел, уткнувшись головой в приборный щиток. О скором протрезвлении нечего было и думать. Ладно… Как-никак, опыт вождения трактора, когда я наехал на избу немца Веде, у меня имелся. Подвинув тракториста в угол кабины, я уселся за рычаги, выжал сцепление, включил передачу и, волнуясь, отпустил педаль сцепления. Да поторопился. Трактор рванулся, чуть не заглох, но я вовремя дёрнул вниз ручку акселератора и дал полный газ. В раскрытую дребезжащую дверь донеслись визги, вопли, крики. Оглянувшись в заднее окно, я увидел, как от неожиданного рывка закувыркались женщины. Одна баба слетела с саней вместе с дико визжащим в мешке поросёнком. Я остановил трактор. Женщина с руганью взгромоздилась на сани, и мы покатили под размеренный гул двигателя и клацанье гусеничных траков.
Душа моя ликовала. Видела бы меня сейчас Тоня! Расскажу – не поверит! Засмеётся: «Опять сочиняешь! Сам ехал на тракторе? У тебя прав нет! Кто бы тебе разрешил? Ох, заливаешь, ты, Генка!» И добавит: «Милый мой фантазёр!». Обнимет, поцелует и лукаво заметит, глядя в глаза: «Врунишка… Всё равно люблю тебя».
Но еду же! Потяну рычаг влево или вправо – трактор послушно поворачивает. Красота! В кабине гул, тракторист спит, а я, распираемый восторгом, горланю: «Прощайте, скалистые горы…». Впереди, поперёк дороги, широкое озеро – низина, затопленная талой водой. Я остановился перед ней, размышляя как ехать. Свернуть с дороги, объезжая полынью – увязнуть в топкой пахоте. Двинуть прямо? А если там глубоко? Из полыньи тракторный след выныривает на пригорок. Кто-то проехал до меня. И ни каких объездов ни слева, ни справа.  Поеду прямо! Включаю пониженную и даю полный газ. Вперёд!
Посреди полыньи вода скрыла гусеницы, подобралась к кабине. Только бы не заглох мотор! Ну, давай, браток, давай!
Громкие крики перекрыли надрывный гул мотора. Я глянул в заднее окно и обомлел от ужаса. Что я наделал? Как я забыл про сани? Бедные женщины! Из мутной рыжей воды торчат одни головы! Только бы не застрять в этой луже! Ну, ещё немного…
Всем телом подавшись вперёд, словно пытаясь помочь трактору, навалился на рычаги. Надёжный «ДТ-54», детище алтайских машиностроителей, цакая гусеницами по воде, упрямо вылез на бугор.
Лишь только сани вышли из воды, я остановил трактор, выскочил из кабины. Но лучше бы я этого не делал! Много нового я узнал о себе, о маме, папе и даже о дальних родственниках! Мокрые женщины, принявшие неожиданную ванну в ледяной майской воде, костерили меня на чём свет стоит. И какой я бестолковый! И какой придурок! И какая мама меня родила?! И какой папа-баран сделал такого дурака! И чтоб всей моей холерной родне пусто было! И много ещё чего из ненормативной деревенской лексики услышал я.
- Откуда ты только взялся на беду нашу? – орали бабы. Не стесняясь, раздевались догола, стоя на промокших мешках, отжимали одежду. – На дворе дождь со снегом вперемежку, а он купать нас вздумал! Погоняй дальше, окаянный!
Взбодрённый такими напутствиями, я вновь уселся за рычаги и теперь уже без приключений доехал до Вассино. У нужного мне переулка остановился и растолкал тракториста. Тот, на удивление, быстро продрал глаза, ошалело посмотрел на меня, на улицу, промычал что-то не членораздельное.
Я выпрыгнул из кабины, и трактор покатил дальше, увозя в райцентр съёженных, скрюченных женщин. Дрожа от холода, бабы насуплено и сердито глядели на меня.
Я направился к избёнке, сиротливо взирающей на мир вросшими в завалинки кривыми оконцами. «Интересно, - думалось мне, - а как там куры в мешках? Что-то не слыхал, когда вылез из кабины, чтобы они кудахтали…».

                В  костюме «От  Морозова».

Той же слякотной весной, накануне выпускных экзаменов, я пешком отправился из Вассино в Тогучин в райком комсомола. Вместе со мной месили грязь девчонки из нашего класса Валя Быкова, Валя Загорюйко, Люба Панова, Галя Дудоладова и Галя Ермолаева. Одноклассники Артур Нехорошкин, Саня Игнатов, Володя Танаков и Толя Вишнёв вступили в комсомол раньше нас, чем очень гордились, а мы им завидовали. Мы шли и пели:
Шагай вперёд, комсомольское племя,
Цвети и пой, чтоб улыбки цвели,
Мы покоряем пространство и время,
Мы молодые хозяева земли.
Два десятка километров отшагали бодро и весело, болтая без умолку. Девчонки откровенно делились своими планами на будущее, из которых явствовало одно: выйти удачно замуж. Аббревиатура первых букв этих трёх слов читается: «ВУЗ». О нём и мечтали мои одноклассницы.
- Как же любовь? – недоумевал я.
- Глупенький… А есть она? – усмехнулась Люба Панова. – Любовь – не что иное, как обман воображения. Так утверждает Никола Себастьян Рок де Шамфор, французский писатель-моралист.
- Дурак твой Шамфор, хоть и моралист. Виктор Гюго другого мнения на этот счёт. Он сказал: «Любовь – как дерево; она вырастает сама собой, пускает глубоко корни во всё наше существо и нередко продолжает зеленеть и цвести даже на развалинах нашего сердца». А Фридрих Шиллер в стихотворении «Прощание Гектора» говорит так:
- Всё, что было в жизни мне отрадно, канет в Лету, друг мой безвозвратно. Не умрёт одна любовь!
- Хемингуэя уважаешь? Цитирую: «Если двое любят друг друга, это не может кончиться счастливо». И на фига мне такая любовь, если она принесёт несчастье? И вообще, Грэм Грин, английский писатель, считает, что любовь выдумали трубадуры.
- Любовь – привычка, - вмешалась в наш спор Галя Дудоладова.
- Не понимаю… Как привыкнуть, не любя?
- Наивный! С лица воду не пить! Были бы у моего будущего мужа деньги, квартира, дача, загранкомандировки… Помнишь, у Шекспира? «Сердце женщины всегда любило величие, богатство, властвование». Понял, защитник любви?
- А не противно потом будет жить с нелюбимым? С жирным,  плешивом начальником… С брюзжащим  денежным скупердяем… Без любви жизнь не возможна. Любовь есть небесная капля, которую боги влили в чашу жизни, чтобы уменьшить её горечь.
- Очень поэтично. Долго сочинял? – съязвила Дудоладова.
- За меня постарался Джон Уилмот Рочестер, английский поэт и фаворит короля Карла Второго.
- Ах, да… Мы и забыли совсем: наш Ромео влюблён в Тоньку Борцову! Где ему понять нашу меркантильность? С милым и в шалаше рай! Лично я предпочитаю квартиру с удобствами. А состоятельный человек не всегда старый и обрюзгший жмот. Он может быть и внешне приятным.
- Предатель! – напустилась на меня молчавшая до этого Валя Быкова. – В своём десятом классе девчонку не нашёл. В девятый его к Тоньке Борцовой занесло! Нарцисс самовлюблённый! Воротнички у него каждый день беленькие, брючки наглаженные!
- Тоне нравлюсь я, а не квартира моя будущая, - парировал я Валькину подначку. Она забросила в мой огород камень, намекая на Галю Ермолаеву, скромную, крепко сбитую девушку, трудолюбивую и серьёзную. Я давно замечал, что нравлюсь ей.
- Сердцу не прикажешь, - добавил я много раз слышанную фразу. – Хотел подкрепить её подходящим афоризмом классика, но своё мнение поспешила выразить забежавшая вперёд нас по дороге Валя Загорюйко:
- Ерунда, стерпится – слюбится, - тоном умудрённой жизнью старухи убеждённо сказала она. – Лишь бы человек хороший был…
- Да, Генка, запомни: каждая девчонка мечтает о «вузе» – выйти удачно замуж. И твоя Тонька тоже, - уверенно заявила Дудоладова.
Маленькая, худенькая, курносая, с россыпью веснушек на розовых щёчках, с жиденькими волосёнками и плоской грудью,  семнадцатилетняя Галька Дудоладова по прозвищу «Дас Кнопыш» чётко реализовала программу своего «вуза». Вышла удачно замуж за Вовку Гусева, вассинского парня, курсанта Омского Высшего военного командного училища, приехавшего в родную деревню в отпуск. Гусев дослужился до генерал-лейтенанта. Галька стала генеральшей. Правда, особой радости от выпавшей ей доли генеральской жены не испытала, а скорее, горе. Однажды её военный муж решил прокатить на мотоцикле своего сынишку. Ноги мальчишки попали в заднее колесо, и спицы перемололи ступни. Сын генерала на всю жизнь остался инвалидом.
Валя Быкова, тоже мечтавшая о женихе-военном, о жизни за границей, вышла замуж за прапорщика. Тот увёз молодую жену к месту службы в Германию, где Валя вскоре умерла после болезни.
Галя Ермолаева нашла своё счастье на авиационном заводе имени Чкалова. Избиралась депутатом областного Совета.
Люба Панова устроилась на работу в школу учительницей начальных классов.
Валя Загорюйко  и Толя Вишнёв поступили в сельхозинститут.
Артур Нехорошкин и Саня Игнатов стали курсантами Новосибирского речного командного училища.
Володя Танаков стал механизатором в родном селе Марай.
Вот и все сведения о выпускниках нашего десятого класса, которыми располагаю через сорок шесть лет после окончания школы. Но тогда мы ещё ничего о себе знать не могли. Спешили, подгоняемые радужными надеждами, в райком комсомола, где нас должны были принимать в ряды Всесоюзного Ленинского коммунистического Союза молодёжи. Мы переживали: «Примут? Не примут? Какие вопросы будут задавать?».
В кабинет первого секретаря Тогучинского райкома комсомола нас  вызывали по одному и задавали одни и те же вопросы.
- Сколько орденов у комсомола?
- Пять!
- Какие?
- Орден Боевого и орден Трудового Красного Знамени, три ордена Ленина.
- За что?
- Первый – за героическое участие в Гражданской войне. Второй – за восстановление разрушенного войной хозяйства. Третий и четвёртый – за Великую Отечественную войну и восстановление после  неё. Пятый – за освоение целинных и залежных земель.
- Кто первый секретарь ЦК комсомола?
- Семичастный.
- А кто первый секретарь ЦК КПСС?
- Никита Сергеевич Хрущёв.
- Назовите комсомольцев – Героев Советского Союза.
- Зоя и Александр Космодемьянские, Саша Чекалин, Александр Матросов, Юрий Смирнов, Мария Цуканова, Николай Гастелло…
- Достаточно… Кто такой Косыгин?
- Алексей Николаевич Косыгин - член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР.
Этих знаний, видимо, было вполне достаточно, чтобы стать комсомольцем, потому что других вопросов на бюро райкома  нам не задавали. Выдали билеты, пожали руки:
- Поздравляем, товарищи комсомольцы со вступлением в ряды молодых строителей коммунизма! Дерзайте! Творите! Помните: « И вечный бой! Покой нам только снится!».
Воодушевлённые таким патетическим напутствием, мы ещё раз отшагали по грязи пару десятков километров из Тогучина в Вассино. Уже не столь весело и задорно, как утром. Голодные, усталые, вразброд, кое-как  притащились домой.
Наша двухэтажная школа зеленела железной крышей, синела резными наличниками огромных окон на краю села, вблизи густого березника. В мае из лесу тянуло густым, тягучим ароматом цветущих трав, и всё чаще парты во время уроков пустовали. Мы сбегали в лес всем классом. Рвали букеты белых и жёлтых подснежников, оранжевых огоньков, плели венки и гуляли в них как предки-славяне. Сообща зубрили билеты, готовились к выпускным экзаменам.
Преподаватели английского языка, химии и физики имели на меня «зуб». Сдать экзамены по этим предметам казалось невероятным. «Англичанка» даже не хотела  допускать к экзаменам.
В последний месяц на меня нашло рвение к учёбе. Целыми днями старательно штудировал билеты, готовил шпаргалки. Несколько самых трудных тем выучил наизусть. И то ли я такой везучий?! То ли стечение обстоятельств?! Единственный, отлично выученный билет по химии «Свойства ионов и реакции ионного обмена» попал мне. Без запинки выдолбил по физике тему «Колебательный контур» - тоже досталась мне. И последнее везение по английскому языку: билет с топиком «Спорт». Его лишь выучил. Его и вытянул к превеликому своему удовольствию.
По всем проблемным для меня предметам на экзаменах получил четвёрки. И чуть не заплакал от обиды и досады, увидев в аттестате зрелости тройки. «Зачем же тогда экзамены?» - думалось мне.
К выпускному вечеру родители решили пошить мне костюм. Первый в моей жизни. С этой целью отец усадил меня на телегу, и Волга отвезла нас в Тогучин к портному Морозову. Седовласый, пузатый, хромоногий мастер принял степенно, со значением своей исключительной важности. Не спеша обмерил, оценивающе осмотрел отрез тёмно-синего шевиота. Помял ткань в руках.
- Хороший материал, чистая шерсть. Сошью настоящий костюм, а не какой-нибудь там стиляжный.
В конце пятидесятых – начале шестидесятых в моду вошли узкие брюки, однобортные грубые пиджаки, цветастые, в «петухах», рубахи, галстуки с нарисованными на них пальмами и обезьянами, ботинки на толстой каучуковой подошве. Такую одежду называли «стильной», а молодых людей, одетых в неё – «стилягами». Модники отращивали длинные волосы, взбивали над лбом высокий кок, смазанный бриолином, курили сигареты «Лайка», кривлялись и жеманничали:
- Мои предки в субботу в оперный укатят… Мне тачку  оставят… Махнём в Кудряши, кайф словим… Оторвём там буги-вуги.
- «Победа» твоя, старик, древнее мамонта… Я у своих «волгаря» экспроприирую…Чувихи будут?
- Обижаешь! Две угарные самочки из «педа» напрашиваются. Уламывать долго не придётся! Ещё из «меда» одного стильного чувака прихватим… Папан у него торговой базой рулит, а маман – декан у нас в НЭТИ.
- Расколем на брючки-дудочки?
- Шепчешь, старик… Не экзотикой любоваться я беру с собой этого импортного охламона, а  блатёж с его предками заводить. Ну, поплыли? Держи граблю!
- Чао, маэстро!
Комсомольцы-дружинники вылавливали стиляг в парках и скверах,  на бульварах и танцплощадках, стригли наголо, обрезали их кричащие галстуки. Быть «стильным» - считалось позорным нарушением морального облика советского молодого человека. Верный старым портновским традициям мастер Морозов и слушать  не захотел хотя бы слегка заузить брюки.
- Ещё чего?! Стиляжничать вздумал? – насуплено, из-под очков, грозно посмотрел на меня. – Клёш! Прямой! Как у матросов Балтики! Сам Леонид Утёсов в таких клёшах ходит.
Сравнение моих будущих костюмных брюк с флотскими, а тем более, со штанами известного артиста, в какой-то мере польстило моему самолюбию и успокоило. А что? Морозов – мастер! Ему виднее. Не походить же мне и в самом деле на стилягу?
На примерку к именитому мастеру я ездил три раза. И здесь я не могу не упомянуть любопытную историю, случившуюся во время одной из таких поездок в Тогучин. Приключение это внесло некоторое разнообразие в застойный уклад нашей зачуханной деревни. Но по порядку…
Жили в Боровлянке в ту пору три известные на всю округу личности: колхозный агроном Мелентик, дурковатый бродяга Миша-лётчик и человек без определённых занятий Толя Козлов по прозвищу Ленин.
Первый, маленький, от горшка два вершка, рыженький, конопатенький, разъезжал по полям и весям в пролётке на рессорах, запряжённой серой, в «яблоках», лошадью. Невзрачный мужичишка прославился тем, что несколько баб родили пацанят, рыжих и хилых, очень похожих на агронома. По этому поводу в Боровлянке стала расхожей поговорка: «От Мелентика мелентик и родится». Что означало: «Каковы семена – таковы и всходы. Крупных плодов не жди». Помимо рыжих суразят, результатом агрономовских разъездов в пролётке являлись колхозные урожаи картофеля. Такого мелкого, что куриные яйца в сравнении с ним просто мутанты.
Другая достопримечательность Боровлянки тех лет – Миша-лётчик. Фамилии его никто не знал. Он летом и зимой ходил в грязной шинели с голубыми петлицами, в затасканной офицерской фуражке с голубым околышем и крылышками на тулье. Миша-лётчик раскидывал руки широко, как аэроплан, и гудел:
- У-у-у…
Мальчишки бежали следом и кричали:
- Миша, прокати на самолёте!
Ночевал Миша-лётчик в кузнице, обтирая пыль за горячим горном. Потом куда-то исчез и больше его никто не видел.
Мишу-лётчика на ниве боровлянской славы не на долго сменил вернувшийся из армии Лёнька Муравьёв. До призыва на военную службу этот бесшабашный парень прославился в Боровлянке тем, что, куражась, спьяну надевал чугун с кашей на голову матери. Имени, отчества неопрятной, растрёпанной женщины в деревне никто не знал. Все звали её Муравьихой. Каша часто была горячей, прилипала к нечёсаным волосам. Муравьиха не могла сразу стащить чугун с головы, выбегала из дому с воем, босиком неслась по улице.
Пришёл Лёнька из армии зимой. Комиссовали бедолагу по болезни. Какой-то фортель выкинул непутёвый солдат в своей бронетанковой части. Посадили танкиста на гауптвахту, в камеру – одиночку на бетонный пол. Простудился там безалаберный парень. Сделали ему в госпитале операцию – кастрацию. Удалили одно яйцо. Такова оказалась цена досрочного увольнения рядового Муравьёва из доблестных Вооружённых Сил. Приехал Лёнька домой в новеньком обмундировании с эмблемами танкиста на чёрных петлицах. Гоголем по деревне ходит, фотографии всем показывает. Вот Лёня в самоходке. Вот Лёня на самоходке. В шлемофоне. С планшетом на боку. С автоматом на груди. Герой! Пацаны завидуют. Надо же! Какой был разгильдяй, хулиган и выпивоха, а каким стал! Не нарадуются сельчане, головами качают изумлённо:
- Чудеса делает армия с нерадивым человеком. Кого хошь исправит, в люди выведет. Пора женить Лёньку. Хватит Муравьихе одной мыкаться, помощница ей нужна.
Сосватали Лёньке  невесту одноглазую. На другом бельмо у неё было. Из Иркутска привезли суженую. Не из того большого и славного города, а из захудалой деревушки с таким громким названием. В семи километрах севернее нашей Боровлянки располагалась она. Сейчас, «спасибо» Хрущёву, на её месте бугры, поросшие крапивой, лебедой, полынью.
На свадьбе Лёнька сидел весёлый, гордился диагоналевой гимнастёркой и обнимал молчаливую, скромную девку, безграмотную, забитую беспросветной нищетой колхозной жизни. К ночи подгулявшие гости отправили жениха с невестой на брачное ложе, а сами продолжали горланить песни и пить за счастье молодых. Под утро из комнатушки в белой солдатской рубахе и в кальсонах выбежал несостоявшийся супруг. Глыкнул, не закусывая, стакан самогона и давай крушить всё подряд: тарелки с остатками винегрета и холодца, бить графины, опрокидывать столы, топтать, пинать, крушить, колотить, ломать, бросать, швырять.
- Лёня, Лёня! – орали пьяные, полусонные гости. – Ошалел?  Перестань! Что творишь? Ты в своём уме?
Нет, не в своём уме был недавний щеголеватый солдат и вчерашний жених. Не сладилось у него ночью с молодухой… Домой, в Иркутск из пяти изб, укатила она вся в слезах.
И всё! Безнадёжно свихнулся парень. Ещё хуже, чем до армии безобразничать стал. Куролесил и вытворял в деревне всякие глупости. В графин председателя сельсовета Малинкина, хохмы ради, написал, а тот спозаранку, с похмелья, жаждой мучимый, не разобрал да и выпил. За хвосты быков связывал. Кур догола ощипывал и на улицу выпускал. Боровлянцы ахали:
- Совсем помешался Лёнька…Чокнутым сделался… Опять матери чугун на башку цеплял, стучал по нему ухватом и кричал: «На што мне без бабы жизня сдалась? Давай, подлюка старая, самогонки, а не то удавлюсь али утоплюсь!». До армии дурнем был, а сейчас и подавно… Да-ить евнухом сделали, проклятые. Как не беситься ему?
Спрятала Муравьиха бутыль самогона в дырявый валенок на русской печи. Лёнька всю избу перерыл, но нашёл-таки злополучную бутыль. Высосал её до дна, в Тогучин решил съездить, в больницу.
- К фершалу по мужеской части собрался, - судачили в деревне. – Да токмо иде воны ему яйцо возьмуть? У мертвеца рази у якого вырежуть… А як вживлять? Медицинска наука у нашем Тогучине ишо до такого уровня не дошла. К мериканцам ему надо. Те  мужика могуть в бабу переделать. Тран… Тран-виньтикция называтца.
Не доехал Лёнька до Тогучина. По дороге поднялся в кузове, подошёл к борту машины, намереваясь малую нужду справить. На ногах и так еле стоял. А тут качнуло, подкинуло на ухабах. Перевалился несчастный горемыка через борт и головой под колесо угодил. Был Лёнька и нет его. Как и не было. Могила давно заросла травой, сравнялась с землёй, и уже ещё кого-нибудь в это место похоронили. И не вспомнит никто. А я помню. И покуда жива будет эта рукопись, то и Лёнька Муравьёв будет жить в ней. Не дружил парень с головой. А с дурня какой спрос? Прощает Бог блаженных. Простим и мы покойному страдальцу  чудачества его неразумные.
Но нельзя в деревне без дурака. И потому ни с того, ни с сего «съехал чердак» у сорокалетнего рабочего скотного двора Толи Козлова. Большой это был оригинал! В каждом населённом пункте есть такой гражданин, про которого говорят: «Он с мухами в голове… Он с гусями…У него крыша потекла». При этом обязательно повертят пальцем у виска, пришлёпнут ладонью по лбу и усмехнутся: «Ну, что с него взять? Пыльным мешком прихлопнутый!».
Но Толя Козлов превзошёл и Мишу-лётчика, и Лёньку Муравьёва. Каждому встречному-поперечному Толя объявлял, что он – Ленин! Вот так, ни больше, ни меньше. А что мелочиться?!
Лысый, небритый боровлянский «Ленин» ходил в брезентовом плаще, накинутом на голое тело, в стоптанных сапогах с оторванными подмётками, подвязанными проволокой.
Утро боровлянского «Ленина» начиналось с обхода улиц и окраин села. Он махал руками, указывал перстами влево, вправо, как бы планируя, где и что посеять, построить, «разрушить до основанья, а затем…»
Наметив «планов громадьё и размахов шаги саженьи», Козлов-Ленин шёл за деревню, где  у него были шалаш и пень. Совсем как у Владимира Ильича в Разливе! Чашки, приносимые сердобольной матерью, Толя после еды не мыл, а забрасывал в кусты.
- Ленин посуду не моет, - важно отвечал матери Толя, уговаривающей сына-дурня не зашвыривать в траву тарелки и ложки.
Толя приходил в сельмаг, закладывал руку за отворот плаща, прохаживался вдоль прилавка и с озабоченным видом интересовался:
- Как с продуктами, товарищи, хорошо?
- С продуктами, товарищ Ленин, хорошо. А вот без них плохо нам, - смеясь, отвечали сельчане и сокрушённо вздыхали:
- Бедный мужик… Совсем чиканулся…
А вскоре такой номер Толя Козлов отколол – вся деревня тот финт обсуждала и в толк взять не могла: как такое могло случиться? Чудес не бывает. Однако, Толя опроверг это утверждение напрочь.  Здесь я и подошёл в своём рассказе к той самой любопытной истории, о которой долго не стихали в деревне самые различные толки. Перемывая кости Козлова-Ленина и так, и эдак, и не находя объяснение его выходке, боровлянцы  диву давались и плечами пожимали: надо же!
А было так…
Я ехал из Боровлянки в Тогучин на примерку к портному Морозову. Вместе со мной в кузове грузовика тряслись с узлами и кошёлками ещё десятка полтора боровлянцев. Автобусы междугородные тогда не ходили. Каждый добирался в райцентр на попутках. Чаще всего, в открытых кузовах машин.
Едем, стало быть, просёлочной дорогой. Прямушку проехали. До Шубкино рукой подать. Толю Козлова-Ленина обгоняем. Шофёр посигналил, притормозил. Дверцу открыл,  весело крикнул:
- Садись, Ильич, до базара подвезу!
Толя правую руку тотчас за отворот плаща. Левую в карман:
- Верной дорогой идёте, товарищи! Но мы пойдём другим путём! Нам быстрей надо! Вперёд, к победе коммунизма!
Сказал – рубанул ладонью перед собой и зашагал по высокой траве, через кусты и кочкарник вправо от дороги, в сторону Вассино.
В кузове «газика» все засмеялись, за животы схватились.
- Как знаешь, тебе виднее, - гаркнул шофёр вслед страннику. Машина тронулась и покатила по пыльному тракту. Сельчане ещё немного посудачили, похохатывая о Толиных «задвижках», и думая о своём, скоро о нём забыли.
Вот и базар. Въезжаем в ворота рынка и кого видим в толпе? Правильно! Толю Козлова-Ленина! С невозмутимым видом небритый «вождь пролетариата» в драных сапогах, в плаще на голое тело праздно шатался среди зевак и покупателей. Челюсти у нас отвисли, глаза чуть не повылазили, глядя на Толю. А тот ходит по базару, семечки поплёвывает, глаза по-ленински щурит, цитату очередную перед мясным рядом выдаёт:
- Профсоюзы, товарищи – школа коммунизма!
Кто и на чём подвёз его? По какой дороге? Остаётся только гадать. Некоторые пытались выяснить это у него самого, но в ответ слышали одно:
- Шаг вперёд, два шага назад! Детская болезнь левизны в коммунизме! Учиться, учиться и ещё раз учиться!
Большой оригинал!
Я спрыгнул с машины и заторопился к портному Морозову. Пока я, прислонясь к дверям, ожидал примерки, Морозовы пили чай с круглыми карамельками. Отец семейства Морозов, его жена - толстенная морозиха и дети – четверо мордатых, упитанных поросят-морозят брали конфеты чайными ложками, обсасывали немного и складывали обратно в вазочку. На другой раз чай попить. Экономия!
Напившись чаю, Морозов-старший проходил в тесную каморку, где стояла швейная машина «Зингер». Раскладывал шитьё на столе и приглашал меня. Прикидывал выкройки, схваченные булавками, что-то вымеривал, высчитывал, помечал мелком.
И через пару недель выдал… «шедевр» швейного искусства! Широченные клёши фасона тридцатых годов! Ужасно короткие, с толстыми манжетами внизу. И двубортный пиджак с длинными узкими лацканами того же довоенного покроя! И брюки, и пиджак – чистая шерсть. Что ж хорошего в том? Сколь ни гладь – выглядят мятыми, будто жёванными телёнком. Сморщенные плечи, загнутые уголки лацканов, тёмно-синий стариковский цвет ткани.
Напялил я на себя это портновское «чудо» и разрыдался с горя. Но куда деваться? Деньги потрачены. Другого ничего нет. Вырядился в долгожданную обнову, разочаровавшую меня, на выпускной вечер пришёл. В костюме этом, сгорая от стыда, пел со сцены вместе с Галькой Дудоладовой дуэтом:
Тропинка первая моя
Лети от школьного порога.
Пройди все земли и моря
И стань счастливою дорогой…
Аккомпанировал на баяне военрук, бывший авиатор Михаил Ильич Лысенко. В зале, среди всех учеников и учителей школы сидела Тоня Борцова. Аплодировала громче всех, а после нашего выступления не то смеясь, не то серьёзно заметила:
 - Ка-кой костю-юмчик! В плечиках не жмёт? На-астоящий мужчина!
На что намекала бойкая на язычок хохотушка? На то, что я струсил, испугался притворных слёз невинности и не овладел ею в ту пьянящую июньскую ночь, благоухающую цветущей черёмухой? Или я попросту смешон в этой пародии на костюм – незабываемом «творении» швейных дел мастера? Парни из нашего класса пришли на выпускной в узких брюках и серых клифтах – модных пиджаках из толстой ткани.
Проходя мимо большого зеркала в фойе школы, я глянул на себя в него и ужаснулся: в широченных коротких штанах, еле достающих до тупоносых дешёвых ботинок, я очень походил на Чарли Чаплина. Не хватало лишь котелка и тросточки! Стесняясь своего неказистого вида, я сбежал в тот вечер от Тони. И, как оказалось, навсегда.

                Прощай,  школа!

Каждую осень в хлопотах и заботах суетных дней я забывал послать в тогучинскую районную газету хотя бы небольшую заметку о моих учителях. Поздравить их с профессиональным праздником, пожелать здоровья, поблагодарить за огромное терпение, чуткость и внимание к одному из посредственных учащихся, каковым я был. За то, что выпустили меня из десятого класса с аттестатом о среднем образовании.
 Незаметно пролетели годы. Я стал стар. И многих моих учителей давно нет в живых. Поздно спохватился благодарить. Поздно… Как говаривал мой товарищ по редакции Валентин Радченко: «Хорошая мысля всегда приходит опосля».
Сегодня своих дорогих учителей я назову поимённо, преклонив колено в память о них, как перед Знаменем.
Искры, устремляясь ввысь, с тихим треском летят в ночную мглу. Колышется пламя, отгоняя комаров. Огонь разгорается всё ярче, освещая палатку, плот-катамаран, ближние ёлки. В двух шагах от костра плещет на берег обская волна. Разноголосый, нестройный хор ночных кукушек вторит монотонному крику коростелей. И звонкое эхо моего голоса разносится над уснувшей рекой:
- Слушай, Земля-я-я! Слушай, Вселенная! Слушайте все! Благодарный ученик по прошествии многих лет отдаёт дань уважения своим учителям!
У одних помню лишь имена, у других только фамилии. Но не бежать же мне сейчас за тысячу вёрст в архив областного управления образования за справкой!
Валентина Николаевна и Августа Сергеевна из Тогучинской начальной школы 1949-1953 учебных годов!
Историк Пётр Иванович Захаров, географ Пётр Павлович Косов и учитель математики Нина Ивановна из Боровлянской семилетней школы 1954-1956 учебных годов!
Директор Вассинской средней школы Николай Иванович Смыков! Заведующая учебной частью, преподаватель химии Людмила Викторовна Кудрявцева! Военрук Михаил Ильич Лысенко! Физик Эдуард Владимирович Байрашевский, учительница английского языка Инесса Фёдоровна! Историк Исаак Абрамович! Преподаватель математики Тамара Евгеньевна! Географ Сальникова! Учитель русского языка и литературы Разгоняева! 1957-1960 учебных годов!
И все те, кого не помню ни по имени, ни по фамилии, зато помню их внешности, доброе ко мне отношение. Одной из таких была молоденькая, удивительно спокойная, интеллигентная и очень миловидная учительница русского языка и литературы. Когда я жил у бабы Анны, она рано утром заходила ко мне и поднимала с постели.
- Гена! Вставай! Пора в школу!
Жаль, ни имени её, ни фамилии не помню…
В полночный час, на таёжном берегу, за тысячу километров от Новосибирска, среди безлюдных обских просторов громко произношу я имена своих учителей! Не за юбилейным столом, не на учительской конференции в дежурном списке названы они. На диком плёсе, согреваясь чаем, с теплотой и любовью вспоминаю о вас, дорогие мои! Кто жив – тому здоровья и всех благ! Кто покинул беспокойный мир – тому земля пухом и светлая память! Спасибо вам! И если я в эти минуты сижу у костра, занятый благообразными мыслями, без дурных помыслов, с чистой совестью и спокойной душой – это ваша заслуга, дорогие учителя. Безмерная вам моя благодарность!
Моё благоговейное, трепетное отношение к учителям осталось на всю жизнь. Учитель для меня – человек не от мира сего. В школьные годы представить не мог, что он ест, пьёт, спит, ходит в туалет, моется в бане, ходит там нагишом. Он же – Учитель!
Уважение к школьным учителям не омрачила даже характеристика, выданная мне классным руководителем Людмилой Викторовной Кудрявцевой. Какую заслужил – такую и получил! Нечаянно ушибленная мною метательным диском «химоза» выдала мне характеристику, годную разве что в исправительно-трудовую колонию. Да и в ту, пожалуй, не приняли бы. «Не уравновешенный, не серьёзный, не усидчивый, не сдержанный, не аккуратный, не самостоятельный, не дисциплинированный, не добросовестный, не воспитанный, не искренний, не честный, не ответственный…».
Сколько злобы, ненависти, мщения в тех «не…». Получи, мерзавец, за больную грудь, ушибленную диском!
А я не обижаюсь. С годами-то дошло до меня, каково ей было!
Простите, Людмила Викторовна! Дурак был, глупый. Валентность так и не понял. Зато в жизни многое понял, потому и прошу простить меня. Ваша принципиально-объективная оценка моих моральных качеств повлияла на мою судьбу. А, стало быть, и на судьбы других людей. Ведь я уже говорил: всё взаимосвязано. От поступка одного человека меняется жизнь многих. Одни рождаются. Других, напротив, вообще может не быть. Так и тот тетрадный лист с вашей подписью и школьной печатью решил не только мою судьбу. Стал бы я офицером – и повлиял бы на чьи-то жизни. Не стал – всё у них по-другому пошло. Быть может, такой же невзрачный листок когда-то решил судьбы во всём мире. Родился враг человечества Гитлер. А мог и не родиться.
А у меня хватило ума после окончания десятилетки явиться с той характеристикой в военкомат!
- Хочу в военно-морское училище, - заявил я.
- Похвально, молодой человек, - принимая документы, сказал майор, неторопливо помешивая ложечкой чай в стакане. – Однако, где вы были раньше? И с какой печки упали? Кандидаты во все  училища уже отправлены. Ещё с зимы парни в них готовились. Осталась заявка с Уссурийского автомобильного… Поедете?
Я пожал плечами. Прощай, море! Автомобильное никогда и в голову не приходило. Но так хочется быть офицером!
- А что делать? – вздохнул я горестно. Поеду.
- Проходи на медкомиссию.
Пока я раздевался, майор просматривал документы. Нахмурился, заглянув в аттестат, а когда стал читать характеристику, брови майора приподняли фуражку на лбу. Он поперхнулся чаем, откашлялся. Что-то прошептал председателю медкомиссии, разбиравшей на столе бумаги. Я пал духом: моя песенка спета. Мечта об офицерских погонах стала лёгким дымком, в один миг  развеянным налетевшим ветерком.
- Приляг. Встань. Ещё приляг… Дыши… Не дыши. Присядь. Встань. На сердце не жалуетесь? Нет? Странно…
Повертела меня врач, послушала… Отводя глаза в сторону, объявила жестокий приговор:
- Шумы в сердце, недостаточность митрального клапана. Не годен к военной службе.
Слова врача обрушились на меня ударом грома в ясный день. Слёзы обильно полились из моих глаз. Майор не выдержал, растроганно посочувствовал:
- Ладно, не переживай… В военной службе мёду мало… Тем более, в автомобильной… В мороз минус тридцать в моторе копаться! И куда тебе с плохим здоровьем? И с такой характеристикой? С тройками в аттестате? Предлагаю в техникум по направлению военкомата. Поступление вне конкурса. В радиотехнический, радиосвязи, в сельхозмашиностроения. Ну, так как? Согласен?
Размазывая кулаками слёзы по лицу, я мотнул головой.
По своему недалёкому разумению размышлял так: «Математику знаю плохо, а в первых двух техникумах ещё и физика. В машиностроительном легче будет учиться».
Взял направление, поехал в Новосибирск. Мать дала двадцать пять рублей на дорогу. После реформы 1961-го года – два рубля пятьдесят копеек. Применительно к нынешним временам – два доллара пятьдесят центов. Гроши, одним словом. Я решил сэкономить их и доехать до города на тормозной площадке товарного вагона. На станции Инская охранники сняли меня с поезда, привели в караулку, обыскали карманы, нашли четвертную.
- Плати штраф, а то в милицию сдадим, - пригрозили мне.
- Сколько?
- Двадцать пять!
- Дяденьки, а как мне целую неделю жить? – заканючил я.
- В милицию захотел? – схватился за телефон охранник.
- Не надо в милицию! Заберите деньги.
 Отдал жлобам свои крохи и пешком поплёлся из Инской в Новосибирск. Подавитесь, гады, моими копейками! Чтоб несчастные гроши, взятые матерью в долг у соседей, встали бы вам, сволочам, поперёк глотки!
Издохли они давно. Сгнили. Не спасли их от червей мои деньги.
До площади Станиславского мне бы не дойти, если бы не  закалка трёхлетней ходьбы в школу из Боровлянки в Васино.
На Коммунальном мосту собака-овчарка металась. Рослая, красивая, без намордника. От хозяина отбилась. Жаль мне её стало. Собьют машины или трамвай. Выдернул брючный ремень, взял овчарку на поводок. Веду по тротуару. Куда – сам не знаю. Перешли мост. На «Горской», справа от моста, какой-то пьяный мужчина в синей майке высунулся из ворот частного дома.
- Продай собаку, парень.
- Купи!
- Сколько просишь?
- Двадцать пять!
- Дорого! Да, ладно… Всё равно пропью, -  отсчитывая смятые бумажки и шатаясь, бормотал мужчина. - Держи, приятель! Как звать пса? Тузик? Шарик? Дружок?
- Джульбарс! – с обидой за породистую собаку, ответил я, испытывая неприязнь к её новому хозяину, сожалея, что не могу оставить овчарку себе.
- Хорошая кличка… Пошли, Джульбарс! Теперь здесь твой дом.
Довольный, что не только спас собаку от голода и смерти под колёсами, но ещё и выручил за неё деньги, я, наконец-то, добрался до общежития техникума сельхозмашиностроения. В двухэтажном деревянном доме, тёмном и мрачном, на переулке Станиславского работала приёмная комиссия. Там же абитуриенты сдавали вступительные экзамены.
Первую ночь по прибытии в общежитие, я ночевал в пустой бытовке, в платяном шкафу, опрокинутом на пол. Улёгся в него, закрылся дверцами и тотчас заснул. Ранним утром в комнату вошли две женщины: комендант общежития и уборщица.
- Почему шифоньер на полу лежит? – удивилась комендант. Подошла, открыла дверцу. Увидела меня, лежащего со скрещенными руками да как завопит:
- Мертвец! Беги, Наталья, в милицию звони скорее!
- Не надо в милицию, - выкарабкиваясь из скрипучей фанерной рухляди, торопливо сказал я. – негде ночевать, вот и устроился в нём.
- Абитуриент?! – всё ещё глядя на меня как на покойника, испуганно спросила комендант.
- Да… Из деревни я…
- Оно и видно. А чего же не обратился ко мне? Я бы постельное выдала, в комнату определила…
- Поздно пришёл… Вас не было… Вот я и сподобился.
- Сподобился, - передразнила женщина. – Чуть удар не хватил из-за тебя, дурака деревенского. Пойдём, комнату укажу. Там и жить будешь, если поступишь в техникум.
Я поступил. Как сдавал математику письменно – это классика!
Дело в том, что в математике я настолько запущен, что «а» плюс «b» в квадрате для меня не просто тёмный лес – тайга дремучая! В алгебре, в тригонометрии я просто нуль. Но я наизусть знал все формулы и понимал как применять. А вот алгебраических и тригонометрических действий выполнить не мог. Задача моего варианта заключалась в том, чтобы найти объём усечённой пирамиды, вписанной в конус. Я решал её так: записывал свои рассуждения на экзаменационном листке. «Поскольку площадь прямоугольного треугольника равна половине основания, умноженного на высоту, - писал я, - находим, что сторона AB равна…». Тут я оборачивался к соседу и спрашивал потихоньку:
- Ты нашёл, чему равна АВ?
Записывал готовый ответ и рассуждал дальше: «Сторона, лежащая против острого угла…».  Толкаю соседа впереди:
- Чему равна ВС?
Опять готовый ответ и новое рассуждение. И так – всю задачу. В конце последний вопрос к соседу:
- Чему равен объём пирамиды?
Сдал работу и на другой день явился узнать результат, не очень-то надеясь на положительную оценку.
- А кто Гусаченко? – поблескивая золотом очков и вставных зубов, спросила преподаватель.
Я сжался в комок: не сдал!
- Есть такой? – пристально вглядываясь в лица абитуриентов, повторила она вопрос.
Я встал, готовый услышать что-то ужасное. И не поверил ушам.
- Работа заслуживает пятёрки, но из-за помарок поставила четвёрку. Мне очень понравились ваши рассуждения в ходе решения задачи. К сожалению, написано второпях, небрежно, хотя и верно.
Эта самая преподавательница чуть ли не за голову схватилась, когда я сдавал ей математику устно. Списывать было не у кого. Ничего решить я не смог и стоял у доски истуканом.
- Чему равна сумма квадратов чисел?
Я без запинки ответил.
- Правильно! Ну, так решай!
Я стоял балда балдой, тупо глядя на уравнение.
- Чему равна длина окружности?
- Пи эр…
- Правильно! Ну, так решай! – теряя терпение, повышала голос преподавательница.
Я столбом торчал у доски, бессмысленно глядя на цифры, буквы, скобки, квадратные корни и прочую, не понятную мне белибердень. Преподавательница охала, ахала, качала от изумления головой. Удивлялась тому, как блестяще решил я задачу по математике письменно, и как плаваю сейчас. Развела руками:
- Тридцать лет преподаю, но такого вундеркинда впервые вижу! Все формулы знает назубок, понимает как их применить, а простую задачку решить не может! Ладно, поставлю троечку, но как учиться будешь – ума не приложу!
Диктант по русскому языку я написал на четыре балла.
Прощай, школа! Я стал студентом техникума сельхозмашиностроения. Меня зачислили по направлению военкомата на отделение холодной штамповки. Что ж? Буду учиться клепать сеялки-веялки, плуги-бороны, тяпки-грабли и так далее. Но при чём тут военкомат? Очень, даже, как выяснилось, при чём. «Сельхоз» - ширма! Гильзы патронные и снарядные штамповать, боеголовки ракетные! Вот чему меня здесь научат! Трудиться в поте лица на оборону страны. Дело нужное. Интересное. Ещё бы! Настоящие снаряды делать! Это, скажу вам, не халам-балам! Не каждому доверят!

                Студент  прохладной  жизни.

8 июня. Пятница.  Четыре часа утра.
Спал тревожным сном. Ночью с треском обламывались деревья. Тяжёлые сухие сучья с плеском падали в воду. Да ещё комары. Со всего мира слетелись в одну мою палатку! Мазь, накомарник, противомоскитная сетка – всё в ход пошло, но жужжания не полчищ – бесчисленных армий надоедливо снующих насекомых не давали уснуть.
Всю ночь с глухим стуком дизелей шли речные толкачи с баржами. И продолжают идти. Большое судоходство на реке. Отдаляться от берегов опасно. Неминуемо под баржу угодишь.
Освежил лицо холодной водой и без чая, без завтрака поскорее убрался из прибрежных таёжных зарослей, вплотную подступивших к реке. Ночёвка в шиповнике показалась мне нескончаемой.
В 05.30 оставил позади 1210-й километр. На левом берегу какое-то большое село из серых деревянных домов. Навстречу один за другим, с шумом разводя волну, прошли катер «Надежда» и гидрологическое судно «Иволга». Включили сирену, приветствуя плот-катамаран одинокого путешественника.
Огибаю тальниковый мыс и передо мной открывается необъятная водная ширь. Слева и справа до горизонта нет очертаний берегов. Лишь кусты, деревья, торчащие из воды. Острова, закрывающие обзор. Куда плыть?
Разворачиваю карту, пытаюсь определить курс по компасу. Но для этого надо знать своё местонахождение.
Пока я нерешительно болтаю вёслами, соображая, какого направления держаться, меня обгоняет огромный топляк – толстый сучковатый ствол поваленного бурей либо подмытого течением тополя. Бревно, покачиваясь, корневищами вперёд, словно управляемое уверенным капитаном, ходко прошло мимо меня с парой чаек-пассажирок на борту. Вот мой навигатор! Его несёт течение, и непременно в нужную мне сторону. Налегаю на вёсла и не без усилий догоняю быстро удаляющееся бревно. Уцепился за него багорчиком и так, на буксире, следовал несколько часов, пока не приблизился к залитой водой берёзовой роще. Бревно с неимоверной силищей наехало на кусты, подмяло их, развернулось, угрожая придавить и плот. Багорчик застрял в коре топляка, я замешкался, выдёргивая его. Еле успел, схватившись за вёсла, отгрести от вершины бревна. Всей могучей массой топляк даванул на чахлые деревца, с треском пригнул их, застрял, найдя здесь своё последнее пристанище. И я поёжился от мысли, что было бы со мной, не уклонись я от своего плавучего поводыря.
В полдень впечатляющее зрелище предстало моим глазам. Гигантские вышки ЛЭП и низко нависшие над рекой провода! Прохожу под ними, испытывая успокоение от недавнего сомнения в правильности курса. Линия высоковольтной электропередачи обозначена на томской карте перед Колпашево. Беспокойство уступило блаженству плавания. Пью чай с пряниками. Загораю, прикрыв голову белой футболкой. Хорошо!
14.00. Вдали, на стволе высокой ветлы белеет щит. В бинокль вижу чёрные цифры на нём: «1240». До Колпашево ходу по реке приблизительно километров пятнадцать.
Заметно свежеет. Кучевые облака темнеют, становятся иссиня-чёрными. Ветрище вспучивает реку, ещё недавно баюкающую меня величавым покоем, лёгким бризом, серебристой рябью поверхности. Погромыхивает гром. Поблескивают молнии.Тучи заслоняют небо. Становится сумрачно, как поздним вечером. Ветер крепчает, раскачивает деревья и кусты. Седая пелена на небосклоне в северо-западной его части всё ближе. Проливного дождя не избежать.
Успеваю крепко подвязаться к черёмуховым кустам. Заматываюсь в непромокаемый плащ, в целлофановую плёнку и заваливаюсь на боковую. Пусть теперь льёт!
И хлынул ливень! С раскатами оглушающего грома, с ослепляющими молниями. Набежавшие на катамаран волны обдали брызгами шипящей пены. Сильная качка швыряла меня на скачущем на волнах плоту. Дождь со свистом хлестал струями по плёнке и плащу, под которыми укрылся я от грозы. Стало ещё темнее. Сверкавшие молнии на миг вспарывали нависшую надо мной тьму. Свирепый ветер, вырвавшись из неё, налетал на меня разъярённым зверем. Адские удары грома грохотом орудий главного калибра сотрясали всю поднебесную. Непрерывные оглушающие раскаты, заглушая рёв бури, блистая молниями, повергали в ужас. А дождь, не ослабевая, поливал косыми струями, буравил меня через одежду. Под ослепительным сверканием молний и громовыми ударами, от которых, казалось, раскалывалось небо, «Дик» подпрыгивал, вставал дыбом в разгулявшейся реке. Стоило трудов удержаться на дощатом настиле, цепляясь за мачту. Мгла сгущалась. Длинные зигзаги молний прорезывали небо. Между ними тысячами оттенков голубовато-красного света полыхали дрожащие всполохи. Отдельные яркие вспышки поминутно озаряли гребни волн, шумящие кусты, дико трепещущий, готовый разорваться в клочья флажок на мачте. Кругом трещало, вспыхивало, грохотало. И я был один среди беснующейся стихии. На маленьком плоту. В тесном, замкнутом пространстве.  Сотрясаемый волнами. содрогаемый громом. Озаряемый молниями. Заливаемый проливным дождём. 
И сказано о таком столпотворении небесном в Библии:
«Возгремел на небесах Господь, и Всевышний дал Глас свой, град и угли огненные. Пустил стрелы Свои и рассеял  множество молний, и рассыпал их». Псалом Давида 17-й, стих 14(15).
Буря унеслась так же быстро, как и налетела. «Дика» ещё несколько раз подняло на гребень волны, но уже не так сильно. Дождь прекратился, и хотя хмурое небо ещё висело надо мной, на западе уже вспыхнула золотая полоска.  Край неба в той стороне светлел. И всё большая его часть, свободная от туч, голубела, прояснивалась. На востоке, куда быстро уносились тучи, ещё играли молнии и погромыхивал гром, а здесь уже сверкали лучи проглянувшего солнца.
После жестокой трёпки, заданной грозовой бурей, радуясь затишью, запели птицы. Выполз и я из-под целлофана, защитившего от обрушевшегося на меня водопада, осмотрелся. Волны не улеглись, но ветер ослабел, и флажок на мачте всё ещё трепетал в сторону кустов. Плот прибивало к ним.
С трудом пройдя вдоль тальников, я нашёл взгорок, и лишь перестал грести, как меня тотчас прибило к островку. Река успокаивалась. День клонился к вечеру. Идти в ночь не хотелось. Решил устроить отдых на этом крохотном пятачке с кучей мокрого песка на возвышении, покрытом худосочной травой.
 Островок, открытый ветрам, хорошо обдувался, и ночёвка обещала быть без комаров. Плавника, свитков бересты валялось достаточно. Я быстро заготовил для костра большую кучу. Поставил палатку, расстелил постель, включил радио. Погонял бегунок туда-сюда по частотам и диапазонам, но кроме «тын-тыт-дын» ничего путного не нашёл. Такая, с позволения сказать, музыка, напоминает мне бесконечно скачущего по прерии ковбоя. «Тын-тыт-дын, тын-тыт-дын…». И так без конца. Наконец, мне удалось настроиться на волну «Радио России». Тотчас раздалось задорное, зажигающее, располагающее на приподнятое настроение:
Ах, Одесса! Жемчужина у моря!
Ах, Одесса, ты знала много горя.
Ах, Одесса, ты мой любимый край.
Живи, Одесса, живи и расцветай!
Да здравствует «Радио России»!
С кульком мармелада и новой бутылкой вишнёвого ликёра я ввалился в палатку. Плеснул в кружку крепкого напитка и, не торопясь,  маленькими глотками, выпил. Благодать! Остатки ликёра вылил в походную фляжку и с удовольствием растянулся на постели.
Так, на чём я прошлый раз
Не закончил свой рассказ?
Наверно, после выпивки рифмовать начал. К концу плавания, глядишь, поэма получится. Рассказывал, насколько помню, как стал студентом Новосибирского техникума сельхозмашиностроения…
Весь первый курс первого сентября загрузили в поезд и отправили в райцентр Баган на сельхозработы. Есть такой населённый пункт в Кулундинской степи. Выйдешь в неё за ворота, приляжешь на выжженную солнцем траву и прутиком в норке пошурудишь. А оттуда лохматый ядовитый паучище – тарантул выбежит. На задние лапки встанет и смотрит на тебя, не моргая: «Чего надо? Идёшь – ну, и иди подобру-поздорову! Меня зачем потревожил?». Стоит паук на лохматых ножках, покачивается, убегать не собирается, не из пугливых. Попробуй, тронь его!
Меня определили на элеватор вручную разгружать автомобили с душистой, только что подвезённой от комбайнов  пшеницей. Я влезал на грузовик, открывал боковой борт и плицей выгребал зерно из кузова. Водители-солдаты, заигрывая с девицами-весовщицами, не помогали мне. Я один разгружал за смену до тридцати машин. Уставал до того, что, спрыгивая с машины на кучу зерна, валился замертво. На отдых не оставалось даже минуты. Лишь отъезжала порожняя машина, как её место сразу занимала гружёная. Я взбирался на неё, махал плицей, а за мной стояли в очереди ещё десятки автомобилей.
- Что стоим? – кричали водители-солдаты, откомандированные из воинских частей на хлебоуборку. Они спешили к деревенским зазнобам на свидания, курили и нервничали от ожидания.
- Да вот студент прохладной жизни задерживает всех, не торопится, - отвечали ближние в очереди.
- Эй, студент! А ну, шевелись! – орали мне.
Я задыхался. «Ничего себе – студент прохладной жизни, - думал я, обливаясь потом, - упаду, не встану».
Иной солдат, торопясь на свидание к местной красавице, случалось, не выдерживал смотреть на паренька, еле держащегося на ногах, утонувших в пшенице. Запрыгивал в кузов, выхватывал из моих рук плицу, по-молодецки вымахивал зерно из кузова. Торопливо закрывал борт, вскакивал в кабину и давал по газам. Пока солдат работал, я падал на кучу зерна, успокаивал дыхание. Но лишь машина отъезжала, как тотчас раздавался насмешливый окрик:
- Эй, студент прохладной жизни! Хватит прохлаждаться! Бока отлежишь!
Не знаю, почему я там не послал всех далеко и ещё дальше, а продолжал надрываться. Совестно было бросить, убежать, когда машины подъезжали одна за другой. Я молотил плицей, а сердце бешено колотилось. Как на беговой дистанции, когда до финиша далеко, а ты уже скис, хрипло дышишь и думаешь, как бы не упасть на виду у всех.
Тот каторжный месяц я выдержал, питаясь жареной в кочегарке пшеницей, конопляными семенами и кукурузой, привозимой с поля солдатами.
 В кассе элеватора мне выдали мизерную зарплату: двести семьдесят рублей. Я уже говорил: применительно к нынешнему курсу – двадцать семь долларов. Не сомневаюсь, что в бухгалтерии меня обдурили. К тому же, пьяница-мастер не добросовестно, а бы как, закрыл мои наряды на работу. Ведь, бухгалтер начисляет как: «Ага, написано в наряде: «выгрузка» - тариф такой-то». И всё. Больше ни копеечки не добавит. А мог мастер не полениться и сделать подробный расклад, как-то: «разгрузка автомобилей с перекидкой зерна, переброской от края кучи и перелопачиванием бурта, выметанием кузовов, открытием и закрытием бортов». Оно, глядишь, и набежало бы не только на зауженные брюки и лыжный костюм, которые я купил на эти гроши, заработанные в прямом смысле кровавыми ладонями и потом, но и на другие нужные мне вещи.
 Да кому я нужен был на том баганском элеваторе?! Его начальнику? Бухгалтеру? Мастеру? Шоферам-солдатам? Надрывает пуп парнишка или с лёгкостью транспортёра опорожняет кузова – наплевать им на меня! Главное – бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!

                Семестр  первый.  И  последний.

Возвратились мы с хлебоуборки, и началась учёба. Техникум располагался на территории своего базового предприятия – завода «Сибсельмаш». Нам выдали пропуска. Каждое утро в огромном потоке заводчан шагал я по длинному переходному мосту через железнодорожные пути. Но до этого моста, одним концом упиравшегося в вокзал станции Новосибирск-Западный, а другим – в проходную завода, добраться ранним утром было не просто.
В морозной предрассветной дымке, постукивая нога об ногу, прыгал я на трамвайной остановке, коченея в куцем пальтишке и безуспешно пытаясь влезть в переполненный транспорт. Платить за проезд не помышлял. Цеплялся сзади за лесенку, ведущую на крышу трамвая, и, стоя на бампере, висел на ней. Такой вид передвижения назывался «ехать на колбасе». От площади Станиславского, вниз под гору, к Оби, к вышеупомянутому переходному мосту.
В тесных, но жарко натопленных аудиториях техникума было светло и уютно. Всем, кроме, наверно, меня одного. Такого стыда и позора натерпелся там – жуть! В этом учебном заведении машиностроения с приставкой «сельхоз» оказалось столько математики и физики, что я сдулся уже на первых лекциях. Теоретическая механика, технология металлов, сопротивление материалов и другие предметы высшей математики дали понять, что мне здесь делать нечего. Ошибся адресом. Не по Сеньке шапка.
Преподавательница в золотых очках и с золотыми зубами писала на доске непостижимые для моего ума интегральные исчисления, выражения, уравнения и, как нарочно, вызывала меня к ней. Я стоял перед насмешливыми лицами однокурсников своей группы. Некоторую часть в ней составляли прехорошенькие студенточки. Сгорая от стыда, я потел, краснел, выглядел в их глазах посмешищем и тупицей с понуро опущенной головой. Каждый такой выход к доске заканчивался неизменной двойкой в журнале. Поигрывая янтарным кулоном на золотой цепочке, преподавательница улыбчиво говорила:
- Ставлю вам ещё одну двоечку. Каждой твари по паре. Как в Ноевом ковчеге. Ловко вы провели меня на вступительных экзаменах! Надеялись, что и  здесь вам номер пройдёт?
Ей, видимо, доставляло огромное удовольствие выставлять перед всей аудиторией затрапезного вида юношу. В неглаженных - по причине отсутствия в общежитии утюга, брюках. В стоптанных на хлебоуборке башмаках. В вельветке с вырванными из карманов «молниями». Зная, что деревенский парнишка не решит и простейшего примера из алгебры, она требовала от него решения сложной задачи с интегралами! Ну, не садистка ли?!
Под язвительные насмешки я проходил на своё место, прятался за спину впереди сидящего. Краска постепенно отливала от лица, прикрытого ладонями. И если бы преподавательница приложила ухо к ним, она услышала бы шипящий сквозь зубы шёпот:
- Да пошла ты…  со своими интегралами! Видал я тебя в гробу в белых тапочках! Тоже мне, Софья Ковалевская выискалась. И ещё эти ехидные уроды! Подумаешь – Евклиды, Эйлеры, Пифагоры! Лобачевские задолбанные! Да положил я на вас с прибором! Забил я болт на ваш занюханный техникум! Что это, мореходная школа? Эка невидаль – мастеришкой зачуханным на заводе всю жизнь мантулить! От гудка до гудка за колючей проволокой, как в зоне. А дальние страны? Где Сингапур, пальмы, бананы, обезьяны? Где синее море с белым парусом вдали?  Всю жизнь штамповать шайбы, гильзы и всякую хрень? Нет уж, увольте. Не для тупых это заумное дело. Пусть им одарённые математики занимаются.
Такие мысли одолевали меня, пока я, в ожидании звонка на перерыв, понуро сидел, вжав голову в плечи.
После занятий, доехав на «колбасе» до общежития, мы ужинали. Мы – семеро вчерашних десятиклассников из разных уголков Советского Союза. Володя Парфёнов из Долинска на Сахалине. Володя Шкаранда из Красноярска. Лёша Ишутченко с Алтая. Саша Геращенко с Урала. Коля Ивакин и Лёва Смирнов из Воронежа. И я.
В небольшой комнате с одним столом и узким проходом между вплотную сдвинутыми койками скучать не приходилось. Нынешней молодёжи трудно представить себе жизнь без компьютеров, видеоплейеров, сотовых телефонов, цифровых фото и видеокамер, без музыкальных центров, ноутбуков, домашних кинотеатров.  Мы таких вещей не только не имели – предположить не могли в будущем их существования. Не знали, что такое наркотики, казино и другая дурь, которой страдает нынешняя молодёжь.
По вечерам, всей компанией дружно шли в секцию классической борьбы, в струнный оркестр, на каток или на стадион.
Ещё развлекались, подшучивая друг над другом. Сейчас это называется «прикалываться». Просыпаешься утром и угораешь со смеху над спящим товарищем, которому кто-то подрисовал тушью усы. Тот открывает глаза и начинает хохотать надо мной. Смотрю на себя в зеркало – и у меня усы! Вовка Парфёнов так крепко спал, что хоть из пушки стреляй -  не проснётся. Ишутченко и Шкаранда не преминули этим воспользоваться. Стянули трусы с Вовки, выкрасили  чернилами его хозяйство. Трясясь, как в лихорадке от душащего их смеха, прикрыли Вовку одеялом. Любитель поспать, помеченный столь неординарным способом, встал раньше всех. Сделал физзарядку, почистил зубы, сбегал к титану с чайником за кипятком. Всё как обычно. Никаких эмоций. Мы даже испытали разочарование от ночной проделки: со скуки умереть можно. Вовка, однако, парень не простак. Обнаружил свои гениталии покрашенными, но виду не подал. Через несколько дней подсунул свои запашистые башмаки дружкам под их простыни. Проснулись шкодники, обнаружили в своих постелях грязную обувку и, не раздумывая запустили ими в предполагаемых заподлянщиков.
Что потом было! В таких случаях самое надёжное – зарыться под одеяло, накрыть голову подушкой и не высовываться. Ботинки начинают летать в самых непредсказуемых направлениях и, того гляди, угодят по башке.
В другой раз мы тихо вынесли всё того же засоню Парфёнова вместе с железной кроватью из комнаты. Спустили со второго этажа на первый и оставили досыпать сном младенца в женском туалете. Причём, когда тащили вниз по лестнице, не удержали, кровать наклонили, и Парфёнов съехал по ней до половины. Ноги Вовки просунулись между прутьями железной спинки, но это не мешало ему дрыхнуть, причмокивая губами. Утром девицы подняли вой и визг в туалете. Парфёнов продрал глаза, вскочил, не сразу сообразив, где он. Поняв, что над ним прибалдели, завернулся в одеяло, как в тогу, и бегом на второй этаж, в свою комнату.
Ещё был забавный случай с парнем из Якутии. Имя у него было – без бутылки не выговоришь! А тем более, не запомнишь. Что-то типа Ы-ы-кыныльтынги.
- Давай, - говорим ему, - назовём тебя другим именем. Ванькой, например, или Васькой.
- Не-е, - отвечает. – Моя не люби Ванькой. И Васькой тоже моя не хоти. Моя надо шибко красиво называй.
- Писуар, - подсказал хохмач Шкаранда. – Звучит?
- Пи-су-а-ар, - нараспев повторил посланец алмазной республики. – Моя шибко нравится.
Так он стал Писуаром. Скоро узнал, что означает сие, да поздно: прилипло прозвище банным листом.
То был год хрущёвского дурогонства – претворения в жизнь программы построения коммунизма. Во всех столовых сделали хлеб бесплатным. Официантки, повара, буфетчицы еле успевали наполнять нарезанным хлебом вазы, тарелки и выставлять их на обеденные столы. Мы всей компанией покупали по два-три стакана чая и усаживались завтракать. Ели вдосталь хлеб и запивали сладкой водой, подкрашенной пережжённой морковью. Такими были и обед, и ужин. Каждый день.
Однообразное «меню» вылезло заболеванием кожи – золотухой. Я перестал ходить на занятия. Облепленный болячками, бродил по вокзалам, магазинам. Катался в электричках без цели, без надобности. Без билетов. Просто так, убивая время, спасаясь в тёплых вагонах от стужи. Или находил убежище в читальном зале библиотеки, где проглотил немалое количество любовных и приключенческих романов, ещё больше подогревших страсть к морю и путешествиям, распаливших моё неуёмное воображение.
В одно из таких праздных шатаний я катил в центр на задней площадке трамвая. Толпа притиснула меня к двум девушкам-блондинкам, оживлённо беседующим на непонятном мне языке. Одна, в шляпке, не смотря на январь, чуть выше меня ростом, смеялась, обнажая дёсны и кривые до безобразия передние зубы. Другая, в шапочке, ниже меня, с прямыми, цвета соломы, волосами, курносая, застенчиво улыбалась, показывая ровные белые зубки. Она была очаровательна! Из тех прекрасных цветов, на которые природа не пожалела  привлекательных  красок. Забыв про болячки в виде оспинок на щеках и на лбу, я уставился на соломенно-волосую, испытывая волнение от близости её лица, пушистого воротника и  приятного парфюмерного запаха. Кривозубая, бойче курносой, кокетничая, обратилась ко мне:
- Что смотришь? Познакомиться хочешь? Я – Лида, а она -  Оля.
- Гена, - теряясь, назвал я себя.
- Скажи, Гена-полено, отчего у тебя вся физия зелёнкой раскрашена? Прямо кузнечик, в траве не разглядеть.
- В секретной лаборатории опыты проводил, ожоги получил. Неосторожное обращение с ракетным топливом. Взрыв, брызги…  В общем, нарушение техники безопасности. Начальству досталось… Меня тоже чуть не уволили, выговор влепили, - быстро сочинил я небылицу. Девушки перестали иронично улыбаться. Серьёзно, с уважением посмотрели на мои крапинки.
- Опасная у вас работа, Гена. Так недолго и глаз лишиться. Сильно болит? – с сочувствием спросила Лида.
- Ничего, уже заживает. Нельзя только сладкое есть. Врачи не разрешают. Да, ерунда, у нас на «чкаловском» и не такое бывает… Заочно учусь в техникуме, - не моргнув глазом, соврал я.
Кто бы мог подумать, что эта встреча не будет последней?!
- Кстати, Гена, мы в театр «Красный факел» едем. У нас билет лишний есть. Поедем с нами! – предложила Лида.
- Это так неожиданно, девчата. Я с работы еду, не для театра одет, понимаете…
- Совсем не плохо. Пошли!
Двери трамвая распахнулись, и Лида вытолкнула меня на мостовую, подхватила под руку. И мы двинулись в «Красный факел».
- Что там сегодня в репертуаре? – тоном знатока и завсегдатая спектаклей осведомился я.
- «Лиса и виноград» Эзопа. Смотрел? – тараторила Лида. Ольга всю дорогу молчала, прикрывая лицо от ветра краем воротника.
- Нет. На «Лебединое озеро» ходил. В театр оперы и балета.
- Здорово! Повезло тебе, - воскликнула Лида. – В оперном был!
- Да я случайно в него попал,  - признался я. И рассказал незнакомкам свою историю посещения знаменитого балета.
А было так…
В Тогучинском райкоме комсомола мне выдали путёвку на областной слёт выпускников, якобы пожелавших остаться после окончания школы в сельском хозяйстве. Учителя, тянувшие меня за шею из болота двоек на аттестат, видимо, рассудили так: «Куда ему с его знаниями соваться в институт или хотя бы в техникум! Одна дорога – быкам хвосты в колхозе крутить!». И порекомендовали на слёт делегатов-добровольцев работать на селе. Я от путёвки на слёт  не отказался. Почему не «полетать»? На всём бесплатном. А там будем посмотреть, куда двинуть стопы.
Делегаты слёта будущих работников сельского хозяйства и я в их числе прошли колонной по Красному проспекту и собрались в театре оперы и балета. Здесь перед нами выступил с речью Никита Хрущёв. В те дни главный «кукурузник» страны принимал участие в работе пленума Новосибирского обкома КПСС. Потрепавшись с высокой трибуны перед умудрёнными жизнью мужами, Никита Сергеевич не упустил случая «проехать по ушам» молодых. Поднавешал юношам и девушкам «лапши» всё на те же оттопыренные уши, заморочил им головы бредовыми идеями утопической программы «светлого будущего» через двадцать лет. Что балаболил Никита в тот день – пересказать нельзя при большом желании, как нельзя наполнить пустой сосуд, наливая в него из  порожнего. Да и кого из нас интересовала трепатня лысого, низкорослого мужичишки, похожего на упитанного, сытого поросёнка? Мы с нетерпением ждали начала спектакля. Но вот, наконец, зал взорвался бурными аплодисментами. То ли от радости окончания хрущёвской болтовни. То ли выражая восторг зазвучавшей музыкой Петра Ильича Чайковского.
Сказочно-необыкновенное зрелище захватило и покорило меня. «Лебединое озеро» я смотрел, затаив дыхание, зачарованный яркими красками разноцветной подсветки сцены, волшебными звуками оркестра, изящными, грациозными, белоснежными лебедями-балеринами. Первый раз в жизни видел такое чудо. И, наверно, последний. Нынешней зимой вознамерился вновь посетить театр оперы и балета. Однако, узнал цену билетов и успокоился: не по карману мне билет!
На другой день  делегатам слёта дали концерт моряки ансамбля песни и пляски Тихоокеанского флота.
Тогда не употребляли в разговоре модных ныне терминов и слов. Нынешние молодые представители «гомо сапиенс» выражают восторг и эмоции словами: «полный отпад, потрясно, прикольно, вообще в тему, реально, клёво, обалденно, круто», Мы выражали восхищение так: «шедеврально, бесподобно, классно, великолепно, неподражаемо, кайфно, чудесно»..
Я с жадностью разглядывал моряков, любовался формой. Толкал в бок сидящего рядом земляка-тогучинца:
- Во дают! Классно, да?
- Шедеврально, - соглашался тот.
- Я тоже буду моряком!
- А что? Кайфно!
О тех приятных событиях я в нескольких словах  рассказал попутчицам по дороге в театр.
- Здорово, Гена, просто великолепно! Смотрел балет! Чудесно! А где ты живёшь? – вдруг сменила тему Лида. Ей бы лучше молчать:  с закрытым ртом и сжатыми губами она была привлекательна.
- В общаге, недалеко от площади Станиславского, - ответил я.
- А мы на Каменке, на  5-й Кирпичной горке. Проводишь нас после спектакля? – спросила Лида, повиснув на моей руке.
«Вот так номер! – подумал я, - ехать совсем в другую сторону. А как обратно добираться?  Денег ни копейки в кармане. И это Лида хочет, чтобы я проводил их. А мне она совсем не нравится. Вот если бы Оля предложила…».
Ничего не оставалось, как наигранно непринуждённо и бодро ответить:
- Провожу, конечно.
Я искал глазами взгляд Ольги, прятавшей лицо в песцовый воротник. Из-под ворса синели глаза с прищуром, обрамлённые подкрашенными тушью ресницами. Кажется, ей было всё равно: пойду я с ними на Каменку после спектакля или нет. Откуда мне было знать, что лишний билет не случайно у белокурых подружек оказался? На другого куплен был. Но тот, другой, не пришёл.
В «Красном факеле» мне понравилось. В фойе играл джаз-оркестр, работал буфет. Кавалеры угощали дам пирожными, мороженым, прохладительными напитками, конфетами в коробках, шуршали шоколадными обёртками. Пригласившие меня девушки, возможно, ждали от меня угощения, но в моих карманах не завалялось и медного пятака. Я с подчёркнутым интересом разглядывал портреты актёров, изображал из себя страстного ценителя джазовой музыки, стараясь держаться подальше от буфета.
При свете круглых матовых фонарей возвращались мы из театра. Я взял девушек под руки. На тротуаре, скользком от гололёда,  уехал ногами вперёд, увлекая их за собой. Вся троица опрокинулась навзничь. Я с маху треснулся затылком о стылый асфальт. В голове  блеснуло пламя, загудело, зашумело, заломило. Девушки подняли меня, поставили на ноги. От сотрясения я кое-как оправился, проклиная себя за неловкость. Немодное полупальто, лицо в зелёнке, падение – как глубоко и остро я чувствовал свою неполноценность перед симпатичной, немногословной Ольгой.
Я проводил их до барака в узком переулке под названием 5-я Кирпичная горка – одной из многих в трущобах Каменки тех лет. Где-то здесь меня, младенца, потеряла зимним вечером мать. С санок выронила, да не суждено было мне замёрзнуть. Нашла.
Подруги снимали угол в квартире приветливой хозяйки по имени Настя, работницы завода со странным названием «Почтовый ящик». Напротив остановки «Поселковая» в Дзержинском районе был такой. Может, и сейчас есть.
Девушки постучали, хозяйка открыла.
- О, да у вас провожатый! – выглянув на улицу, удивлённо воскликнула она. – Проходите, молодой человек. Ноги замёрзли, наверно, в туфельках? Разувайтесь! Сейчас будем чай пить.
За всю жизнь я не встретил ни одной Насти с плохим характером, некрасивой или  недоброй. Эта  Настя не  была  исключением. Миловидная женщина средних лет, гостеприимная, заботливая, внимательная. У неё был сынишка лет десяти, муж-алкоголик и беспросветная жизнь в двух барачных клетушках. Мои новые знакомые работали фрезеровщицами в  «Почтовом ящике» вместе с Настей.
- На каком языке вы говорили в трамвае? - спросил я у Лиды, подставляя к печке задубевшие на морозе ботинки.
- На эстонском.
- Красивый язык! Вот бы мне тоже научиться по-эстонски с вами говорить…
- Приходи, учить будем, - рассмеялась Лида, выказывая ужасный частокол во рту. У деревенского пьяницы-забулдыги изгородь вокруг хибары ровнее, чем зубы весёлой, не унывающей Лиды.
Ольга застенчиво улыбнулась.
Подруги приехали из Мариинска. В этот старинный таёжный город Красноярского края выслали из Эстонии их родителей в начале Великой Отечественной войны. В Новосибирске девушки надеялись найти своё счастье, устроить жизнь.
Согревшись чаем с клубничным вареньем, я с удовольствием обулся в подогретые в духовке ботинки, одел «москвичку»-полупальто, шапку, поблагодарил Настю за угощение и взялся за дверную ручку.
- До свидания.
- До свидания, Гена, - в один голос попрощались со мной Настя и Лида. Последняя, видя мою расположенность к Ольге, разочарованно вздохнула и подтолкнула подругу к выходу.
- Проводи парня!
Ольга накинула пальто, вышла вслед за мной.
- До свидания. Ну, я пошла…
Я придержал её за руку.
- Ты мне… очень… нравишься, - набравшись смелости, робко выдавил я из себя. Она не высвободила руку. Я слегка приобнял её, привлёк к себе, но поцеловать не удалось. Ольга уткнулась в мою «москвичку», и я мог лишь утонуть лицом в пушистом песце, прикасаться губами к рассыпанным по плечам волосам, пахнущим туалетным мылом «Земляника».
- Ну, всё, я пошла, - тихо сказала она и ушла.
Я приезжал к ней часто, и всякий раз повторялось одно и то же: мы подолгу и молча стояли на морозе. Она – прижавшись к моей груди. Я – зарывшись лицом в её песцовый воротник. Стыли ноги, коченели руки, озноб пробирал тело. Я держал Ольгу в объятиях, сцепив немеющие пальцы у неё за спиной, не думая ни о чём другом, как только о том, чтобы не разжать их. Когда терпеть  становилось невмочь, она отстранялась. Я пытался поцеловать её на прощание, обнимал, прижимал к себе, но Ольга уклонялась, сухо говорила:
- Ну, всё, я пошла.
Дорого бы я дал, чтобы войти следом за ней в барачную дверь, устроиться вдвоём у горячей печки и сидеть, обнявшись, всю ночь. Последним трамваем добирался «зайцем» до общежития. Ребята уже спали. Я тихо раздевался, падал в постель. Голодный, замёрзший, глубоко несчастный  от безответной любви. Поутру поднимался раньше всех, быстро одевался и торопливо уходил. Мне было стыдно встречаться с товарищами, которые нормально учатся, а я пропускаю занятия. Да разве есть в том моя вина? Непонятные, а потому ненавистные мне интегралы и логарифмы,  синусы и косинусы, тангенсы и котангенсы – причина тех прогулов. Я добросовестно списывал у товарищей домашние задания, но это не помогало: блистая золотом зубов и украшений, преподавательница выставляла меня перед всей аудиторией круглым идиотом, не забывая ехидно заметить:
- Мы в восторге от ваших математических способностей.
Однажды Ольга сказала, чтобы я больше не приходил. Болячки с моего лица сошли, на улице пахло оттепелью, а мне от ворот поворот. Почему? На все приставания объяснить отставку, Ольга упрямо молчала. Смотрела в сторону, на звёздное небо. Вот уж характер! Истинно прибалтийский! Стойкий, сдержанный, не многословный. Слова не вытянешь! Известно: эстонцы! Крепкий народ! Гордый. Знает себе цену. Всё это я потом понял. А тогда…
Из гарнизонного клуба доносилась песня:
А ночка лунная,
Девчонка юная,
Из-за тебя погибнет, кажется, студент.
Я брёл по 5-й Кирпичной горке, всхлипывая, страдая от неразделённой любви. Жизнь, молодая, полная радужных надежд, теряла смысл и прелесть. Иногда в памяти всплывало простодушное лицо Тони, её ласковая улыбка. Оно расплывалось, исчезало, вытесненное нордическим профилем замкнуто-молчаливой, недоступной Ольги. Обонянием я пытался сохранить, запомнить, унести с собой запах её песцового воротника, земляничного мыла, соломенных волос и ещё чего-то необъяснимо приятного, исходящего от лица горделивой дочери балтийского рыбака Рихарда Саар.
В последний раз ноги сами притащили меня на 5-ю Кирпичную горку. Ольгу я  дома не застал. Как я узнал, ушла с каким-то хмырём на танцы в гарнизонный клуб.
- Да плюнь на неё и разотри… С Пашкой патлатым – стилягой сопливым волындается она, – укладывая сынишку спать, призналась  Настя. И посоветовала:
- В городе полно хороших девчонок. Найди себе другую подружку. Ты симпатичный, добрый, серьёзный парень. Не то, что мой алкаш. И этот её ухажёр Пашка из таких же. Она, дурёха, не понимает, что счастье своё упускает. Поймёт – сама прибежит, да поздно будет.
- Не любит она меня, Настя…
- Ладно плакать-то. Распустил нюни: не лю-юбит. Сейчас не любит – потом полюбит. Настойчивей надо быть. Пашка, он что? Горсть вони! И ничего больше. И против тебя – тьфу!  Рыжий, конопатый, от горшка два вершка, никудышный, а поди ж ты – модный! Папаха у него «пирожок», брючки-«дудочки», до того узкие, что с мылом их впору натягивать. А ботинки – срам сущий! На такой толстенной подошве – смехота одна! Вот она, глупая, и втюрилась в паршивца. А ты не уступай… Морду набей ему! Дождись и набей!
Дожидаться Ольгу, чтобы дать в рыло её стиляжному ухажёру, я не стал. Надо же! Целуется с сопливым недоноском! Да пошла она!
Больше в тот год я на Каменку не приходил. Я был настроен решительно: «Посмотрим, что потом скажешь, Ольга Саар!».
Пошёл на почту и отправил письмо в книжный магазин Таллина с просьбой прислать словарь и самоучитель эстонского языка.
Мы ещё будем посмотреть! Чтобы какой-то «рыжий, пыжий, конопатый, убил бабушку лопатой..!» Погоди, недоделок длинноволосый! Потеряешься в тумане, как дерьмо в океане! Стану моряком, вернусь из плавания, встречу бледнолицую гордячку балтийских холодных кровей и по-эстонски ей:
- Здравствуй, Оля Саар! Чайка белокрылая! Счастлива ли со своим рыжим шалапутом Пашкой?
Форма на мне сияет, горит золотыми шевронами. И медаль   на груди сверкает. Ну, она, конечно, восхищена, с сожалением руки ломает: «Ах, дура, я дура».
- Прощай, дорогая, - опять по-эстонски ей. – Желаю счастья!
Учебники я получил. Одно слово выучил: саар. Остров, значит. Фамилия Ольги по-русски звучала бы Островнова или Островская. На этом изучение эстонского закончилось. Куда делись те учебники, не припомню. Не до них стало. Быть или не быть в техникуме? Такой гамлетовский вопрос назрел, и пришла пора дать на него ответ. Первый семестр закончился, но для меня он был и последним. Немыслимой фантастикой казалась сдача зачётов и экзаменов. Выход представлялся один: бросить запущенную учёбу в техникуме, искать работу, ждать призыва на военную службу. С таким пораженческим настроением вошёл я в кабинет директора техникума. Подал заявление с просьбой на отчисление. Седой интеллигентный человек в очках мельком глянул на тетрадный листок, сердито спросил:
- Почему уходите?
- Экзамены не сдам.
- Что за чепуху вы несёте? И это всё? Идите и учитесь!
- Как учиться? У меня одни двойки по сопромату и теоретической механике.  Не сдам экзамены по этим предметам.
- Посещайте лекции и занятия – всё, что от вас требуется. Остальное – не ваша забота. Заберите, молодой человек, ваше заявление и ступайте в аудиторию.
- Нет, не сдам экзамены… Разрешите забрать документы, - заканючил я, удивляясь непонятливости директора. Не представляет, какой я тупой в математических дисциплинах!
- Вы что, издеваетесь надо мной?! – начиная выходить из себя, повысил голос директор. – Сдавайте экзамены и непременно сдадите. Не вы первый такой! И не последний, к сожалению. Всё, ступайте…
- Всё равно меня отчислят за неуспеваемость. Я же ничего не соображаю в математике…- не унимался я. Нет, не сдам экзамены, - отрицательно помотал я головой. – Уж лучше сразу уйти.
- Никто не собирается вас отчислять, - теряя всякое терпение, вскочил из-за стола директор. – Вы втемяшили себе в голову сущую ерунду и попусту отнимаете у меня время.  Идите и учитесь.
- Ну, пожалуйста, подпишите заявление…
Не мог я рассказать ему, как краснел у доски, сгорая от стыда за свой внешний вид, Как преподавательница выставляла меня идиотом под смешки группы. Как из-за неё не мог я после прогулов возвратиться в аудиторию. Откуда мне было знать, что директор был обязан обеспечить выпуск в оборонную промышленность определённое количество дипломированных специалистов. Ему бы по-доброму намекнуть мне: «Иди, студент, не переживай, что ни фига не петришь в точных науках. Построжится преподаватель, а потом промеж двоек наставит троек. И на экзамене «международную» выставит. Обещаю.  Иди, студент, не переживай. Не отчислим. Главное, не бросай, ходи на лекции регулярно». Так нет же! Ногами затопал, руками замахал:
- Я сколько буду уговаривать? Не хочешь учиться – так и скажи, а не ищи причину. Проваливай! На все четыре стороны. Эльза Карловна! – окликнул он секретаря в приёмной. – Отдайте этому твёрдолобому обалдую его документы и пусть катится ко всем чертям! Скатертью дорога, мил человек!
Так, вопреки воле директора, не желавшего терять контингент учащихся, я вылетел из техникума по собственной дурости. Но что ни случается – к лучшему. Разве не так?
         Хождения  по замкнутому  кругу.

Из техникума вылетел, но перевестись в другое учебное заведение, в ПТУ, например – в  профессионально-техническое училище, получить специальность столяра, штукатура-маляра, электрогазосварщика - не достало ни ума, ни жизненного опыта.
Устроиться на работу оказалось тоже делом не простым.
  Читаю, к примеру объявление: «На завод имени Чкалова требуются ученики токаря, фрезеровщика, слесаря, клёпальщика, литейщика». Прихожу в отдел кадров. Там спрашивают:
- Прописка в городе есть? Нет? Пропишитесь, тогда примем вас.
Прихожу в паспортный стол милиции. Там спрашивают:
- Где работаете или учитесь? Нигде? Устройтесь на работу или на учёбу, тогда и пропишем вас.
Иду опять на завод, объясняю:
- В милиции сказали, если на работу возьмёте, они пропишут.
- Вот, если пропишут, тогда и возьмём.
Дурдом! И так во всех организациях Новосибирска, куда бы ни пришёл по объявлениям, расклеенным на всех углах. Я уже совсем пал духом, как вдруг вот оно, долгожданное: «Требуются бетонщики. Предоставляется общежитие». Бетонный завод искать не пришлось. По соседству с «Сибсельмашем» унылые его корпуса далеко видны.
В отделе кадров усталый мужчина, озабоченный нехваткой рабочих, приветливо поздоровался. Предложил присесть, протянул лист бумаги.
- Пиши заявление о приёме на работу учеником… Нет, погоди…
Он с отеческой добротой посмотрел на меня. С пониманием, сочувствием и заботой одновременно.
- Ладно, пиши: «Прошу принять бетонщиком третьего разряда». Давай, парень, смелее! Обвыкнешься, втянешься. Трудно будет на первых порах, но ты не сдавайся. В институт строительный поступишь. Инженером-строителем станешь. Благородное дело – дома строить. Свет, тепло людям давать. В бригаду комсомольско-молодёжную пойдёшь... Толковые в ней парни. Вот тебе направление к начальнику цеха товарищу Акимову. Он и комнату в общежитии покажет. Ну, иди. – И кадровик дружески подтолкнул  меня к двери.
Я шёл мимо присыпанных снегом железобетонных конструкций, серых, пустых корпусов с огромными, открытыми всем ветрам, оконными переплётами. Мела вьюга. Холодный, пронизывающий сквозняк задувал под мою никудышную одежонку. С каждым шагом к новому месту обитания, которое могло бы стать определяющим, я всё больше сомневался в правильности этого пути. Того энтузиазма, с каким вышел из кабинета начальника отдела кадров, уже не осталось. Медленно передвигая ноги и укорачивая шаги, я без всякой охоты шёл к товарищу Акимову, незаметно сминая в кармане направление к нему. Мрачный вид заводских корпусов производил гнетущее впечатление. Ноги уже совсем отказывались нести меня в объятия дружной бригады бетонщиков, когда навстречу попали двое пьяных рабочих в заляпанных цементом ватных штанах и телогрейках. Они громко ругали непристойными словами начальника, срезавшего, как они выразились, им расценки.
- Пусть Акимов сам пашет за эту зарплату, а с нас хватит грыжу здесь наживать бесплатно! – услышал я и подумал: «Вот, они, бетонщики…» Представил себя таким же грязным, в брызгах  раствора. У ворот огромного, обшарпанного здания бетонного цеха я остановился и выбросил скомканную бумагу. Ветерок подхватил её, погнал по снегу. Какое-то время я внутренне боролся с собой: поднять – не поднять. Вот подниму и буду жить в общежитии, зарабатывать деньги. Не подниму – новые скитания ждут меня. Пока я раздумывал, ветер загнал бумагу под груду бетонных плит, откуда её не достать при всём желании. Я без сожаления повернулся и зашагал прочь от предложенной мне жизненной перспективы.
Ещё неделю болтался по улицам Новосибирска, тщетно пытаясь найти работу с общежитием. Из комнаты техникума меня выперли. Ночевал всё в том же шифоньере в бытовке, пробираясь в неё незаметно для вахтёрши через разбитое окно в туалете. До той поры, пока на моей спине не переломилась швабра уборщицы. Пришлось ошиваться на вокзале, коротая ночи у батарей парового отопления рядом с вонючими нищими, пропойцами, бездомными калеками. Это сейчас вокзалы блистают мрамором, сияют чистотой, в них не пускают безбилетников и неопрятных, сомнительного вида граждан. А в ту пору вокзал являлся пристанищем всякого сброда, рассадником инфекций, преступности, хаоса.
Как я избежал беды, не влип в какую-нибудь неблаговидную историю, не связался с кишмя кишащими там уголовниками и проходимцами всех мастей – ума не приложу!
На вокзалах я большей частью заводил разговоры с матросами, солдатами, курсантами военных училищ. Меня тянуло к ним как магнитом. Я завидовал им со страшной силой и мечтал об одном: поскорее призваться на военную службу.
Чтобы не умереть с голоду, я продал в комиссионке свою гармонь. За бесценок. Об этом глупом поступке сожалею всю жизнь. Что имеем – не храним. Потерявши – плачем. Это обо мне. Гармонь, подаренную отцом, не сумел сохранить. Эх… Но разве одну эту глупость совершил я?
Ноги, помимо воли, упрямо несли на проспект Дзержинского, к проходной завода со скучным названием «Почтовый ящик». В тайне души я надеялся встретить Ольгу. Толпы людей валили с работы, но Ольги среди них не было.
От ежедневных безнадёжных скитаний по замкнутому кругу – завод – милиция - завод – я настолько ослаб, исхудал, что едва таскал ноги. Можно было вернуться домой, в Боровлянку, но с какими глазами? Родители, ведь, думали, учится их сын в техникуме. Мастером на заводе будет, специалистом. Да и что бы я стал в Боровлянке делать? Сидеть на шее родителей, дармоедничать? Или, впрямь, в колхозе быкам хвосты крутить? Пастухом быть, рабочим скотного двора? В лучшем случае, на трактор посадят. Землю пахать, хлеб растить, конечно, не зазорно, почётно даже. Но стыдно будет с Тоней встретиться. Натрепался про море, про военные училища и вдруг – нате вам! Тракторист! Нет, обратно путь заказан.
Когда совсем стало невмочь, вспомнил я о комсомольском билете, лежащем в нагрудном кармане старой вельветки. «А что, если обратиться за помощью в обком комсомола? Попросить комсомольскую путёвку на угольные копи Шпицбергена, в Антарктиду, на дрейфующую станцию «Северный полюс», на строительство Братской ГЭС или, в крайнем случае, хотя бы на целину. А что? Романтично, героично, патриотично. Во всех газетах пишут, что комсомольцы там по зову партии, по комсомольским путёвкам штурмуют полярные льды, перекрывают реки, поднимают залежные земли. Пусть и меня направят. Я готов на подвиг». Так думал я, поднимаясь по мраморным ступеням великолепного здания на Красном проспекте.
Ковровые дорожки. Хрустальные люстры. Сияющие никелем дверные ручки. Широколистные фикусы в кадках. Начищенный мастикой паркет. И сонная тишина. Неестественно молчаливая, нерушимая, застойная.
Приоткрылась дубовая дверь, обшитая изнутри лакированным утеплителем, прошмыгнула серой мышью молодящаяся дама. С кожаным портфелем по коридору, скорее напоминавшем аппартамент роскошной гостиницы, важно проследовал очкастый моложавый господин, старательно изображающий из себя боевого ленинца, верного и стойкого борца за дело партии.
Молодёжные лидеры учились хватке за лучший кусок у партийных вождей, перенимали их методы и приёмы, как котята у матёрых котов. И потому моложавый господин, подражая партийным секретарям, шёл медленно и гордо, с сознанием своей особенной исключительности.  Глядя на него со стороны, можно было подумать, что наложил он в штаны и боится растрясти.
Стихли шаги. Всё замерло надолго. Словно и нет никого. Вымерли. Но вот за дубовыми дверями размеренно позвякивает чайная ложечка. В глубине кабинета раздаётся приглушенный телефонный звонок. Слышно неторопливое шуршание бумаг и дробный стук пишущей машинки. Нет, не вымерли  обитатели стен с панелями из дубовой древесины мягких, красновато-коричневых тонов. Живут и здравствуют!
Обком комсомола!
Цитадель молодёжных выскочек,  карьеристов, любителей ораторствовать и разглагольствовать, воодушевлять молодых дурачков и дурочек на тяжёлую низкооплачиваемую работу.
Свора обманщиков и лжецов, прикрывающихся бравурными лозунгами и громкими, вдохновляющими фразами с трибун.
 Плацдарм для руководящего роста, опорная ступенька для прыжка в высшую партийную школу.
Кузница кадров «кагэбэшников» - стукачей, осведомителей, сдавателей.
Роскошная обитель для лодырей и краснобаев, трепачей, дармоедов, тунеядцев, очковтирателей, пустозвонов и пустоплясов, наделённых большими полномочиями.
Сборище никчемных тварей, способных лишь отравлять жизнь рядовым членам ВЛКСМ разбором их персональных дел, выколачиванием из них денежных взносов.
В этот самый обком комсомола занесли меня черти и вера в Павку Корчагина, в героев-целинников и покорителей сибирской тайги, в молодых полярников,  в комсомольцев-добровольцев, строящих гидроэлектростанции, мосты через бурные реки, прокладывающих ЛЭП, пробивающих туннели, рубящих уголь в шахтах, ломающих лёд Арктики, варящих сталь, добывающих нефть и золото.
 Многие из тех  «героев» за «длинный» рубль ехали вкалывать. Перестань им платить хорошие деньги – куда героика подевается! Разбегутся комсомольцы-добровольцы в поисках достойной заработной платы. Плевать им на героику! Только не нужно путать этих надуманных героев с настоящими романтиками-искателями приключений. Те и  в самом деле могут отправиться «за туманом и за запахом тайги» в неведомые края, нисколько не заботясь о зарплате. Да откуда тогда мне было знать об этом?!
- Вы к кому, молодой человек? По какому вопросу? – попыталась остановить меня пожилая женщина-секретарь в приёмной, но я уже постучал в дверь кабинета с золочёной надписью на чёрной табличке, робко вошёл. Важный господин лет сорока в дорогом, с искрою, костюме, удивлённо посмотрел на меня, отложил газету. Не торопясь порезал лимон складным ножичком.
- Чего тебе, уважаемый? – спросил недовольно. Обмакнул в сахар ломтик лимона, осторожно положил в рот, поморщился. Медленно поднял стакан в серебряном подстаканнике, запил чаем, поставил на блюдечко.
- Мне… путёвку…
Глаза обкомовца расширились до размеров очков. Он перестал жевать корочку лимона.
- В Сочи? Или в Ессентуки? А может, в Гагры пожелаете? Здесь тебе, что, парень, теркурсовет? Мы курортами не заведуем.
- Мне   на целину. Или в тайгу с геологами. В Арктику на дрейфующую станцию. Подальше куда-нибудь…
Обкомовец очки поспешно снял, вынул из кармана отглаженный носовой платок. Пахнуло одеколоном. Быстро протёр их, напялил на толстый нос, уставился на меня. Такое чудо, похоже, видел впервые.
- А-а… Романтики захотелось?
- Да так.., - пожал я плечами. – Мир посмотреть. Чтоб интересно было… Жить негде, а на работу без прописки не берут.
- Жить негде… С этого и начинал бы. А то про целину загнул… Про Арктику… Чего же в колхозе не остался? Такая же самая целина. Так нет! Путёвку ему подавай! Понаехали тут, а теперь, видишь ли, жить им негде. Понятно, что ты за фрукт. Романтик, тоже мне нашёлся!
Надавил на кнопочку. Вошла секретарша.
- У меня сегодня не приёмный день, почему посторонние…- начал было он отчитывать секретаршу, но она замахала руками:
- Сам он, без спросу вошёл…
- Ладно, - нахмурясь, оборвал он её. – Пригласите Копылова.
Дверь снова бесшумно открылась. Вошёл лысый обкомовец в чёрном пиджаке с комсомольским значком на лацкане.
- Полюбуйся, Сергей Иванович, на этого комсомольца-добровольца. За путёвкой на целину явился, - поднося ко рту стакан, хохотнул очкастый. Романтик! В своём колхозе работать не хочет, в другой области щи лаптем хлебать собрался. Откуда ты, чудо доморощенное?
- Из Боровлянки. Тогучинский район… Колхоз «Кузбасс».
- А-а, Тогучин.., - небрежно протянул важный обкомовец, покручиваясь в пухлом, кожаном кресле. – Кто там у нас первым секретарём райкома комсомола? Этот, как его, Плешаков?
- Он самый, Плешаков,  - подтвердил лысый. – Прежнего сняли за невыполнение годового сбора членских взносов.
- Позвони Плешакову, пусть определит романтика на боровлянскую ферму дояром. По направлению райкома комсомола. С жильём проблем не будет – домой, ведь, поедешь, не к чужим людям. Давай, романтик, двигай в свою… Как её?
- В Боровлянку! – подсказал лысый.
- Да,  в Боровлянку… Поднимай животноводство! Это тебе наше комсомольское поручение. Добьёшься хороших надоев – орденишко подкинем. Героем пятилетки станешь. Вот тебе и романтика трудовых будней!
Неплотно притворив за собой дверь, я услышал, как важный господин в кресле звякнул подстаканником о блюдечко, засмеялся:
- Нет, ты видал? За путёвкой на целину явился! И впрямь, недотёпа верит, что туда с путёвками едут! Поставь этому… Как его?
- Плешакову!
- Вот-вот! Поставь на вид, что недостаточно ведётся работа с молодёжью по закреплению её в колхозах и совхозах Тогучинского района. А как сказал Никита Сергеевич Хрущёв…
Что сказал главный демагог страны, я уже не слышал. Глотая обиду, ступал по упругим коврам лестничных ступеней, вынося из обкома в душе своей новые чувства: ненависть к чинушам, разочарование в комсомольских идеалах, неверие в светлое будущее, обещанное Хрущёвым и его прихлебателями.
Для меня начинался новый этап самоутверждения в жизни, в которой мало просто выжить, не сделав ничего полезного для других людей, для природы. Не испытав и толики того, о чём мечталось, что грезилось. Всего несколько месяцев разделяли меня от свершения самой страстной мечты – стать моряком.
Об этом завтра. Хотя брезжит рассвет и, стало быть, уже сегодня. Я плохо спал, всю ночь ворочался с боку на бок. Кофе, выпитый вечером, дал знать. Вспоминая былое, включал фонарь, гонял комаров, делал записи в дневнике. А сейчас глаза слипаются, на плоту не усидеть, надо выспаться. Кто меня гонит? Кто в этой глуши запретит мне спать, сколько хочу? Устраиваюсь поудобнее, накрываюсь пледом. И сказано в Библии: «Спокойно ложусь я и сплю, ибо, Ты, Господи, един даёшь мне жить в безопасности».  Псалом Давида 4 (9)

                Море  зовёт.

Море, море – мир бездонный,
Пенный шелест волн прибрежных…
Над тобой встают, как зори,
Нашей юности надежды!
На волне любимого «Радио России»   голос популярного певца, композитора, музыканта, поэта-барда Юрия Антонова. Песня эта родится позже. А надежды моей юности исполнятся значительно раньше.
После долгих и упорных поисков работы и общежития наткнулся, наконец, на объявление: «В УНР-745 требуются подсобные рабочие-строители. Иногородним предоставляется общежитие».
Быть подсобником на стройке -  плоское катать, круглое таскать. Выбирать не приходилось. Лишь бы куда-нибудь приткнуться, перетолкаться до призыва на военную службу. Без гроша в кармане, без жилья порядком надоело скитаться. Но голодая, иной раз за сутки и крошки хлеба в рот не положив, я не помышлял украсть еду, обворовать кого-нибудь.
В конторе мне выдали небольшой аванс и дали направление в рабочее общежитие «Стройтреста-30», что на остановке «Поселковая» по проспекту Дзержинского. Судьба вновь подталкивала к Ольге Саар. Её «Почтовый ящик» совсем рядом!
В комнате общежития, куда я вошёл с «балеткой» - маленьким чемоданчиком тогдашней моды, был один человек. Небритый парень в грязном солдатском бушлате лежал на голой сетке кровати с книгой в руках, опершись головой на металлическую спинку. Бушлат, замызганный до того, что потерял первоначальный защитный цвет, стоптанные дырявые сапоги с присохшими комьями глины явно не вязались с названием толстой книги: «В.И.Ленин. Сочинения». В наше время людей, схожих с тем парнем, бомжами зовут, отбросами общества, без стеснения перебирающими мусор на городских свалках. В ответ на моё приветствие столь необычного вида читатель посмотрел на меня, как будто я давно здесь.
- Вот кабы делалось у нас так, как пишет Владимир Ильич,  разве такая жизнь была бы, - мечтательно произнёс незнакомец. – У тебя ничего нет пожрать?
Я протянул ему три рубля.
- Схожу, куплю хлеба, банку камбалы, пару бутылок кефира и пачку «Севера». Идёт?
- И селёдочку прихвати на сдачу.  Я тоже сегодня ещё не ел.
Незнакомец ушёл и не вернулся. Кто был тот оригинальный человек – неизвестно. На окне долго валялась новая книга в тёмно-синем переплёте никем больше не читанная. «В.И.Ленин, Сочинения. Том 23». Со штампом библиотеки «Стройтреста-30».
Я работал на строительстве кирпичных домов возле площади Калинина. В эти здания, составляющие угловую часть улиц Красный проспект и Дуси Ковальчук, вложен и мой незначительный труд. Подносил каменщикам раствор, подавал им кирпичи. Разгребал подвозимую для газонов землю. Разматывал по этажам электропроводку. Подтаскивал кровельщикам рулоны толя. Бегал в кладовую за гвоздями для плотников. Помогал стекольщикам. Таскал трубы с сантехниками. Штукатурил, малярничал, был на подхвате у прораба. Разнорабочий, одним словом. По принципу: «Принеси, подай, иди отсюда, не мешай!». Прообраз студента из фильма-комедии Леонида Гайдая «Операция «Ы» и другие приключения Шурика».
С первой зарплаты я купил на базаре модный белый китайский плащ. Подержанный, но довольно приличный бостоновый костюм светло-серого цвета. Коричневые лакированные туфли. Белую шёлковую сорочку и предмет давнишней моей зависти – галстук в полосочку. Разодетый, как лондонский «денди», не утерпел, в первый же свободный вечер полетел на 5-ю Кирпичную горку.
- Генка! Ты ли это?! – всплеснула руками Настя. – Красавец! Эх, жаль, Ольга не видит…
- Где же она?
- В отпуск, в Мариинск укатила. 
- Вот как… А меня скоро служить заберут… Привет ей!
- Передам обязательно. Расскажу, каким франтом стал. Она в передовиках ходит. На Доске почёта. Красивая, зараза. Мужики глаз с неё не сводят. Да напрасно. Серьёзная она.
То был апрель 1961-го.
Я возвращался с работы и как всегда висел на «колбасе» трамвая. На остановке Красина постовой милиционер врезал мне по заднице жезлом.
В городе творилось что-то невообразимое.
Все орут, как с ума посходили. Целуются, обнимаются, пляшут, поют, танцуют. Полно пьяных. Карманникам, жулью раздолье. Шум, крики, гам, гул, не проходящий рёв обезумевших от радости тысячных толп народа. Флаги трепещут, лозунги колыхаются. Марши гремят. И над всем орущим морем песня на всю мощь из репродуктора:
Я верю, друзья, караваны ракет
Помчат нас вперёд, от звезды до звезды,
На пыльных тропинках далёких планет
Останутся наши следы.
Что такое? Какой праздник? – спрашиваю седого мужчину в шляпе, размахивающего жёлтым портфелем и орущего:
- Ур-ра-а! Ура-а!
В ответ интеллигент схватил меня за плечи, начал трясти.
- А ты не знаешь?! Сынок! Радость-то какая! Наш советский человек первым в космос вышел! Лётчик Юрий Алексеевич Гагарин сегодня виток вокруг Земли совершил! Ура-а!
12 апреля это случилось.
Всё население планеты в этот день на ушах стояло. Даже самый отсталый абориген в джунглях Амазонки и тот, наверно, спрыгнул с пальмы, в пляс пустился в экстазе.
Великое  событие в масштабе планеты раз в сотню лет случается. Долго теперь человечеству ждать чего-либо подобного. Правда, учёные обещают полёт человека на Марс в 2025-м году. Но высадка человека на поверхность красной планеты уже не вызовет дикого ажиотажа, сравнимого с сенсацией первого полёта в космос. Ракеты уже достигали поверхности Марса, слишком много говорится о подготовке к полёту на Марс, и когда это случится, человечество воспримет  сей факт как должное. Но это когда-нибудь будет. Обязательно. Если новая мировая война не помешает.
В комнате общежития, в день первого полёта человека в космос, я нашёл краюху чёрствого хлеба, ржавую селёдку и луковицу. Денежки-то все я жахнул на обнову. Красиво жить не запретишь! Дружки-приятели с соседней комнаты зашли с поллитровкой. Без приглашения за стол уселись, бутылку водки откупорили, мне в гранёный стакан налили. 
- Пей, фраер! И пошкандыбаем шухер наводить. Такой козырный день сегодня. Вся толпа на улице. В хатах никого. Хорошо погуляем…
- Нет, ребята, натаскался кирпичей, пить не буду и гулять не пойду. Спать хочу, - отодвигая стакан, отказался я от выпивки. Один из гостей особенно навязчиво настаивал:
- Работёнка не пыльная. В форточку тебя запихнём, в хату пролезешь, дверь изнутри отопрёшь и свободен. Делов - пять минут! Остальное – наша забота. Гульнём потом на полную катушку.
Я с плохо скрытой завистью посматривал на его дорогой костюм, модный макинтош с поясом, лакированные туфли. Больше всего мне нравилась зелёная велюровая шляпа.
- Бери! Авансом! Потом рассчитаешься,- надел на меня шляпу её щеголеватый владелец. - Так и быть, сегодня отдыхай, сами управимся, день фартовый. А завтра с нами пойдёшь, фраерок, шляпу отрабатывать, - блеснув золотым зубом, подмигнул мне щёголь. Как мне хотелось быть похожим на него. Таким же красивым, приблатнённым, расточительным, модно и дорого одетым!
Бог уберёг и на этот раз! Утром в комнату разбитных соседей нагрянули сотрудники уголового розыска. Взяли блатных тёпленькими прямо в постелях. Обыск у них сделали. Много чужих вещей изъяли. Оказывается, прошлым поздним вечером дружки-приятели квартиру профессора обчистили. И всё, что на них было – краденое. На обоих красавчиков надели наручники и увели. Я открыл окно и выбросил велюровую шляпу с пятого этажа на оживлённый тротуар. Носите, люди!
Каждый вечер я ложился спать с книгой в руках. Так меньше о еде думалось. С упоением читал приключенческую повесть новосибирского писателя Михаила Михеева «Тайна белого пятна», когда в полночь в комнату ввалилась пьяная пара: парень с девицей. Это был уволенный из армии сержант-авиамеханик, недавно подселенный ко мне. Он служил в Восточной Германии, чем страшно гордился. Бывший доблестный авиатор уложил девицу в постель и, не выключая свет, занялся с ней любовью.
- Отвороти, молодой, мурло и замри, пока в пятак не схлопотал, - развязным тоном пригрозил мне сосед и показал кулак. Я натянул на себя одеяло, стараясь не слушать громыхание кровати и тяжёлое сопение любовников. Однако, лежать в одной позе скоро стало неудобно. Повернулся, скрипнув железной сеткой. Тотчас пустая бутылка разбилась о стену возле моей головы. Недовольный промахом, недавний солдат, куражась, запустил в меня табуретом. Ещё прилетела тарелка, осыпала осколками фарфора. Потом он захрапел. Девица выбралась из койки, недовольно бурча, ушла. Поутру мы столкнулись в дверях комнаты. Я из умывальника, с полотенцем, мылом, зубным порошком и щёткой. Он – в умывальник, с обнажённым по пояс крепким торсом, с бритвенным прибором. Не раздумывая, я с ходу дал ему в нос. Влепил резко, с придыхом, всем корпусом. Как в мешок с песком. Изо всей силы. Обидчик взмахнул руками, опрокинулся навзничь на мою койку. Со злостью пантеры я  прыгнул на него, придавил шею локтем. Бравый авиатор захрипел,  на белую простынь закапала кровь.
- Ах ты, гад, ещё и постель мою уделал своей поганой юшкой. На, утрись! Авиамеханик! Аэродром, поди, подметал?
Он промолчал, зажимая нос моим полотенцем. Мне стало жаль его. Я разжал руки, отпуская поверженного противника.
- Ладно… Лежачих не бью. Ещё рыпнешься – зубы повыбиваю! И не забудь прибрать в комнате, ловелас позорный.
Сержант больше не рыпался. Мало того – зауважал. Он устроился охранником на мясокомбинат и после каждого дежурства угощал изысканной колбасой. До получки было далеко, и если бы не его «сервелад», пришлось бы в ремне прокалывать лишнюю дырочку и затягивать живот потуже.
Тот бой спозаранку был первым испытанием мужского характера. Больше никто, никогда и нигде не тронул меня безнаказанно, не получив за оскорбление почти мгновенную сдачу. Секунду-другую медлишь, группируясь, не давая понять, что сейчас нанесёшь удар, выбираешь точку и резко, снизу вверх в челюсть – на! И тотчас коленом между ног – ха! Противник инстинктивно подаётся вперёд, и тогда удар лбом в лицо -  бам! Не даёшь опомниться и прийти ему в себя, иначе заметёт, загасит. Продолжаешь окучивать ребром правой ладони по шее с оттягом, ударом левой в дых, прямым  правым в переносицу и, если он не один, добиваешь упавшего пинком в еще совсем недавно наглую рожу. Пожалеешь, не добьёшь,  и пока возишься с другой сволочью, недобиток очухается, встанет, и силы вновь станут не равны.
Христианскую заповедь непротивления злу насилием я не понимал. Напал враг, разорил землю, людей в полон увёл, над жёнами и детьми поизмывался, и много еще другого зла причинил – а ты, значит, не противься насилием, не берись за оружие, не бейся за правое дело! Так что ли? Как же тогда святой Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского на Куликовскую битву?
Много надо прожить, изучить Библию, вникнуть в глубоко-философский смысл мудрых христианских нравоучений прощения врагов, непротивления злу насилием. Я был молод, горяч, горд победой над распоясавшимся дембелем, но хорошо то, что хорошо кончается. И кто может дать гарантию, что последствия удара в нос авиатора не могли быть иными? Он мог упасть головой на железную спинку кровати и убиться. Мог затаить зло и при случае отомстить. Мог, со зла, схватить нож со стола и ткнуть им меня. И ещё всякое другое могло случиться, если посидеть да порассуждать спокойно. Париться бы мне тогда в тюрьме. Или землю парить. Что лучше – трудно сказать.
Но слишком далёк был мой восемнадцатилетний разум от умозаключений странствующего старого отшельника, одиноко плывущего на плоту в Никуда. Я уверовал в свои силы. Подолгу вертелся нагим у зеркала, любуясь  гармонично сложенным и хорошо развитым телом. Напрягал мышцы, раздувал грудь. Хватал гантели и до поту мотал ими, старательно делая вдохи и выдохи. Я готовил себя к службе на флоте, к успешному прохождению медицинской комиссии. И скоро вопрос встал ребром: или я получаю заключение медкомиссии к годности службы на флоте. Или меня дробят и отправляют в пехоту. Всё решилось в одночасье.
На медицинской комиссии военком просмотрел мои документы для призыва на военную службу. Школьной характеристики среди них, понятно, не было. Давно порвал и выбросил, заменил производственной и комсомольской, выданных мне в «УНР-745». С этими характеристиками не на военную службу – к званию Героя Советского Союза можно было представлять! Уж такой я был  в них молодец – сам диву давался! В заключениях врачей тоже ни одного прокола. Против каждой графы стояли подписи: «Годен, годен, годен…».
- Где желаете служить, товарищ призывник? В каких частях, в каких войсках? – спросил военный комиссар, явно довольный моими моральными и физическими качествами.
- На флоте, товарищ полковник, - с готовностью ответил я на долгожданный вопрос.
- В авиацию, в Западную Группу войск в Германии не желаете? Все туда рвутся. Служба за границей, сами понимаете…
Я сразу вспомнил демобилизованного сержанта из общежития и затряс головой, словно мне предложили съесть что-то не вкусное.
- Никак нет, товарищ полковник. Только на флот!
Мой ответ польстил присутствующему на комиссии морскому офицеру. Его белоснежный китель с явным преимуществом контрастировал с тёмно-зелёным мундиром полковника. Моряк, дружески подмигнув мне, спросил:
- Где конкретно желаете служить на флоте?
- На подводной лодке, товарищ капитан-лейтенант!
- Добро! Запишите его в команду «90».
Из военкомата я не вышел – вылетел на крыльях надежды, преисполненный счастливым ожиданием встречи с морем. Какое оно? Лазурное, штилевое, ласковое? Или серое, штормовое, жестокое? Весёлое, игривое? Капризное, угрюмое? Как примет меня? Освежит лёгким бризом тропических широт или накроет ледяным шквалом Арктики?
О том, что скоро исполнится давнишняя мечта, думал я, бережно укладывая в нагрудный карман пиджака повестку  о прибытии на сборный пункт Дзержинского райвоенкомата. И ещё о том, как пройдёт неожиданное свидание с молодой, симпатичной медсестрой, с которой только что познакомился. Обмеряя на медкомиссии мою грудную клетку длинным портновским «метром», она прикасалась к моим обнажённым плечам тугой грудью под стерильно-белым халатиком. Её холодные пальцы с покрытыми розовым лаком ногтями приятно щекотали тело.
- Приходи в девять вечера к Дому культуры имени Горького, - шепнула она мне. – Придёшь?
Я задышал неровно. Молча  и растерянно кивнул.
Часы до свидания тянулись бесконечно. Насилу дождался вечера, многократно сбивая пылинки с тщательно отглаженного костюма. Но вот все приготовления позади. Чтобы не опоздать, выхожу на час раньше. Стрелки на брюках – порезаться можно! Туфли сверкают. В кармане благоухает сбрызнутый «Шипром» носовой платок. Зубы вычищены зубной пастой «Поморин». На манжетах шёлковой сорочки бирюзовые запонки, взятые напрокат у бывшего авиамеханика. И такая же заколка на галстуке. Шик! Модерн! А ля Бомбино! На последние рубли куплен букет сирени.
- Какой джентльмен! Спа-асибо! – принимая цветы, жеманно и наигранно поблагодарила меня новая знакомая. В её тоне чувствовалось превосходство опытной женщины над безусым юнцом. Так выражают похвалу малолетним детям их знакомые дяди и тёти. Мы медленно брели незнакомой мне улицей. Тихий, тёплый вечер обволакивал нас синими сумерками. Из оград частных домов выбивались за крашенный штакетник облака пышно цветущей черёмухи. Душистый аромат пьянил, кружил голову. Грудь распирало от близости красивой девушки, ведущей меня под руку правой рукой. Левая, с висящей сумочкой на локте, была занята сиреневым букетом. Светло-голубое платье, шляпка того же цвета, приколотая к чёрным локонам волос, золотая брошь-цветок делали её строгой, неприступно красивой. Не помню её имени, выдумывать не стану. Назову: просто очаровательная брюнетка! Или красивая молодая женщина. Она вела меня с одной улицы на другую, высматривая укромное местечко. Наконец, выбрала пустой скверик с большими закругленными скамьями. Скоро стемнело. Она придвинулась ко мне и стиснула в объятиях, впилась своими полными губами в мои. Вдруг забросила ноги поперёк моих, обхватив мою шею, начала раскачивать скамью всё сильнее и сильнее.
- Осторожнее, опрокинемся, - испугался я, упираясь ногами в землю. Однако, она продолжала раскачивать скамью, готовую вот-вот перевернуться. Дело принимало серьёзный оборот: либо смогу удержать лавку и не дать  нам упасть на газон. Либо эта громоздкая садовая махина грохнется наземь, и мы свалимся на мелкую траву. Неужели она испытывает мою силу? Удержу или не удержу? Я изо всех сил старался не дать ей уронить скамью, упирался ногами, сдерживая качания. Наконец, ей надоело. Она встала, одёрнула платье, подняла упавшую на траву шляпку, взяла сумочку.
- Будь здоров, будущий моряк! Не кашляй!
- Мы завтра встретимся? – потянулся я к ней с поцелуем.
- Ни завтра, ни послезавтра и никогда! – сухо отрезала она,  отстраняясь. Иронично усмехнулась.
- Телёнок! Не провожай меня.
Она ушла в темноту сквера. Светло-голубое платье с минуту ещё призрачно белело, и постукивали по дорожке железные набойки шпилек. Потом видение пропало, и всё стихло. Я тоскливо посмотрел на лежащий на скамье растрёпанный букет сирени, похожий на веник. Вздохнул, сожалея о напрасно потраченных деньгах. Пошёл наугад, в сторону залитых светом больших домов, за окнами которых была счастливая жизнь. С мягкими плюшевыми креслами, пуховыми подушками в кружевных рюшах, с тёплыми пижамами и тапочками, с вазочками, полными печенья на круглом столе, покрытом скатертью с кистями. С книгами в золочёных переплётах, стоящими длинными рядами на  полках шкафов. С ворсистыми коврами на блестящем паркете. На диване, рядом с подушечкой-«думочкой» мурлычет усатый кот, а на домотканом коврике в углу дремлет собака. Охотничья. Пойнтер. Или нет, лучше спаниель. Ребятишки строят из кубиков дом. Дедушка читает газету. Нет, дедушку не надо. И бабушку тоже. Молодая женщина и молодой мужчина, улыбаясь друг другу, пьют чай. Да, ещё розы в хрустальной вазе! Яблоки в плетёнке! Теперь, кажется, всё, что видится мне за теми ярко освещёнными квадратиками окон.
О комнате в общежитии строителей на Поселковой думать не хотелось. В этот поздний, благодатный летний вечер в ней не найти и чёрствой хлебной корки. Но не будем унывать! Что значат залитые светом окна, а за ними - нарисованная мною сказочно-прекрасная, идиллическая жизнь, в сравнении с океанскими просторами, которые скоро откроются мне?!
До призыва оставалось три дня. Я провёл их в Боровлянке. Впервые подержал на руках маленькую Людку – четвёртую по счёту сестру. Ей было чуть больше годика. И она не замедлила обмочить мою белую шёлковую сорочку. Людка родилась 23 февраля, в день Советской армии и Военно-морского флота.
- Эх, кабы парень… В аккурат было бы в такой день родиться! – сожалел отец.
В последний раз проехал я верхом на Волге по любимым лесным местам. Заглянул на сосновые посадки. Слез с лошади, прошёлся вдоль ряда молодых, изумрудно-зелёных, колких сосенок. Как быстро вытянулись! Иные и до пояса мне доходили. Я гладил их за макушки, вспоминая, как выбирал из пучка саженец-хвоинку, похожую на травинку. Которая из них моя? Эта? Или, быть может, та? Или вон та? Много их здесь моими руками посаженных. Попробуй теперь узнай! Эва, какие вымахали! Ну, бывайте, красавицы! Свидимся ли ещё когда? Сажал вас и о море мечтал. И вот, ухожу на флот. А вы растите, зеленейте…
На какую-то минуту необъяснимая тоска сжала сердце. Сосенки, убегающие вдаль, под косогор, словно молчаливо упрекали: «Покидаешь нас…». Всё, всё оставляю… Волгу, послушно идущую за мной вдоль борозды. Лес, звенящий птичьим гомоном, пестреющий цветами и разнотравьем. Дело отца, вместе с которым так много сделано в этом лесу. Шевельнулась мыслишка: «А правильно ли поступаю, навсегда бросая родные места?». Но только на миг сомненья потревожили душу.
- Но, Волга! Скачи в последний раз во весь опор! Что проку в этом душном и жарком лесу? Прохлада моря освежит меня! Хочу в океан! Хочу услышать его могучее дыхание. Прощай, лес! Прощайте, родные места! Возможно, я вернусь к вам. Но это случится не скоро.
На расчётные деньги, полученные в кассе «УНР-745», я купил матери туфли, отцу часы «Победа», сестрёнкам новосибирских конфет, а тётке Поле отрез крепдешина на платье.
Не понимаю, почему у меня не достало ума подарить что-нибудь бедной, несчастной тётке Лене, у которой так часто спасался от отцовского гнева? Прости, тётка Лена, неблагодарного племянника! Помню тебя, запоздало вспоминаю о тебе с глубокой скорбью.
На проводы родители собрали всех жителей села. Три дня Боровлянка пила, пела, плясала и гудела. Отец, в лесниковской фуражке, сдвинутой на затылок, в синей майке, соловело смотрел на меня, стучал по моей спине кулачищем.
- Сынка! Едрёна мать! Не подкачай там! Давай вмажем напослед… Ты моряк или не моряк, едри-т-твою в жерди мать?!
Качаясь на неустойчивых ногах, отец облапывал какого-нибудь мужика, заявлял, гордясь:
- В Морфлот идёт… Эт-то тебе, брат, я скажу-у! Нет..  Ты понял? В Морфлот! – и запевал громко, размахивая рукой со стаканом:
Шаланды полные кефали
В Одессу Костя приводил,
И все бендюжники вставали,
Когда в пивную он входил…
- Сынка! Едрит-твою в жерди мать! Как говорят моряки: «Всё пропьём, но флот не опозорим!». Наливай!
Мать, прощаясь, плакала и причитала:
- Ох, горе моё! Отец всю жизнь пьёт, теперь ещё и сын пьяницей станет. Все моряки – пропойцы! Пропади пропадом флот этот…
25-го июня 1961-го года в кузове всё того же колхозного грузовика «ГАЗ-51», в котором я однажды заработал плеврит, и всё тот же шофёр Витька Кульга повёз меня в Тогучин на вокзал.
Мишка Захаров, кумир мой, недавно уволенный в запас, на «кошках» на столбе стоял в тельнике,  когда гуляющие двинулись провожать меня за околицу. Моряк Боровлянку электрифицировал.
- Счастливо служить! – помахал мотком проводов. – Привет братишкам-тихоокеанцам! Поклон морю!
Пыльная просёлочная дорога через деревню Шубкино пролегла. Там Тоня Борцова живёт. Картошку полет в огороде. Вот разогнулась, посмотрела издали на проезжающий грузовик. Да мало ли кто едет в райцентр? Снова наклонилась с тяпкой над картофельной грядкой.
Остановиться? Проститься?
Я постучал по кабине. Шофёр притормозил, выглянул в открытое окно кабины, пыхнул папиросным дымом:
- Забыли чего?
- Да нет…
- А чего остановились посреди Шубкино? Если отлить – потерпи, сейчас за деревню отъедем…
Я медлил с ответом. Что скажу ей? «Прости, что так получилось после выпускного вечера, что долго не приходил, не послал ни одного письма». Как объясню молчание?
- Так мы едем? Или будем стоять? – нетерпеливо спросил водитель. – К поезду опоздаем.
- Поехали, дядь Вить… Море зовёт…
Она выпрямилась, поправляя на голове косынку. Окинула равнодушным взглядом проезжающий по улице автомобиль. Если бы она знала, кто смотрит на неё в эту минуту?
                Рождение  заново.

Спокойное, ровное течение плавно и не торопливо увлекало «Дика» всё дальше на север. К морю-океану. Вдоль непроглядной стены полузатопленных деревьев и кустов.
Блаженство плавания! Лёгкие как сон видения прожитой жизни, в которой особое памятное место занимает незабываемая юность. И всё самое приятное и дорогое у каждого человека, конечно же, связано с тем счастливым временем.
Развалясь поперёк плота, я читал Библию и нежился в вечерних лучах июньского солнца, радуясь душевному покою, благостному состоянию, в котором пребывал. Готовясь к новым записям, перебирал в памяти подробности юношеских эпизодов, уносящих в прошлое, заставляя неровно дышать, радоваться и сожалеть.
Воспоминания далёкой молодости оборвались внезапно, уступив охватившему меня чувству тревоги. Так рвётся туго натянутая струна. Резко, со звоном, всегда неожиданно.
Высокий, густой тальник вдруг закончился узким мысом, образованным низкой порослью торчащих из воды кустов. Широкая, бурная протока открылась справа, сливаясь с рекой. Подхватила плот, понесла по быстрине. Сначала я даже обрадовался заметной прибавке в скорости хода, но скоро обнаружил: плыву в обратную сторону! Вот уже и мысок, только что оставленный позади, но плот опять погнало вперёд и завернуло в новый  круг. Усиленно гребу, пытаясь уйти с быстрины, но вижу за спиной всё тот же мысок худосочных зарослей. Понимаю, что попал в большой водоворот на месте слияния реки и протоки. Не паникую, налегаю на вёсла, смотрю по сторонам, стараюсь определить, в каком направлении легче вырваться из цепких объятий этой неукротимой круговерти. Вот понесло опять вперёд, с заворотом влево, на новый круг. На берегу, справа, на паромной пристани что-то кричат люди, размахивая руками. Доносятся отдельные выкрики.
- Хана ему! Не выплывет!
- Выплывет! Смотри, как вёслами наяривает! Выносливый, чёрт!
- Да куда ему против такого течения? Нет, не выплывет!
- Спорим, выплывет! Только бы вёсла не бросил! Упорный!
- Дыхалка подведёт… Долго не продержится…  Спорим – не выплывет! Сто баксов ставлю!
До меня не сразу дошло: на пристани спорят обо мне! Скучая в ожидании парома, пассажиры уже и пари заключают на какого-то сумасшедшего, рискнувшего на плотике ринуться через такой водоворотище.
Весь ужас бедственного положения, в котором так быстро и нежданно-негаданно очутился, я осознал, стремительно приблизившись к середине кругового течения. Внутри этого огромного кипящего котла темнело пятно воронки размером несколько больше открытого канализационного люка. Я похолодел, увидев, как вода крутится вокруг чёрной дыры, ненасытно захватывая за собой всё, что вертится рядом с ней. Бревно встало торчком, вращаясь веретеном, моментально исчезло в зияющей пустоте. Всё, что проплывало мимо, подхватывалось, закручивалось, уносилось в бездонную горловину. Дикий, животный страх охватил меня. Весь мокрый, лихорадочно, в бессознательном исступлении колошматил вёслами воду, стремясь отгрести подальше от адовых врат преисподней.
- Мамочки! Ой, мама! Всё! Конец! Не справлюсь! Пропаду! О, Господи! Спаси меня! Не дай сгинуть в мутной бездне этого проклятущего водоворота!
И где-то затаённая, как последняя искра надежды, спасительная мысль: «Только бы не сломалось весло… Нет, выдержу, одолею стремнину… Выскочу из водоворота… Ещё быстрее грести! Ещё…».
Но всё меньше становились описываемые плотом спирали, всё ближе смертельная воронка, громче ободряющие крики на пристани.
- Держись, мужик! Правее бери! К берегу ближе!
На что надеялся я, продолжая бессильную борьбу с водяным смерчем, ошалело мотая вёслами? Я не выпускал из рук дюралевые рукоятки, с содроганием в душе сознавая, что не могу противостоять необузданной силе реки. Ещё несколько кругов и плот неминуемо нырнёт в глубокое жерло. Быстрое вращение бурлящей воды по краям тёмной дыры совсем близко. С шумным клёкотом и громким журчанием чудовищное горло жадно захватывало плывущую в него добычу: бутылки, доски, ящики и прочий речной хлам. Раздутая туша коровы крутнулась вокруг этой всепожирающей открытой пасти, утонула в ней. На миг мелькнули рога и всё. Где-нибудь за сотни метров выбросит её на поверхность, забьёт в прибрежные заросли. Да только дохлой корове без разницы, где вынурнуть. А мне?! Неужто конец?! Не верилось, что какие-то метры разделяют жизнь и смерть, что всего лишь минуты остаются на бесплодную борьбу и гибели не избежать. Я не призывал на помощь с берега, понимая невозможность её оказания. Не разрыдался истеричным плачем: некогда было отвлекаться и расслабляться. Ни на что не надеясь, чувствуя холодное прикосновение костлявых, скрюченных пальцев к моему горячему, распотевшему телу, я закричал, не переставая бешено работать вёслами:
- Господи! Да не увлечёт меня стремление вод, да не поглотит пучина, да не затворит надо мною пропасть зева своего!
На следующем витке течение завернуло «Дика» на больший круг, пронесло чуть дальше к берегу. Я с бешеным ожесточением лопатил вёслами пенную воду. Лопасти мелькали, как если бы к ним приделали мотор. «Дика» снова закрутило, но теперь уже в другом месте. Отсюда, потрудившись вёслами ещё минут пять, я выбрался на ровную, спокойную гладь реки. Пристань с орущей толпой, водоворот с чёрной дырой-воронкой, предательский мыс, скрывший от меня столкновение двух мощных течений – всё осталось позади. Я бросил вёсла, безжизненно упал на доски настила. Хрипло, с надрывом дышал, понемногу приходя в себя. Тело тряслось, и зубы выстукивали мелкую дрожь. От страха, пережитого только что, или от неимоверного физического напряжения – не знаю. А только колотило всего, как в ознобе. Костлявая старушка и теперь не одолела меня!
В который раз Господь благоволит ко мне. Ещё час назад безмятежное плавание едва не закончилось трагедией. Глупой, несуразной, страшной.
Раскинув в изнеможении руки, смотрел я на круглые, как стога, кроны вязов, зеленеющих среди просторов половодья. На красный шар солнца, нависший над розовеющим горизонтом. Там, вдали, выступают смутные очертания Колпашево. Тонкие линии котельной трубы, телевышки, высоковольтных опор подтверждают моё предположение. В уютных домах тихого, мирного города радуются жизни его добрые, славные жители. Я ещё не знаком с ними, но не сомневаюсь в своей оценке колпашевцам. Из плавания по Оби уяснил  непреложную рыбацкую истину Женьки Мандракова: «На реке дерьма нет. А какое было – давно уплыло». Будет ли так всегда?
Хорошей безоблачной, тёплой погоде радуются стрижи, неугомонно носятся в вышине.
Радуется тишине кулик, пролетая низко-низко над водой и опускаясь на плывущую валёжину.
Радуюсь я, что устоял, выжил. Заново, можно сказать, родился. Что ж, будем жить и радоваться. Яркому солнцу, голубому небу, ясному месяцу, облакам, чистому дождю, бурному ветру, необъятной, полноводной реке, звёздам, деревьям, травам, птицам, стрекозам – всему, что окружает нас, делает добрее и разумнее. Имя этому великому окружению – Природа. Рановато, выходит, отдавать концы. Не всё ещё сказано и сделано. Не закончено плавание, не поставлена последняя точка в  романе-исповеди по реке-жизни.
 Одно меня удивляет! Как мог я в столь критической, и без стеснения скажу – в панической ситуации, дословно вспомнить 68-й псалом Давида?! 16-й стих, вычитанный из Библии в давнюю пору плавания на китобойце «Робкий»! Библию ту, затрёпанную и затёртую, я так, любопытства ради, выпросил у моториста Бори Далишнева, весёлого, никогда не унывающего парня.
- Зачем тебе? Ты не веруешь.
- Да так… Интересно посмотреть, полистать, почитать…
- Эта книга  не для развлекательного чтения. Её читать надо не умом, а сердцем. Слова в ней от Бога. Читай проникновенно, с любовью, и тогда западут они в твою душу, и не останется в ней места для греховных мыслей. Держи, брат!
И он протянул мне измазанную дизельным маслом, пропахшую соляром книгу. Я взял её, весьма удивлённый напутственным высказыванием Бориса. Он что, в Бога верит? Весельчак Борис? И вдруг я осознал: «А ведь он не курит, не матерится, не пьянствует, не таскается по кабакам и гулящим женщинам, не лукавит, не злится. У него можно занять деньги. Он готов за товарища отстоять вахту, если того доконала качка. Команда китобойца Бориса уважает за честность, добродушие и весёлость». В тот день за бортом свирепствовал шторм. Огромные волны с ужасающим грохотом обрушивались на китобоец, сотрясали корпус, угрожая сокрушить, смять, растерзать. Лёжа в койке, пристёгнутый к ней  ремнём, страдая от дикой качки и проклиная день и час выхода в море, я произносил морскую молитву. В моём упавшем голосе не было напускной бравады самонадеянного моряка, уверенного в непотопляемости судна. Безразличный ко всему, измотанный  недельным штормом, читал я спасительные слова. Сорок лет назад! Сердцем читал их или умом – не знаю Но в душу они запали. Факт.
Под крылом Ангела-хранителя плыву я по жизни-реке.
 Где-то у бескрайнего океана кончится река, вольётся в него и оборвётся жизнь у порога Вечности. Здесь оставит меня мой добрый Ангел-хранитель. Легко и бесшумно взмахнёт белыми крылами, воспарит на Небеса и вознесёт душу мою на Суд Божий. И встав на колени, воздел я руки к небу и преисполненный благодарности, прочитал молитву моему верному и надёжному другу:
- Святый Ангеле, предстояй окаянней моей души и страстней моей жизни, не остави мене грешнаго, ниже отступи от мене за невоздержание мое. Не даждь места лукавому демону обладати мною насильством смертнаго сего телесе; укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения.
Благодарю, Тебя, Боже! «Буду радоваться и веселиться о милости Твоей, потому что Ты призрел на бедствие моё, узнал горесть души моей». Библия. Псалом Давида 30, (8).
Колпашево открылось высоким берегом, обрывистым и длинным, пристать к которому не представлялось возможным. 
Несколько километров проплыл под неприступной природной стеной, подмываемой рекой. Глыбы глины то здесь, то там с шумным плеском обрушивались в воду. Старинные дома, построенные когда-то на удалении от обрыва, теперь оказались на самом его краю. Некоторые, покинутые жильцами, частью обвалились. Иные давно и вовсе пропали, вместе с надворными постройками замыты в ил, унесены течением.
Обрывы напоминают картинки из учебника ботаники: под верхними, плодородными слоями чёрной земли перемежаются желтоватые полосы глины и песка. А некогда закрытые постороннему глазу подвалы и погреба, подполья и мусорные ямы, открылись внутренней пустотой. Стенки их со стороны обрыва отпали. Видны перегородки, балки, брошенная в них рухлядь. Всё это схоже с рисунками на плакатах по гражданской обороне: внутренние ходы, настилы траншей и убежищ в разрезе и в увеличенном виде.
Но что это? По берегу бегут нарядно одетые парни, девушки, подростки. Старик-инвалид ковыляет за ними. Два мужика рубили баню, воткнули топоры в брёвна, соскочили со сруба, побежали следом. Рыбак смотал удочку, поднялся вверх по глиняным ступеням, выкопанным в обрыве, заторопился за всеми.
Куда они все бегут? Гуляющие парочки убыстряют шаги, чтобы не отстать от плывущего по реке плота. Показывают на меня, что-то кричат. Большая толпа устремляется вровень со мной. В общем крике не разобрать отдельных голосов. Руками знать дают: «Сюда плыви, к нам!»
В Колпашево я предполагал купить хлеба и лимонада, однако высоченному берегу-крепости, казалось, не будет конца. Я встал во весь рост, и придерживаясь за мачту, крикнул:
- Где можно причалить?
- Плыви дальше, там будет коса, - ответили мне.
И такое место нашлось у городской набережной, если можно так назвать песчано-галечную пологую часть берега, занятую пивными ларьками, кафешками, киосками, танцплощадкой. Но лучше бы я сюда не приставал! Лучше бы мне плыть ещё неделю без хлеба, и уж, тем более, без лимонада.
Я ещё не оправился толком от недавнего стресса, как адреналин вновь забурлил во мне, давая знать о себе повышенным сердцебиением. Меня и «Дика» буквально облепили десятки молодых людей. Наперебой расспрашивали, рассматривали плавсредство, умилялись, восторгались.
- Откуда? Из Новосибирска? Вот это да-а!
- Как же вы прошли столько? Такое наводнение!
- Сколько дней идёте? Как сделан плот? Из резинок? И не пропороли?
- Чем питаетесь? Рыбу ловите?
Бесчисленные вопросы как из рога изобилия сыпались на меня. Не зная, отвечать на них или спасать свой скарб, я вертел головой, тщетно пытаясь уследить, запомнить, кто и что взял с плота.
Память отца – фронтовой планшет с картами бассейна Оби…
 Бинокль с рубиновым покрытием линз…
 Китайская дуговая палатка – подарок Дениса Елисеева…
Водонепроницаемый фонарь и газовая плитка… Немецкий термос, преподнесённый сыном Виталием перед отходом в плавание и его солдатский котелок…
Нож с берестяной рукояткой – всё растащили чьи-то руки, всё пошло нарасхват. Рассматривалось с неподдельным интересом как что-то необычайное с летающей тарелки инопланетянина! Где, у кого какая вещь? Попробуй, усмотри здесь! Кто-то смотрит в бинокль, кто-то примеривает, оценивающе прикидывает болотные сапоги. - Надо же! Какие у него сапоги!
Кто-то ножом любуется.
- Ловко в руке сидит…
Пробуют лезвие пальцем, волос скребут на руке, проверяя остроту.
- Хорошая сталь! А ручка?! Видали, какая у него? Из бересты!
- Во-о! Котелок настоящий, солдатский!
- А это что? Печка газовая? Не хило мужик плывёт!
- Глянь сюда, Вован! Планшет военный! Во-о! Карты здесь! И тетрадки какие-то. Дневник!
Впечатление такое, словно я – Остап Бендер, еду впереди участников автопробега и меня встречает ликующий Козельск.
 Или я – Фаддей Беллинсгаузен, вернувшийся из трёхгодичного кругосветного плавания после открытия Антарктиды, осаждаемый торжествующим Санкт-Петербургом.
На худой конец – космонавт, нечаянно приземлившийся на окраине Колпашево.
 Симпатичная девчушка-выпускница школы, вручила букетик нарциссов, видимо, незадолго перед этим преподнесённый ей парнем. Он стоял рядом, держал подругу под руку, счастливо улыбаясь.
- А вас занесут в книгу рекордов Гиннеса? -протиснувшись сквозь толпу, полюбопытствовал мальчуган-пятиклашка, умненький очкарик-толстячок, похожий на тех, кого зовут «ботаниками».
- Нет, малыш, - торопливо отвечаю, - пытаясь успеть глазами за биноклем, переходящим их рук в руки.
- Я не малыш. Я – Коля. А почему вас не занесут в книгу рекордов Гиннеса?  На таком плоту ещё никто не ходил.
Объяснять некогда. Не до него мне! Что станется с «Диком» после топота по его настилу десятков ног, после трогания оснастки и снаряжения десятками рук?
 С безучастным видом я отошёл в сторону, надеясь на порядочность молодых колпашевцев как на некое чудо, совершенно немыслимое в тусующейся толпе в Новосибирске или в Бердске. Будь, что будет…
 «Уазик» с надписью «милиция» тормознул на пригорке. Два дюжих молодца в форме сотрудников патрульно-постовой службы подошли, поздоровались, вежливо попросили предъявить документы. Пришлось  разорвать целлофановую плёнку, в которую горячим утюгом оплавляя края, я запечатал паспорт и другие документы. Удостоверившись в моей законопослушной личности, милиционеры пожелали счастливого плавания и уехали.
Двое мальчишек неотрывно смотрели на меня. Кем я был для них? Может, они тоже, как и я в детстве, мечтают о дальних плаваниях и диковинных странах? О кораблях и морской форме? И я для них тот, кем был для меня тихоокеанец Мишка Захаров?
- Пацаны! – позвал я их. – Где здесь поблизости магазин?
Они сбивчиво объяснили. Бросить плот в окружении толпы и уйти? Нет, не могу. Я с надеждой глянул на безвестных обожателей, не сводящих с меня горящих глаз.
-  Мальчики, сгоняйте, пожалуйста, в магазин! Пару буханок хлеба, две бутылки лимонада. Себе по жвачке возьмите.
Мелких денег не нашлось. Дал «пятихатку», как назвал пятисотку один из мальчишек. Слишком простые, доверчивые лица у этих колпашевских подростков, возможно, будущих «ушаковых,  нахимовых, суворовых, кузнецовых, жуковых» и других великих флотоводцев и полководцев. Почём знать? Они с радостью согласились и припустили со всех ног.
Я присел на камень в ожидании, пока разойдётся публика, глазеющая на столь необыкновенное в их представлении плавательное сооружение.
Здесь живут рекой, носятся по ней на красивых моторных лодках, на катерах. Многие из них почти не слышно гудят японскими «Судзуки» и «Ямаха», сверкают эмалью красочных покрытий.
 Самоделка «Дик» для колпашевцев – всё равно, что грубо сколоченный из досок автомобиль!
Но вот, видимо, все страждущие пошупать, потрогать, посмотреть, ознакомились с допотопным плотом-катамараном, пришедшим из далёкого Новосибирска и держащим путь ещё дальше, на Крайний Север. Толпа зевак понемногу разошлась, удаляясь к пивным ларькам.
Я вернулся на плот, не надеясь найти там многих походных вещей. Особенно, блёсен, открыто лежащих в ящичках-выгородках настила, компасов, зажигалок, катушек с леской и другой мелочёвки.
Одного беглого взгляда, брошенного на плот, хватило, чтобы ещё раз убедиться в правоте слов Евгения Мандракова о порядочности приобских жителей-томичей. Бинокль, аккуратно вложенный в футляр, висел на мачте. Рядом болтался на ремешке планшет. Котелок, плитка, складная палатка, термос, «болотники», - всё на своих местах. Даже охотничий нож с берестяной рукояткой, предмет гордости, который, я не сомневался, больше не увижу, лежал на рюкзаке, зачехлённый и пристёгнутый к нему карабинчиком. Лески, блёсны – всё цело. На плоту ничто не поломано, не разбито.
Совестно мне стало за свои опасения. Скажете: «Чудо!». Нет, просто на реке, в отдалённых широтах, где люди живут издавна общими интересами, хорошо друг друга знают, совсем иное воспитание. Там сызмальства вынашивают в себе нормальные человеческие качества: честность, доброту, щедрость души, уважение к родителям и старикам. Дети их и внуки ходят в церковь, вырастают порядочными людьми, не способными на подлость и гадость.
Пока я возился с лодками, подкачивая их, мягко шурша шинами, подкатили «Джип» и «Ситроен». Двое средних лет мужчин и молодая женщина с ребёнком вышли из блестящих супер-дорогих машин, направились ко мне.
- Вот ты где, братан, - развязно подавая руку, сказал хозяин «Джипа», пузатый и лысый. Я удивлённо поздоровался, соображая, где могли пересекаться наши пути-дороги. Вразвалочку подошёл другой «новый русский» - амбал со сплюснутым носом, бритоголовый, с толстой золотой цепью на красной, жирной шее. Короткие штаны-шорты, белая майка, сандалии на волосатых, кривых ногах – «крутой мен»!
- Не парь репу, братан, - гоняя во рту жвачку, прочавкал он. – На пристани видели, как ты крутился там. Колись – страшно было?
- Не скрою, братан. Пришлось  икру пометать, - поигрывая шляпой-афганкой, в тон  ответил я. – Думал всё, братан, – кранты.
- Откуда и куда стрелку набиваешь?
- Из Новосибирска. На север иду. Путешествую…- объяснил я. Местные «господа» восхищённо покачали головами.
- Ну, братан, ты даёшь… У вояк молотишь? – указав на мой камуфляжный костюм, спросил «крутой мен» в трусах и майке. – Или секрет, братан?
- Да нет… На пенсии я…
- Вот бы и мне, Серж, бросить к чертям собачьим бизнес… Надоели разборки с конкурентами, с ментами. Сяду на такой плот и уплыву куда-нибудь, - вздохнул хозяин «Джипа», утирая платком вспотевшую лысину.
- Хоть сейчас! Вместе с этим дедом… В один конец! – запальчиво отозвалась от  машины молодая, обтянутая джинсами женщина. Очевидно, жена. Хлопнула ребёнка ниже спины.
- Опять уронил в пыль мой мобильник!
- Вот так, Серж… Остаётся одна работа. А жить когда?
- Станешь пенсионером, как этот старикан, плыви, хоть заплывись! – подкрашивая губы у зеркала «Джипа», проговорила женщина. В её голосе чувствовались нотки самоуверенности и безразличия к словам мужа: «Да куда он поплывёт? Так, треплется».
- Да идёшь ты…- отмахнулся от неё бизнесмен, как от надоевшей, беспричинно тявкающей собачонки. Поворотился ко мне.
- Я на пароме со своей тачки наблюдал, как ты вокруг воронки носился. Мы с Сержем на тебя забашляли. Молодец, братан, выплыл! Серж мне штуку баксов продул. Рисково, братан, крутанулся ты. Там же глубина семьдесят метров! Эта воронка уже не одного схавала. Прошлой весной у мужика мотор сдох, а на вёслах не управился. Сыграл мужик в неё. Так и не нашли… Не надо ли чего, братан?
- Нет, братан. Всё, что надо, есть.
А что скажу? Денег дай! Не помешают… Может, и дал бы… На буханку хлеба, на бутылку пива… Не больше. Так, рисовки одни…
- Лады! Всё пучком! Погнали, Серж!
Женщина подхватила малыша, повернулась ко мне.
- Помаши, сына, дедульке ручкой… Вот так! Будешь себя плохо вести, отдам этому бородатому бродяге, он тебя посадит в мешок и к бабе-Яге в лес увезёт…
Вот коза драная! Нашла кем пугать ребёнка!
Прибежали мальчишки, принесли пять буханок хлеба и пару бутылок «Крем-соды». Выложили с полутысячной купюры сдачу. Всю, до копеечки. Я протянул им по десятке за труды.
- Возьмите… На мороженое.
- Спасибо, не надо, - обиделись мальчишки.
- Ну, тогда вам спасибо! А хотите в бинокль посмотреть?
Лица пацанов расцвели улыбками.
- В настоящий?
- Нет, в плавание игрушечный взял! Двадцатикратный! Это, скажу вам, пацаны, оптика! Наш, отечественный! Казанский завод!
Я дал им бинокль, и они бережно взяли его, поочерёдно подносили к глазам. Насмотревшись, вернули.
- Клёво! Когда вырастем, тоже, как вы, в путешествие отправимся. Только мы не по реке, а по морю поплывём…
- Пойдём, - поправил я.
- Почему пойдём? Мы не пешком, мы на яхте поплывём.
- Принято говорить, что моряки по морям не плавают, а ходят. Понятно? – потрепал я их за вихры.
- Ну, значит, пойдём. Это, наверно, прикольно… В разные страны  заплывать… То есть, заходить… В Африку, например, или в Америку… В Австралию…
- Ещё как прикольно! – тем же слэнгом, смеясь, ответил я мальчишкам, освобождая из чехла палатку.
- Тут не ночуйте, - предупредили маленькие друзья. – Здесь всю ночь парни с тёлками тусуются, пивом оттягиваются. Музыка, дискотека… Километра два отплывёте… Нет, отойдёте… Там гладкая песчаная коса будет…
Я не пренебрёг советом мальчишек, в памяти которых, надо полагать, запечатлелся древним стариком с седой щетинистой бородой. Стащил «Дика» с мели, и течение подхватило, погнало дальше. Мальчишки махали вслед, пока поворот реки не скрыл нас друг от друга.
Будьте счастливы, маленькие романтики! Удачи вам!
И да храни вас Бог!      

          
Тетрадь первая. Кем быть?
Никто, кроме нас!  --------------------------------------      7
«Чудики и ненормальные»  --------------------------    19
Как жить будем?  -----------------------------------------   26
Осколок.  ----------------------------------------------------   36
«Мы – штрафники!»  ------------------------------------   38
На проходной.  ---------------------------------------------- 48
Без претензии на гениальность.  ---------------------- 68
Под счастливой звездой.  --------------------------------- 74
В литухе.  ----------------------------------------------------   92
Ёлки – палки.  --------------------------------------------- 104
Генка – сын лесника.  ---------------------------------- 113
Морская душа.  ------------------------------------------- 132
Страсти – мордасти.  ------------------------------------ 139
Вечерний звон.  ------------------------------------------- 158
Жаркое лето 54-го.  --------------------------------------- 175
Ты запомни, сынок!  ------------------------------------ 182
Дышите глубже, люди! --------------------------------  187
Кем быть?  ------------------------------------------------  199
Тетрадь  вторая.  Море зовёт.
Никита – «кукурузник».  ------------------------------ 207
Два шалопая.  --------------------------------------------- 218
Галка, Алка и Валька.  --------------------------------- 233
Свиньи? Нет, хуже!  ------------------------------------   240
Вассинские посиделки.  -------------------------------- 245
«Три богатыря»  -----------------------------------------  252
Закрытая книга.  ----------------------------------------  257
Жизнь – река.  --------------------------------------------- 266
Была зима  ------------------------------------------------- 275
Настало лето.  -------------------------------------------    284
Чудесное спасение.  ------------------------------------- 298
Первая любовь.  -----------------------------------------   301
Последняя школьная весна.  ------------------------- 313
В костюме «От Морозова»  ---------------------------  321
Прощай, школа!  ----------------------------------------- 333
Студент прохладной жизни.  -------------------------  341
Семестр первый. И последний.  ---------------------  346
Хождение по замкнутому кругу.  -------------------   360
Море зовёт.  -----------------------------------------------  368
Рождение заново.  ---------------------------------------  380


«Рыцари морских глубин» – вторая книга романа-исповеди «Под крылом Ангела-хранителя». Её герои – не вымышленные литературные персонажи, а конкретные люди, в годы «холодой войны на море» проходившие военно-морскую службу на подводных лодках.
Документализм в сочетании с художественным отображением действительности, опасные приключения одиночного плавания на плоту и суровые будни подводников гармонично вплетены в ажурную вязь повествования. С большим знанием дела и мастерством показана сложная специфика подводной службы.
Нет необходимости говорить о художественных особенностях и достоинствах книги – читатель сам даст им должную оценку.
Белый лебедь – символ трилогии «Под крылом Ангела-хранителя», состоящей из книг «Жизнь – река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние». С образом этой благородной белоснежной птицы автор ассоциирует своего доброго друга и защитника ангела.
Богатство красок в описании природы, увлекательное содержание, правдивое описание событий, жизненных сцен и характеров героев в полной мере присутствуют в этих книгах. На фоне массово издающейся ныне макулатурной шелухи, изливающей  читателю потоки откровенной пошлятины, роман-исповедь «Под крылом Ангела-хранителя» - белый лебедь среди грязных каркающих ворон.  И если Вы открыли для себя эти книги, считайте, Вам повезло! Приятного Вам чтения!               




                Геннадий Гусаченко

       

     Под крылом Ангела-хранителя
         Исповедь отшельника, плывущего в Никуда

                Книга вторая
                Рыцари морских глубин
               
Бердск

                2010
                Рыцари морских глубин       



 
               
               Слава морякам-подводникам,
рыцарям Российского флота,
участникам «холодной войны»
в морских глубинах, насмерть
стоявшим на страже Родины
в Мировом океане!


       

               
      Тетрадь  третья. Одиночное плавание.               


                Горят огни Лахтажного,
Подводника отважного
                Сердечно провожают в дальний путь,
          Приветливо горят огни,
Как будто говорят они:
          - О нас в походе не забудь! Не забудь!
                (Строевая песня команды К-136)

     К  морю  синему.

Звёздная тёплая ночь на северной окраине Колпашево. Без нуденья комаров и птичьего разноголосья. Лишь тихий плеск реки. Приглушенное расстоянием тявканье собак. Далёкое гудение лодочных моторов. Ласкающая слух  музыка радио «Россия».
Итак, братие мои во Христе, продолжу письменные откровения грешника. Исповедь сия не для суда возможных читателей.
Устремив взор к Небу, в мыслях моих к Богу обращаюсь я, каюсь в грехах, по глупости или неразумности, по злому ли умыслу содеянных.
- Боже Всемогущий! Прости меня. Не ведал, что творил.
Листая дневник, я воочию вижу прегрешения свои. И чужие тоже. Но не мне их судить.
«Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души». Библия, притча Соломона, гл. 16 (2).
Прежде, чем начать записи, сотворил я молитву Ангелу-хранителю:
- Ангел Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истинном пути, и к любви горней уязви душу мою, да тобою направляемь, получу от Христа Бога велию милость.
Несмотря на пережитый страх у зияющей бездонным зевом воронки, я как упал в палатку, так тотчас отрубился. Спал крепко, без кошмарных сновидений и ворочаний с боку на бок в поисках удобной позы. Сказалась чрезмерная весельная нагрузка в смертельно-опасной ситуации.
Вчера оказался  на волосок от гибели так неожиданно, как если бы на спящего вдруг  опрокинули ведро ледяной воды.
Забыться крепким сном помогла и фляжка с вишнёвым ликёром. Кстати, двадцать бутылок этого крепкого, медово-тягучего, ароматного напитка, достались мне после свадьбы сына Виталия. Я их долго хранил в гараже, готовясь к плаванию, и вот теперь, запрятанные в деревянном настиле плота, они скрашивают моё одиночество. Изредка пополняя фляжку из заветного тайного погребка, я   пою хвалебную оду свадебным гостям, не осилившим вишнёвого змия. Несколько глотков перед сном уняли нервную дрожь при воспоминании о водовороте. Согрели, успокоили, расслабили.
И вот я проснулся!
Вижу через  открытый полог мерцающие звёзды. Открытая взгляду юго-западная часть неба иссиня-чёрная. До рассвета далеко, но спать не хочется. И что делать, как не включить фонарь, не продолжить книгу жизни? Новая глава в ней откроется новой страницей моей биографии, непримечательной и сумбурной.
Где-то, быть может, сейчас тоже не спит, мается в творческих муках пытливый аспирант-историк. Склонившись под настольной лампой, чихая, листает пыльные подшивки пожелтевших газет.
И он, и я, разделяемые тысячами километров, в этот предрассветный час размышляем об одном и том же – о бурном времени шестидесятых-восьмидесятых годов.
Для меня оно – молодость.
Для начинающего исследователя – противостояние двух сверхдержав: СССР и США. Начитавшись до тошноты газетной трепатни, засядет будущий профессор за диссертацию на тему: «Холодная война на море». Ему, аспиранту, без пяти минут кандидату наук, надобно послушать тех, кто на себе испытал то самое «противостояние». Да как, не выходя из тёплой квартирки, сидя у камина, сыскать участника «холодной войны»? Проще обложиться старыми подшивками газет и журналов, состряпать учёную степень из вороха макулатуры.
А было так…
25 июня 1961 года из Новосибирска на Дальний Восток отправился воинский эшелон. Состав пассажирских вагонов, набитых призывниками, стучал колёсами на стыках, грохотал по станциям. Тын-дын…Тык-дык…Тын-дын…Тык-дык… А мне слышалось: к мо- рю… К мо-рю… К сине-му… К сине-му…
И так шесть тысяч километров до Владивостока.
Эшелон подолгу простаивал на каких-то безымянных разъездах, пропуская вперёд скорые, литерные, почтово-багажные, пассажирские и грузовые поезда. Высокое начальство в погонах и без погон, в мундирах и в штатских пиджаках наплевало с высокой колокольни на несколько сотен парней, изнывающих в тесноте и табачном дыму, томящихся от жары на жёстких полках в душных купе. «Пусть привыкают к духоте. Они – будущие подводники», - так, видимо, рассуждало высокое начальство, задвигая эшелон на задворки больших станций. А, скорее всего, никак оно не рассуждало. На то, ведь, оно и начальство, чтобы умом не напрягаться.
Поговорку «В тесноте, да не в обиде» явно сочинили те, кому не довелось ехать в скученном вагоне. Она, возможно, годится для жильцов барачной коммуналки или подозреваемых следственного изолятора. Но мы, вчерашние школьники, теснились с большой обидой на тех, кто натолкал нас как селёдок в бочку. Обижались мы, понятно, выразительными словцами. Слышали бы их наши обидчики – их сразу бы хватила кондрашка.
Счастливчики, занявшие верхние полки, скоро отлежали на них все бока, запросились вниз. А к ночи, когда мерное постукивание колёс морило в сон, они сожалели, что уступили спальные места и теперь вынуждены сидя коротать долгие ночи.
А днём скучать не приходилось. Мы до одури горланили песни, травили анекдоты, играли на щелбаны в подкидного дурака  и находили другие развлечения. Самым распространённым и весёлым было бросание кашей-кирзой из окна вагона. И ещё грязновато-жёлтой, густой массой под названием «горошница». Похожие на тазики, дюралевые бачки с этими «деликатесами» исправно – утром, в обед и вечером выдавались нам из вагона-камбуза. Жуткому на вид и на вкус содержимому бачков мы нашли достойное применение. Многих призывников заботливые папы и мамы, бабушки и дедушки снабдили в дальнюю дорогу увесистыми сидорами с домашней снедью. Еды хватало. И потому все, кто был ближе к окнам, набирали полные пригоршни ячневой или гороховой размазни, выставив руки наготове, ожидали удачные мишени в виде прохожих. Со всех окон эшелона веером летела «горошница», залепляя случайным людям лица и одежду. Стрелочникам, путевым обходчикам тоже доставалось. В них  швыряли твёрдыми, засохшими как кирпичи, буханками чёрного, кислого, непропечённого хлеба. Точно такого, какого в начале войны со слезами выпрашивали голодные дети у моего отца – начальника конвоя, из-за которого он потом  почти всю войну отпахал в штрафбате. Далёк я был от этих праведных мыслей, как и мои новые товарищи по купе,  со смехом пулявшие кусками ржаной кислятины из окна вагона. Особенно охотились на девиц, гуляющих у вокзалов. В них метились более тщательно, и каждое попадание сопровождалось дружным хохотом.
После броска руки быстро замывались из чайника. Начальник эшелона, капитан третьего ранга Лихой, и с ним несколько матросов бегали по вагонам, выискивали хулиганов, заставляли сидящих у окон показывать руки. Найдут следы каши – упекут в карцер. Был такой в хвостовом вагоне. Там уже сидело несколько выпивох, драчунов, непослушников и других нарушителей воинской дисциплины. Возможно, у начальника не было таких прав, чтобы за провинности сажать в карцер, потому как мы ещё не приняли воинскую присягу. Но милицию Лихой не вызывал. Заявлять о правонарушениях – самому себе навредить. Он справлялся сам.
Перед какой-то большой станцией Лихой провёл с нами беседу.
- Поезд «Москва-Пекин» стоит у вокзала. Покажите братьям-китаёзам воспитанность, рабоче-крестьянскую солидарность и дружественное отношение.  За непочтительное поведение с иностранцами – строго накажу!
Лучше бы не предупреждал!
Не успел Лихой выйти из купе, как мы извлекли из-под нижней полки припрятанный там бачок с гороховой размазнёй. Зачерпнули полные пригоршни, приготовились к атаке желтолицых. Не знали мы тогда, что через каких-то семь лет эти «братья» многих наших парней на Даманском положат. Есть такой остров на реке Уссури. На него узкоплёночные братки валом пёрли, наши пограничники насмерть стояли, от злобных «братьев» оборонялись. Кабы знать об этом наперёд, мы бы их не только гороховой размазнёй встретили.
 Колёса нашего эшелона уже на входных стрелках грохочут.
- Ну, ребята, приготовиться! – задорно кричит кто-то.
А вот и «Москва-Пекин». На перроне китайцы с китаянками. В белых брюках. Важные. Прогуливаются, не спеша. На окнах белоснежные занавесочки. Всё культурно. Всё чин-чинарём. И вдруг как шрапнелью, по китаёзам, по белым занавесочкам загранпоезда горошницей – огонь!
Свистит наш паровоз. С бешеной скоростью пролетаем станцию. Перед глазами мелькают вагоны китайского поезда. В его тамбурах хлопают двери. За ними прячутся перепуганные до смерти, забрызганные кашей пекинские пассажиры. И вот по проходу бежит запыхавшийся начальник эшелона. Хрипло, с надрывом ругается:
- Я же просил вас, уроды! Медь вашу! Крысы гальюнные! Тараканы камбузные! Вы советские люди или недоноски, позорящие честь страны?! В клюзы, в шпигаты мать вашу! У нас с Китаем и так напряжёнка, да ещё вы тут на дипломатический скандал нарываетесь! Найду, кто кидался – на канифас надену, балясы вантовые!  В стройбат служить отправлю, а не на флот! А ну, выбленки, медь вашу, показать руки!
И канифас, и балясы, и выбленки нам показались оскорбительными словами. Хотя первое означает блок, второе – точёные из дуба перекладины на смоляных канатах  парусного судна, по которым матросы, как по ступенькам,  поднимаются на мачту, а третье –  рукоятки шпиля для подъёма якоря.
Показываем руки. У всех чистые. Правда, у некоторых ладони мокрые. Тут же оправдание находится:
  - Влажную уборку делали, товарищ капитан третьего ранга. Столик, полки протираем.
В соседних купе тоже любители чистоты: столики и полки протирали. Продолжая ругаться, Лихой уходит, вслед реплики насмешливые  несутся:
- Перед кем честь держать? Перед узкоглазыми? Они у нас Порт-Артур забрали!
Хмельные морячки-срочники, старшины вагонов, вразвалочку толкаются в купе, пристают к призывникам.
- Гони рубашку, салага! Тебе она ни к чему, всё равно отберут в части… Подари клифт, браток… Скоро моё дэмэбэ – демобилизация. А до твоего как до Шанхая пешком. И вот тот плащец мне в аккурат будет. Корята тоже сгодятся, не стоптанные. Да не жмись, салабон, скоро тебе флотские, с крючками выдадут. Мне не отдадите - сами всё изорвёте. Жалко шмутьё. На гражданке  такое сразу не купишь.
Морячки торопятся прибарахлиться дармовой одежонкой. До Владивостока ещё пилить да пилить, а уж у многих призывников рубахи, штаны, пиджаки, куртки в клочья изодраны. Просто так, куражимся для балдежу. Прощай, гражданка! Во Владивостоке в военно - морскую форму переоденут.
Мне совсем не хотелось портить свою одежду. С последней получки купил хорошие брюки, зауженные по моде, клетчатую рубаху и кепку. Не ехать же было в Боровлянку на свои проводы в чём попало! Приоделся. И зря, выходит, потратился. Проснулся утром: полштанины отхвачено, у рубахи рукава  нет и ботинок всего один, как у инвалида, сиротливо валяется под столиком. Укоротил другую штанину, чтобы одинаково было. У рубахи рукав обрезал. Из брюк шорты вышли, из рубахи жилет. Хохоту на всё купе! А мне досадно. Уж лучше бы я эти вещички морячку отдал. Не так обидно было бы. Пусть бы походил в них на «гражданке». Меня бы добрым словом повспоминал. А так псу под хвост. Всего неделю и покрасовался в обновах.
Ландшафт за окном менялся.
Луга, поля, перелески, угрюмая тайга, степи, горы, реки, озёра, мосты, туннели – чего не увидишь за долгий путь!
И только в таких длительных поездках понимаешь, как просторна и вольна необъятная Россия.
Как велика и прекрасна!
Какое счастье жить в ней, дышать воздухом её необозримых широт, любоваться её бесконечно разнообразными пейзажами.
В том душном вагоне, томясь в жаре июльского полдня, я был далёк от высокой патетики. Поезд стоял в голой бурятской степи у красного светофора. До самого горизонта вокруг ни деревца, ни селения, ни одинокой юрты кочевника. Как в песне: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…».
Неподалеку от насыпи путейский барак, напоминающий своим неприглядным видом о трудных временах строительства Транссиба. Пыльный огородик с грядками чахлого лука и увядшими на солнце кустиками картошки. За бараком заманчиво поблескивает водной гладью небольшое озерцо. Берега зеленеют густым камышом. Над ним торчат бархатисто-чёрные продолговатые шишки – точь-в-точь эскимо на палочках! Как прохладна и чиста в озере вода! Эх, искупаться бы в ней!
В дверном проёме тамбура сидел, загораживая ногой проход, усатый моряк, обнажённый до пояса крепыш с наколкой на левом плече: маяк, якорь, ТОФ. Курил, лениво отвечал:
- Не положено выходить из вагона… Вот если разрешит начальник эшелона немного проветриться…
Через полтора часа мучительной стоянки:
- Выходите… Разрешил кап три. От вагона не отлучаться! Ясно?
- Понятно, товарищ старшина второй статьи!
Шумной толпой, с визгами поросячьего восторга вывалили на придорожный щебень. Воздух горячий. От раскалённого металла вагонов пышет жаром. А солнце в голубом мареве безоблачного неба так и жжёт, так и припекает. Разогретые вагоны пахнут краской, буксовой смазкой. Чуть заметное дуновение слабого ветерка. Всё ж лучше, чем задыхаться в купе.
Пользуясь длительной стоянкой, из других вагонов тоже мячиками выкатились, запрыгали с подножек стриженые под «ноль» пассажиры. Громкие радостные возгласы, всеобщее оживление, шутки, смех, безудержные порывы ликования.
И вдруг! Все замерли в немой сцене: раскрытые рты, вытаращенные глаза, отпавшие челюсти. В тамбуре нашего вагона нарисовалась молодая проводница. В чисто символическом купальнике, слегка прикрывавшем выразительные округлости. Переступила через сидящего старшину, немного повиляла задом. Бывалый мариман, сытый кот, за неделю пресыщенный её телесами, равнодушно убрал ногу, освобождая проход. Железнодорожная потаскушка легко и привычно спрыгнула вниз. Качая бёдрами и выставив грудь, затрусила по тропинке через огород к озеру. Вдогонку свист, непотребные выкрики и жесты. Кто-то побежал вслед. За ним другой, третий. И вот уже тысячная толпа одуревших от безделья и жары здоровых и сильных парней ринулась напрямки, не выбирая тропинок между грядками. В мгновенье ока огородик несчастных путейцев стал хорошо утоптанной площадкой для танцев.
Все ломанулись в озеро!
От множества тел оно закипело, забурлило, поднялось тучей брызг. Весь личный состав эшелона сидел по шею в воде, забыв обо всём на свете. Народу влезло столько, что плавать было негде. Голова к голове стояли мы, плескались и визжали от дикого, необузданного восторга. Рёв стоял такой, что совершенно никто никого не слышал.
Где-то среди этого обезумевшего стада затерялась виновница блаженства. Да кто об ней думал в те благодатные часы?! Именно, часы, потому что нескончаемо долго свистел и раздувал пары чёрный «Феликс Дзержинский» - наш паровоз, подавая сигнал к отправлению. Да кто его слушал?! Давным-давно светофор блестел зелёным глазом, а мы как с ума посходили. Не вылазим из воды и всё тут. К тому же никому не охота попасть в лапы озверевших от ярости старшин вагонов. А тут попробуй, достань! Вокруг озера матросы бегают с палками, мечутся офицеры, пистолетами размахивают, пугают, орут, сулят кары небесные. Но мы тоже не дураки. Знаем: в нас стрелять не станут. Не война! Не такие они полоумные. И воинскую присягу мы ещё не принимали. За неповиновение судить нельзя. А вот палкой огреть по мокрой спине – это они запросто могут. Но пока мы в воде – мы в безопасности. С какой стороны начальник эшелона с помощниками подбежит ближе, от того берега вся толпа к другому отхлынет. Озеро волнами ходит.
Но всё надоедает. Наскучило и нам в воде сидеть. И проголодались уже. Вылезли из озера и бегом к вагонам. В мокрых штанах на полки поплюхались. Кое-кого из нерасторопных моряки изловили, в карцер запихнули.
Дальше без приключений ехали. С происшествиями…
Какой-то отморозок бутылку в окно выбросил на полном ходу. Навстречу идущему поезду. Осколки стекла машинисту лицо поранили. Потом привокзальный киоск в темноте проволокой привязали к хвостовому вагону. Поезд пошёл, киоск следом бряк-бряк! Развалился, понятно. Кто, где нашёл ту проволоку и прицепил киоск к автосцепке? Этот вопрос многим из нас задавали какие-то серьёзные дяди в штатском, но так и не нашли на него ответ. Железнодорожные начальники в этом происшествии виноватыми усмотрели новобранцев из эшелона. А может, то – дело рук местной шпаны? Да нам-то? Как узнали об этом, ржали как кони. Даже очень хотелось, чтоб тот киоск непременно нашенскими был зацеплен.
Ну, и конечно, водка. С этой злодейкой с наклейкой по приказу Лихого велась усиленная борьба. В первые дни были уничтожены запасы, запрятанные в резиновых грелках, в банках под видом компотов и соков, в чайниках вместо воды. Уничтожить помогли бравые старшины, переходящие из одного купе в другое. До последнего, своего, они обычно не доходили. Мы уносили их и укладывали храпеть богатырским сном. Когда уничтожать стало нечего, а разъярённые отсутствием водки борцы с этой гадостью горели желанием продолжить с ней непримиримую борьбу, по кругу пошла бескозырка усатого старшины второй статьи.
В Хабаровске очередь бежать к колонке за водой выпала мне. Я запихнул смятые рубли и трёшки в карман оборванных штанов. Накинул на голое тело рубаху без рукавов и босиком, с чайником, понёсся… в ближайший магазин. Наверно, хорошенький был у меня видок, если покупатели зашептались, показывая на меня и отодвигаясь подальше, чтобы я кошелёк не спёр у них. Продавщица головой покачала, раздумывая, взять деньги от меня или позвонить куда следует. Сощурилась презрительно:
- Денежки, небось, ворованные? Щас милицию позову…
- Не надо милицию, мамаша. Из эшелона я, на службу еду флотскую… Родину защищать. Мне водки… На все!
- Ладно уж, бери свою водку и проваливай, защитничек…
Здесь же, в магазине, я выставил на подоконник четыре бутылки «сучка» - самой дешёвой в те годы водки. Два рубля двенадцать копеек за бутылку. Откупорил залитые сургучом головки и сбулькал содержимое в чайник. Бегом к вагону и… оба-на! На нижней подножке сам начальник эшелона стоит. В чёрных наглаженных брюках, в кремовой офицерской сорочке. На чубатой голове чёрная, с белыми кантами и «крабом» пилотка набекрень. На ремешках кобура с пистолетом болтается. Лихой сигарету покуривает, на мой чайник глаз косит. Вот пепелок стряхнул, в чайник с высоты заглянул.
- Воду принёс, товарищ призывник?
У меня в груди похолодело.
- Так точно, товарищ капитан третьего ранга!
- Вода, говоришь?
- Так точно! Сбегал, вот, с разрешения старшины вагона.
- А ну, пей!
- Да вода это, товарищ кап…
- Пей, кому сказал! – резко оборвал меня Лихой.
Я посмотрел по сторонам, словно ища поддержки. Выпивоха из меня никудышный. Водку из чайника! Смогу ли?!
Десятки пар глаз из окон купе следили за мной. В них тоска, надежда, сочувствие. Я глотнул из носика. Не поперхнулся. Не сморщился.
- Вода, товарищ…
- Пей ещё! Пей, пей!
Запрокинув голову, я сделал несколько глотков.
- Вода, говорю же вам…
- Холодненькая?
У меня перехватило дыхание. Вдруг пить попросит? В окнах вагона торчат головы. В немигающих глазах тревога за судьбу чайника. Усатый старшина в испуге напрягся за спиной Лихого.
- Никак нет, не холодненькая… Так себе вода, тёплая…
- Из колонки… тёплая?
- Не положено нам из колонки… На вокзале из питьевого бачка набрал. Как учили, всё по инструкции…
- А-а, - разочарованно протянул Лихой. – Входи, послушник хренов. Пошли дурака Богу молиться – он и лоб расшибёт.
В купе меня встретили как героя.
- Ну, молодой… Орёл! Держи краба! – подал растопыренную широкую ладонь усатый старшина. – Молоток, салага! Уважаю!
Крепко саданул меня по спине крепкой ручищей, придвинулся к моему уху. Пахнуло сильным перегаром.
- Хочешь, дам тебе Нюрку трахнуть разок?
-Не-е, - замотал я отчаянно головой. – Не хочу.
- Как знаешь. Моё дело предложить. Твоё отказаться. Зря, браток, заводная бабёнка. Работает как швейная машинка!
Моряк сжал рукой себе обе щеки.
- Видал, каким стал за эти дни?
Расставил ладони вокруг лица.
- А был – о, какой!
Опять дыхнул на меня так, что будь я мышонок, тотчас бы сдох.
- Может, выручишь, браток? Я хоть отдохну маненько…
- Не-е, - поспешно забрался я на верхнюю полку, услужливо предоставленную мне за «героический подвиг».
Рано утром эшелон остановился на Второй Речке Владивостока, на берегу вспененного прохладным ветром Амурского залива. Вот оно, море! И совсем не синее, как рисовалось в моём воображении. Свинцово-серое, рябое от пенных барашков на гребнях колыхающихся невысоких волн, и белый лоскуток паруса лёгкой чайкой колыхается среди них.
Мы выгрузились и зашагали в «Экипаж».
Кто и когда так назвал пункт сбора призывников на флот, лучше спросить у военных историков. Мы плелись по незнакомым улицам, озираясь по сторонам, ёжась под моросящим дождём. Сборище не то военнопленных, не то стриженых уголовников, изобразивших нечто вроде колонны на марше.
Было пасмурно и свежо. Многие шли босиком, с опаской ступая по булыжной мостовой, и потому вытянутая толпа оборванцев еле тащилась по городским улицам.
Мою безрукавную рубаху к этому времени совсем порвали. Я заменил её обыкновенным мешком из-под сахара. Отхлопал от крошек и пыли, прорезал в нём дырки для головы и рук. Надел на себя это средневековое рубище и подпоясался верёвочкой. Неплохой выход из положения. Тепло, дёшево и неприхотливо! Остальные немногим отличались от меня. Тащились, накинув на голые плечи рогожу, мучные мешки. Кто-то вырядился в соломенную женскую шляпку. Иван Быков, сосед по верхней полке, токарь-фрезеровщик с авиазавода имени Чкалова, шагавший впереди меня, даже напялил строительную каску, подобранную на обочине дороги. Некоторые призывники, у кого оторвали одну штанину, не стали обрезать другую. Так и шли, щеголяя голой ногой. 
Навстречу спешили владивостокцы. На работу или по другим делам. Никто из них, как ни странно, не удивлялся, не смеялся, не показывал пальцем на плетущееся отребье.  Владивосток – флотский город. Здесь давно привыкли к подобным шествиям. Эка невидаль? Новобранцев в «Экипаж» ведут. Там их переоденут в морскую форму, в строй поставят, а в строю, как в пенале, кривых карандашей не бывает. Неказистые фигуры-крючки в статных, бравых молодцов распрямятся. И никто не признает в них сегодняшних оборванцев.
Пока делал дневниковые записи, небо порозовело. Неровная кайма далёкого леса на противоположном берегу позолотилась лучами ещё не видимого солнца. Светает. Но позволю себе пару часиков понежиться, поваляться в тёплой постели, повспоминать. Сделать мысленные наброски рассказа про «Экипаж». Кто служил на флоте, тем не надо объяснять, что это такое. Расскажу другим.
Итак…
   
«Экипаж».

В обычном понимании этого слова трудно представить разношёрстную толпу прибывающих на сборный пункт флотских новобранцев. Убывающих на корабли и в береговые части. Между них снуют со списками призывников сухопутные и морские офицеры. Покрикивают на молодняк сержанты и старшины. Шныряют по своим служебным делам солдаты и матросы, проходящие службу в «Экипаже». Всё в суматошном движении как на большом вокзале. Перевал-база, одним словом. Пересортировка призывников. Здесь запросто из команды подводников угодить в писаря, в водовозы, в кочегары котельной, отапливающей дома офицерских семей. В солдатскую караульную роту, поставленную охранять какую-нибудь военно-морскую часть. Всё зависит от росчерка пера какого-нибудь офицера, прибывшего в «Экипаж» за пополнением.
-Товарищ капитан-лейтенант! – слышится удивлённый возглас. – А что здесь солдаты делают? Это же морской «Экипаж»!
- Экипаж машины боевой, - смеётся офицер. И серьёзно поясняет будущим «морским волкам»:
- Флот, парни, это не только плавсостав. На флоте много береговых частей. В них есть и солдаты. Погоны у них чёрные с буквами «ТФ» - Тихоокеанский флот.
Не успели поговорить о флотских сухопутчиках, как вот он, лёгок на помине, майор сухопутный. Командует:
- В две шеренги - становись!
Построились. Точнее – изобразили строй. Бык, поливая, пройдёт по пыльной дороге и то ровнее. Ропот недовольный:
- Мы в подводники идём. Чего тут майоришка раздухарился?
- Это лётчик морской. Видите, у него форма морская, а погоны с голубыми просветами. И нашивок на рукавах нет, - тихо замечает какой-то знаток в рваном тельнике, выменянном у моряка-дембеля за свою модную рубаху.
- А что, пацаны, не хило в авиации! Элероны, лонжероны, вираж, штопор! Я б в авиацию пошёл, пусть меня научат! – громко выкрикнул мой сосед по купе Иван Быков, потирая на лбу красную шишку – подарок усатого старшины, которому не понравилась строительная каска на голове новобранца.
- С метлой будешь в авиации в штопор входить. Аэродром подметать на вираже, - тотчас откликнулся другой острослов.
Майор коренастый, крепкий, разбитной. Молодцевато прошёлся перед нами. Глаза весёлые, но взгляд пристальный, орлиный. По всему видать – не робкого десятка мужик. Щерится в улыбке:
 - Ну, что, соколы! Кто ко мне служить в морскую авиацию? Три года вместо четырёх в плавсоставе! Шаг вперёд! Минута на размышление. Время пошло!
Майор вынул из кармашка кителя часы на цепочке, поднёс к глазам, хитро поглядывая в нашу сторону.
Всего один шаг!
 Как много значит всего один шаг!
От него перевернётся вся жизнь. Он, как один патрон в барабане револьвера, приставленного к виску. Крутнул и нажал спуск. Жить или не жить. Быть или не быть. Выходить из строя или не выходить?
Бегут секунды, удлиняя или укорачивая жизнь. Дают шанс продолжиться в потомках. Или, напротив, обрывают род по мужской линии. Делают счастливым или обрекают на беды и горести.
Всего один шаг!
Пол минуты прошло. Тикает секундная стрелка. Решается судьба тех, кому суждено быть или не быть на этом свете, родиться или не родиться, стать детьми, внуками, правнуками, праправнуками. И ещё многих других. Тех, у кого могут порушиться жизненные планы, и всё может перемениться. И быть может, кто-то сейчас не сделает нужного шага, и впоследствии, оставшись на сверхсрочную, погибнет на подводной лодке «К-129» в марте 1968-го у Гавайских островов. А кто-то сделает роковой для себя выход из неровной шеренги, станет стрелком-радистом и разобьётся  на одном из двух самолётов-ракетоносцев «ТУ-16», столкнувшихся над Русским островом во время военно-морского парада летом 1963-го. Всё сейчас зависит от решения каждого из нас. Какое из них правильное?
Это я сейчас философствую. А в ту минуту просто стоял, переминался с ноги на ногу, топтался в нерешительности. Авиация? Заманчиво. Но мне уже предлагал новосибирский военком службу в военно-воздушных силах. Да и кем там быть? А что, если и вправду аэродром подметать, хвосты самолётам затаскивать?
Майор глядит на часы. Он верен слову и не будет ждать ни одной лишней секунды. В принятии такого важного решения не должно быть колеблющихся, неуверенных в себе.
Кто вынашивал с детства мечту об авиации, тот не будет размышлять. Вот она удача! Жар-птица поднебесья подлетела так близко! Хватай за хвост! Стоит лишь сделать шаг вперёд и она в твоих руках. Ну, же, смелее!
Кто грезил морем, кто в мечтах своих видел парус, одиноко белеющий в море, тот не соблазнится трёхгодичным сроком службы.
Ну, а тем, кому что небо, что вода – абы домой скорей, тем, конечно, служить на целый год меньше – такая лафа подвалила!
- Пойдём, земляк! Всего три года и мы дома! – подтолкнул меня приятель из эшелона Иван Быков. – Решайся!
Я отрицательно покачал головой.
- Как знаешь, земляк. Прощай!
Из строя вышли пять человек.
Майор щёлкнул крышкой карманных часов. Удивлённо сдвинул брови, несколько разочарованный тем, что не все разделяют его стремление служить в авиации. Уже без бравады скомандовал:
- Нале-ево! За мной шагом – марш!
Я остался в команде подводников. И моя жизнь-река потекла такой, какая она у меня есть на сегодняшний день. А могла и другим руслом пойти, более широким и полноводным или заилиться узким ручейком в смрадных болотах.
На другой день с утра нас отвели в Тихоокеанское высшее военно-морское училище имени адмирала Степана Осиповича Макарова. Не учиться, а проходить испытание в барокамере.
Насильно в подводники не загоняют. Не верьте, если кто скажет, что его заставили служить на подводной лодке. В подводники подбираются добровольно, по собственному желанию, сознательно, и всегда можно найти причину для отказа, как сделали те, пятеро, ушедшие в морскую авиацию. Оттого и отличаются экипажи подводных лодок от прочих более высокой спаянностью, взаимовыручкой, стойкостью, надёжной дружбой, готовностью в любой момент, не задумываясь, задраить себя в горящем отсеке и спасти остальных. Такова столетняя традиция подводного флота.
Не хочешь в подводники – скажи в барокамере, что не можешь продуться и - свободен! От службы в подводном флоте. Никто не упрекнёт, не осудит, не будет доискиваться причин отказа. Не продулся в барокамере. Не прошёл проверку давлением. Не годен. Только и всего. Но были и такие, кто и рад бы служить на лодке,  да уши не терпят. «Не прошёл барокамеру», - про таких говорят.
Засадили нас в металлическую сферическую ёмкость-цистерну. Внутри манометры, воздушные трубы, блестящие вентили, электрические кабели, выключатели, светильники, телефон. Мы уселись вдоль бортов на длинные деревянные сиденья друг против друга. В барокамере два отсека. Не выдержит кто – его в соседний отсек переводят. Дверь сферическую за ним задраивают и снижают  давление до нормы. В нашей камере, наоборот, старшина-инструктор повышает давление, и мы дальше «поехали». Носы зажимаем, дуем в них изо всей силы, чтобы уши не заложило. Это и есть «продувка». Дунешь хорошо – в ушах  - щёлк! Отлегло. Продулся. А если в одном щёлкнуло, а в другом нет, надо добиться, чтобы и в другом отлегло. А давление всё растёт, и нужно не прозевать, вовремя продуться. Не сможешь продуться – повышать давление в барокамере нельзя, барабанные перепонки лопнут. Из ушей кровь пойдёт. Оглохнешь.
Инструктор за всеми внимательно наблюдает, постепенно повышает давление, открывая вентиль сжатого воздуха. Остановки делает. Продувайтесь, салаги! Сжимаем носы, упорно дуем в них.
И опять проверка на выдержку. Воздух с оглушительным рёвом врывается внутрь сизой струёй, в барокамере туман. Тускло светят плафоны. Нервы на пределе. Вот кто-то поднял руку. Инструктор перекрывает клапан, терпеливо ждёт. Кандидат в подводники зажимает нос, напрягаясь всем телом, дует в него. В одном ухе отлегло, другое забито. Не получается у парня продуться. Инструктор снижает давление, травит воздух на атмосферу ниже. Опять ждёт. Продувайся! Сильнее! Ещё попытка. Получилось. Отлично. «Едем» снова до требуемого уровня. Стрелка манометра медленно приближается к красной черте на шкале. Всё! Постепенно «поехали» вниз, то есть давление в барокамере медленно снижается, чтобы азот, скопившийся в крови, успел раствориться и не вырваться наружу, как из быстро откупоренной бутылки с газировкой. Иначе баротравма лёгких обеспечена.
Но вот воздух стравлен. Испытание давлением благополучно завершено. В подводники годен! Но радоваться рано. Впереди – заключительная медицинская комиссия в «Экипаже».
Врачи послушали сердце. Глаза проверили, в уши посмотрели. На стульчике повертели для проверки вестибулярного аппарата. Здесь эскулапы дали маху. Если бы они видели, как впоследствии дикая качка выворачивала наизнанку мой желудок, они наверняка признали бы мой вестибулярный аппарат не пригодным для плавания. Впрочем, известные адмиралы Павел Нахимов и Горацио Нельсон страдали от морской болезни, что, однако, не мешало им быть великими флотоводцами.
Врачи проверили глаза. В уши посмотрели. В другие места.
Без хохмы на таких мероприятиях не бывает.
Подходит к венерологу парень. Атлет. Аполлон Бельведерский. Врач осмотрела его мужские достоинства и говорит:
- Татуировки опасны, молодой человек. Можно инфекцию занести, кожное заболевание получить. А вы на половом члене наколку «Валя» сделали. Более подходящего места не нашли, чтобы имя любимой записать?
- Она сама так захотела…
Мы чуть животы не оборвали. Не успели в себя прийти, как снова чуть не попадали. Офицерам даже вмешаться пришлось.
- Прекратить балаган! – кричат. А какой балаган? Просто ушастый, кучерявый, с приплюснутым носом и толстыми губами паренёк подошёл к венерологу для осмотра. Вылитый негритёнок! Сам ростом полтора метра без шапки, но детородный орган… Мутант какой-то! Из серии «ужастиков».
С пареньком этим через год мы на лодке встретились. Трюмный машинист Гена Терёшкин из Улан-Удэ. О нём на дивизии ракетоносцев легенды ходили. Кому-то такие подробности не этичными покажутся. В таком случае, посмотрите много нашумевший фильм Фёдора Бондарчука «9-я рота». В этой кинокартине сынок известного советского режиссёра и актёра такую пошлятину с экрана  показывает… Миллионы зрителей смотрели порнуху и плевались. Но то ж Бондарчук! Под громким именем да за большие деньги и похабщина за шедевр сходит.
А может он и прав, этот богатенький сынок классика советского кинематографа Фёдора Бондарчука, показывая неприкрытый и разнузданный секс в солдатской казарме. Ведь большинство людей только и думают о любовно-интимных связях, но не говорят об этом вслух, изображая из себя этаких целомудренных, благовоспитанных, пардонно-интеллигентных особ.
Однажды я был свидетелем, как любимец женщин, элегантный красавец, известный актёр театра и кино Юрий Мефодьевич Соломин, известный зрителям по фильмам «Адъютант его превосходительства», «Хождение по мукам» и многим другим, рассказывал похабный анекдот на съёмочной площадке. Коль уж коснулось, забегая вперёд скажу: в семидесятых годах в уссурийской тайге снимался фильм японского режиссёра Акиры Куросавы «Дерсу Узала», где Ю.М.Соломин играл исследователя Приморья В.К.Арсеньева. Мне в качестве корреспондента арсеньевской городской газеты многократно приходилось присутствовать на съёмках этого замечательного фильма. Готовясь к своему первому интервью с популярным киноартистом, я наметил несколько, как мне казалось, изысканно-умных вопросов. Юрий Соломин только что рассказал гримёрше и даме с хлопушкой неприличный анекдот, те неподдельно рассмеялись, и я решил, что момент для интервью самый подходящий. «Адъютант» сидел на стволе упавшего кедра и строгал ножичком ветку. Я подсел рядом и как можно тактичнее спросил:
- Юрий Мефодьевич! В журнале «Советский экран» я недавно прочитал статью о Станиславе Любшине. Он говорит о том, что работа над ролью Иогана Вайса в фильме «Щит и меч» наложила на него определённый отпечаток. Подражая разведчику, Любшин стал более наблюдательным, выдержанным, смелым. А как повлиял на вас создаваемый вами образ изысканного в манерах адьютанта, хладнокровного разведчика?
- Да как был Любшин м… (пик-пик), так он им и остался… Всё, извините, съёмка…
На этом моё интервью с секс-идолом «семидесятых» закончилось.
А сейчас по ходу дневниковых записей мне подумалось вот о чём: «Почему в устах именитых людей пошленький анекдот почитается за пикантное блюдо, поданное на десерт? А то же самое, напечатанное на белой бумаге чётким типографским шрифтом,  воспринимается несъедобно-отвратительной гадостью?» Вот вопрос!
Наконец, все перипетии отбора в подводники позади. Нас усадили в грузовики и через весь Владивосток увезли в бухту Малый Улисс. Здесь, с видом на гору Дунькин пуп раскинулись корпуса 51-го учебного отряда подводного плавания.
Кончилась вольная «гражданка». Началась военно-морская служба. Рассказывать о ней придётся долго. А мне пора в путь. В палатке уже и без фонаря светло.

                Четвёртая рота.

Прежде, чем начать рассказ о первом дне военно-морской службы, напомню, что сначала надобно продолжить моё одиночное плавание по Оби. Каким оно будет сегодня – неизвестно. И может случиться, не скоро вернусь к заметкам о времени почти полувековой давности, к годам молодости, к самым дорогим и памятным.
Пока умывался, готовил завтрак, собирал и укладывал на плот вещи, прошло два часа.
В 10.05 при слабом западном ветре отчаливаю. Солнечно. Кучи облаков на чистом голубом небе. Свежо.
Сверяюсь с картой. Основная Обь пошла левее. Иду правой протокой. Километров через пять слияние с рекой Кеть. Вдали виднеются высокие строения не то большого села, не то маленького города Тогур. Там живут кеты – немногочисленная сибирская народость, сродни хантам и манси. Сверкает на солнце позолота куполов православного собора.
Чтобы не попасть в водоворот на месте впадения Кети в Обь, выгребаю к левому берегу. С Обью  меня разделяет остров Канеровский. Ветер крепчает. Волнение усиливается. Водяные валы с огромной силой поднимают плот, швыряют, бросают вниз, подхватывают, выносят на стремнину. Не успеваю поймать вёслами воду. Синие лопатки вхолостую шлёпают по ней, мельтешат в сверкающих брызгах пены. Плот мотает, подбрасывает как на кочках, и мне стоит трудов удерживать его против волны.
Куда-то вынесет меня нелёгкая?! Угомонился бы проклятущий ветер, враг мой злющий. То затихает, то с нарастающей силой срывает белые гребни с тяжёлых, свинцово-серых волн. Страшновато. А вдруг из-за острова нарисуется буксир с баржей? Мой неуправляемый плот неминуемо попадёт под него. От этой непрестанной жуткой мысли оторопь берёт, холодком пробирает.
«Господи! Храни меня как зеницу ока; в тени крыл твоих укрой меня». (Библия, псалом Давида 16, стих 8). Однако, как говорится: «На Бога надейся да сам не плошай». «Богу молись, но к берегу гребись».
В полдень миновал устье Кети. Теперь не закрутит в водовороте, как в прошлый раз перед Колпашево. На душе отлегло. Можно перевести дух после беспрестанной гребли. Густые ивы, высокие вётлы и тополя острова Канеровского сопровождают меня, но они скоро окончатся мысом. Я снова окажусь на середине Оби. И там опять придётся глотать адреналин лошадиными дозами при виде идущей на тебя махины, гружёной песком, лесом, нефтью. Пока есть время, надо уходить к правому берегу протоки. Подойти к нему не трудно. Достаточно не грести, бросить вёсла. Сильный ветер быстро утащит плот в нужную сторону, хотя ещё минуту назад я так упорно старался держаться подальше от неё.
17.00. Из-за плохой погоды делаю привал за лесопильным заводом. Развёл костёр, нагрел воды, вымыл голову и тело. Разогрел банку тушёнки, заварил чай. От нечего делать разобрал валявшийся неподалеку старый речной щит-створ. Узкие, гладко оструганные и покрашенные белилами дощечки хорошо сохранились, вполне пригодны. Выдернув из них гвозди, я уложил их на корме плота. Так, на всякий случай. Вдруг понадобятся.
К вечеру ветер стих. Волны улеглись. Река покрылась мелкой рябью. До темноты можно пройти лишний десяток километров.
19.00. Отправляюсь в путь. Через пару часов течение выводит меня из протоки на Обь. Прямо передо мной во всей красе проходит огромный белоснежный танкер «ТН-6-10». Капитан смотрит на меня в бинокль. Машу ему приветственно шляпой-афганкой.
- Привет, капитан! Хорошо, что я не на фарватере. Проехала бы твоя громадина по мне, как асфальтный каток по лягушке.
Скоро совсем стемнеет. Прибрежные деревья и кусты становятся сплошной чёрной стеной. Подкачав лодки, подгребаюсь к ветвям, привязываюсь к ним накрепко и готовлюсь к ночлегу на плаву. Надеваю ватные брюки, свитер, куртку, вязаную шапку. Лицо прикрываю от комаров москитной сеткой. Закутываюсь в непромокаемую плащ-палатку и заваливаюсь спать на дощатый настил. Как приятно после долгого сидения распрямить ноги, раскинуть натруженные руки.
Река баюкала, плавно покачивая плот. Ночные птицы пели нескончаемую колыбельную песню. Я спал беспробудным, здоровым сном человека, не обременённого душевными тревогами и грязной совестью.
Поутру лёгкий шелест моросящего дождя заставил подняться, взглянуть на часы. Ого! Без четверти десять!
Сбрасывая с себя тёплые одёжные доспехи, я то и дело посматривал на реку. Пока тихо. Надолго ли?
Освобождаю катамаран от привязи и медленно отплываю. Всё дальше удаляюсь к морю. Там кончится река, а вместе с ней завершится плавание моей лодки по жизни-реке. Стоит ли спешить?
Накрапывает мелкий дождь. Перекликаются птицы. Пасмурно. Тихо. Спокойно. Однообразие густого тальника. Одиноко и грустно.
10-е июня. Воскресенье.
Сегодня день рождения моего бескорыстного, верного, надёжного друга Вити Хлыстунова. Для меня он по-прежнему Витя. Для других – Виктор Георгиевич Хлыстунов, Нерюнгринский транспортный прокурор, полковник юстиции, Почётный юрист. Не одну тысячу миль прошли мы вместе на океанских широтах! Не одну бутылку армянского коньяка распили в лучших ресторанах Владивостока после возвращения с китобойного промысла! Немало страниц в моём дневнике я посвящу этому добрейшему человеку. Познакомились мы на борту китобойной плавбазы «Дальний Восток» почти сорок лет назад. И ни разу наша дружба не дала трещину. Это о таких, как он, поётся в песне из кинофильма «Путь к причалу»:
Здесь у самой кромки бортов
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.
Срочную старшина второй статьи Виктор Хлыстунов служил на Балтике комендором десантного корабля. Закончил Тобольское мореходное училище и юридический факультет Дальневосточного государственного университета.
С днём рождения, дружище! Счастья тебе, твоим близким и всяческих благ!
Я отвинчиваю пробку на фляге и каждое пожелание сопровождаю добрым глотком вишнёвого ликёра.
За тебя, друг!
За твои шестьдесят лет!
Мы ещё многократно встретимся на страницах «Одиночного плавания». А сейчас, дружище, я мысленно вернусь в теперь уже далёкий 1961-й год. В город нашей моряцкой юности – во Владивосток. В 51-й учебный отряд подводного плавания…
…В «учебке», на вещевом складе нам выдали чёрные вещевые мешки, в которые каждый из нас сложил чёрные суконные парадно-выходные брюки, тёмно-синюю голландку, известную на флоте под названием «суконка».
К ним прибавилась фланелевая рубаха – «фланка», с отложным широким воротником.
Ещё выдали белую летнюю парусиновую форменку, две обычных тельняшки и одну зимнюю, с начёсом.
Толстый, красномордый мичман, пыхтя и утирая вспотевшую лысину носовым платком, продолжал нагружать шмутьём.
Мы еле управлялись запихивать в мешки выдаваемые нам вещи: кожаный ремень с латунной бляхой, нашейный чёрный воротник-«галстук» и пару белых подворотничков к нему, чёрную цигейковую шапку-ушанку и чёрные хлопчато-бумажные перчатки.
Две пары тонких носков и одну – шерстяных, тёплых. Ботинки рабочие из грубой свиной кожи с сыромятными шнурками.
Сапоги яловые и белые байковые портянки.
Чёрные хромовые, парадно-выходные ботинки с крючками для шнурков.
Две пары полотняного и одну бязевую – нижнего белья, пару тёмно-синих трусов и летнюю полосатую майку. Пачку туалетного мыла «Лаванда» и брусок хозяйственного.
Два вафельных  белых полотенца.
Два носовых платка.
Чёрную суконную шинель с одним рядом пуговиц.
Два тёмно-синих воротника-«гюйса» с тремя  белыми полосками по краям.
Чёрный суконный бушлат с двумя рядами латунных пуговиц.
Погоны и погончики.
И, конечно, предмет флотской гордости – бескозырку с рубиново-красной звёздочкой, чёрную муаровую ленту с золотыми якорями и надписью «Тихоокеанский флот». Ещё два белых чехла к ней.
В общем, заведующий вещевым складом, добросовестно обмеряя каждого и определяя нужный размер, выдал одежды столько, что если её всю на себя надеть, то из пушки не пробить.
Здесь же, на вещевом складе мы распрощались с остатками гражданского рванья. Вырядились в новые тельняшки и трусы, в  пахнущую нафталинным складом синюю робу, обули тяжёлые ботинки из свинячей кожи с сыромятными шнурками. Надели на головы бескозырки без лент, чем стали походить на арестантов.  Остальное моряцкое барахло столкали в походные вещмешки. Что в них не влезло, на себя навалили. Глянуть со стороны – барыги на толкучке. Толпа политзаключённых на этапе.
Обвешанные тряпками с головы до ног, базарно галдя, последовали вслед за белобрысым, прыщеватым  матросом, неизвестно откуда взявшимся и картаво покрикивавшем на нас. Протащились через просторный асфальтированный, чисто подметённый плац и очутились у входа в четырёхэтажное здание. Проследовали мимо часового с автоматом и поднялись на второй этаж 4-й роты. Мы ещё не знали, что первый этаж – кабинеты ракетной техники, предстоящей нашему изучению, а верхние этажи, отделённые от нижних кирпичной стеной, заняты молодыми индонезийскими наёмниками, прибывшими неделей раньше обучаться на подводников.
Рота, как я позже узнал, оказалась сверхсекретной, режимной. Просто так в неё не войдёшь. Часовой с автоматом, глазок в двери, звонок, переговорный телефон, пропуска, сигнализация – весь набор охранных средств тех лет. Здесь готовили подводников-специалистов баллистических ракет.
Когда за нами захлопнулась дверь в подъезде, и часовой, пропустив нас, заслонил её собой, мы поняли, что попали в иной мир. Часы вольности остановились за той дверью. А с этой стороны начался новый отсчёт жизни, зажатой в железные тиски дисциплины. Картавый окрик дал это понять:
- Пост,гоиться в две ше,генги! Я кому гово,гю? Шваб,гить палубу в куб,гик отп,гавить? Или гальюн д,гаить? ,Газоб,гались, носочки вы,говняли! ,Гавняйсь! Сми,гно! ,Гавнение на с,гедину!
Неожиданно перед нами предстал старый, морщинистый дядька в чёрных, поношенных брюках, заглаженных до блеска, в тёмно-синем кителе с жёлтыми широкими галунами на погонах. На седых волосах видавшая виды, может, ещё со времён войны, фуражка с белым чехлом и потускневшим «крабом» над лакированным треснутым  козырьком. Прыщавый лихо вскинул руку к бескозырке.
- Това,гищ мичман! Пополнение ку,гсантов по вашему п,гиказанию пост,гоено. Доложил ста,гший мат,гос Петухов.
- Вольно, - лениво и нехотя приложил руку к фуражке старый мичман, оголяя её из короткого рукава, всем своим видом выражая нежелание видеть этот сброд африканских бабуинов. Оглядел равнодушно-усталым взглядом мятых, словно жёванных парней, испуганно-послушных, хитровато-насторожённых, хмуро-сосредоточенных, улыбчиво-насмешливых, вызывающе-дерзких. Всяких видел за многолетнюю службу. Все  через год, к выпуску из «учебки», становились одинаково-образцовыми моряками. Станут и эти обалдуи, изображающие из себя нечто неординарное, серьёзными специалистами, стойкими моряками. А пока…
- О цэ, слухайте мени шо трэба робыть… Першим делом хворму у порядок зладить, шоб нема у строю неподшитых було. Разумие?
По шеренгам смешок. На печке древнему деду пора лежать, а не  по-хохлятски лопотать здесь. Ну, замолол, старый: «трэба робыть»! И где выкопали этого «героя времён Очакова и покоренья Крыма»?
Поморгав блеклыми, выцветшими глазами, слегка тряся головой, мичман безразличным взглядом окинул новобранцев и молча удалился в вещевую комнату – баталерку. К нам тотчас подошли несколько старшин первой статьи, зачитали фамилии по спискам, распределили всех новичков по трём взводам. Первый взвод – электрооператоры. Второй – операторы. Третий, в который попал я – электромеханики. Светлолицый, улыбчивый сверхсрочник с гладко причёсанными назад волосами представился командиром нашего взвода Осинниковым. Он показался добрым, отзывчивым, обходительным человеком, внимательным и спокойным. Таким мы и знали его потом весь год.
В баталерке вытряхнули обмундирование из мешков и аккуратно сложили в ячейки. Каждый в свою. Сверху бирочка: «Курсант Гусаченко. 3-й взвод».
За сохранность вещей отвечал баталер – старший матрос Бондарь. Его довольное жизнью лицо украшали гусарские усы, подкручиванию которых Бондарь уделял каждую минуту свободного времени. А поскольку делать баталеру было нечего, свободного времени у него было в избытке. До чего же удобно устраиваются некоторые люди! Просто диву даёшься. Ничего не делать, а только пинать балду. Именно этим и занимался в роте старший матрос Бондарь. Ещё он ходил в город за почтой. После вечерней поверки у него в баталерке собирались «годки» - моряки роты, служащие по четвёртому, последнему году. Курили, говорили о дембеле, делились планами будущей жизни на «гражданке», травили анекдоты. Втихушку выпивали. Эти подробности нас, салаг, не касались. Баталерка для курсантов после команды «Отбой!»  – табу!
Но вернёмся из баталерки в кубрик, где мы расселись по своим койкам, не узнавая друг друга в форме. Некоторые даже развалились на койках: не служба – малина! Но тотчас словно из под земли между коек возник тощий, белобрысый старший матрос Петухов. Принёс и раздал всем нитки, иголки, приказал нашить на робу квадратные погончики с напечатанными на них охрой буквами «ТФ». Петухов согнал с коек и сидячих, и лежачих.
- Ст,гого накажу в д,гугой ,газ!
Этот худой, невзрачный, прыщавый, белобрысый, картавый, горластый старший матрос оказался инструктором нашего третьего взвода. На круглом как репа лице Петухова, усеянном угрями, таращились рыбьи глаза с белесыми, поросячьими ресницами. Выкрикивая картавые слова, инструктор подёргивал подбородком, словно подпрыгивал. Разумеется, с первых минут он получил прозвище Петух и оправдывал его своим петушиным характером.
И первый день службы на флоте начался!
О чём мечтал, о чём грезил – вот оно! Нравится? Спрашиваете! Один Петухов чего стоит!
- Закончить подшивание погончиков, - раздаётся команда дневального. – Роте построиться!
- Быст,го! Быст,го! – кричит Петухов. – Койки зап,гавить! Т,гетий взвод – становись!
- Второй взвод, становись!
- Первый взвод становись! – как будто соревнуясь, кто кого перекричит, орут инструктора. В течение минуты рота построена. Разобрались по ранжиру, выровняли носки. Взяли дистанцию, интервалы. Но к чему такой ажиотаж? Что за переполох?
И здесь нашим глазам вновь предстала живая легенда подплава – мичман Загнибородин. Ветеран-подводник-североморец.

        Мичман  Загнибородин.

Сутулясь, слегка прихрамывая и покашливая, он вышел к роте.
- Равняйсь! Смирно! Равнение на… право! – скомандовал дежурный по роте главный старшина Рафаэль Юсупов.  Повернулся налево и чётким строевым шагом подойдя к мичману, красиво козырнул:
- Товарищ мичман! Рота по вашему приказанию построена! Дежурный по роте главный старшина Юсупов.
- Добре, бачу, шо моряки теперь у строю стоят, а не яки-нибудь портовые грузчики. – Мичман покашлял в кулак, вынул из кармана кителя носовой платок, шумно высморкался и гаркнул:
- Здоровеньки булы, товарищи курсанты!
Жилистая рука, торчащая из рукава, мелко подрагивала у козырька фуражки. Из-под него в хищном прищуре нас сверлили невыразительные, но пристальные глаза, быстро пробегая по каждому,  ощупывая взглядом, кто чем дышит.
- Здра-асьте, - нестройно ответили мы.
- Вольно, - отбрасывая руку от фуражки, сипло сказал седой мичман. – Оце яки гарны хлопци. Бачьте, шо кажу вам: Я старшина роты мичман Загнибородин, батько ваш и командир перший. Шо я казав, то и робыть трэба. Кажу лямений на чугуний, то лямений и е.  Кажу бурундук птичка, то нехай поёть. Усё уразумилы?
- Усё, товарищ мичман, - загоготали мы. А я наверно громче других, потому что старый морской волк, безучастно глядя в пространство, ткнул в меня сухим скрюченным пальцем.
- Оце, яка ваша хвамилия, курсант?
- Гусаченко, - растерянно назвал я себя.
- Висповидать трэба по уставу. – Он снова ткнул в меня пальцем:
- Курсант?
- Курсант Гусаченко!
- Шо розреготався як ведмидь? За смех у строю объявляю вам наряд вне очереди.
- Так я же…Так все же…
- Я казав: висповидать по уставу - есть, так точно!
- Я же не один смеялся…
Он опять уставил на меня твёрдый и корявый сучок - палец.
- Курсант?
- Курсант Гусаченко!
- За пререкание со старшиной роты объявляю вам два наряда вне очереди. Висповидать мене по уставу. Не слышу, - подставил ладонь к своему уху старый мичман.
- Есть два наряда вне очереди!
- Оце гарно! Я вас захвотограхвировал, курсант Гусаченко, щоб не запамятувать, - старчески проскрипел старый вояка. Достал из нагрудного кармана блокнотик и запечатлел там мою фамилию.
Ни фига себе! Ни за что, ни про что, в первый день службы и самым первым в роте умудрился два наряда на работу схлопотать! В шеренгах смех, но мичман как будто не слышит. Вытирает платком слезящиеся глаза. Озабоченно посматривает на курсантов.
- Оце слухайте внимательно. Шохвера е? Выйти из строю.
Тихий гул во взводах. Вчера в авиацию блатовали, сегодня шофера понадобились. Рядом стоящий со мной томич Володя Агеев полез в карман за водительскими правами. Показывает:
- Вот взял, пригодились. Адмирала на «Волге» возить буду, девочек катать… Есть шофера, товарищ мичман!
Вышел из строя. С ним ещё двое.
- Оце тильки уси водилы? – покачал головой мичман. – Маловато. Мабуть, ще кто?
- Я могу машину водить, а прав нет, - с надеждой в голосе пролепетал кто-то из первого взвода.
- Нэма правов? Ни! На машину тильки с правами. На бульдозер трэба. Пидэмо? Добре! Выходь!
- Слесаря е? – снова вопрошает мичман. Покряхтывает, на часы посматривает. Торопится. Наверно домой к бабульке торопится дедуля. Чайку попить. На диванчик прилечь. Газетку почитать.
- Е-е слесаря! – рыгочет толпа. Рассуждают промеж собой:
- Чем лямку в «учебке» тянуть, глядишь, в слесарях можно перетолкаться. Да и колым у сантехников на каждой гайке.
- Точно! У нас в жэкэо слесарь дядя Ваня вечно в умат пьяный. Не бей лежачего – работёнка.
Слесарей больше из строя вышло.
Мичман Загнибородин продолжал набор «специалистов».
- Медники е?
Медник один нашёлся. Редкая профессия! Ценный кадр!
Выкрик из второго взвода:
- Товарищ мичман! А строители не нужны?
- Оце строитель, казав?  Шо  мовчав? Мене во як строителы трэба. Диплом е?
- Есть, товарищ мичман, но дома.
- Оцэ, непорядок. Як же без диплому робыть?
Мичман склонил голову, размышляя. Дело серьёзное, обмозговать надо. Махнул рукой с плеча размашисто:
- Добре! Пидэмо прорабом!
- А можно я тоже строителем пойду? – спохватился кто-то.
- Можно Машку за ляжку, козу на возу, телегу с разбегу… А здесь треба обращаться: «Разрешите».
- Разрешите строителем пойти?
- Нэ разрешаю… Усих спецов достаточно будет… Оце, хлопци, слухайтэ до мени, - потрясая дряблыми щеками, просипел старшина роты. – Шохвера! Узять носилки и возить мусор со спортплощадки. Шо-о? Выполнять, я казав! Бульдозерист! Узять подборну лопату и зачистить дорожку. Слесаря! Узять иголки, нитки, отремонтировать матраци, яки у баталерке сложены. Медник! Узять войлок, пасту, надраить краны в гальюне, шоб горелы як у кота яйци! Строитель! Сложить у штабель кирпичи. Вопросы? Нэма? Выполнять! Остальные: р-разойдись!
«Специалисты», возмущаясь обманом, понуро поплелись на работу в сопровождении старшего матроса Петухова. Мы от хохота чуть животы не оборвали. Ну, мичман! Ну, старый чудило! Даже не улыбнулся ни разу. А чего ему улыбаться? Полтора десятка лет старшиной роты здесь, к своим  однообразным шуткам давно привык. Тут я вспомнил, что заполучил два наряда вне очереди и перестал смеяться. Может, забудет старый хрыч? Вряд ли. В записной книжке «захвотограхвировал».
У дежурного по роте на шее болтается на бронзовой цепочке бронзовая боцманская дудка. Просвистел в неё, объявил:
- Рота! Для перехода на камбуз построиться!
Первый обед в учебном отряде подплава.
- Рота-а! Головные уборы-ы! Снять!
С лёгким шорохом вспорхнули над головами ленты бескозырок, сверкнули золотом надписей и якорей.
- Рота-а! Сесть!
За каждым столом по десять человек. Крайний, сидящий справа у бачка – «разводящий». Разливает по чашкам горячий, жирный, наваристый борщ. Раскладывает макароны «по-флотски». Раздаёт доверху налитые кружки с компотом. Грохот чашек, стукотня ложек, бряканье половников. Кстати, обыкновенную поварёшку здесь называют «чумичкой».                                                Пятнадцать минут обеденного времени пролетают быстро. Кто-то не успел  съесть ещё и первое блюдо. Сидит, хлебает неторопливо.
- Рота-а! Встать! Головные уборы-ы! Надеть! Вых-ходи строиться! – командует щеголеватый красавец Рафаэль Юсупов. Стройный, в брюках со «стрелками». Сверкают на погончиках галуны.  Из-под заломленной на затылок бескозырки кучерявый чуб вьётся. Тонкие ниточки усиков. Чёрные глаза блестят задором. Суконка в обтяжку на нём, очерчивает крепкую грудь. На ней ничего лишнего: знак «За дальний поход», комсомольский значок и круглая нашивка на левом рукаве в красной окантовке с двумя – крест накрест – артиллерийскими стволами: штат специалиста.  Настоящий моряк! Пример образцовости для молодых матросов.
- Шаго-ом! Марш! Взяли ногу! И-и раз! Ль-левой! Чётче!
Возвращаемся в кубрик – жилое помещение роты. Послеобеденный час отдыха пролетает как несколько минут. И вот уже слышится визгливо-картавый противный голос Петухова:
- Т,гетий взвод! Становись! Кто там тянется? – надрывается инструктор. – Бегом в ст,гой! ,Гавняйсь! Сми,гно!
Выходит навстречу Юсупову, докладывает:
- Това,гищ главный ста,гшина! Т,гетий взвод для занятий пост,гоен!
- Есть, вольно. Приступить к занятиям.
Выбегаем на плац. Июльский день в разгаре. Первый день службы в ВМФ. Жарища неимоверная. Занимаемся строевой подготовкой до ужина. В кубрик возвращаемся в мокрых от пота тельняшках, прилипших к телу. После ужина – разучивание строевой песни. У каждого взвода своя. На плацу ухлопывают асфальт враз несколько сотен пар ног из других рот. Все как сдурели: орут песни. Такой тартарарам – хоть уши затыкай. Мы поём:
Расстаётся с берегом лодка боевая,
Моряки-подводники в дальний рейс идут,
За кормой буруны белые вскипают,
Чайки провожают нас в далёкий путь…
Разучили слова, маршируем под песню. Робы на спинах мокрые, хоть отжимай. Ноги, натёртые в новых ботинках, горят огнём, растёрты до волдырей. Терпеть нет сил. Петухов и сам умотался. Смахнул с лица пот чехлом бескозырки, скомандовал:
- На месте… стой! Сп,гава по одному в куб,гик бегом ма,гш!
До отбоя – личное время. Хорошо бы поваляться в койках, разуться, остудить разопревшие ступни. Но тут появляется мичман Загнибородин. С отеческой заботливостью наставляет:
- Оце шо должен робыть курсант у личное время? Чистить обувку, стирать чехол бескозырки, учить устав, писулю на родину сочинять, брюки гладить. Много чего полезного трэба робыть у личное время. Усеклы? Выполнять!
Мичман ушёл, а мы смеёмся, передразниваем вслед:
- Усеклы, шо надо робыть?
Пуще всего, как скоро выяснилось, Загнибородин терпеть не мог шахматистов и козлятников. Преступничками их называл.
Прослушав лекцию о пользе личного времени в жизни курсанта, собрались мы в «ленинской» комнате, заняли очереди у столов. На них громкий стукоток костяшек домино. «Ленинскими» в воинских частях такие комнаты назывались, наверно, потому, что там обязательно висел портрет лысого вождя мирового пролетариата с хитро прищуренными глазами: «Ох, и надурил же я вас, простофили деревенские. Земли захотели? А вот, дулю вам!». Ещё там краснели размалёванные стенды показушной чернухи: «Решения партсъезда – в жизнь!», «Народ и партия – едины!», «Слава КПСС», «Партия – наш рулевой!». Эти плакатные наборы красочно-бумажной галиматьи, стараниями ревностных замполитов примитивно оформленные безвестным матросом, закрывали дырки от гвоздей, оббитую штукатурку, выполняя, таким образом, роль дешёвого интерьера. Никто на них не обращал внимания. Торчат на стенах – ну и пусть себе торчат. Так надо. А что за рожи-фотографии: «Политбюро ЦК КПСС», - кому это интересно? Холёные, самодовольные хари. На портретах моложавые деятели партии и правительства, хотя на самом деле все они - старперы. У них своя жизнь. Барская, сытая, зажратая. Недоступная и неизвестная простым людям. Как и нашу жизнь партийные бонзы не представляли себе. Они для нас – жирные свиньи. Мы для них – твари жалкие, быдло. Вот и всё понимание курсантами «наглядной агитации в ленкомнате».
Моя очередь «забивать козла».
Быстро, с азартом перемешиваем доминушки. Играть в «трудового», считать для записи очки некогда. Всем не терпится поскорее занять места проигравших.
- Заходите на «голого»! На морского! Сразу на «встать»! – кричат болельщики, толпящиеся за спинами играющих. «Голый» - или иногда – «босый» - это карта «пусто-пусто». Кто-то видит её у меня в ладони, подсказывает:
- У тебя «голый»! Заходи с него!
И вдруг хриплый, с придыхом, старческий голос мичмана:
- А-а! Преступнички! Вот, оце я вас захвотограхвировал! Курсант? – ткнул в меня корявым пальцем.
- Курсант Гусаченко!
- Оце на слуху у мени ваша хвамилия. Вы шо? Усё зробилы?
- Так точно, товарищ мичман!
- Який гарный юнак! И шо тильки не адмирал? А як висповидаю, ти бачив першую страницу устава? Шо цэ таке строй? Кажи мени! Мовчишь? Преступничек! Вот я тоби ще раз хвото на память зроблю.
На карандаш старшины роты попали и остальные «козлятники». Спрятав записную книжку в карман кителя, старый сверхсрочник удалился в баталерку, а мы остались сидеть за столом, не зная, то ли продолжать игру, то ли браться за уставы.
- Рота! Становись на вечернюю поверку!
Ну, вот, поиграли!
Загнибородин читает список, безжалостно коверкает фамилии, чем вызывает смех. Хорошо тому, кто в задней шеренге. Уткнётся лицом в спину впереди стоящему и долбит её носом, трясясь от смеха. А каково переднему? Стоит, корчится, терпит. Даже улыбаться не смей! Заметит мичман –«захвотограхвирует». Читает:
- Курсант Кулёмов!
- Куличёв! Я!
Смех, ржачка.
- Педин!
- Лезин я, товарищ мичман!
Опять смех сзади.
- Блохан!
- Блохин! Я !
Ржание сзади.
- Курсант… Нэ разумлю ни як. И дэ хвамилия? Медик и усё. Кто такий?
- Я, товарищ мичман! Медик!
- Шо такий тупыв? Як хвамилия?
- Медик!
- Оце зарядив, медик да медик. На кой ляд мене твоя специяльность? Ты хвамилию кажи…
- Медик – это и есть моя фамилия.
- Оце разумию теперь, яка твоя хвамилия медицинска.
Теперь хохочет вся рота.
- Херовников!
Молчание в строю. Смешки. Хихиканье.
- Херовников е?
- Может, Жеровников, товарищ мичман? – робкий голос с правого фланга.
Теперь не сдерживают смех в первой шеренге: га-га-га!
- Курсант? – тычет пальцем мичман в стоящего перед ним курносого, краснощёкого паренька с круглым лицом-репой.
- Курсант Бурячок!
- Як? Дурачок?
- Никак нет. Бурячок, - повторил паренёк под общее роготание.
- Шо ж ты регоче як дывчина, котору парубок щекотае промеж ног? Оце за смех у строю – два наряда вне очереди, преступничек.
Дряблое, сухощавое лицо старшины роты серьёзное, без намёка на улыбку. Аккуратненько записал фамилию хохотуна и дальше в список близоруко вглядывается, карандашиком по нему водит.
- Курсант Бездей!
- Бедзей, товарищ мичман. Я!
В шеренгах трясутся, морды скоро лопнут от натуги. Терпят. Не смеются. Никому не хочется в «преступнички» попасть.
Мичман вечернюю поверку закончил, проскрипел:
- Вольно, разойдись…
Покашливая, покряхтывая в баталерку проковылял.
Наконец, долгожданное:
- Команде приготовиться ко сну.
Как гудят ноги после строевой! Как мы все устали в этот первый день в «учебке»! Ни фига себе, служба! Пехота какая-то! Флотом и не пахнет. Скорее бы на корабль! Вот там – да! А здесь? Шагистика!
- Фо,гму акку,гатно зап,гавить, сложить на банки квад,гатом, - надрывается Петухов. – Чтобы белая полосочка от тельника была видна. Гюйс све,гху, на нём ,гемень свё,гнутый. Гады у ножки койки поставить. Быст,го, быст,го!
Мы уже знаем: банки – обыкновенные табуретки. Гюйс – синий, с белыми полосками по краям, воротник, пристёгиваемый двумя пуговками к голландке. Гады – тяжёлые, сыромятные ботинки, пахнущие ваксой, с подковками на каблуках.
Заправили. Петухов по ряду коек идёт, проверяет. Вот полосочка тельника у курсанта Полищука криво лежит на робе. У Агеева «квад,гат» не получился. П,гонин гюйс не ,газгладил. Не понравилось Петухову. Идёт, сбрасывает с банок одежду.
- Зап,гавить снова!
Убираем складочки, выравниваем полосочки. Брюки, голландка, тельняшка сложены на банках-табуретках стопками, как ножом со всех сторон обрезаны. Чётко, на одной линии синеют гюйсы.
Входит дневальный. Выключает свет. Кубрик погружается в сине-фиолетовую темноту ночного плафона.
- Отбой!
До чего приятно лежать в чистой постели, накрывшись стерильно-белыми, новыми, ещё хрустящими простынями, сохранившими запах швейной фабрики и вещевого склада. Хорошо! После душного вагона и жёстких нар в «Экипаже», после жаркого, взбалмошного дня. Спать! Спать! Спать!
Тихо в кубрике. Чуть мерцает сине-фиолетовый плафон, слабо освещая двухъярусные койки. Сладко спят будущие подводники, покорители океанских глубин, корсары морей. Умаялись с непривычки. Не чувствуют спёртого воздуха и запаха пота от сотни разгорячённых тел. Не слышат торопливых шагов дневального.
Кубрик озаряется ярким электрическим светом, оглашается громовыми голосами дежурного,  инструкторов.
- Рота-а! По-о-дъём! Учебно-боевая тревога!
- Первый взвод становись!
- Второй взвод…
- Т,гетий! Быст,го! Быст,го!
Что тут началось!  Прыгание с верхних коек на головы тех, кто внизу. Надевание брюк с нескольких попыток. С первого раза впопыхах флотские брюки правильно надеть не получается, а всё задом наперёд. Вот уже рота стоит, а курсант Блохин никак обуться не может. Кто-то из незлобивых заподлянщиков, так, хохмы ради, всунул в его ботинок ножку койки. Блохин спросонья не поймёт, тянет ботинок вместе с ножкой. Пока сообразил, приподнял ножку, освободил злосчастный ботинок, в строй опоздал. Теперь из-за него, а скорее, из-за чьей-то глупой выходки, жди новой учебной тревоги.
- Разойдись! Приготовиться ко сну! Заправить форму одежды.
Всё по новой, ёшкин кот!
Опять «полосочку ,гавнять, к,гая об,гезать», ждать, пока Петухов прогундосит: «но,гмально».
- Рота, отбой!
Тухнет яркий свет лампочек. Мерцает ночник. В помещении кубрика в тёмно-синем свете, как в аквариуме, плавают тени инструкторов, бесшумно скользящих между рядов, высматривающих, а не лёг ли кто-нибудь, не раздеваясь, чтобы потом, по тревоге, вскочить первым в строй. Все напряжённо ждут. Сейчас инструктора завопят: «Подъё-ём! А кто там тянется? В две шеренги – становись!». Но проходят пять, десять минут, пол часа. Стихают шаги инструкторов. Слышно, как у тумбочки шелестит страницами вахтенного журнала дневальный. Всё. Передумали старшины играть подъём. Надоело воевать. Самим спать охота. Угомонились, ретивые.
Спит рота. Уже за полночь. Клюёт носом дневальный. И вдруг!
- Подъём! Учебно-боевая тревога!
Опять Блохин! И ещё курсант Емцов, долговязый парень из Читы с узким подбородком и большими оттопыренными ушами. Шутникам неймётся. Себе же хуже! Связали узлами сыромятные шнурки бедолаг-соседей по койкам. У одного сорок первый размер, у другого  сорок пятый. Пока те развязывали шнурки, разбирались с ботинками, в строй опять опоздали. Не уложилась рота в норматив построения за одну минуту. Тренировать салаг надо!
- Отбой!
Снова всё сначала: заправка, укладка одежды, выравнивание её. И чтобы по струночке, по линеечке! А спать когда?!
Легли, поворочались, поматюгались под простынями, заснули. Часа в четыре утра, когда самое блаженство сна, опять крики, суматоха, возня. Опять не готов стать в строй нескладный курсант Емцов. Ему на этот раз голландку наизнанку вывернули. В этих случаях, главное, не реагировать, не обижаться на проделки доморощенных шутников. Любителям поизгаляться станет скучно, отстанут скоро, начнут другого нытика искать. Я-то в общежитии наученный, погоготал вместе со всеми. Сам такой проказник… Но Емцов! Заныл, захныкал, сочувствия решил найти. У кого?!
- Ну, чё вы, пацаны. Не надоело вам? Из-за вас я опоздал.
Пацанам не надоело. Им только повод дай показать, что тебе это не нравится. Задолбают, заклюют насмешками. Весь год потом Емцову всякие мелкие пакости делали. То в карманы ему все одёжные и сапожные щётки столкают. То гюйс обратной стороной пристегнут. То ленты бескозырки в косу заплетут. То под простыню толстенный том «Войны и мира» подложат.
Пока Емцов плаксиво тянул: «ну, хватит уже…», разбираясь с вывернутой голландкой, рота, понятно, не уложилась в норматив. Смех, ржанье здоровых, необъезженных жеребцов. Никто не сердится за опоздание в строй на медлительного недотёпу Емцова. А тот чуть не плачет, мычит просительно:
- Ну, чё ко мне привязались? Отстаньте…
- Отбой!
Укладка, заправка одежды. Ботинок к ботиночку. И кажется, только легли, провалились в глубокий сон:
- Рота, подъём! Откинуть одеяла! Проветрить помещение! На плац, на физзарядку бегом марш!
Построились и всей ротой бежим к дощатым, выбеленным известью, туалетам на самом краю огромного, как стадион, плаца. Сюда уже прибежали и другие роты подплава: торпедистов, штурманских электриков, трюмных машинистов, рулевых-сигнальщиков, турбинистов, мотористов, электриков.
В каждой роте по сто человек. И вся эта орава парней в синих хлопчато-бумажных брюках и полосатых тельняшках в несколько минут выстраивается в длинную линию вдоль края плаца. Поёживаясь в утренней прохладе, позёвывая, начинает отливать, глядя на стоящие на взгорке пятиэтажные дома офицерских семей. Молоденькие дамочки и любопытные девчушки, пожилые хозяйки квартир, прикрывшись занавесками и цветочными горшками, каждое утро наблюдали невиданное по массовости коллективное мочеиспускание. Колыхались тюлевые занавески, качались цветы на подоконниках. Но парням в общей толпе не стыдно. Один ни за что не стал бы на виду жилого дома поливать пожухлую полынь! А тут?!Молодые все, здоровьем не обиженные. Комиссии самых придирчивых врачей прошли. Любого хоть в космонавты, хоть в быки-производители!
Но вот все побежали, разобрались по ротам, по взводам.
-Делай - ,газ! Делай – два! – размахивая худыми руками, показывает гимнастические упражнения Петухов, знакомые всем с уроков физкультуры. – Так… Упор лёжа принять! Отжались. Встать!
Физзарядка окончена. Возвращаемся в кубрик. Уборка постелей. Умывание. Чистка обуви. Переход на камбуз. Завтрак. На столах вскрытые банки со сгущенным молоком, чайник с чаем. Тарелки с кусочками сливочного масла, хлеб.
- Рота-а! Головные уборы-ы! Снять!
В эти секунды решается судьба птюхи, которая достанется тебе. Буханки хлеба разрезаны на четыре части, и десять таких четвертинок-птюх лежат пирамидкой на тарелке. Это хлеборезам казалось, что на равные части хлеб порезан. А на тарелке видно, что некоторые куски чуть больше других. И корочки у них зажаристее. Каждую птюху оценила,  облюбовала не одна пара глаз. Все сейчас ждут команды, подались слегка корпусом вперёд, как спринтеры на старте, взгляд нацелен на самую толстую и румяную птюху.
- Рота-а…
Пауза… Напряжённый миг ожидания перед броском.
- Сесть!
Мгновенно десять рук бросаются за намеченной птюхой, нередко в одну и ту же вцепляются враз несколько рук. Птюха выскальзывает, скачет по столу и быстро подхватывается чьей-то не дремлющей рукой. Последняя корка хлеба, тонкая, не выразительная, сиротливо лежит одна. Протягивается рука нерасторопного неудачника и тарелка пуста. По общему согласию сгущёнка выливается в чайник. Бачковой наполняет кружки. Все берут по кубику масла, ложками намазывают на хлеб. И вот уже:
- Четвёртая рота! Встать! Выходи строиться!
Кто-то суёт недоеденный хлеб в карман, наскоро допивает чай. Опоздать в строй нельзя. Накажут. Будешь после «отбоя» палубу «тянуть» - протаскивать мокрой тряпкой средний проход между рядами коек в кубрике. Или гальюн драить. Окурки собирать в курилке. На камбуз отправят ночью картошку чистить. Нет, опаздывать в строй никак нельзя.
Днём опять всё та же строевая подготовка на жаре. Отработка боевых приёмов с оружием. Чистка автоматов. Изучение уставов. Прохождение строевым шагом с песней на вечерней прогулке. Построение на поверку. Зачитывание мичманом исковерканных им фамилий. Смех, гогот, горлопанство инструкторов. Отбой. Две, три учебно-боевых тревоги за ночь.
Через четыре дня, через весь плац я тащил громыхающую по асфальту урну, полную окурков, к мусорному ящику.
Солнце палило нещадно.
Голландка и тельняшка прилипли к спине, насквозь пропитанные потом. Заплёванная урна источала вонь.
- Четыре дня… А ещё четыре года! – вздохнул я горестно.
Кажется, я уже наслужился.

                «Совершенно  секретно».

Сегодня Святая Троица. Праздник всех христиан. Утро. На реке тишина и гладь. Божья благодать! Под стать празднику. Величественный, одухотворённый Небесными Силами покой. Незыблемая Вечность того, что было здесь миллионы лет до меня. Того, что есть и что будет миллионы лет после: созданные Богом могучая река, её берега, небо над ней. «Господи, Боже наш! Как величественно имя Твоё по Авсей земле! Библия, псалом Давида 8 (10).
- От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многие ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою, - прочитал я сию молитву ко Пресвятой Троице.
В эти часы на боровлянском кладбище полно людей. Родственники, друзья приехали помянуть усопших. Воздать должное их светлой памяти. Помяну и я своих: отца Григория и мать Фаину, деда Зиновия и бабушку Марию, прадеда Ивана, прапрадеда Емельяна и всех предков в моём роду, имён которых не знаю и уже не узнаю никогда, но коим жизнью своей обязан, ибо в них мои корни.
- Упокой, Господи, души усопших раб твоих: родителей моих, сродников и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное. Да будет вам земля пухом. Низкий вам поклон! Аминь!
Маленький буксирчик-жучок пыхтит, тащит баржу больше себя. На ней подъёмный кран, гусеничный тягач, бульдозер, трактор-трелёвщик и домик-балок для лесозаготовителей.
Левый, дальний от меня берег живописен. Берёзы, ели, бархатисто-зелёные луга, высокие и густые осинники. Пожить бы там, в той таёжной красе! Поваляться в шелковистых, не топтаных травах. Построить домик у журчащего ключа. Ловить рыбу и зайцев, стрелять тетеревов и рябчиков. А вернувшись в зимовьё после прогулки по никем не хоженому лесу, чистому, будто первозданному, сидеть в меховой безрукавке у огня. Смотреть на пляшущие языки пламени в открытой топке и думать. Хорошо бы с трубкой, набитой душистым кубинским табаком. А когда дрова в раскалённой докрасна печурке прогорят, и рубинами замерцают угольки, сунуть в камелёк шампур с нанизанными на него кусочками зайчатины и глядеть, как запекаются они, покрываются хрустящей румяной корочкой, шкварчат капающим на жар салом.
Когда-нибудь я приду сюда, чтобы затеряться в неизвестности, не стать обузой детям и внукам. Найти этот прелестный райский уголок вдали от мирской суеты не составит труда.
В бинокль чётко видна километровая отметка на том берегу: «1295».
Кстати, надо перебраться к левому берегу. Вдоль него широкая часть реки свободна от судоходства. А здесь мой плот-катамаран вышел на фарватер, проходящий слишком близко от правого берега. Пора уносить ноги отсюда, пока буксир не размазал меня огромной баржей, для него я всё равно, что букашка для лопаты огородника.
Неожиданно подфартило. Мимо пронеслась моторка, развернулась и устремилась ко мне. Летит прямо на меня, сбавляет обороты и плавно подруливает. В лодке средних лет мужчина с приятным, располагающим к общению, лицом. Сидит, улыбается. На дне моторки шевелят жабрами стерлядки. Постукивают хвостами пятнистые щуки. Бьются широкие, в ладонь, окуни. Поблескивают серебристой чешуёй язи. День занимается ясный, солнечный, жаркий. Настроение у рыбака весёлое, задорное. Приветливо здоровается, добродушно спрашивает:
- Далеко плывём, дедуля? На Север? Ого! Ну, ты даёшь, старина! Отчаянный, однако! Хлеб, соль, спички есть?
Меня переполняет безмерная благодарность к жителям прибрежных сёл – добрейшим, бескорыстным людям. Ну, зачем, скажите, я ему сдался? Бородатый старикашка, плывущий не понять на чём, не понять куда? Плывёт дед, ну и пусть бы себе плыл. Так нет. Хлебом-солью, радостью свежего великолепного утра непременно хочет поделиться с незнакомцем. Чтоб не только у него одного душа пела и ликовала.
Благостное, приподнятое настроение рыбака передалось и мне. Жаль, нечем отблагодарить внимательного к чужим заботам человека. На доброту ответить добром. Предложить и ему то, в чём, быть может, нуждается он. Ведь не скажешь: «Возьми сто рублей за проявленное внимание к моей скромной персоне». И я так же, с улыбкой отвечаю:
- Спасибо, друг. Всё у меня есть. Вот если попутно на ту сторону переправишь, было бы здорово!
- Поехали! – охотно согласился рыбак.
Я подал ему капроновую верёвку с «кошкой» на конце. Он зацепил её за корму лодки и плавно потянул за собой. На малых оборотах, не жалея времени и бензина, отбуксировал меня. Дал несколько советов относительно течений. Забросил на плот пару стерлядок, ещё живых, плавно поводящих жабрами.
- Огромное спасибо, друг, - сказал я на прощание, испытывая неловкость перед этим душевным человеком. Он так бы и уехал, оставшись навсегда в моей памяти неизвестным обским рыбаком с приветливым лицом и добрым сердцем. Но, отцепляя «кошку»  от его моторки, я медлил, тянул время: вот сейчас он уедет, я никогда не увижу его!  Что-то подтолкнуло меня изнутри:
- Скажи фамилию и адрес. Я напишу тебе после плавания.
- Майков Юрий Владимирович, - просто ответил он. – Колпашево, Советская, десять, квартира четыре. Приезжайте в гости. Буду рад встретить. Счастливого плавания!
Спрашивая адрес, я сознавал, что лгу не только ему, но и самому себе: вряд ли напишу ему. Вернусь ли когда? Мой путь в один конец и не стоит тешить себя надеждами на счастливое возвращение в живописную долину, раскинувшуюся передо мной  на левом берегу, манящую пламенеющими жарками-огоньками.
Я плыву в Никуда!
Моторка унеслась на острие расходящегося в разные стороны стреловидно-пенного следа, оставляя меня в том стыдливо-радостном состоянии, какое испытываешь, заняв у знакомых  деньги. И рад, что не отказали. И стыдно, что помогли.
«РТ-700» с двумя пустыми баржами прошёл мимо меня вверх по реке.
А я деревню Иванкино прохожу.
Возле чёрных, старых изб нет столбов с проводами. Без электричества живут люди. Без стиральных машин и электроутюгов. Без телевизоров и видеоплейеров. Без компьютеров и холодильников. Живут. Привыкли. И не смотря на трудности быта, они счастливее пресыщенных удобствами горожан. Нет среди них хамов и жлобов, озабоченных накопительством. Они не видят с голубого экрана разнузданной порнухи. Окружённые шумящим лесом, благоуханными травами и пением птиц, умиротворённые величественной рекой,  остаются людьми с чистой, доверчивой, благочестивой душой, отзывчивой и светлой.
Стоя на коленях на узком настиле «Дика», я с завистью смотрю в бинокль на неведомое мне Иванкино, на этот затерянный в томской глубинке мирок, не изуродованный цивилизацией.
Низко вам кланяюсь, люди!
А вдали уже другое село виднеется. Судя по карте – Юрты. Залив большой перед ним.
 Сокращаю путь, иду по прямой, к острову. Решаю обогнуть остров справа.
Долго борюсь с течением, уносящем «Дика» влево, в узкую протоку. Напрасно тратил силы. Устоять против него не смог. Прошёл рядом с островом с левой его стороны и скоро оказался в критической ситуации. Как это уже бывало не раз - сразу за островом протоки соединились в одну широкую реку, и я очутился на середине фарватера. Речные толкачи не заставили себя долго ждать: вот уже догоняют, гудят тревожно. Куда бежать? Влево? Вправо? Может, и они туда пойдут. Будь что будет! Останусь на месте. Капитаны видят меня, река широкая, места всем хватит.
И правильно сделал. Вернее, угадал. Огромный «РТ-766» и следом за ним уже знакомый мне белоснежный красавец «Василий Шукшин» миновали мой плот-катамаран слева, раскачали на волнах, поднятых мощными винтами. Вдруг, и впрямь, капитаны уважили моё ничтожное плавсредство, обошли меня? «Что взять с этого старого дурня, вылезшего на фарватер? - наверно, говорили они у себя в рубках, разглядывая меня в бинокль как подопытную козявку. – Не дави его, Федя, пусть ещё поболтается, как щепка в проруби. Далеко всё равно не уплывёт. Сдуется!».
Как бы там ни было – пронесло! Обстановка судоходства в этой части реки сменилась. Теперь, наоборот, надо смещаться к правому берегу. Там сейчас ничто не угрожает безопасности моего плавания. Правда, это не близко. Километров пять-шесть. Преодолеваю их легко с помощью паруса и западного лёгкого ветра.
На газовой плитке готовлю кукурузную кашу на сухом молоке. Добавляю сахар, растительное масло. Пробую – очень вкусно. Заварил в кипятке быстро растворимый кофе, заправил термос.
Ещё пару часов назад я метался как мышь в клетке, со страхом наблюдая приближение речных громадин. Но вот опять спокойно пью кофе с овсяным печеньем, слушаю любимое радио «Россия» и присматриваю подходящее место для стоянки.
 В сумерках делаю привал у знака «1345».
Время 21.40. Семнадцать часов беспрерывного хода. На сегодня хватит. А вот и местечко удобное!
Ставлю палатку, стелю в ней постель. Развожу костёр. Подвешиваю над ним ведро с водой.
Присаживаюсь на валёжину. Ближе к огню. Подальше от комаров. Один на диком пустынном берегу.
Тёплая летняя ночь окутывает меня чернильным маревом. Сижу в тишине. Думаю.
Устремляясь ввысь, летят искры.
 В чёрном, усыпанном звёздами небе, движется тусклая звёздочка. Спутник. Через несколько минут небосклон пересекает другой. Сколько их там, запущенных ракетами, носится в космосе?
Давно, ещё в восьмом классе, мне попала на глаза книжка-брошюра «Искусственные спутники Земли». И хотя в ней утверждалось, что вот-вот человечество устремится во Вселенную, для меня, деревенского мальчишки, это было фантастикой. Я и предположить не мог, что через каких-то три года вот этой самой рукой прикоснусь к огромной баллистической ракете. Запросто, словно колесо телеги, пошатаю рулевые сопла. Потрогаю стабилизаторы. Поглажу зелёный блестящий корпус с непонятными надписями: «Протяжка», «Дренаж», «Наддув», «Отсечка отражателя», «Заправка окислителем» и другие. Мог ли подумать, что мне доверят обслуживать совершенно секретное оружие военно-морских сил страны – ракету «Р-13»? Вожделённую цель всех разведок мира!
После прохождения курса молодого матроса нашу роту впервые завели в просторное помещение без окон. Мы знали: рано или поздно увидим свой главный предмет изучения – ракету.
Но то, что предстало глазам, превзошло ожидания.
На стапелях лежало грандиозное чудо создания рук и разума советских учёных, инженеров, техников и рабочих. Этакий остро заточенный тёмно-зелёный карандаш шестнадцатиметровой длины и двухметровой толщины. Баллистическая ракета «Р-13» стратегического назначения. Для запуска с подводной лодки. Её старт производился с подъёмного стола в надводном положении. О том, какую грозную силу она представляла, как запускалась, я ещё расскажу. А сейчас вернусь к будням учебного отряда.
В том зале, где лежала ракета «Р-13» с вырезанными для наглядности частями корпуса, чтобы видна была внутренняя начинка, мы принимали присягу. В парадной форме, с автоматами замерли в торжественном строю. Офицеры при кортиках,  орденах и медалях.
- Курсант Гусаченко!
- Я!
- Для принятия воинской присяги ко мне!
- Есть!
Чётким строевым шагом подхожу к офицеру, докладываю:
- Товарищ капитан третьего ранга! Курсант Гусаченко для принятия воинской присяги прибыл!
Присягу принимал командир роты Минкин. Подал раскрытую красную папку с текстом, набранным золотистыми буквами.  Поворачиваюсь лицом к строю, читаю:
- Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…
Текст присяги знаю наизусть. Читаю, а от волнения дрожат руки. Буквы прыгают перед глазами. Чувство гордости за великую державу, за причастность к её могучему флоту распирает грудь. Читаю машинально, не вдумываясь в смысл много обязывающих слов: «…клянусь с честью и с достоинством… не щадя жизни…». Придерживаю левой рукой подрагивающую папку, правой ощущаю холодную сталь автомата, испытывая сильный душевный подъём от сознания важности происходящего в моей жизни события. Поворот «кругом». Левой рукой - папку на стол, правая - к бескозырке:
- Товарищ капитан третьего ранга! Курсант  Гусаченко воинскую присягу принял!
Командир роты крепко жмёт руку:
- Поздравляю вас с принятием воинской присяги! Стать в строй!
- Есть!
Как жаль, что вокруг только курсанты, офицеры и глухие стены, скрывающие от внешнего мира торжество праздника, исполинскую мощь ракетного оружия.
Как жаль, что ни Тоня Борцова, ни Ольга Саар, ни мои бывшие школьные товарищи и учителя, ни родители не видят, какое доверие оказано мне!
Я – матрос Тихоокеанского флота, курсант учебного отряда подводного плавания!
Перед лицом товарищей я поклялся защищать Родину и не нарушу данного обещания.
Я по собственной воле и своему желанию выбрал флотскую службу и преодолею все её тяготы и лишения.
Я поставил свою подпись под клятвой присяги легко и непринуждённо, потому что давно в душе готов был к защите Родины даже ценой собственной жизни…
- Рота, равняйсь! Смирно!
И начались напряжённые дни учёбы. Политзанятия. Изучение устройства корабля и ракеты, шахтного оборудования и пусковой аппаратуры. Вперемежку с караульной службой, нарядами на дневальство и на камбуз, с уборкой плаца, с расчисткой трамвайных путей в городе, с рытьём водопроводных траншей и разгрузкой вагонов и пароходов в порту.
«Дайте нам трактор или пять матросов» - флотская поговорка. Это сказано про нас, зелёных курсантов, таскавших на своих, ещё не окрепших плечах, мешки с рисом и сахаром, с углем и цементом, долбивших тяжёлыми ломами наледь владивостокских мостовых.
Заместитель командира взвода старшина первой статьи Окунев вывешивал в классе длиннющие, во всю стену, схемы. Топливных, трюмных, масляных, гидравлических, электрических и воздушных систем подводной лодки. Чертежи отсеков, балластных цистерн, торпедных аппаратов, дизелей, гребных валов, прочного и лёгкого корпусов, аккумуляторных ям, рубочных люков и межотсечных дверей, аварийных захлопок, рулей и ещё много чего довелось узнать, изучить, вызубрить так, что и по сей день многое помнится.
По устройству ракеты «Р-13» и стартового оборудования были у нас учебники – технические описания с грифами на обложках: «Совершенно секретно». В ракетном классе, в секретной части, неразговорчивая молодая женщина через окошечко выдавала нам под роспись мешочки с технической литературой. Убедившись в целостности на них печатей, мы вынимали учебники, зубрили устройство боеголовки, двигателя ракеты-носителя, химические формулы состава горючего и окислителя. Для чего это нужно знать матросу – до сих пор ума не приложу. Во время обслуживания и пуска ракеты никому дела нет до того, как газогенераторы гонят топливо к соплам, в каком порядке взрываются пиропатроны, разрывая мембраны подачи горючего, на какой секунде отключится двигатель, с какой скоростью и на какое расстояние улетит ракета. И ещё многие другие сверхсекретные данные, которые не обязательно знать матросу, вбивались в наши головы. Зачем? Курсант Куличёв,  не озабоченный желанием запомнить количество толкателей, отделяющих в полёте головную часть от ракеты-носителя, вздохнул громко  и тяжко:
- И на фига мне эти толкатели?
Старшина первой статьи Окунев перестал водить указкой по схеме, поскрёб затылок, задумываясь, что ответить. Нашёлся быстро:
- Попал наш лётчик в плен к фашистам. Долго пытали его, били. Требовали рассказать устройство самолёта. А лётчик твердит одно: «Не знаю». Не поверили фашисты. Опять бьют, пытают, а лётчик ничего не рассказывает. Наконец, удалось ему бежать. Пришёл к своим, те спрашивают: «Ну, как там, в плену?». Отвечает лётчик: «Эх, ребята, учите лучше материальную часть самолёта…». Так-то, вот, курсант Куличёв. Это, конечно, анекдот. Но какой из вас ракетчик без знания материальной части ракеты?
После занятий мы складывали учебники в мешочки. Завязывали их и опечатывали: на дощечке с пластилином выдавливали оттиски бронзовой печаткой. У каждого курсанта на ремешке болтался у пояса бронзовый кругляшок с цифрой-номером закреплённого за ним секретного мешочка.
В просторном помещении учебного класса лежала на стапелях ещё одна ракета - «Р-11ФМ». Меньших размеров, и естественно, меньшего радиуса действия. Преподаватели-инструкторы говорили, что «Р-11ФМ» - прототип немецкой «ФАУ-2». Ракетами «Р-11ФМ» оснащались дизельные подводные лодки проекта «Буки-611».
Кроме ракет, учебный класс был напичкан приборами пусковой аппаратуры, электронно-вычислительной техникой, механизмами стартового оборудования. Ответственный за содержание всех кабинетов, он же командир третьего взвода, главный старшина сверхсрочной службы Осинников предложил мне сделать макет-схему пускового стола.
- Вижу, парень, руки у тебя приделаны спереди, а не сзади. Освобождаю тебя от всех нарядов на время работы над макетом. Как, берёшься за дело?
Я согласился. И с того дня стал хозяйничать в секретном классе.  После ужина Осинников наделял меня связкой ключей от первого этажа, где располагались классы и кабинеты. Я входил внутрь помещения, о котором слюнями исходили самые пронырливые агенты иностранных спецслужб.
 За дверями вышагивал часовой, а я листал секретнейшее техническое описание, разворачивал схемы, сунуть нос в которые мечтали многие разведки мира. Щёлкал тумблерами, зажигал световые табло, открывал приборные панели, изумляясь цветовой гамме конденсаторов,  сопротивлений, диодов, резисторов и прочей электронной бяки. Рисовал, чертил, красил, паял, выпиливал, вручную изготовляя недостающий в кабинете тренажёр.
Ярко сияли плафоны, пахло растворителями, красками, ацетоном, нитролаком, канифолью,  изоляцией разноцветных проводов, кабельной резиной.
Я подолгу оставался один на один со сверхсекретным учебным оружием, взглянуть на которое хоть одним глазком – мечта любого шпиона.
Прохаживаясь по ракетному залу, я заглядывал через прорези в корпусе ракеты внутрь смертоносного летающего чудовища, сверкавшего полированными боками, хромом и никелем табличек, штекеров.
Бомба, сброшенная на Хиросиму – просто жалкая хлопушка в сравнении с «Р-13».
Я работал с увлечением и часто возвращался в кубрик за полночь. Стараясь не разбудить товарищей, тихо раздевался и ложился в постель. Скоро они начинали шмыгать носами и ворчать:
- Фу-у… Провонялся скипидаром как маляр.
К тому времени у меня появился дешёвенький, но довольно неплохой фотоаппарат «Смена», купленный в киоске «Военторга». Фотографироваться на плацу, за пределами роты не возбранялось. Фотоаппараты были и у других матросов.
Вечерами, погасив свет в бытовой комнате, мы проявляли плёнки, печатали любительские фотоснимки. Моя «Смена» лежала в тумбочке, и при желании я мог бессчётно раз заснять ракету, двигатель, схемы, приборы и ещё много чего. Не было у меня таких сволочных мыслей. И быть не могло. Не так  воспитано моё  поколение, чтобы за  тридцать сребреников продать государственную тайну, предать свой народ и Родину.
Зато в нынешние времена только и слышишь: то здесь, то там поймали за руку военного жулика, осудили за разглашение военной тайны, за выдачу государственных секретов. А скольких не поймали, не разоблачили, не осудили?!
Бывший командующий Тихоокеанским флотом вице-адмирал Г.А.Хватов в годы пресловутой горбачёвской «перестройки» продал за рубеж… крейсер! Денежки присвоил. Судили ворюгу в адмиральских погонах. Дали три года… условно! Со службы выперли, с флота нагнали. А ему, паскуде, что? Денежки при нём остались. Гуляй, веселись! И это адмирал?! Тьфу! Чмо! Мало ему было адмиральского жалованья, положения в обществе, власти? Так нет - крейсер по дешёвке загнал! А что мелочиться? Фамилия - Хватов! Оправдывать надо.
Помнится, лётчик Беленко в конце семидесятых годов угнал с аэродрома в Чугуевке Приморского края новейший сверхсекретный по тем временам самолёт. Посадил его в Японии. Разумеется, американские вояки тот самолёт изучили. Его сопло из суперпрочной стали давно было лакомым куском для американской разведки. И она его получила! А ко всему в наших ВВС пришлось все шифры и коды опознавательной системы «свой-чужой» менять. Ущерб колоссальный. Предатель Беленко сподобился в Англии инпектором английских ВВС стать. В полковники его там произвели за измену Родине. Да не долго пожил гадёныш. Грохнули его советские чекисты. Газета «Комсомольская правда» кратенькое объявление дала: «Погиб Беленко в автокатастрофе».
Бывший генерал ГРУ Поляков двадцать лет выдавал американцам секреты советской разведки. Многих наших агентов сдал. Расстреляли мерзавца.
Огромный вред нашей стране нанёс бывший полковник Генштаба Пеньковский. Этот армейский выкормыш выдал американцам секрет ракетного топлива. Того самого ТГ-02, которым заправлялись советские крылатые, баллистические и космические ракеты. Америкосы много лет топтались на месте со своими пороховыми ракетами, часто взрывающимися на старте. И в космос им ещё долго бы не шагнуть, кабы высокопоставленный военный чинуша не продал за рубеж маленькую пробирку с ракетным горючим.
Состав его помню до сих пор: пятьдесят процентов ксилидина, пятьдесят процентов триэтиламина.
Этих двух названий химических веществ, выявленных американскими исследователями из пробирки Пеньковского, стало достаточно, чтобы Соединённые Штаты резко рванули в космическом и военном ракетостроении. Нашей стране во вред. Миру во вред. Всему человечеству во вред.
Кабы не Пеньковский, долго бы сидели янки на заднице и не рыпались бы, показывая волчьи зубы. Ни во Вьетнаме, ни в Югославии, ни в Ираке. Не шпионили бы за нами из космоса.
Пеньковского, тварь паршивую, тоже расстреляли. Да толку-то? Сколько людей из-за него погибло! Получив желанное горючее, очень преуспели америкосы в создании ракет. Играя роль мирового жандарма, пошатнули мир на планете, создали угрозу ядерной войны.
Жёлтая продажная пресса долго мусолила тему Афганистана, тщательно скрывая причину ввода наших войск в эту беднейшую страну гор и пустынь. Да и сейчас ещё, извращая факты и саму историю, пытается убедить общественность в никчемной гибели наших воинов в той ужасной, жестокой бойне. Получается, со слов желтоголовых борзописцев, вот так, от нечего делать, взяли да и пошли воевать в Афганистане. Что там забыли? За какие богатства ввязались в войну? Это не Ирак с нефтяными промыслами, на которые польстилась Америка. Советские войска были введены в Афганистан, чтобы помешать Америке захватить Афган! Штаты рассчитывали установить там свои ракеты среднего радиуса действия.  Территория Урала и Сибири оставалась не покрытой для обстрела такими ракетами. Неоткуда было их запустить. Афган – самое подходящее место. Наши спецназовцы из группы «Альфа», высадившись в Кабуле, опередили американцев всего на два часа. Не успели их самолёты взлететь. Американский посол в Кабуле рыдал коровьими слезами, видя, как рушатся их планы со всех сторон взять СССР в ракетное кольцо. Американцы, заинтересованные в афганской территории, рьяно взялись помогать душманам оружием и деньгами.
И началась кровопролитная война. Более десяти лет кипела она в горах и песках адским котлом. Гибли советские солдаты и офицеры, выполняя интернациональный долг по защите мира и своей страны от угроз американской военщины.
Помните об их подвигах, люди! Не напрасно отдали они свои жизни, как пишут об этом оголтелые бумагомаратели в своих вшивых газетёнках, мнящие себя журналистами. Оскверняя память героев Афгана, они свистопляшут на их именах, втаптывают в грязь пошлыми обвинениями в участии в никчемной войне. С их точки зрения ограниченного мышления. Пришёл в СССР к власти предатель Горбачёв, американский задолиз, прозванный в народе «горбачём с Америкой на лбу». Есть у него такая родимая отметина на лысине, очень схожая с силуэтом  североамериканского континента. Сдал позиции, добытые дорогой ценой – тысячами жизней наших парней. Вывел войска из Афганистана. Теперь там хозяйничают америкосы. Строят военные базы вблизи России.
Темы «горбачёвщины» не миновать, когда хронологически придёт время. А сейчас вернусь к событиям сорокапятилетней давности, в четвёртую роту курсантов-ракетчиков 51-го учебного отряда подводного плавания.

                Без  вины  виноватые.

Так называют на флоте матросов-первогодков. Пихают их во все дырки. Не в прямом смысле, конечно, а в переносном: посылают на грязные работы. Чуть слово вякнул перед старшим по званию или по службе – всё! Швабра тебе в зубы, кисть малярная, лопата штыковая или подборная. Сода каустическая, хлорка для мытья унитазов и писуаров обеспечена. Гуляй, Ванька, ешь опилки, пока рота спит! Наяривай палубу в кубрике, собирай «бычки» и «чинарики» в курилке, бели забор после ужина в своё личное время. Да мало ещё в какую дырку тебя, салагу, «без вины виноватого»,  ткнут!
А не пререкайся со старшими! Не доказывай, что несправедливо тебя наказали. Ты – без вины виноватый. Молчи, слушай, в пузырь не лезь, пальцы веером не распускай, крыльями не маши и против ветра не писай. Отвечай бодро и чётко: «Есть! Так точно! Разрешите выполнять?». Всё! Больше от тебя, молодой матрос, ничего не требуется. Посылают тебя, к примеру, гальюн драить - не возникай, а с радостным блеском в глазах выражай немедленную готовность исполнить приказание. Так, словно отправляют тебя на шоколадную фабрику фасовать конфеты или поливать орхидеи в ботаническом саду. И тогда в другой раз избежишь гальюна, а вместо тебя пойдёт неслух-пререкальщик: «А чё-ё опять я?». Убрал-не убрал в гальюне – не важно. Но доложи обязательно о выполнении приказания:
- Товарищ главный старшина! Приборку в гальюне сделал!
- Очень хорошо, - говорит главстаршина. – Пойдём, посмотрим.
Приходит в гальюн, смотрит, бурчит недовольно:
- Ну, а там окурки чего не убрал?
- Виноват, не заметил…
- Убрать!
- Есть убрать!
- На умывальнике мыло не смыто…
- Есть смыть!
Отвечай весело, с видимой охотой броситься на отмывание грязи с таким рвением и нетерпением, словно всю жизнь мечтал о мытье заплёванного умывальника.
Ушёл главстаршина. Ты матрос хоть и молодой, но хитрый. Минут десять баланду травишь с корешками. Идёшь, докладываешь:
- Товарищ главный старшина…
Тот снисходительно прерывает:
- Ну, всё теперь убрали?
- Так точно!
Проверять главстаршина не пойдёт, Нафик ему это надо. Надоело за службу. А другой матрос долго, ну, просто никак не может понять простой истины: не пререкайся со старшими! Сказали: «Лямений». Не поправляй: «Алюминий». Не строй из себя умника. Скажут: «Чугуний». Чугуний и есть! И бурундук – птичка!    
Получил приказ – не спеши выполнять. Будет команда «Отставить!». Разумеется, нельзя понимать такой совет привратно: он не приемлем к службе на корабле, в боевом походе, где счёт идёт на секунды, и от быстроты и чёткости выполнения приказа или команды одним матросом зависит жизнь всего экипажа. Эта поговорка применима в буднично-житейских делах воинской части. Приказывают, к примеру:
- Взять мешки с грязным бельём, унести в прачечную!
- Есть отнести!
До прачечной километра три с гаком топать, пыхтеть с узлами. Прежде, чем взвалить их на свои плечи, ушлые матросы, хитровато-мудрые, постоят, покурят, поржут над новыми закидонами мичмана Загнибородина. На мешках поваляются, ещё покурят. Вроде достаточно «ваньку поваляли, кота за хвост потянули». Нести надо тяжёлые узлы с простынями и полотенцами. Но прибегает дневальный:
- Отставить! Прачечная не работает…
Через пару дней мешки с бельём машина увозит на стирку. Вот так! Главное, отчекань: «Есть! Так точно! Разрешите выполнять?».
И пойдёт служба как по маслу. Без вины виноватым не будешь. Я эту прописную истину, обусловленную воинским уставом, на подводной лодке понял. Умные люди научили не лезть в «пузырь». Не спорить, не доказывать правоту, не обсуждать приказание. Но в «учебке» эта аксиома до меня не доходила. Пытался что-то доказать инструктору Петухову, и частенько чистил картошку на камбузе, драил «медяшку» водопроводных кранов, «тянул» палубу в кубрике после отбоя, подметал плац, убирал в гальюне, мыл ленкомнату.
Какой-то плюгавый, конопатый морячок с лычками старшего матроса и оттопыренными ушами круто повлиял на мою жизнь.
Я стоял дневальным у дверей штаба учебного корпуса. Мимо валом валили офицеры, сверхсрочники. Я козырял им весь день, почти не отнимая руку от бескозырки, но вдруг ко мне придрался невзрачный матросик с канцелярской папкой подмышкой.
- Молодой! – прогундел он гнусаво. – Приветствовать надо старших по званию!
Мне бы ответить: «Есть, так точно!». Козырнуть белобрысому недоноску, крысе канцелярской, писаришке штабному, и никаких проблем. Не отвалилась бы рука. Или извиниться готовой фразой: «Виноват, товарищ старший матрос, не заметил». И всё! А я:
- Ну, и что? Много вас за день ходит, рука уже отваливается всем честь отдавать… Да и не велико звание твоё! Подумаешь, начальник тоже мне выискался…
Конопатый оказался блатным. Да ещё каким! В строевой части приказы всякие готовил на подпись начальнику отряда контр-адмиралу Сухомлинову. Перед ним и старшие офицеры заискивали, чуть ли не шапки ломали в унизительном подобострастии:
- А, Коляша! Дел у тебя – невпроворот! И что бы мы без тебя делали, Колёк? На, вот, угощайся…
Совали дорогие сигареты, сгущёнку, тушёнку, чай, кофе, конфеты, яблоки, апельсины.
«Коляша» принимал подачки как должное. А что? От него, писаря, зависело, вписать вовремя фамилию офицера в список на присвоение очередного звания. Или придержать в текучке дел на неопределённое время. В зависимости от преподнесённого ему подарка. А спросит кто – ответит небрежно: «Отправлено. Ответ из Москвы ждём». Пойди, проверь попробуй! А представление на страждущего получить поскорее новую звёздочку – вот оно! Под зелёным сукном на столе писаря который месяц лежит. А почему? Недооценил офицерик способностей чмыхающего носом плюгавого матросика, принёс пакетик карамелек, а мог бы и на коробку конфет «Москва» раскошелиться. Не понимает служивый! Наивно полагает, что от контр-адмирала его карьера зависит. Как бы не так!
Кому-то мог «Колёк» подсуетиться с проездными документами, с приказом на отпуск. Вовремя подсунуть на подпись Сухомлинову, под настроение контр-адмирала. Мог замылить из личного дела офицера лист с неблаговидной записью. Много ещё чего мог сделать хорошего или плохого штабной писарь. Блатной был тот Коляша-Колёк, матросик с одной лычкой. Вот на такую маленькую кучку дерьма, возомнившую себя большой навозной кучей, я имел неосторожность наступить. Накапал, гнус болотный, на меня командиру роты Минкину. У ротного на столе в кожаной папке с зелёными тесёмками мой рапорт лежал. С просьбой разрешить мне поступать в Тихоокеанское Высшее военно-морское училище имени С.О.Макарова. Вызвал меня Минкин и спрашивает, вздыхая сочувственно:
- Трудно было поприветствовать старшего по званию?
- Никак нет! Просто подумал, что он такой же матрос, как я…
- Такой же да не такой! Ваш рапорт с моим ходатайством он задробит. А ссориться со строевой частью я не намерен. Свободен!
Минкин порвал мой рапорт, выбросил в урну клочки бумаги. А мог бы и похадатайствовать за меня. В политотдел сходить. К Сухомлинову самому.  Да на кой я ему сдался?!
Немало наших подводных лодок погибло в так называемое «мирное» время «холодной» войны на море. Из них – пять атомоходов: К-8, К-209, К-219, К-278 «Комсомолец» и К-141 «Курск». Да ещё на многих подлодках аварии случались с человеческими жертвами. Об этом я расскажу позже и довольно подробно. Сейчас скажу лишь: не судьба была мне стать офицером-подводником на тех гибельных лодках. Мой Ангел-хранитель незримо отвёл от меня беду руками того плюгавенького матросика.
Той весной, за несколько дней до выпуска курсантов четвёртой роты из «учебки», военный трибунал осудил Коляшу –Колька на два года дисциплинарного батальона за подделку наградных списков.
И сказано в 74-м псаломе Асафа: «Бог есть судия; одного унижает, а другого возносит».
Давно нет на белом свете командира четвёртой роты Минкина. А я, вот, благодаря мстительности одного и равнодушия другого, живу и здравствую и поныне. Пью горячий чай с лимонными засахаренными дольками, блаженствую под русские песни на «Радио России» и продолжаю размышлять о былом.
В повседневной боевой учёбе быстро летели дни службы. И если начать подробно обсказывать, как сидели в классах и, бубня себе под нос, водили указками по линиям схем и чертежей, вряд ли кому это покажется занимательным, интересным и увлекательным. Да и запомнились такие дни как один длинный урок. В памяти запечатлелись только неординарные случаи из жизни в «учебке». О них и расскажу.
…Владивосток, мыс Чуркин, войсковая часть 25151-«Р», 51-й УОПП, 1962-й год, зима – сырая, с холодными порывистыми ветрами и мелким, колючим снежком.
Вообще-то, зима во Владивостоке – понятие относительное.
Не Урал, не Сибирь с трескучими морозами, снежными метелями и глубокими сугробами. Владивосток на одной параллели с Сочи. Субтропики! Здесь в декабре в один день дождь ливанёт, на другой – обильный снегопад сыпанёт. Да такой, что на крутом Океанском проспекте сразу столпотворение автомашин. Буксуют, скользят, вниз под гору сползают как на лыжах. Мокрый, липкий снег провода обрывает, крыши обрушивает. На улицах, на дорогах – снежное месиво. Но вот потеплело, снежная каша растаяла. И опять уныло и голо чернеют пустыри, парки, скверы. Позёмка метёт по обнажённой, стылой земле.
В те годы, как и в нынешние времена, наша страна поставляла   надводные и подводные корабли в Индию, в Китай, в Сирию.
Несколько старых подводных лодок проекта «С-613» были проданы в Индонезию. Экипажи для этих лодок проходили обучение вместе с нами в 51-м УОПП. Повседневная форма индонезийских моряков  по образцу  американских ВМС:  чёрные брюки, тёмно-синяя голландка навыпуск, со шнурками на груди,  белая панамка. Низкорослые, щуплые, скулатые, с выпяченными зубами индонезийские «чудо-богатыри», возвратясь после учёбы в 51-м УОПП в родную Индонезию, вскоре одну лодку утопили. А пока учились, забавно было наблюдать за экваториальными островитянами, схожими с обезьянами. Вот только пальм у нас для них не доставало!
В январе выпал снег, спрессовался после оттепели, подстыл. Индонезийцы выбежали на плац, закопались в сугробы. И так  в снег упадут, и эдак! Сидят в нём, лежат, кувыркаются, обсыпаются. Фотоаппаратами щёлкают. Снимаются на память с комками снега в руках, на голове. Ухохочешься, глядя на них! Малые детишки в Новый год так не резвятся, не радуются, как они. Эка невидаль для нас – снег! Но для жителей экватора – экзотика!
Лопочут нам:
- Русскэ зима много белий снег, оченна карашо!
Щерятся клыкастыми жёлтыми зубами, не ведавшими щётки и пасты, машут нам, прощаясь:
- Сампэй бартэму лаги, камрадос!
«До свидания, товарищи», - по-индонезийски.
- Катитесь колбаской по Малой Спасской! Дружки нашлись! – кричим в ответ. – Дикари, вчера по пальмам прыгали, а сегодня подводниками заделались.
Как они весной зачёты сдавали по легко-водолазному делу – упасть – не встать! Умора!
По программе обучения все подводники обязаны уметь пользоваться глубоководным индивидуальным дыхательным аппаратом «ИДА-59» и прорезиненным костюмом -  изолирующим снаряжением подводника «ИСП-60», предназначенными для выхода из затонувшей подводной лодки через торпедные аппараты, рубочный и спасательные люки.
Занятия по ЛВД – легко-водолазному делу проводились в бассейне. Приходит взвод на УТС – учебно-тренировочную станцию, прослушивает инструктаж, и начинаются тренировки. Инструктор-водолаз – детина - косая сажень в плечах -  помогает надеть гидрокостюм. Влазишь в тубус – мешок на уровне груди с прорехой на гидрокостюме и попадаешь ногами в широкие штаны с ботами. Остаётся вдеть руки в рукава. Инструктор набрасывает на тебя верхнюю часть костюма с маской. И здесь самое кайфное: некогда ему протирать спиртом каждый загубник. А когда наденут на голову – внутрь маски уже не залезешь, не протрёшь, не сплюнешь. Бери в рот со всем, что скопилось после нескольких человек! Жить захочешь – схватишь загубник зубами, передёрнишься от омерзения и отвращения к чужим мокротам и не до них: водолаз уже привинчивает к твоей маске клапанно-распределительную коробку со шлангами, открывает баллон с кислородом, к трапу подводит.
- Готово! Погружайся! Следующий!
Кое-кто, случается, упирается, не решается вот так сразу уходить под воду.
- Ах, ты, салага! За леера цепляться вздумал! – спокойно говорит инструктор. – Пошёл, мелочь пузатая!
Привычным движеним инструктор сбивает руки упрямца с лееров – ограждения трапа. Даёт тычка в лоб и робкий курсант, молчаливо смотрящий испуганными глазами сквозь запотевшие стёкла маски, с шумным плеском навзничь летит в бассейн. Там, на глубине четырёх метров, поймёт, что дышится нормально, обвыкнется с пребыванием в необычной среде и, ощущая прилив радости от  вольного разгуливания по дну бассейна, уже не заторопится выйти из воды. Такое обхождение водолаза с курсантами напоминает парашютные прыжки, где инструктор-выпускающий даёт пендель струсившему новичку, а повиснув на стропах, тот визжит от восторга и дуреет от счастья полёта.
Ползаем по дну бассейна, выполняем несложную работу по сборке фланца. Находим разбросанные водолазом болты, гайки, фланцы, свинчиваем воедино. Делаем друг другу всякие знаки, балдеем от непривычного ощущения сдавленности тела водой, долгих вдохов и выдохов.
Следующий этап – высотная башня – ёмкость, наполненная водой. Внизу в неё одним концом вмонтирован торпедный аппарат. Здесь, у башни, от страха становишься вялым, безвольным, безропотно подчиняешься инструкторам-водолазам. А парни эти – ого-го! Амбалы одесские рядом с ними дистрофанами покажутся! Много не разговаривают. Встряхнут как мешок с картошкой. Ногами взбрякнешь, стоишь, не дёргаешься. Инструкторы жгутуют тубусы на гидрокомбинезонах, навешивают тяжеленные аппараты с двумя баллонами. Внимательно проверяют положение вентиля на клапанно-распределительной коробке, чтоб, не дай Бог, не на атмосферу был включен. Захлебнёшься.
Задняя крышка торпедного аппарата открыта. Зияет чернотой труба. Диаметр её – 533 миллиметра. В эту дыру не так-то просто протиснуться в гидрокомбинезоне и с дыхательным аппаратом.
Тройка неповоротливых, снаряженных подводников готова к выходу из башни на поверхность. Всё! Решительный миг настал! У каждого в руке металлическая скоба – сигналы стуком изнутри подавать. Первый курсант, левой рукой вперёд, ложится по пояс в торпедный аппарат. Водолазы подхватывают его за ноги, запихивают в трубу. Теперь ему ползти на левом боку до передней крышки.
Я иду вторым. Следом за мной, погромыхивая скобой, карабкается ещё кто-то. 
Задняя крышка плотно задраивается. Чернота. Животный страх. Панические мысли: «А вдруг, где-нибудь протекает… А вдруг, переключатель повёрнут в положение «На атмосферу»…
Громкий удар молотком по корпусу трубы. Инструктор-водолаз стучит, сигнал условный подаёт: «Как себя чувствуете?»
Все трое, начиная с первого, по очереди отстукиваем изнутри по разу: «Чувствуем себя хорошо».
Два удара сверху глухо отдаются в ушах: «Заполняем торпедный аппарат водой». Дублируем стук двумя ударами. Зажурчало, забулькало, зашумело во мраке. Вода мягко облегла гидрокостюм, приподняла, прижала тело к верхней стенке: нормально, дышится.
Инструктор-водолаз стучит три раза: «Подаём воздух для выравнивания давления с забортным». В данном случае, для противодействия столбу воды в башне. Если этого не сделать, при открывании передней крышки гидродинамическим ударом убьёт. Отстукиваем ответно три раза. В могильной темноте аппарата  засвистел, оглушающе загрохотал и стих ворвавшийся воздух.
И последние четыре удара отбивает водолаз-инструктор: «Передняя крышка торпедного аппарата открыта. Можно выходить».
Начинаем выход. Первые двое не стучат. Четыре раза стучит скобой последний выходящий: «Все вышли. Можно закрывать переднюю крышку».
Ошибиться нельзя. Крышка закрывается гидравликой. Если, по ошибке, четыре раза отстучит кто-то другой, инструктор подумает, что все вышли и включит манипулятор. Последнего выходящего пополам перерубит закрывающейся крышкой. Такие случаи в истории подводного флота имели место.
Выбираемся, а точнее, выплываем из торпедного аппарата в тёмно-зелёное пространство и сразу цепляемся карабинами за длинную верёвку – буй-реп. На размеченных через определённые расстояния узлах-мусингах учимся делать четырёхминутные остановки-выдержки, чтобы не получить баротравму лёгких при быстром всплытии с большой глубины. Считаем про себя: четырнадцать вдохов и выдохов – одна минута. По четыре минуты отсидки на каждом мусинге буй-репа. Пятьдесят шесть вдохов и выдохов. Отсчитал, перецепился, выше подвсплыл. Опять отсидка. И так до самого выхода на поверхность. Вода зеленеет, светлеет и неожиданно выныриваешь перед площадкой. Поднимаешься на неё, неуклюже ступая по ступеням в тяжёлых ботах. Здесь тебя уже ждут. Помогают снять снаряжение. Сбрасываешь гидрокостюм, и ликуя, бежишь вниз по винтовому трапу. Всё! Зачёт по ЛВД сдал!
У индонезийцев на ЛВД проблемы. Каждого из них, барахтающегося, хватающегося по-кошачьи, за края торпедного аппарата, водолазы-богатыри впихивают с матерными прибаутками. Не успел инструктор заднюю крышку задраить, а уже весь аппарат гремит. Малявки индонезийские, обезумев от страха, скобами наяривают изнутри, сигналы опасности подают. Что-то неладно там. Открывают инструктора крышку, начинают выдёргивать индонезийцев за ноги всех по одному. Осматривают. Всё нормально. Всё включено, подсоединено правильно.
- Чего стучали, недоделки хреновы, макаки черномазые? Ещё раз затарабаните без нужды – по кумполу получите, обезьяны!
Индонезийцы молчат, трясутся перепугано, не отвечают. А как ответишь? Во рту загубник, на голове маска. В гидрокомбинезон зажгутован. К тому же, ни бельмеса не понимают из того матросского лексикона, которым их кроет водолаз-верзила. Такому положи на левую ладонь этого заморского заморыша – правой прихлопнет, только мокрое место и останется. Снова запихивают несчастного туземца в торпедный аппарат. Руки ему назад, башкой в трубу, дальше сам ползи. На сей раз успевают даже сжатым воздухом заполнить аппарат. Но как зашумела вода внутри – всё! Паника! Сплошной гул от ударов сигнальными скобами. Сигнал бедствия! Хошь – не хошь – вынимай! Инструкция! Надо выполнять.
Вынимают, проверяют. Всё нормально. Все живы и здоровы. Не выдержали мрака стального гроба, гремящего сжатым воздухом, заполненного водой.
Водолазы-инструкторы суют к мокрым стёклам индонезийских матросов свои кулачищи здоровенные.
- Во! Видали?! Шимпанзе желторожие! Папуасы явайские!
Хвать их за руки, за ноги и в аппарат! Задраили, воздух дали, воду. Стучите, хоть застучитесь. Молотком четыре удара по корпусу:
- Выходите, мариманы тропических джунглей! Чилимы мелкие!
Они вышли. Всплыли пробками. Счастливые. Обнимаются. Руки к небу воздевают, Всевышнего благодарят: живыми остались! И вразвалочку, деловые, в свой учебный корпус подались. Гордые, как космонавты, вернувшиеся из полёта на Марс. Недалеко прогарцевали героями. Увидели макаку-офицера. Рядом с ним наёмный американский полисмен в белых гетрах, в белой каске, в белых перчатках до локтей, подпоясанный белым ремнём с висящей на нём огромной белой кобурой. Ростом под два метра – нашим водолазам-бугаям не уступит. Морда тупая, квадратная. Щиток над глазами, во рту сигара дымится. Ноги широко расставлены. Руки за спиной. Сбоку дубинка резиновая висит. Если бы не сигара – вылитый наш «гаишник» нынешний! Офицер что-то пролаял. Парни-индонезийцы в струнку вытянулись, в комочки сжались. Офицер ещё что-то прогавкал им. Они - шмыг мимо него! Мышками рассыпались, в дверной норке исчезли.
На учебных занятиях индонезийских моряков на плацу всегда полисмен столбом стоял. Офицер или капрал нервы не тратит на нерадивых и непослушных. Чуть что не так – на! Получи по хребтине полицейской дубинкой! Выходит, и у них есть «без вины виноватые». Только индонезийцы, в отличие от нас, гальюны не драют, картошку после отбоя не чистят, бельё сами не стирают, в караулах не стоят, уборку в помещении не делают, на камбузе столы не накрывают, посуду не моют, двор и плац не метут. Не работают, короче говоря, а только учатся морскому делу. Служат. За них всё делали наши вольнонаёмные официантки, технички, прачки. Индонезийцы, на зависть нам, каждый вечер в город ходили, виски и ром пили, по Владивостоку гуляли. Они - контрактники. Наёмники. Зарплату получают. Заодно и по морде.
Вот и думай, где лучше. Наверно, там, где нас нет.
                «Не  служил  бы я  на флоте,
                кабы  не  было  смешно!»

Есть у моряков такая шутливая поговорка. Кое-кто переиначил её на свой лад: «Кто служил на флоте, тому в цирке не смешно!» А в нашей четвёртой роте мы каждый день со смеху могли умереть. Виновником столь необычной смерти непременно оказался бы мичман Загнибородин.
Я могу без устали рассказывать о нём анекдотичные истории и не будет им конца. Однако, щадя ваши животы и терпение к моему походному творению, обойдусь одной главой в дневнике.
Записная книжка старшины роты, как вы уже знаете, пестрела фамилиями «преступничков». Редко кого из курсантов не «захвотограхвировало» его всевидящее око. Попасть в наряд на камбуз чистить картошку, когда вся рота смотрит кино в матросском клубе, такая перспектива не манила никого. А мичману что? Репу парить не надо, где взять рабсилу. Возникла необходимость перекидать кирпичи с места на место, он в свою записную книжку глядь, хитро прищурится и спрашивает?
- Шо, нэма добровольцив робыть? Пошукаем преступничков.
И понеслась Манька по кочкам!
- Иванов!
- Я!
- Ахметзянов!
- Я!
- Гусаченко!
- Я!
- Так… За шо я вас захвотограхвировал? А-а… Игра в домино… Тий кирпич, шо у левом углу спортплощадки, трэба сложить у правом. Усеклы? Оце гарно! Выполнять!
Надоело курсантам под «объективом» ходить. Стащили из мичманского кителя «хвотоаппарат», то бишь, блокнотик. Выдрали из него листы с фамилиями и поперёк чистых страниц жирно написали: «Хрен, тебе, мичман, а не фотографии. Плёнка засветилась!».
Вложили записную книжку снова в карман мичманского кителя, висевшего на спинке стула в баталерке. Ходят счастливые, довольные. Руки потирают: «Провели старого боцманюгу. На-кось, пень трухлявый, выкуси!». Поют радостно под гитару. Курсант Алипа задорно бьёт по струнам:
Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный,
Цыплёнок тоже хочет жить…
Недолго музыка играла, и мало пташечка пела: пришёл конец весёлой, беззаботной песенке.
- Рота! На вечернюю поверку … становись!
Мичман Загнибородин согбенный, скрюченный, иссушенный временем и службой, прихрамывая, шкандыбает. Вот раскрыл известную всем курсантам книжицу в коленкоровом клетчатом переплёте. Полистал, пристально вглядываясь в неё, будто и впрямь  не знает, что в ней написано.
- Шо цэ такэ мне туточки написалы? Ни як без горилки ничого не разобраты… Ага… Трошки разумию…
- Хрен… тоби, мичман, а не… хвотограхвии… Плёнка… за-све-ти-лась…
Рота взорвалась дружным хохотом.
А мичман, как всегда, невозмутим и серьёзен. Тычет пальцем в грудь стоящего напротив хохотуна.
- Курсант?
- Курсант Марков!
- Курсант?
- Курсант Колесников!                               
- А ще кандидат… - укоризненно качая головой, заметил мичман, намекая, что матрос Колесников – кандидат в члены КПСС.
Сказал - прилепил! Прозвище «кандидат» за ним прочно утвердилось как имя нарицательное, обидно-обзывательное. Никто потом не звал бедного Колесникова Николаем или по фамилии, а всё только «кандидатом» величали.
- Оце, курсант Марков и кандидат Колесников! Щоб не ржалы у строю як жеребци не кастрированные, я вас захвотограхвировал… Преступнички! Смехуны яки гарны! По два наряда обоим…
И старшина роты, неловко забрасывая левую ногу, удалился со скучающим, озабоченным лицом: где взять бочку под известь? За бутылку спирта договорился с мужиками на стройке набрать извести, но в чём её привезти?
Хозяйственный человек мичман Загнибородин  не для себя старался: для роты. Покраска, побелка территории вокруг учебного корпуса, коридоров, классов, кабинетов, ремонт сантехники – всё на нём. Выкручивался как мог.
Идём с ужина под барабанный бой. Я – барабанщик. Впереди иду. Раскатистой дробью сыплю: тррын – ты – тын… Тррын – ты – тын… Трын – тыт – тын – тыт – тын – ты - тын.
Мичман подошёл ко мне, положил руку на барабан:
- Оце сворачивай к едрени-фени свою бравурну музыку, курсант. Давай её мени. Щас слухай: у камбуза пожарну бочку бачив?
- Так точно! Бачив!
- Задача ясна?
- Никак нет, тащ мичман!
- Що такий тупыв! Тю бочку у нашу роту треба умыкнуть. И щоб ни одна б…
Мичман не договорил. Кашлянул в кулачок нехорошее словцо, строго посмотрел на меня.
- Щоб не споймае тоби! Усёк?
- Так точно!
Я вернулся к камбузу, но сразу подойти к пожарной бочке не смог. Возле дверей в белой куртке стоял и курил жирный, толстый старшина камбуза мичман Нечипорук – боров, раздобревший на халявных харчах. Я дождался, пока он докурит и уйдёт. Подбежал к бочке, полной воды, подёрнутой тонким ноябрьским ледком, и опрокинул её на асфальт. Огромная лужа, сверкая прозрачными льдинками, растеклась вокруг. Пиная бочку ногами, с ужасным грохотом покатил её. Оглушительный звон отдавался во мне ударами вселенского набата. Когда до учебного корпуса четвёртой роты осталось метров сто, оглашенный крик раздался позади.
- Курсант! Стой! Ты куда мою бочку покатил, наглец?! Я кому сказал? Стой!
Я ещё скорее начал толкать бочку. Она прыгала, вертелась, звеня на весь плац.
- Стой, курсант! Догоню – убью, скотина! Отдай бочку!
Это бежит за мной толстобрюхий старшина камбуза. Да куда ему, оплывшему жиром, угнаться за мной! Я протолкнул бочку в двери учебного корпуса мимо часового и перевёл дух. Не догнал!
- А ну, вызови старшину роты Загнибородина! Срочно! – напустился на часового запыхавшийся камбузник. Тот поднял телефонную трубку:
- Дневальный! Мичмана Загнибородина срочно на выход!
Пришёл Загнибородин.
- Що тоби треба, Нечипорук?
- Твой курсант только что у меня бочку пожарную украл…
Загнибородин удивлённо вскинул брови:
- Шо казав? Бочку?! Оце на хрена курсанту здалась твоя бочка? Ему дивчину гарну, молодэньку, чи горилки где пошукать… То я разумию. На кой ляд ему бочка? Кажи мени!
- Да не курсанту, а тебе, старому хрычу моя бочка сподобилась, - взбеленился Нечипорук. – Верни бочку!
- Нема у мене ни якой бочки! Мени гроб цинковый куда ни шло, а бочка совсем не надобна. Часовой! Ты бачив, яку бочку притаранил курсант?
- Никак нет, тащ мичман, не бачив, - не моргнув глазом, ответил часовой.
- Вин не бачив, - развёл руками Загнибородин.
- Да пошёл ты…- послал камбузник седого ветерана флота туда, куда ходить нашему брату не годится. Плюнул с досады, и ругаясь матерно, вычурно, с полным набором терминов парусного флота, где словечки вроде: «якорь в задницу, здохнуть на рее» были самыми безобидными, тяжело дыша, удалился.
На вечерней поверке мичман Загнибородин объявил мне благодарность. «За образцовое выполнение особого задания командования», - так он выразился. 
Без хохота, конечно, не обошлось. И без «хвотограхвирования». 
- За смех у строю – два наряда вне очереди преступничкам Полищуку и Медику.  Роте – отбой!
И как всегда скучный, хмурый, молча в баталерку удалился.
Холодный ветер хлопал жестью на крыше. В кубрике, в синем свете плафона, накрывшись тонкими байковыми одеялами, спят курсанты. До подъёма ещё два часа. Самое сладкое время сна  и приятных сновидений. В баталерке, на кушетке примостился старшина роты мичман Загнибородин. Припозднился на службе старый военмор. Не пошёл домой, в пятиэтажку-«хрущёвку», что притулилась у подножия сопки Дунькин пуп. Заночевал в роте. Привычно подоткнул под голову матросский бушлат, сбросил с усталых стариковских ног носки и хромачи, накинул на себя шинелишку и захрапел.
Может, снилась бывалому моряку его подводная лодка с красными звёздами на рубке – по числу потопленных вражеских кораблей. На ней он прошёл всю войну в штормовом Баренцевом море. Ходил в торпедные атаки, топил фашистские суда. Высаживал десантников, стоя по грудь в ледяной воде и придерживая сходню, чтобы не замочить идущих в бой североморцев.
Может, сотрясали его во сне взрывы глубинных бомб. От них в отсеках лопались плафоны, в кромешной темноте хлестала из пробоин вода, едкий дым пожара раздирал грудь, жёг глаза.
А может, снилась ему Нина. Не ворчливая, толстая лифтерша, из-за которой не всегда хочется идти домой. А та, молодая Нина, ещё не располневшая, розовощёкая, с небесно-васильковыми глазами официантка из офицерской столовой. Кто знает, что снилось старому моряку-подводнику в те предутренние часы?   
У тумбочки, борясь со сном, клевал носом скучающий дневальный. От нечего делать листал вахтенный журнал. Вдруг его как огнём ожгло! Дневальный обнаружил в журнале запись, неизвестно когда и кем сделанную: «Разбудить мичмана Загнибородина  в 04.00.».
Гадает дневальный, лоб морщит: «Сам, наверно, мичман записал, чтобы его пораньше разбудили». Да прозевал дневальный. Посмотрел на часы и сонливость мигом слетела с него: 04.15. Ужас! Испуганно подскочил к двери баталерки, бешено затарабанил:
- Тащ мичман! Вставайте, тащ мичман!
Подождал немного, прислушался. Тихо в баталерке. Крепко спит старшина роты. Дверь приоткрыл, вошёл, свет включил. За плечо тронул спящего.
- Тащ мичман! Вставайте! Проспали…
Из-под шинели всклокоченная голова высунулась. Моргает белесыми ресницами. На дневального  выцветшими бледными глазами уставилась.
- Шо тоби, курсант? – недовольно спросила голова, шевеля впалыми щеками.
- Уже четыре пятнадцать, товарищ мичман…
- Шо з того? – голова упала на бушлат, глаза прикрылись веками, рука в тельнике откинулась с кушетки до полу. Дневальный вышел, притворил дверь. Сомнение гложет матроса. Нет, не встанет мичман, проспит, куда с вечера собрался идти. А время к половине пятого доходит. Надо будить! Дневальный в дверь каблуком кованым –бац, бац! Кулаком – бам, бам!
- Вставайте, товарищ мичман!
Дверь распахнулась. Из-за неё голова седая, всклокоченная, удивлённо и рассерженно таращится.
- Ну, ти уже задрал мени, курсант! У гальюне сгною, салага! Тревога яка чи шо?
- Вы написали в журнале разбудить вас в четыре часа, а уже половина пятого... Я не сразу увидел, - оправдывается дневальный.
Мичман, кряхтя, вышел из баталерки. Побаливает травмированное на лодке колено, ноют суставы: старость не радость. Ботинки на босу ногу. Китель поверх сухопарых плеч, обтянутых застиранным тельником. На голове фуражка. Для порядка.
- Яка така бестия записала мене? Оце свинюки, оце поганци, шо зробилы! Щоб мичман у штаны не напрудив, у гальюн разбудилы… Оце я вам зараз покажу, як шутковать над старым боцманюгою! 
Загнибородин сгрёб журнал, включил в кубрике яркий свет. И зевая, проскрипел:
- Рота-а! Оце слухай мою команду: подъём! Становись!
Полусонные курсанты повскакали с коек. Вышколенные, вздрюченные, мы быстро построились. Стоим, качаемся, сны досыпаем, позёвываем, очередного подвоха от мичмана ждём. Опять, поди, «преступничков» выискивать будет, маразматик долбаный! Смеяться никому не хочется.   Зябко поёживаемся. И что ему надо?!
«Легенда подплава» впалую грудь расправил, китель одёрнул, перед ротой вышел. Смотрит на всех, не мигая. Лицо восково-жёлтое, морщинистое. Тонкие губы в сердитой усмешке сжаты.
- Шо, преступнички, удумалы мичмана у гальюн поднять? Мабуть, у Загнибородина недержание… Энурез? Шо туточки у журнале прохиндеи наши написалы?
Мичман раскрыл журнал, подслеповато глядя в него, прочитал:
- Разбудить Загнибородина… Хай вин у гальюн идэ! Оце пидемо и вы до ветру, щоб не обделались як поросята. Преступнички!
Он удалился в баталерку досыпать последний сон. А мы, переругиваясь, побрели к своим койкам.
- Кто сделал запись? На фига, пацаны? Самим же хуже. Сознавайтесь лучше. Шутнику яйца оборвём.
Шутника не нашли. Никто не сознался. Кому охота евнухом дембельнуться? Разговоры о ночной проделке поутихли, но скоро в кубрике глубокой ночью вновь вспыхнул свет, и знакомый до чёртиков дряблый голос  нарушил тишину:
- Рота-а! Па-адъём! Становись! Р-равняйсь! Смирно! Вольно!
Мичман Загнибородин, в шапке с кожаным верхом и с «крабом», в шинели, застёгнутой на все пуговицы и в белом шёлковом шарфике, тщательно выбритый, в начищенных ботинках, пахнущий «Шипром» стоял перед нами. Блестит, как новый пятак из чеканки! Стрелочки на отутюженных брюках – порезаться можно. Хоть сейчас на парад!
Стоим, дивимся, не понимаем, что к чему.
В строю негромкие, почти шёпотом,  недовольные разговоры. 
- И чего ночью припёрся?
- Бабка не дала конец размочить, вот и прилетел шилом в задницу ткнутый…
- «Преступничков» искать будет… Факт! Заколебал своими «хвотограхвиями»…
- А надухарился, как из парикмахерской вылетел! Ну, франт!  Жених хоть куда… На свадьбу вырядился, что ли?
А мичман с вечера долго в кабак собирался. Так на морском жаргоне ресторан прозывается. Пригласил Загнибородина на свой пятидесятилетний юбилей один старый корешок, сослуживец-подводник.  В ресторане «Золотой Рог» друзья наметили встречу.
В шумном зале «Золотого рога», пропахшего гавайскими сигарами и французскими духами, сверкали хрустальные люстры. Золотые нити их лучей отражались в бокалах шампанского, в алмазных колье и жемчужных бусах. Играли светом рубинов и янтаря в серьгах, перстнях и кулонах, искристым дождём рассыпались в больших зеркалах. Гремела музыка. Кавалеры, сверкая погонами и шевронами, роняя стулья, торопились пригласить на танец обворожительных дам, блиставших загадочными улыбками. В «Золотом роге», исконно флотском ресторане, в тот зимний вечер с морским, щедрым размахом гуляли ветераны-подводники. И не было среди них бывшего боцмана со «Щуки» мичмана Загнибородина.
Перед выходом из дому ему позвонили. Жена Нина Максимовна, в вечернем платье, с чернобурой лисьей горжеткой  на обнажённых плечах, старательно припудривала морщинки под глазами. Подняла трубку, подала мужу, наводящему последние штрихи на безупречно вычищенные ботинки.
- Слушаю, Загнибородин…
Трубка засипела пропитым голосом:
- Машину кирпичей сегодня ночью сделаем… Канистра спирта с вас, как договорились… Подходите на стройку, а нет - другим клиентам загоним. Кирпич нынче в дефиците. Всё! Ждём.
Трубка ещё пикала, а мичман, поджав губу, уже прикидывал в уме, какую «полосу препятствий» он соорудит из этих кирпичей на пустыре за учебным корпусом.
- Оце мени  срочно треба на службу. Ресторан отменяется, - сухо сказал он, влезая в шинель и привычно прикладывая ладонь ребром к носу и к «крабу» фуражки. Торопливо шмыгнул за дверь, чтобы не слышать истеричных воплей боевой подруги, просыпавшей пудру при его последних словах. Всё же он успел услышать пожелание, далеко не новое, много раз высказанное ему за годы службы:
- Чтоб ты провалился там, на своей службе, старый козёл!
И вот он добыл их россыпью целую машину. Рискуя погонами, ценой двадцатилитровой канистры со спиртом, променяв на кирпичи  встречу с друзьями в роскошном ресторане, рассорившись с женой.
И вот он стоит перед нами – старый щёголь в глаженых брюках, в блестящих хромачах. Ищет в матросских глазах сочувствия и понимания благому делу, стоившему стольких жертв.
Нет в наших глазах ни того, ни другого. Нам бы в тёплую постель. Зарыться под одеяло и спать, спать, спать…
Мичман испытующе посмотрел на всех  бодрым с морозу взглядом:
- Оце добровольци машину с кирпичами разгружать е?
Молчит рота. Каждый думает про себя: «Да обойдёт меня стороной несусветная дурь старого служаки!».
- Шо, нэма добровольцив? Ну, шо з того, пошукаем преступничков. Оце у мени туточки, мабуть, козлятники е…
Достал из кармана шинели замурзанную записную книжку, полистал, нашёл листок с давнишними записями.
- Курсант Гусаченко!
- Я!
- Курсант Полищук!
-Я!
- Курсант Авдеев!
- Я!
- Оце хворма одежды – ватники, шапки, верхонки – шагом марш во двор разгружать автомобиль. Остальные – отбой!
Как я завидовал тем, кто пошёл блаженствовать в койку! Чёрт бы побрал домино и всех сундуков-мичманов!
К кирпичам у Загнибородина было прямо-таки благоговейное пристрастие. Кирпичемания, я бы сказал.
Глубокой ночью, когда Владивосток спал, притихший после дневной суеты, четвёртая рота плелась в городскую баню. Завывал пронизывающий ветер, колол лицо мелким сырым снегом. За нами, ракетчиками, тащилась рота трюмных машинистов.
Лучше зарости грязью, провоняться истлевшей в лохмотья робой, чем подняться среди ночи и, спотыкаясь, плестись в эту проклятую баню! Посмотреть со стороны – колонна пленных немцев из-под Сталинграда!
Мы несли вещмешки с грязой робой, мылом и полотенцем. Выгнанные на собачью холодрыгу, мы не испытывали ни малейшего желания к омовению на тяжёлых, мраморных скамьях, на которых так запросто подцепить заразу после мытья городских бродяг.  Зато потом, галдя и дурачась, целый час блаженствовали в парилке и под душем. Торопливо, чтобы успеть, стирали оба комплекта робы, носки и трусы. Натирали друг другу спины намыленными тельняшками. Вдвоём с кем-нибудь выкручивали руками стиранную робу, потому что после бани одна пара  ложилась в вещмешок, а другая, влажная, напяливалась на себя. За неопрятный вид инструктор Петухов давал наряд вне очереди. В роте не постираешься. Вот и приходилось стирать то, что на тебе, потом шагать на сыром ветру в мокрых, прилипших к телу штанах, в плохо отжатых голландке и тельняшке.
Блаженство мытья быстро кончалось из-за «кирпичемании» мичмана Загнибородина. Ещё не успели помлеть в парилке, а уж мичман кричит:
- Оце закончить помывку! Выходи строиться!
По пути в роту заходим на стройплощадку. В то время они не огораживались. Пьяный сторож спал где-нибудь в будке.
- Рота! Правое плечо вперёд! К поддонам шагом марш! Взять у кажную руку по кирпичу!
Взяли задубевшими в перчатках пальцами, понесли. На спортплощадке сложили: штабелёк приличный получился.
Ну, боцманюга старый! Достал своими кирпичами!
Как-то Загнибородин мылся вместе с нами. Я и мой друг Петруха Молчанов решили, что есть подходящий момент подхохмить над старшиной роты, задолбавшим нас «хвотоаппаратом» и кирпичами. Дело в том, что у надводников роба белая. Они её даже с хлоркой стирают, чтоб ещё белее была. У подводников – синяя. Сколь её не стирай, ни полоскай – линяет, зараза, превращает воду в чернила. Обрез с такой фиолетово-чёрной водой стоял на мраморной скамье, возле которой мы с Петрухой выкручивали воду из штанов. Один держит, другой крутит, собирая штаны в узлы. Потом обернёшься вокруг себя да ка-ак потянешь! Ни одна стиралка с центрифугой так не отожмёт! Тянем-потянем штаны и видим: в дальнем углу Загнибородин обрез с чистой водой принёс. Умостился поудобнее на скамье, голову намыливает. Тут и родилась шальная мысль. Схватил я свой обрез с грязной водой и бегом к нему. Пока мичман, весь в ошмётках мыльной пены драл голову, я тихонечко поменял тазики. Промыл глаза старый морской волк из подставленного ему обреза. Удивлённо уставился на чёрную воду. Ничего не поймёт. Дошло!  Вскочил, как ужаленный, глядит по сторонам. Все при делах: стирают, отжимают робы и тельники, под душем плещутся. Шум, гам, звон жестяных тазиков. Свет запотевших плафонов еле пробивается сквозь белый пар. Попробуй, сыщи тут «преступничка»! Загнибородин выплеснул грязную воду и в раздевалку. Через минуту оттуда:
- Четвёртая рота! Закончить помывку и стирку! Выходи строиться! Вот я вас, преступнички!
- Старый пень! Куда гонит?
- Ещё полчаса положено мыться нашей роте, а он уже выгоняет из бани, - возмущаются курсанты.
Мы с Петрухой знаем, почему Загнибородин так раздухарился. Помалкиваем. Сопим в две дырочки, посмеиваемся втихомолку.
А мичман пуще прежнего лютует. Рвёт и мечет. Распаляется:
- Ишь, чего удумалы, бисовы дети! Обрез с грязными ополосками мени подставляты! Ну, я вам покажу кузькину мать! Уместо увольнения в воскресенье гальюны будете драить, порядок у роте робыть будете!
Когда Загнибородин сильно распалялся, то с украинского переходил на русский и крыл нас семиэтажными ругательствами.
- Мать вашу! В акулью печёнку, в китову селезёнку!  В рыло свинячье, в ухо телячье! В нос собачий, в хвост поросячий!
Далее следовали боцманские выражения, не поддающиеся нормативной лексике и литературной обработке.
Под непечатные пожелания мы возвращались из бани в задубевших робах, с вещмешками, полными мокрого белья. Поджав зябнувшие руки в рукава шинелей, торопились поскорее в роту. Может, удастся еще часик вздремнуть, согреться под одеялом. Не тут-то было!
- Правое плечо вперёд! – командует старшина роты. – На стройку шагом марш! Взять у кажную руку по кирпичу!
Принесли, сложили. Ещё штабелёк вырос на спортплощадке. На обрамление цветочной клумбы хватит! Или на домик пана Тыквы!
- Ну, мичман! Ну, строитель хренов! Задолбал кирпичами!
- Что ему ещё отмочить этакое оригинальное? – задумчиво чесали затылки курсанты. Придумали…
Была у Загнибородина выработанная годами привычка: начинать бритьё минут за десять до утреннего построения. Поглядывая на часы, бывший лихой боцман-подводник тщательно елозил по лицу старенькой электробритвой.
В восемь ноль-ноль, тика в тику, в роту войдёт командир.
За минуту до прихода Минкина жужжание в баталерке прекращается. Мичман сдёргивает с вешалки фуражку, шинель, торопливо надевает. На ходу застёгивая пуговицы, выбегает навстречу с докладом.
 И вот он, командир. Минута в минуту. В мороз. В метель. В зной. В дождь. Пунктуален как кремлёвский гвардеец, заступающий на пост у Мавзолея! Точен как корабельный хронометр!
- Равняйсь! Смир-рно! Равнение на – с-с-редину!
- Товарищ капитан третьего ранга! Во время вашего отсутствия в роте происшествий не случилось. Старшина роты мичман Загнибородин.
Командир здоровается с личным составом роты.
- Здравствуйте, товарищи курсанты!
- Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга!
Со стороны звучит примерно так:
- Здра жлам тащ кап треть ранг!
Что больше похоже на сплошное: «Гав, гав, гав…».
И так каждое утро. Но однажды…
Подловили курсанты момент, когда Загнибородин отлучился из баталерки. Сняли шинель и на мичманские погоны прикололи большие звёзды старшего офицера. По три вдоль жёлтых широких галунов. Свернули шинель внутрь, подкладом наружу, и на место повешали. Сами – шасть за дверь. Ботиночки чистят, к утреннему осмотру готовятся. Деловые ребята!
Приходит мичман. Электробритву в розетку втыкает, жужжит как обычно. На часы посматривает: пора!
- Рота! Становись! – кричит. Электробритву из розетки – дёрг! Фуражку на голову, шинелишку на худую фигуру, пальцы по пуговкам бегут. Ладонь ребром к околышу -  «краб» на месте! А вот и командир! Хоть куранты по нему сверяй!
- Равняйсь! Смирно! Равнение на – средину!
Рука у козырька, строевым шагом навстречу. На погонах звёзды большие сверкают. Ну, вылитый адмирал! Пузеню бы побольше, да ряшку помордастее… А так, ничего, похож!
Командир роты Минкин от удивления глазами мырг-мырг. Рот раскрыл. Здороваться с нами не стал.
- Как вам не стыдно? – говорит. – Над пожилым человеком насмехаться… Над геройским боцманом прославленной Краснознамённой «Щуки»… Совесть у вас есть, обалдуи?
Да нам-то? Те, кто в первой шеренге себя щипают, чтобы не расколоться с трудом сдерживаемым смехом. Те, кто во второй, губы прикусывают, за спины товарищей прячутся. Угар полный!
Начальник 51-го учебного отряда подплава контр-адмирал Сухомлинов был закадычным другом нашего мичмана. Два старых морских волка вместе начинали морячить юнгами Северного флота. Ещё до войны мальчишками-сиротами пришли в подплав. Помогали краснофлотцам подкатывать торпеды, мины, набрасывать на кнехты швартовы, подавать сигналы семафором, подметать пирсы, очищать от ржавчины борта подводной лодки. Много ещё чего помогали эти двое юнцов в ладно подогнанной матросской форме.
И вот судьба свела вместе старых друзей-приятелей, ветеранов-подводников, бок о бок прошедших смертельно-страшную войну на море.
Частенько вечером в субботу дневальный по роте, завидев расшитый золотом адмиральский мундир, перепуганно орал:
- Смирно!
Адмирал, сутулясь, входил, небрежно, будто нехотя козырял, типа: «Да отвяжись ты… Раскричался тут…». И буркнув: «Вольно…», проходил в баталерку, где его поджидал мичман Загнибородин. Адмирал выставлял бутылку армянского коньяка, разворачивал обёртку шоколадной плитки и доставал из кармана тужурки лимон. Корешки тихо и мирно беседовали, а мы сновали у двери баталерки, стараясь не пропустить важный момент встречи боевых друзей-военморов. По мере того, как осушался «Арарат», голоса закадычных корешков становились громче и резче. И вот он, момент!
- Помнишь, как ты в боевом походе аварийную захлопку вовремя не закрыл?
Это Сухомлинов.
- Мовчи, салага! Я на три дни раньше в подплав придэ!
Это Загнибородин.
- Ну, и что? Да ты переборку от подволока отличить не мог, всё путался. Старпом кричит: «К подволоку раздвижной упор подставляй!». А ты его на переборку крепишь. В отсеке темнотища, воздух гремит, вода хлещет…
Это опять Сухомлинов.
- А ты, салажонок! Зелэный як три рубли! Брось на клумбу – до жовтня никто не побачит. Будэшь лежать, покель трава не посохне… На мени бушлат шили, а тоби в проекте нема було…
Это опять Загнибородин.
Разошлись корешки не на шутку. Крепко перебрали. Коньяком не обошлись. Мичман заначку - «Столичную» из шкафа достал. Заметно, что ветераны вторую бутылку уговорили. Разбушевались.
- Как… со старшим по званию… разговариваешь.., мичман? – икая, кричит контр-адмирал Сухомлинов. – Смирно!
Грохот опрокинутого стула, падающего тела, звон пустой бутылки. Несколько минут тишины. Негромкая бессвязная речь. Дверь открывается. Из баталерки, поддерживая друг друга, выбираются еле стоящие на ногах ветераны-подводники, герои торпедных атак в холодном, штормовом Баренцевом море.
Служебная адмиральская «Волга» увозит корешков домой, к верным жёнам-морячкам, сварливым ворчуньям с одинаково несносным характером, вечно не понимающим, что значит флотская дружба.
А мы, довольные, что мичман не остался ночевать в роте и не будет «хвотограхвировать», обсуждали встречу боевых товарищей, и смеясь, укладывались спать.
Эх, едрёно-солёно море!
 А не служил бы я на флоте, кабы не было смешно!
   
        Марш – бросок,  компот  и  парад.

12-июня. Вторник.
08.30. Хорошее «Радио России» - мой спутник, собеседник и добрый товарищ, помогающий скрасить одиночество плавания приятной музыкой и задушевным дружеским словом, напомнило: «Сегодня – День России». Спасибо, друг «Россия»! В однообразных буднях одиночного плавания я как-то совсем забыл об этой знаменательной дате. Но ты держишь меня в курсе событий. И в походе мне не придётся «пускать под откос поезда», как в старом анекдоте про партизан, не ведавших, что война давно окончилась.
Благодаря «Радио России» я не одинок в этой сибирской глуши, вместе со всеми россиянами могу отметить этот праздник. Фляжка с вишнёвым ликёром после вчерашней троицы заметно полегчала. Но в ней ещё булькает и достаточно, чтобы выпить за мою любимую Родину – Россию.
Я отплываю в 09.30 от корявого и толстого ствола огромной ветлы, поваленной бурей, подмытой течением, издали похожей на лежащего исполинского крокодила. Вот так стояла, быть может, сотню-другую лет. Гордая, неприступная, могучая, упираясь в небо раскидистой, кудрявой вершиной. И рухнула, сокрушённая недругами: ветром, водой, обжигающим солнцем, трескучим морозом, огнём лесного пожара. Так бессилен богатырь в борьбе с врагами тайными, хитрыми, бесчестными, коварными, исподволь долго и упорно роющих ему яму.
В 11.00 прошёл отметку «1360-й километр».
Слева деревенька Невальцево. Всего несколько домиков в ней. Люди живут здесь только рыбалкой и охотой. Перекупщики приезжают, за бесценок скупают у них стерлядь, увозят на томский рынок, в рестораны. Обские жители – «алитеты» нашего времени. Кто не читал замечательный роман Семушкина «Алитет уходит в горы», поясню: Алитет – безграмотный чукча-охотник, продававший за гроши пушнину жадным американским купцам, грабившим Чукотку.
В полдень, у знака «1370» оказываюсь в зоне мёртвого течения. Иду на вёслах.
В 15.30 вышел на водораздел у красного буя № 298. Впереди поворот реки влево. Течение становится заметным, что подтверждают смещающиеся на берегу ориентиры.
 Иду с парусом под ветер легко и ходко.
Можно и отдохнуть.
Сварил кофе на газовой плитке. Открыл по случаю праздника банку говяжьей тушёнки, и понятное дело, отвинтил пробку заветной фляжки.
- За тебя, Россия! Живи и расцветай!
Танкер «ТН-691» обогнал меня.
Из судового динамика над всей рекой пронеслось раскатистое, громкое:
- С праздником, речной корсар! С днём России! Счастливого плавания! Семь футов под килем!
И протяжная сирена-приветствие.
Вот это поздравленьице, вам скажу! Кто ещё такой чести сегодня удостоился? Чтобы одного человека на крохотном плотике мощью всех динамиков приветствовало огромное судно!
И гулкое эхо катилось от одного берега к другому:  «…ания… ания…  илем… илем…».
Жарища. Солнечно. Душно. Много кучевых облаков. Как бы ливень с грозой не начался.
Ближе к вечеру, в ожидании дождя встал на стоянку на 1390-м километре.
А на реке уже волнение, ветер усиливается. Небо в тёмно-сизых, быстро бегущих облаках.
Куст калины, весь в белом цвету, колышется нарядным ветвями, словно здоровается со мной. Прижимаю к лицу ароматно пахнущие бутоны. Медовый запах лепестков пьянит, кружит голову, будоражит душу, вызывая чувства восторженной радости и нежности к прелестному созданию природы.
- Здавствуй, красавица! Здравствуй, милая! Здравствуй, моя хорошая! Дай поцелую твои лепестки… Если бы ты знала, как долго и трудно я шёл к тебе! Какие цепи пришлось порвать, какие путы и оковы сбросить, чтобы вырваться из клетки бытовизма! Годы пролетели незримою птицей в мечтах о твоей девственной красе, об этом лукоморском береге.
«Радио России» вторит моим словам цыганской песней в исполнении красавицы Рады Рай:
Ветер клонит куст калины
В реке бурная вода.
Ты скажи, скажи, калина
Как попала ты сюда.
И вот я здесь! Вдыхаю чудесное благовоние утонченных природных духов, рядом с которыми французские «Шанель» просто флакон дерьма. А на реке что-то не вообразимое. Высокие, пенистые валы с белыми гребнями катятся мимо, да такие, что скажешь, глядя на них: «И не река это, а бушующее море». Гроза началась. Дождь хлестанул резко, упругими струями ударил по складной палатке, накрытой толстой целлофановой плёнкой, крепко схваченной на сгибах прищепками. Плёнку, брошенную рыбаками возле трухлявого соломенного шалаша, я подобрал, помыл, свернул, и очень она мне сгодилась. Никакой ливень теперь не страшен. В палатке сухо, тепло,  уютно и немного грустно от песни:
За глаза твои карие,
За ресницы шикарные,
За тебя, моя женщина
Поднимаю бокал!
Эх, «Россия», «Россия»! Люблю слушать тебя бесконечно. От твоих страстных песен не оторваться, как в жару от чистого, прохладного ручья. Пил бы и пил… Ты не приедаешься как хлеб, но не бередь мне сейчас душу такими за сердце берущими песнями и мелодиями! За кого мне поднять фляжку с остатками ликёра?
Я выключил радио.
Шелест дождя, шум ветра, вспышки молний и отдалённые раскаты грома. Плещут у берега волны. Даже птицы притихли. Никого вокруг. Только необъятные плёсы, колки, камышовые болота и кочкарники, залитые водой.
Не верится, что где-то сейчас, в больших городах массовое гулянье. Озаряют небо каскады ракет, хлопают пробки шампанского. Из автомобилей на площади вываливаются всё новые толпы радостно-возбужденных людей. Визги, смех, веселье. Работают аттракционы. Шумно у киосков с пивом, лимонадом и минералкой. Гудят пчелиными ульями города. Отдыхают. Звенят кружки, бокалы, стаканы. Разлетаются вдребезги разбитые на асфальте бутылки. Вечерний ветер метёт, раздувает горы пакетов, сигаретных пачек, окурков, картонных коробок, бумажных обёрток. Слышатся вопли и ругательства драчунов, перекрываемые громом магнитофонов, слившимся в общую какофонию звуков.
Горожане отдыхают! Гуляет народ! Пьёт за державу великую. За Отечество славное. За Русь-матушку. И пусть себе! В такой день да не выпить?!
За тебя, Россия!
Ветер стихает, и дождь не льёт струями, монотонно шуршит по плёнке, успокаивает, располагает к дрёме, клонит в сон. Я бы заснул, но ликёр и крепкий кофе взбодрили, побудили раскрыть дневник и продолжить записи воспоминаний и размышлений.
…Мы бежим марш-бросок.
От памятника революционным матросам-минёрам, расстрелянным в 1905-м году. До КПП 51-го учебного отряда подплава.
Пять километров по заснеженной дороге вокруг бухты Малый Улисс.
Автомат через плечо на ремне, противогаз в сумке, вещмешок за спиной.
Все в мыле, распотевшие, тяжело хакают, бегут рота за ротой.
Трусы у меня сбились, растёрли в паху кожу, вызывая жгучую боль. Бежать невыносимо. Между ног обжигало кипятком.
Я отставал всё больше, расставляя ноги так широко, будто мне забили кол в одно место. Мимо бежали чужие роты, ухая, как разгорячённое стадо быков.
Скоро я остался на дороге один. Зачёт, как известно, делается по последнему участнику забега, и первое место нашей роте с этого конца марш-броска уже обеспечено.
Чёрные фигурки матросов, удаляясь, всё уменьшались в метельном снегопаде.
Горечь постыдного отставания от роты, смешанная с болью от горящей огнём ссадины, повергли меня в уныние, близкое к отчаянию.
Я расправил трусы, отдышался и неспеша заковылял по взбитой сотнями ног забураненной дороге. Мимо проезжал грузовик с продуктовыми мешками, ящиками, бочонками. Притормозил, объезжая глубокую рытвину в колее. Не долго думая, я перебросил себя через задний борт и плюхнулся на брезент, прикрывавший провизию.
Одуреть, как хорошо! Лежу, вытянув отяжелённые усталостью ноги. Еду, из-за бортов выглядываю. Ага! Последняя рота уже близко. Это трюмные машинисты чуть живые волокутся. Почему знаю, что трюмачи? Да вон же секс-символ Гена Терёшкин среди них!
Где-то впереди наша четвёртая…
Пора готовиться к «десантированию» из машины. А так не хочется! Ехать бы и ехать. До самого дембеля. Но вот объезжаем шестую роту, пятую… Поправляю автомат, чтобы удобнее соскочить с заднего борта, но тут глазам предстаёт ящик с консервными банками, сияющими жестяными, жирными боками. Прихватываю пару штук, запихиваю в карманы шинели. И вовремя. Слева по борту пыхтит паровозом красный от натуги Петухов. От мокрых волос инструктора валит пар. Шапку в руке держит. Чуть живой, бедолага! Язык вывалил, хекает с надрывом.
Грузовик обгоняет третью роту, вторую… Всё! Прыгаю…
Как и следовало ожидать, запахал в сугроб, но удачно. Вскочил, отряхнулся, с автомата снег перчаткой смахнул, и не торопясь засеменил, чувствуя, как между ног щиплет, но уже не так больно. Терпимо. Было бы хуже, кабы не оказия с автомобилем. А вот и Петухов догоняет. За ним взмыленная рота курсантов-ракетчиков. Вливаюсь в передние ряды бегущих и вместе с ними финиширую у КПП. Петухов подошёл, хрипло спросил:
- Ты чего так от ,готы ото,гвался?
- Не могу медленно бежать, товарищ старший матрос… Увлёкся…
- Спо,гтом занимался на г,гажданке?
- Так точно, первый спортивный разряд по лыжам…
На счёт разряда я не соврал. В десятом классе выполнил норматив. Хорошо бегал «пятёрку». Выступал на районных и областных соревнованиях. Я бы, конечно, и на марш-броске последним не бежал, кабы не «семейники» - флотские трусы.
Добытыми «трофеями» с военного грузовика я поделился с лучшими друзьями Володей Марковым, Петром Молчановым и Володей Прониным. Раздобыли на камбузе буханку хлеба и поздно вечером, уединившись на спортплощадке за штабелем кирпичей, с нетерпением взрезали банки. Их содержимое к нашей неописуемой радости оказалось колбасным фаршем. Мы намазывали его на хлеб, давились жадно такой диковинной вкуснятиной.
- Ты где, корень, надыбал её? – еле прожёвывая кусок, спросил Петруха.
Я рассказал корешкам историю с трусами и грузовиком. Они заржали, а Петруха, вымазывая кусочками хлеба остатки фарша и продолжая роготать, сказал:
- Ну, и прохиндей ты, Гусь! Чего только две банки прихватил?
- А куда бы я их засунул? В штаны?
- Нормально, - обтирая ложку, сказал всегда серьёзный Володя Марков. – Жадность фраера губит.
А Володя Пронин, кемеровчанин, страшно гордившийся тем, что на донышках эмалированных кружек стояло «КМК» - Кемеровский металлургический комбинат, весёлый аккордеонист и балагур, закурил, пустил колечко дыма, задушевно улыбнулся:
- Хорошо-то как… Ничего вкуснее сто лет не ел.
А на следующий день наш взвод и ещё один из роты трюмных машинистов срочно бросили на расчистку от льда и снежных заносов трамвайных путей на остановке Луговая. Мой тёзка Терёшкин, прославившийся на весь учебный отряд своими незаурядными сексуальными возможностями, бросил бушлат, присел на край тротуара отдохнуть с сигаретой.
Мимо девушка проходила. В белом нейлоновом пальто японской фирмы «Санъё», в белых финских сапогах с цепочками, в белой английской шапочке с козырьком. Концы заграничного белого шарфа болтаются: один спереди, другой сзади. В руках белая импортная сумочка с блестящими застёжками – последний крик моды на Владивостокской барахолке.
Девушка каблучками: чак-чак. Круглым задом: круть-круть.
У Терёшкина мигом стадный инстинкт сработал – один бы не отважился – с зацепом к ней:
- Время не подскажешь, красавица, да и адресочек бы не помешал…
Девица смерила его презрительнм взглядом.
- Такой коротышка и надо же! Туда, куда и все!
– А я весь в корень вырос… Ну, так что? Возьмёшь у меня адресок или свой дашь?
- Дурак! Отстань! – ускорила шаги девица. Но Терёшкин, забежав наперёд, сунул ей в руку клочок газеты с номером нашей части и своей фамилией. К нашему общему удивлению она не швырнула записку, гордо постукивая шпильками замшевых сапожек. И прислала ему письмо с приглашением на свидание. Маленький курчавый нахалёнок бегал к ней по ночам в самоволку к нашей общей зависти. Вот и пойми после этого женщин! Правду говорят: «Они любят наглых мужчин». После этого случая Гена Терёшкин прослыл «секс-легендой»  учебного отряда.
Медленно тянутся зимние дни, а мы все ещё «без вины виноватые» в 51-м УОПП. Мечтаем о лишней котлете, которую удастся стянуть со сковороды во время отбывания наряда на камбузе. О лишней кружке компота.
Напиток из сухофруктов хранился в бачках, составленных пирамидами на стеллажах с дверцами, закрытыми на замок. В ожидании раздачи бачков по столам, старшина камбуза Нечипорук – тот самый толстобрюхий и толстомордый мичман, у которого я слямзил пожарную бочку, хранил ключи от стеллажей в кармане своей накрахмаленной поварской куртки. Мы под разными предлогами крутились у стеллажей с бачками, но компот в них был «зелёным виноградом», недосягаемым и недоступным. Однажды я мыл чашки в посудомойке, и хлопнув себя по лбу, возликовал:
- Братва! А ведь за тонкой перегородкой – бачки с компотом!
- Ну, так что? Они за дверцами. Те на замке. А ключи у пузана, - насыпая в ванну горчичный порошок, чтобы чашки и ложки лучше отмывались от жира, равнодушно ответил Федя Поваляев.
- Думай, Федя, думай…
- Ну, если дырочку провертеть…
- Уже лучше, Федя! Ну, напряги башку…
- Да если трубочку в неё сунуть…
- Молодец, Федя! Цены тебе не будет на подводной лодке!
Нашли тонкий шланг для пробивания засорившихся стоков в керамических раковинах  и чугунных ваннах. Процарапали  обломанной ложкой маленькое отверстие в стене на уровне стеллажей и сунули в неё шланг. Потычем – пососём: так шофёры бензин наливают из бака. Не идёт у нас компот. Выдёргиваем шланг немного назад, вертим, опять толкаем – авось, попадёт в желаемое место. И сосём воздух… И вдруг полился компот. Холодный, настоенный, ароматный. Настоящий флотский компот! Не зевай, братва, подставляй кружки и чашки!
Осушили один бачок. Принялись тыкать шлангом и сосать, отыскивая другой. И опять полился, зажурчал струйкой компот. Сами до отвала напились. Напоили товарищей, тех, кто в зале столы накрывают, бачки с борщом, с кашей разносят. Отвели и они душу. Нас, в свою очередь, котлетами угостили, тоже, между прочим, со смекалкой на камбузе добытыми.
Дырку замазали, затёрли. Шланг под ванну запихнули.
Дошла у накрывальщиков столов очередь до бачков с компотом. Старшина камбуза к стеллажам подошёл, сопя, замок открыл, дверцы распахнул. Глазами: хлоп-хлоп! В бачки зенки впялил – ничего не поймёт. Во многих – только раскисшие сухофрукты на дне. Мичман на ключи посмотрит, замок потрогает, в бачки заглянет: лежат в них ягодки голимые, а кисло-сладкого яблочно-абрикосового напитка как не было! Чудеса да и только! Надо было видеть в эту минуту лоснящееся жиром лицо старшины камбуза! Угрюмо-плачущее, по-детски всхлипывающее. Бормочет, губами трясёт:
- Убыток-то какой! Литров сорок компота умыкнули, паразиты! Замок открыли, ключи подобрали… Менять надо… Как не досмотрел?! Как проглядел?! Ой-ё-ёй! Ой, как жалко! Это ж на сколько рублей! Посчитать надо… Ещё и замок новый покупать…
Со злости швырнул ключи в мусорный ящик. Побежал в кладовую за сухофруктами. Курсантов без компота не оставишь.
Ничего, не убудет от него! Камбузный жулик давно спутал, где на складе у него курсантская провизия, а где его личная. Выпитый компот воспринял как потерю своего собственного продукта.
А время шло.
Владивостокская весна билась в окна кубрика яркими, горячими солнечными лучами, ветвями клёнов и дубков, жужжащими шмелями, большими, невиданными нами реликтовыми бабочками-махаонами. Пахло сиренью и жасмином.
Мы готовились к первомайскому параду.
Сначала весь март занимались шагистикой под духовой оркестр. «Коробками» восемь на восемь. По шестьдесят четыре курсанта от каждой роты чеканили шаг на плацу. Нас тренировал капитан второго ранга Ольшанский – бравый, с усами, красивый моряк с хорошей строевой выправкой. Любимец женщин, завсегдатай «Золотого рога» и гарнизонной гауптвахты.
Во время репетиций, когда «коробочка» нашей четвёртой роты проходила мимо трибуны, начальник учебного отряда контр-адмирал Сухомлинов вольяжно подбадривал нас:
- Молодцы, ольшанцы! В рот вас… туда-сюда! Молодцы!
И ещё весь апрель под барабанный бой вышагивали на улице Колхозная мимо стадиона.
Здесь, между прохождениями многих частей Владивостокского гарнизона: пограничников, морпехов, авиаторов, я встретил Ивана Быкова, парня из эшелона призывников, убеждавшего меня в «Экипаже» пойти служить в авиацию.
- Привет, земляк! Кем служишь?
- Заканчиваю ШМАС – школу младших авиационных специалистов. Буду летать воздушным стрелком-радистом на «ТУ-16». А может, на гидросамолётах – противолодочниках. Так что, заныривай поглубже, землячок! Гонять вас, подводников, будем! Ну, а ты как? – поинтересовался он.
- Тоже учебку заканчиваю. Обещают на Камчатку нас отправить, на ракетные лодки.
- Наши летуны уже строятся. Бывай, земляк!
- До встречи в Новосибирске!
Больше мы не виделись.
И вот настал Первомай.
Я не оговорился. В те годы парады проводились 1-го Мая и 7-го Ноября. С утра под бой барабанов колонны курсантов 51-го УОПП, ТОВВМУ имени С.О.Макарова, ШМАСа, ДВВИМУ имени Г.И.Невельского, Владивостокского мореходного техникума, школы морского обучения, солдат-пограничников, морских пехотинцев, воинов других береговых частей начали выдвигаться на исходную позицию для прохождения торжественным маршем по улице Ленинской – ныне Светланской.
Десять ноль-ноль. Митинг у памятника «Борцам за власть Советов в Приморье». На трибуне первый секретарь крайкома КПСС Чернышов, командующий Тихоокеанским флотом адмирал Амелько и с ними важные, по-индючьи надутые, пришей-пристебаи. Звучат пламенные, напыщенные ложным пафосом речи приморских вождей. Слов издали не разобрать: одни «…ду-ду-ду… Ду-ду-ду…». Да в них никто и не вслушивается. Все ждут конца громкой трепатни с высокой трибуны. Стоим, переговариваемся, незаметно покуриваем. Подходит командир роты капитан третьего ранга Минкин.
- Не подкачайте, ребята! Особенно перед трибуной. Чётче шаг. Чтобы как один щелчок! И выше головы! Пожирайте Амелько глазами! Не подведите!
- Сделаем! – отвечаем дружно. – Не первый день пыль топчем.
Звучат фанфары.
-Пара-ад… Смирр-но-о! На кра-аул! К торжественному маршу… По ротно… На одного линейного дистанции… Знамённая группа – прямо! Остальные… напра-аво! Шаго-ом… Марш!
Грохот роты барабаншиков. Среди них земляк и друг Вовка Марков. Руки у барабанщиков в белых перчатках. Колотят палочками. У трибуны перехватывают их в одну правую руку и машут ими перед собой в такт грянувшему «Маршу нахимовцев».
Простор голубой,
Волна за кормой,
Гордо реет на мачте
Флаг Отчизны родной…
Мелодии маршей сменяются, гремят из репродукторов над площадью, заполненной тысячами людей.
Но вот и мы двинулись с места. Идём под «Славянку». Взяли ногу. Автоматы перед собой. Локти прижаты. Сцеплены – не разорвать. Шеренги - словно по ниточке выровнены. Печатаем шаг: чак-чак, чак-чак… Левой! Левой! Сверкают воронёные стволы, латунные бляхи ремней, до блеска начищенные хромовые ботинки. Развеваются ленты на бескозырках. Золотом горят на них надписи и якоря. Как синее море колышутся волнами матросские воротники. Красиво! Подходим к трибуне.
- И-и… раз! – кричит первая шеренга.
 Вся «коробочка» вмиг головы направо, ест взглядами начальство на трибуне.
Я в правой колонне иду. Согласно строевого устава голову не поворачиваю. Шагаю как зомби, смотрю прямо перед собой. На меня, крайнего, равняется вся шеренга. Чувствую, как что-то длинное мотается под ногами. Шнурки?! Точно! Развязались от хлопков, распустились на обоих ботинках на метровую длину, болтаются плетьми. И в аккурат у самой трибуны! Ни раньше, ни позже! Кто-то наступил на них. Спотыкаюсь и падаю. Сбиваю переднего. Тот – следующего. Задний валится на меня. Вся колонна сбилась, сложилась будто  составленные на столе доминушки. Толкни одну – упадут все!
И это – на виду командующего флотом!
Минкин, не ведая, что за его спиной рота устроила «кучу-малу», лихо чеканит шаг. Кортик прижат у левого бедра, правая рука у лакированного козырька фуражки с «золотыми дубовыми листьями». Завидно идёт командир! Ножку тянет по всем правилам строевой подготовки. Не догадывается, почему адмирал Амелько морщит нос и отворачивается.
А мы уже повскакали с асфальта, подстроились под марш, ногу взяли, стучим ботинками: «И раз, и раз… И раз, два, три-и…».
Минкин обернулся, окинул взглядом «коробочку», остался доволен: классно идёт рота. Молодцы! Не напрасно пару месяцев строевую рубили, асфальт подошвами прессовали!
Да-а,  уж…               
     Здравствуй,  море!

«Сегодня тринадцатое июня, среда, десять часов утра…» - сообщило любимое «Радио России».
Спасибо, друзья! Если бы вы знали, мои дорогие, где я сейчас слушаю ваши замечательные песни, вы бы просто …опупели! Они звучат далеко-далеко, за семьсот километров от Новосибирска, на диком безлюдном берегу Оби под шелест моросящего дождя, наполняя палатку теплом задушевной музыки.
Не хочется собираться в путь в хмурую морось, косой пеленой нависшую над рекой и тайгой. Нет желания выбираться из нагретой постели, когда над ухом звучит раскатистый, берущий за живое, голос Ивана Кучина:
А в таверне тихо плачет скрипка,
Нервы успокаивая мне,
И твоя раскосая улыбка
В бархатном купается вине.
Тоска, грусть, печали – всё теперь позади. Радость души, вырвавшейся в свободный полёт, вытеснила из сердца всё наболевшее там. Некогда мне сегодня грустить, тосковать и печалиться. Впереди долгий, трудный путь к морю Карскому.
К морю стремился в молодости. К нему стремлюсь и сейчас. Кто однажды стёр башмаки на палубе, тот хочет вновь вернуться на неё.
Однако, полежу ещё. Послушаю «Россию». Подумаю…
Что быстрее всего на свете? Мысль!
И вот я вижу себя в твиндеке старого, обшарпанного парохода «Балхаш», битком, «под завязку», набитого тремя тысячами выпускников учебного отряда подводного плавания. Прямо, как «Вильгельм Густлоф», тоже перевозящий трёхтысячный выпуск немецких подводников и потопленный советской подводной лодкой «С-13». Но, слава Богу, сейчас не война, и нас никто не собирается торпедировать.
Однако, и у нас, несмотря на мирное время, есть сомнения в благополучном исходе плавания на этом проржавевшем допотопном корыте. В такую штормягу попали, что и «Вильгельм Густлоф» не позавидовал бы.
Мы вышли из Владивостока пасмурным июньским вечером. Прошли пролив Лаперуза и началось!
Свирепый тайфун «Джина» жестоко швырял и бросал огромное судно.
Огромные волны обрушивались на пароход, швыряли его как спичечный коробок.
С каждым ударом судно встряхивало так, что было непонятно, каким образом ещё держатся заклёпки в корпусе. Через наглухо задраенные переборки просачивалась вода. Временами казалось, что видавшая виды облезлая калоша, изъеденная морской солью, не взберётся на десятиметровую волну. И пучина поглотит нас. Но огромный железный утюг – лапоть, как его называли, упрямо взбирался на водяную кручу, чтобы вновь ринуться вниз. Старик «Балхаш» скрипел, скрежетал, сотрясался под ударами океанских валов. Черпая бортами воду, зарываясь в неё носом по самый полубак, взлетал и падал, подбрасываемый гигантскими волнами-качелями. И всякий раз, как стонущая шпангоутами громадина водоизмещением в шесть с половиной тысяч тонн низвергалась в тартарары, с глухим грохотом ударяясь днищем о пенисто-зелёную гладь очередного вала, что-то обрывалось внутри каждого из нас. Стоило отрвать голову от подушки, как начинало мутить. Вчерашние курсанты, измученные качкой, плашмя валялись на койках, содрогаясь в судорогах рвоты. Подняться, двигаться нет ни сил, ни воли. Есть не хочется. И противная тошнота подкатывает к горлу.
А шторм не утихает. Неделя дикой болтанки под свист ураганного ветра и громыханье палубных механизмов.
Если вы не знаете, что такое морская болезнь, представьте себя в хорошей компании, где без разбору пьёте шампанское, пиво, водку, вино, коньяк, ликёр, самогон, «шило»-спирт, брагу, домашнюю малиновую настойку, джин-тоник. Утром вы готовы изрыгнуть внутренности. Суёте пальцы в рот и корчитесь над унитазом. Вас ужасно тошнит и белый свет вам не мил.
Вы скажете, это и есть морская болезнь во время качки, когда волны «выше сельсовета»?
Наивные! Вы опохмелитесь, выпьете рассольчику и к обеду всё пройдёт.
А чтобы вы познали морскую болезнь в океанском недельном шторме, вас, мучающихся после сумбурной пьянки тошнотой и головной болью, вместо опохмелки с капустно-огуречным рассолом надо усадить на качелю и качать, качать… Недельку, другую… Когда в размахе взлётов и падений с вас полетят подхваченные ветром брызги с остатками закуски, тогда усадить вас на карусель и крутить, крутить…
Это, скажете вы, и есть морская болезнь в хорошенький шторм, так, баллов в девять?
Нет, дорогуши. Это не полный «кайф». А вот когда, падая в такой сумасшедшей качке набок влево, набок вправо, взлетая вверх, оттуда вниз, разбивая носы, ушибая локти о переборки, вы прокувыркаетесь беспрерывно неделю, а то и месяц – в зависимости от дальности рейса… Когда, всё это время вас будет выворачивать наизнанку, а рвать будет нечем и вы будете пытаться изрыгнуть кишки…
Когда, икая, вы начнёте исходить чистым, как слеза, желудочным соком… 
Когда, после многодневной ураганной трёпки вы, небритый, или, если вы дама – непричёсанная, ненакрашенная – с лицом покойника, держась за ступеньки трапа, выползете на палубу, и навалившись грудью на планширь борта, со стоном всмотритесь в кипящие пеной однообразные волны, размышляя: «А не покончить ли с мучениями одним разом?».
Вот тогда, скажу вам я: «Вы в полной мере познали морскую болезнь в бушующем море!».
Но всему есть конец.
Тошноте похмельной с рыгаловкой от незнающей меры пьянки. Выпил, закусил солёненьким огурчиком и скоро всё пройдёт.
И морской болезни, долгой, без надежды на «скоро пройдёт».
Кончились и наши мучения.
Прохладным, немного ветреным камчатским утром, «Балхаш» сиплым гудком огласил Авачинскую бухту. Ослабевшие, исхудавшие сходили мы с парохода на причал морского вокзала. С любопытством оглядывали хмурый, вытянувшийся вдоль побережья Петропавловск-Камчатский. Город с памятными следами великих мореплавателей Алексея Чирикова, Витуса Беринга, Петра Креницына, Михаила Левашева, Жана Лаперуза, Ивана Крузенштерна, Юрия Лисянского, Василия Головнина, Фёдора Литке, Отто Коцебу, Геннадия Невельского, географа Степана Крашенинникова.
Именем последнего названа удобная бухта, закрытая от всех штормовых ветров, от посторонних глаз недругов, в которую всех нас поочерёдно, несколькими партиями, свезли морские буксиры.
Здесь находилась самая главная ударная сила Тихоокеанского флота, его мощь и гордость – 15-я эскадра подводных лодок. В её состав входили бригада дизельных торпедных подводных лодок, дивизия атомоходов, вооружённых торпедами и крылатыми ракетами, дивизия дизельных стратегических подводных ракетоносцев и дивизион вспомогательных кораблей.
Утро пасмурное, с солоноватым запахом моря. Пенистые волны шелестят почти у самых ног, плещутся на гладкий мокрый песок, треплют длинные плети водорослей - ламинарии. Крики чаек и приглушенные расстоянием голоса из корабельных динамиков. Завывания сирен подходящих к пирсам катеров и буксиров.
Море… Вот оно, рядом. Такое близкое и такое далёкое. Не раз рисовавшееся в детском воображении. Мечта юности, ставшая реальностью.
Море… Ещё вчера елозившее мною по железной палубе «Балхаша», превращая меня в безвольную размазню, в тряпку, сегодня вновь манит в неведомую, загадочную даль. Ещё вчера, подыхая от жестокой качки, я жалел, что родился на белый свет, а сейчас снова готов уйти туда, где бушует океан, перед которым мелко и ничтожно всё на планете. Швырни в него самый грозный вулкан, изрыгающий клокочущую огненную лаву – пшикнет раскалённым угольком, брошенным в ведро с водой!
Здравствуй, море! Грозное, спокойное, величественное и прекрасное. Задало ты нам на «Балхаше» хорошую трёпку! Как-то примешь теперь, получивших первое крещение Нептуна, ставшее экзаменом на верность тебе?! Ещё есть время отказаться от морских походов, сославшись на непереносимость морской болезни, испытанной на «Балхаше» в полную меру.
Но рядом со мной плачущих, стонущих, повергнутых в уныние нет. Вот уже слышны анекдоты про Гену Терёшкина – счастливчика, не страдавшего морской болезнью и по этой причине не терявшего времени даром. Шесть дней и семь ночей кучерявый секс-символ из Улан-Удэ протирал коленями диван судовой кают-компании, занимаясь любовью с буфетчицей, поражая и восхищая её своими редкостными мужскими достоинствами, заодно прославляя бурятскую столицу.
Мой кореш Петруха Молчанов подначивает меня:
- На «Балхаше», паря, ты весь на рыгево изошёл. Ботиночки хоть остались от тебя?
- Сам-то лучше? Мордой в рыготину как в тарелку с винегретом зарылся… Тоже мне моряк, едрёна корень…
Мы выстроились на мелком прибрежном галечнике, усыпанном ракушками, высохшими морскими ежами и звёздами. Скоро нас, неопытных специалистов, вчерашних курсантов подплава «покупатели» разберут по боевым частям на корабли.
А пока мы взволнованно и жадно разглядываем субмарины, замершие у пирсов. Каких здесь только нет!
Вон стоят труженицы моря «эски» - старые лодки серии «С» 613-го проекта. Ржавые, в пятнах сурика борта – неоспоримое свидетельство дальнего плавания.
Дальше виднеются красавицы-«букашки» - дизель-электрические подводные лодки серии «Б» 641-го проекта. Плавные обводы корпуса и рубки, изящество и элегантность. Прекрасные мореходные и боевые качества. Не случайно натовские вояки дали этой лодке кодовое название «Foxtrot».
Вдали таинственные и мрачные чернеют атомоходы. Их корпуса оклеены толстой резиной, и наверно, от того они кажутся столь загадочными.
Политика любого, владеющего морем государства, делается флотом.
Каждый гражданин России, если он считает себя патриотом Отечества, обязан ратовать за сильный флот. Ибо ещё Пётр Великий говорил: «Государь, имеющий армию токмо одну руку имеет, а у кого есть флот, у того обе руки».
В двадцатом веке в мире построены 5142 подводные лодки, из них 456 атомных.
За прошедшие сто лет Россия построила 1096 подводных лодок, из них 241 атомную.
Во время Великой Отечественной войны погибли 102 советские подводные лодки, потопленные немцами и японцами.
Одну, Л-26, во время перехода с Камчатки на Север южным путём, якобы приняв за японскую, потопили союзники-американцы. Правда, они в этом не признаются, винят японцев: «Это узкоглазые не разглядели на рубке лодки советский флаг, сочли лодку американской». Гвардейскую, Краснознамённую Щ-402, которой командовал отец моего будущего командира А.М.Каутский, в октябре 1944 года так же ошибочно потопил советский самолёт. И такое на войне случается.
Но вернёмся в год 1962-й, на мокрый песок восточного берега бухты Крашенинникова, где меня и других выпускников учебного отряда подплава построили  для распределения по лодкам.
Напротив нас прижались к бортам плавбазы «Нева» - бывшего трансатлантического парохода – крейсерские подводные лодки-ракетоносцы проекта 629. Кодовое название «Golf» («Гольф»).
На одной из таких служить мне. На какой?
Хорошо бы на той, что блестит тёмно-зелёной краской и белой ватерлинией. На свежевыкрашенном корпусе алеют суриком ряды шпигатов. Словно два цветка на палубе – бело-красные спасательные буи. На рубке – гордость и доблесть экипажа – знак «Отличный корабль». Красавица лодка!
Лодки разных типов и проектов, стоящие пасмурным камчатским утром в бухте Крашенинникова – боевые единицы 15-й эскадры Камчатской флотилии. На какой из них выпадет судьба служить недавним курсантам, уже считающим себя подводниками?
Среди нас рулевые-сигнальщики, штурманские и торпедные электрики, радисты и радиометристы, гидроакустики, мотористы, трюмные машинисты и турбинисты, электрики, торпедисты, операторы баллистических ракет, коки, химики, шифровальщики.
Я и Петя Молчанов ещё в «учебке» договорились пойти служить вместе на одну лодку. Но как получится. Прикажут: «Тебе – туда! А тебе – туда!». И ничего другого не останется, как разойтись по разным кораблям и кубрикам.
А с Петей мы давно как братья. Койки в «учебке» рядом стояли. За столом рядом сидели. В кино бок о бок на одну скамью усаживались. В наряд вместе ходили. Деньги, какие нам на табак и мыло выдавали – пополам делили, вместе на печенье и лимонад тратили. Друг о друге всё знали. И если Петруха письмо из Московского строительного института получал, непременно давал прочитать и мне. Там училась его первая любовь – Лида Мацаева, девушка-иркутяночка с богатой русой косой, удивительно внешне похожая на киноактрису Жанну Прохоренко. Когда смотрели фильм «Баллада о солдате», Петруха толкал меня в плечо, счастливо улыбался.
- Гляди, вылитая моя Лидка!
- Да и сам вижу… Точно как на фотке!  Сёстры-близнецы!
Письма от Лиды-студентки приходили часто, и я был в курсе всех сердечных тайн моего друга. Как же разлучаться нам – страстным охотникам, любителям природы, выросшим в деревнях, имевшим так много общего?!
Мой отец – лесник. Его – ветеринар.
Мы спорили до хрипоты – кто из них в деревне важнее. Мы ссорились, доказывая один другому, как вставляются патроны в магазин охотничьего карабина, как ревёт изюбрь, как распознать след колонка от соболиного. Мы расходились в обиде, несколько дней молчали, не разговаривали, но долго не могли обойтись один без другого.
 У Петрухи мать Наталья Аббакумовна из рода гольдов. Гордый таёжный народ. Петруха и лицом, и характером в мать. Глаза слегка прищурены, немного скуловат, как и положено потомку гольдов. Ну, и упрямец, конечно. Нос прямой, губы поджаты. Это материнское.
Зато волосы отцовские, вьющиеся, чубом из-под бескозырки выбиваются. И статью казацкой, даурской в отца Петька. Прямой, сильный, с горячей удалью в глазах. Ему бы скакуна порезвее да шашку поострее! Да не знает Петруха, что дороже ему – тайга байкальская, угрюмая, заснеженная, скалистая, с беличьим цоканьем и рёвом изюбриным? Или степь раздольная, даурская? И то, и другое дорого ему!
Своим гольдско-казацким происхождением Петька очень гордился. Старательно закручивал усы, держал осанку и любил, шутки ради, посыпать речь гольдскими и казацкими словечками.
- Амба-тигра тоже люди, только рубашка другой… И моя командира отделения – тоже люди, токмо моя шибко не понимай, почему опять в наряд на камбуз ходи…
Или:
- Чаво, паря, гутаришь? Ноне опосля наряду у мово куреня собирамся. Зараз вместе вечерять будем…
Его кумир гольд Дерсу Узала из одноимённой книги Владимира Клавдиевича Арсеньева. Его любимый герой – казак Роман Улыбин из фильма «Даурия».
Зная Петрухин упрямый характер, я как ни в чём не бывало, заговаривал с ним после размолвки. Он молча улыбался, от прилива радости хватал меня за грудки, давал тычину в бок. Сцепившись в жаркой схватке, как два молодых секача, мы отчаянно и беззлобно боролись, стараясь не уступить один другому. Выбившись из сил, распластывались рядом, тяжело дыша.
- Зря тогда, в Иркутске, когда мы с ней гуляли всю ночь, я не трахнул её. Была возможность да я, дурень, заскромничал… Письмо вчера получил, - делился сокровенным Петруха, едва переведя дух после нашей отчаянной потасовки.
- Чего же молчишь? Что пишет?
- Как всегда: «Люблю, целую…».
Никак нельзя нам с Петрухой на разные корабли идти!
С подводных лодок подходят офицеры, набирают нужных им специалистов, и наши ряды быстро редеют.
Но вот с понравившейся нам лодки вразвалочку сходит бравый коротышка старлей с повязкой дежурного по кораблю. В лихо заломленной пилотке, с чёрной кобурой, болтающейся на ремешках. Выпускник Ленинградского Высшего военно-морского училища подводного плавания имени Ленинского комсомола старший лейтенант Тушин Николай Алексеевич по прозвищу Помазок.
- Привет, рыцари морских глубин! Я – командир бэче два… Кто ко мне служить? – пыхнул сигареткой просоленный мариман.
Все видели, с какой лодки он явился. Вопрос потонул в криках:
- Я-я! Меня-я! Я хочу! Возьмите! Товарищ старший лейтенант! Я к вам служить! Я пойду! Я-я…
Офицер потушил сигарету о каблук, затоптал окурок в мокрый песок. Поправил на голове пилотку, сдвинув её ещё больше на затылок, чтобы казаться повыше.
- Так, моряки… Короче! Баянисты, гитаристы, фотографы, спортсмены-разрядники, художники, участники самодеятельности и прочие таланты есть?
У меня первый разряд по лыжам, у Петрухи разрядов нет. Я немного рисую. Петруха кисть в руках не держал. Но куда я без него? Других способностей, кроме как бить белку в глаз,  выследить в тайге изюбра или поставить капкан на соболя, у Петрухи нет. К сожалению, его охотничьи  навыки здесь ни к чему. Стоим, молчим.
Но не могут «бледнолицые» не наступить на одни и те же грабли дважды! Учёные уже все мичманом Загнибородиным! Вечная ему память! Так нет же! Орут:
- Есть таланты, есть!
- Таланты! Выйти из строя!
«Таланты» радостно сделали шаг вперёд, а бесталанные, вздыхая, остались на месте.
- Извините, товарищи таланты! Не сомневаюсь, что вы отличные парни и толковые спецы, но вас на корабле будет постоянно забирать у меня замполит для рисования стенгазет и боевых листков, для выступлений в матросском клубе, на тренировки для соревнований. А мне матросы нужны, работяги в отсеке, а не побегушники на сцену…
И он подошёл к нам.
- Корешки, что ли?
- Так точно! На одну лодку мечтаем попасть.
- Настоящая флотская дружба – это хорошо. Такое качество для подводников в особой цене. Чего ж такие бесталанные?
- Если понадобится сплясать по вашему приказу, товарищ старший лейтенант, мы так сбацаем…
- Понятно… Вижу – смекалистые ребята. Беру к себе.
Так я и Пётр Молчанов оказались на К-136. Вместе с нами на эту лодку, ставшую на три года родным домом, пришли электромеханик Александр Емцов и оператор Михаил Горбунов, электрооператоры Николай Чепель и Валерий Конарев.
Старший лейтенант Тушин не в лодку повёл нас, как думали мы. Он зашагал на плавбазу «Нева», легко взбежал по крутому высокому трапу, привычно козырнул флагу и вахтенному. Следом за офицером то же самое проделали мы, но с волнением и трепетом: первый раз в жизни корабельному флагу честь отдаём!
Командир БЧ-2 завёл нас в просторный кубрик плавбазы. Познакомил с командирами отделений, со старшиной команды. Те радушно и понимающе улыбнулись:
- Голодные, как бобики? Ничего, в аккурат к обеду подоспели… А пока располагайтесь. Вот ваши койки и рундуки.
Бачковые принесли обед. Моряки с чашками, ложками расселись за столами по боевым частям. Молодые, мы то-есть, стесняемся, побаиваемся усатых, серьёзных подводников со старшинскими нашивками. Но те подталкивают к столу.
- Давайте, парни, смелее…
На столе – глаза разбегаются: белый хлеб, сыр, масло, консервы, плов, борщ, компот, печенье, галеты…
А самое главное – никто ничего не делит, как  в учебном отряде. Наливай борща, сколько хочешь. Бери хлеба, сколько хочешь. Набирай в чашку плова, сколько хочешь.
- Ешьте, парни. Мало будет – бачковые за добавкой на камбуз сходят. Наваливайтесь!
Ну, мы навалились! За весь учебный год в учебном отряде подплава, за муторное плавание на «Балхаше» оторвались на борще, плове, сардинах, на компоте с печеньем!
Откинулись на койках: ух! Объелись с жадности. Обожрались, как дурни на поминках. Животы пораздуло.
Старшины смеются, чашки подпихивают, пачки с печеньем подсовывают:
- Рубайте, не стесняйтесь. Сами такими были, знаем…
После обеда – сон-час.
Виктор Деревягин, командир отделения электрооператоров, забираясь в койку, зевнул, пробормотал со смешком:
- После вкусного обеда по закону Архимеда полежать надо часок, чтобы жирок на пузе завязался.
Упал и тотчас захрапел. А мы, сытые как столовские коты, поднялись на верхнюю палубу плавбазы, откуда хорошо видна бухта, корабли у пирсов, дома на берегу. Бухта до недавнего времени называлась Тарья, но переименована в честь географа, исследователя Камчатки Степана Крашенинникова. Посёлок Лахтажный из полутора десятка панельных пятиэтажных домов для офицерских семей. Памятник Герою Советского Союза Николаю Вилкову рядом с матросским клубом и рубка подводной лодки – памятник погибшей в годы войны Л-16.
Плавбаза «Нева» - 1912-го года постройки, некогда – суперлайнер Трансбалта, а ныне плавказарма экипажей подводных лодок-ракетоносцев. Об этом я узнал от мичмана-сверхсрочника, безделья ради размотавшего удочку. Сделав несколько лёгких, коротких рывков, мичман быстро начал сматывать лесу, размашисто выхватывая её из глубины. На крючке болталась большая ленивая камбала. Мичман снял рыбу с крючка, швырнул в воду.
- Плыви, родная! Мне ты не надо. Мне важен сам процесс…
Он посмотрел на часы, смотал удочку, похлопал меня по плечу.
- Вот здесь тебе и служить, парень! Родине и флоту советскому! Счастливо! Не опоздай на построение экипажа.
И, уходя, подал широченную, как та камбала, ладонь.
- Мичман Гусаров, боцман сто тридцать шестой.
«Ни фига тут порядочки, - подумалось мне, - мичман матросу запросто руку подаёт!».
Вдали, от посёлка Тарья взлетают гидросамолёты, проносятся над бухтой. Уходят на боевое патрулирование советских территориальных вод.
Может, на одном из них летит воздушный стрелок Иван Быков – земляк из Новосибирска, подбивавший меня на службу в авиацию.
Сейчас на том гидросамолёте мог лететь я.
Но я выбрал море…
Я уже забыл, как мучился от качки на развалюхе-«Балхаше», как, безучастный ко всему, смотрел на беснующиеся волны и стонал, сокращаясь в рвотных позывах:
- Ох, и зачем только я выбрал море?
Я снова лежу грудью на железном планшире борта, незыблемого как бетонная стена, и шепчу, неслышно, одними губами:
- Здравствуй, море…
                «Заштатники»

Вчерашний пасмурный, с моросящим дождём день закончился страшенной грозой с оглушающими раскатами грома и ослепляющими молниями. В палатке, несмотря на полночный час, становилось светло. Дождь лил обильными струями всю ночь, но к утру прекратился.
Я выбрался из палатки, размял затекшее от долгого лежания тело. Под плёнкой, наброшенной на палатку, набилось столько задохшихся комаров, что я сгребал их горстями.
Неудачно готовил завтрак на костре. Сначала второпях опрокинул котелок с супом. Потом пролил кисель. Пока занимался катамараном, прозевал костёр. Запылала высохшая возле него трава, огонь подобрался к пакету с конфетами. Обёртки обгорели, конфеты обуглились, пришлось выбросить. Пропах дымом хлеб, купленный в Колпашево.
14.00. Волны на реке всё ещё ходят ходуном, но ветер стих.
14.15. Рискнул перебраться на левый берег под защиту высоких и густых тальников. Исполинские ветлы возвышаются над ними.
15.15. Я уже на левом берегу. Здесь спокойнее, но стоит перестать работать вёслами, как ветер тотчас относит на фарватер.
Лесистый берег сменился зелёной долиной. На ней разгуливают белые и гнедые лошади с жеребятами. На правом берегу виднеются какие-то избы. Чувствуется приближение большого населённого пункта. Верхушка мачты телевизионного ретранслятора, еле различимая в бинокль, подтверждает мои догадки.
17.00. Очень медленно иду левым берегом. Чёрные тучи застилают небо. Свежо. Накрапывает дождь.
17.30. Вхожу в протоку. Где-то слева село Парабель.
19.00. Ужасный ветер едва не утащил меня на фарватер, на середину реки. А там творится что-то невообразимое. Шторм как на море. Огромные волны катятся валами. Еле удержался, беспрестанно работая вёслами, чтобы не оказаться во власти стихии. Уцепился за ветку молодой ивы, торчащую из воды, привязался к ней и совсем обессиленный упал на дощатый настил, перевёл дух. На сильнейшем ветру простоял час, а точнее, проболтался, раскачиваемый и сотрясаемый разъярёнными волнами. От беспрерывного дёрганья ветка оборвалась и меня опять едва не унесло туда, где поджидала возможная гибель на неуправляемом плоту, уносимом штормовым ветром и волнами под огромные речные суда.
Ещё час безуспешно работал вёслами, выгребаясь против ветра, оставаясь почти на месте. От столь неравной борьбы я весь взмок и пал духом, потому что начинало темнеть, а я не смог до сих пор прибиться к береговым кустам, закрепиться за них и всё ещё оставался в опасной близости с фарватером.
Не огромные волны внушали страх, а то и дело идущие по середине взбесившейся реки широкие, гружёные песком баржи. На волнах «Дик» держится хорошо, но плот-катамаран в такую скверную погоду становится совершепнно непослушным и угодить под баржу – к бабке не ходи.
Обессилев, я бросил вёсла на волю Господа Бога:  будь, что будет! Но неожиданно ветер стих, мне удалось подойти к пологому травянистому берегу.
23.00. Вдали, слева, светится огнями старинное село Парабель. Располагаюсь на привал. Нарвал охапки травы, настелил под себя, чтобы мягче и теплее спать. Пока ставил палатку, в неё набилось столько комаров, что не продохнуть. Проклятые насекомые такие злющие, что не спасает от них и сетка-накомарник. Застегнувшись на «молнию», долго воевал с ними, пока не перебил всех кепкой.
Смертельно усталый, не помню, как заснул, как спал. Просто вырубился, наповал сражённый глубоким сном.
Проснулся в десять часов утра. В палатке нудели комары, напитые кровью. Моей, понятно. Всё же пробились внутрь сквозь щели.
Я откинул полог.
Солнце яркое, тёплое резало глаза ослепительным светом. Переливаясь в его лучах тёмно-синими, зелёными, голубыми волнами, несла свои воды могучая Обь. Сибирская владычица тайги и болотистых равнин, неиссякаемый источник жизни, главная питательная артерия всей Западно-Сибирской низменности. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, из эры в эру, не останавливаясь ни на мгновение, течёт она с юга на север, с гор Алтая в море Карское.
Так было здесь сотни миллионов лет назад, в кембрийский период, когда по дну реки ползали трилобиты, а болотистые берега заселяли причудливые растения, кишащие амфибиями.
Так будет и сотни миллионов лет после нас, и какие-нибудь невообразимые существа будут греться на солнце на этом самом месте.
Однако, некогда философствовать. День обещает быть жарким, ветра нет и надо попытаться войти в протоку Парабель, берущую  начало левее, за мыском, в каких-нибудь двухстах метрах от меня. И это будет сделать не просто. Вдоль берега, повинуясь непонятным законам гидродинамики, течение здесь обратное. Брось в воду щепку, палку и вот уже они, подхваченные быстрым потоком устремляются назад, закручиваются водоворотом, плывут к фарватеру. Но, благо, нет ветра.
После трёх попыток справиться с противным мне течением, я, наконец, догребаюсь до мыска, обхожу его и облегчённо вздыхаю. Я в тихой, спокойной протоке Парабель. Идти по ней километров сто или больше – трудно высчитать расстояние по карте – протока на ней извилистой синей ниткой вьётся по бледно-зелёным пятнам топографических обозначений болот и тальниковых зарослей до Каргаска.
Прохожу селом. По обеим сторонам протоки, как на широкой улице, стоят дома. Ступени крыльца от каждой избы сбегают прямо к воде. Возле домашнего причала болтаются две-три лодки. Обласки-долблёнки, дощатые вёсельные, дюралевые моторки. Они во множестве снуют по протоке и её заливам, по проливам и плёсам. На некоторые лодки приделаны срезанные со старых автомобилей салоны. На их крышах табло с шашечками такси. Чудно! Чего только не придумают находчивые жители речных деревень! Нужда - мать изобретательности!
Вот самодельное речное такси, тарахтя дымящим двигателем, подвезло к полузатопленной барже, служащей причалом, гостей из близлежащего посёлка. А вот молодая мамаша с дочкой-первоклассницей, прикрываясь от утренней прохлады брезентовой накидкой, усаживается в лодку. Бородатый старик вставляет вёсла в уключины, готовится везти внучку в школу. Мимо проносятся моторки с прилично одетыми людьми. Они спешат на работу, в больницу, в магазин, по другим делам. Катер, гружёный сеном, простучал мотором навстречу мне. Лодочный транспорт, судя по обилию плавсредств, здесь также привычен, как в нашем городе автомобильный.
Венеция да и только!
После полудня скрылось село Парабель за поворотом, где слева в протоку влилась река Парабель, образуя в этом месте трёхустье.
Неторопливое, безмятежное плавание по тихой протоке вновь вернуло меня в хорошее расположение духа, подняло настроение, изрядно подпорченное на штормовой Оби. Над головой со свистом рассекают воздух быстрокрылые утки. Призывно трубя, пролетают журавли. В зарослях тальников надрывают глотки своим «падер-рись… падер-рись…» кулики. И словно крохотный вертолётик взмывает вверх и с жужжанием падает с высоты длинноклювый азиатский бекас.
Я выпил горячий кофе, достал из планшета толстую походную тетрадь, гелиевую ручку, и слегка подправляя плот веслом, полистал потрёпанные страницы.
Итак, на чём прошлый раз  остановился?
На том, как впервые в жизни пробухал яловыми сапогами по верхней палубе подводной лодки.
Да, именно, пробухал. Потому что прочный корпус подводного корабля снаружи одет в лёгкую обшивку со множеством на ней овальных дыр-шпигатов. На прочном корпусе закреплены огромные баллоны с воздухом высокого давления, трубопроводы, механизмы гидравлики и другое оборудование. Листы металла в пять миллиметров прикрывают это нагромождение забортной аппаратуры, делают обводы корабля плавными, обтекаемыми. Прочный корпус подлодки без лёгкого  всё равно что автомобиль без капота. А шпигаты нужны для того, чтобы на глубине тяжестью воды не раздавило, не прогнуло тонкое железо лёгкого корпуса. И когда идёшь поверху, шаги гулко, как по пустой бочке, отдаются по всей палубе и в надстройке. И про сапоги я упомянул не случайно. Именно в них, в сапогах из добротной кожи, большей частью ходят подводники на лодку и обратно с неё. Это уже потом, в отсеке или на плавбазе переобуваются в мягкие сандалии, в ботинки. А попробуй без сапог выйти на швартовку! Гиблое дело! При работе со стальными тросами, на погрузках и выгрузках торпед, ракет, аккумуляторных батарей, продовольствия, патронов регенерации воздуха, во время суетной беготни по трапам не обойтись без сапог.
Волнительная радость, испытываемая мною при первом восхождении на подводную лодку наверно сравнима с чувствами дикаря-туземца, обуреваемого восторгом от посещения парусного фрегата Магеллана. Легко взбежал я по трапу на борт К-136, козырнул флагу и вслед за всеми исчез за железной боковой дверью в ограждении боевой рубки. Там, внутри, быстро по ступеням трапа вверх, к открытому люку на верхнем мостике. Один за другим прыгают в него подводники. На какое-то мгновение опираются на крышку люка, но руки уже поймали латунные, отполированные до золотого блеска поручни вертикального трапа. Не задевая ногами перемычек, камнем падают вниз в узкой трубе люка, скользя ладонями по холодным поручням. Задерживаться нельзя. Иначе тебе на голову приземлится пара чьих-нибудь сапог. Мягкий соскок и ты в ослепленьи центрального поста, сверкающего хромом, никелем, медью и латунью, разноцветьем табло на приборных панелях.
 Но камнем лететь вниз, слегка придерживаясь за поручни, это особый шик. На то тренировка нужна. И не одного дня. Так, что мы, салаги, в первый свой выход на боевой корабль мешками неуклюже вваливались в рубочный люк, цепко хватались за поручни, искали ногами лесенку, уворачиваясь от сапог спускавшегося тебе на голову товарища.
А спустившись в центральный пост, ошалело разинули рты от сияния, блеска и бесподобной чистоты в отсеке.
Мы растерянно столпились у колонки аварийного всплытия, не соображая в какую  круглую межотсечную дверь нырнуть. Где нос? Где корма? 
На помощь пришёл старшина команды БЧ-2 Голычев. 
Улыбается главный старшина, с пониманием смотрит на потерявшихся новичков: что с них взять? Известное дело -  салажня!
- Что, заблудились?  Пожалуйте за мной в четвёртый отсек!
Он приподнял вверх длинную рукоятку кремальеры – стального обруча, освобождая сферическую дверь в переборке от прижимающих её клиньев.
Межотсечные двери на подводной лодке всегда должны быть закрыты и задраены на кремальеру. Оставить не задраенной, открытой дверь на лодке – морская серость. То же самое, как ехать в автомобиле с распахнутой дверцей. Вы садитесь в автомобиль, и не думая, чисто машинально захлопываете за собой дверцу.
Так и подводник. Пройти из отсека в отсек и оставить за собой открытую дверь – оплошность, не позволительная даже зелёным салагам. И если в кино увидите раззяпанные настежь межотсечные двери в подводной лодке, особенно в подводном положении или по боевой тревоге – знайте! То наиглупейшая глупость, наитупейшая тупость дурака-режиссёра, пожалевшего деньги на консультации со специалистами.
Держать открытыми двери в отсеках разрешается только по команде с центрального поста, о чём делается соответствующая запись в вахтенном журнале. Так, например, открываются двери для вентиляции отсеков, для прохода бачковых во время обеда, в период ремонта в доке. В море проход из отсека в отсек допускается только с разрешения центрального поста и с обязательным задраиванием двери за собой. По боевой тревоге все находятся на своих боевых постах. И все переборки задраены наглухо на кремальеру. Так вот!
Привёл нас Голычев в четвёртый, ракетный отсек, по боевым постам распределил. Заштатно, конечно. Пока не сдашь зачёты на допуск к самостоятельному управлению боевым постом, в штатное расписание не зачислят. Осмотрелись мы в отсеке, призадумались: «Неужто всё это можно выучить?». 
- Не только своего отсека, а всей лодки системы сдать! – наставительно сказал мне командир отделения электромехаников старшина второй статьи Мосолов, земляк из Новосибирска.
В четвёртом отсеке три ракетные шахты. Пока пустые. Ракеты в них загружаются перед учебными стрельбами или перед выходом в океан на боевое дежурство.
Верхняя палуба в отсеке жилая. По левому борту здесь тесная каюта командира БЧ-2 и командира группы управления стрельбой. По правому борту ряд двухъярусных пристежных коек. На весь личный состав отсека их не хватает. Спят лишь те, кто сменился с вахты. Вахтенные, подвахтенные бодрствуют на боевых постах.
А хуже всех заштатникам. Новичков тоже берут в море для быстрейшего освоения техники, а спать бедолагам негде. Кто где примостится, тому месту и рад. Я, помнится, на первых порах, устроил лежанку на электродвигателе-преобразователе высоких частот. Агрегат тот был заведованием акустиков из второго отсека, но конструктора не нашли ничего лучше, как запихнуть это дико воющее на высокой ноте чудовище в наш четвёртый. Он включался не надолго, но очень часто и всегда неожиданно. Поначалу я подпрыгивал на нём от всё возрастающего воя, но потом привык. От агрегата исходило тепло, и это было кстати в холодное время года и невыносимо жарко в тропическую жару.
На средней палубе в нашем отсеке располагалась пусковая аппаратура, пульты управления запуском ракет, электронно-вычислительная машина «Марс», оборудование для заправки ракет воздухом и горючим.
Самая нижняя палуба предназначалась для управления подъёмными столами, на которых стояли ракеты. До модернизации  запуски баллистических ракет производились  в надводном  положении. На подъёмном пусковом столе ракета поднималась на верхний срез шахты и до старта удерживалась четырьмя стойками с захватами, запираемыми гидравлическими замками.
В первый же день нам выдали листки-ведомости с перечисленными в них системами по устройству корабля для сдачи зачётов. Трюмная, масляная, воздуха высокого, среднего и низкого давления, топливная, гидравлическая и другие системы, электрооборудование, расположение аварийных захлопок, пожарных насосов, балластных цистерн, больших и маленьких вентилей, кранов, ручек и рукояток, кнопок, тумблеров, выключателей и ещё много другой хрени.
По незнанию устройства корабля, формально изученного в курсантской роте подплава, мы часто попадали впросак.
В «учебке» инструктора предупреждали: «Смотрите, не опарафиньтесь там… Найдутся хохмачи,  отправят вас с поручением к командиру, который на клотике чай с мусингами пьёт… Или прикажут кувалдой кнехты осаживать... Отправят на камбуз макароны продувать. Дадут напильник и заставят якорь затачивать, чтобы поострее был…».
Нас такими штучками-дрючками не купишь. Ушлые мы. Наслышаны о всяких причудах  над молодыми. И байку про боцмана знаем: на каком-то корабле старый боцманюга подшутил над салагой:
- Вот тебе, - говорит, - ножовка по металлу, отпили лапу у якоря.
Молодой матрос пошоркал ножовкой по чугуняке немыслимой толщины. Видит, тут и до пенсии не справишься. Пошёл, договорился с автогенщиками, выпросил у них на время газовую горелку. Размотал шланги на пирсе, на борт корабля перекинул. До призыва на флот парень в колхозе газосварщиком работал. Быстро управился с заданием боцмана, отхватил лапу резаком. Тот пришёл, глянул, за голову схватился: вот так подшутил!
Или в паровом флоте. Молодых матросов старослужащие за паром в котельную посылали. С серьёзным видом сунут салаге мешок в руки, говорят значительно:
- Сходи, салабон, к кочегарам, принеси пару. Да не выпусти, смотри, по дороге! И поспешай!
Молодому стыдно переспрашивать, показывать незнание своё. Думает, так надо, коли говорят. Моряки в летах, усатые, дядьки строгие, ослушаться нельзя. Идёт, подаёт мешок кочегару. Тот молча вентиль паровой откроет, мешок на него наставит, паром наполняет.
- На, неси, - подаёт пустой мешок. – Торопись, а то пар выйдет.
Нет, нас такой фигнёй не купить. Знаем про клотик, знаем про мусинги. Кнехты осаживать, макароны продувать, якоря затачивать не будем. А больше на лодке и одурачить нечем.
- Ну, парни, как зачёты продвигаются? – спросил меня и Петруху наш «отделённый» Мосолов. – Топливную систему заправки дизелей хорошо выучили, готовы зачёты сдавать?   
- Нормально, - ответил я.
- А это мы сейчас проверим. Вот тебе обрез из-под тараньки, сгоняй в шестой дизельный, попроси у мотористов солярки поёлы почистить. Знаешь, где разобщительный краник находится?
- Знаю…
- Давай, тарахти сандалиями…
- Есть!
Довольный, что проверка на знание топливной системы оказалась такой лёгкой, я бегом в дизельный отсек. Чего проще?! Знаю, где сливной кран. Открою, наберу соляра и зачёт обеспечен!
Прибегаю в шестой, обращаюсь, как положено к старшине команды мотористов Сергееву:
- Товарищ главный старшина! Разрешите соляра набрать?
- Разрешаю… - равнодушным тоном ответил тот, занятый своими делами и, наклонясь над конторкой, чему-то усмехнулся.
А вот и кран. Подвешиваю обрезик под него, открываю вентиль. Тоненькая струйка соляра прожурчала и закончилась. На донышке в жестяном ведёрке чуть-чуть. Маловато для мытья поёл – дюралевых настилов. Я крутил вентиль туда-сюда. Не бежит соляр, хоть тресни.
Сергеев подошёл, озабоченно поинтересовался:
- Не бежит?
- Не-е, - помотал я головой.
- Подкачать надо, - отходя от меня, буркнул главстаршина.
- А где насос? - робко спросил я.
- Как же ты, дорогой, топливную систему сдавать собираешься? Даже не знаешь, где насос перекачки соляра… Ладно, пойдём покажу.
Сергеев завёл меня в узкий проход между дизелями. У одного из них снизу торчала большая тяжёлая рукоятка наподобие той, что путейцы костыли из шпал выдёргивают.
- Вот, - сказал он, – качай. Да смотри лишка не перелей через край. Подтирать потом сам будешь.
Я навалился на рычаг. Не тут-то было! Еле сдвинул немного. Всем телом даванул, рычаг до палубы опустился. Выдернул его из зацепа, переставил в верхнее положение, кое-как ещё разок провернул. Добрый качок получился! Не перелить бы через край!
Побежал, посмотрел. Немного прибавилось в ведёрке. Я опять к рукоятке, насилу пару раз придавил её до низу, на что дизель ответил сиплыми вздохами. Наверно, теперь хватит.
Пошёл, проверил. Немного добавилось!
Проклятый насос! Такими темпами качать – грыжу получить можно. Мимо мотористы проходят, через рычаг перешагивают: нет бы помочь! Так ещё подначивают:
- Что, молодой, мало каши ел? Силёнок не хватает?
И хохочут. Надо мной смеются. Слабаком, наверно, считают.
Опять навалился, выбиваясь из сил, несколько раз принимался за проклятущий рычаг.
В очередной раз возвратившись посмотреть, сколько соляра набралось, вдруг заметил, как Сергеев торопливо и со смехом закручивал какой–то вентиль. Заподозрив подвох, я  проследил глазами по трубопроводу, идущему от подозрительного вентиля. Так и есть! Подходит к сливному крану! Я осторожно начал отворачивать вентиль. Злополучный кран зафыркал, зажурчал пенистой струёй.  Я наполнил соляром обрез, смущённо спросил:
- А что тогда я качал тем рычагом?
- А то, мой друг, валоповоротка. Предназначена для проворачивания коленчатых валов у дизелей.
Сергеев нажал тангенту переговорного устройства.
- Четвёртый! Ответь шестому!
- Четвёртый слушает!
- Спасибо, Мосолов! Твой боец помог дизель провернуть. Что нам, маслопупам, свою силушку надрывать, когда не перевелись ещё на флоте олухи?
Сконфуженный, я вернулся в отсек с полным обрезом солярки.
- Ну, что, салабон, провернул дизелёк? – хватаясь со смеху за живот, спросил Мосолов. – Готов сдавать топливную систему?
- Нет, уж, дудки! Больше не прикупите! Лучше я ещё полажу по трюмам и выгородкам, пока досконально не выучу!
- Правильно! Ответ достойный! Иди, надраивай поёлы!
Каждый вечер на плавбазе после ужина демонстрировался фильм, а я и Петя Молчанов как одержимые шли на лодку. Лазали по отсекам, отыскивая согласно схемам, всякие вентили, манипуляторы, рубильники, кнопки, выключатели, записывали в блокноты маркировку трубопроводов, номера шпангоутов, аварийных захлопок, электрощитов, расположение механизмов, количество и вес аккумуляторных батарей и всякую другую заумную хрень, из которой состоит ракетный подводный крейсер.
Перед самым отбоем вползали чуть живые в кубрик с мешаниной в головах от множества цифр, названий, технических терминов.
Койки наши, как и в учебном отряде, рядом были. Все спят, мерцает синий плафон на подволоке кубрика, и только мы не спим. Шепчемся.
- Слышь, Петруха, я забыл в каких отсеках колонки аварийного всплытия…
- Деревня! В первом, третьем и восьмом…Темнота-а…
Но скоро и сам поворачивается ко мне:
- Гусь, не спишь? Арээн – что такое?
- Балда… Автоматический регулятор напряжения…
Мы бы ещё шептались, в запальчивости слишком громко, но непомерную резвость в учении осаживал дежурный по команде лодки:
- Эй, молодёжь! Смотрю, горите желанием галюн подраить. Ещё услышу хоть слово…
Казалось, только заснули, и вот уже заполошный голос дневального:
- Команде вставать! Койки убрать! Выходить на физзарядку на верхнюю палубу. Форма одежды – в тельниках.
Наскоро заправляем постели, выбегаем наверх.
 Свежо. Из динамика плавбазы гремит музыка.
Песни в исполнении Майи Кристалинской, Гелены Великановой, Ирины Бржевской, Эдиты Пьехи, Ольги Воронец, Тамары Миансаровой, Аллы Йошпе, Эдуарда Хиля, Муслима Магомаева, Льва Лещенко не смолкали здесь ни на один день. По утрам, в обеденные часы и вечерами звучали они, прерываемые лишь редкими объявлениями дежурного по кораблю.
Под песни мы вставали, делали физзарядку, малую приборку, завтракали, обедали и ужинали.
 И по сей день в моих ушах звучит:
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озёр...               
Или:
Жил да был чёрный кот за углом
И кота ненавидел весь дом…
А то вдруг вспомнится:
Ты не плачь, не грусти, как царевна Несмеянна,
Это глупое детство прощается с тобой…
Ни с того, ни с сего въедет в башку:
Давай никогда не ссориться,
Никогда, никогда…
А то целый день неотвязчиво:
Синие очи далёких подруг…
Ой вы, ночи, матросские ночи,
Только небо да море вокруг.
И много ещё мелодий и песен втемяшилось, колом не вышибить. Да зачем вышибать? Хорошие они. Задушевные, со смыслом. Не то, что современные трень-брень, один и тот же куплет в которых по десять раз на одной ноте повторяется.
…После завтрака мы торопливо готовимся к переходу на лодку для подъёма военно-морского флага.
Бляхи ремней надраены, золотом горят, чехлы бескозырок белее снега, гюйсы отглажены, робы чистые, начищенные ботинки сверкают.
Над синей гладью бухты с резкими криками носятся чайки.
И вот на весь рейд из корабельных динамиков разносится:
- На фла-аг и гю-юйс… Смир-рно-о!
Волнительная минута. Тишина такая, что слышно как плещутся волны между бортами кораблей. Поскрипывают канаты швартовых, шелестят ленточки бескозырок.
- Флаг и гюйс поднять!
Офицеры, мичманы берут под козырёк, и взгляды всех устремлены на корму, на флаг, медленно ползущий вверх по флагштоку.
И нет в строю экипажа ни одного моряка, кто бы остался равнодушным в эту торжественную минуту. К этой трёхсотлетней церемонии нельзя привыкнуть, как к чему-то буднично-однообразному.
Каждое утро со времён Петра волнует сердца моряков подъём военно-морского флага.
На рубках подводных лодок, на мостиках надводных кораблей офицеры дублируют команду флагмана – «Невы», и по всей бухте в утреннем тумане отдаётся эхо:
-…ать… ать… ать…
- Вольно! – гремит динамик плавбазы.
И снова эхо летит над  скрытой сопками бухтой, над эскадрой боевых кораблей:
-…ольно… ольно… ольно…
Начинается утренний осмотр личного состава, развод на занятия, на работу, в наряды.
Старшины команд подходят к морякам из своих боевых частей. Небрежно минуют годков-старослужащих, дембелей скорых. Для порядка искоса поглядывают на «подгодошников» - подводников третьего года службы и ложат строгий глаз на молодых. И горе тому, у кого проблемы с внешним видом: наряд на камбуз вне очереди обеспечен.
Старшина команды БЧ-2 Голычев доволен молодыми: придраться не к чему. Да и не любитель он придираться понапрасну. Говорит всегда тихо, спокойно, рассудительно, голос не повышает. И если сделает замечание – по делу. Здесь не обижаешься. Стыдно становится за свою безалаберность. Ругаешь себя за оплошность, забывчивость. Стучишь кулаком в лоб:
- Чтоб я ещё… Да провалиться мне в трюм!
В ученье, частых нарядах и покрасочных работах на корабле быстро летело время.
В числе первых я и Петя Молчанов сдали зачёты на самостоятельное управление своим боевым постом. Но в штат нас всё равно не включили. Места на лодке были заняты другими, более опытными подводниками.
А вскоре К-136 вышла в море на выполнение учебных торпедных стрельб.
Нас, заштатников, тоже взяли.
О своём первом глубоководном погружении расскажу после.
А сейчас надо заняться катамараном, прикрыть надёжнее одежду и постель, хорошо увязать и утянуть верёвкой.
Сыплет мелкий дождь с градом.
Чёрные тучи заволокли небо.
Пока не хлынул ливень, лучше пристать в заливчик, на берегу которого виднеется шалаш из сухого камыша.
Так и сделал. Через пол часа уютно расположился в охотничьем шалаше. Сварил овсяную кашу «Геркулес» на сухом молоке и кофе.
- Очи всех на Тя, Господи, уповают,  и Ты даеши им пищу во благонамерении, отверзаеши Ты  щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения, - сказал я, осеняя себя крестом и кланяясь, и приступая к своей походной трапезе. И закончив её, прочитал молитву после вкушения пищи:
- Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришёл еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спаси нас.
После ужина с удовольствием упал на мягкую подстилку из сухой травы, включил радиоприёмник и услышал: «Говорит Тюмень…»
Ого! Вот куда уже добрался!
            
        «Срочное погружение!».

16 июня. Суббота.  06.30. Протока-река Парабель.
07.45. Отплываю от берега, розового от цветущего шиповника.
 Утро тихое, тёплое. Безветрие. Небо чистое. Солнечно. На воде гладь. Берега красоты необыкновенной. Крупные, малиново-красные, нежно-розовые цветы шиповника густо облепили их.
А черёмуха и смородина уже отцветают. Скоро ветви их отвиснут от обилия ягод. Да кто их здесь будет брать? Спелые, сочные опадут, осыпятся в воду, в пожухлую траву. А жаль…
11.15. Как быстро, однако, меняется погода. Посвежело. На небе кучи облаков. Река взъершилась мелкими волнами. Два вертолёта навстречу друг другу сотрясли воздух надо мной. Из Томска, думаю, полетели в Каргасок и обратно.
Лебеди, тихо перекликаясь, грациозно вытянув шеи, делают разворот над рекой, опускаются в плавни. Один из них сделал два круга  надо мной да так низко, что был слышен тихий посвист крыльев. Может, в его образе Ангел-хранитель наблюдает за мной с высоты небес?
Трещат дрозды. Курлычат где-то поблизости невидимые за кустами журавли. Бекасы блеют барашками. Дупели взмывают ввысь и падают вниз с дрожащим свистом, напоминающим шум реактивного самолёта. Кулики орут свои бесконечные «пад-дер-рись…пад-дер-рись…». Каркают вороны. Стрекочут сороки. Разборки у скворцов. Дятлы выстукивают дроби. Невообразимый галдёж галок, трясогузок, лесных воробьёв. Мелькают изумрудно-зелёные зимородки. Всякие мелкие птахи пищат, копошатся в листве. Кипит жизнь неугомонных обитателей береговых зарослей – речных джунглей, затопленных половодьем, неприступных, непроходимых. Рай для пернатых!
В 12.45 прошёл Высокий Яр – несколько старых изб на левом берегу. Здесь меня угостили стерлядкой двое добродушных парней из обогнавшей меня моторки. Оба из Высокого Яра. Минут пять общались. Поняв, что я простой путешественник, а не сотрудник госрыбохраны или милиции, парни откровенно поведали о своём нелёгком житье-бытье.
- Браконьерим, конечно. А что делать? Как выжить в этой глуши, где нет никакой работы? Занятие одно – зимой ловим соболя, летом стерлядку.
- На соболя, вроде, спроса нет… Норка нынче в моде, - с сомнением возразил я. – Давно не вижу на рынке соболиных шапок.
- И не скажи… Это в Сибири соболь не в ходу на базаре. А за границей за него такие деньжищи отваливают…
- Кому же вы сбываете пушнину?
- Перекупщикам из Томска… А они шкурки в Санкт-Петербург на международный аукцион отвозят…
Обменявшись пожеланиями всяческих благ, мы расстались. Моторка понеслась вперёд, оставляя после себя стреловидный пенистый след, пару остроносых небольших осетров на плоту и чувство благодарности в душе к этим добрым людям. Какие всё-таки отзывчивые, искренние, душевные жители в приобских сёлах! Готовы поделиться последним куском хлеба с совершенно незнакомым человеком. Как высоко стоят они в своей честности, человечности, порядочности, сами того того не сознавая, над чопорными, надменными, жадными, злыми, необщительными обитателями больших городов, кичащимися дорогими квартирами, машинами, одеждами. И как низко пали в сравнении с этими прстодушными аборигенами в своей лживости, в хамстве, хапужничестве те, кто ныне считают себя хозяевами жизни. Моль никчемная, а не хозяева жизни. Ну, да не стоит аппетит портить перед вкусным обедом напоминанием о разжиревшей, нечистоплотной дряни. Фу-у! До чего мерзки и поганы их самодовольные рожи!
Уху из стерляди сварил на газовой плитке в солдатском котелке, подаренном сыном Виталием. Он привёз его из армии, где служил командиром гаубичной самоходки. Подарок мне очень дорог и в моём походном снаряжении считается одной из самых необходимых вещей.
Чтобы нечаянно не обронить котелок в воду, привязываю его шнурком за дужку  и к кольцу на мачте. Ушица, приправленная сушёным укропом из магазинного пакета, получилась необычайно вкусной.
В 16.30 начал накрапывать дождь. Он всё сильнее принимался моросить, и было ясно, что до конца дня погода не улучшится. Пока выбирал место для причаливания, дождь уже не моросил, а буравил струями целлофан, укрывавший одежду, постель, рюкзак. Хлестал по офицерскому прорезиненному плащу, по брезенту лодок. Ручьями растекался по настилу.
Блистали молнии, погромыхивал гром. Небо застлали иссиня-чёрные тучи. Быстро темнело. Налетевший ветер поднял волны. 
Прикрыв лицо капюшоном, я выглядывал из-под него, высматривая удобное местечко для высадки.
Я заметил справа жёлтую полоску берега, пологую и свободную от корчей. Начал быстро подгребать к ней. Ощутил, как лодки надвинулись на мель, быстро поднялся, схватил моток швартового конца.
Боясь, что течение оттащит меня к кустам, я, не нарушая правила: пока не привяжешься - не отцепляйся, не отстегнул от себя короткий страховочный шнур, прикреплённый карабином к кольцу на поясе.
Я спешно соскочил с настила на берег, желтеющий, как я полагал, наносным песком.
Но то был не песок, а тина.
Жидкая, вязкая, глинистая.
Я тотчас погрузился в неё по грудь.
Ноги в резиновых «болотниках» застряли в илистой грязи как в цементном растворе.
Катамаран развернуло. Он потянул меня назад и, наверняка, опрокинул бы в воду.
Я мгновенно сообразил, что пересилить уплывающий плот, удержать его из такого неудобного положения не смогу и захлебнусь.
Чтобы подняться, надо было быстро развернуться к плоту передом.
Я же был не в состоянии выдернуть ноги из тины одним рывком.
Левая рука судорожно сжимала двадцатиметровый моток швартового конца. Заваливаясь на спину, правой успел отцепить от себя карабин страховочного шнура. Это и спасло меня.
Распуская на воде кольца длинной верёвки, освобождённый катамаран поплыл сам по себе.
Ошалело загребая руками, я кое-как выпрямился, наклонился всем телом вперёд и медленно вырвал из илистых тисков сначала одну ногу, потом другую.
С большим трудом сделал несколько шагов, упал на живот и ползком выбрался из грязи на твёрдое место. Задыхаясь от одышки, пережитого страха успел закрепить уже напрягшийся швартовый конец за мокрую, осклизлую валёжину и свалился рядом чуть живой. Грязный, насквозь мокрый, я лежал под дождём на тёмном пустынном берегу, дрожал и плакал.
Приступ истерики от неожиданного стресса колотил меня, сотрясал тело рыданиями.
Я понимал: в какие-нибудь две-три секунды не успей отстегнуть карабин от пояса – всё! Крантец! Опрокинул бы меня катамаран навзничь. Подняться бы не смог и утонул бы. Здесь, на илистом берегу красивой реки Парабель и закончилось бы моё плавание в Заполярье, к морю Карскому.
Совсем не просто, скажу вам, плыть по течению. Попробуйте – сами узнаете!
Слёзы ещё текли по лицу, мешаясь с дождём, но руки уже вцепились в туго натянутый швартовый шнур, подтаскивая к берегу чуть не погубивший меня плот.
При ярких вспышках молний и под оглушительный грохот электрических разрядов, поставил палатку. Порывистый ветер трепал целлофан, которым я накрывал её, вырывал плёнку из рук, и я долго не мог управиться с ней.
Наконец, забрался под полог, сбросил с себя грязную, насквозь мокрую одежду и переоделся во всё сухое.
Дождь хлестал  по целлофану, а внутри палатки светил фонарь, шипела синим огнём газовая плитка, «Радио России» радовало задорной казачьей песней и пахло подогретой тушёнкой.
После глотка спирта, припасённого на случай непредвиденного купания в холодной воде, по телу разлилась приятная тёплая истома. Укрывшись пуховиком, я впал в блаженную негу.
Хорошо-то как!
И возблагодарил я Господа за счастливое избавление от гибели.
«Я погряз в глубоком болоте, и не на чем было стоять; вошёл во глубину вод, и быстрое течение их увлекало меня. Ты извлёк меня из тины, чтобы не погрязнуть мне… Благодарю тебя, Боже! Избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод».
Библия, псалом Давида 68 (3,15).
Такое вот неожиданное купание, или, применительно к названию этой главы – «срочное погружение» пришлось совершить.
Долго не спал я в ту ночь, взбудораженный случившимся.
Как нелепо всё могло оборваться: плавание, дневниковые записи, сама жизнь. Казалось невероятным, что удалось превозмочь себя в такой почти безвыходной ситуации, вывернуться из критического положения, когда уже не оставалось шансов. Но, видно, не пришло  время сгинуть ни за грош, ни за понюшку табаку.
Мой добрый Ангел-хранитель всегда рядом, и благодаря его заботам я всё ещё жив, здоров и невредим. И сейчас даже не верится, что чуть не утонул, увязнув в предательской тине.
Неужели всё это было со мной?
И это я, мужчина в летах, плакал навзрыд, как ребёнок?
К сожалению, да. Измазанные илом сапоги, извазюканная в грязи одежда – немые свидетели смертельно-опасного происшествия, пережитого панического ужаса, нервного срыва.
Много страхов натерпелся я за свою жизнь. И даже самонадеянно думал, что уж теперь-то ничем меня нельзя испугать. Ан нет! Ещё трясутся поджилки. Сердце, готовое вылететь из груди, идёт вразнос. И адреналин кипит в крови. Никому не хочется умирать. Хотя куда от этого денешься?
Что-то подобное испытал я во время первого  срочного погружения на подводной лодке К-136.
А было так…
Мы шли в надводном положении в район учений. Остались позади боны, закрывающие вход в Авачинскую бухту, скалы Три брата, и вот оно просторное, всегда холодное и неприветливое Берингово море.
 Команда лодки только что отобедала. Кок Боря Пирожников порадовал котлетами с вермишелевым гарниром и отличной подливкой. К обеду подал колбасный фарш в жестяных банках, консервы из утки, камбалу в томате, суп-рассольник и персиковый компот.
Свои законные пятьдесят грамм вина, положенные в походе каждому подводнику, я, Петя Молчанов, Саня Емцов и старший матрос Владимир Тарантин слили в эмалированную кружку нашего командира отделения Вячеслава Мосолова. Остальные «заштатники» дополнили кружки другим «отделённым».
«Годки», то есть, моряки последнего года службы, хряпнули по полной кружке «Вермута» - вина, называемого подводниками: «вермуть». Захмелели, подобрели. На общение с молодыми их потянуло.
- Матрос Гусаченко…
- Я, товарищ старшина второй статьи!
- Ты из… Н-новосибирска? З-земляк… м-мой?
- Так точно, товарищ…
Но Мосолов уже не слушал. Прислонясь спиной к ракетной шахте, что-то невнятно пробормотал и захрапел. Я помог Петру Молчанову уложить «отделённого» в нижнюю подвесную койку и принялся за мытьё посуды.
Я бачковал в тот день. Сбрасывал мусор и отходы обеденного пиршества в обрез – жестяной квадратный ящик из-под галет. В этот обрез не вскрытыми сбрасывал рыбные консервы в масле. Туда же летели куски сыра, сливочного масла, галеты, печенье, баранки, сухари. Получая эти продукты на камбузе, бачковые противились коку:
- Не нужны нам рыбные консервы. Их всё равно никто не ест. И сыр не надо, и масло. От того завтрака много осталось, а ты опять даёшь… За борт всё пойдёт.
С Борей Пирожниковым спорить бесполезно. Молча отсчитывает количество банок, выставляет бачковому.
- Проходи, не задерживай! Если мне в этом походе не освободить от них провизионку, в другой раз свежих не дадут… Бери и отваливай! Мне без разницы: срубаете или за борт выбросите.
Однако, не все консервы шли за борт.
Тушёнка из курицы и утки, лосось в натуральном соку, сайра в масле, шпроты, колбасный фарш и сгущёное молоко принимались бачковыми охотно.
 Маринованные огурчики, компоты, соки, сухая колбаса «Охотничья» тоже  занимали почётное место на столе подводников.
С меньшим аппетитом поедались сушки, печенье, галеты. Последние так и вовсе не распечатанными пачками летели за борт. Хотя, впрочем, на счёт галет есть расхожий прикол у подводников: хочешь узнать, действительно ли кто-то, бьющий себя в грудь, служил на лодке, спроси у него: «А сколько дырочек в галете?». Любой подводник, не задумываясь, ответит: «Семь на семь - сорок девять!». Других вопросов «на засыпку» можете не задавать: наш человек!
К вечернему чаю полагалась маленькая шоколадка.
Особо надо сказать о хлебе подводников.
Помимо названных выше обычных и панировочных, сладких сухарей, в отсеках  хранились  в жестяных банках проспиртованные буханки хлеба, булки, батоны. Сразу, без пропарки в духовке их есть невозможно. С голодухи, разве что. Слишком водкой пахнут. А когда кок сложит их на противень, пропарит хорошенько, взбрызнет на горячие булки  водичкой, тогда они, с пылу, с жару, просто объедение.
Ещё я не упомянул сухое молоко, сушёную картошку, яичный  порошок из сухих желтков, жиры, растительные масла.
От глыб мороженого мяса ломилась провизионка. Иногда наше меню разбавлялось огромными крабами, выменянными командиром лодки за несколько канистр спирта у капитана рыболовного сейнера.
Ко дню рождения кого-либо из членов команды или к празднику, если в такой торжественный день лодка находилась в море, Боря Пирожников выпекал большой пирог с абрикосовым джемом. Любил кок побаловать нас пирожками с изюмом, с повидлом, с картошкой.
Но праздничные торты и сладкие пирожки будут потом. Пока же я, зелёный салага, мыл посуду, торопливо протирал чашки и ложки и расставлял их на полках шкафчика-рундука.
- Бачковым вынести мусор, - раздалась команда по корабельной трансляции.
Беру обрез, полный консервных банок, нераспечатанных галетных пачек, тащусь через центральный пост и карабкаюсь по вертикальному трапу в узкой шахте к верхнему рубочному люку.
Выбираюсь на мостик и щурю глаза. Как здесь необычно после электрического освещения и душного отсека!
Дует прохладный ветерок.
Сверкает солнце в голубом и чистом небе.
Бирюзой синеет море.
Красота!
У руля, перед репитером гирокомпаса старшина первой статьи Гаврик. Наверху рубки матрос Женька Гаврилов в бинокль осматривает горизонт. Рядом с ним вахтенный офицер, мой командир группы управления стрельбой лейтенант Конашков. Справа от меня стоит старпом капитан третьего ранга Куренков. На самом верху рубки, свесив ноги, сидит командир корабля капитан второго ранга Каутский. Но я долго об этом говорю. На самом деле всё обозрение длилось мгновения.
- Гусаченко! Марш вниз! – визгливо крикнул лейтенат Конашков, выслуживаясь перед командиром лодки.
Нарочито медленно выбрасываю из обреза обеденный мусор, тяну минуту пребывания на верхнем мостике. Мог бы бросить всё разом, но швыряю банку за банкой, а затем туда же, в волны кидаю жестяное ведро. Зачем оно мне? Вечером новую коробку из-под галет вскроем, опять обрез получится.
Окидываю взглядом напослед горизонт – и почему я не сигнальщик, не рулевой? Стоял бы здесь вахту, дышал свежим воздухом, любуясь морем.
Нехотя прыгаю в рубочный люк. Две-три секунды скольжения ладонями по гладким латунным поручням, соскок в центральном посту. Ещё несколько шагов до переборки, сгибаюсь, ныряю в межотсечный круглый проём, задраиваю за собой тяжёлую сферическую дверь, наглухо запираю её кремальерой. Вот и весь мой выход наверх.
Мишка Горбунов завидует:
- Повезло тебе, на мостик поднимался… Как там погода?
- Кайфно. Штиль полный. Завтра ты бачкуешь, тоже пойдёшь мусор выбрасывать, белый свет увидишь.
- Ну, что, молодёжь, готовы п-пить с-солёную воду и… и целовать к-кувалду? – непослушным после «вермути» языком спросил очнувшийся Мосолов.
- Так точно, готовы! – за всех бодро отвечает Горбунов. – А погружение будет?
Мосолов и другие старшины рассмеялись.
- Напогружаетесь… до блевоты.
Мы, салаги, знали, что после первого погружения по традиции нас должны  «посвятить» в подводники: дать выпить морской воды и «перекрестить» кувалдой с обязательным целованием этого «высокоточного» инструмента.
И вдруг: «пап, пап, пап, пап, пап», - короткими гудками забасил ревун, подавая сигнал срочного погружения.
Всех, сидящих в проходе, как ветром сдуло. В мгновение ока горохом рассыпались по боевым постам.
И понеслись доклады. Сначала в своих отсеках.
В четвёртом приник к «Нерпе» командир БЧ-2 старший лейтенант Тушин.
Командиров боевых частей на кораблях «бычками» зовут. Командира корабля – «кэпом». Старпом прозывается «драконом», а стармех – «дедом».
Наш «бычок» сидит за конторкой между ракетными шахтами на средней приборной палубе. Пилотка у него на макушке, рука на клавише-тангенте «Нерпы» - переговорного устройства. Весь внимание.
- Десятый б-боевой пост… к погружению г-готов! – докладывает со своей «Нерпы» Мосолов.
- Есть, десятый, - быстро отвечает Тушин.
- Двадцатый к погружению готов! – на одном дыхании выпаливает командир отделения операторов первой ракетной шахты старшина второй статьи Виктор Деревягин.
- Есть, двадцатый!
- Тридцатый к погружению готов! – торопится доложить командир отделения операторов второй шахты старшина второй статьи Бойко.
- Есть, тридцатый!
- Сороковой к погружению готов! – слышится спокойный, уверенный голос старшины команды Голычева.
- Полста готов! - коротко докладывает командир отделения электрооператоров старшина первой статьи Байсултан.
- Есть, пятидесятый!
Наша очередь, электромехаников.
- Шестидесятый к погружению готов! – без суеты, обыденным голосом, приблизив лицо к «Нерпе», докладывает старший матрос Тарантин.
- Есть, шестидесятый! – тотчас отвечает Тушин и ждёт своей очереди для доклада в центральный. С момента, как прозвучал сигнал ревуна, прошло полтора десятка секунд, и вот уже слышно:
- Центральный! Первый отсек к погружению готов!
- Есть, первый!
- Второй к погружению готов!
- Есть второй!
- Восьмой к погружению готов!
 - Есть, восьмой!
Седьмой, шестой, пятый, четвёртый доложили. И последний доклад из третьего отсека, с центрального поста:
- Мостик, лодка к погружению готова!
- Верхний рубочный люк задраен. Срочное погружение!- властный, рыкающий, с железными нотками голос «кэпа» разносит корабельная трансляция по всем отсекам.
- Есть срочное погружение! – дублирует команду старпом.
Глухо стукнул, захлопываясь над командиром, верхний рубочный люк. Враз заглохли дизеля.
В первом, восьмом и третьем отсеках замерли у колонок всплытия и погружения трюмные машинисты старшины первой статьи Павел Шитов, Павел Климовских и Владимир Ткачёв. Их напряжённые руки сжимают рукоятки гидравлических манипуляторов открытия клапанов вентиляции балластных цистерн.
В центральном посту на горизонтальных рулях боцман Гусаров. Рядом с ним за штурвалом вертикального руля старшина первой статьи Гаврик. Глаза на приборах. Нервы напряжены. От слаженных действий этих подводников, чёткого выполнения команд зависит сейчас многое: быстрота погружения, живучесть корабля, жизнь экипажа. Снаружи зашумело, забулькало, зажурчало: морская вода, с бешеным напором врываясь в открытые кингстоны, заполняет балластные цистерны. Лодка проваливается в бездну. На какую глубину – нам в четвёртом отсеке не ведомо. Нет у нас глубиномера.
Оклеенный пробкой и окрашенный белилами прочный корпус изнутри  покрывается капельками холодной влаги. Становится сыро и зябко. На миг представляю, что всего лишь стальная обшивка отделяет от вечного мрака морской пучины. А вдруг не выдержит, лопнет, треснет по швам?! Поскрипывают шпангоуты. То сильнее, то тише жужжат электромоторы гребных винтов.
В лодке всё холоднее, всё заметнее плачут-мокреют заклёпки и сальники. В отсеке тишина могильная. Плафоны излучают тусклый свет. Освещение сокращено в целях экономии электроэнергии – идём на аккумуляторах.
Наш боевой пост «60» ниже всех в лодке. Саня Емцов, Петя Молчанов и я сидим молча, притихли как мыши. На стенки прочного корпуса смотрим с опаской. Страшновато, но вида не подаём. А старшему матросу Тарантину, что погружение, что всплытие – до одного места! Разматывает кабель переносной лампы, включает в сеть, подаёт нам.
- Что приуныли, салаги? Очко не железное, да? Не писайте гидравликой! Положитесь на командира. Кэп знает, что делает. А пока проверьте трюмные выгородки, нет ли воды. Протрите насухо.
Подействовало… Оторопь, оцепенение, скованность ожиданием чего-то страшного, овладевшие нами в первые минуты погружения, прошли после этих будничных, немного насмешливых слов Тарантина.
Старший матрос извлёк из инструментального ящика полировочную пасту, бархатную тряпицу и принялся «драить медяшку».   Казалось, ему совсем нет дела до нас, до погружения. А мы подняли поёлы - дюралевые настилы палубы между ракетными шахтами. Выгородки трюмов оказались сухими.
- Осмотреться в отсеках! –  голосом старпома рявкнула «Нерпа».
И всё как в первый раз:
- Десятый – замечаний нет.
- Есть, десятый!
- Двадцатый – замечаний нет…
Доложили. На всех боевых постах порядок. У Тушина палец на тангенте. Ждёт. Но вот и его очередь.
- В четвёртом замечаний нет.
- Есть четвёртый…
Вдруг тусклый аварийный свет погас совсем. В кромешной чёрной темноте бледно-зеленоватым фосфором замерцали шкалы и стрелки манометров, приборов управления подъёмными столами ракет, рукоятки механизмов, вентили, кнопки, тумблеры.
Мы ещё ничего не успели сообразить, как звонко, с частотой пулемётной очереди, зазвонил колокол громкого боя: «бим, бим, бим, бим, бим…».
И оглашенно-суматошный голос по трансляции:
- Учебно-аварийная тревога! Пробоина по правому борту в районе мидель-шпангоута! Пожар в шестом отсеке! Загазованность сероводородом аккумуляторной ямы номер два! Горит установка регенерации воздуха в первом отсеке! Пожар на камбузе!
Мидель-шпангоут – средний из поперечных стальных поясов корпуса. Это у нас, в четвёртом. А если пробоина, не приведи Бог, настоящая – вода неудержимым напором зальёт лодку. И не просто зальёт, а под давлением поступит внутрь отсека распылённой струёй. Толща воды в десять метров – одна атмосфера. Рабочая глубина погружения лодки нашего проекта – 260 метров. Делим на десять: двадцать шесть атмосфер получается. Да плюс ещё одна – воздушная. Итого: двадцать семь килограмм на квадратный сантиметр! Ничего себе давленьице! Пропащее дело на такой глубине дырку заделывать. К пробоине не подойти – струёй убьёт, проткнёт как шилом. Чтобы ослабить напор воды, необходимо сжатый воздух в отсек подать, создать противодавление забортному. А как дышать? Кессонку или отравление азотом неминуемо получишь. В изолирующем дыхательном снаряжении работать приходится. В том самом, в котором в «учебке» в бассейн ныряли, через торпедный аппарат из башни выходили. В легко-водолазных костюмах, неуклюжие, неповоротливые, в полной темноте, подсвечивая аварийным фонарём, подводники должны наложить пластырь на пробоину, прижать его раздвижным упором.
Какое счастье, что «пробоина» условная, а тревога аварийная – учебная! Для заштатников изолирующих дыхательных аппаратов – сокращённо: «ИДА-59» на лодке не имеется.
Считается, что лишних людей на лодке во время выхода в море как бы нет. Но строгое количество подводников, предусмотренное боевым расписанием, никогда не соблюдается.
Вместе с экипажем в поход идут разведчики особой службы наблюдения и связи – «осназовцы». Они перехватывают иностранные радиограммы, расшифровывают их, подслушивают радиоразговоры.
В море идут представители заводов, научно-исследовательских институтов, настройщики и регулировщики электронной аппаратуры, штабное начальство и, само собой, молодые матросы-заштатники. Случись что – лишних спасательных аппаратов на всю ораву «пассажиров» взять негде – их просто нет.
Старослужащие подводники-«годки», опытные моряки, в мечтах своих уже находящиеся дома, в объятиях любимых девушек, не испытывают ни малейшего желания во время учебной аварийной тревоги надевать на себя спасательное снаряжение. Тем более, возиться с какими-то там пластырями, раздвижными упорами…
Луч фонаря главстаршины Голычева выхватил из тьмы испуганных, оробевших салаг, столпившихся в проходе на верхней палубе отсека.
- Всем заштатникам надеть аппараты «ИДА-59»! Живо! Включиться в дыхательную систему! – командует Голычев.  Всё делаем в темноте, сшибаясь лбами, натыкаясь на выступы механизмов и всякого оборудования. На минуту Голычев включал вонарь, и свет чуть брезжил, проявляя смутные, размытые сквозь стекла масок фантастические, мятущиеся фигуры.
- Взять раздвижной упор, пластырь, заделать пробоину! Даю воздух в отсек для создания противодавления, - объявляет Голычев. Высвечивает на подволоке большой красный вентиль и выключает фонарь, чтобы не мешал открывать клапан. Тишина и мрак снова окутывают нас. И тут, честно признаюсь, я чуть не обделался со страху: с таким оглушительным грохотом  и рёвом ворвался в отсек сжатый воздух, что у меня всё оборвалось внутри. Как будто сотня истребителей разом включили форсаж над моим ухом. Если бы не загубник во рту, наверно я бы дико заорал – столь ужасающе громким в кромешной тьме наглухо закупоренной железной цистерны – каковой, по существу, является отсек, был тот чудовищный рёв. Не знаю, как долго длилось это сумасшествие – мне оно показалось вечностью, но рёв  стал стихать, и посвистев, прекратился совсем. Голычев, закрыл вентиль, изобразив противодавление. Так, для проформы… Тревога учебная и сами-то «годки и подгодошники» без аппаратов оставались. Да и Тушин с Конашковым без аппаратов находились у своих конторок, уверенные, что на жилой палубе с «пробоиной» без них управятся.
- Приступить к заделке «пробоины»!
Мешая друг другу, толкаясь в темноте, почти на ощупь кое-как приладили куски войлока, резины и обрезок доски к мнимой пробоине между подвесными койками, придавили нашлёпки раздвижным упором. Другой конец громозкого приспособления упёрли в стенку ракетной шахты. В районе миделя мы наложили пластырь или нет – остаётся гадать. Приложили там, где удобнее. А в другом месте, случись дыра в корпусе, вообще лучше не пытаться её заделывать. В межшахтное пространство – в пустоту – раздвижной упор не приткнёшь. Тем более, борта внутри отсека сплошь заняты приборами, аппаратурой, трубопроводами, кабелями и прочим оборудованием. Появится течь за механизмами – ни при каком желании не подлезть под них, не подсунуть пластырь, не прижать раздвижным упором. Водопроводную трубу прорвёт – попробуйте остановить воду, не перекрыв систему. А тут дикое давление… В темноте, в аппаратах, в теснотище, где не повернуться… Дохлый номер! Потому все на лодке понимают – заделка условной пробоины – фигня самая настоящая. Из года в год она «заделывается» всегда в одном и том же месте – на мидель-шпангоуте! Требует начальство, положено по инструкции играть такие учебно-аварийные тревоги -  сыграем! Заткнём дыру хоть подушкой, хоть валенком!
Наш «бычок» спешит доложить:
- Центральный!
- Есть центральный!
- В четвёртом отсеке «пробоина» заделана, «течь» устранена!
- Есть четвёртый…
К этому времени «нейтрализовали сероводород» в пятом отсеке, «потушили пожар» в шестом, в первом и на камбузе. Вспыхнул свет. Мы в аппаратах, как из другого мира: кто из нас есть кто – не узнать!
- Отбой учебно-аварийной тревоге! – объявили с центрального поста. Сбросили с себя аппараты, сняли прорезиненные изолирующие спасательные костюмы – «ИСП-60», смотрим друг на друга, словно впервые видим. Улыбаемся, хотя и не совсем отошли от потрясения, испытанного в темноте под рёв воздуха высокого давления. Переживали всё происходящее взаправду, по-настоящему.
- Хорошо смотришься, корешок, в гидрокостюме, - балдеет надо мной Петруха Молчанов. – Модный инопланетянин!
- Ты тоже на дэнди лондонского похож, - огрызаюсь я.
- Ну, что, салаги, подходи по одному!
Заранее годки припасли кувалду и обрез с морской водой, взятой при глубоководном погружении. Старшина первой статьи казах Байсултан налил в плафон солёной воды, поднёс матросу Чепелю. Николай глянул в нашу сторону,  ища поддержки. Насмелившись, выпил. Старший матрос Деревягин «перекрестил» его кувалдой, смазанной солидолом, дал поцеловать её в холодное стальное темечко.
- Матрос Горбунов! – голосом, преисполненным  важностью момента, вызывает Михаила старшина второй статьи Бойко. – Испей сию чашу Нептунову на верность царю морскому, братству подводников и флоту Тихоокеанскому!
Мишка берёт плафон, вздыхает:
- Сколько смогу… за стойкость и мужество!
Делает несколько глотков нестерпимо горько-солёной, пахнущей йодом воды. Старшина второй статьи Дорофеев, «крестя», помотал перед ним кувалдой. Мишка приложился к ней губами. Мосолов, старший матрос Черноусов и старшина второй статьи Шабалин «посвятили» в подводники Валерку Конарева и Саню Емцова. Петруху Молчанова «окрестил» главстаршина Голычев, а меня старший матрос Тарантин.
- Поздравляем вас с первым погружением! – пожал нам руки командир БЧ-2 старший лейтенант Тушин. – Сегодня вы отлично прошли испытание на выдержку -  качество, без которого нельзя стать подводником. Теперь вы настоящие рыцари морских глубин! Всегда помните слова Героя Советского Союза подводника Магомета Гаджиева: «Нигде нет и не может быть такого равенства перед лицом смерти, как среди экипажа подводной лодки, где либо все побеждают, либо все погибают».
От выпитой морской воды в ушах ломило, стучало в висках и першило в горле. Я, Петя Молчанов и Саня Емцов снова спустились вниз, на свой боевой пост, где нас поджидал Тарантин.
- Так, парни, нечего сачка давить, вот вам паста, бархотки – надраивайте медяшку. Все трубки, вентили, «барашки» на клапанах  должны сиять зеркальным блеском.
Не давал нам Тарантин сидеть, сложа руки, прислушиваясь к забортным шумам и с опаской коситься на переборки. И как-то сразу забывалось о двухсотметровой толще воды над головой, гигантскими тисками сдавившей корпус подводной лодки.
Колокола громкого боя вдруг разразились беспрерывным звоном.
- Учебно-боевая тревога! – огласила «Нерпа» отсек.
И всё повторилось, как час назад:
- Десятый боевой пост к бою готов!
- Есть десятый!
- Двадцатый к бою готов!
- Есть двадцатый…
Точно боясь опоздать, скороговоркой выпаливают доклады все посты и отсеки.
- Корабль к бою готов! – летит доклад из центрального поста командиру в боевую рубку.
- Торпедная атака! – рявкает «Нерпа» голосом Каутского. – Первый аппарат для стрельбы учебной торпедой приготовить!
Проходят минуты ожидания. Кипит напряжённая работа умов в центральном посту.
В тесном закутке склонились над картой штурман капитан-лейтенант Косолапов и его помощник лейтенант Малкиев. В их руках циркули, линейки, транспортиры. То и дело бросают взгляды на репитер гирокомпаса, высчитывают расстояние до цели и курс, сообщают командиру.
Тонкий слух гидроакустика старшины первой статьи Малышевского улавливает шумы винтов «противника», определяет пеленг – направление на движущуюся цель. Торпедный электрик матрос Кротов крутит ручки сельсинов, вводит координаты цели и другие данные в электронную память торпед.
Командир корабля Каутский в боевой рубке просчитывает угол атаки.
На заданной глубине и точно по курсу удерживают лодку рулевые мичман Гусаров и старшина первой статьи Гаврик.
А в первом отсеке у манипуляторов пуска торпед застыли в напряжении матросы Иван Герасимов и Александр Моисеев. Командир минно-торпедной боевой части капитан третьего ранга Чернышов, прильнув ухом к «Нерпе», следит за их действиями.
Замер в ожидании залпа весь экипаж. Томительно тянутся минуты.
- Первый аппарат… товсь!
Каждый успел подумать в эти мгновения: «Ну, сейчас… Не промахнись, командир!».
- Первый аппарат – пли!
Глухой стук в носу лодки. Сжатым воздухом, как из пневматического ружья, вытолкнута торпеда из трубы аппарата. Автоматически включился на ней парогазовый двигатель, завертелись винты, с большой скоростью увлекая семиметровую  сигару вперёд, к цели. И если рассчёты штурмана, акустика, торпедного электрика и командира верны, промаха не будет. Дойдя до цели, учебная торпеда-болванка поднырнёт под днище корабля условного противника, вынырнет с другой стороны и всплывёт. Там её обнаружат моряки с катера-торпедолова, поднимут краном из воды, уложат на свою палубу и отвезут в торпедные мастерские для профилактики.
«Потопили» мы «вражеский» корабль или нет – узнаем позже. Лодке новая задача: уклониться от противолодочного корабля, не стать для него мишенью.
Противолодочник рыскает неподалёку. Слышен приглушенный расстоянием шум винтов:  «ти-ти-ти-ти-ти-ти-ти…». Но вот он ближе, громче: «та-та-та-та-та-та-та…».
- Тишина в отсеках, - предупреждает «Нерпа» сипловатым голосом старпома. Мог бы и не говорить: и так все как воды в рот набрали. Сидим молча, не шевелясь. Электромоторы не жужжат. Лодка замерла в нулевой плавучести гигантской акулой.
Где-то там, наверху вслушивается в глубину акустик надводного корабля. Шум его винтов надвигается справа, и вот уже прямо над головой чёткое: «дак-дак-дак-дак-дак…». Стук винтов «противника» удаляется влево, становится тише, затухает в отдалении совсем. Не обнаружил нас «поплавок»-надводник. А то бы отметил местонахождение лодки звуковой шашкой. Дескать, нашёл я вас, селёдок необученных, можете не прятаться, выныривайте, да говорите «спасибо», что свои вы, а не чужие, а  то сбросил бы на вашу посудину парочку глубинных бомб, и раскололась бы она быстрее, чем грецкий орех.
- Отбой боевой тревоге. По местам стоять – к всплытию!
Желанная команда. И очень кстати. Некоторым невтерпёж, по нужде  приспичило. Есть в центральном посту небольшая кабинка для отправления естественных надобностей. Подводный гальюн, называется. Но им никто во время кратковременных выходов в море не пользуется во избежание неприятных запахов и случающихся казусов с рассеянными посетителями туалета. Забудет какой-нибудь умный очкарик-штабист стравить давление из резервуара, нажмёт на рычаг сливного клапана да ещё и заглянет при этом в унитаз, всё ли там в порядке… Ну, и прилетит ему его добро в лицо, очки залепит, переборки заляпает. Трюмному машинисту Терёшкину, в чьём заведовании гальюн, на глаза потом не попадайся: башку оторвёт, отмывать стенки заставит. Нет, уж лучше, если невмоготу, опытом старых подводников воспользоваться. Берёшь всё ту же жестяную квадратную банку из-под галет или печенья. Обрез, то бишь… Наливаешь в него дизельного масла и делаешь туда свои дела. Ставишь в уголок и ждёшь разрешения выйти наверх.  Удобно! Никаких пассажей в пользовании общественным отхожим местом, чистоту которого так ревностно блюдёт трюмный машинист Гена Терёшкин, известный на всей 29-й дивизии половой «гигант».
За бортом зашипело, засвистело, забулькало: продувается главный балласт. Лодка всплыла, закачалась на волнах.
- Второй смене заступить на вахту. Свободным от вахты разрешается выйти наверх в надстройку, - объявила «Нерпа». -  Отдраить переборки, провентилировать отсеки.
Загремели дизеля, с силой засасывая воздух через люки, нагнетая в лодку свежесть и запах моря.
Я поднялся на мостик, жадно оглядел бескрайний синий простор.
Пронизывающий холодный ветер гнал по небу косматые облака.
Свинцово-серые волны, пенясь, тяжело колыхались, накатывались на закруглённые борта лодки.
Вот оно! Исполнилось!
Я стал подводником!
Стою у верхнего рубочного люка подводного ракетного крейсера.
И как в день принятия присяги вновь сожалею, что не видят меня в эту минуту одноклассники, учителя, отец и мать, Тоня Борцова, Ольга Саар и даже тот сержант-авиамеханик из общежития стройтреста.
Много было выходов в море.
Много было срочных погружений, но то, первое, разве забудешь?
Вот и сегодня, погрузившись по самые уши в парабельскую тину предательского заливчика, вспомнилось мне моё первое срочное погружение на К-136 в холодные, мрачные глубины Берингова моря.
               
      «Хождение  по  мукам».

Ни с какого бока известный одноимённый роман-трилогия Алексея Толстого здесь и рядом не стоит. Всё гораздо проще. Я продолжу свой рассказ о буднях на К-136, о её дружном, сплочённом экипаже. «Спаянном и споенном», - как в шутку говорили мы о себе. «Почему, в таком случае, «хождение по мукам»? Отвечаю: так на флоте прозывался второй год корабельной службы. 51-й учебный отряд подводного плавания мне теперь казался если не курортом, то домом отдыха. Придирки инструктора Петухова, закидоны мичмана Загнибородина в сравнении с корабельными требованиями просто детский лепет, игра в моряков.
Второй год службы на К-136 для всех тех, кого в ту весну изрыгнул из своих необъятных твиндеков пароход «Балхаш», начался напряжённой боевой учёбой.
Дни бежали в частых выходах в море. В бесконечных покрасочных и ремонтных работах. В нарядах на камбуз, в караул, в патруль, в дневальную и пожарную вахты. В погрузках, выгрузках ракет, торпед, аккумуляторных батарей, топлива, продовольствия, патронов регенерации воздуха, огнетушителей, приборов, легководолазного снаряжения и ещё много чего. И там, где требовалось «круглое таскать, а плоское катать», пыхтели одни мы, салаги. Это про нас сказано в распространённой поговорке: «Дайте нам трактор или пять матросов».
Чего только нам, заменителям трактора, матросам-второгодкам, корабельным «козлам отпущения», не приходилось делать!
Дышать угольной пылью в безмерно-огромных трюмах сухогруза «Шкипер Гек», выгружая уголь.
Висеть с переноской и респиратором на голове в узком проёме между шпангоутами балластной цистерны. В одной руке банка с краской, в другой кисть малярная. Сколько успел мазнуть за пару минут - и вот уже выдернули горемыку на свет:
 - Дыши, парень, не дрейфь! Ещё ни один не остался в цистерне.  Подышал? Ну, давай, ныряй! Дёргай за страховочный конец, если что…
А другие в это время елозят грязной ветошью под картером дизеля, в трюме, убирают масло, воду, протирают насухо, скоблят, чистят, красят. Болтаются на подвесках, соскребают ржавчину с бортов и с рубки. Разматывают, протягивают на лодку толстые, тяжеленные электрокабели. Таскают по трапу ящики с консервами, мешки с мукой, сахаром, рисом, бочонки с жирами, упаковки с концентратами. Копают на берегу водопроводные траншеи, собирают мусор, метут пирс. До блеска надраивают приборы и механизмы на своих боевых постах.
А как на флоте принято: придёт на корабль проверяющий, какой-нибудь служака из штаба, вынет из кармана надушенный, наглаженный носовой платок и демонстративно протрёт где-нибудь за трубой, за прибором, в труднодоступном месте. Посмотрит важная штабная птица на платок многозначительно, пристально. Сунет платок в карман – порядок на корабле. Отобедает проверяющий в кают-компании. Отзыв положительный в рапорте напишет. А швырнёт с раздражением испачканный платок на палубу – хорошего не жди, экипаж.
Все работы на корабле выполнялись молодыми матросами между каждодневными теоретическими занятиями, перешвартовками лодки от пирса к пирсу, выходами в море на отработку боевых задач, на дифферентовку и размагничивание, на ракетные и торпедные стрельбы.
Если лодка находилась в базе, «хождение по мукам» для нас, молодых матросов, заключалось в каждодневной грязной работе.
Мы «щеголяли» по кораблю в промасленных, заляпанных краской, робах. Белые, синие, голубые, зелёные, алые, охристые пятна, в зависимости от объекта покраски, пестрели на них замысловатой абстракцией.
Мы спускались в закопчённые после старта ракетные шахты, очищали пусковые столы от нагара, меняли тавотную смазку подъёмных цепей и тросов. И разухабисто-рабочим видом оправдывали своё предназначение: «Руки в масле, нос в тавоте – я служу в подводном флоте!».
Но каким бы грязным днём ни был – утром, на подъём флага стань в строй чистым, опрятно одетым. В хорошо выстиранной робе, в выглаженной суконке, в начищенной обуви. И если на тебе бескозырка, а не чёрная пилотка, то чехол на ней белее снега.
Некоторый разнобой в форме одежды позволяется лишь подводникам. Это их привилегия, особый шик, подчёркивающий демократизм и равенство между всеми членами экипажа, но без фамильярности в отношениях.
Внешне кажущийся разброд военно-морской формы, в силу специфики службы на лодках, установился ещё на заре подводного флота. Не по душе пришёлся он старпому Куренкову. Его перевели на К-136 с надводного корабля, а надводников мы, небрежно сплюнув через губу, называем «поплавками», или, чаще – «солдатами». Порядки у них на кораблях солдафонские. Ведь в армии что делают перед приездом генерала? Снег белят, чтоб белее был. Траву красят, чтоб зеленее была. Вот и надводники на корабле весь день швабру из рук не выпускают. Не приведи, Бог, им в расстёгнутом бушлате на верхней палубе показаться, не по форме одетыми. Насмотрелся я на их уставщину во время недельного проживания нашего экипажа на эсминце «Батур», переоборудованнном позже в плавбазу «Камчатский комсомолец».
Вот этот самый что ни на есть настоящий «поплавок» капитан третьего ранга Куренков решил влезть в чужой монастырь со своим уставом.
Как это у него получилось, не худо вспомнить случайно подслушанную мной беседу двоих «сундуков» - мичмана Гусарова, нашего боцмана, и его сослуживца с соседней лодки.
«Сундуки» на флоте – сверхсрочники.
В армии их «макаронниками» зовут, «тормозами пятилетки».
«Сундучить» - после увольнения в запас остаться на флоте и служить по контракту.
Получать хорошую зарплату.
Копить деньги на автомобиль.
Заочно учиться в институте.
Строить кооперативную квартиру в Ленинграде или в Москве.
Ездить каждый год с семьёй в отпуск на юг по воинскому требованию.
Состоять на довольствии на всём государственном. Досрочно – на Камчатке  служба идёт год за два – уйти на пенсию.
Само собой, за десять-пятнадцать лет сытой жизни наесть ряшку, стать откормленным розовощёким боровком. И, конечно, быть отличным специалистом, знатоком военного дела, опытным, умелым наставником молодых моряков.
Не ценили мы в своё время предлагаемых нам благ сверхсрочнослужащего. А зря. Многие позже сожалели, что не остались «сундучить». А всё потому, что не счесть  баек  про тупых мичманов и прапорщиков, у которых одна извилина на голове и та – от фуражки. И все их помыслы, якобы, сводятся к одному: утащить домой со службы побольше всякого барахла. На этот счёт сверхсрочникам остряки предлагают носить только один погон: чтобы другое плечо для мешка освободить.
Или, например, избитый анекдот:
- Поезд отправляется со второго пути. Повторяем для прапорщиков: с третьего и четвёртого рельсов!
- Конфеты «Дубок». Только для прапорщиков!
Не знаю, насколько такие суждения верны для армейских сверхсрочников, но флотские мичманы из плавсостава – умнейшие мужики! Чего не скажу за береговых «сундуков» -  заведующих продовольственными и вещевыми складами.
Но вернёмся к «сундукам» - мичману Гусарову и его приятелю, в солнечный воскресный день уединившихся в шлюпке под бортом «Невы» с бутылкой «Столичной» и рыболовными лесками.
В тот послеобеденный час и я, свободный от вахты, нарядов и прочих корабельных дел, размотал леску с рыболовным крючком. Насадил кусочек сыра и забросил в иллюминатор. Потравил капроновую нить и сам в него высунулся.
Ба-а! Крючок мой упал в шлюпку, слегка покачивающуюся под моим иллюминатором. В этой старой дощатой посудине, потрёпанной ещё штормами Атлантики, сидели вышеназванные друзья-товарищи. Свесив босые ноги с борта шлюпки, они рыбачили, не замечая моей лески. Оба в тельниках, в пилотках, чуть поддатые, как и положено истинным рыбакам. Грузный, в летах, мичман Гусаров пошарил правой рукой под банкой-сиденьем гребцов, не выпуская лесы из левой. Мелькнула бутылка, звякнули эмалированные кружки, забулькало в них. Мичман проделал обратное движение, пряча бутылку на прежнее место.
- Давай, Федя, за удачную рыбалку…
- Поехали, - отозвался другой рыбак, моложе Гусарова, худощавый, усатый.
Выпили, не переставая подёргивать лесы, крякнули, закусили.
Скрытая бортами шлюпки, не заметная с пирса бутылка «Столичной» так хорошо мне видна сверху. На газете ломтики колбасы, хлеб. Я осторожно поднял свою леску, переместил в воду между бортами плавбазы и шлюпки, с любопытством наблюдая за рыбалкой «сундуков». Гусаров нагнулся, выдернул из-под банки старую, замызганную телогрейку-ватник, подпихнул под себя.
- Так-то лучше будет, а то всю корму отсидел.
Поёрзал на фуфайке, устраиваясь поудобнее.
- Мягкая… Комаринская… Поберечь бы надо, а я на рыбалку таскаю. Раритет флотский, как никак.
- Чего в ней такого необыкновенного, что беречь её надобно? – усмехнулся молодой мичман. – Занюханная телогрейка. А ещё боцман! Приди ко мне на лодку, я тебе новую дам.
- Но-овую! – передразнил Гусаров. Новых и у меня в шкиперской полно. Ничего не понимаешь… Это же – ко-ма-ринская!
- Почему комаринская? Плясал в ней, что ли? Пляска такая есть.
- Да нет, - с оглядкой по сторонам наливая в кружки, ответил Гусаров. – Верно, обыкновенный ватник. Чего в нём плясать? Тут, брат, другая история. Давай, за то, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий!
Выпили. Помолчали.
- О, клюнула! Есть! Тащу!
Гусаров выхватил из воды плоскую и круглую «тарелку»-камбалу. Спина у рыбины шершавая, чёрная. Брюхо желтовато-белесое. Вяло шевелит коротким хвостом. Выпученных пара глаз сверху. Красавицей такую образину не назовёшь. Не то, что наши речные язи, окуни, щуки, судаки, чебаки, лещи. Зато аппетитна. С виду – ворона, а на вкус – курочка отварная.
- Хорошо дёрнула. Думал, краснопёрка взялась. Или терпуг…
Гусаров подержал камбалу на ладони, размышляя, не швырнуть ли её за борт. Подумал и опустил в обрез, где уже плескалось несколько крупных рыб. Нацепил наживку, закинул в воду леску. Пошарил под банкой. Опять забулькало в кружки.
- За тех, кто в море, Федя! За тех, кто на вахте!
- Третий тост, Дмитрич… За тех, кого нет с нами… Не чокаясь…
Выпили. Закусили. Помолчали. Гусаров пыхнул сигаретой, быстро замотал руками, выхватывая из воды небольшую навагу.
- А эта получше будет…
Снял рыбу с крючка, бросил в обрез, нацепил на крючок наживку.
- Ловись, рыбка… И мала, и велика… А история, брат, такая…
На кораблях, сам, знаешь, все мичмана и офицеры прозвища имеют. Матросы их нам понадавали, и в самую точку, мерзавцы, попали. Меня, к примеру, Слоном окрестили. Лейтенанта Салова Кнехтом зовут. Он же командир минно-торпедной группы. Ну, а кто минёр, если не минно-болванный офицер?! Кэпа промеж себя  называют «ренегатом Каутским». На родство с революционером-политиканом намекают. А что? Всё может быть… Здоровяка Валерку Соловьёва, старшину команды электриков, Быком величают. Командир штурманской группы лейтенант Малкиев  – конченый бабник. К нему прилепилось прозвище Калигула. Кто, когда дал ему такое погоняло, поди, узнай сейчас. Бэче-два Тушина за маленький рост Помазком зовут. Ещё у нас есть Забияка…
-   Драчун-старлей Никулин? Бэче четыре эртээс?
-  Он самый! Ещё Кролик…
- Лейтенант Конашков? Всего боится? Угадал?
- Точно! А кто у вас, на сто тридцать девятой, Швабра? Знаешь?
Худоватый усач пилотку на лоб двинул, думает. Хмыкает, плечами пожимает недоумённо.
- Не знаю…
- Даю наводящий вопрос: «Кто боцман у вас?».
- Ну, я… Что же, меня так обозвали? Ну, я им покажу…
- А вот этого не нужно, Федя. Пусть ребята потешаются. От нас не убудет. Приборкой ты, наверно, им досадил?
- Так ведь у нас на сторожевике как было? Весь день приборка! То большая, то малая. Зато в кубрик зайдёшь – душа радуется! Всё заправлено, всё аккуратно… А здесь заглянул в кубрик на плавбазе – мама родная! Роди меня обратно! На койках бедлам, узлы с бельём, на них сидят, лежат…
- Непорядок, конечно, по твоим надводным понятиям. А сто тридцать девятая перед твоим приходом на эту лодку только что из автономки вернулась. Наморячились парни по самое «не хочу». Не до приборки им было, как пришли… В душ бы скорее… Помыться, переодеться, на чистых простынях поспать… Придётся тебе отвыкать от драконовских порядков надводной службы. А на ребят не обижайся… Без злобы они. Так, шутя…
- Ты что-то про ватник хотел рассказать…
- Да-а, - протягивая кружку с водкой Швабре - усатому коллеге со сто тридцать девятой, задумчиво протянул Гусаров. – Давай, чтобы между третьей и четвёртой пуля не просвистела…
Выпили. Занюхали хлебом, навалились на колбасу.
- Так вот я и говорю… Старпома нашего видал? Верзила, а не мужик. Носяра – во! Бордово-лиловый! Плечищи у него! Я вроде не из мелких, а всё же супротив Куренкова – мелочь пузатая! Еле-еле он,  бедолага, в рубочный люк пролезает. А в межотсечную дверь прежде, чем шагнуть, примерится и так, и эдак. Смех да и только… Тужурка и не знаю, как держится на нём. Трещит по всем швам. Кабы не пилотка с «крабом» - вовсе колхозный с виду мужик. Привычку имел стоять вахту вот в этой самой телогрейке. Таскал её в лодке, не сымая. А до Куренкова в ней выгребался штурман Косолапов, тоже дылда будь здоров! Боевая телогреечка, скажу тебе! Застиранная, с дыркой на рукаве. Старпом вату в неё пальцем затыкал. Глянешь на него – не то дядька Панас из нашего колхоза «Красный партизан», не то грузчик-алкаш с овощной базы в Петропавловске-Камчатском, где мы недавно получали картошку. Куренков, как и ты – «поплавок». Пришёл к нам с крейсера «Адмирал Сенявин». А там порядочки, сам знаешь, драконовские… Корабельные переборки и те уставщиной пахнут. Куренков штурманил там. Понятное дело, пропитался уставщиной. Вот как ты, Федя… Ладно, не возникай… Поплавок ты и есть поплавок. Ну, да ничего… Оботрёшься на лодке, солдафонство твоё подводники продуют как балласт… Куренков привык на крейсере к большим и малым приборкам. Нет им там ни начала, ни конца…
- А на лодке? – перебил Гусарова боцман с «К-139». – Целый день работают…
- Вот именно – работают! Ремонтируют, красят, а у вас вся жизнь на стальной махине, окрашенной в шаровый цвет, к швабре сведена. Скажешь, не так? То-то! С мыслями о швабре экипаж крейсера засыпает. С ними и просыпается. Я на «Сенявине» в лазарете лежал. Насмотрелся на вашего брата. Дурдом большой! Вот с такой образцово-показательной коробки и прибыл к нам Виктор Викторович Куренков… Давай, за него,  за старпома нашего!
Выпили. Выдохнули, крякнув. Загрызли колбаской. Гусаров притопил в воду пустую бутылку. Она неслышно пошла на дно.
- В первое же утро, на подъёме флага, - продолжил Гусаров прерванный выпивкой рассказ, - когда взору нового старпома предстал наш экипаж, он чуть в обморок не упал. Мне тогда даже его жалко стало. Бедняга! Он и представить себе не мог подобное! Стоят… Кто в чём! Эти в бескозырках. Те в пилотках. Одни в альпаковках, другие в бушлатах, в фуфайках. В робах и фланках. Некоторые в старые, заляпанные суриком, шинели вырядились, чтобы сразу, после подъёма флага время не терять и к работе приступить. Кто в сапогах, кто в ботинках… В яловых, в хромовых. А офицеры и мичмана?! Они какой пример подают личному составу? В тужурках, в куртках, в кителях… И это на подъёме флага! Так тогда, наверно, подумал старпом, глядя на экипаж, с которым ему предстояло службу править. От негодования, растерянности или ещё чего носяра старпомовский покраснел, на морковку стал похож. Как заорёт: «Разгильдяи! Научу вас корабельный устав уважать! Что за вид?!». А голосище у старпома – надо слышать! Мертвеца подымет. Да ещё сиплый как тифон у того танкера, что сейчас гудел. Не то простуженный. Не то прокуренный или пропитый… Кричит: «Да я, медь вашу, так и разъэдак! Покажу как выходить на подъём флага! Сброд, а не моряки! Где единая форма? Где выправка флотская? Военно-морскую форму надо носить с достоинством и честью. Так, чтобы комар носу не подточил!». Нос у Куренкова от волнения и злости краснее помидора сделался. Кровью набух. И тут при общем молчании кто-то тихо сказал: «А ведь и вправду, братцы, чем не комар…». Всё! Сказал тихо, а будто припечатал: «Комар!»  И стал Куренков в экипаже не старшим помощником командира корабля, а Комаром! Такой здоровенный бугаина – и вдруг – Комар! Хохочут все… Но коль прилипло – не отодрать! Спрашивают: «Где Комар?» Или: «Комара не видел?». Всё Комар да Комар… В рундуках моряков он брюки и бескозырки, не по уставу перешитые, ножницами резал. И так распалился, что однажды в центральном посту свою «мицу» - фуражку, не по уставу в Питере перешитую, забыл на конторке. Пока по отсекам ходил, раздолбоны всем давал, из «мицы» той наши обалдуи подкладку выдрали, козырёк сломали, верх фуражки порезали и на переговорную трубу эту рвань повесили. Не дурак Виктор Викторович, понял: жизнь на лодке и на крейсере – небо и земля! Надеюсь, Федя, ты тоже это понял? У нас после подъёма флага тотчас начинается работа. Кто был на построении в сапогах  и ватниках, в шинелях поношенных, скребут ржавчину, чистят, красят, смазывают механизмы. Не до лоска.
- Я второй месяц на лодке, а ты мне прописные истины как молодому матросу объясняешь, - обиженно сказал усатый мичман. – Знаю, что по чём… Зачёты сдал…
Гусаров рассмеялся, снисходительно похлопал усатого по спине.
- Зачёты сдал… Ну-ну… Что ты скажешь, когда послужишь на лодке годиков десять? Зачёты он сдал… Ха-ха-ха! Ладно, не писай гидравликой, гудки в тумане подавай, Федя!
Гусаров наклонился в шлюпке, поднял лежащий в ней китель, извлёк из него маленькую плоскую баночку. Поболтал возле уха:
- Немного шила ещё осталось… Давай выпьем за тебя, Федя, чтобы настоящим подводником стал!
Тост усатому понравился. Он выпил глоток спирта, занюхал рукавом тельника, с открытым ртом уставился на Гусарова немигающими глазами. Перевёл дух.
- Ладно… Старпом-то что? Навёл порядок?
- А у нас его, что, не было? Порядка этого самого? Да наша лодка три автономки прошла! Приз Главкома ВМФ за ракетную стрельбу брала! Лучшая БЧ-5 на флоте! На рубке знак «Отличный корабль»! Это тебе не порядок на корабле?! А в лодке и тогда, вот как сейчас, всё сияло и сверкало. Куренков увидел, как наши парни целыми днями с кистями да с красками, в солидоле по уши, так перестал на них таращиться.
- Ну, вот, и у вас также всё драют да чистят как у нас на сторожевике…
- Во-первых, не у вас, а у нас… Во-вторых, коли так говоришь, ни хрена ты ещё не подводник, а всё ещё поплавок…
Приятель-Федя, не желая спорить, перебил Гусарова:
- С фуфайкой, на которой сидишь, с «комаринкой» этой, так и не пойму, что за история?
- А такая, что и старпом на подъём флага вышел в ней. Прямо-таки полюбил телогреечку.
Гусаров поправил под собой ватник, заткнул вату, вылезшую из дыры на рукаве.
- Недавно ездили с Виктором Викторовичем за грибами. Позабыл он свою  «комаринку» у меня в машине. Валялась в гараже. Да вот сегодня прихватил. Сгодилась, видишь на подстилку. А до сей поры не стянуть её было с него. Пристрастился к ней как к родной. Я предлагал ему новый ватник – отказался. «Несподручно, - сказал, - в новом-то. Того и гляди, - говорил, - в краску вляпаюсь в новом. Да и размер маловат. А в старом не боязно. Хоть в аккумуляторную яму, хоть в дизельный отсек».
- Я так думаю, Комар ваш таскал ватник, чтобы своим в экипаже заделаться, - иронично заметил усатый мичман.
- Слушай, Швабра, не буди во мне зверя, не замай нашего старпома, а то, неровен час, за борт сбулькаешь… Не тот человек Виктор Викторович, чтобы такой фигнёй страдать. Скорее, альпак свой новый, кожаный, на белом меху, берёг, боялся в краску замарать. Альпак не просто было подобрать ему – всё маломерки для него оказывались. А ватничек этот широченный как на него сшили… Да… Мужик деловой оказался. Слово держит. За матросов – горой стоит! Короче – зауважали мы Виктора Викторовича. Если пообещал что – выполнит! И не сердитый вовсе, как показался поначалу, а добряк по душе. За то и зауважали. И за ватник этот. Как спустится в лодку, так сразу напрёт его на себя и вперёд! В сапоги яловые переобуется. Морда – во! Носище красный на ней. Пилотка на макушке. Ручищи из рукавов торчат. И вата на локте. Сними с него пилотку – ну, вылитый наш колхозный бригадир дядька Панас! Классный спец! Как погружается, как всплывает! А швартуется – любо-дорого смотреть! «Правый полный вперёд! Левый полный назад! Стоп, машина! Отдать носовой! Отдать кормовой!». Песня! Да… Телогрейку эту в экипаже «комаринкой» прозвали. Скажешь матросу: «Отнеси комаринку в стирку». И матрос знает, о чём речь… На день флота выстроились мы на кормовой палубе. Весь экипаж в белых форменках и тужурках. Брючата наглажены. Стрелки на них – порезаться можно. Бескозырки, медали, кортики золотом горят. Куренков перед строем блестит новым полтинником из чеканки. И кэп уже к трапу подходит. Вахтенный офицер на рубке замер: вот сейчас гаркнет «Смир-рно-о!» И вдруг кто-то опять тихо из строя: «Комар-то наш каков?! Лихой старпом!».
Мичман Гусаров выдернул из-под себя видавший виды ватник. Встряхнул от мусора, как-то по-особенному посмотрел на него и положил на транец шлюпки.
- Давай, Федя, на вёсла. Пора якоря дома бросать. Моя Клавдия заждалась… Заходи вечерком на жарёху…
На мой крючок давно зацепилась мелкая камбала. Леска подрагивала в руке, но я не спешил её поднимать, боясь привлечь к себе внимание мичманов и не дослушать рассказ о «комаринке». Но слушать больше было не кого: шлюпка с полупьяными «сундуками» отвалила от борта плавбазы, скрылась за её высокой кормой.
Я вынул леску из воды, снял камбалу с крючка. Небольшая, размером с ладонь, она чуть заметно шевелила ртом. Но я знал характер этой с виду малоподвижной рыбы. Полежит, притаясь, без движений, а потом как  затрепыхается.
Я тихо подошёл к спящему Петру Молчанову. В послеобеденный сон-час друг любил вздремнуть. Раздевшись до трусов, он сладко посапывал на койке. Приподняв простыню, я подложил ему под бок холодную мокрую камбалу, накрыл и удалился в другой конец кубрика.
Не прошло минуты, как раздался вопль, камбала полетела по кубрику, угодила в кого-то. Тот, не раздумывая, запустил рыбёшку в соседа. И понеслась…
Что было дальше, не видел. С хохотом я выбежал из кубрика на верхнюю палубу. Удалась маленькая месть закадычному корешку: днём раньше он подложил мне такую же камбалу в… сапог. Спросонья  сунул я в него ногу, ощутил что-то живое, мерзкое и завопил истошно на весь кубрик.
Однако, наскучил я вам «хождениями по мукам». Да и мне пора после «срочного погружения» в парабельскую тину хорошо выспаться.
Где-то сейчас в разных уголках бескрайней России спят или готовятся ко сну бывшие члены экипажа К-136. Невдомёк им, что в этот полночный час на диком безлюдном берегу лежит в палатке и, прислушиваясь к шелесту дождя, думает о них сослуживец.
И на «Радио России», как по заявке, звучит песня о нынешних подводниках.
В ночь приказ тревожит радиоволну,
И подлодка в такт качается с волнами,
Значит, время уходить на глубину
Оставляя дом и небо за спиною.
Без меня уснут сегодня города,
Лишь любимая не спит у тёмных окон,
Я уйду, но я уйду не навсегда,
Жди и помни, что любовь не одинока.
А не плеснуть ли мне по такому случаю в кружку спиртяшки? Заодно и тело согреется, и душа.
За подводников!
На всех широтах всем штормам назло
Этот тост со мною поднимите,
Чтобы было одинаково число
Погружений и удачных всплытий!
Спокойной ночи, друзья! Я не прощаюсь с вами, ибо в моих воспоминаниях до «ДМБ» ещё далеко. И мы не раз встретимся на страницах «Одиночного плавания».

«Саратов»

Старый пассажирский пароход «Саратов», приспособленный под плавучую базу подводных лодок, стоял на якорях в Авачинской бухте. С его дощатой шлюпочной палубы, выскобленной до желтизны, хорошо просматривался весь порт Петропавловска-Камчатсккого. У морского вокзала – белоснежный красавец теплоход «Русь». В левой части морского торгового порта видны причалы угольных складов. За ними, вдали, вечным символом Петропавловска-Камчатского вознёсся к облакам на 2741 метр снежный пик вулкана Авача. Последние 225 лет он бушевал двенадцать раз. Извержение Авачи в 1945 году камчадалы назвали «Салютом великой Победы». Дремлет островерхая гора, сдерживая титанические силы бушующей внутри магмы. Гигантское давление газов растёт, и время от времени толчки землятрясений сотрясают полуостров. Давно к ним привыкли горожане и жители окрестных посёлков. Нет-нет да и качнётся земля под ногами, задребезжит хрусталь в сервантах и на полках баров, загуляют люстры под потолками. И как ничего и не было. Ну, тряхнуло разок, другой. Привычное дело. Камчатка! Хотя вряд ли учёные мужи из вулканологического института точно скажут, какой сюрприз ожидать от Авачи.  Заснул ли он совсем или накапливает силушку богатырскую. А ну, как взорвётся всей своей чудовищной мощью, с громовыми раскатами извергая в небо раскалённые камни и пепел. Растекаясь во все стороны, ринутся тогда из кратера потоки кипящей, расплавленной лавы, удушая сероводородом, сжигая деревья и строения. Чёрный горячий пепел толстым слоем покроет город, долины и распадки. Смывая всё на своём пути, в клубах пара понесутся вниз с крутых скалистых склонов стремительные ручьи талой воды. Сажа, угарный дым закроют солнце, удушливый мрак надолго поглотит город и его окрестности. И такое когда-нибудь случится. Сколько бы не зрел нарыв, рано или поздно прорвёт.
А пока курится над Авачей сизый дымок. Вьётся вокруг снежной вершины туман. Северный ветер приносит хлопья лёгкой сажи. Оседая на развешанное после стирки бельё, напоминают они камчадалам:  спит вулкан, но может и проснуться.
Постоянно дымит и грозный сосед Авачи – вулкан Коряка. На 715 метров он выше своего огнедышащего собрата. За последние сто тридцать лет усиление его фумарольной деятельности наблюдалось семь раз. Соперничая в силе огненной страсти, величественные гордецы замерли в ожидании: кто рванёт первым?! А ну, как один разбудит другого? То-то будет фейерверчик!
По правому борту «Саратова» - западный берег Авачинской губы. На возвышенности – посёлок Тарья. Со временем он станет частью города военных моряков – Вилючинска.
Я стоял на юте «Саратова», с любопытством смотрел на Тарью. По-разному толкуют краеведы-историки и сами камчадалы о происхождении названия посёлка. Одни говорят, что посёлок назван знаменитым мореплавателем Лаперузом, посетившим Камчатку в 1787 году на кораблях «Буссоль» и «Астролябия». Другие учёные мужи утверждают: «Тарья – древнее имя вождя корякского племени и  упоминается ещё в донесении казака Владимира Атласова царю Петру». Если верить местным жителям, то «тарья» переводится с французского как «могила», хотя мрачное это слово по-французски – la tombe. Возможно, название посёлка произошло от французского «терриан» - участок земли, под которым подразумевается  могила. Её нашли здесь 273 солдата англо-французской эскадры, убитых при штурме Петопавловска-Камчатского в августе 1854 года.
Подумать: где Франция с Англией и где Камчатка! И занесла же их нелёгкая на свою погибель за три океана! А всё потому, что на чужие богатства позарились. Знала нерусь поганая: на Камчатке пушнина, красная икра, сельдь, крабы. Золотишко в недрах полуострова водится. Лакомый кусок! Вознамерились лорды английские, пэры французские оттяпать его у России. Знала нерусь и другое: невелик гарнизон  Петропавловского порта, возглавляемого генерал-майором В.С.Завойко: вместе с экипажами фрегата «Аврора» и транспорта «Диана» 920 человек.
Не учли враги боевой дух русских солдат и матросов. Им каждому на пуд сушёных десяток французиков и англикашек подавай!
 К берегам Петропавловской гавани вражеская эскадра подошла в составе четырёх фрегатов, корвета и брига с двумя с половиной тысячами экипажа и десанта!
Ломанулись непрошенные гости на российский берег, в течение нескольких дней беспрерывно обстреливаемый из корабельных пушек. И посыпались с него горохом. В штыковом бою русские стрелки и матросы опрокинули в море вражеский десант.
Потерпев поражение, наскоро захоронив убитых, неприятельская эскадра с позором покинула Авачинскую бухту. Короткой оказалась память у французского контр-адмирала Феврие де Пуанта. Ему, убелённому сединами старому моряку следовало помнить бесславный наполеоновский поход на Россию. Так нет же! На Камчатку припёрся! Получил по зубам, но, видимо, мало: спешно дунул в Чёрное море. Там французские лягушатники и английские любители овсяной каши Севастополь осадили. Обломал де Пуант зубы и на берегу солнечного Крыма.
Глядя с кормы «Саратова», нетрудно представить грохот 212 вражеских  орудий и 67 наших. Окутывались дымом корабли, мелькали на берегу чужие красно-синие мундиры.
Может, на этом самом месте, где заякорился «Саратов», стоял на шкафуте фрегата «Virago» контр-адмирал Дэвид Пауэлл Прайс, наблюдая в подзорную трубу  разгром своего десанта. Кстати, лучшего названия для флагманского корабля англичане придумать не могли: «Virago» – в переводе с английского – «Сварливая женщина»!
В том бою защитники Петропавловска-Камчатского захватили знамя английской морской пехоты, много оружия и кандалы, предназначавшиеся для русских пленных. Те колодки с цепями пригодились для самих захватчиков: многие из них сдались в плен. Тлеют останки англичан и французов на высокой сопке, Тарьёй-могилой прозванной. Там же и Прайс нашёл себе вечное пристанище: не вынес надменный командующий эскадрой позор поражения и застрелился. Поделом иноземцам! На чужой каравай рот не разевай!
Слоняюсь по «Саратову» с учебником английского языка. Долго раздумывал, в какой институт податься после службы на флоте. С математикой, физикой, химией не в ладах. А без хороших знаний по этим предметам в инженерно-технические учебные заведения нечего и соваться. Решил в гуманитарный вуз поступать. На факультет иностранных языков. На отделение японского языка. Вот так! Ни больше, ни меньше! А что? Дипломатическая работа, командировки за границу, романтика восточной культуры, непостижимая для большинства людей тайна иероглифики, загадочная и прекрасная Япония с её нежно-розовой сакурой и цветастыми кимоно.
Так думал я, рисуя в своём воображении идиллическую картину деятельности будущего выпускника университета.
Об окладе переводчика, младшего научного сотрудника в сто двадцать рублей в месяц (по тогдашнему курсу столько же долларов) я ничего не знал.
Не имел представления и о том, что этой категории специалистов и мечтать не следует о получении квартиры, о карьере.
Ничего этого я не представлял, а потому, подогреваемый собственными мечтами, остановил выбор на Дальневосточном государственном университете. И с того момента, где бы ни был – «Самоучитель английского языка» Петровой и Понтович непременно находился при мне, поскольку экзамен по английскому языку на инъяз - профилирующий. Уединяясь за трубой «Саратова», долбил глаголы, основы грамматики до невероятности нелепого языка. Чёрт ногу в нём сломит! Две-три буквы читаются как одна! Идиотизм какой-то! Надо картавить, гнусавить, шепелявить, запоминать слова, не поддающиеся никаким правилам орфографии!
И до чего скуден язык английский в сравнении с русским! Никогда не передать на английском много тонкостей и оттенков нашего языка. Возьмём, к примеру, первейшее человеческое слово: «мать». Мама, мамочка, маменька, маманька, мамка, мамонька, мамаша, мамуля, мамулечка, мамунька, мамулька, матушка, матка, матерь. Переведите их на английский! Что? Не получается? Вот то-то и оно…
Бедные русские поэты и писатели! Яркие краски и образные выражения в их произведениях сильно полиняли в английском переводе. Напротив, благодаря стараниям талантливых русских переводчиков, употреблявших синонимы и метафоры, творения английских поэтов и писателей стали для нас краше и выразительнее.
Однако, назвался горшком – полезай в печь! У меня в аттестате зрелости по английскому – трояк. При поступлении на инъяз даже четвёрка не катит. Кровь из носу – пятёрка нужна! И ни на один балл меньше. Иначе шансов никаких. Подними руку и опусти. Резко.
И такой я себе хомут на шею надел в виде «самоучителя», просто жуть! Тяга к ученью превратилась в ежедневную обязаловку, отчего желание грызть гранит филологических наук часто уступало другим интересам:  полежать, позагорать, побродить по «Саратову».
Каждая лебёдка, каждый канат, шлюпки, якоря, штурвал на плавбазе «Саратов» - память о Герое Советского Союза старшине первой статьи Николае Александровиче Вилкове. Он служил на этом судне боцманом, добровольно ушёл в передовой отряд десанта, штурмовавший остров Шумшу - самый северный в цепи Курильских островов, издавна принадлежащих России и захваченных японскими милитаристами. Они построили там мощные оборонительные укрепления. Неприступные, как им казалось.
18 августа 1945 года, высадившись под непрерывным  ружейно-пулемётным, миномётно-артиллерийским огнём на Шумшу, десантники начали наступление на укреплённые высоты врага. Японцы били из танков и многочисленных дотов и дзотов, расположенных на замаскированных позициях. Японские самолёты бомбили и обстреливали десантников и наши корабли с воздуха. Моряки штурмовали остров, превращённый противником за сорок лет оккупации в неприступную крепость с толстенными бетонными стенами, с выбитыми в скалах ходами сообщения и дзотами. Во многих из них, прикованные цепями к пулемётам, сидели смертники.
Бои  на Шумшу и на других Курильских островах были настолько ожесточёнными, что высоты на них неоднократно переходили из рук в руки. 23 августа остров Шумшу – ближайший к Камчатке – был полностью занят советскими войсками. 
1 сентября 1945 года десант, высаженный на остров Кунашир, завершил освобождение курильских островов.
В боях за Курилы пали смертью храбрых многие тихоокеанцы. И среди них старшина первой статьи Николай Вилков и краснофлотец Пётр Ильичёв. Оба они повторили легендарный подвиг Александра Матросова. Своими телами закрыли амбразуры дзотов. Оба посмертно удостоены высокого звания Героя Советского Союза.
На высоком берегу бухты Крашенинникова (Тарьи) в посёлке Лахтажный (позже Рыбачий, а ныне город Вилючинск) воздвигнут боцману «Саратова» бронзовый монумент. Там же на пьедестале боевая рубка подводной лодки – памятник экипажу «Л-16», потопленной японцами 11 октября 1942 года в 300 милях северо-западнее Сан-Франциско.
«Л-16» под командованием капитан-лейтенанта Д.Ф. Гусарова шла головной в отряде шести советских подлодок, направлявшихся с Камчатки на Северный флот через Панамский канал. Пять из них: «Л-15», «С-51», «С-54», «С-55», «С-56» пройдя 17 тысяч миль через Тихий океан и Атлантику, кишащие вражескими субмаринами, весной 1943 года пришли в Мурманск.
Не пробилась к своим «Л-16». В то время Япония находилась в состоянии войны с Соединёнными Штатами Америки. Как позднее напишет в мемуарах японский вице-адмирал Мива, командовавший японскими подводными силами в годы второй мировой войны, «… русскую субмарину потопили, ошибочно приняв за американскую». Мичман Гусаров, боцман с нашей К-136 - сын погибшего командира Л-16 Д.Ф.Гусарова.
Наглядевшись издали на зелёные сопки авачинских берегов, я спускался в офицерскую кают-компанию. Старший матрос-вестовой Юрка Шабунин сервировал столы к завтраку, весело напевая арию Дон-Жуана, переделанную на свой лад.
Если красавица сама бросается,
Будь осторожен, триппер возможен…
А-ляль-ля! А-ляль-ля!
При этом Юрка ловко разбрасывал по белоснежным скатертям вилки, ложки и блюдца. В такт ему я бил одним пальцем по клавишам старинного немецкого пианино, фальшиво аккомпанируя виртуозу вестовому, бесшабашному любителю жонглировать чайными чашками и тарелками. Занятия подобного рода редко обходились без звона разбиваемых раритетов корабельного сервиза. На некоторых осколках, сметаемых Юркой с ковровых дорожек, синели витиеватые надписи: «Пароход «Саратов», 1911г.».
Широкая, до ушей, улыбка никогда не сходила с глуповато-добродушного Юркиного лица, украшенного веснушками,  оттопыренными ушами, щербатым, губастым ртом и всегда взъерошенными волосами. Ухмыляющаяся рожа флотского  прохиндея не оставляла равнодушными женщин.
Бывший таксист, с такой, казалось бы, непривлекательной наружностью, пользовался неизменным успехом у представительниц прекрасного пола. Жёны офицеров и сверхсрочников, отнесённые Юркой в разряд «слабых на передок», с его слов «ложили на него глаз и неровно дышали».
Вот и пойми этих женщин после того, как на «Саратов»  прибыла очень симпатичная дамочка лет тридцати, обтянутая чёрными брючками и белой водолазкой, в изящных туфельках, с миловидным личиком, обрамлённым пышными золотистыми волосами.
Блондинка легко и привычно процокала шпильками по трапу на борт плавбазы и поселилась в отведённой ей каюте первого класса. Она оказалась сотрудником секретного института, специалистом по гирогоризонтам и гировертикантам. – приборам, удерживающим ракету на курсе. Такие учёные леди часто морячат на лодках вместе с экипажами, проверяя работу заводской аппаратуры.
В тот же вечер Юрка понёс незнакомке чай с лимоном, умыкнутым по такому случаю из каюты кэпа. Приглаживая пятернёй растрёпанные рыжеватые кудри, Юрка ощерился в улыбке:
- Выручай, братка Генаха! Включи в буфете под утро титан…
-А ты?
-Я-то? У инженерши приторчу… Гы – ы… - во всю ширь растянул Юрка щербатый толстогубый рот.
Не только на «Саратове» - во всей 29-й дивизии подводных крейсеров-ракетоносцев Юрка Шабунин слыл личностью не менее известной, чем сам комдив контр-адмирал Щербаков. У его Танюши – рыжей и конопатой дочери-десятиклассницы, перегулявшей практически со всеми лейтенантами эскадры, Юрка тоже отметился. Поговаривали, что комдив, узнав о шашнях Шабунина с Татьяной, в приватной беседе намекнул вестовому, что подарит будущему зятю кооперативную квартиру, автомобиль «Волга-ГАЗ-21» и адмиральский катер «Тайфун».
Офицеры подначивали вестового:
- Ну, что, Юрка… Говорят, скоро женишься на адмиральской дочке… На свадьбе погуляем…
- Японскую закаточную машинку сначала купите, чтобы губы закатывать… Я что, с клотика упал? Или тыквой о кнехт саданулся? На этой толстозадой требухе жениться?! Да пусть меня лучше в торпедный аппарат зарядят и выстрелят! Бр-р… За такие шутки, товарищи офицеры, запросто в другорядь без «варёнки» останетесь.
«Варёнкой» Юрка называл варёное сгущёное молоко. До «Саратова» Юрка служил вестовым на К-136. За шкоды пройдоху списали на берег. Над шабунинскими проделками рвала животы вся 15-я эскадра. Я расскажу лишь одну историю. О том, как Юрка проштрафился на К-136 и очутился в самом настоящем свинарнике.
А было так…
Сто тридцать шестая, успешно выполнив учебно-боевые задачи, возвращалась на базу. На борту лодки находился наш комдив Щербаков. Он вышел в море, чтобы лично проверить готовность корабля к дальнему походу. С собой контр-адмирал прихватил свиту старших офицеров. Штабисты толклись в проходе центрального поста, изображая умников. Указывали, подсказывали. Иногда невпопад. И, понятное дело, как всегда в таких случаях, своей толкотнёй мешали в отсеке членам экипажа. Наконец, динамики «Нерпы» донесли долгожданное: «Команде обедать!». Бачковые засуетились, погромыхивая посудой, заспешили в пятый отсек, где располагался камбуз. Там орудовал уже знакомый вам здоровенный детина Борис Пирожников. Кулачищи у мастера подводной кулинарии величиной с поварёшку-чумичку, которой он разливал компот по бачкам.
Герой нашей истории вестовой матрос Шабунин, обслуживавший офицерскую кают-компанию, растолкал бачковых и первым подставил блестящий поднос. Кок плюхнул на него гору тефтелей и вопросительно посмотрел на вестового:
- Хватит? Или добавить?
- Обожрутся… А компотику подлей. Кэп любит холодненького...
Командира корабля капитана второго ранга Александра Алексеевича Каутского на лодке уважали все. Кок без слов плеснул в чайник вестового ещё черпак компота.
Пробегая через центральный пост, бачковые подобострастно вскидывали руки к пилоткам, спрашивали разрешение пройти. Щербаков кивал, матросы торопливо шмыгали в круглую дверь переборки. Но вот в круглом проёме нарисовалась придурковато-смешливая рожа вестового. В левой руке поднос с тефтелями, в правой чайник с персиковым компотом.
- Посторонись! – прямо от комингса крикнул Шабунин, и покачивая подносом на согнутой в локте руке, двинулся на каперангов. Старшие офицеры из штаба дивизии хорошо знали заподлянский характер ухажёра адмиральской дочки, частенько накрывавшего им стол в кают-компании «Невы». Возмущались  выходками вестового, но кто пойдёт к комдиву с жалобой на его возможного зятя? Иные заискивали перед вестовым: а ну, как тот вправду станет членом адмиральской семьи? Называли Юрой-дружком, угощали дорогими сигаретами. За глаза величали дуралеем, обалдуем, обормотом, шалопаем, шутом гороховым, ветрогоном. И это – самые мягкие определения, отпускаемые в спину гарсону, небрежно капнувшему подливкой на чей-нибудь китель. Штабные офицеры хорошо выучили нахальные замашки Юры-дружка. Потому и расступились перед ним. Молча. Как пропускают мимо злую собачку. Пусть пробежит. Лучше не трогать. Ещё куснёт, чего доброго. Да и не отойди, попробуй! Юра-дружок заприметит этакую дерзость со стороны старшего офицера и непременно отомстит гнусной проделкой. Один лейтенант после обеда долго бегал в гальюн, вкусив борща со слабительным отваром из пробкового дерева, благо, пробковых матрацев на плавбазе хватает. Мог Юрка оставить без ужина запоздавшего вахтенного или дежурного офицера. Подать-то он ему на стол подаст. Но что это будет за еда? Жалкие холодные остатки трапезы! А кого полюбит – тому всё самое лучшее. Нет, с вестовым надо быть ласковым. Это офицеры зарубили себе на носу. Сразу, насколько позволял проход в центральном посту, отступили назад.
А вот комдив, на правах будущего тестя, замешкался, не успел отойти. Шабунин зацепил подносом за адмиральский мундир. Поднос перевернулся, тефтели смачно шлёпнулись на палубу отсека.
- Столпились, как бараны! Не видите – я иду?! – прикрикнул вестовой на опешивших каперангов и бросился собирать раскатившиеся по линолеуму тефтели.
- Ничего, слопаете, - буркнул Шабунин. Поднял поднос и невозмутимо удалился в офицерскую кают-компанию.
На несколько секунд в центральном посту воцарилась немая сцена. Первым опомнился возможный тесть незадачливого матроса. Прошедший тернистый путь от курсанта до комдива, старый морской волк за тридцать лет службы на флоте повидал всякое. Но такое! Контр-адмирал, возмущённый неслыханным хамством, хотел дать волю разъярённым чувствам, но вспомнил о похождениях Шабунина к своей распутной дочке, и не желая терять надежду выдать её замуж, поборол закипевшую в нём злость.
- Нет, что он себе позволяет? – в растерянности пробормотал Щербаков, глядя на Каутского, ища поддержки в его глазах.
В то время как старпом Куренков услужливо оттирал соус с адмиральской тужурки, Каутский, задыхаясь от справедливого гнева и суля кары небесные, бросился вслед за вестовым. Шабунин, насвистывая любимую арию тореадора, раскладывал тефтели по тарелочкам.
- Ты что себе позволяешь?! – переведя дух, заорал кэп.
- Не кричите в ухо, товарищ командир… Я не глухой… И вообще… Я торпедист. Не тарелки мыть пришёл на флот…
- Ты ещё оговариваться?! Десять суток ареста! Нет! Пятнадцать суток гауптвахты!
- За то, что поднос уронил? Так меня комдив толкнул. Буду жаловаться в политотдел… В прокуратуру… В газету «Боевая вахта»… В «Красную звезду»…
- Я тебе в рифму скажу, куда ты будешь жаловаться, - вскипел кэп. – Хамло!
- И это благодарность за мои салатики и винегретики?! Верно говорят: «Не делай добро – не получишь зло». Поищите другого вестового, а я – торпедист!
Кэп охлынул немного: вдруг, у этого разбитного дурня хватит ума накатать «телегу» за неправомерное наказание… Ссориться с комдивом у него в планы не входило. Да и хвалил частенько вестового за порядок в кают-компании. Кэп дал «задний ход»:
- Умные все стали! На свинарник пойдёшь! Торпедист…
Каутский слово держал твёрдо. Под громкие ржания подводников Шабунин собрал в кубрике «Невы» нехитрые матросские вещички, и беззаботно насвистывая «Если красавица…», отправился на свинарник. Ферма, именуемая в ведомостях финчасти «подсобным хозяйством дивизии», являла собой неказистый сарай на берегу бухты. Десятка два чумазых чушек рылись в мокром песке. Чавкали водорослями, ракушками, плавником.
Утром на свинарник наведался начальник продовольственных складов майор Коновалов. Дыхнул перегаром на Шабунина.
- Теперь ты в моём подчинении, боец…
- Временно, тащ маёр! Временно! На лодку скоро вернусь. Торпедист я… Подводник.
- Дам тебе подводу! Будешь на подводе помои с береговой столовой подвозить и свиней кормить. Загубишь поросяток – шкуру спущу! Смотри у меня! Подводник… От слова «подвода»…
Зря майор подводой Юрку подколол. Юрка – подводник опытный. В две «автономки» ходил. И пиллерс с бимсом не спутает. А уж насчёт шкуры майор вообще брякнул, не подумав. Грозить Юрке – себе навредить. Шабунин – бывший таксист… Монтировка в его руках, случалось, служила весомым аргументом в споре с неплательщиками за проезд, с распоясавшимися пассажирами-хулиганами. Но главное – в душе Юрка – истый моряк. А любой старший матрос из плавсостава считает себя выше сухопутного полковника. А тут какой-то задрипанный майоришка…
Осклабился в улыбке до ушей:
- Так точно, тащ маёр! Будем стараться!
- А чего лыбишься?
- Да так… Анекдот вспомнил, тащ маёр…
- Какой ещё к хренам  анекдот? – нахмурился майор.
- А кто главнее у вас, у сухопутчиков, сержант или генерал?
- Что за дурь несёшь, боец? Ну, и кто же? Любопытно узнать…
- Дежурный на КПП сержант, пьяный в дрободан, спрашивает дневального-узбека: «Генерал не приходил?» «Никак нет, тащ сержант!». «Как придёт – немедля доложи мне!». И так раза три-четыре подряд. Наконец, появился генерал. Дневальный-чурка как заорёт на него: «Долбиный гинирал! Гиде твая хрен носит? Таварищ сиржант тибя уже три часа дожидатца!».
-  Очень смешно! Ты мне зубы не заговаривай! Слушай сюда, боец… Четверых поросят, самых справных, пометь незаметно комдиву, начальнику штаба, начальнику политотдела и мне одного, само собой… А то при комиссии неудобно будет выбирать. И корми их получше. Понял, боец?
- Как не понять, тащ мичман?! - растянул щербатый рот в улыбке Шабунин и ухмыльнулся.
- Что?! – взъерепенился начпрод. – Какой я тебе мичман?!
- Так ведь у нас как говорят: «Мичман на флоте равен майору в пехоте!». – не обращая внимания на пузыри начпрода, ответил Шабунин, принимаясь за вилы.
- Я т-тебе п-покажу, боец! Я т-тебе… Ну, и дисциплинка, погляжу, у вас на лодках… Н-ничего, шёлковым у м-меня станешь, - заикаясь от негодования, заорал майор. – Смотри у меня, боец!
Майор с психу пнул тощую свинью и ушёл, метая громы и молнии в адрес нелюбимых им морячков, с высоты корабельного мостика плевавших на сухопутчиков. Надо же! Какой-то матрос и тот майора в хрен не ставит!
А Шабунин тем временем рьяно и, похохатывая, принялся за дело. Без приколов и заподлянок Юрка не прожил бы и дня. А потому, забросив вилы, взял ножницы и гладко выстриг щетину на боках четверым самым худосочным шибздикам. Раздобыл банку чёрной краски и кисть. Прежде, чем подписать, задумался: какого из них отдать на съедение выше названным начальникам?
При этом Шабунин вслух рассуждал так:
- Вот этот боровок на комдива похож. Спокойный добрячок. Он, значит, его и будет. А вот лысенького, визгливого для начштаба Потапова пометим. Характеры у них одинаково вредные… Узколобого лентяя начпо определим. Такой же дармоед. Сколько не корми – проку не будет. Задница шилом как у начпо. Так… Этот вислоухий и пузатый рахит на кривых ножках весь в начпрода пошёл. Ему и достанется…
Распределив кабанчиков столь своеобразным методом, старший матрос Шабунин поставил перед каждым из них корыто с камбузными отходами и обмакнул кисть в краску. И то была последняя сытная еда несчастных животных.
По первому морозцу на свинарник прикатила «Волга». Из неё степенно вышел командир дивизии контр-адмирал Щербаков. Поздоровался за руку с Шабуниным. За ним бодро выскочил начальник штаба капитан первого ранга Потапов.
- Определите старшего матроса Шабунина штатным вестовым на плавбазу «Саратов», - обратился Щербаков к Потапову. – «Неву» на ремонт ставим. Пора и нам со штабом туда перебираться.
 Позёвывая, выбрался начальник политотдела Хомутов. Снял фуражку, потёр лысину, снова надел. Последним из машины вывалился грузный начпрод Коновалов. Майору не терпелось отведать свеженины под водочку. Заметив расположение комдива к Шабунину, отвёл свинаря  в сторонку, ласково погладил по плечу, заговорщически понизив голос:
 - Наших красавчиков, надеюсь, пометил, как я сказывал?
- Так точно, тащ маёр!
- Показывай, Юраня, хозяйство! – потёр руки Коновалов.
У ворот фермы-сарая скрипнул тормозами «Уазик». Приехали члены ревизионной комиссии. Пока ревизоры выходили из машины, на подворье визжа и похрюкивая выбегали упитанные свиньи. Лениво вихляя жирными задами, тяжёлые хрюшки давили копытцами подстывший песок. Среди откормленных свиней бросались в глаза худобой и надписями на впалых боках четыре дистрофана: «Комдив», «Начштаба», «Начпо» и «Начпрод».
Изумлённые ревизоры затряслись в плохо сдерживаемом смехе.
- А чтоб не говорили, что начальство себе лучших выбирает, - быстро нашёлся Щербаков. – Взвешивайте! – распорядился он.
Мичману Сомову, боцману с «Невы», поручили забить доходяг, предназначенных для личной продажи. Не спеша разделаться с ними, боцман долго хохотал, глядя на бедолаг.
- Вот это хряки, скажу я вам! Гончаки, а не поросята. Чем ты их кормил, Шабунин?
- Они сами добывали корм на берегу. Морская капуста, плавник, ракушки… Очень питательно! Витамины, опять же…
Первым получил удар кортиком «Комдив». Как и подобает владельцу такого имени, поросёнок даже не взвизгнул. Тихо завалился на разостланный брезент. Хитрый «Начштаба» никак не давался. Проткнутый насквозь, верещал и дрыгал ногами. Перепуганные «Начпрод» и «Начпо» с визгом носились вдоль забора до тех пор, пока Шабунин не поставил перед ними корыто с камбузными помоями. Голод, как известно, не тётка, хотя, признаться, до сих пор не знаю, почему сравнивают эти два совершенно не совместимые понятия. Поросята дружно зачавкали, и «Начпрод» тотчас заполучил «пробоину в левый борт». Вокруг «Начпо» Сомов ходил, как-то по-особенному посматривая на него. Быть может, ему чем-то досадил Хомутов, начальник политотдела, или вообще у боцмана аллергическая неприязнь к замполитам. Улучив момент, Сомов, уже принявший «на грудь» для храбрости, набросился на бедное животное с воплем:
 - Вот тебе, начповская морда!
Подвыпивший боцман поторопился. Шустрый «Начпо» вильнул закрученным хвостиком, отпрыгнул, и тычок кортиком пришёлся в его тощую задницу. Одуревший от боли «Начпо» выбил доску в заборе, дико визжа, бросился в холодную гладь бухты. Раненый кабан отплывал всё дальше от берега. Вода розовела за ним. Несколько раз он то заныривал, то вновь появлялся на поверхности. Скоро свинья исчезла совсем.
- Начпо утонул! - истошно заорал пьяный боцман.
Этот крик слышали на «Неве». И потом шутники ещё долго строили испуганное лицо:
- Начпо утонул!
На что другие остряки с таким же серьёзным видом спрашивали:
- Какой начпо? Свинья или свинтус?
Благодаря симпатии любвеобильной дочери комдива к бывшему таксисту-торпедисту, вестовому-свинарю, Шабунин, словно мартовский кот хоть и не жил на крыше, а в кубрике «Невы», гулял по берегу вольно, сам по себе. Вскоре после этой комедийной истории штаб 29-й дивизии переместился с «Невы» на «Саратов», где Шабунин сделался полноправным хозяином кают-компании. Несмотря на якобы обещанные ему семейные и материальные блага, старший матрос начисто отрицал свою причастность к заметно округлившемуся животу рыжеволосой пассии.
 Я несказанно обрадовался встрече с товарищем по совместной службе на К-136. И теперь целыми днями пропадал в офицерской  кают-компании, покатываясь со смеху над Юркиными выходками.
Проходя мимо открытой  каюты штурмана Василькова, Шабунин заприметил висящий на спинке стула китель. Лейтенант крепко спал. Неисправимый шутник не поленился сгонять в буфет. Вернулся с ложкой. На цыпочках вошёл в каюту и опустил ложку в карман  кителя. Когда ничего не подозревающий штурман пришёл обедать, к сидящему рядом с ним старшему лейтенанту Заярному, вихляясь, подошёл Шабунин.
- Внимание, товарищи офицеры! Фокус! – объявил он. – Разрешите, тащ старшнант… Беру вашу ложку и смотрите… выбрасываю в иллюминатор за борт. Где сейчас ложка, тащ старшнант? На дне бухты? Ошибаетесь… Она в кармане вашего соседа! Позвольте, тащ нант…
И Шабунин бесцеремонно извлёк ложку из кителя хлопавшего глазами Василькова. Смех. Аплодисменты.
- Браво, Шабунин! Бис! Ещё что-нибудь изобрази…
Васильков недоумевает, руками разводит:
- Ничего не понимаю… Своими глазами видел: выбросил он ложку… Пусто у него в руках было… И как сумел?
Шабунин ржёт, доволен проказой.
- Надо уметь кошку иметь, чтобы не царапалась. Гы-ы!
Капитан третьего ранга Ракитянский подзывает вестового к своему столу, на котором не достаёт столового прибора. Юрка с хихиканьем, ужимками, неуловимым движеним выхватывает из-под белой куртки ложку, вилку, нож, незаметно выкладывает их.
- Как в лучших домах Парижу и Ландона! Всё на месте! И как вы смотрели?!
Ничем не занятый, я помогал приятелю-сослуживцу в буфете: варил сгущёнку, мыл посуду, кипятил в титане воду, убирал со столов.
Дождавшись ухода офицеров, мы устраивали пир для себя. Толстым слоем намазывали на хлеб масло и варёную сгущёнку, похожую на шоколад.
Юрка взрезал жестяную банку с колбасным фаршем, вытряхивал содержимое столбиком на расписную фирменную тарелку. Разливал по чашкам горячий кофе. Пузатый сливочник с вычурно загнутым носиком наполнялся свежими сливками, доставленными на «Саратов» утренним катером из Петропавловска-Камчатского. Сахарница с причудливыми ручками, хранившими прикосновение капитанов, адмиралов и прочих именитых посетителей кают-компании, стояла перед нами с рафинадом. Печенье в хрустальной вазочке, ломтики сыра на блюдечках из тончайшего китайского фарфора.
Мы завтракали. Не спеша. Покручиваясь в креслах, обшитых затёртым тёмно-малиновым бархатом. Насытившись до одышки, курили сигареты «Друг», оставленные Шабунину кем-нибудь из офицеров. Блаженствовали, развалясь на кожаном диване, и перламутровая раковина-пепельница постепенно наполнялась окурками.
Отдохнув столь безмятежным образом от переедания и других тягостей и лишений военно-морской службы, принимались за уборку кают-компании. Это незначительное мероприятие занимало меньше времени, чем сам завтрак или обед. Смахнув невидимую пыль, встряхивали скатерти и ковровые дорожки, споласкивали посуду и снова падали в кресла, покуривая и размышляя о том, о сём. В основном, конечно, о женщинах.
Сытые, утомлённые бездельем, не озабоченные ничем, кроме сексуальных желаний, покачивались в креслах, мечтали о свиданиях.
– Мне бы сейчас опять на свинарник…- потягивался в истоме Юрка. Вот житуха была-а… Раздам корм и гуляй сколь хошь, с кем хошь… Ни тебе утренних подъёмов, ни вечерник поверок… Наказали бы меня ещё разок так же… Да Щербаков, мурло адмиральское, на «Саратов» меня подпряг. А отсюда не сорвёшься. Как в плавучей тюряге.
- Наши сейчас на лодке… Морячат… Им не лучше, чем нам…
- В море о бабах думать некогда. То боевая тревога, то аварийная… Классная была инженерша… Жаль: на сто тридцать девятой в море ушла…
Потом наступал час обеда. Всё повторялось с разницей в посуде и подаваемых блюдах. Ароматный пар вырывался из-под крышек супниц германских сервизов. Пахло сочными котлетами, горчицей, перцем, зелёной черемшой, персиковым компотом. Потом был ужин. Белый хлеб, макароны по-флотски. Кисель фруктово-ягодный. Булка-батон. И вечерний чай. Рисовая каша с маслом. Болгарский конфитюр, баранки, печенье. Чай цейлонский.
В завершение долгого нудного дня моцион перед сном. На верхней просторной палубе игра в волейбол. Сетка натянута от борта к борту к шлюп-балкам. Мяч летает привязанный за капроновую нитку. Резкие удары по нему разносятся над водой в сумраке надвигающейся ночи. Глухо сотрясает помост штанга, звенят гири и гантели. Силачи качают мышцы, ворочают железо. Скрипят растяжки турника. Отчаянный сорви-голова крутит «солнце». Но больше всех народу на юте. Анекдоты, шутки, смех, сигаретный дым, и, конечно, гитара. Чернявый крепыш с тонкими усиками и роскошным чубом под бескозыркой, лихо ударяя по струнам, задорно поёт:
Прощай, корабль, прощай наш кэп и будь здоров!
В походе дальнем вспоминай своих орлов.
Эй, кочегар, шуруй котлы на полный ход!
Прощай наш славный Тихоокеанский флот!
И напустив на себя страдальчески-приблатнённый  вид, под общий хохот чубатый дембель счастливо напевает:
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут, она зарыдает,
А сын в Ленинграде стоит у пивной,
Последний бушлат пропивает.
Это веселятся матросы и старшины, уходящие осенью в запас. Счастливые. Скоро обнимут своих зазнобушек, а мне ещё как медному котелку служить… Ну, да ладно… Сам напросился.
На «Саратове» я уже месяц.
Однообразие безделья порядком наскучило. Если бы не вестовой Юрка Шабунин с его кают-компанией и не учебник английского языка, скрадывающий часы вынужденного бездействия, можно было бы умереть с тоски. Правду говорят: «Для птички воля дороже золотой клетки». Каким бы курортом не казалась жизнь на «Саратове», быстро надоела.
Выручали книги. В кают-компании «Саратова» довольно приличная библиотека с собранием дореволюционных изданий русских и зарубежных классиков. Пользуясь доверием Юрки, брал в кубрик любой том Мопассана, Гюго, Бальзака, Золя, Стендаля, Чехова, Гоголя, Куприна, Достоевского. Старые книги стояли на полках, прижатые накидными планками для удержания их в штормовую погоду. Корешки дорогих книг блестели позолотой тиснений, к страницам многих из них не прикасались руки читателей. У бывших капитанов, занятых проводкой судна, на чтение времени не хватало. А купцам и другим важным пассажирам «Саратова» за пьяными кутежами не до чтива было. Редко заглядывали в библиотеку и офицеры, прекрасно осведомлённые о её книжном  фонде, покрытом мхом «преданья старины глубокой». Произведениями современных авторов библиотека давно не пополнялась.
Однажды, когда я в очередной раз рылся в этом богатом кладезе великих шедевров мировой литературы, раздумывая, взять «Божественную комедию» Данте или «Декамерона» Бокаччо, ко мне подошёл Юрка, хмыкнул:
- И чего тебя развозит на эту мудрёную фигатень? Возьми вон ту, затрёпанную… Внизу, справа… Офицеры её одну и мусолят… Зачитали до дыр. А книга как женщина, - говорят они, - чем сильнее затаскана, тем интереснее.
Я чуть не ляпнул: «Танька Щербакова, дочка адмиральская, тасканная-перетасканная, неужто интереснее стала?».
- На столь веский довод у меня возражений нет, - ответил я. – Хорошая книга и впрямь, как женщина, всегда в ходу и пользуется спросом. Убедил, Юрка. Беру затрёпанную!
- Эрих Мария Ремарк. «Три товарища», - прочёл я затёртую надпись на обложке с оборванным тряпичным переплётом. Груда пожелтевших, разлохмаченных по краям листов. Название книги показалось скушным, детским. На ум сразу пришли асеевские «Васёк Трубачёв и его товарищи» и гайдаровские «Мои товарищи». Но ведь зачитана в лохмотья!
Я начал читать и …
Книга поразила глубиной человеческих чувств, мастерски переданных автором. Она произвела на меня неизгладимое впечатление, на долгие годы оставаясь моим настольным атрибутом. К ней, как к неиссякаемому источнику живительной силы припадал я во время душевных депрессий и переживаний, черпая из неё силы и вдохновение.
И ещё, благодаря Юрке, обрёл я на «Саратове» одного автора, ставшего любимым навсегда: Джека Лондона! Я прочёл «Три товарища» взахлёб и с ещё большим нетерпением проглотил «Мартина Идена»,  «Морского волка», «Северные рассказы» и подумал: «Как мог я жить без чтения таких замечательных книг?».
Предвижу вполне резонный и давно назревший вопрос: «Что я забыл на «Саратове»? Почему слоняюсь по кораблю, изнывая от скуки и лени? Каким ветром занесло меня, ракетчика, на этот допотопный пассажирский труженик – свидетель морских и политических бурь, на полном серьёзе именуемый плавучей базой субмарин? Угадал? Этот вопрос вам нетерпелось задать.
Я отвечу на него, но не сию минуту.
После вчерашнего проливного дождя, обстановка на реке за ночь переменилась в лучшую сторону, крутые волны превратились в лёгкую рябь, ветер стих и, пока позволяет погода, пора двигаться дальше, в заманчиво-неизвестное Лукоморье.
Сложу в планшет дневник и ручку, надёжно заверну в непромокаемый пакет и засуну в рюкзак.
               
                В  резерве.

Над сонной гладью реки плывёт туман, заволакивает прибрежные кусты клочковатыми облачками. В тишине прохладного после сильного дождя утра, стараясь перекуковать одна другую, перекликаются кукушки.
Когда из-за высокого тальника проглянуло солнышко, я выбрался из палатки. Выбрав на берегу подходящее место, умылся из тёмного, глубокого омута, окаймлённого осокой. Недостатка в продуктах не испытывал, но рыбацкая страсть заставила швырнуть в омут короткую мелкоячейную сеть. Так, ради любопытства и забавы: уж больно загадочна его таинственная чернота. Что там в ней? Какие черти водятся?
Собрал все вещи на плот, оглядел привал пристальным взглядом: не забыл ли чего? Начал отвязывать швартовый конец и увидел белеющий в осоке шнур. А сеть?! Пока готовился к отплытию, в неё набилось десятка два жирных, толстых чертенят-окуней. И пятнистая полуметровая щука-ведьмачка, хозяйка водяного чертога. Разевая красную зубастую пасть, она собрала на себя всю сеть. Сильная рыбина била хвостом, отчаянно трепыхалась, стремясь вырваться, пока освобождал её из нитяных пут. Как тут не вспомнишь сказку про Емелю.
- Плыви, дорогуша, авось, пособишь когда-нибудь по-щучьему велению, по моему хотению, - размахнувшись, бросил я щуку обратно в заливчик, где едва не пришёл конец моим лишениям и невзгодам, надеждам и разочарованиям, радостям и бедам. Чудесным избавлением от утопления я обязан своему Ангелу-хранителю, по милости Божьей возвернувшему меня на твердь земную. Ощущая под ногами её незыблемость, совсем не страшной, а мирной и спокойной кажется поутру  играющая бликами рябь протоки, медленно и тихо, но неудержимо и властно несущей воды в Обь. Обругивая себя за бесцельную рыбалку, с трудом выпутывая ненужную мне рыбу и швыряя окуней одного за другим обратно в воду, я лишь мельком поглядывал на предательский заливчик, из трясины которого в буквальном смысле еле унёс вечером ноги. Плохое быстро забывается, обошлось – и ладно, как так и надо, словно и не было вчерашних истеричных слёз, воплей и рыданий под ливневым дождём с раскатами грома и ослепительными вспышками молний. Но вот спасительная валёжина, борозды в жёлтой тине от моих ползаний и куча мокрой, грязной одежды, сложенной на плоту для стирки - следы неприятного происшествия. Не здесь, стало быть, последнее пристанище плота-катамарана «Дик» и странствующего отшельника, плывущего в Никуда. Не здесь кончается его река-жизнь. Что ж… Плывём дальше. Боже, милостив буди мне грешному мытарю. Кланяюсь низко за избавление от утопления в этом предательском иле.
 Ещё в сеть поймались две небольшие стерлядки. Им не повезло: отпускать их я не стал, потому что уха из них необыкновенно вкусна. Поневоле Демьяна вспомнишь из басни Крылова. Наверно, на реке я заелся: окуни и щуки для меня уже не рыба, поэтому осетровые представители доисторической эпохи оказались в ведре с водой.
Подлетели утки, плюхнулись почти рядом с плотом. Я затаился, не шевелясь, и они принялись отряхиваться, нырять, разбрасывая вокруг себя сверкающие брызги. Фиолетово-зелёные зеркальца оперений отливали металлическим блеском, сияли радужным цветом.
Парабель, изобилующая поворотами, вильнула в обратную сторону. Скоро я огибал вчерашнюю купель, стараясь не думать о вчерашнем происшествии, чуть было не ставшим последним эпизодом одиночного плавания по жизни-реке, о панических эмоциях, вызванных смертельным страхом, бурной грозой и шумящей в темноте рекой.
На правом берегу показалась неказистая охотничья изба. Из неё вышли трое. Камуфляжные кепки, штаны и куртки. У каждого в руках бинокль. Лупятся на меня. Вода хорошо доносит приглушенные растоянием голоса:
- Федька, смотри! Опять этот мужик плывёт! Мы его в Колпашево видели…
- Во даёт! Упорный! Дней десять назад я его у Могочина обошёл… И уже здесь! И куда его хрен несёт? Наводнение кругом… За Каргаском и берегов не видать…
- Настырный, видать… А что ему наводнение? На плоту переждёт… В июле вода на спад пойдёт.
Их голоса ещё раздаются, но уже тихо и не разборчиво. Одно ясно: случайные свидетели моего плавания прояснили в какой-то степени навигационную обстановку, ожидающую меня за Каргаском: в июле вода на спад пойдёт. Залитые луга, леса, водная гладь с верхушками деревьев и кустов, уходящая за горизонт. Недвижимая, застойная вода там, где в июле замычат коровы, затрещат сенокосилки, встанут стога сена. Бурная, штормовая на фарватере, где гуляют высокие волны, грозя растрепать «Дика», где идут буксиры с баржами, грозя раздавить «Дика».
Ладно, будем посмотреть… А пока где-то слева близка автотрасса Томск - Каргасок. Слышен гул автомобилей. На западе, вдали, краснеет вышка  теле-радио-ретранслятора.
Солнечно. Жарко. Бесконечное кукушечье кукование. Курлыканье журавлей. Чистый, прозрачный воздух над ещё не изгаженной рекой Парабелью. 
Впереди плота движется что-то странное, непонятное: водную гладь, затенённую густым лозняком,  рассекает мохнатый шарик, оставляя позади стреловидный след. Вот проплыл перед самым носом «Дика» и вдруг с шумом и кучей брызг вымахнул на упавшее в воду дерево, тотчас превратившись в речную красавицу-норку. Это её голову принял я за шарик. Пловчиха отряхнулась и начала прилизываться как обычная кошка. Усы её топорщились, глаза блестели. Миролюбивый, спокойный вид прихорашивающейся норки ничем не выдавал в ней хищного, ловкого зверька.
12.45. Справа, на зелёной равнине, затопленной неглубокой – по щиколотку – водой, лежит огромный ржавый остов буксира – всё, что осталось от судна. Каким штормом его занесло сюда?
17.00. Подхожу к высокому обрывистому яру левого берега. Вижу село. Это Пашня. Далее, согласно карте, Геодезическая.
Мимо пронёсся модный камуфлированный катер с мотором «Судзуки». С него прокричали:
- Желаем всех благ! Передадим привет!
Кто, кому, от кого собирается передать привет, я не понял. Благожелатели одеты под цвет катера: в камуфляж. Рыбинспекторы, наверно. Они дали по газам, и быстро стихающий по мере удаления рёв «Судзуки» скоро затих за излучиной реки, а мой плот ещё с минуту бултыхался и раскачивался на волнах, поднятых скоростной посудиной.
Иду краем яра. Ели и кедры дремучей стеной возвышаются над ним. Но через полчаса хода редеют, выказывая чёрные избы. Лают собаки. Мычат телята. Под изгородью копошатся куры. Спутанная лошадь, отгоняя хвостом надоедливых комаров, пасётся на лугу.
- Подруливай, мореплаватель, -  приветственно машут с моторной лодки, стоящей под берегом.
Да и то пора отдохнуть, пройтись по твёрдой земле. Пообщаться с аборигенами. Купить хлеба. Запастись колодезной водой.
Подгребаюсь к лодке, швартуюсь и перебираюсь к дружелюбным незнакомцам. Улыбаются, руки тянут:
- Першин Василий Степанович…
- Бубенчиков Виктор Павлович…
Оба приятеля – каргасокцы, заядлые охотники-медвежатники.
Я вовремя подоспел: застолье на моторке в аккурат начиналось. Василий Степанович откупоривал бутылку водки. Виктор Павлович нарезал чушь – строганину из кострюка-осетра.
- Накатишь? – подавая почти полный стакан водки, спросил меня Василий Степанович.
- Накачу, - в тон ответил я. Хряпнул, не дыша, закусил, не спеша. К беседе мужиков прислушался. Говорили о медвежьей охоте.
- Прошлой осенью, веришь, повадились косолапые к нам на огороды, - обратясь ко мне, начал рассказывать Василий Степанович. – Семь медведей завалил… А что оставалось делать? Не гонять же их оглоблей!? Здесь их прорва развелось. Шастают по берегу…
Недолго погостевал я в лодке приветливых каргасокцев. Вечерело. Да и ветер свежел. Пополнив запас воды из родника, приготовился в путь.
- Держи, сегодня куплен, - подал мне пару буханок хлеба Василий Степанович. – Приезжай зимой в Каргасок. На охоту на вертолёте полетим, - пригласил он.
- На берлогу сходим… приезжай, а? – просительно сказал Виктор Павлович.
Мы прощались, словно сто лет знакомы. Не забыв снабдить меня своими адресами и телефонами, приятели-охотники оттолкнули мой плот-катамаран от борта моторки. Течение подхватило «Дика», увлекло за собой. До чего хороший, отзывчивый, душевный народ  приобские томичи-северяне! Последнее готовы отдать незнакомцу!
Любуясь вечерней зарёй на Парабели, я прозевал узенькую протоку, ведущую в Каргасок кратчайшим путём. Пришлось делать крюк и всю ночь пилить устьем реки, уходящим к Оби намного правее. Досадная промашка обошлась мне в десять бессонных часов на плоту, в сорок лишних километров. Тихая,  нудящая комарами, последняя парабельская ночь показалась нескончаемой.
Чего не передумаешь в одиночном плавании, сидя на медленно плывущем плоту… Кстати, я обещал рассказать, как во время флотской службы оказался на плавбазе «Саратов».
А было так…
Перед выходом в Тихий океан на боевое дежурство сто тридцать шестая стояла у пирса посёлка Советский. Населённого пункта с таким названием на географических картах того времени не найдёте. Не знаю, как сейчас, но в те годы оцеплялся он батальоном солдат караульной службы. Не только человек не пройдёт - мышь не пробежит незамеченной. Ночами, в свете прожекторов на длинный пирс заезжал тягач с ракетой на платформе. Портальным краном грозная красавица поднималась на стропах вверх и плавно опускалась в шахту подводной лодки. Затем ещё две. И никого вокруг. С одной стороны море. С другой – пустынный берег, портальный кран на нём. Безлюдный пирс. Ни строений, ни огней. Чёрная ночь вокруг и несколько подводников на верхней надстройке, приглушённо разговаривая, возятся у раскрытых ракетных шахт.
В одну из таких скрытных ночей на пирс въехал заправщик с ракетным топливом. На время похода оно закачивалось в резервуары, расположенные в надстройке, и в целях безопасности хранилось отдельно от ракеты. Лишь перед стартом горючее переливалось в  её баки. Убирая заправочные шланги, я пренебрёг наставлениями инструкции, брался за шланги незащищёнными руками. По привычке полез в карман, сунул руку мимо него – такова особеннось флотских брюк, на которых спереди вместо ширинки откидной клапан. Вместо кармана нередко попадаешь  рукой под клапан, на голое тело. Так и случилось у меня во время заправки ракеты горючим. Как часто бывает -  в самый неподходящий момент зачесалось между ног. Хоть умри, но почеши! Скоро сильнее захотелось почесать. Повторил процедуру с большим рвением. Чувствуя жжение и нестерпимый зуд,                сучил ногами и, не  в состоянии терпеть, спустился в лодку, пулей влетел на свой боевой пост. Снял штаны и обомлел:
- Петруха, глянь-кось, - позвал я друга.
- Ни фига себе! -  присвистнул Молчанов. Ты где так умудрился?
- От горючки это… Перчатки резиновые не надел, когда шланги убирал. Тушин узнает – убьёт за нарушение техники безопасности…
- К доктору надо, - покачал головой Пётр. – Тут, паря, шутки плохи. Надо сдаваться…
Капитан медицинской службы Ободов, наш корабельный врач, самолично отвёз меня в медсанчасть плавбазы «Саратов». Сто тридцать шестая ушла в тот раз в автономку без меня.
Опухоль, вызванная микрочастицами ядовитого горючего, прошла через несколько дней, чему способствовало пристальное внимание к моей скромной персоне военных врачей и лечение.
 Пока сто тридцать шестая охраняла мир у Мидуэя под боком у 7-го американского флота, ко мне на «Саратов» по мою душу прибыл щеголеватый симпатичный офицер. Назвался командиром БЧ-2 резервного экипажа старшим лейтенантом Заярным.
- Пойдёшь, моряк, служить ко мне! – весело хлопнул меня по плечу офицер. – Собирай вещички и топай за мной… Катер ждёт.
- А как же сто тридцать шестая? Что скажет Тушин, как вернётся? Что я сбежал от него? – спросил я, понимая, что противиться бесполезно: приказ есть приказ!
- Тушин – мой однокашник по училищу. Уладим с ним этот вопрос. Приказ о твоём переводе в строевой части дивизии уже подписан. Не пожалеешь! Многие рвутся в резервный экипаж. Ни корабля, ни заведования, ни материальной части… Не служба – мёд! Всё! Погнали! Крути педали, моряк!
- Есть, товарищ старший лейтенант, крутить педали, - с кислой миной ответил я. Перспектива быть резервистом не прельщала меня.
- Вот и ладушки, - подбодряюще подмигнул мне Заярный, сам, видимо, очень довольный назначением в резервный экипаж. Поблескивая начищенными хромачами, зазвенел ступенями трапа, выбегая из кубрика на верхнюю палубу. Не зная огорчаться столь неожиданной перемене, или радоваться, я в полном замашательстве последовал за новым командиром.
Но что ни случается – к лучшему. Через пару дней с гитарами, баянами, со всем походным скарбом выгружался резервный экипаж из крытых грузовиков на зелёный луг совхоза «Начикский». На берегу реки поставили палатки. Настелили в них матрацы, подушки, одеяла, сложили чемоданы и вещевые мешки. Неподалеку установили длинный умывальник, полевую кухню, деревянную бочку с красной икрой свежего посола, фляги с молоком, ящики с консервами, печеньем, соками. Ешь, пей вволю! Загорай на солнце!
В бочке с малосольной икрой валялся алюминиевый черпак с деревянной ручкой. Загребай деликатес, сколь пожелаешь!
Погода – люкс! Все от радости чувств, переполняющих душу сознанием свободы, счастливо улыбались, бегали босиком по мягкой густой траве, пинали футбольный мяч, резались в волейбол. Некоторые, в том числе и я, бродили у речки, высматривая лососей, идущих на нерест. Красотища! Курорт, а не служба!
Но не отдыхать приехали мы сюда, а полоть совхозную картошку. Кто нас отрядил в Начики, неизвестно, но халтуры мы не позволяли. Не такой моряки народ, чтобы халтурить. Пололи старательно, как на личном огороде.
После завтрака каждый член резервного экипажа, будь то матрос, старшина, мичман или офицер, становился на один картофельный рядок. До обеда доходил до конца огромного поля. Там обедали на природе с неуёмным аппетитом. После приёма пищи и часового отдыха двигались в обратном направлении.
После ужина переодевались в форму «два»: чёрные брюки, подпоясанные чёрным кожаным ремнём с латунной бляхой, хромовые ботинки, белая форменка и бескозырка с белым чехлом. Шли в сельский клуб. Две гитары, два баяна. На всю улицу, во всю ширь мехов и здоровых лёгких неслось:
Сладкая-я исто-о-ма-а,
Черё-ёмухи цве-ет,
Усиди-ишь ли дома-а
В восемнадцать ле-ет…
В совхозном клубе полно молодёжи. В основном, местные девчата и солдаты гвардейской танковой части. Гражданских парней нет. Солдаты давно вытурили их отсюда.
Поначалу содружество армии и флота проявлялось в подчёркнуто-хозяйском поведении солдат: мы здесь быки, тёлки наши, соперников не потерпим. Но вот морячки ударили по струнам, развернули баяны. И грянули:
Севастопольский вальс
Помнят все моряки.
Разве можно забыть мне вас,
Золотые деньки?
Никто из матросов и старшин не двинулся с места.
А щемящая сердце мелодия вальса зовёт, манит  приобнять девичью талию, закружить в танце.
Солдаты подтянули ремни, одёрнули гимнастёрки. Начикские дамы в ожидании кавалеров прихорашивались, сбившись кучками, скромно теребили платочки.
Моряки выжидали на правах гостей. Пусть начинают солдаты. Возьмут своих зазноб, с которыми дружат, а нам какие останутся. Моряк потому и моряк, что отличается от других родов войск галантностью и порядочностью. Не будет отбивать девушку у парня. Тем более, у солдата, и без того обиженного судьбой. Если, конечно, сама девчонка не отдаст предпочтение моряку. Ну, тут, извините…
Итак, стоим, ждём. Пошли солдаты. Первый, высокий бравый сержант с лицом кавказской национальности, с погонами и петлицами танкиста подошёл к местной джульетте с поклоном – шаркнул кирзовым сапогом – фуражка чуть не слетела с кучерявой головы. Джульетта глазки в пол: не танцую. Отставка танкисту. Сержант громко, чтобы все слышали:
- Ах, извините, не заметил, что вы беременны…
Второй пошёл. Розовощёкий крепыш-ефрейтор. Пилотка набекрень на лысой голове. Вразвалочку подрулил: прошу на танец, мамзель!
В ответ ужимочка робкая: не танцую. Ефрейтор – парень битый. Коробок из кармана вынимает, спичку достаёт, мамзели подаёт:
- На, в зубах поковыряй, коли не танцуешь…
Третий солдат, увешанный значками,  пышногрудую деваху за руку схватил, силком на круг потянул. С визгом вырвалась, убежала. Отлуп солдату. Не помогли значки.
Четвёртый, пятый, шестой на заходе: отвал танкистам. Не хотят танцевать с ними деревенские красотки. В чём дело? Столпились у дверей клуба солдаты. Курят. Маракуют. Об чём-то живо поговорили, приосанились, на новый штурм ринулись. Нет, не повезло бронетанковым войскам и на сей раз. От ворот поворот!
А вальс завораживает, льётся песней, раскачивает девчонок, увлекает на середину зала, и подружки начинают танцевать сами с собой. Ну, простите, это уже непорядок. Пора! Теперь наш выход.
Неторопясь подходим к танцующим, разнимаем пары, приглашаем стоящих в сторонке. Отказов нет! Правая рука на гибкой девичьей талии, в левой хрупкая маленькая ладонь. В вихре вальса  кружатся, мелькают синие гюйсы, белые форменки, ленты бескозырок, чёрные клёши, узкие, короткие юбки. Накрашенные губы девиц, подведённые чёрной тушью глаза, надушенные волосы, тугие груди в тесной близи – всё пьянит, будоражит моряцкую кровь.
Севастопольский вальс, -
Золотые деньки;
Мне светили в пути не раз
Ваших глаз огоньки.
Счастливы девчонки совхоза «Начикский». Надоели им грубияны-солдафоны. Да и понять их можно: не сравнимы пыльные солдатские кирзачи с флотскими хромовыми ботинками.
- Полундра! Наших бьют!
В дверном проёме нарисовался матрос с фингалом под глазом и с разбитым носом. Побоку девчат. Выбегаем за дверь и сразу из темноты прилетает: бац, бац! Кому в ухо, кому по зубам.
- Ах, вы так, медь вашу! Пехота необученная, зелень галифешная, кирза дембельная! Не танкисты, а танкетчики!
Влетаем обратно в клуб, задраиваем переборку, то бишь, дверь. Ножку стула в дверную ручку: на-кося, выкуси!
- Видали мы таких водителей броневиков! Вам на танкетках по тундре волков гонять, кони педальные! – кричим через дверь, сотрясаемую ударами кованых солдатских сапог. Да нам-то до этих душеизъявлений! Девки с нами. Два баяна, две гитары. Составили полукругом стулья, придвинулись поближе друг к другу, обнявшись и раскачиваясь, поём задушевно:
Когда после вахты гитару возьмёшь
И тронешь струну за струной
Ты словно опять ненадолго зайдёшь к
К любимой и самой родной.
Шумит волна, звенит струна,
Гитара поёт и поёт…
За окнами бегают разъярённые танкисты. Орут. Угрожают.  Раскатать гусеницами обещают. Не долго бегали славные гвардейцы. Приехал на бортовой машине усиленный патруль, загнал ухарей в казарму. Больше мы не видели конкурентов на танцплощадке начикского клуба.
Проводив до калиток девчонок, к полночи возвращались в свои палатки.  А утром снова в поле с тяпкой.
Погода стояла солнечная, жаркая. Все загорели. Как на юге побывали. Да жаль, всего за неделю с тем полем управились.
Совхозное начальство, в благодарность, организовало выезд на горячие ключи, в долину гейзеров. Из-под земли там среди камней вырываются струи кипятка и пара. Рядом, в расщелинах клокочет, бурлит вода. Туристы, экзотики ради, наложили в сетки-авоськи картошку, варят её в таком природном котле. Чуть дальше озеро. Вода в нём слоями. Ноги сводит холодом, грудь обжигает. Сместился на пару шагов -  ноги пришпаривает – спину холодит. Но всё равно такое необычное купание стоит недели, проведённой в поле с тяпкой. К тому же, мало кому воочию доведётся увидеть однажды то, о чём рассказывалось на уроках географии.
Мне вспомнился боровлянский наш учитель Пётр Павлович Косов. Он так увлекательно живописал путешествия по Камчатке и Гималаям, по джунглям Амазонки и африканской саванне, по американским прериям и монгольским пустыням, по зелёным равнинам Гренландии и Таймырской тундре, что мы слушали, разинув рты. Получалось так, что везде Косов побывал сам.
«Снег идёт, бывало, а я сижу по шею в озере с горячей водой», - помню его рассказ про Камчатку. Пятёрки по любимому предмету - географии – других оценок я у Косова не получал. Светлая тебе память, Пётр Павлович!
Но вернусь к записям о резервном экипаже, сформированном для подмены личного состава подводных лодок, возвратившихся из дальних походов. Уставшие их команды уезжали на отдых в камчатский санаторий Паратунка, а пока они грелись в горячих  источниках, мы ходили в море на их лодках. Отрабатывали слаженность действий на боевых постах.  Дифферентовались, погружались, всплывали, имитировали торпедные и ракетные стрельбы, учились бороться за живучесть корабля.
Однако, чаще команду резервистов отправляли в Петропавловск-Камчатский на подсобные работы. Мы разгружали трюмы пароходов, ворочали мешки и ящики на продскладах. Ходили в патрули и караулы.
Однажды, я стоял часовым у опечатанных пломбами дверей учебных кабинетов. Прохаживался по коридору с пустым карабином, изнывая от скуки и борясь со сном. Спать на посту всегда хочется.
От нечего делать, выкрутил штыком шуруп из косяка, вложил в ствол и взвёл затвор. Прицелился в лампочку и нажал спуск. Ударник стукнул по шурупу, тот вылетел, угодил в лампочку, она бахнула, отчего в коридоре стало темно. Почти в ту же секунду в конце коридора послышались шаги, и в тусклом свете уличных фонарей я разглядел адмирала Гонтаева со свитой. Командующий эскадрой направился в мою сторону. Ещё не оправившись от растерянности после разбитой лампочки, я заорал:
- Стой! Кто идёт?!
-  Вы что, матрос, разве не видите? Это я, адмирал Гонтаев…
- Вижу, товарищ адмирал… Разводящий ко мне, остальные на месте! – заученно крикнул я. Гонтаев продолжал идти.
- Стой, буду стрелять! – сдёрнул я с плеча пустой «СКС».
Адмирал остановился, обернулся к свите.
- Вижу, здесь служба несётся отлично. Матроса поощрить!
Так я заработал первые сутки дополнительно к отпуску.
Наградой за матросские труды было увольнение на берег в выходные дни. Представлялась возможность ознакомиться с достопримечательностями.
Мы побывали на сопке Любви. Видели чугунные пушки 3-й батареи лейтенанта Максутова, геройски оборонявшей Петропавловск-Камчатский в 1854 году. Сфотографировались у памятников «Слава» и «Часовня», после чего в кинотеатре «Камчатка» смотрели кинофильм «Увольнение на берег» об однодневном приключении матроса-черноморца в исполнении актёра Льва Прыгунова. Фильм в тему, да жаль: такой хорошенькой девчоночки, как в том фильме, не подвернулось.
Петропавловск-Камчатский – город моряков. Здесь флотской формой никого не удивишь. Впечатление на девушек бескозыркой не произведёшь. Заелись в женихах. Им офицерскую фуражку с «крабом» подавай или «мицу» комсостава. «Мица» - мичманка, фуражка штурманов и механиков гражданского флота, а их здесь – как собак нерезанных. Плюнь налево – в капитана торгового судна попадёшь. Плюнь направо в капитана рыболовного сейнера. Плюнь прямо – в командира военного корабля угодишь. Первые валюту имеют, шмотки заграничные привозят. Вторые деньгу зашибают немалую.
Ну, а третьи, помимо приличной зарплаты, ещё и льготами пользуются, на государственном содержании. Хорошие женихи. Выгодные. Выходи за такого замуж – горя не имей. Всем обеспечит, сам на полгода в торговый рейс, в рыбацкую путину, в боевой поход свалит. Житуха-а! Вот питерские красавицы и норовят  оторвать муженька с шевронами на рукавах, с погонами на плечах. Упал бы им с печки бравый орёл-матрос с лихими усами и грудью колесом! Ни отдельной каюты у него, ни хрустящих бумажек в карманах. Мы это быстро поняли. Ловить нечего, кроме как продолжать знакомиться с … историческими памятниками.
Вот, к примеру, на четырёхугольой тумбе, опоясанной цепями, камень с якорем и надписью: «Памяти Лаперуза». Трагична судьба этого отважного мореплавателя. Французское правительство назначило его руководителем экспедиции по исследованию почти всего Тихого океана. Жан Франсуа Голуп граф де Лаперуз – военный моряк с опытом плаваний в открытом океане. Ему было 44 года, когда фрегаты «Буссоль» и «Астролябия» отправились в 1785 году с научными целями к далёким азиатским берегам. Через два года корабли Лаперуза вошли в Японское море, посетив перед этим Аляску, Калифорнию, Гавайи, Филиппины. Пройдя проливами, отделяющими Сахалин от материка  и Японии, Лаперуз доказал, что это остров. Обследовав Курильские острова, экспедиция прибыла на Камчатку, откуда Лаперуз отправил во Францию почтовое донесение через Сибирь о проведённых исследованиях. В 1788 году «Буссоль» и «Астролябия» достигли Австралии, покинув которую исчезли бесследно. Лишь в 1827 году были обнаружены обломки погибших кораблей на рифах острова Ваникоро. Их команды, как стало известно от туземцев, благополучно добрались до берега. На этом уединённом острове французы прожили всю жизнь, зажигая костры, пытаясь привлечь внимание проходящих вдали парусников. Никто их не заметил. В память о плавании Лаперуза пролив между островами Сахалин и Хоккайдо назван его именем. И по праву.
А вот ещё памятник: «Витусу Берингу». Мне, как русскому человеку горько и обидно, что пролив между Азией и Америкой назван Беринговым. Мало того, море, разделяющее на севере эти материки, тоже Берингово. Несправедливо!
Известно, что первым в 1648 году из Северного Ледовитого океана в Тихий прошёл казак-мореход Семён Иванович Дежнев. За 80 лет до Беринга открыл пролив, отделяющий Азию от Америки.
Датчанину, состоящему на флотской службе в России, не удалось пройти всего пролива, а пришлось ограничиться плаванием только в его южной части. Капитан-командор Витус Ионссен Беринг был храбрый и опытный моряк. Участвовал в Азовском походе Петра Первого, в победных баталиях на Балтике. Экспедиция Первой Камчатской экспедиции, проводимая Берингом на боте «Св. архангел Гавриил» в августе 1728 года, обогнула Чукотский нос и находилась в Чукотском море. Сильный туман не позволил участникам экспедиции увидеть вершины гор на американском материке и убедиться, что они достигли пролива и даже проникли к северу от него. Беринг усомнился в целесообразности дальнейшего пути на север и решил повернуть обратно к Камчатке. Его помощник лейтенант Алексей Ильич Чириков настаивал на продолжении плавания вдоль берега, но убедить капитана-командора не смог.
В 1730 году Беринг возвратился в Петербург, где в 1732 году была организована Вторая Камчатская экспедиция, которую вновь возглавили В.И.Беринг и А.И.Чириков.
Вторая Камчатская экспедиция, которой были поручены поиски северо-западного побережья Америки,  четыре года добиралась от Петербурга до Охотска через сибирское бездорожье и таёжные дебри. Ещё четыре года строились экспедиционные корабли-пакетботы «Св. Пётр» и «Св. Павел».
Несмотря на то, что Адмиралтейств-коллегия и Сенат совершенно точно определили курс от Камчатки через океан к Америке, Беринг из тщеславных соображений отправился на юг, до 46-й широты, на поиски несуществующей земли Гамы, сооблазняясь кладами и сокровищами, которые найдёт на ней. Напрасно Алексей Чириков отговаривал его от авантюрного замысла. Мнения капитанов разошлись, как их корабли. «Св. Павел» Чирикова ушёл на север курсом, определённым заданием  экспедиции. «Св. Пётр» Беринга ушёл на юг.
Два месяца бури и штормы носили пакетбот по океану. Многие моряки умерли от цинги. На третий месяц «Св. Пётр» приблизился к безлюдному острову, ошибочно принятому Берингом за Камчатку. Штормом пакетбот перебросило через камни в лагуну, откуда выйти в море не представлялось возможным. Здесь,  в мучительных страданиях окончил свои дни в декабре 1741 года капитан-командор Витус Ионссен Беринг.
Алексей Чириков достиг северо-западных берегов Америки, доказав тем самым существование пролива.
Переждав зиму в Петропавловске-Камчатском, Чириков отправился на поиски Беринга. На расстоянии видимости прошёл острова (ныне Командорские), не предполагая, что на одном из них бедствуют моряки «Св. Петра».
Таков конец Беринга, заплатившего жизнями экипажа за свою авантюрную попытку отыскать несуществующую землю Гамы. Высокая колонна на мраморном постаменте, увенчанная шаром, напоминает петропавловцам и гостям города о величественном мореплавателе, некогда ступившем на землю Камчатки.
Петропавловск-Камчатский – самый старинный город из всех существующих на Дальнем Востоке. Овеваемый солёными ветрами Тихого океана, растянулся он вдоль побережья лазурной Авачинской губы.
Город-порт окружён горами, над которыми гордо возвышается курящийся конус Авачинского вулкана. Улицы ступеньками поднимаются одна над другой.
Современен вид Петропавловска-Камчатского: благоустроенные многоэтажные дома раскинулись на живописной зелени холмов.
Идём, не торопясь, по скверу, набредаем на медную пушку, установленную рядом с обелиском, воздвигнутым в честь Витуса Беринга и Алексея Чирикова. В 1740 году эта пушка находилась на борту пакетбота «Св. Пётр»,  ставшего на якорь в дикой и безлюдной тогда Авачинской губе. Её нашли на одном из Командорских островов, у берегов которого потерпел крушение корабль Беринга.
Ещё мы видели обелиск «Слава» и памятник «Часовня» с выставленными перед ней старинными пушками.
Потолкались на морвокзале, выпили по стакану лимонада.
На том культурная часть увольнения в город закончилась.Тихим вечером морской буксир увёз нас на плавбазу «Саратов».
Сопки, окружающие бухту Крашенинникова, радовали глаз буйством осенних красок. Дубняк на склонах, тронутый первыми заморозками, казался мягким ворсистым платком, наброшенным на огромные крутые плечи.
Заходящее солнце освещало далёкие вершины холмов, пожелтевших под свежим дыханием сентябрьских холодов. Короткое на Камчатке лето.
На «Саратове» я узнал приятную новость: из боевого похода вернулась «сто тридцать шестая».
               
      Возвращение  на  К-136.

Проснувшись среди ночи, я пытался вспомнить, что снилось, но приятный сон уже угас в памяти, и мною завладели мысли об ушедших годах…
В канун Нового 1963 года в каюте замполита рисовал я стенную газету. Воплощая в красках фантазию «зама», изобразил деда-Мороза, стоящим на палубе подводной лодки с военно-морским флагом в руке.
- Нос у твоего деда-Мороза синий как у алкоголика, - ткнул пальцем в моё художество заместитель командира резервного экипажа капитан-лейтенант Солодовников.
- Так ведь говорил вам, тащ кап-нант, гуаши красной нет, - объясняю ему. – И не синий нос вовсе, а лиловый…
- Ладно, малюй, - равнодушно отмахнулся Солодовников. – Я вздремну чуток.
Снял засаленную, в перхоти, тужурку, швырнул в шкаф и плюхнулся на диван. Как был: в форменных, не знакомых с утюгом брюках, в кремовой, не первой свежести, сорочке. Ботинки, скучающие по сапожной щётке, тоже не потрудился снять. Придвинул ногой кресло, выставил на обозрение пару растоптанных подошв и предался храпу с приятными сновидениями. Жирные, забытые ножницами волосы на лысеющей голове «зама» слиплись космами. Нестиранные неизвестно сколько дней носки источали далеко не фиалковый аромат. В чмокающих губах воспитателя матросов пузырилась слюна.
Неведомо нам, простым смертным, где политотдел дивизии раскопал это нечёсанное, храпящее чудо, неопрятное, жёванное и никчемное. Всегда заспанное, оно выползало из каюты лишь к завтраку, обеду и ужину. Раз в месяц проводило формальные заседаловки, именуемые в отчётах партийными и комсомольскими собраниями, и снова залегало в каюту-берлогу.
После обильного принятия пищи замполит обычно подзывал меня, с одышкой, с отрыжкой напоминал:
- «Боевой листок» надо выпустить… Собрание прошло… Подсуетись…
- Так это ж когда было, тащ кап-нант…
- А-а, ну, тогда матроса Пушкарёва отобрази карикатурно… Он из увольнения в нетрезвом виде явился. Нет, погоди… Этот момент оглашать не будем… До политотдела дойдёт,  наши показатели в боевой и политической подготовке снизятся. А мне поставят на вид за плохую воспитательную работу. Ты лучше про матроса Разгуляева что-нибудь нарисуй… Он первым из мотористов на классность сдал… Давай, подсуетись…
- Есть, подсуетиться, тащ кап-нант!
- Во-во… А пока суть да дело я вздремну чуток…
За глаза в экипаже Солодовникова звали «Ни рыба-ни мясо».
Ни жарко от работы такого замполита, ни холодно. Есть Солодовников или нет его – никак не заметно. Такое-никакое отношение «зама» командира  к заботам и нуждам экипажа, возможно, многих устраивало. А что? Не вмешивается, ни во что не вникает, нравоучениями, наставлениями не докучает, нотациями не досаждает. Экипаж – сам по себе. Замполит – сам по себе. Не служба у него – мёд липовый! Лежи, в подволок каюты поплёвывай. Выслуга идёт, зарплата бежит. И ни до чего дела нет. Красота! Напьётся матрос в увольнении – пожурит его командир экипажа. Постыдит старпом, гауптвахтой пригрозит. Отчитает хорошенько командир боевой части. Даст взбучку старшина команды. Крепко вздует командир отделения. По полной программе выпивоха получит.
И зачем заместителю командира по воспитательной работе вмешиваться, нервишки трепать? Без него разберутся. Зато когда всё устаканится, позабудется, «зам» заявит на очередном собрании «О проделанной определённой работе». Важно встанет за столом президиума, прислюнявит нечёсанные волосы и речугу задвинет. Не своими словами, конечно. Казёнными. Из газеты списанными. Все чинно сидят, слушают белиберду. Каждый про своё думает. Кто носом клюёт, кто украдкой книжку почитывает. А «зам»: рука за отворотом тужурки, с пафосом речь толкает:
- Центральный Комитет  КПСС поставил перед нами, товарищи, задачу… больше дать стране шерсти, молока и мяса… Выполняя решения съезда партии, советский народ под руководством КПСС добился определённых успехов в сельском хозяйстве… Как сказал Леонид Ильич Брежнев…
С полчаса замполит переливает сначала из пустого в порожнее, потом наоборот – из порожнего в пустое. У кого-то нервы не выдерживают, выкрикивает с места:
- Виктор Иванович, может быть, о задачах нашего экипажа поговорим… О  подготовке к выходу в море…
- Да, действительно, - соглашается Солодовников. – Пора, товарищи, дать решительный бой нарушителям воинской дисциплины. Как сказал министр обороны маршал Советского Союза Малиновский, «надо выжечь пьянство калёным железом». А в нашем экипаже, товарищи подводники, ещё имеются недостатки. Матрос Пушкарёв явился из увольнения в нетрезвом виде… А как подчеркнул Леонид Ильич Брежнев в своём выступлении на Ивановской сапого-валяльной фабрике, необходимо повысить роль коллектива в воспитании молодёжи… Пленум ЦК КПСС, товарищи, в своём решении по укреплению трудовой дисциплины…
И Остапа понесло!
Посмотреть со стороны – не Солодовников зачуханный, а Цицерон! Шпарит, невпопад, газетными штампами, но о чём талдычит – поди и сам не знает.
В море выйдем, там и подавно без замполита обойдёмся. Всё равно ни бельмеса не смыслит в подводной службе. Уж лучше ему, действительно, не вмешиваться не в своё дело. Солодовников так и делал. По отсекам пройдёт, с картинной значимостью напомнит о своём существовании.
- Вы кем были до призыва на флот, товарищ матрос?
- Каменщиком…
- Фу-у… Каменщиком… - насмешливо протянул Солодовников. - А вот матрос Пушкарёв был помощником машиниста экскаватора. Шагающего! А то – каменщик…
О том, кем я работал на «гражданке», меня ещё в «учебке» комвзвода главстаршина Осинников спрашивал, заполняя графу «специальность до призыва».
 Я на стройке кирпичи таскал, постеснялся сказать, что не имел профессии. Вот и ляпнул, что на ум пришло.
 А мог представиться, к примеру, сталеваром, шахтёром-забойщиком, монтажником-высотником. Или глюкольщиком, каковым назвался баламут Полищук.  Осинников в его служебной книжке так и записал: «глюкольщик».
- Это что за профессия такая? – спросил я однажды Полищука.
- Пустых консервных банок насобираю на берегу и в воду бросаю. Они тонут и – глюк, глюк, глюк… пошли ко дну, - расхохотался Полищук.
Вот и мне надо было глюкольщиком записаться. Или, на худой конец, выколотчиком-доводчиком. И непонятно, и звучит. И не посмеялся бы надо мной Солодовников.
А тот дальше по отсекам  двинулся, разговор «по душам» повёл.
- Так вы, значит, товарищ Петров, вахту стоите на боевом посту?
- Иванов я, товарищ капитан-лейтенант…
- Да-да… Как же, знаю… Лучший гидроакустик дивизии…
- Радиометрист я, товарищ капитан-лейтенант…
- А-а… Ваш почин освоить смежную специальность должны поддержать и другие члены экипажа.
- Вы меня с Петровым спутали, товарищ капитан-лейтенант…
- Н-да-а… Не забывайте: гидроакустик – уши корабля.
- Радиометрист я…
- Вот-вот… Радиометрист – глаза корабля. Помните об этом всегда, товарищ Петров.
- Иванов я… Извините, тащ кап-нант, мешаете.
Старшина первой статьи Иванов вежливо отодвигает замполита в сторонку и припадает к экрану локатора. А тот, выполнив таким образом миссию по воспитанию личного состава экипажа, удаляется в свою каюту досматривать сон, прерванный учебно-боевой тревогой.
Безмятежно дрыхнувший «партиец-ленинец» Солодовников как нельзя лучше походил на образ замполита из армейских анекдотов. Из такого, например:
Сидит замполит в кабинете, от нечего делать мух бьёт линейкой.
Только замахнулся на одну, а она ему пропищала:
- Не бей меня, три желания исполню.
- Ладно, - говорит замполит. – Первое: хочу море водки.
Глядь: он уже на благоуханном острове под пальмой сидит. Море у ног плещется. Зачерпнул ладошкой – точно, водка!
- Второе желание, - кричит. – Всех красивых женщин сюда! Пусть целуют меня и обнимают…
Не успел молвить – девицы облапали, ласкают, прелести свои ему показывают. Тащится замполит от блаженства. Спохватился:
- Третье желание! Хочу сидеть и ничего не делать…
Только сказал, как снова очутился в кабинете. Сидит, мух бьёт линейкой…
Я стенгазету рисовать закончил. Солодовников проснулся, пробормотал:
- Нос деду-Морозу перекрась. Безыдейный получился. В политотделе неправильно поймут. Чего доброго, на вид мне поставят. Скажут:  «Куда смотрел?» В отсутствии соцреализма обвинят. Дуй на берег в магазин. Вот, возьми на баночку гуаши.
И сунул мне смятый рубль.
У борта «Саратова» постукивал дизелем катер.
Я выбежал на верхнюю палубу и у трапа лицом к лицу столкнулся с командиром БЧ-2 с К-136.
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! – бодро и радостно приветствовал я Тушина.
- Простите, киса, не надоело вам гарсонить на «Саратове»? – вместо ответа на приветствие строго спросил Тушин. Подражая Остапу Бендеру, он частенько обращался так: «Простите, киса…».
- Так меня же в медсанчасть сюда определили, а вы в автономку без меня ушли, - начал я оправдываться.
- Слиняли вы, киса, а то бы взгрел я вас за нарушение техники безопасности при работе с ракетным топливом. Впредь, киса,  заправку горючим приказываю  делать в резиновых перчатках. И не увлекайтесь игрой в карманный бильярд. А сейчас, киса, живо в кубрик за манатками! Катер в Лахтажный через десять минут отходит. Приказ о твоём переводе на К-136 у меня в кармане. Командир резервного экипажа в курсе. Всё! Тарахти, боец,  сандалиями да поживее, чтобы до спины доставали!
Не чувствуя под собой ног  от радости, я опрометью ломанулся в кубрик за вещмешком со своими матросскими пожитками. По пути заглянул в каюту Солодовникова. Шлёпнул на стол бумажный рубль, ошарашил «зама» новостью:
- До свидания, тащ кап-нант! На сто тридцать шестую возвращаюсь! Тушин за мной приехал…
Солодовников в недоумении заморгал сонными глазами, а я уже пулей летел на спардек, где меня поджидал боевой старлей. Дед-Мороз на стенной газете резервного экипажа «40041» так и остался с лилово-синим носом.
Ракетчики Петя Молчанов, Миша Горбунов, Валера Конарев, Коля Чепель, торпедисты Ваня Герасимов, Саня Моисеев, мотористы Коля Пироговский, Слава Скочков, трюмный машинист Гена Терёшкин, электрик Ваня Замула, кок Боря Пирожников и другие мои годки уже знали о моём возвращении на «К-136», с нетерпением ожидали прибытия катера.
И вот я на борту «Невы». Со всех сторон возгласы, восклицания.
- С возвращением, Генаха!
- Отъел ряшку в резервном экипаже! В объектив не влезет!
- Признавайся, сколько тёлок огулял в Начиках?
Я смеюсь, еле успеваю пожимать дружески протянутые руки.
- Картошку мы там огуливали!
- Эх, меня бы в совхоз отправили! Хошь на один денёк, - притворно вздыхает Гена Терёшкин, самая известная личность на 15-й эскадре, снискавший славу «сексуального маньяка», «полового гиганта», «полового хищника», «полового гангстера», «полового рзбойника» -  во всех экипажах его именовали по-разному. Своими прозвищами Терёшкин чрезвычайно гордился.
Наконец, после долгих распросов о моём житье-бытье в камчатском Питере – так многие здесь зовут Петропавловск-Камчатский – мы остались с Молчановым одни. Я угостил друга варёной сгущёнкой, прихваченной с буфета «Саратова». Петруха плеснул в кружку из маленькой самодельной фляжки грамм сто разведённого спирта.
Мы выпили за встречу, и я спросил:
- Трудно было в автономке?
- Жарища и духотища в отсеках неимоверная стояла… Мы же в тропиках шарились… Где-то возле острова Гуам шарились… На нём база америкосовская…
- Мы тоже наморячились… Но я бы лучше вместе с вами в автономку сходил. Твоя-то как? Пишет?
Не сразу ответил Петруха. В глазах грусть. На лице печаль. С наигранной весёлостью достал из кармана затёртое письмо.
- На-кось, паря, прочти. Чуть дуба не дал с тоски… За братуху мово родного ить замуж вышла, окаянная! - переходя на любимый казачий говор, вздыхая, делится со мной тяжким горем Петруха. На карточку Лидки смотрит, чуть не плачет. Я письмо от Мацаевой прочитал. Последнее её письмо из далёкой Москвы. Лидия с извинениями сообщала в нём, что вышла замуж за родного брата Петра, студента того же строительного института, где училась она.
 Сидим, молчим, горюем. Старшина команды электриков Соловьёв мимо проходил. Здоровенный кудрявый парняга с кулаками-кувалдами, любитель выпить и подраться в увольнении. Фотографию увидел.
- Дай на фотку взглянуть.
Посмотрел, языком поцокал.
Хороша собой Лидка, что и говорить. Одна коса через плечо чего стоит!
- Замуж вышла… Не дождалась, как обещала, -  забирая у Соловьёва фотографию, грустно сказал Петруха. Соловьёв с пониманием молчит, потом сочувственно спрашивает:
- Любишь её?
- Да…
- Очень?
Молчанов головой удручённо кивает:
- Очень…
- А ты представь её в гальюне. Представил?
- Ну…
- Сейчас любишь?
- Не-ет…
- Вот, видишь, какое простое лекарство от неразделённой любви.
- Идите вы… с вашим советом! – отмахнулся Петруха от Соловьёва, однако, скоро повеселел, и уж если мы в оставшиеся годы службы и заводили разговор о Мацаевой, то непременно с иронией.
- А ведь, надо признать, паря, и верно: как представлю на минуту Лидку, сидящую по нужде, всё – никакой любви! Как бабка пошептала! От-ить Соловей! Психо-олог! В мою башку такое вжисть бы не пришло!
Мой друг пригладил свой казачий чуб и круто переменил тему:
- Слыхал про Колю Черноусова?
- Без понятия… А чё?
- Боцману под краску бочка понадобилась… Коля на берегу пустую нашёл. Заглянул в неё – ничего не видно. Решил спичкой посветить… В лазарете сейчас на тральщике. Всё лицо опалил себе. Бочка-то из-под бензина была…
Скрытно от постороннего глаза растворялась в ночной темноте подводная лодка К-136,  уходящая в одиночное автономное плавание.
Неприметно и одиноко плыву неизвестно куда я – странствующий отшельник, ненормальный чудик, вынужденный прервать повествование о флотской службе: слева, за тальниковым мысом, на берегу обширного залива показался Каргасок.
Пора заглянуть на чашку чая к аборигенам Севера.
Я спрятал дневик в планшет и налёг на вёсла.
               
   Тетрадь  четвёртая. Подводные мили.

«Надежда и желание взаимно подстрекают друг друга, так что когда одно холодеет, то другое стынет, и когда одно разгорается, то закипает другое».
(Франческо Петрарка, «О презрении к миру», 1343 г.)
 Земля  Каргасокская.

В сумерках угасающего дня размытый закатом горизонт обозначился в западной стороне тонкой полоской берега.
В очертаниях строений угадывался Каргасок. В переводе с языка коренных жителей-селькупов – Медвежий мыс. Обширный залив отделял меня от этого старинного сибирского села бывших царских и советских ссыльных. О том, что сюда насильно завозили на баржах политических осуждённых и без средств к существованию оставляли в тайге на «выживаемость», я узнал совершенно случайно. И вот как.
Когда, потеряв надежду добраться до Каргаска засветло, я уныло шевелил вёслами, удерживая плот носом к берегу, позади послышался надрывный вой моторной лодки. Он всё нарастал, и скоро моторка пронеслась мимо, развела волну. Вдруг развернулась, подрулила ко мне. Двигатель заглох. В вечерней тишине ещё шумела вода, вспененная её винтом, а лодка уже  качалась у борта «Дика». Двое здоровяков в рыбацких куртках сидели в ней.
- Куда, старина путь держишь? – услышал я уже ставший привычным для меня вопрос. – Не надо ли чего?
- На Север иду. Хотелось бы до темноты в Каргасок добраться…
- Взять на буксир?
- Не откажусь. Да только потише, а то мой плот встречной волной зальёт.
Я подал рыбакам носовой швартовый конец, и моторка легко потащила «Дика»  в сторону городка, смутно белеющего зданиями и портовыми сооружениями.
После стольких дней изнурительной работы вёслами так приятно оказаться в роли пассажира!
 Раскинув руки, свободные от надоевших вёсел, я блаженствовал, наслаждаясь быстрым ходом, шумом встречной волны и беззаботностью. Но приятное путешествие «на халяву» быстро окончилось. Рыбаки подвели мой плот к берегу, сплошь заставленному лодками, катерами, ялами, буксирами самых разнообразных конструкций и модификаций. Справа высилась белоснежная громада речного толкача.
Готовясь к ночлегу на гостеприимном каргасокском берегу, я принялся разбирать вещи. 
Рыбаки, неожиданно оказавшие мне услугу, оказались очень приветливыми, радушными братьями Зайцевыми, офицерами, недавно ушедшими в запас. Вячеслав Анатольевич – подполковник. Николай Анатольевич – капитан,  бывший лётчик-штурман. Страстные охотники, любители природы, они добровольно избрали Медвежий мыс постоянным местом жительства. Полюбили этот некогда глухой таёжный край, а ныне обжитой, электрифицированный, с автомобильным, речным и воздушным сообщением.
Увидев на мне камуфлированную куртку, братья тотчас распознали во мне «в доску своего парня». Пригласили на чашку чая, в баньку, предложили переночевать у них. Я отказался, не желая без необходимости стеснять хороших людей. Огорчённые моим отказом погостевать, братья Зайцевы на прощание подарили прекрасную книгу «Земля Каргасокская» издательства Томского университета. Вот она, передо мной, с памятной надписью:
«Геннадию Григорьевичу от аборигенов Севера».
Роскошный подарок! В этой жизни мне уже ничего не нужно. Кроме скромной еды и пищи духовной. И был у меня пробел в знаниях края, по которому иду. И душа требовала их. И на зов её, как по волшебству явились братья Зайцевы и преподнесли книгу очерков о Каргасокском районе. Лучшего подарка они просто не могли сделать! Так в пустыне глоток воды дороже денег.
Бесконечно вам признателен, дорогие Вячеслав Анатольевич и Николай Анатольевич! Ещё раз спасибо!
Вот из этой самой книги я и узнал, что Каргасок – Медвежий мыс. Карга – по-селькупски – медведь.
История земли Каргасокской не является особенной. Её жителям пришлось пережить все те же невзгоды и невероятные трудности, что были и в других местах Сибири, Урала, Поволжья.
Каргасок – приобское село на севере Томской области. Первое упоминание о деревне Каргасокской на крутом берегу реки Панигатки датировано 1640-м годом. В трёх километрах от впадения Панигатки в Обь, более чем три века назад, обосновались первые поселенцы – служилые «государевы» люди, основавшие Нарымский и Томский остроги.
Освоение Среднего Приобья – территории от устья Иртыша до устья Томи – в те времена шло медленно. Тайга, болота, суровые зимы, короткое лето с гнусом, с заморозками, неудобные почвы мало привлекали переселенцев, шедших в поисках лучшей доли и плодородных земель всё дальше на восток. Нарымским краем именовались заболоченные, таёжные непроходимые места Среднего Приобья. Крестьяне, ремесленники, купцы обходили стороной васюганские дебри. Шли в Минусинский край, на Алтай, на благоприятные земли с благодатным климатом. В Нарымском крае оставались на поселение служилые люди по «государеву указу». В 1720-м году деревня Каргасокская насчитывала 22 двора казаков и церковных служителей. Однако, не они первыми начали рыбачить здесь, охотничать, собирать клюкву, грибы, орехи, строить жильё. До пришлых из Московии «государевых» людей здесь жили и поныне  живут коренные жители – селькупы. Они и есть основатели Каргаска. Лишь преследуемые властями кержаки-староверы, подневольные «ссылочные» да пришлые «служилые люди по приказу» селились здесь по соседству с хантами и селькупами.
И цари, и советские тираны были не дураки: знали, куда ссылать неблагонадёжных. В Нарымский край! Отсюда не убежишь. Кто пытался вырваться летом – погибал в непроходимых болотах и топях, сжираемый комарьём и мошкой. Кто уходил зимой – в трескучий мороз замерзал на льду рек под завывание волчьих стай. Вниз по Оби и её протокам беглецам бежать некуда. Разве ещё дальше, в неизведанное. Вверх, ближе к родной  стороне, против течения на вёслах не подняться.
В 1836 году в Нарымский край привезли первых ссыльных. Высадили их на левом высоком и крутом берегу Панигатки неподалеку от её устья. Правый берег – заливные луга. Всё! Живите как хотите. Уцелеете – счастье ваше. Помрёте – горя мало. И за то спасибо скажите. Не верёвку вам на шею накинули, не в каменоломни отправили на вечную каторгу. Цените царскую милость. Никто вам не виноват, господа ссыльные. Не баламутьте честной народ бредовыми призывами к революции и пустыми байками построения справедливого общества. Утопия это! Вы-то, господа ссыльные, конечно, понимали, что идеи всеобщего равенства, братства и благоденствия – чистый фарс. Но вы знали и другое: «свергнем царя – сами править будем!». За что  и боролись. На то и напоролись.
Прижились в Нарымском крае  господа ссыльные. Всё бывшие дворянчики, интеллигенция. Простому-то люду не до революций. Крестьяне в полях, работяги на фабриках с потными, неразогнутыми спинами не помышляли власть ухватить. А всё дворянчики да интеллигентики подбивали их «зажечь сыр бор», заварушку устроить, чтобы самим потом стать новыми князьями и боярами. За те нездоровые мыслишки и дурные делишки и оказались господа ссыльные в Нарымском крае. Прижились, однако. А что? Места окрест живописные, хотя и дикие: сразу за огородами тайга глухая, необъятная. И тайга, и река – кормилицы. Грибы, ягоды, орехи, дичь, рыба – к столу господ ссыльных. Бери, не ленись и не пропадёшь. Одно плохо: агитировать за свержение самодержавия некого. Селькупам до революции – как до шишки кедровой, расклёванной кедровкой. К казакам, староверам и церковникам не сунешься с идеей восстания против батюшки-царя. Вот и собирались ссыльные в какой-нибудь избе, до хрипоты спорили, сами себя убеждали. Ещё и пособия за это получали на квартиру, на питание. К примеру, в 1906 году ежемесячное пособие ссыльного составляло 3 рубля 30 копеек.
Такое вот «жестокосердное» царское правительство. Врагов своих явных не на виселицу, а на лоно природы отправляло. Ещё и подкармливало.
В начале прошлого века Нарымский край переполнили ссыльные. Местные жители их не жаловали. Смутьянами называли, «варнаками».
В тридцатые годы сталинских репрессий сюда хлынули потоки спецпереселенцев.  Раскулаченных деревенских богатеев и прочих врагов советской власти высаживали с барж на необжитые места в любое время года. Пароходик уходил, а ссыльные, цепляясь за жизнь, рыли землянки, заготавливали и сушили грибы, ягоды, обустраивались как могли. Только на реку Васюган сослали сорок тысяч осужденных!
И царское, и советское правительства ссылали в эти гиблые места людей с целью удаления из центра страны наиболее беспокойных возмутителей общественного порядка, смутьянов, саботажников, вредителей, коррупционеров, всякого рода дармоедов, тунеядцев, паразитов. Попадали сюда, конечно, осужденные по наговору, клевете по принципу: «Лес рубят – щепки летят». Так всегда было. Хоть в древнем Риме, хоть в средневековой Франции. Хоть в цивилизованной фашистской Германии, хоть в социалистической советской стране. И всегда так будет. Ничтожество будет завидовать более умному, более успешному и при удобном случае сдаст конкурента с потрохами. А ничтожества были, есть и всегда будут. Стало быть, никакому обществу и никогда не избавиться от тюрем и лагерей. Кстати, в наше время в нашей России они переполнены. И кто знает, сколько там безвинно отбывают срок?
И тюрем, и наказаний, и других несчастий можно избежать, если следовать заповедям Божиим. Ведь что говорил Христос? Не сотвори себе кумира, чти отца и матерь твою, не убий, не прелюбодействуй, не укради, не клевещи на ближнего твоего…
Но вернёмся в Каргасок. Сейчас это красивый городок. Почти каждый дом – памятник деревянного зодчества. Затейливая резьба наличников, фронтонов изб, навесов над воротами, крылечками, колодцами придаёт Каргаску особый колорит северного таёжного городка. И глядя на замысловатые резные узоры любой приезжий сюда с восхищением скажет: «А не перевелись ещё на Руси мастера пилы, топора, рубанка, бурава и стамески!».
Нет, не узнать сегодня того Каргаска, что смотрит со страниц «Земли Каргасокской» серыми фотографиями чёрных изб, юрт хантов и селькупов. По нарядным чистым улицам нынешнего Каргаска снуют многочисленные автомобили. У причала порта грохочет якорными лебёдками паромный буксир. Идут по своим делам прилично одетые люди. Многие среди них, как братья Зайцевы, приезжие в последние годы по доброй воле ради красивой природы. Многие – и это большинство – потомки политосужденных, царских и советских ссыльных. Ничем не выделяются среди каргасокцев и обрусевшие селькупы: ни разговорной речью, ни одеждой, ни особым образом жизни. Разве чуть заметная скуловатость лица, раскосость глаз выдадут вам настоящего аборигена – ханта или селькупа.
Такое вот узнал я о Каргаске – Медвежьем мысе, из книги, любезно подаренной братьями Зайцевыми. Особенно мне понравились в ней заметки  В.Г.Рудского о природе Каргасокского района. Вот несколько строк из этого замечательного очерка.
«Знаете ли вы, что наше Васюганское болото – самое большое в мире? Его площадь – пять миллионов гектаров. В этом болоте находится несколько сотен кубических километров воды. Во всём мире пресная вода стала на вес золота. А здесь её – целое море… Однако, главное богатство болот – торф. А это и химическое сырьё, и газ, и удобрение. А кто утверждал, что наши болота – гиблое место? Только тот, кто не бывал на них, когда цветёт андромеда. Надо хоть раз  увидеть её бело-розовое цветение, чтобы навек перестать плохо говорить о болотах. А ведь есть ещё и не менее красивая кассандра… А что за прелесть багульник в пору цветения! Нет, стоит сходить на болота даже вопреки сложившемуся ореолу мрачности вокруг них. А ведь мы не сказали ещё о сфагнуме – растении, из нижних листьев которого образуется торф. Сфагнум – мох, а без него на Севере не строится ни один дом… Но ведь есть ещё и клюква. «Северным лимоном» называют её северяне. Клюква – прекрасное лекарство, лечит болезни желудка и печени, при смешивании с мёдом великолепно помогает от кашля. Клюкву рекомендуют при гипертонии, атеросклерозе, при болезнях почек. Клюквенный сок утоляет жажду. Не ягода, а целая аптека!».
С такой вот любовью рассказал о своём Каргасокском районе преподаватель географии и биологии, участник Великой Отечественной войны Валентин Григорьевич Рудский.
Рассказ о недолгом пребывании в Каргаске будет неполным, если не упомяну о мастере буровых работ Олеге. Не знаю фамилии этого длинноволосого небритого мужчины средних лет с перебинтованной рукой. Он ввалился ко мне в палатку с двумя бутылками пива и пакетиком подсоленных сухариков.
- Извини, друг, за вторжение… Не ночевать же мне на улице… Стражи порядка за бомжа примут, а я прямо с вахты, с буровой. Да вот на томский автобус опоздал, а в гостиницу в таком виде, сам понимаешь. Неписанный закон туристов, охотников и геологов обязывает  делиться местом у костра и ночлегом с запоздалым путником. Надеюсь, найдётся и мне пристанище в твоей походной обители? – объяснил незнакомец своё беспардонное появление.
Я ещё хлопал от изумления глазами, огорошенный тирадой нежданного гостя, а тот бесцеремонно отодвинул мои рюкзаки, откупорил бутылки. Высыпал в чашку сухарики и непринуждённо, как давнишний приятель, придвинул мне.
- Пей пиво. Свежее, «Жигулёвское». По телевизору всякую рекламу гонят, а я такое люблю… Чего это ты пишешь?
Он вёл себя так, словно мы сто лет знакомы, и не виделись ровно столько, сколько нужно, чтобы сбегать за пивом.
- Да так… Веду дневниковые записи путешествия. Самосплавом иду вниз по Оби.
- Смелый мужик. А мне в больницу в Томск надо. Пальцы травмировал, тросом передавило. Болит, зараза…
Он покачал замотанной, видимо, наспех, правой рукой, подул на неё. Зубами от боли поскрипел.
- На вертолёте прямо с буровой и сюда, - повторил он. – На десять минут и опоздал всего. Теперь ночь терпеть и ещё день ехать. До утра у тебя перекантуюсь… Не возражаешь?
 Ну, что оставалось делать? Не гнать же его, в самом деле. Человек с миром пришёл, пивом угощает. Мне стало жаль его. Я порылся в рюкзаке, достал аптечку.
- На вот, проглоти таблетку пенталгина. Сильно действующее обезболивающее средство. И с собой возьми упаковку.
- Думаешь, полегчает?
- Испытано.
- Спасибо, друг.
- Нефтяник?
- Упаси, Бог! Нефть – кровь земли. Сосать кровь кормилицы нашей матери-земли – кощунство. Я нефтяной изыскательский факультет геолого-разведочного института закончил. Инженер-нефтяник по специальности. Нефть принципиально не ищу, не добываю.
- Что же тогда буришь?
- Воду. Бьём водяные скважины для газовиков, нефтяников, лесозаготовителей, в рабочих посёлках, в деревнях. Был когда-то начальником да сняли с должности.
- Пропился?
- Что, заметно по физиономии? Не скрою, друг, употребляю. Видал бы ты какая у нас работа… Тайга, гнус, болото, духота, в грязи возимся по уши. Зимой холодрыга, пальцы прилипают к трубам стальным, белым от мороза. Вернёшься в балок – печурка дымит, не согреешься. А накатишь стакан – и приятная теплота по телу разольётся.  Не подумай, не за пьянь меня с начальников сняли. За несчастный случай на производстве. Рабочий погиб с нарушением техники безопасности. Ну, меня и турнули. Благо, не судили. Теперь я мастер. Стыдно представляться… С моим-то образованием. Жена скурвилась. Я же весь Союз исколесил по командировкам. Теперь по России с бригадой мотаюсь. Кому такой муж нужен? Другого нашла. Разошлись… Оставил ей квартиру в Томске. Сын при ней был. А подрос – ко мне ушёл. Комната у нас с печным отоплением. Вместе живём. Он студент. Тоже в геолого-разведочном. Я дома редко бываю. Завтра навещу парня. Денег дам. Так и живём… Кстати, мы не познакомились: Олег!
- Геннадий Григорьевич!
Мы пожали друг другу руки. Откровенность, дружелюбность и общительность буровика, привыкшего к походной жизни среди неприхотливых вахтовиков, импонировала мне. И давно не стриженные волосы, несколько дней не бритое лицо незваного гостя уже не вызывали во мне антипатии. Напротив, я всё больше проникался уважением к человеку мужественной и романтической профессии, к истинному, но незаметному герою нашего времени. Он пробивал скважины в калмыцких и забайкальских степях, в пустыне Кара-Кум, в таёжных дебрях Урала и Якутии, на Курилах, Камчатке и на Сахалине, на болотах Приобья и Ямала.
- Мотаешься по свету, деньгу, наверно, приличную зашибаешь.
- Не всё деньгами меряется. Что меня тянет в тайгу комаров кормить, сам не знаю. Одно точно – не деньги.
- И всё-таки, если не коммерческая тайна, сколько зарабатывают буровики в твоей бригаде?
- Не секрет. Полторы штуки баксов.
- Ого!
- Для кого: «Ого!». А для нас копейки. Половина денег на билеты, на пропитание уходит. Раньше-то на самолётах бесплатно мы летали.  Теперь свои денежки выкладываем. А что семьям остаётся? Гроши! Скажи честно: ты бы стал месить грязь на болоте, где не продохнуть от комарья, за двадцать тысяч нынешних деревянных рублей, сжираемых инфляцией?
Я неопределённо пожал плечами.
- Вот-вот… Работяги в бригаде, которые пришли заработать, часто меняются. Не каждому по нутру  за эти копейки кормить гнус, выдёргивать из себя клещей, мокнуть в дождь, в снег в вонючей болотной хляби, месяцами дома не бывать… Хлебнут романтики и дёру дают. Остаются те, кого не деньги сюда влекут, а что-то другое, самому себе непонятное. Вот тянет в тайгу и всё тут. Как в той песне:
А я еду, а я еду за туманом,
За туманом и за запахом тайги.
Правда, песню эту вахтовики уже давно переиначили:
А я еду, а я еду за деньгами,
За туманом ездят только дураки…
Вот я такой дурак и есть. Посижу дома после вахты месячишко и сам не свой делаюсь. В тайгу мне надо, в степь ковыльную, в пустыню, в тундру… Знаю: ничего хорошего там нет, трудно будет, мерзопакостно, а ничего с собой поделать не могу. Рюкзак давно готов, схватил и опять на месяц скитаний в балках, палатках, зимовьях, юртах, ярангах, чумах, на заимках…
-  Мне это чувство знакомо по работе на морях. В путине судьбу проклинаешь, а вернёшься и как магнитом опять в океан тянет. Знаю: рыгать буду от качки, выть от тоски собачьей: по восемь-десять месяцев только небо и вода, а с нетерпением жду ухода в новое плавание… Я тебя понимаю, сам такой…
Олег подложил под голову свою куртку, улёгся на голом брезенте. Я набросил на него плащ. Сам накрылся пуховиком. Не столько от прохлады, сколько от нудящих по углам комаров.
- Спасибо, друг, не стоит беспокоиться, - устало пробормотал Олег. – Я привык спать где придётся. Да и ночь тёплая…
- Слышь, Олег, ты севернее Каргаска бывал?
- Спрашиваешь… До самого Салехарда и ещё дальше черти носили… В Амдерму даже как-то хрен занёс…
- Как там природа?
- А нет там никакой природы. Сплошная задница. Тальники, ивняки, лозняки, залитые водой… Карликовая берёзка кустится по склонам – разве это природа?
- А народ?
- Дерьмо! До села Александровское – путёвые люди, как здесь. А дальше вахтовики пошли… Стрежевой, Нижневартовск, Сургут… Скверный народец там: временщики, рвачи, хапуги…
- Ты и твоя бригада тоже вахтовики…
- Мы – томичи! Понял? Сибиряки, одним словом. А сибиряки – они и в Африке сибиряки. Добряки. А там хохлы, прибалты, азиры, урюки. Сброд всякий. Шелупонь… Козлы, короче. Впрочем, сам убедишься. Вообще-то, я бы не советовал тебе плыть дальше. Ничего нового не увидишь. Вода, кусты, плёсы. Поезжай на Тым, на Чулым, на Подкаменную Тунгуску. Вот где красотища!
- Мне до моря дойти надо. Мечта с детства.
- Блажь! Сомневаюсь, что дойдёшь. Забьёт где-нибудь в непроходимую протоку. Обратно против течения не выгребешься. Сгинешь. Или будешь куковать до зимы, пока лёд не станет. Кто тебя найдёт там? Давай спать, - сонно вздохнул Олег. – А рука перестала ныть… Спокойной ночи!
Невесёлую перспективу нарисовал мне бывалый геолог-изыскатель. Ладно. Поживём – увидим. Отступать поздно.
С подавленным, пессимистическим настроением я потушил фонарь.
Сон долго не шёл ко мне. Мешали комары и равномерное, с лёгким храпом, дыхание утомлённого соседа.
Утром, когда я проснулся, рядом со мной в палатке никого не было.
В испуге я хватился вещей. Бинокль, рюкзаки – всё на месте. Одиноко лежал аккуратно свёрнутый плащ. Я облегчённо вздохнул.
Прости, Олег, за чёрные мысли.
Солнце светило ярко. На реке гудели моторы. Грохотал портальный кран.
С затаённой грустью покидаю этот удивительный край неповторимого и очаровательного облика. Посему свой кратенький экскурс в его историю закончу на лирической ноте – песней «Медвежий мыс» на слова поэта Николая Якушева, опубликованной в книге «Земля Каргасокская».
Пролетая над рыжею ширью болот,
Встретить хочется след человека,
И когда на посадку идёт самолёт,
Промелькнёт городок на двух реках.
Пусть домами своими не очень высок,
Но для многих он близок и дорог,
Был Медвежий мысок – городок Каргасок,
Завтра будет большой светлый город.
Проплывая по глади обской синевы,
Рыбаки здесь встречают рассветы.
Над причалом портальные краны видны,
И спешат к ним на крыльях «Ракеты».
Здесь, в тайге, в буреломе сохатый,
Обходя тут и там буровые пройдёт,
И нарушит столетний покой вертолёт,
Выполняя дела трудовые…
Прощай, Каргасок – Медвежий мыс!
Иду дальше навстречу мне неизвестному, мною неизведанному, а куда, и сам не знаю. В Никуда! Впереди устье широкой и полноводной реки Васюган - левого притока Оби. Как-то пройду его?

            «Весёлые  ребята».

Таким иронично-шутливым прозвищем на флоте называли матросов и старшин третьего года службы. Почему они «весёлые», расскажу несколько позже, а сейчас беспрестанно, как лётчик в воздушном бою, верчу головой – в поисках мыска, островка, клочка суши, где можно пристать, подкачать лодки, укрыться от надвигающейся грозы.
С утра, как отвалил от Каргаска, стояла хорошая погода, но с обеда небо на северо-западе почернело. Заблистали молнии с далёкими раскатами грома. Скоро ливанул дождь, переходящий временами в мелкую морось. К вечеру дождь прекратился, подул ветерок, подсушивая обильно политые кустарники, деревья и травы.
Закутанный  в офицерский прорезиненный плащ, я понуро грёбу вдоль нескончаемых тальников.  День на исходе, а я ещё не нашёл подходящего прибежища для привала. Лодки стали вялыми, катамаран еле держится на плаву. Если продолжать плавание на полуспущенных баллонах, очень запросто среди ночи притонуть где-нибудь в водяных кущах. Принятие освежающей ванны в кромешной темноте совсем не входило в мои планы. Я молил Бога дать мне хоть махонький пятачок земной тверди, но полузатопленные кусты нескончаемо тянулись вдоль края реки. Что там за ними, далеко ли, близко ли суша – неизвестно. Высоченные заросли тонких и прямых ив настолько густы и плотны, что абсолютно непроходимы.  Куда там африканским джунглям до этих сибирских дебрей! Какие прекрасные удилища можно из них делать! Гибкие, прочные, лёгкие, длинные и прямые: не уступят бамбуку.
Не до удилищ сейчас. Всё чаще с тревогой посматриваю на впалые бока лодок. Подкачиваю их, сжимая резиновый насос между ладоней. Руки быстро устают, а баллоны наполняются воздухом медленно. Зато быстро его выпускают. В том, что лодки слабо держат давление, я заметил ещё в начале плавания. Странно: перед отправлением тщательно проверял, намыливая и смачивая водой. Даже мельчайших пузырьков не находил. Сутками лодки стояли накачанными и не травили воздух. На воде же я замучился подкачивать их каждый час. А растресканными пальцами отвинтить крышки клапанов – сущее наказание. Приходится сжимать зубы от боли. Вероятнее всего, пробираясь в узких протоках сквозь кусты тальников, я проколол лодки торчащими сухими ветками. Дохлые лодки хлюпают при каждом гребке и черпают воду через край. Плыть на них – всё равно, что ехать на спущенных шинах – далеко не уедешь. Я уже начал паниковать, спешно напяливая на себя спасательный жилет. Но, слава Богу, стена тальника оборвалась, обнажив узкую полоску песка, со всех сторон окружённую водой. Голый островок шагов на двадцать в длину, на пять в ширину, зеленел мелкой, редкой травой. Этакий кусочек пустыни среди обского бескрайнего половодья. Ни плавника на нём для костра, ни кольев для палатки. Всё это я успел заметить, быстро подгребая к островку. Выбирать не приходится. И за такой ночлег надо благодарить Господа – всё же суша под ногами, не вода. Вместо кольев приспособил гик и верхушку мачты. За вёсла, воткнутые в песок, натянул растяжки. Уже в темноте, удобно устроившись в палатке, я отдыхал, слушая любимое радио «Россия». Ах, если бы не горящие огнём нарывающие пальцы, дёргающие током и достающие адской болью до кончиков волос. Не умру, конечно. Перетерплю. И таблетка пенталгина заглушит физическую боль. Но искусство требует жертв. За всё надо платить. За созерцание красот путешествия тоже.
Ладно… Завтра будет день, будет пища. Займусь починкой лодок, давно пора найти причину их спуска, хотя для этого придётся разобрать весь катамаран. Подштопаю одежду. Перетрясу рюкзаки. Место для отдыха – не фонтан, но дальше плыть на дырявом катамаране без починки невозможно. А посему гулять так гулять…
Я вскрыл банку говяжьей тушёнки, вытряхнул мясо в котелок, сыпанул туда сухариков и отвинтил крышку фляги со своим любимым вишнёвым ликёром.
- Ваше здоровье, друзья! Храни вас Господь, как хранит Он меня! Хорошо то, что хорошо кончается. Сегодня мне опять повезло. Ангел-хранитель вовремя подкинул этот горбатый островок, очень похожий на перевёрнутую вверх дном лодку-плоскодонку.
Полкружки ликёра подняли мой и без того волчий аппетит. С жадностью голодного хищника я набросился на тушёнку с разбухшими в ней кириешками. Быстро покончив с ней, запустил руку в пакет с карамелью. Задел ранку на пальце, заойкал, дуя на него. Насытившись, надел на голову накомарник, забрался под пуховик и блаженно вытянул ноги. И всё было бы чудесно, прекрасно, замечательно, превосходно, отлично, если бы не проклятые пальцы. Их как кипятком облили. Я не знал, куда деть руки. Но ко всему человек привыкает. Даже к петле. Повисит, подёргается и затих: привык.
Пенталгин сделал своё дело: боль постепенно утихла. Спать не хотелось. Да и трудно заснуть, когда над ухом непрерывно нудит комарьё. Я включил фонарь, достал из планшета тетрадь, ручку и начал новую главу откровений странствующего идиота о плавании по реке-жизни.  О плавании в Никуда. Ибо всё, что когда-то имело для меня интерес, теряет всякий смысл в конце его. А уж насколько лирично, романтично, драматично, прозаично или трагично оно – судить тем, кто, быть может, когда-нибудь откроет мои подмоченные, плесневелые тетради. Разумеется, смотря кто и с какой колокольни посмотрит на них. Да только мне до тех суждений…
В прошлый раз моё жизнеописание закончилось пребыванием на плавбазе подводных лодок «Саратов».
Главой «Весёлые ребята» продолжу рассказ о службе на флоте.
…Я снова в штате К-136. Команда громко обсуждает гибель американской атомной подводной лодки «Трешер», затонувшей в Атлантике у восточного побережья Соединённых Штатов Америки. На запредельную глубину провалилась во время ходовых испытаний.  Раздавленная толщей воды, лопнула как орех, зажатый между дверью и косяком. Америкосы – противники наши потенциальные, а всё равно жалко парней - подводники ведь, родственные души.
Мы готовимся к выходу в море. На ракетные стрельбы на приз Главкома ВМФ. В учениях принимают участие подводные и надводные корабли всех флотов Советского Союза. Как назло полетела чугунная каретка-направляющая стальных тросов пускового стола. Переломилась надвое. И что её черти взяли?! Ни раньше, ни позже, а перед самым походом! В «зипе» такой нет. Завод в Комсомольске-на Амуре. Далековато с Камчатки на него сбегать за новой кареткой. Командир БЧ-2 мрачнее тучи. Докладывать начальству? То ли ещё будет?! Ругается, на чём свет стоит:
- По башке бы настучать конструктору грёбаному, который её из чугуна отлил!
- Может, мы сами изладим её, товарищ старший лейтенант? – подаёт неуверенный голос Петя Молчанов.- Склепаем как-нибудь…
- Склепа-аем…- передразнил его Тушин. – А вдруг при старте сломается? Простите, киса, но рисковать кораблём не могу.
- Да нормально сделаем, не подведёт, - поддержал я друга.
- Добро… Один день вам даю. Больше, сами понимаете, никак. Или вы сегодня делаете каретку, или завтра я докладываю флагманскому о неисправности, и поход наш накроется медным тазом. Ясно?
- Так точно! Разрешите выполнять? – бодро вскинул Петруха руку к пилотке.
- Давайте, мужики! Надо сделать!
Мы спустились в ракетную шахту, развинтили болты лопнувшей каретки и прикинули, что называется, хрен к носу.
- Без электросварки не обойтись, - решили мы и потащились на береговую рембазу.
- Вы с какой деревни такие умные? – осмотрев каретку, ответил нам сварщик-матрос. – Это же чугуняка. Она только аргоном варится.
- Ну, так свари аргоном, - сказал я, не обращая внимания на подначку деревней. Не в нашем положении спорить. Чёрт с ним, пусть набивает себе цену. – У нас выход в море срывается. Без каретки этой нам никак не обойтись.
- Брось дуру гнать! Чтобы из-за такой хренатени? – матрос небрежно пнул неприглядную деталь, не отличающуюся какой-либо технической сложностью. Так себе чугуняка: «пэ-образная», с отверстиями для болтов по краям, с пазами для тросов. Треснутая посредине. А попробуй сделай такую за один день! Но матросу-ремонтнику до лампочки наш корабль и его боеготовность. У него своё понятие о службе.
- Сложное это дело – аргоном варить. Тут за просто так  никто не возьмётся. «Спасибо» в карман не нальёшь. Думайте, салаги.
- Сколько? – коротко спросил Молчанов.
 - Литряк спирта!
- Ты что, очумел? – не выдержал я. – Тут работы на пол часа.
- Как разговариваешь с годком, салага? – повысил голос матрос. – Не нравится – валите отсюда. Ищите, кто задарма вам заварит. Да только всё равно ко мне прибежите. У меня одного аргон есть. Да и что жмётесь? У вас, подводников, этого добра хоть залейся.
- Ладно, вари пока. За «шилом» дело не станет.
Оставили вымогателю каретку и бегом на корабль.
- Товарищ старший лейтенант! Сварной полтора литра спирта требует!
- Налью два! Лишь бы сделал.
Литр «шила» мы, понятно, отлили себе, а другой отнесли сварщику. Он молча взял бутылки, глотнул слегка  из одной для пробы и спрятал их в железный ящик.
- Забирайте свою супер важную хренотень и отчаливайте. Мне работать надо.
Важная «хренотень», из-за которой – гарантия сто процентов – К-136 в море не вышла бы, валялась на куче металлического хлама. Мы подобрали её и подивились искусству матроса-сварщика. Каретка сияла аккуратным латунным швом. Мастер, что и говорить! Правда, Петруха для надёжности постучал по ней молотком.
- Себя по башке постучи, - снимая чёрные очки, сказал матрос. – В другом месте чугун лопнет, а сварка аргоном выдержит. Иди, не боись. Ну, салажня...
Мы управились с заданием за пару часов, привинтили злополучную каретку на тросы, и «бычок», довольный нами, облегчённо вздохнул, пожимая нам руки:
- Простите, киса, не ожидал от вас такой прыти! Молодцы! Отдыхайте сегодня. Возьмите лыжи на плавбазе, на сопку сходите, покатайтесь.
Мы последовали его совету и скоро неслись с сопки по хорошо накатанной лыжне. Внизу Петруха воткнул палки в снег, доверительно сказал:
- Однако, паря, что-то Гондурас меня беспокоит…
- Особенно, по ночам, - со смехом ответил я. – Не чеши и беспокоить  не будет.
- Да я не чешу, а он всё одно беспоит… И где та девчонка, чтобы как в кино «Увольнение на берег», познакомиться?
- Побереги силушку для дембеля.  Влындишь там по самые «не хочу»!
- То ещё когда будет? А здесь хучь каку-нибудь бы захудошну бабёнку сыскать…
- Где сыщещь? Разве что у тёти Моти отметиться? Да как? В море уходим скоро…
Старшего лейтенанта Тушина и лейтенанта Конашкова не видать, не слыхать. Запершись в каюте, сидят с логарифмическими линейками над таблицами счисления. Калькуляторы бы им! Компьютер, навороченный всякими программными прибамбасами! Да не знали ещё, не ведали, не предполагали о таком фантастическом чуде, что в недалёком будущем забудут инженеры о логарифмической линейке, и станет она раритетом, анахронизмом.
Главстаршина Бойко заменил уволенного в запас мичмана Голычева. Мы старались вовсю, горя желанием не подвести своих командиров и экипаж на предстоящих ракетных пусках. На сто рядов проверяли показания приборов, работу механизмов, состояние электрооборудования, гидравлических и воздушных систем.
На берегу в те дни какой-то офицер, в пьяном бреду заподозрив жену в блуде, застрелился из табельного пистолета.
- Вот дурень… Из-за бабы пулю в лоб пускать? – недоумённо пожал плечами Тушин. – Нашёл из чего стреляться? Из хлопушки. Я, если застрелюсь, то ракетой! – гордо заявил он.
И вот мы в море. Где-то у Командорских островов. Звучит долгожданная команда:
- Начать предстартовую подготовку!
Всё! Решающий момент настал. Перекачиваем горючее из резервуаров лодки в баки ракеты. Заправляем её баллоны сжатым воздухом. Этой операцией занят друг Петруха Молчанов, уже старшина второй статьи, командир отделения электромехаников. Николай Чепель и Валерий Конарев «колдуют» у «Марса», вводят рассчётные данные полёта в электронный мозг ракеты. Оператор Миша Горбунов и тоже «отделённый», «двухстатейный» - главный исполнитель пуска. Это у него на пульте кнопка старта. Под уверенными движениями его рук, щёлкающих тумблерами, вспыхивают светящиеся табло на пульте третьей шахты. Диким смерчем сорвётся ракета с пускового стола, прочертит небо тонкой струйкой белесого дыма и быстро исчезнет за горизонтом.
Моя задача самая скромная: когда откроется крышка шахты, поднять пусковой стол с ракетой, а после старта опустить стол.
Сижу. Жду. Засвистело в цистернах главного балласта. Всплываем. Сейчас! Сердце замирает в тревожном ожидании. Полетели команды:
- Открыть крышку!
- Поднять стол!
- Старт!
Пошёл отсчёт:
- Десять… девять… восемь…
Томительно тянутся секунды.
- Три… две… одна… Пуск!
Загрохотало, задрожало над головой. Словно песок посыпался на верхнюю надстройку. Прошуршало и стихло. Унеслась ракета в чукотскую тундру.
- Стол вниз!
От моей расторопности и выучки сейчас зависит время нахождения лодки в надводном положении. Чем быстрее опущу стол, тем скорее погрузимся, тем больше шансов не обнаружить себя.
- Закрыть крышку шахты!
- Срочное погружение!
Финита ля комедиа! То, ради чего потрачено столько сил, времени и средств, свершилось в одну минуту. Погружаемся на двести метров, уходим от условного противника.
На обратном пути  в базу динамик корабельной «Нерпы» неожиданно объявил:
- Старшему матросу Гусаченко  прибыть в каюту командира!
Это ещё зачем? Никакой вины за собой не чувствую, ничего предосудительного не совершил. Удивлённо и растерянно смотрю на Тушина, надеясь, что он объяснит причину вызова к командиру лодки, но тот лишь в недоумении смерил меня строгим, испытующим взглядом. Я пожал плечами, не находя ответа
Теряясь в догадках, я вошёл в тесную каюту командира корабля, доложил о прибытии. Александр Алексеевич Каутский указал на кресло, усадил в него, а сам, прислонившись к покатой переборке, устроился на узком диване, заложил руки за спину, прикрыл глаза. Передо мной на маленьком столике лежала раскрытая, прекрасно изданная книга с золотым тиснением на кожаной обложке, с белыми, тонкими листами отличной лощёной бумаги, с цветными вставками иллюстраций. Красный шёлковый шнурок-закладка дополнял великолепие полиграфии. То был том рассказов из собрания сочинений известного русского писателя Александра Ивановича Куприна. Кажется, мне стала понятна причина вызова.
Неделю назад, зайдя в четвёртый отсек, Каутский увидел на моём боевом посту затрёпанную книжку. «Всё, копец, - подумал я, - вздрючит сейчас командир за чтение на вахте». Но Каутский, пробежав глазами по названию книги, благосклонно улыбнулся:
- «Олеся…». Одно из моих любимых произведений! Как мастерски в нём природа описана! Какое богатство красок! Вам нравится Куприн?
- Очень… Ещё со школы увлекаюсь его творчеством. «Настоящий художник, громадный талант», - сказал о нём Лев Николаевич Толстой.
- Да, исключительного дарования писатель…Что ещё читали?
- «Поединок», «Антоновские яблоки», «Гранатовый браслет», «Суламифь», разные рассказы…
- Похвально… Как-нибудь побеседуем о  творчестве Куприна.
И вот этот момент настал.
- Читай вслух рассказ «Листригоны», - сказал Каутский.
 Я начал читать, искоса поглядывая на него. То ли он спал, то ли ушёл в себя со своими командирскими заботами? А может, в самом деле, внимательно слушал? Или  вспоминал об отце, герое-подводнике, командире гвардейской Краснознамённой Щ-402, так нелепо погибшей в результате ошибки советского лётчика, забросавшего её бомбами?
Неожиданно в дверь каюты постучал радист Воробьёв. Он принёс бланк радиограммы. Командир встал, и я тотчас поднялся.
- Разрешите идти, товарищ капитан второго ранга?
- Идите… В другой раз дочитаем…
В той шифрорадиограмме, как позже всем нам стало известно, сообщалось: ракета уклонилась влево от цели на один километр с перелётом на два. Про такое попадание говорят: «Точно в кол!». В самом деле: что значит для термоядерного заряда отклонение  от эпицентра взрыва на столь ничтожное расстояние?! Слава Богу, пока стреляем ракетами с боеголовками, начинёнными тротилом.
За сутки до прихода в базу случилось неприятное происшествие, косвенными виновниками которого стали я и Пётр Молчанов.
Ракетчики на лодке, понятно, не совсем пассажиры и дармоеды. Кое-что они значат! И это мы доказали точным попаданием в цель. Но в то время, когда у трюмных, мотористов, электриков, рулевых работы «выше крыши», мы просиживаем вахты в отсеке, скучаем над электрогрелками, пытаясь согреться, клюём в дремоте носами. Старший лейтенант Тушин несколько раз спускался на боевой пост «60», пытался застукать меня и Петруху спящими, но звенькающий трап под его ногами предупреждал нас о нежелательном визитёре. Мы продирали глаза, бестолково вскакивали с длинного ящика-«зипа», на котором дремали полулёжа, хватали ветошь и переноску.
- Спали… рыцари морских глубин? – вглядывается в наши мятые физиономии Тушин.
- Никак нет! Приборкой занимались…
- Простите, киса… Уши притирать будете своим мамзелям… Приборку они делали… А ветошь сухая. И альпак разостлан на «зипе». Ох, друзья, заловлю я вас… Будете иметь бледный вид и макаронную походку.
Командир БЧ-2 поднялся палубой выше, а мы снова прилегли на «зип». Но Тушин разогнал сон, и мы тупо сидели, ожидая утра.
- Может, приборку в трюмах сделаем? – предложил Петруха. Я молча кивнул, зябко поёживаясь от мысли, что придётся лезть в сырую, холодную выгородку. По переборкам, оклеенным пробкой, скатывались капли конденсата.
- Открывай все три выгородки. Начнём с носовой, - разматывая кабель переноски, сказал Петруха. Свет в целях экономии электроэнергии аккумуляторных батарей был сокращён до минимума. Тускло светили аварийные фонари. Наши тени косматыми чудищами метались по стенкам ракетных шахт, по мокрым переборкам и корпусам электродвигателей.
Я снял дюралевые листы поёл с проёмов трюмов. Вдвоём мы забрались в первую выгородку, негромко переговариваясь и посвечивая себе переноской, принялись шоркать тряпками по вентилям кингстонов и покатым, крашенным суриком, бортам. Вдруг возле кормовой выгородки, расположенной напротив трапа, загремела дюралевая поёла. Мы сразу поняли, что кто-то, не разобрав в темноте  раскрытую железную яму, влетел в неё. Протяжный, болезненно-тягучий то ли стон, то ли вой донёсся из неё. Кого черти принесли? Неужели…?
 Мы выскочили из трюма и бросились на помощь пострадавшему. Наши худшие подозрения подтвердились: в выгородке корчился, наглаживая ушибленные, ободранные бока и ноги, наш уважаемый Николай Алексеевич Тушин. Мы помогли ему выбраться, чувствуя себя заподлянщиками.
- Простите, киса… Ы-ы-ы… О-о-о… А-а-а.., - хромая к трапу, простонал старший лейтенант. - Вы, что, засони, специально подстроили мне ловушку?
- Как можно, тащ старшнант? Мы не думали, что кому-то взбредёт в башку среди ночи шарабориться у нас тут…
Обошлось… Но больше к нам командир БЧ-2 не спускался.
 Осенью мы ушли во Владивосток. На ремонт в 178-й завод.
Жили в казарме-кубрике БСРК – бригады строящихся и ремонтирующихся кораблей. К радости годков из БЧ-2 в соседнем кубрике ещё раньше обосновалась команда «Буки-89» - подводной лодки, оснащённой парой ракет «Р-11ФМ». Здесь я встретил сослуживца по «учебке», замечательного парня с Кузбасса Володю Пронина. Он приходил в большую комнату, заваленную всяким хламом. Разворачивал меха аккордеона, блестевшего малиновым перламутром, играл «Под небом Парижа», «Чардаш», «Цветы Дуная», «Вернись в Палермо», вальсы Штрауса, полонез Огинского и другие классические музыкальные произведения. Исполнял  Вовка мастерски, виртуозно, вдохновенно. На «Буки-89» во время приборки старпом усаживал его в центральном посту с аккордеоном у микрофона для создания экипажу приподнятого настроения. А здесь, в БСРК, в свободные от нарядов вечерние часы отдыха, Вовка настраивал на лирический лад всех нас. В запыленную комнату набивались матросы и старшины, молча слушали, думая о своём. Однажды, привлечённый звуками аккордеона, в комнату заглянул наш замполит капитан третьего ранга Зуев. Чихая, спросил:
- Пронин, и  охота вам играть в этом пыльном и грязном складе? Шли бы лучше в кубрик с аккордеоном…
- Юрий Павлович! А что, если выбросить отсюда ломаные стулья и столы?  Подмести, покрасить палубу – чем не комната отдыха? – предложил я, забыв одну из заповедей военной службы: инициатива наказуема!
- Старые стенды обновить – получится «ленинская комната», - хитро сощурился замполит. – И с улыбкой похлопал меня по плечу:
- Вот и займитесь серьёзным делом. Это не то, что в резервном экипаже боевые листки рисовать. Как? Справитесь? Материал дам. На время работы по оформлению комнаты от участия в ремонте корабля освобожу.
- Сделаем… Если ещё кого в помощь дадите.
- Не вопрос, выделю нужных вам людей. За пару месяцев управитесь, товарищ старший матрос?
- А чего тянуть? За один постараюсь…
- Так завтра с утреца и начнём? – обрадованно потёр замполит белые, ухоженные руки. Ещё бы! Он и думать не мог, что подвалит такая удача: всеми забытое помещение, загромождённое бочками с засохшей известью, краской, ржавыми койками, истрёпанными матрацами, фанерными щитами, превратить в «ленинскую комнату». Побелить в духе тогдашней моды с добавлением красителей: одна стена розовая, другая синяя, напротив жёлтая и зелёная. Навешать на них портреты членов Политбюро ЦК КПСС, стенды с фотографиями и журнальными вырезками, с картинками на военные темы, лозунги, плакаты, планшеты. У замполита дух захватило: приедет член военного совета флота вице-адмирал Захаров, посмотрит, оценит, поощрит: верная дорога в академию Генштаба.
- В таком случае, завтра и начнём? – окидывая глазами напослед неприглядную комнату, уточнил Зуев.
- Как скажете, тащ капитан третьего ранга…
Наша «сто тридцать шестая» стояла в доке. Грязной работы на ней невпроворот: соскрести ржавчину с наружной обшивки лёгкого корпуса, вычистить, покрасить цистерны главного балласта, ограждение рубки и ракетных шахт, поменять поршневые группы дизелей, отремонтировать трубопроводы масляных, воздушных и водяных систем, обновить приборы и механизмы, выправить погнутые штормами листы надстройки и ещё многое другое нужно сделать в 178-м заводе. На многоярусных лесах, опоясавших подводный корабль, снуют заводчане  в брезентовых робах.  Визг, вой пневмотурбинок. Стук и скрежет скребков по металлу. Грохот кувалд. Треск электросварки. Шипение ацетиленовых горелок. Лязганье лебёдок плавкрана. Пылища. Мазутная грязь. Бьющие в нос едкие запахи растворителей. В отсеках путаются под ногами шланги маляров и газорезчиков, кабели электросварщиков и телефонистов. Проходы загромождены ящиками, бочками. Везде валяются болты, гайки, остатки электродов, куски стеклоткани, асбеста, резины, фанеры, пенопласта, линолеума. Толкотня и суета матросов, офицеров, заводских инженеров и рабочих, прикомандированных специалистов. Шум, гам, возня. Загазованность и собачий холод. Пронизывающие сквозняки гуляют по лодке через распахнутые переборочные двери и аварийные спасательные люки.
Нарисованная мною картина ремонта и докования корабля далеко не полностью отображает обстановку хаоса и бедлама в тот период. На самом деле всё гораздо хуже. Приятного мало,  поёживаясь в шинелёшке, идти в морозное утро на корабль. Переодеваться там в грязную, извазюканную в тавоте и красках робу. Напяливать на лицо запыленный респиратор и скоблить ненавистную ржавчину. И потому на утреннем построении, перед уходом команды в завод, многие, особенно, молодые матросы, смотрели на меня с надеждой, упрашивая взглядами взять их в помощники для оформления «ленкомнаты». Некоторые ещё с вечера убедили меня воспользоваться их умением выпиливать, красить, выжигать по дереву. Чаще других я брал Игоря Ставицкого, того самого, чей пуховик спасает меня в холодные ночи на реке. Симпатичный, весёлый и общительный земляк из Новосибирска делал на стендах надписи красивым чертёжным шрифтом. Моторист Коля Пироговский отлично выпиливал лобзиком. Сексуальная мечта женщин Гена Терёшкин неизменно и сноровисто орудовал молотком и ножовкой. Торпедиста  Ваню Герасимова я представил замполиту как умелого маляра, хотя тот о красках и  кистях  имел представление не больше моего. Зато играл на гитаре, пел блатные песни в то время, как мы работали. Своих годков из БЧ-2 я взять в помощники не мог. Тушин не позволял. А мне выговаривал:
- Гусь лапчатый! Простите, киса, но знал бы, что у вас прорежется оформительский талант, не взял бы на лодку. Здесь в отсеке своей работы по самые «не хочу», так вы ещё замполитскую умудрились прихватить… Ладно, малюй, художник от слова «худо». Придём на Камчатку – поможешь панели в моей квартире покрасить?
- Ещё спрашиваете, товарищ старший лейтенант!
Как я и обещал, через месяц «ленкомната» открылась. Вдоль стен мы расставили рядами стулья, а для аккордеониста Володи Пронина ребята где-то умыкнули старое кожаное кресло.
Приехал грузный, с большой пузенью вице-адмирал Михаил Николаевич Захаров, начальник политуправления Тихоокеанского флота. Прошёлся по ленинской комнате, посмотрел бегло на портреты партийных кремлёвских бонз и к выходу направился. В дверном проёме остановился, как на косяк наткнулся. Не поворачиваясь спросил строго:
- Кто делал?
- Старший матрос Гусаченко, товарищ адмирал, - торопливо ответил Зуев, следуя по пятам за важной начальственной персоной.
- Поощрить… Десять суток отпуска, - небрежно, через плечо, бросил член военного совета флота, и пыхтя, удалился.
Зуев вскоре стал капитаном второго ранга, а позже поступил на учёбу в академию Генерального штаба.
К десяти «адмиральским» суткам командир корабля Каутский прибавил ещё шесть «за умелые действия во время ракетных стрельб на приз Главкома ВМФ». Ещё сорок пять «камчатских»  положенного мне краткосрочного отпуска с выездом на родину. Плюс десять на дорогу. Гуляй, морячок!
Счастливый по уши хмурым ноябрьским утром 1963-го года на самолёте «ТУ-104» я вылетел в родной Новосибирск. Это было время, когда люди страны Советов вновь мёрзли в очередях за хлебом, с криком и галдежом давились в них за куском колбасы.
Вечером того же дня, выйдя из аэропортовского автобуса, я лицом к лицу столкнулся со своим бывшим «отделённым» Вячеславом Мосоловым. Уволенный в запас незадолго перед моим отпуском, старшина шёл в компании друзей. Модное пальто-реглан нараспашку. Бежевый бостоновый костюм, яркий галстук. Сверкают новенькие туфли. На чёрные, со смолью, кудрявые волосы сыплет мелкий снежок. Лицо красное, в зубах «беломорина». Таким он мне и запомнился: хмельной, весёлый, радостно-задорный. И всё с иголочки на нём, отглажено. Всё чики-брики! Моряк – он ведь и в Африке моряк!
- Привет, молодой! Вот так встреча! - изумлённо вытаращился на меня Мосолов. – Как там на лодке без нас, годков, управляетесь?
- Здравия желаю, товарищ старшина первой статьи! – привычно вскинул я руку к бескозырке. – Всё нормально. Справляемся.
- Не козыряй… Я уже гражданский. Да и ты не «молодой». По третьему году служите.  «Весёлые ребята»!
- Так точно, товарищ старшина…
- Ну, заладил… В отпуск прибыл?
- Так точно!
- Желаю хорошо отдохнуть… А я в НЭТИ поступил, на заочное… Счастливо отслужить! Не забывай – «весёлые ребята» вы сейчас на лодке. Учите молодых уму-разуму как мы вас учили: строго, но справедливо!
Придирчивым взглядом, как на корабле, осмотрел форму на мне, изъянов не нашёл, гордо заметил приятелям:
- Мой бывший подчинённый. Ну, отпускник, держи «краба»! – подал Мосолов на прощание крепкую моряцкую руку. Его краткие слова напутствия нам, заменившим на лодке годков, уволенных в запас, и есть ответ на вопрос, кто такие «весёлые ребята». А «весёлые» мы от того, что в наряды реже ходим. За нас молодые матросы бачкуют, дневалят, в трюмах грязь убирают, в отсеках метут, круглое таскают, плоское катают. Но главная «весёлость» в том, что на третьем году матросы-срочники в отпуск едут.
Мы обнялись с Мосоловым и расстались. Я торопился в Тогучин, на электричку. Он к подруге на свидание.
- Вернёшься на лодку…- Мосолов придержал меня за плечо, глубоко вздохнул. Он был в гражданской одежде, но в душе ещё жил заботами дружного экипажа К-136, скучал по нему. Встреча со мной и обрадовала, и разволновала его.
- В общем, сам понимаешь, что сказать там…
К сожалению, больше я никогда его не встречал.
Как я провёл двухмесячный отпуск, рассказывать долго. Упомяну лишь некоторые эпизоды.
Из Новосибирска в Тогучин я приехал на электропоезде. В Тогучине навестил тётку Полю, переночевал у неё, а наутро двоюродный брат Петька Цыганков, работавший шофёром в «Сельхозтехнике», на грузовике «ГАЗ-51» повёз меня в Боровлянку. На ухабистой, в стылых рытвинах и глубоких колеях, искорёженной тракторами дороге, «газик» задымил, и к звуку его двигателя добавилось неприятно-тревожное металлическое постукивание.
- Может, повернём назад? – понимая, что с машиной творится неладное, неуверенно предложил я, оглядывая припорошённые первым снежком поля.
- Как-нибудь дотянет последние мили мой надёжный друг и товарищ мотор, - вместо ответа пропел Петька, упрямо накручивая баранку, полный решимости порадовать дядю Гришу и тётю Фаю приездом сына-моряка. А «надёжный друг и товарищ» стучал всё сильнее и звонче. Когда мы подъезжали к воротам родительского дома, казалось, все поршни вот-вот повылетают из-под капота.
Вкладыши одного из шатунов выплавились, и обратно Петька отправился добивать неисправную машину со снятым с коленвала поршнем и с заткнутым тряпками цилиндром. В тогучинском гараже «Сельхозтехники» за эту горемычную поездку Петьку прозвали «безбашенным Цыганком». Но уехал он не сразу, а через неделю, остался гостевать у нас по случаю моего отпуска.
- А-а, семь бед – один ответ, - махнул он рукой.
В тот вечер в нашем доме собралась почти вся деревня. Местные парни смотрели на меня с завистью. Мальчишки с восхищением. Девчонки с восторгом. Старики с уважением. Отец ходил гоголем и всем повторял:
- Сын в морфлоте служит… Подводник!
Мальчишки шныряли во дворе, по очереди примеривая мою бескозырку. Пришли друзья детства: Артур и Витька Кольмай, Вовка Бахман-Розин. Моего приятеля, первым научившего меня скакать на лошади, звали по имени матери Розы: Вовка Розин. Он был хромой: левая нога колесом. Выпал из седла, зацепился ногой за стремя. Лошадь протащила его галопом по кочкам. Тогда и стал парнишка инвалидом. Вовка Бахман-Розин раздавал корм телятам на колхозной ферме, когда до него дошла новость: «Генка Гусаченко с подводной лодки на самолёте прилетел!».
Но вот уселись за столы. Народу набралось не меряно. Боровлянцы во все глаза смотрят на моряка. Ближе всех ко мне друзья отца: одноногий фронтовик дядя Петя Демидок, славный кум – киномеханик Иван Лященко, моторист маслозавода Иван Рязаев, физрук школы Николай Останин, шофёр Иван Кустаровский, заготовитель Геннадий Попов. Сидят чинно, степенно, негромко переговариваются, посматривая на меня.
- Формочка что надо…
- Морфлот, ясное дело…
- Орденов – аж два!
- То не ордена… То знаки воинской доблести. Второй класс… Отличник ВМФ… У мово Митьки такой…
- Будет врать-то…
- Говорю тебе - такой же! Только у моряков с якорем, а у Митьки с крылышками и с винтом…
- Хрен у него с винтом! Он же в стройбате служил!
- Га-га-га…
- Да будет вам…
Спорят тихо. Благо, первой стопки ещё не приняли. Бросают взгляды в мою сторону.
- Третий моряк в нашей Боровлянке. Мишка Захаров, Колька Луконкин. Теперь вот, лесников сын.
- Ох, и пьют морячки…
- Поглядим… Отец-то, Григорий Зиновеич, силён на выпивку мужик…
- Да кабы Генка в него телом пошёл… Мелковат супротив Григория Зиновеича…
- Ничё-ё… Как пить будет… Флотские, в кино я видел, водку черпаками хлещут… Им, вроде как, положено к обеду…
- Да ну-у…
- А то…
Обстановку гулянья в нашем доме по случаю моего приезда в отпуск я представлял себе ещё на лодке. Знал: будут приставать с выпивкой и наблюдать за мной. Сколько выпил, как пил, закусывал или занюхивал.Упал сразу или на ногах держался.
- Ты там, в отпуске, флотскую марку не роняй, - наставляли меня перед отъездом годки. – Пей, сколько наливать будут…
- Ошалели! Больше одного стакана на осилю. Свалюсь в полный отруб… Как мне марку держать?
- Перед выпивкой сливочного масла наглотайся. Да побольше съешь. Не забалдеешь, факт. Испытано, - поучали  годки. – Да смотри, больше поллитра не пей. К тому времени гости сопьются, попадают. Кто под стол, кто башкой в тарелку с винегретом. Про тебя и забудут. Вот тут и завязывай.
Я так и сделал. Незаметно вошёл в кладовую. На полках горками кружки мороженого молока и колобки домашнего масла. Настоящего, сливочного коровьего масла! Жёлтого, вкусного, пахучего! Отколол ножом кусок величиной с кулак, раздробил на мелкие кусочки и один за другим отправил в рот. Зарядившись таким антиалкогольным средством, протиснулся в горницу между скамьями, стульями, табуретками, уже занятыми сельчанами.
Столы, покрытые белыми скатертями, расшитыми по краям узорами - красными вишнями, ломятся от салатов, пирогов, блинов, булок, сушек, домашних пряников, копчёного сала, грудинки, варёного мяса дичи, жареной рыбы, традиционных тарелок с густым клубничным киселём. Женщины, помогающие матери на кухне, разносят гранёные стаканы, до краёв наполненные  мутно-зеленоватой вонючей самогонкой. Подходят и ко мне. Ничего не остаётся, как взять стакан, осторожно, чтобы не расплескать, поставить перед собой. Ума не приложу, как буду пить его. Такое  количество обыкновенной  воды не просто осилить, а тут мерзкая, отвратительно пахнущая гадость. Все взоры обращены на меня. Сию чашу придётся испить. Нельзя разочаровать ожидания земляков.
- За приезд сына!
- За службу морскую!
- За флот Тихоокеанский!
- За подводников! – наперебой, под звон стаканов сыпятся возгласы тостов.
Я встал со всеми, поднял убийственно-страшный в своей полноте стакан. Заколыхалось в нём ужасающе-отвратительное дерьмо, от одного взгляда на которое едва не стошнило. Чокнулся с кучей таких же полных стаканов, протянутых ко мне со всех  сторон. Всё! Миг испытанья настал. Делать нечего. В безысходном отчаянии зажмурил глаза, сделал небольшой вдох, как учили на лодке пить неразведённый спирт, и в несколько глотков опорожнил злополучный стакан. Глубоко выдохнул. Занюхал выпитую самогонку корочкой хлеба. Сел, ткнул вилкой кусочек мелко нарезанного сала, не торопясь зажевал под пристальными взглядами гостей.
На минуту в горнице стало тихо. Вдруг все разом зашумели.
- Могёт, ничего не скажешь…
- Силён, морской бродяга!
- Да, в отца пошёл…
- Мариманы глыкают её родимую как воду…
- Ой, горе мне, горе! - всплеснула мать руками. – Отец лакает самогонку без меры. И сын от него не отстаёт. И надо же! Ещё в эти самые, в моряки, взяли. Они пьяницы все…
Второй, третий стаканы пошли легче.  Я уже не ощущал тошнотворного запаха самогоной дряни.
В горнице к тому времени не продохнуть от табачного дыма, смешанного с сивушным перегаром. Шум, гвалт. Перебравшие гости стараются перекричать друг друга. Звон разбиваемых стаканов, упавших со стола тарелок. Кто пляшет, кто поёт.
Осоловелый отец с размаху бьёт кулаком по столу. Чашки подпрыгивают, ложки летят на пол.
- Сынка! Етит-т-твою в панталоны мать! Дай пять… Как у вас в морфлоте говорят? Всё пропьём, но флот не опозорим… Сынка! Ети-т-твою в жерди мать!
Отец пьяно плачет, роняя голову на стол.
Иван Рязаев рывками дёргает гармошку. Она то басит, то взвизгивает. Навалясь на меха, моторист в такт хрипло подпевает:
Белый камень… Белый камень…
Белый камень пять пудов…
Не зальёшь водой мой пламень,
Пойдём, милка, до прудов…
Из прихожей доносятся пьяные голоса:
- А я говорю – у Митьки такой значок… Только с пропеллером…
- Трепи больше.! Язык у тебя с пропеллером…
- А-а-а… Не веришь? По мордасам хошь?! П-получай!
Мужики здоровые, силушкой не обделённые. Прёт её из них, как свежее пиво из окованной обручами бочки: не колыхай, не болтай посудину, не то крышку сорвёт дубовую.  У мужиков после сала копчёного, в ладонь толстого, с чесноком, перцем и мясными прослойками, после литряка первача на брата крыши посрывало: некуда силу девать.  Друг дружку – хлясь! В зубы – р-раз! По уху – н-на! В нос с размаху – тресь! Упали, захрапели. Рядом сапоги притопывают, приплясывают, частушки выстукивают под перебор голосистой гармошки. Ходуном половицы ходят.
Пойдём, милочка за баню,
Я тебе затарабаню,
Твоя ступа, мой толкач,
  Как засуну, так калач!
В раж вошли плясуны, частушки – одна другой заковыристее. Настоящее деревенское гулянье… Раздольное. Развесёлое. С песнями. С плясками. С мордобоем.
Кто-то грохнулся спиной на стол, разлетелись по сторонам чашки…
Упал вместе со стулом гармонист Иван Рязаев.
Как во сне или в тумане вижу расплывчатое лицо зарёванной Людки, моей трёхлетней сестры. Дальше – провал. Провалился в тартарары без памяти. Не стало меня на этом свете. И на том не увидел себя. Просто перестал существовать. Отключился.
Очнулся в… гробу. Да-да! Именно так и подумал в первые секунды. Они запросто могли стать последними в жизни, окажись мои нервишки послабее. Но мы на то и подводники, чтобы в кромешной тьме не терять самообладание и присутствие духа.
Открыл глаза – не видно не зги. Темнотища, как в отсеке лодки во время аварийной тревоги. Ноги, голова во что-то упёрты. Бока сжаты. На грудь давит. 
«В гробу!»
Ломанулся со страху – надо мной загремело.
«А-а, - думаю, - не может так в гробу греметь».
Лежу, соображаю: «Где я?». Руками пошевелил, общупал себя. Ха-а! Так я  каким-то образом под стол угодил! Его крышка заслонила мрачный свет безлунной ноябрьской ночи, еле мерцавший сквозь пелену снегопада. Ноги давят на комод. Голова уткнулась в стену. А поскольку лежал в углу, то правым боком прижался к другой стене. Левый бок ограничен шифоньером. На груди крестовина, дышать трудно. Каким лешим заполз под неё?!
Пока размышлял, как выбраться из-под стола, раздалось бормотанье, топтанье неуверенных ног, хлопанье дверцы и  крик:
- Фая! Ети-т-твою в жерди мать! Ты чего дом перестроила?!
Отец спьяну шифоньер  с дверью перепутал, вломился в него, там и заснул.   
Цепляясь за скатерть, я поднялся. Брякнулся графин с самогонкой. На полу вповалку лежат люди. Переступая через них, наощупь подобрался к дверям и, шатаясь, вышел на улицу. Присел на крыльцо.
Сыпал мелкий снежок. Тихо. Темно. Слышно, как вошкотятся в сарае куры. Всхрапнула лошадь. Овцы копошатся, толкутся в яслях с сеном. И всё так обыденно, просто. Как было до меня. Как было бы и после, умри я и в самом деле от выпивки.
С Вовкой Балышевым, трюмным центрального поста, наверно, так и случилось.
- Дай беску в отпуск съездить, - попросил Балышев бескозырку. А «беска» у меня – загляденье была! Моторист Слава Скочков перешивал. Из уставного фуфла красавицу-бескозырочку сделал. Белый кант – наружу, на край тульи выпустил. Подклад убрал. Лента на ней - новьё, золотом горит!  Лёгонькая такая «бесочка» получилась, а накинешь, бывало, на макушку – орлом себя чувствуешь. Не пожалел, дал Балышеву в отпуске пофорсить в ней. Не вернулась бескозырка ко мне. Гульнул Вовка хорошо в деревне. Спьяну задохнулся рвотой. Не стало его. Как будто не было никогда. А овцы как блеяли в кошарах у него в деревне, так и по сей день не перестают блеять. Жизнь продолжается. Эх, Вовка, Вовка…
Тельник на мне хоть выжимай. Волосы мокрые слиплись. На лбу испарина. И ясное, чистое сознание. Хмель со страху вмиг вылетел из башки. Да-а… Не приведи, Бог, и в самом деле, очнуться в гробу! А такие случаи бывали. Мать рассказывала.
…Давно ещё в Нарыме богатенькие муж с женой угорели. Похоронили супругов с драгоценностями. Ночью воры позарились на дорогой костюм и бриллиантовый перстень мертвеца, на золотые серьги и броши умершей женщины, на кольца обручальные. Откопали один гроб, выволокли из ямы, крышку сбили. Покойник, пока в холодке пребывал, аклимался. Воры гроб открыли, он  ухватился за них и сел. Тут кого хошь кондрашка хватит. На кладбище, тёмной ночью покойник из гроба поднимается, руками цепляется! Бр-р-р… Один сразу у гроба окочурился. Другой успел до ограды кладбищенской добежать и тоже копыта отбросил. А третий в деревню рванул, на всю жизнь заикой остался. А покойнику – что? Выкарабкался из гроба. Видит: блестят в лунном свете кресты, венки. Глина кругом, лопаты. Бездыханное тело под ногами валяется. Догадался, что к чему. Перешагнул через свой гроб да в избушку к сторожу. Домой побоялся идти, чтобы семью не напугать. Не знал, что и жена была с ним похоронена.
- Степа-ан Акимыч! Свят! Свят! Свят! -  перекрестился сторож, при зажжённой лучине разглядев зажиточного односельчанина. -  Тебя же вчера схоронили!
Рассказал богатый мужик, как откопали его грабители. Понял старик причину невероятного поначалу воскрешения, зипунок накинул на худые плечи да бегом в деревню.
- Куда ты, дед Макар? – кинулся за ним, дрожа в ознобе, недавний покойник. – Уж не снится ли мне всё?
- Какое там? Наяву, Степан Акимыч. А я за людьми поспешаю… За подмогой. Жёнушку твою, Матрёну, спасать надо. Ить и её с тобой надысь зарыли…
Пока перепуганные до смерти нарымчане охали спросонья да ахали, утро приспело. Откопали несчастную. Очнулась она в гробу. Изодрала на себе платье, исцарапала лицо. И умерла в мучениях от удушья, сознавая, что в могиле лежит.  Нет смерти страшнее.
Ещё неделю продолжалось в Боровлянке застолье по случаю моего приезда в отпуск. Так заведено в деревне. Свадьбы, именины, встречи и проводы отмечают неделями. Приходили в наш дом небритые мужики в мятых, не знавших утюга рубашках, опохмелялись. Вели неторопливые беседы с отцом. Напивались. Шумно уходили. Наутро усаживалсь за стол, и всё повторялось.
Я уже не пил с ними, помогал матери по хозяйству. Она устала за эти дни, хотя ей всегда было не легче. Мать не ворчала, не ругалась: давно привыкла к попойкам в доме.
- Сходи вечером в школу на родительское собрание. Мне не вырваться, ещё корова не доена, и тесто подходит, хлеб надо выпекать. А отец с утра шары залил… Да и не ходит он в школу никогда… - намывая тарелки, сказала мать. – Кстати, Тонька Борцова устроилась в нашу школу учительницей начальных классов. Из-за тебя, наверно. Ждёт девка, надеется, что приедешь со службы, а она здесь, вот и свидетесь.
Сестра Алла училась в пятом классе. Переодеться «по гражданке» мне оказалось не во что: из старого пальто вырос, брюки,  пиджак, купленные до призыва, тоже стали малы. Пришлось идти в школу во флотской форме: бушлат, бескозырка, несмотря на мороз.  Явился, сел за последнюю парту. Пока классный руководитель рассказывала о своих учениках, дверь поминутно приоткрывалась. В щель заглядывали молоденькие училки. Бросали любопытный взгляд  на меня, затворяли дверь, но не надолго. Скоро их глаза вновь стреляли по мне. Тони среди них я не видел. Да и новость о её работе в Боровлянской школе меня не взволновала.
После собрания молодые учительницы столпились у крыльца. Было темно. Пощипывало уши, но форс морозу не боится. В отпуске военнослужащему допускается ношение формы одежды на порядок выше или ниже. И по-хорошему, следовало ехать домой  в шинели и шапке. Сибирь всё-таки, не Ташкент. Но разве откажешь себе в удовольствии пофорсить в бушлате?! И в бескозырке?! Чуб из-под неё, бушлат на две верхние пуговицы расстёгнут, чтобы тельник был виден. Слегка вразвалочку иду, поскрипываю хромовыми ботинками по свежему снежку. Подойти к учительшам, заговорить с ними духу не хватает. Сробел, признаюсь. Прохожу мимо. А школьные красотки в лице сельской доморощенной интеллигенции весело и дружно вдруг грянули песней:
За рекой над косогором встали девушки гурьбой.
  «Здравствуй! - все сказали хором, -
Черноморский наш герой!»
Каждой руку жмёт он и глядит в глаза.
А одна смеётся: «Целовать нельзя!».
- Неувязочка получается, девчата, - ответил я на столь неожиданное приветствие и небрежно перебросил «беску» на самый затылок. – Не герой я и не черноморский…
- Так то в песне, - снимая с меня бескозырку и примеривая на себя, смеясь, сказала самая симпатичная из них, и по-видимому, самая бойкая. – Что же про ваш флот не сочинили? Мы бы спели…
- Как же? Есть и про наш:
Слава фло-о-ту на-шему
Тихоо-о-кеанскому! – пропел я, чем вызвал громкий смех.
- Ну, под такую песню только маршировать! Ать – два! Ать-два! – взмахнула руками самая симпатичная и самая бойкая.
 - Между прочим, меня Людмила Прокопьевна зовут. А вас, мы уже знаем – Геннадием. Нам по пути, морячок. Проводите? – И не дожидаясь ответа, цепко подхватила меня под руку, потянула за собой. Остальные девицы нехотя отстали, и скоро позади нас поплыла в морозной тишине песня:
Ромашки сорваны, завяли лютики,
Вода холодная в реке рябит…
Зачем вы, девушки, красивых любите?
Одни страдания от той любви.
Мы шли по ночной, выбеленной снегом улице под заливистый собачий лай и звонкие переборы гармони. Какой-то разбитной гармонист лихо наяривал на ней, громко напевая:
Ой ты, зима морозная,
Ноченька яснозвёздная.
Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю…
Мои ноги задубели. В тонких носках пальцы застыли и не шевелились. Я мужественно терпел их окоченелость, незаметно постукивая нога об ногу. Недавний выпускник школы, я стеснялся учителей, а тут ещё и под руку в темноте идти. Не представляю, как целоваться и обниматься с ней!  Но Людмила Прокопьевна всё теснее прижималась ко мне, и прислонясь спиной к какому-то шаткому забору, привлекла меня к себе и захватила мои губы своими. От неё пахло пудрой, дешёвыми духами и кислятиной плохо выделанного лисьего воротника. Я обхватил гибкое, податливое тело «училки», рывками расстёгивая на ней пальто, не давая  себе отчёта в том, что буду делать дальше, стоя по щиколотку в снегу у ветхого забора.
- Погоди, не горячись, - придержала Людмила Прокопьевна мою руку, ищущую под пальто подходы под юбку. – Пойдём в школу, там тепло, - не противясь моим настойчивым тисканьям, сказала она. – Сторожиха тётя Маша всю ночь печи топит.
Две замёрзшие кочерыжки постучали в дверь школы. Пожилая женщина с недовязанной варежкой и спицами в худых, скрюченных руках отодвинула засов.
- Идите в шестой «А». Там печь ещё не остыла, - проскрипела старуха, задвигая за нами засов.
Людмила Прокопьевна преподавала английский язык. В классе было темно и жарко. Блики луны, отражаясь в оконных стёклах, высвечивали неясные лица на портретах английских классиков.
- Раздевайся, так скорее согреешься, - снимая с меня бушлат и запихивая мои ладони себе под блузку, прошептала «англичанка».
- Давай руки сюда… Ой, какие холодные!
Тёплые тугие выпуклости бросили меня в жар. «Англичанка», обхватив меня  и медленно валясь на стол, увлекала за собой и меня. Посыпались на пол карандаши, чернильницы, тетради, учебники. Забренчали стёкла в окнах. Смутные физиономии с расплющенными носами прилипли к ним. Бледный луч фонарика, недолго поблуждав по классу, жёлтым пятном задрыгался на столе. Мы соскочили с него словно ошпаренные кипятком. За окнами смех, крики, улюлюканье.
- Вот недоноски… Пошли отсюда… Теперь не отвяжутся…
Вышли на зимнюю холодрыгу. Похохатывание, визги, улюлюканье деревенской шпаны откуда-то из темноты подтверждали слова «англичанки»: за нами следили. Мы договорились встретиться днём в учительской. Я проводил Людмилу Прокопьевну до избёнки, где она снимала угол у некоей бабы Дуси, и опрометью бросился домой, в полном смысле не чувствуя ног под собой. Возле дома дяди Пети Демидка увидел сидящую на изгороди Тоню. Девушка явно ждала моего возвращения с неудавшегося провожания Людмилы Прокопьевны. О моём ночном похождении с учительницей английского языка ей, конечно, стало известно: «сарафанное радио» в деревне работает чётко. Пробежать мимо Тони – дело дохлое. Замедлил шаг, соображая, как быть, что говорить: столько не виделись!
- Что так быстро, моряк с печки бряк? – залилась Тоня знакомым смехом-колокольчиком, приятно встрепенувшим сердце. Оно взволновано забилось: как-никак, первая любовь! Удивительная девушка! Ни одного упрёка, ни одного глупого вопроса! Обняла, ласково прошептала:
- Милый Генка… Я тебя так ждала, так ждала…
Мы стояли в сенях расстёгнутые, погрузив руки друг другу под одежду. Я целовал её глаза, губы, волосы, млея от счастья.
 - Пошли в мою комнатушку. Хозяева спят,- прошептала Тоня, готовая на всё.
Осторожно прокрались в прихожую. Разулись и на цыпочках, как тени, проскользнули на кухню. Там потрескивали дрова в печке. Свет от раскалённой докрасна плиты падал через дверной проём на деревянную хозяйскую кровать в горнице. Оттуда слышалось сопенье.
- Спят, - прислушавшись к храпу, шепнула Тоня. – Иди за мной.
Полногрудая толстая баба, нагишом, в накинутой на плечи простыне, кряхтя, прошкандыбала в кухню к ведру с колодезной водой. Погремела ковшиком, напилась, и белым привидением, покашливая, охая, закачалась обратно в постель.
- Тонька, лягай со мной спать. Петька, стервец, спьяну в твою кровать завалился. Не поднять его…
Петька – её муж, дядя Петя Демидок, друг детства моего отца. Участник войны, вернувшийся с неё на деревяшке. Поговаривали в Боровлянке: «Петро на хронте самострел учинил». Это не доказано, зачем наговаривать на человека? Дядя Петя – добрый, весёлый балагур, хороший мужик. Похрапывает себе преспокойно на кровати Тони, улегшись на её перину. А мог бы и я понежиться на той перине. Эх, дядя Петя! Какую ты мне свинью подложил! Вместо целований на кухне  миловался бы я сейчас с Тоней на мягкой перине, набитой нежным гусиным пухом…
- Тонька! – пробурчала хозяйка, почёсывая голый живот. – Чавой-то лесников сын, што на подводе в армии служит, с вечору с одноёй шухарил? Таперича с другой волындаетца… А и то скажу: с Людкой тоёй, с училкой аглицкой, никто всурьёз гулять не станет. Блудливая кошка. Вот приедет Валентин с курсов трактористов, задерёт ей подол да всыплет как следоват… А ты, покудова дрова горят, побалакай с кавалером энтим.
Мы стояли в углу за домотканной шторой. Дрова прогорели.  В лунном блекло-призрачном свете на деревянной кровати маячила фигура старухи.
- Тонька, надоело мне моргалками лупать, тебя дожидаючи. Дрыхнуть пора, - зевая, недовольно проворчала из темноты хозяйка. – От стенки лягай. Мне средь ночи вставать, стельну корову смотреть.
Я уходил от Тони, ругая деревенских суразят-подсматривальщиков,  толстую бабу-демидчиху, дядю Петю Демидка.  И так, перебирая всех по очереди и без разбору, доплёлся до родимого дома. Тихо, стараясь никого не разбудить, вошёл. Но и здесь не спали. Огонёк отцовой папиросы краснел в спальне. Мать озабоченно проговорила:
- На припечке борщ в чугуне. Молоко свежее в кринке. Творог, сметана в чашке. Оладьи в сковороде… И чего тебя угораздило за училкой волочиться? Со всеми шоферами перетаскалась. С Боксгорном путается. Из армии Валентин недавно пришёл. В стройбате служил. На курсы трактористов в «Сельхозтехнику» уехал. Она и рада-радёшенька тебе на шею броситься. А Тонька, поди, все глазыньки проглядела, на заборе тебя дожидаючи…
Отец был другого мнения.
- Ничего, сынка, для счёту пойдёт…
- Однако, бабское радио у вас исправно работает, - удивлённый информированностью матери, - ответил я. – На одном конце деревни чихнули, на другом слышно. – И когда успели обо всём узнать?
Ужинать я не стал. Выпил молока и по привычке, аккуратно сложив форму, лёг в разостланную на полу постель. Эх, дядя Петя, дядя Петя… Всю малину ты мне испортил.
…Приятные видения сорокатрёхлетней давности улетучились, как лёгкий дымок потухающего костра. Их загасила боль нарывающих пальцев. Горящие адским огнём они опять не давали покоя. Нестерпимое жжение вытеснило из сознания всё, кроме мучительной боли. Я порылся в рюкзаке, достал аптечку, лихорадочно проглотил новую порцию пенталгина. Запил таблетку ликёром, и выключив фонарь, зарылся в постель. Мелкий дождик, накрапывая, шуршал по тенту палатки. Лёгкий ветерок шелестел наброшенной на неё целлофановой плёнкой. В темноте чёрной, непроглядной ночи потонул пустынный островок, омываемый шумящей в двух шагах могучей рекой.
И сказано о том в притче Соломона: «Как птица, покинувшая гнездо своё, так человек, покинувший место своё». Гл. 27, (8).

         Несбывшиеся  надежды.

Наутро, выбравшись из палатки, я обошёл узкую полоску суши, наводящую тоску однообразием и бедностью пейзажа. Безжизненные владения мои простёрлись аж на… двадцать шагов в длину и десять в ширину. На время вынужденной стоянки я сделался единоличным хозяином островка и теперь без всякого энтузиазма и с кислой миной осмысливал своё незавидное положение. Не разбежишься здесь, не разгуляешься. Ни палки дров. Ни кустов. Ни деревьев. Мелкая и редкая худосочная травка слегка опушила мокрый песок со взгорком в середине островка. А вокруг вода, вода…
Пасмурно. Серо. Ветрено. Прохладно. Поверхность реки колышется мелкими волнами. Не начался бы дождь.
Умываюсь, завтракаю чёрствым хлебом, салом и остатками вчерашнего чая. Спешно приступаю к ремонту лодок. Чем быстрее починю их, тем скорее покину столь унылое место.
Осмотр лодок подтвердил худшие догадки: надувные баллоны лодок неоднократно проколоты в носовых частях – последствия наездов на острые сучья. Впредь надо быть осторожнее. Найдя причину сдувания лодок, я воспрянул духом. Меня, бывшего антарктического китобоя напугают эти мизерные проколы на «резинках»?! Дефекты незначительны и легко устранимы. Вот когда возле Курил в борт нашего судна въехало носом другое, то была, скажу вам, пробоина! Протараненный «Робкий» осел кормой в воду по самую шлюпочную палубу, и если бы не успел моторист Боря Далишнев выбить клинкеты аварийной двери, поглотила бы китобоец океанская пучина. Вода хлынула в пробоину огромным валом. Другой на месте Бори сиганул бы с перепугу по трапу наверх. А Далишнев схватил кувалду, вышиб клинья, удерживающие  запорную дверь над переборкой, разделяющей два машинных отделения. Массивная железная дверь скользнула по направляющим вниз, наглухо закупорила проём. Вода затопила лишь одно машинное отделение. Китобоец остался на плаву. Об этом случае, придёт время, расскажу подробнее. А сейчас, пока из-за облаков выглядывает солнце, пора лепить заплаты.
Забыв про ноющие пальцы, весь день возился с резиной и ножницами. Вырезал латки, зачищал повреждённые места, намазывал клеем, выжидал, пока подсохнут склеиваемые поверхности, и соединив, крепко прижимал одну к другой. Скушно читать эти строки, но ещё скушнее заниматься таким скушным делом. Извините за тавтологию, конечно.
К вечеру погода ухудшилась. Пошёл дождь. Пусть льёт. Заклеенные лодки сохнут в палатке. «Радио России» услаждает слух голосом Валерия Ободзинского:
Эти глаза напротив чайного цвета,
Эти глаза напротив – кто это, кто это?
Чудо техники – газовая плитка заменила сегодня традиционный костёр. Кипятком залил лапшу «Доширак», запарил пакетик чая. Баранки вприкуску с конфетами дополнили ужин в этот ненастный, но по-своему замечательный вечер. Ведь у природы нет плохой погоды. Всякая погода - благодать!
Лодки починены. Ранки на пальцах не беспокоят как прошедшей ночью. Никто не потревожит меня на этом безлюдном островке. Я могу, при желании, остаться на нём навсегда, до конца дней своих быть здесь королём и подданным. С наступлением холодов, когда станет река, по льду натаскать сюда дров и брёвнышек, построить хижину, сложить из камней очаг, ловить петлями зайцев и ни о чём не тужить.
Так мечтал я, прислушиваясь к шуму дождя и плеску волн, глядя в открытый полог на сумрачное небо. Быстрый взгляд рыбака, мельком брошенный с мчащейся моторки на одинокую палатку – вот и всё внимание, проявленное к скромной персоне туриста-одиночки.
А мне того и надо. Не хочу делить своё крохотное «королевство» с пришлыми людьми. Их рыбацкое счастье в гудящей моторке, со звоном стучащей дюралевым днищем о волну. В пойманной рыбе и пропахших чешуёй капроновых сетях. В вырученных за проданную рыбу деньгах. В удачном отрыве от рыбнадзоровской погони. Не до созерцания им обских красот. Не до впечатлений и воспоминаний.
Шум катеров и моторок, проносящихся мимо островка, то нарастает, то затихает вдали. Нипочём рыбакам непогодь. Цепкие руки и в темноте привычно и хватко выпутывают из сетей стерлядь, торопливо швыряют в ящики. Полный газ – и вот уже моторка невидимой птицей устремляется в ночную мглу. Мчит, задрав нос и взлетая над встречной волной. Догоняй, рыбинспектор! Фигу тебе! Мелко плавал твой «Вихрь» против «Ямахи» и «Судзуки»!
Шумит, плещется рядом с палаткой река. Один-одинёшенек, посреди необъятного обского раздолья лежит в той палатке заблудший путешественник-романтик, странствующий идиот, плывущий в Никуда. Грезы далёкой наивной юности и горячей молодости вновь оживают в памяти старого мечтателя. Самая яркая, самая дорогая пора в жизни. Приятно вспомнить…
…Бухта Золотой Рог. Шумят, плещут, накатываясь на причальную стенку, пенистые морские волны. Подводная лодка-ракетоносец К-136 замерла у пирса 178-го судоремонтного завода. В каюте командира БЧ-2 старшего лейтенанта Тушина я и мой друг Петя Молчанов…
Стоп, машина! Полный назад! Не в то время заехал. Поторопился. Согласно хронологии моего жизнеописания, я ещё не вернулся на корабль. Я – в Боровлянке, в отпуске гуляю.
А было так…
После жарких, но бесплодных обжиманий с Тоней Борцовой в запасе оставалось свидание с Людмилой Прокопьевной. Побыть в отпуске и не поиметь женщину – позор для моряка. Все его помыслы устремлены на осуществление неодолимого желания – утолить сексуальную страсть, стать мужчиной. И сказано в знаменитом буддийском сборнике изречений «Дхаммападе»: «Пока у мужчины не искоренено желание к женщине – пусть даже самое малое, - до тех пор его ум на привязи подобно телёнку, сосущему молоко». И как телёнок, сгорающий от нетерпения прильнуть губами к соску, на другой день я отправился в Боровлянскую школу. Встреча, назначенная любвеобильной «англичанкой», сулила радость пылких свершений.  И вот я близок к манящей цели. Сильно намагниченная к двадцати годам стрелка моего компаса дрожит и колеблется от напряжения. Курс – школа! Велико притяжение сексуального магнетизма! Ну, училка, держись! Размагничу компас так, что он ещё долго не собьёт меня с курса. Гонимые вожделением паруса моего маниакального корабля, надутые страстью, яростно несли меня навстречу буре чувств и шторму любовных утех. «Нет огня большего, чем страсть», - гласит стихотворная сутра всё той же  «Дхаммапады».
Обуреваемый необузданным желанием реализовать возможности военно-морского отпуска, не чуя ног, влетел в школу. Рванул дверь класса – пусто! Заглянул в учительскую – никого!
- Вы ищете Людмилу Прокопьевну? – окликнула меня очкастая, конопатая девица, перепачканная мелом. Подмышкой журнал, на локте левой руки большой деревянный треугольник. В правой – такой же огромный циркуль. Волосы схвачены в пучок. Коричневая шерстяная кофта, длинная юбка и стоптанные валенки составляли её наряд. Невзрачный вид «математички» охладил мой пыл.
 - Иди в дом бабы Дуси, отопри замок и входи, - загадочно прошепелявила щербатым ртом представительница не всегда прекрасного пола. Подала ключ с подвязанной к нему красной тряпочкой, изобразила длинную, до ушей, улыбку. Лучше бы ей не улыбаться! Губы тонкие. Глаза, увеличенные толстыми линзами, выпученные. «Ну, и жаба, - передёрнулся я, на миг представив себя в роли её любовника.
Полагая, что Людмила Прокопьевна дома отсутствует, но скоро придёт, напрямки, через заснеженные огороды, я поспешил к месту встречи. Тяжёлый амбарный замок с клацаньем открылся, впуская в покосившуюся старую избу. На улице дубориловка, а здесь уютно и жарко. Я сбросил бушлат и бескозырку, прошёлся по горнице. Деревянная кровать с горкой пуховых подушек застелена лоскутным покрывалом. Тёплая русская печь задёрнута цветастою шторой. Расшитые полотенца-рушники над иконой. Горшки с геранями на низких подоконниках. Два оконца закрыты ситцевыми занавесками. На столе, покрытом вязаной, с кистями, скатертью, тетради, ручки, учебники, стеклянная чернильница, резиновый слонёнок. В углу, у печи ухваты, сковородник, кадушка с водой. На полу домотканный половик. Пушистый сибирский кот вольяжно развалился посреди горницы, изнывая от сытости и лени.
- Ну, что, Васька, скоро училка придёт? – потрепал я кота, но тот недовольно и нехотя постучал хвостом. В ожидании Людмилы Прокопьевны я плюхнулся на кровать, прикидывая, удобно ли будет на ней совершить первое в жизни совокупление. В том, что оно состоится, сомневаться не приходилось: вчера «англичанка» готова была отдаться на своём учительском столе, о чём напоминала нижняя губа, слегка прикушенная её мелкими зубами. Время ожидания тянулось медленно. Нетерпение нарастало. Страсть кипела через край. Маятник «ходиков» успел отстучать два часа, прежде чем я начал громко выражать мысли относительно предстоящей встречи с Людмилой Прокопьевной. Обращаясь к «собеседнику» - коту Ваське, я торжествовал:
- Ну, брат Василий! Кранты твоей училке!
Изливая эмоции, я сопровождал их солёными словцами и вдруг увидел в стареньком, облезлом зеркале, висящем над кроватью, как откинулась штора над русской печью. Из-за неё насмешливо смотрели на меня по-кошачьи зелёные глаза Людмилы Прокопьевны. Они, казалось, говорили: «Пацан… Совсем пацан…».
Всё во мне упало, сникло, скисло в одну секунду.
- Как?! Вы - здесь?! – пролепетал я.
Оторопелый взгляд моих вытаращенных глаз, отпавшая челюсть и застывшая в немой сцене фигура вызвали её неподдельный хохот. Повалясь на овчины, Людмила Прокопьевна закатилась смехом.
Схватив бушлат и бескозырку, я пулей вылетел из деревенской гнилушки, притязавшей на роль дома свиданий. Лицо пылало. Сердце колотилось. Такого «пузыря» дать! При неосторожном погружении подлодки на поверхность могут выскочить демаскирующие субмарину пузыри. Отсюда и поговорка подводников: «Дать пузыря…», то есть обнаружить себя, опозориться, опарафиниться, допустить промашку. А я такого «пузыря» дал!
Позже, в сельском клубе, страшилка секс-жаба сделала попытку завлечь меня в избу бабы Дуси.
- А ключик у меня, - покрутила она перед моим носом знакомой мне красной тряпицей. – Заходи завтра вечером… Баба Дуся сторожить уйдёт, а Людмила в Тогучин на выходные уедет…
Я отказался якобы из-за ссоры с Людмилой Прокопьевной.
- Что она учудила? На печь спряталась за мной подсматривать.
- Дурачок, - прошепелявила страшилка. – Люда ночь за тетрадками просидела, планы уроков составляла. Занятий в тот день у неё в школе не было, вот и прикорнула на печке. А баба Дуся коров доить на ферму ушла. Я и заперла Люду, чтобы поспала немного до твоего прихода. 
В те дни в нашу семью постучалась беда. Она пришла повесткой из Тогучинского районного нарсуда, присланной отцу. Мать запричитала, заплакала.
- Вот до чего довели тебя попойки. Всем хотел хорошим быть, со всеми пил, ни одной рюмки мимо рта не пропустил, - кричала мать. – Всем помогал, за то и сдали тебя собутыльники.
- Ерунда… Обойдётся… Не посадят же за две поллитры, - отмахнулся отец.
Он уехал на суд и вернулся через… два года. Судили его за… взяточничество. Давнишний и злейший враг отца -  бывшая любовница Таисья Горячева, ярая сельская коммунистка и доносчица написала заявление в… Новосибирский обком КПСС: «Боровлянский лесник раздаёт государственный лес налево и направо за взятки». Первым секретарём обкома в те годы протирал штаны родной брат её мужа Горячев. Он взял «маляву» золовки под личный контроль. Возбудили уголовное дело. Его долго «шили белыми нитками», не находя доказательств взяток, но Горячев звонил, интересовался ходом расследования, давил, и следователи лезли из кожи вон, пытаясь наскрести дерьма. Приезжали в Боровлянку, искали свидетелей получения отцом взяток. Таковых не находилось. Следователи перерыли весь наш дом в поисках денег, драгоценностей и дорогих вещей. К их немалому удивлению и разочарованию кроме затасканного домашнего тряпья, затёртых покрывал и старого батарейного радиоприёмника «Рекорд», ничего не нашли.
Справедливости ради отмечу: ни один боровлянский житель из числа поволжских немцев не дал показаний против отца, начисто отрицая всякие обвинения в его адрес. Зато нашлись-таки в деревне малодушные люди. Земляки Иван Паршуков и Николай Малинкин  показали: «…поставили леснику две бутылки водки за то, что дал им спилить несколько сухих берёз на дрова». А кто с водкой к отцу не приходил?! Все! Сидели с ним за одним столом. Вместе выпивали принесённую водку. Сжирали нашего хлеба, сала, мяса, сметаны, масла, яиц, наших пельменей, солений, колбас домашних, блинов, ватрушек, пирогов на значительно большую сумму, чем стоимость принесённой ими бутылки водки. Они были гости в нашем доме. Не за водку отец помогал землякам! Водку гость прихватывал с собой приличия ради. Без бутылки какой у мужиков разговор о житье-бытье? За ней, родимой, в дружеской беседе и договаривались, где сено покосить, где дровишек в зиму припасти, где жердей на забор нарубить.
За две бутылки водки посадили отца. Отомстила Таисия с помощью обкомовской гниды за отвергнутую любовь. Но не отца наказал суд. Пострадала семья. Мать беспрестанно моталась в Новосибирскую тюрьму с передачами для отца. На последние гроши покупала копчёную колбасу. Другую там не принимали. А отец в тюрьме не страдал. Начальник её оказался бывшим сослуживцем из конвойных войск НКВД. Устроил хлеборезом. Должность среди заключённых привилегированная.
В отсутствие отца я помогал матери нянчить малолетнюю сестрёнку Людку, управляться с домашним хозяйством: раздавал корм скотине, чистил в стайках, таскал воду на коромысле из речки: лошадь Волгу отобрали у нас после суда.
- Генадь, ви есть зольдатен, - рано поутру прибежал ко мне запыхавшийся сосед Андрей Веде. – Отшень прошу сделайт пух-пух мой швайн…
Я удивлённо посмотрел на него.
- Стреляйт мой кабан, - пояснил немец. Я опять ничего не понял и только плечами пожал в недоумении. Андрей изобразил мимикой и жестами:
- Вот так: пух-пух! Ви стреляйт! Мой кабан капут!
- Застрелить вашего кабана? –  дошло до меня.
- Я-я!  Кароший кабан! Зер гут шпик! Я путу давайт тебе шпик! Битте!
- Да, ладно, дядя Андрей, не надо мне сало, у нас своё есть. Я помогу вам забить свинью просто так, по-соседски. Эка невидаль шмальнуть жаканом по стоячей свинье! Сейчас приду, дядя Андрей!
- Данке шён! – обрадованно поблагодарил Веде и поспешил домой, озабоченный предстоящими хлопотами по разделке туши. Забой жирной, упитанной свиньи в деревенской семье всегда праздник, тем более в такой бедной как Веде. Андрей умчался готовить солому для опаливания щетины, греть воду и заниматься другими столь же приятными ему в этот день делами. Я выдернул из патронташа один пулевой патрон, снял с гвоздя отцову двустволку и последовал за ним. Огромный ушастый боров, с вечера не кормленный, чтобы кишки при разделке были пусты, гулял с визгами во дворе, требуя пищи. Я никак не мог прицелиться в него. Немцы выглядывали из сеней из-за приоткрытой двери.
- Поставьте кабану корыто с едой для приманки! – крикнул я Андрею. Тот вынес тазик с отрубями, и голодная свинья бросилась к нему. Я поймал на мушку голову кабана и нажал спуск. Бахнул выстрел. Пуля отрикошетила от твердолобой свинячьей башки, с воем унеслась в заснеженный огород. Кабан взревел и в бешеной злобе принялся поддевать рылом ветхий забор перепуганного немца, спрятавшегося за дверь. Ещё немного и ошалелый боров повалит изгородь, рванёт напропалую на улицу. Гоняйся потом за ним. И почему я взял один патрон?! Ругая себя за самонадеянность, я опрометью кинулся домой. На этот раз схватил весь патронташ и бегом возвратился к избе Веде. Боров продолжал буянить, размётывая на своём пути   корыто с отрубями, поленницу дров,  конные сани. Под его мощным рылом трещали жерди забора, и только слепая ярость мешала кабану найти калитку, одним ударом сломать её и убежать. Загнав патроны в оба ствола, я носился за ним вдоль изгороди, пытаясь прицелиться. Наконец, мушка ружья на секунду задержалась на левом ухе рассвирепевшего кабана. Я, не мешкая, спустил курок. Выстрел оказался убойным. Боров упал на передние ноги да так и остался лежать. Из сеней высыпало семейство Веде. С вёдрами, тазами. Андрей хватанул ножом по горлу свиньи, и кровь хлынула в заранее подставленный под неё таз. Ни капли продукта с таким трудом выращенной свиньи не должно пропасть. Праздник заготовки в зиму сала и мяса в семье Веде начался. Возбуждённые радостью близкого сытного обеда, добрые соседи-немцы суетились вокруг туши, кивая мне и неоднократно повторяя:
- Данке шён! Данке шён! Спасибо!
 Я не стал им мешать. Довольный, что помог хорошим людям, вернулся домой. А вечером Андрей заявился ко мне с каралькой кровяной колбасы. В ответ на мой отказ, он категорично замахал руками:
- Не нато меня обижайт… Кушайт этот кольбас… Ви есть зер гут зольдат!
Да-а… В таких буднях протекал мой флотский отпуск.
- Трудно тебе одной? – однажды за вечерним чаем спросил я мать. – Хочешь, приведу в дом Тоню Борцову? Будет помощницей…
- Ты не любишь её, сынок, - вздохнула мать. – А без любви – что за жизнь? Так, маята одна. Не ломай Тоньке жизнь из-за меня. Да и свою тоже. Как-нибудь справлюсь.
Эх, мать, мать… Если бы ты знала, как хотелось накрыться одним одеялом с Тоней! Уткнуться носом в тугую грудь и млеть. А там, в постели, глядишь, былая любовь разгорелась бы с новой силой. Не поняла мать моего сокровенного желания побыть с женщиной. А отпуск подходил к концу. Стыд и срам! За два месяца не соблазнил ни одной деревенской простушки! Что скажу друзьям на К-136? Врать, придумывать небылицы? Или сознаться, что моряк-подводник на поверку оказался тюхой-матюхой? А они спросят непременно. 
Неожиданно свалившиеся на меня заботы о домашнем хозяйстве начисто лишили надежд вольготно-разгульной жизни, нарисованной воображением в ожидании отпуска. Нет, не так в пылких мечтах и грёзах намеревался отдохнуть «морской волк», уставший от дальних походов по океанским просторам. Покачиваясь на подвесной койке в четвёртом отсеке К-136, мысленно раздевал, обнимал, целовал всех без разбору милашек. Готовясь к отпуску, усердно начищал до зеркального блеска ремённую бляху. Подшивал, подгоняя по себе, утюжил форму, намереваясь весь отпуск прошагать победным маршем любви. Надеялся в приятном времяпрепровождении провести его. В тех вожделённых мечтах не думалось о свинарнике, конюшне, коровнике, курятнике, сеновале и дровяном сарае. Столько надежд возлагалось на отпуск! Увы. Не формой пришлось щеголять, а вилами, лопатой, метлой орудовать.
Несколько раз сходил на охоту с двустволкой отца. Подстрелил двух зайцев, косача и трёх рябчиков. Однако, охота не развеяла скуку и однообразие медленно тянущихся отпускных дней. Захотелось вернуться на корабль. В дружный, славный экипаж К-136..
Мать, видя моё неважное настроение, предложила:
- Съезди на денёк в Новосибирск. Галю проведаешь.
Развязала платочек, отдала последнюю десятку.
Сестра Галина училась  в педучилище. Туда я не пошёл. Напрасно… Там настоящий девичий инкубатор! Хранилище невест. Пансион юных красавиц, страждущих любви. Какая-нибудь вертихвостка непременно клюнула бы на морячка.
В Новосибирске ноги понесли меня в другом направлении. Нетерпелось увидеть Ольгу Саар. Узнать, как поживает она. Замужем или нет? Счастлива ли со своим стилягой Пашкой?
Среди трущоб Каменки не без труда разыскал барак на 5-й Кирпичной горке. Постучал в знакомую, обитую войлоком дверь.
- Гена-а! – вскинула руки Настя – бывшая квартирная хозяйка Ольги. – Какой красивый! Признайся - девки, наверно, штабелями ложатся?! Ну, всё! Увидит Ольга – в обморок упадёт от счастья!
И опережая мой вопрос, затараторила:
- Никого у неё нет! Живёт в общежитии. Пашку того худосочного, длинноволосого нагнала давно. Сейчас пойдём на завод, встретим её с работы.
- Удобно ли? Два с половиной года не виделись…
- А зачем же ты тогда пришёл, как не повидать её? Да она рада-радёшенька будет. Такой парень пришёл! Всем девкам на зависть!
Скоро мы стояли на проходной завода. Сердце бешено колотилось от волнения. Какая она? Холодно-неприступная, сдержанно-молчаливая?
Я узнал её сразу. Она шла всё той же гордой эстонской походкой. Соломенно-золотистые локоны, прикрытые модной шляпкой, рассыпались по плечам. В глазах неподдельная радость, удивление, блеск. Счастливая улыбка. Смущённо подала руку в перчатке.
- Привет, моряк!
- Здравствуй, Оля!
Охваченные востогом внезапной встречи мы молча смотрели в глаза друг другу. Она не спешила высвободить из моей руки свои пальчики, обтянутые тонкой замшей.
- Ладно, вы оставайтесь, а я побежала на смену, - скрываясь за вертушкой проходной, кивнула нам на прощанье Настя.
Славная, добрая женщина. Спасибо тебе за мгновения счастья, испытанного от встречи с Ольгой. В море, на вахте в отсеке лодки, в мечтах своих много раз представлял себе эту встречу. И вот наяву сжимаю руку Ольги, гляжу в её небесно-синие глаза. Сгораю от желания поцеловать их, прильнуть к её губам, погладить россыпь волос. Но кругом люди. Смотрят на меня, на Ольгу. Мы красивые, привлекаем внимание проходящих мимо заводчан, истываем неловкость. Она выдернула свою руку из моей, нерешительно спросила:
- Пойдём?
- Я провожу тебя до общежития?
Банальный вопрос прозвучал нелепо. Ольга рада встрече. Само собой пойдём вместе. Само собой до общежития. Она взяла меня под руку справа. Я попросил перейти на левую сторону. Объяснил:
- Вдруг встретится патруль… Надо честь отдавать…
И патруль действительно нарисовался перед нами на проспекте Дзержинского. Я чётко приложил руку к бескозырке, но старший лейтенант подозвал меня и попросил предъявить документы. «Пехота необученная! Перед своими солдатиками выпендривается», - подумал я, подавая служебную книжку, увольнительную и воинское требование на обратный проезд. Убедившись, что всё нормально, начальник патруля не спешил отдавать документы, игриво поглядывая на Ольгу.
- А скажите, матрос…
- Старший матрос!
- Скажите, старший матрос, какие у вас на флоте пуговицы к штанам пришивают? – хихикнул офицер и подмигнул солдатам. Те, стыдясь красивой девушки и бестактности начальника патруля, стеснительно молчали.
- А вот такие! – показал я кулак. – Пришьёшь одну – долго не отрывается. Разрешите идти, тащ старшнант? – привычно вскинул я руку к бескозырке. Офицер, рисуясь перед Ольгой, явно набивал себе цену. Отдал документы, нехотя козырнул.
- Счастливо провести отпуск с очаровательной блондинкой, старший матрос…
Шагов за пять, как отошли, я услышал за спиной голоса:
- Везёт же этому отпускнику… Такую бабу урвал!
- Так он же моряк, товарищ старший лейтенант…
Гордость распирала моё самолюбие. Идти с красивой, модно одетой девушкой по многолюдному проспекту! Прохожие часто оборачивались, провожая нас взглядом. Парни «давили косяка» на Ольгу. Девчата стреляли глазами по мне.
Вахтёрша, расплывшаяся на стуле очкатая карга, не отрываясь от вязания варежки, пропустила в общежитие, сердито предупредила:
- Только до десяти часов!
Старая кочерга! Неужто сама никогда не хотела провести ночку с парнем? От злости на свою старость строжишься сейчас, блюдёшь порядок, предписанный правилами общежития. Не сочувствуешь молодым, дряхлая развалина.
В комнате Ольги уединиться не получилось. Мы сидели на её кровати, и я робко пытался приобнять Ольгу за талию, но всякий раз отдёргивал руку. В комнату то и дело забегали общежитские девицы. Понятно, зачем: На Ольгиного кавалера поглазеть. Шутка ли! Моряк да ещё и подводник! Убегали, опять прибегали. Мы ни разу толком не поцеловались. При ярком свете лампочки любовь не клеилась. Наконец, я решительно поднялся с намерением погасить ненавистную лампочку. В темноте про любовь толковать сподручнее. Как говорится, чем темней, тем интимней! Не успел руку протянуть к выключателю, в комнату вошла соседка Ольги.
- Что скучаете? По радио постановку интересную передают: «Свет далёкой звезды». Там такая любовь! Слушайте! – крутнула  ручку громкости на динамике, забренчала ложками, стаканами, готовясь пить чай.
Положение сложилось удручающее. Ольга, как прежде, была так близка и так далека. Как звезда, о которой шёл радиоспектакль. Податься с ней некуда. Денег на гостиницу нет. На улице зима. В коридорах общежития беспрестанно бродят жильцы, шастают по комнатам, шаркают шлёпанцами в туалет, гремят в кухне кастрюлями. И ни ума у них, ни фантазии освободить нам комнату на пару часиков. Пока я раздумывал, что бы такое дерзкое сказать мешавшей нам девице, дверь настежь распахнулась. Старуха-вахтёрша, привыкшая в подобных случаях к непременным  возражениям жильцов и гостей, сразу взяла резкий тон:
- Молодой человек! Попрошу на выход!
Бесцеремонность старухи, молчаливость Ольги, шлынданье по комнате её подруги, необходимость немедленно уйти наполнили мою душу раздражением, сожалением, огорчением, разочарованием. «Зачем? Ну, зачем я припёрся сюда? Болван! Не пошёл в педучилище. Там такие чувихи! Какой дурак!».
Так думал я, надевая бушлат «пред грозныя очи» вахтёрши, ожидавшей меня у открытой двери. Сухо попрощался с Ольгой. Ошеломлённый такой, не располагавшей к любви, обстановкой, я даже забыл спросить у Ольги адрес и не оставил ей свой.
 Мела позёмка. Пустой, грязный и холодный трамвай вёз меня до вокзала. Холодно, пусто и противно было и на душе. Возвращаться в Боровлянку не хотелось. Что там делать? Опять чистить стайки? Нянчить маленькую Людку в отсутствие матери? Для этого ли я так тщательно готовился к отпуску, так ждал его?
До отправления последней элекрички до Тогучина оставались считанные минуты. Едва я, запыхавшись, вбежал в вагон, как двери закрылись за мной. В полупустом салоне, пристроившись у тёмного окна, я понуро сидел, коротая часы монотонной езды и размышляя о своём незавидном положении. Я впервые особенно остро ощутил неполноценность безденежного существования. И причина неудачной поездки к Ольге – пустые карманы. Были бы деньги – купил бы костюм, пригласил бы её в кафе. Потом в номер гостиницы. Там вино, конфеты. Духи бы подарил или перстенёк золотой. Эх…
 - Разрешите присесть рядом, товарищ моряк? Что такой грустный и печальный вид?
Средних лет мужчина, не дожидаясь ответа, придвинулся ближе. По виду – интеллигент. В поношенном сером пальто. Мятые брюки, потёртая шляпа. Съехавший на сторону залоснившийся галстук. Не первой свежести воротник  рубашки. Затасканный портфель. Очки с толстыми линзами. На ногах разбитые в дрободан боты «прощай, молодость». Шерстяной клетчатый шарф служил интеллигенту носовым платком. Он высморкался в него, снял очки, подслеповато глядя с добродушно-заискивающей улыбкой, оголяя прокуренные жёлтые зубы. Лицо усталое, небритое, с блеклыми, навыкате, глазами и красноватым носом.
- В отпуск прибыли, товарищ моряк? На Тихоокеанском служите? Прекрасно! Море – это замечательно! Дальние походы… Чужеземные страны… Пальмы, бананы, обезьяны… И женщины! Как романтично! А я, к сожалению, скромный учитель словесности в Тогучинской средней школе. Тоже в юности о морях-океанах мечтал. Не довелось покорять женские сердца морским мундиром. Теперь всё, брат. В Новосибирск мотаюсь к врачу. Половым бессилием страдаю. Импотенцией, по-научному. Лекарство дали. Сильный возбудитель. Мертвеца подымет.
Незнакомец пошарил по карманам, извлёк замызганный пузырёк с прозрачной жидкостью. Пальцы интеллигента заметно подрагивали.
- Пан-то-крин, - по слогам прочитал «учитель словесности» надпись на этикетке. – Из оленьих рогов-пантов его делают. Дехвицит!  Врач предупредил: «Передозировка опасна». Ежли несколько капель этого чудо-лекарства капнуть, к примеру, девке в вино али в чай – всё! Хана! Прощай, невинность! Взбеситца, как молодая кобылица при виде резвого жеребца. Тут, брат, главное, момент не прозевать… Как глазки заблестели – шабаш! Веди и она твоя. Во, брат, какое снадобье выдал мне врач. По блату, конешно… Я евошного оболтуса грамоте учил… На одни пятёрки вытянул балбеса. В институт ноне поступил… В энтов, как бишь его, в корперативной торговли. Вот папаша евошный меня и отблагодарил препаратом дехвицитным. Да только интересу мне никакого. Уж коли хрен сам не маячит, нечего его силком принуждать. Хошь тебе  уступлю пузырёк? – предложил мужчина, сотрясаясь как в ознобе.
- Зачем? На здоровье не жалуюсь. Без надобности мне лекарство. 
- В том-то и весь вопрос! Понятно, к тебе можно партиями тёлок на огул водить. Управишься. Да не всяка на уговоры поддаётца… Чё на них время в отпуске тратить, балясы точить понапрасну? Тут … Как его… бишь? Стимулятор нужон. Плеснул чувихе пантокринчику в рюмку и готова. Приехали! Но не мешкай, не зевай, матрос. Иначе дама растележетца, где есть. За столом, в компании – ей без разницы. Бельмы вытаращит, про все приличия забудет. Как бешена сделатца…  Порвать может, ежли не удовлетворить без промедлений.  Опомнитца опосля, как припадошная: «Где я, что со мной?». А тебе чё? Сама ведь далась. Успеешь утащить девку в укромное место до того, как невтерпёж ей станет, то и дело в шляпе. Ну, так чё, берёшь пузырёк? За три рубли? Не переборщи, смотри. Пузырёк пантокрина быкам разводят на одно ведро… для повышения возбудимости к коровам. Две-три капли в рюмку вина – в аккурат будет… Как глазки заблестят – смело бери и веди. И она – твоя!
Я без колебаний отдал «интеллигенту» три рубля, оставленные на дорогу в Боровлянку. За такое чудо-средство приводить в охоту самых стойких девок я готов добираться на своих  двоих, прошагать пешком двадцать пять километров. Впервой ли мне? Три года мерял шагами двадцать километров до Вассинской школы и обратно. Кстати, завтра у Катьки Наумовой день рождения. Приглашала гундосая трампампушка. Так и быть, испытаю на ней действие волшебного препарата.
Нет смысла дожидаться утра. Денег на проезд всё равно нет. И я отважился в ночь пойти в Боровлянку пешком. В лёгких хромовых ботиночках. В бескозырочке. Без перчаток. Приподняв ворот бушлата, засунув руки в карманы., бодро потопал в родное село. Благо, не ударил мороз. Пушистые снежинки вились перед глазами, завихряясь под утро в буран. С рассветом, еле держась на окоченевших ногах от усталости, поднялся на крыльцо своего дома. Упал, не раздеваясь, на кровать и проспал бы Катькин день рождения, кабы не мать, растолкавшая меня с просьбой натаскать сена корове.
Вечером в просторной хате Наумовых собралась деревенская молодёжь. Я заиграл на гармошке, и девчонки дружно запели:
Волны пенятся, мачты кренятся,
Ветер гонит облака,
Ночь беззвёздная, море грозное,
И тоска берёт моряка.
 Полногрудая Катька на правах хозяйки подавала на стол закуски. Выпив очередную рюмку портвейна, бегала на кухню, не забывая одарить меня многообещающим взглядом. Подставляла тарелки с чем-нибудь вкусным.
- Ешь, Гена, ешь.
Наполняла самогонкой стакан, подавала мне.
- Пей, Гена, пей.
Оказывала и другие знаки внимания. Подвигая блюдо, как бы невзначай наваливалась на меня грудью. Словно бы ненароком шутливо хватала мою руку, ложила себе на колени. Я тотчас под столом подвигал руку выше, к бедру, задирая шуршащее крепдешиновое платье. Катька вскакивала, бежала на кухню. Её рюмка, отпитая до половины, стояла возле меня. Незаметно плеснуть в неё из пузырька не составило труда. Однако, я поспешил и нечаянно вылил в рюмку всё лекарство. Что-то теперь будет?!
Боровлянские «джентльмены», жахнув по три-четыре стакана самогонки, уже повалились кто куда. Иные возлежали чубатыми головами на тарелках. Кое-кто храпел под лавками. Самые крепкие, цепляясь за рубахи приятелей, за дверные косяки или просто, взмахивая растопыренными руками, ловили воздух, пытались выйти на улицу. Боровлянские «дамы», поддав портвейна вперемежку с самогоном, повскакали танцевать фокстрот под радиолу. Катька, тоже изрядно подпитая, подсела ко мне, обхватила за шею.
- Давай, Геда, выпьем за дашу школьдую дружбу!
Опрокинула в рот рюмку с моей добавкой, подбежала к радиоле, поменяла пластинку.
Потрескивая и пофыркивая, радиола запела утробным голосом Эдиты Пьехи:
Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок!
К цветку цветок, сплетай венок,
Пусть будет красив он и ярок! 
- Белый тадец! – объявила Катька, хватая меня за рукав голландки и вытаскивая из-за стола. Тиская мои плечи, Катька что-то мычала, гундося мне в грудь. Я заглядывал в её глаза, стараясь не пропустить момент, когда они заблестят. Озвереет деваха от бычьей дозы возбудителя! Вот будет номер! Куда я её потащу? В стайки! Куда же ещё? Там копошатся куры, чмякают жвачку коровы и пахнет навозом. Зато в яслях мягко, сухо и тепло. Мутно-зелёные Катькины глаза пьяно блуждали по моему лицу. Чёрная тушь с ресниц расплылась по щекам. Катька прильнула ко мне, уткнула  физиономию в мой тельник, судорожно дёрнулась и  бросилась за дверь в тёмный двор. «Вот оно! - пронеслось в моей хмельной голове. – Началось! Нет мочи Катьке терпеть. Сама в ясли рванула!».
Я опрометью за ней. Катька, перегнувшись через ясельную загородку, громко блевала. Сквозь прорехи в дырявой крыше пробивался холодный свет луны, с печально-насмешливой улыбкой смотрящей на затерянную в сибирских снегах деревню. Ветер, раскачивая голые ветки калины, выл и плакал, навевая грусть и тоску несбывшихся надежд. Ничего не оставалось, как вернуться в дом. Катька скоро пришла, растрёпанная, перепачканная, сшибая стулья, плюхнулась на кровать. Пробормотала:
- Геда, я люблю тебя… До свидадия… Извиди… Я пьядая…
Толкотня, грохот, звон разбиваемых рюмок возле Катькиной кровати продолжались до полуночи.
Всё помню. Как пил. Как подсовывал Катьке рюмку с пантокрином. Как танцевал с ней. Как противно икала Катька и как потом храпела под плясовые переборы гармони. Помню, как Шурка Кульга заехал с размаху Петьке Наумову в ухо. Как здоровяк Петька в ответ поднял скамью и завалил сразу троих… Помню, как после потасовки откуда-то взялась бутыль самогона, и Шурка, обняв Петьку, всхлипывая, стучал кулаком:
- Мы, Петька, ещё покажем им, как надо пахать…
Не помню, как дома очутился? В кровати с мокрым полотенцем на голове.
Через несколько дней скорый поезд «Москва-Владивосток» мчал меня к месту военно-морской службы. Я лежал на полке купейного вагона и размышлял над тем, как ловко надул неискушённого жизнью парня «учитель словесности». Паршивый «интеллигент» подсунул мне флакон с обыкновенной водой. А будь то и настоящий пантокрин, то и тогда не возымел бы возбуждающего действия. Этот обычный тонизирующий препарат обладает свойством поддерживать и укреплять половую функцию здорового человека при длительном и регулярном употреблении. Только и всего. За тот безобидный и никчемный пузырёк хитрый алкоголик на похмелку выманил у простофили последние три рубля. А бутылка водки в 1963 году стоила 2 рубля 87 копеек. Не хило нагрел меня «учитель словесности»!

                Бегут  колёса  на  восток.

Я шёл правой стороной Оби, огибая тальникове мысы и острова. Левая часть реки, безбрежная, как море, простиралась до горизонта. Расплывчатая линия его, размытая далью в десятки километров, смутно угадывалась неясными точками залитых наводнением кустов и деревьев. Где-то там, скрытое половодьем, устье Васюгана.
«Плотовод-696», раскачав мои лодки, устремился на Александровское и дальше в Стрежевой. На пароме тесно от плотно наставленных на нём автомобилей. Палуба загромождена мебельными контейнерами, стройматериалами. На ней толпятся люди, мычат коровы, мотают хвостами, отгоняя оводов, лошади. Из Каргаска летом на Север через болота не пробиться. Вся надежда на речников. Вот и «Ракета» на подводных крыльях пролетела в том же направлении. Нос теплохода, поблескивая стёклами пассажирского салона, высоко задран над встречными волнами. За кормой пенится длинный след от винтов.
Вижу справа узкую полоску берега с несколькими заброшенными избами. Отсутствие хозяев в них показывают пустые оконные проёмы, дырявые крыши, упавшие изгороди. Хорошо бы здесь устроить привал. С костерком и горячим супчиком.
Подплываю. Обустраиваюсь. Дров для костра предостаточно. Место для палатки сухое, ровное. День солнечный, тихий и тёплый.
Не прошло и пол часа, как вода в котелке закипела. Вермишелевый суп «Ролтон» быстрого приготовления с добавлением тушёнки, приправленный петрушкой, укропом и перцем показался объедением. Кисель «Клюквенный» - халтура канцерогенная, с искусственным ароматизатором, химия голимая, тоже приятная штука. Знаю, что гадость, отрава, пакость, вредная для здоровья, а пью: вкусно! Как курильщик…Читает на сигаретной пачке: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья». И закуривает: приятно!
После обеда захотелось размять ноги, побродить по заброшенной поляне, отделённой от леса залитым водой кочкарником и протянувшейся вдоль реки всего шагов на двести.
 Я медленно брёл, пытаясь представить, как жили здесь те, чьи постройки, полуистлевшие под дождями, разбитые на дрова для костров заезжими рыбаками, ещё скрипели на ветру. А когда-то здесь в окнах желтел свет тусклых керосиновых ламп. Вился над печными трубами дым. Лаяли собаки, ржали лошади, ребятня играла в лапту – бейсбол по-нынешнему. У кромки берега, громыхая вёслами в лодке, готовился забросить сеть рыбак. Куда они все делись?
На взгорке остановился в нерешительности: подойти или нет к ветхой загородке с красновато-ржавым памятником? Заброшенное кладбище из полутора десятка могильных холмиков являло улылую и печальную картину. Над некоторыми из них ещё стояли, скособочившись, ветхие кресты. Большинство деревянных распятий догнивали в густой траве. Внутри оградки, сохранившей следы синей краски, разросся толстый, могучий клён. Корявое дерево заполонило мелкой порослью молодых побегов невысокую оградку, скрывая в гуще их скромную железную тумбу с блестящей табличкой и приваренным сверху крестиком. Травленная кислотой надпись гласила: «Севякова Устинья Георгиевна. 1888 – 1964».
Кто ты была, безвестная жительница безымянного приобского посёлка, ушедшая из жизни так же незаметно, как все, кто покоится под этими засыпанными прелой листвой кучками осевшей глины? Умершая почти пол века назад, кем ты была, Устинья Георгиевна? Лежат твои бренные останки под узловатыми кленовыми корнями, тлеют в сырости. Смешанный с песком прах, зловонная труха – всё, что осталось от человека. Возможно, была ты весёлой певуньей, желанной гостьей посиделок, любящей, ласковой женой и заботливой матерью, доброй, отзывчивой на чужую боль. А может, под этим клёном успокоилась зловредная, скаредная соседка, ленивая на работу пьянчужка, сплетница, плутовка, разбившая чужую семью? Умерла ли ты легко и спокойно, не чувствуя за собой вины, или корчилась в душевных муках, боясь предстать перед Богом? Кто знает? Одному Господу известно сие. Металлическая табличка с фамилией, именем, отчеством, датами рождения и смерти – последнее напоминание о том, что ходила по грешной земле некая Севякова Устинья Георгиевна. Пройдут ещё годы… Соржавеет и  табличка. И не останется ничего. Как будто никогда и не было  женщины, прожившей семьдесят шесть лет. Мир её праху…
И сказано в книге Моисеевой: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься». Библия, Ветхий Завет, 3 (19).
Все мы временно пребываем на этом свете. Сгорая мотыльками в пламени безумных страстей, неизбежно исчезаем из окружающего нас мира. И души наши, подобно радиоволнам, магнитным потокам и световым лучам растворятся во Вселенной, устремляясь на Суд Божий. Ибо Высшая Сила, управляющая всеми галактиками, недоступная нашему разуму, и есть Бог. Перед Ним, Всевышним, нигде и ничего нет вечного. Вечен один Он – Бог. За десятки тысяч лет до нашей цивилизации на Земле существовали и другие культуры. Природные катаклизмы, гигантские астероиды, прилетавшие из космоса, болиды и кометы, термоядерные войны погубили их. И на то была Воля Божья.
Уход на океанское дно высокоразвитого государства Атлантиды наводит на мысли о никчемности пребывания человечества. Несомненно, среди атлантов были гении науки, искусства, выдающиеся политики, талантливые полководцы и прочие великие деятели. Пропали без роду и племени. Ни одного имени жителя Атлантиды не запечатлела для нас Вечность – привилегия Высшей Силы – Господа Бога.
Так, философствуя, я вернулся к лодкам, начал сборы в дальнейший путь. Умиротворённая тишина и нетронутый покой покинутого всеми погоста наглядно показывают: «Не суетитесь, людишки! Как смешны и жалки вы в дрязгах о карьерах, деньгах и благах! Хорошо, если хоть ржавая табличка известит случайного путника о вашем былом существовании. А то ведь просто неприметный бугорок, заросший бурьяном…».
Я сложил на плот вещи, но прежде, чем спихнуть его на воду, вслух повторил правила, выработанные мною во время плавания.
Правило первое: не отплывай без осмотра лодок и накачки резиновых спасательных подушек.
Правило второе: не покидай место стоянки без его осмотра.
Правило третье: не сталкивай плот на воду, не прицепившись к нему страховочным концом.
Правило четвёртое: не садись за вёсла, не надев спасательного жилета.
Правило пятое: при швартовке не отцепляйся от плота без закрепления его на берегу.
Мой страховочный конец состоит из двух дорогих мне вещей – кожаных поводков бультерьера Дика и шар-пея Чака. Обе собаки зарыты на даче под двумя елями, привезёнными мною в кармашке рюкзака из северо-байкальской тайги десять лет назад. За эти годы невзрачные саженцы превратились в две пушистые красавицы, вымахали вровень с крышей дома. И одно дерево стало чуть выше другого, стройнее и тоньше. А другое ниже, разлапистее и гуще. Как брат и сестра. Скорее даже, как жених и невеста. И вся наша семья, и соседи-дачники не могли налюбоваться красивой парой елей, в тени которых заснули беспробудным сном Дик и Чак. Однако, нашёлся злодей, срубивший в предновогоднюю ночь одну из них, ту, что была повыше. Может, не хватило гаду на выпивку, и он загнал ёлку за бутылку водки. А может, притащил её своим гадёнышам на Новый год, и те потешались зелёной пахучей красавицей, о потере которой до сих пор горько сожалеют её хозяева. И разве то был человек, поднявший топор на ёлку в саду, на которой я  лелеял каждую  хвоинку? Вот о чём напомнили мне сейчас поводки, крепко связанные между собою и надёжно сберегающие меня в плавании. Защёлкнув карабин на поясном ремне, я удобно устроился на мягком рюкзаке, набитом одеждой, и оттолкнулся от берега. Течение реки-жизни, непредсказуемое в своих коварствах, легко подхватило катамаран, понесло вдоль нескончаемой тальниковой стены. Всё дальше к морю. Всё ближе к концу…
«Дик» неслышно плыл по тихой воде, а мне вспоминался мерный стук вагонных колёс, уносящих меня во Владивосток. Там, в славном экипаже К-136 об отпускнике помнили боевые друзья-подводники и ждали обещанный шмат сала. Увесистый кусок копчёного окорока в ладонь толщиной и впрямь занимал чуть ли не половину моего чемодана, крышку которого украшала подводная лодка, намалёванная масляными красками. Ещё в том чемодане под кучей белья и свёртками с домашней снедью притаилась пузатая резиновая грелка с крепчайшим самогоном, настоенным на берёзовых почках и ожидаемым на лодке с большим нетерпением.
Я вылёживался на верхней полке купейного вагона в одних трусах, прикрывшись рыжей, застиранной до дыр простыней. Проехали Улан-Удэ. За окном однообразная равнина заснеженной бурятской степи. Монотонно стучат колёса, грохочут на стрелках полустанков, качается вагон. Запыленный динамик тарахтит песней:
И куда вы всё торопитесь, куда?
  Поезда, поезда…
  Почтовые и скорые, пассажирские поезда.
Спина и бока не терпят матраца, набитого тугими комками ваты. Надо спрыгнуть вниз, размяться, сходить в туалет, умыться, привести себя в порядок. Как сделать это, когда подо мной сидят пожилые люди и прехорошенькая  смугляночка кавказской национальности. Кто она? Осетинка, кабардинка, балкарка, армянка, грузинка, ингушка, аварка, даргинка, адыгейка, абхазка, чеченка? Дочь дагестанких гор или азербайджанских садов? Чёрные, отливающие антрацитом  волосы выбились из-под золотисто-красной шёлковой косынки. Глаза незнакомки – блестящие сливы в обрамлении длинных ресниц и над ними полукружья тонких бровей. Пухленькие щёчки -  нежные спелые персики. Нос с чуть заметной горбинкой. С висков спускаются закрученные в завитушки пряди-«завлекалочки». Сквозь них проглядывают золотые серёжки, вдетые в мочки маленьких, цвета чистого воска, ушей. Бирюзовые бусы на шее, прямой и гладкой, открытой страждущим взорам. Вишнёво-алые сочные губы.   Многое бы я отдал, чтобы впиться в них своими, да жаль, отдавать нечего.
В карманах гуляют сквозняки, и если бы не пироги, напечённые матерью в дорогу, пришлось бы глотать слюни, глядя на пассажиров, коротающих время за едой. Тут не до роскошных притязаний на персидскую княжну! Единственное, что могу себе позволить, это, пользуясь преимуществом верхней полки, смотреть сверху в вырез в её коротком парчовом платье, сгорая от мысли запустить туда руку. Обласкав точёный бюст чернявой попутчицы, подсевшей в купе ночью, когда я спал, переводил взгляд на её голые колени и обнажённые до плеч руки с тонкими серебряными браслетами на запястьях. Однако, мочевой пузырь всё сильнее давал знать о себе, начисто лишая возможности лицезреть прелести кавказской красавицы и принуждая слезть с полки. Куда поставить ногу? На столике стаканы с недопитым чаем, хлеб, колбаса, булки, бутылки с кефиром. На что опереться, чтобы спуститься? Прыгать вниз,  натягивать брюки на виду всех? И, судя по всему, никто из них не намерен выходить. Толстая старуха достала из плетёнки сваренное вкрутую яйцо, принялась медленно чистить его, аккуратно складывая на салфетку скорлупки. Щуплый дедок с жидкой бородёнкой,  с кругляшками очков, удерживаемых бельевой резинкой на плешивой голове, шуршит газетой. Девица роется в сумочке, перебирает косметические побрякушки.
Проблема моей нерешительности прыгать вниз заключалась ещё и в том, что меня мучил стыд предстать перед красоткой в синих,  срамотно-широких военно-морских трусах. Наконец, терпенью пришёл конец. Опершись о края полок, я сиганул вниз, выдернул из-под матраца штаны, выглаженные тяжестью тела, и напялил их на себя быстрее, чем по боевой тревоге. Впрыгнул в ботинки, схватил пакет с туалетными принадлежностями, тельник, голландку и бегом в умывальник. Побрился, причесался, растёр занемевшее тело  полотенцем, надел голландку с синим воротником и вышел в коридор.   И вовремя:  проводница закрыла туалет на уборку.
- Доброе утро! – сказал я, возвратясь в купе.
- Здрасте, - все ещё колупая яйцо, безразлично ответила старуха.
- Здоровеньки булы, хлопче! – отрываясь от газеты, на хохляцкий манер поздоровался дедок.
 Очаровательное юное создание кивнуло мне с милой улыбкой. Большие чёрные глаза симпатичной брюнетки скользнули беглым взглядом по мне, на мгновение встретились с моими, и лёгкие крылышки-ресницы опустились на них, выражая скромность и невинность.
Я присел рядом. Солнечный лучик, заглянувший в вагонное окно, играл пурпуром парчи. Девушка вынула из сумочки изящный деревянный гребень, и как показалось, нарочно обронила на пол.  Я поспешил поднять его.
- Спасибо, - поблагодарила она, опять одаривая улыбкой и подавая руку для лёгкого пожатия.
- Фатима… А вас… тебя как зовут?
- Геннадий…
- И далеко едешь, Гена? На службу?
- Да, во Владивосток. Из отпуска возвращаюсь…
- А я в Магадан. Жаль, что нам не по пути.
- Учишься там?
- Нет, на работу еду… Говорят, там заработки хорошие. Золотоискатели – народ при деньгах.
- А ты, Фатима, кем работать в Магадане будешь?
Смуглянка замерла, лукаво повела бровями.
- Кем буду работать? – переспросила удивлённо, искоса поглядывая на стариков. Наклонилась к моему уху, жарко зашептала:
- Ночной бабочкой буду порхать. С цветка на цветок…  Нектар золотой собирать.
- А… это как? – не понял я.
- Дурачок! – засмеялась она. -  Совсем дурачок!
Я украдкой бросил быстрый взгляд на неё. Милое выражение лица, но в глубине глаз Фатимы плясали огоньки откровенной страсти. Что что-то холодное и страшное  таилось в них. Она пытливо посмотрела на меня.
- Ты не имел женщину? Ну, признайся, ведь так?
Я смутился, ощутив прилив внутренней теплоты, совершенно теряясь от её возбуждающих слов, вызывающе короткого платья и близости шоколадного цвета тела, полного скрытых желаний и неуёмного темперамента.
 Фатима незаметно сжала мою руку, и шевеление её пальцев, перебирающих мои, было многообещающим. Без сомнения, только присутствие деда и бабки сдерживало меня, чтобы не наброситься на неё голодным зверем, растерзать, растрепать, зацеловать до беспамятства, измять как пахучий лепесток розы. А голодным я был в прямом смысле: ужасно хотелось есть. Но как при ней доставать из чемодана позавчерашние пирожки? Хотя до пирожков ли тут? Дверь в купе открылась, и проводница обратилась к старикам:
- Прибываем в Читу. Попрошу сдать постельное бельё. Поторопитесь на выход.
Дед и бабка засуетились, задвигали сумками. А поезд уже шипел тормозами, и за окнами плыли башенки вокзала. Фатима ещё сильнее сжала мою руку, теснее прижимаясь ко мне. В коридоре загалдели  пассажиры.
Дед, пропустив бабку вперёд, задвинул за собой дверь.  Фатима обхватила меня за шею, нежно прильнула к моим губам, и сердца наши слились в неровном биении. И так мы сидели в томительном ожидании отправления поезда: подсадят нам попутчиков или нет.
 Но вот поезд медленно тронулся, и всё убыстряя ход, загрохотал на выходных стрелках станции. В коридоре тихо. Мы остались одни. Я поспешно закрыл дверь на защёлку и повернулся к Фатиме.
- Расстегни мне молнию на спине, - просто сказала она. - Иди ко мне, мальчик. Ты станешь мужчиной. Это дорого стоит, но тебе я отдамся бесплатно…
Проснулся с чувством непонятного волнения. Вагон трясло и дёргало. Столбик пылинок вертелся в солнечном луче, скупом и холодном, как свет зимнего вечера в замороженном окне.
 Динамик поездной трансляции стонал голосом Вадима Козина:
Веселья час и боль разлуки,
Мы расстаёмся навсегда.
Давай пожмём друг другу руки
И в дальний путь на долгие года.
В постели рядом со мной никого не было. Может быть, мне всё приснилось? Горячие объятия, поцелуи? Нет, всё наяву. Забытый на столике гребень напомнил: «Девушку с Кавказа звали Фатима. Она сошла с поезда в Хабаровске, чтобы уехать в Магадан, где будет выколачивать деньги с моряков, лётчиков, опустошать карманы золотодобытчиков.»
Прощай, Фатима! Не забыть мне твоей буйной и жгучей красоты, как не забыть неистово-страстной, случайно-мимолётной встречи.
Я оделся, прибрал постель. Сходил в туалет, умылся.  Качаясь, вернулся в купе и вытащил из-под полки свой чемодан. Отхватил ножом кусок окорока и навалился на зачерствевшие пироги. 
Километровые столбики уносились назад и всё меньше оставалось их до Владивостока.

                Служба  продолжается.

«В 15.00 покинул берег Скорби» – сделал я запись в путевом дневнике, обозначая для памяти  место стоянки на пригорке с заброшенным погостом.
Погода резко переменилась. Ветер крепчал, нагоняя лилово-сизые облака и застилая небо. В западной части его собирались тёмные, несомненно, грозовые тучи. 
К концу дня, когда берег давно скрылся из виду, и вокруг до самого горизонта распростёрлась  бескрайняя водная ширь, разразилась страшная буря. Полутораметровой высоты волны катились холмообразными валами, обрушивались на «Дика», обдавали брызгами и пеной, вскидывали, бросали  и швыряли плот, проверяя прочность крепления и мою выдержку. Я повидал достаточно штормов и скажу, что этот, речной, не уступал иным морским. Проливной дождь хлестал струями по мне с такой силой, что промокла на коленях и спине прорезиненная ткань плаща. Высокая стена воды низвергалась на узенькую палубу катамарана, норовя разбить в щепки. Блистали молнии, раскатисто грохотал гром. Свинцовая бурная река в предверии наступающей ночи, свист ветра, шум дождя и ослепительные вспышки молний под оглушающие грозовые разряды повергли меня в отчаяние. Ужас, леденящий душу и тело, овладел мною, наводя на самые плачевные мысли.
«Возгремел  с небес Господь, и Всевышний дал глас Свой». Библия. Книга царств, песнь Давида, 22 (14).
Гроза вскоре прекратилась, но потоки дождя и речной воды всю ночь заливали палубу плота-катамарана. Измученный жестокой трепкой от бушующей реки, отяжелевший от бессонной скверной ночи, я с трудом дождался обложенного тучами утра. Новый день выдался не лучше: ветрено-холодный, пасмурный. Накрапывал дождь. Не смолкал плеск волн о борта лодок.
 Однообразно-унылое плавание «Дика» продолжалось весь день под хмурым небом, низко нависшим над присмиревшей, но всё ещё неспокойной рекой.  К вечеру я разглядел в бинокль справа по курсу полоску лесистого берега. Уже впотьмах достиг его и вконец обессиленный беспрерывной греблей, бессонницей, голодный и мокрый наспех поставил палатку и бухнулся в неё. Таёжная глухомань, дикие звери, злые бродячие люди, камнепад с неба – на всё наплевать. Спать и ничего больше!
21 июня. Четверг. 10.00. Из палатки видна рябь реки. Ворона пролетела по бесцветному небу. Руки болят от вёсел, а спина от долгого сидения в одной позе. Тело ноет, словно побитое палками. Вялость, апатия, сонливость, неповоротливость. Так и лежал бы здесь, не вставая, не выползая из палатки. Да и куда мне вставать? На учёбу? На службу? На свидание? На работу? На поезд? Ни-ку-да! Вот до чего я дожил! Лежи, просто так, уткнувшись глазами в подволок палатки, и думай, с ужасающей ясностью представляя  печальный конец реки-жизни. Сколь ни плыви по ней, но рано или поздно вольётся она в море Небытия. Ведь жизнь – такая штука, из которой никто живым не уходит. Незримою птицей летят годы. Минуют стороной невзгоды, и верный Ангел-хранитель, сопровождая    в плавании по стремнинам бытия, по-прежнему зорко следит за каждым моим шагом. Когда доплыву до моря, скажет он мне: «Всё, дружище! Я не Шварценеггер с бычьей шеей и не Мохаммед Али с железными кулаками, я – Ангел, и моя миссия по защите вашей персоны окончена. Дальше – последний путь на Суд Господний. И помни, друг мой: благими намерениями, устлана дорога в Ад».
…С благими намерениями пришёл я в Дом культуры моряков Дальневосточного морского торгового пароходства. Потанцевать, с хорошенькой девушкой познакомиться. Так, чтобы на всю жизнь. Чтобы писала мне письма и ждала со службы. Дембельнусь, и мы поженимся. И будем крепко любить друг друга. С такими радужными мыслями скромно стоял я в сторонке, с завистью глядя на блистательных моряков-«торгашей» в чёрных форменных тужурках. Поблескивая золотистыми галунами нарукавных шевронов, они, зная себе цену, держались свободно, не стесняясь толпившихся у стен девиц в мини-юбках, бросавших на них зазывательные взгляды. Но вот грянул духовой оркестр. Несколько смельчаков, уверенных в своей неотразимости, пригласили дам и закружились в просторном зале. Те, кто хорошо танцует. Остальные парни выжидают, когда на танцплощадке народу станет больше, не решаются  выходить на общий обзор. Оркестранты сыграли «Дунайские волны», «Берёзку», «Офицерский вальс», но танцующих не прибавилось. На сцену вышел солист. В узких брюках – крик моды! В белой нейлоновой рубашке – мечта тех лет! В остроносых туфлях – особый шик! Поправил микрофон, объявил:
- Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!
Этого момента ждали все. Всколыхнулись толпы любвеобильных страдалиц, давно присмотревших себе породистых красивых жеребцов с ромбами на лацканах – выпускников высшего мореходного училища. Сияя медью труб, оркестр заиграл «Ладу». Солист, уверенный в своей неотразимости, хлопая в ладоши и притопывая ногами, запел:
Под железный звон кольчуги,
Под железный звон кольчуги,
На коня верхом садясь,
Ярославне в час разлуки,
Ярославне в час разлуки
Говорил, наверно, князь…
Дамы, торопясь, чтобы соперницы не опередили, ломанулись к кавалерам, вмиг расхватали броских, нарядных петухов, задрыгались в темпе быстрого танца, как в кинокомедии «Кавказская пленница»: «Сначала давим окурок левой ногой, потом правой». Когда расхватывать стало некого, ко мне подрулила черноглазая брюнетка лет восемнадцати, с шиньоном на голове, украшенным японской сеткой с бисером. В цветастом трикотиновом платье, плотно облегающем в меру полноватую фигуру. В японских туфельках с блёстками.
- Разрешите пригласить вас? – низким, мягким голосом и с милой улыбкой обратилась ко мне девушка, отчего на щеках  её курносого лица обозначились ямочки. Внешнее обаяние незакомки, зажигательные глаза, в которых я прочёл взаимную симпатию, привели меня в восхищение. Блестевшие из-под мохнатых, подкрашенных тушью ресниц и старательно подщипанных бровей, они словно говорили: «Целуй нас!».
Стыдно признаться, что не умею выламываться так, как вон те модники в джинсах.  Была не была! Беру за руку, веду на круг, но на моё счастье «Ладу» сменяет медленное танго. Я беру её за талию, она обхватывает мою шею, и мы плавно движемся под упоительную мелодию Накамуры «Белых роз лепестки». Её губы, отливающие блеском перламутрово-розовой помады, касаются моего уха, и с лёгким щекотаньем они вкрадчиво произносят:
- Меня зовут Рая.
«Девочка Рая пойдём до сарая…», - приблатнённая песенка -  первое, что пришло мне на ум. Я теснее прижал её и также на ушко проговорил:
- А я – Гена. Служу по третьему году. Можно после танцев проводить вас домой?
- После танцев не успеешь вернуться из увольнения. Я далеко живу… В Моргородке. Поедем сейчас?
Я охотно и беспечно согласился, не подумав, как и во сколько вернусь обратно. В троллейбусе мы стояли, словно продолжая танец: обнявшись, и всякий раз, как что-либо сказать, наклонялись к уху и нашёптывали друг дружке разные приятные словечки, обычные при знакомствах. Выйдя из троллейбуса, мы долго месили снег на улицах частного сектора. На улице Ишимской Рая придержала меня.
- Всё, дальше не пойдём. Видишь калитку в заборе из штакетника? За ним и есть мой дом. Свет горит… Отец и мать телевизор смотрят… Замёрз сильно? Пойдём в наш дровянник. Там хоть ветра нет. Цыц, Тузик! На место!
Забреньчав цепью, собачонка послушно скрылась в будке. Мы прошмыгнули в тёмный сарайчик и тотчас, обнявшись, принялись целоваться. Через щели в дырявой крыше сыпался снег за шиворот, мёрзли ноги и только нашим рукам было тепло. Засунутые под распахнутое пальто Раи и под мою шинель, они гуляли по спинам, опускаясь всё ниже, ощущая тепло разгорячённых,  крепко сбитых тел. Я уже знал, что обнимаю замужнюю женщину, муж плавает мотористом на теплоходе «Байкал», его зовут Женя, он ходит в загранку и привозит оттуда много шмутья.
- Он вчера в рейс на Японию ушёл, - чмокая влажными губами по моим щекам, - шепнула Рая. – Женька вообще хороший… Часто привозит мне японские вещи, но я не люблю его…
- Зачем замуж пошла?
- Маманя уговорила… Женька привозит тряпки, магнитофоны, фрукты, а маманя продаёт их на барахолке. Так и живём…
- А отец? Он кто?
- Завхоз в мореходном училище… На его зарплату разве проживёшь?
- А чем занимаешься ты?
- Электросварщицей на 178-м заводе работаю.
- Вот так новость! Наша лодка там в доке стоит! Недалеко от нас индонезийский эсминец «Аям сабунган» пришвартован…
- «Боевой петух?!». Так я на нём сейчас сварные работы выполняю. Поднимись по трапу на бак и найдёшь меня. Кстати, на «сто тридцать шестой» я в доке килевую обшивку проваривала. И как мы ещё там не встретились?
- Я в то время ленкомнату оформлял в бригаде, в док не ходил. И вообще скоро ремонт закончится, уйдём на Камчатку. Номер нашей части: «девяноста пять, сто семьдесят семь». Ты напишешь мне? – в свою очередь, покрывая поцелуями её глаза, спросил я.
-  Девяноста пять… сто семьдесят семь…- повторила она. – Запомню… Кстати, ходовые испытания вашей лодке на июнь назначены. Сама в кабинете у главного технолога слышала. А сейчас только февраль. Мои старики на дачу перебираются, а Женька из рейса не раньше, как через месяц вернётся. У них заход в Гонконг, потом Сингапур и Австралия. Встретимся завтра?
В ту буранную ночь, не в силах оторваться от губ, ищущих поцелуев, я дотянул до последних минут. Боясь опоздать из увольнения, сломя голову, бежал на последний троллейбус. Ослепила встречная машина. Я врезался в чугунный фонарный столб.  Ушиб грудь, сотряс мозги, шатаясь, побрёл пешком. По голому асфальту проспекта Сто лет Владивостоку, по булыжной мостовой проспекта Некрасова, по заснеженным тротуарам Океанского проспекта, по пустынным трамвайным путям Ленинской, ныне Светланской, до остановки «Стадион «Авангард».  В бригаду  притащился далеко за полночь. В кубрике «сто тридцать шестой» не спали. Экипаж подняли на мои розыски. Одетые в шинели моряки приготовились к выходу на улицу, когда я нарисовался в дверях. Громкий вздох облегчения прокатился по кубрику: кому хочется бродить по морозу вместо сна?
У меня состоялся неприятный разговор с замполитом Юрием Павловичем Зуевым. Я лишился знака «Отличник ВМФ» и увольнений на берег. Лодка наша перешвартовалась к дальнему пирсу, а «Боевой петух» ушёл в Индонезию. С Раисой мы встретились через… полтора года. Но то будет другая история.
Той снежной зимой женился старшина второй статьи Виктор Деревягин, командир отделения электрооператоров, отличный, весёлый парень. Невеста была  старше его, в очках и не очень, чтобы очень…
- А, поживу, потом разведусь, - посмеивался он. Мы завидовали ему.
23 февраля 1964-го года я, Игорь Ставицкий и лейтенант Малкиев несли патрульную службу у Дома офицеров флота. По случаю Дня советской армии и военно-морского флота здесь намечалось торжественное собрание с  праздничным концертом, и офицерьё с жёнами валило валом. Ядрёный красномордый крепыш в форме полковника морской пехоты приказал нам открывать двери перед входящими дамами и высокопоставленными начальниками.
- Приедет жена адмирала Амелько, так вы тут смотрите у меня! Не то я вас! Ы-ы! – рявкнул полковник. -  В два счёта на гауптвахту упеку! Ы-ы! – показал он волосатый кулачище, и крутнувшись на каблуках коротких хромовых сапог, скрылся за стеклянными дверями фойе.  Лейтенант Малкиев от страха вспотел. Дрожащей рукой выхватил носовой платок, стал вытирать испарину на лбу.
- Это что за чудак на букву «мэ» выискался, товарищ лейтенант? – сочувственно спросил Игорь Ставицкий. – Бербаза паршивая! Краснопогонник!
- Тише ты! – испуганно пролепетал Малкиев. – Это же комендант Владивостокского гарнизона полковник Грищенко! Ему снять с меня погоны – раз плюнуть! У него и генералы рыдают.
Мягко подкатила «Чайка». Грищенко тут как тут. Из окна фойе следил, чтобы не прозевать машину жены командующего Тихоокеанским флотом. Подлетел, услужливо дверцу открыл. Из машины вышла элегантная женщина лет двадцати семи, в чёрном платье со шлейфом, в шляпке с вуалью, опущенном на красивое, миловидное лицо. Комендант подхватил даму под локоток, изгибаясь в поклонах и рассыпаясь в комплиментах, повёл ко входу. Игорь и я двери перед ними нараспашку – н-на! Комендант и молодая адмиральша прошли, и чёрт дёрнул меня за язык ляпнуть им вслед:
- Грищенко леща бросает жене командующего!
Тихонько так, как думалось мне, сказал. Малкиев опять с лица сошёл, бледный сделался как полотно. Накинулся на меня:
- Ты в своём уме? А если бы он услышал! На губу захотел?!
Минут через десять Грищенко воротился, подошёл ко мне, похлопал по плечу своей сильной мужицкой рукой, наставительно, с укором и с некоторой обидой в голосе произнёс:
- Не леща, товарищ старший матрос, а уважение к даме!
Он резко повернулся, ухватился за массивную дубовую, с медными набалдашниками ручку, рванул с психу тяжёлую дверь и потерялся за ней.
По возвращении в бригаду перепуганный до смерти Малкиев, не жалея красок, во все подробностях обрисовал этот эпизод офицерам К-136. Ох, и ржали они! И ещё долго по кубрикам и отсекам кочевала фраза, ставшая поговоркой: «Не леща, а уважение к даме». Надо же! Оказывается, комендант услышал мои слова, брошенные ему в спину.  И простил! Настоящий полковник!
На смену сырой, промозглой зиме пришла ранняя весна. Некоторые наши офицеры ушли в отпуск. Их временно заменили неизвестно откуда и кем присланные «чудо-специалисты». Вместо командира БЧ-2 Тушина пришёл некий капитан-лейтенант Юрченко, «поплавок»-надводник по прозванью «пятнадцатилетний капитан». Командира БЧ-1 Косолапова подменил старший лейтенант Аббакумов, более известный в БСРК под прозвищем Чёрная Борода. Об этих «кадрах» надо рассказать особо. Заслужили!
Итак, сначала о «пятнадцатилетнем капитане». Не подумайте, что собираюсь пересказывать вам роман Жюля Верна в своём, пусть даже коротком изложении. И рассказывать о мальчике, стоящем за штурвалом корабля. Нашему герою уже за сорок. У него «чуть посеребрила виска седина». На затылке плешка с пятак, а под глазами сеточки мелких морщин. Несмотря на эти нежелательные приметы в портрете, Федя Юрченко пользовался исключительным успехом у женщин, симпатией друзей и благосклонностью начальства. Первых Федя покорял тонкими чёрными усиками, белозубой улыбкой и военно-морской формой. Вторых – открытой душой и всегда распахнутыми для них карманами. А третьим очень нравилась исполнительность и готовность прыгнуть за борт во имя спасения дорогих отцов-командиров. К счастью за борт ещё никто не упал, спасать никого не пришлось, и свой хлеб Федя Юрченко зарабатывал честным исполнением офицерского долга. Исполнительность эта, правда, имела чёткие границы: «от и до» А скорее, наоборот: «до и от» До начала ухода Феди в запой и от его окончания. Последнее обстоятельство начисто перечёркивало все добродетели Феди, и очень не нравилось большим начальникам, знакомым с ним лишь заочно. Особенно тем, которые подписывают представления к очередному воинскому званию. Понятно, что эти люди ни малейшего представления не имели о служебном рвении Фёдора Юрченко, проявляемом им в свободное от выпивок время. А ведь он, если, конечно, был трезв, в лепёшку расшибался, чтобы содержать вверенную ему артиллерийскую боевую часть в постоянной готовности дать залп из всех орудий. Эти чиновники, имеющие обыкновение носить адмиральские махровые звёзды на погонах, не дрогнув, вычёркивали фамилию Феди из списка офицеров, представленных к очередному званию. И потому капитан-лейтенант Фёдор Юрченко даже за ящик доброго армянского коньяка не вспомнил бы, сколько раз его представляли. Друзья и ровесники Феди, многие однокашники давно имели по две, а то и по три больших звезды на погонах. А у Феди неизменно красовались четыре маленьких. «Звёздным мальчиком», то есть, капитан-лейтенантом Юрченко ходил уже пятнадцать лет, а потому стал известен среди флотских офицеров как «пятнадцатилетний капитан». Федя гордился своим прозвищем, сыпал шутками и остротами на безобидные подколы друзей, огорчённых очередным срывом его карьеры, и неизменно говорил:
- Друзья! Что проку в очередном звании? Более высокая зарплата?! Повышение в должности?! Но, оставаясь на прежнем месте уже полтора десятка лет, я накапливаю опыт службы! Всё можно купить за деньги, но опыт службы – никогда!
А служил капитан-лейтенант Фёдор Юрченко командиром БЧ-2 на крейсере «Адмирал Лазарев». 
Перед временным назначением к нам на лодку «выступил» Федя с «концертом» по полной программе, о чём со смехом рассказывали офицеры в кают-компании бригады за утренним чаем.
А дело было так.
В канун праздника 1-е Мая корабельная трансляция крейсера «Адмирал Лазарев» объявила:
- Капитан-лейтенанту Юрченко прибыть к командиру корабля!
«Пятнадцатилетний капитан» надел фуражку, ребром ладони привычно совместил переносицу с «крабом» и глянул на себя в зеркало. Своим внешним видом он остался доволен. Не спеша, слегка вихляющей походкой, как и подобает старому морскому волку, проследовал в командирскую каюту.
- Товарищ капитан первого ранга! Капитан-лейтенант Юрченко по вашему приказанию прибыл!
- Присаживайся, Федя, - по-дружески просто сказал командир.
Вестовой принёс чай. Командир придвинул к Фёдору серебряную сахарницу, и как можно теплее, начал издалека:
- Послушай, Федя… Ты хорошо отстрелялся на недавних учениях. Командующий очень доволен. Самое время сейчас… Вот и думаю...
- Ну-ну, внимательно слушаю, товарищ командир, - насторожился Юрченко, отодвигая чашку с чаем, - чего надумали?
- Да вот, знаешь… Представление я подал в штаб флота на присвоение тебе очередного звания капитана третьего ранга.
- Что?! – вскочил Юрченко. – Да они же опять вычеркнут  меня! И потом… Кто будет накапливать опыт в службе? – засмеялся он.
- Что же ты так и будешь до пенсии ходить в «звёздных мальчиках»? Да тебе и надо-то продержаться всего два дня! Сегодня пятница, а в понедельник по моим соображениям командующий подпишет представление. Всего два дня, Федя!
- Не знаю, - пожал плечами Юрченко. – Сегодня я иду в ресторан. Не гарантирую…
- Всего два дня! – напомнил командир.
Сверкая золотом погон, «пятнадцатилетний капитан» шёл по Ленинской. Но по главной улице Владивостока не сделать и нескольких шагов, чтобы не встретить друзей или хороших знакомых. И скоро Федя Юрченко стоял в компании офицеров с соседнего эсминца.
- Друзья! По случаю моего многократного представления к очередному званию приглашаю вас отметить это неординарное событие в ресторане «Золотой Рог». Я угощаю!
- Да, но ещё не подписано… Не в традициях так отмечать, - засомневались приятели. – Могут задробить…
- Какие наши годы?! В другой раз точно присвоят «майора».
Посылая воздушные поцелуи дамам и кивая знакомым, любимец женщин, особенно, официанток, вошёл в ресторан. Зал дружно заскандировал:
- Фе-дя! Фе-дя! Фе-дя!
Официантки,  обгоняя друг друга, бросились к щедрому посетителю. На чаевые Федя не скупился и ему тотчас предложили отдельный столик. Девицы окружили «пятнадцатилетнего капитана», изо всех сил стараясь понравиться.
- Федя! На концерт Софии Ротару билеты не достать…
- Сколько надо?
- Федя! Миленький! Помоги в институте экзамен сдать…
- Кто декан?
- Федя, дорогой! Алёна с Владом заявление  в ЗАГС подали… Месяц ждать…
- В каком ЗАГСе регистрация?
У «пятнадцатилетнего капитана» всё схвачено, всё «заточено».  Везде свои люди. Его везде любят, уважают, привечают… Кроме комендатуры. Однажды Федя Юрченко имел неосторожность послать «далеко» коменданта гарнизона полковника Грищенко. Послать-то послал. С кем спьяну не бывает. Но ещё и обозвал при этом «пехотой необученной», «сапогом кирзовым», «крысой сухопутной». Упомянул галифе «цвета детского поноса», «парадные» кальсоны и прочую армейскую атрибутику коменданта. После всех этих сравнений Юрченко стал коменданту вроде красной тряпки для быка. Одно упоминание фамилии «Юрченко» приводило коменданта в ярость. Он устроил настоящую охоту за ним. Армейские патрули зорко высматривали «пятнадцатилетнего капитана» у дверей  ресторанов и кафе, в кинотеатрах, в парках и других общественных местах. За поимку Феди Юрченко в непотребном виде комендант негласно обещал поощрение.
Разумеется, и в тот вечер наш герой хорошо поднабрался, но друзья усадили его в такси, дали шофёру приличные чаевые с просьбой доставить офицера до двери Фединой квартиры. Шофёр так и сделал. Подвёл еле держащегося на ногах капитан-лейтенанта к двери и нажал кнопку звонка. Полагая, что обещание доставить пассажира до двери выполнено, шофёр ушёл. Заспанная жена не спешила открывать пьяному супругу, и Феде пришла в нетрезвую голову шальная мысль навестить одну из его многочисленных подруг. Путь к ней лежал через кафе, поскольку идти к подруге без вина и конфет было не в его правилах. У выхода из кафе  Федю поджидал армейский офицер и два солдата. Зелёная фуражка начальника патруля покатилась по асфальту, раздался звон разбитой бутылки, коробка с конфетами опустилась на голову сержанта-пограничника. Но силы были слишком не равны.
В понедельник утром перед адмиралом легли на стол два списка. Один с фамилиями доставленных в комендатуру. Другой – на представление к очередному офицерскому званию. Адмирал нисколько не удивился, найдя в обоих одну и ту же фамилию. Он выпил кофе, раскурил трубку и вычеркнул из последнего списка фамилию «Юрченко».
- Я же тебя как человека просил: ну, продержись два дня! Всего два дня! – возмущённо мерил шагами свою просторную каюту командир крейсера капитан первого ранга Белов.
- О чём жалеть, Николай Степаныч? Опыт службы не пропьёшь!
Вскоре после майских праздников ракетно-артиллерийскую боевую часть крейсера «Адмирал Лазарев» признали лучшей на ТОФе. А с её командира капитан-лейтенанта Юрченко снято ранее наложенное взыскание.  Такой вот «кадр» в конце мая пришёл на К-136 вместо Николая Алексеевича Тушина, уехавшего в отпуск в Подмосковье с пампушкой-женой.
Другой новый офицер, тоже из «поплавков», прибывший на подмену штурману Косолапову, не меньшим слыл чудаком. Старший лейтенант Василий Аббакумов, более известный как Чёрная Борода. Такое прямо-таки пиратское прозвище у внешне элегантного, но несколько вычурного офицера.
Помнится, стояли мы в Золотом Роге у 33-го причала. Была пятница тихого и тёплого майского вечера. Поскрипывали швартовы. Из городского парка доносились звуки духового оркестра. Пахло сиренью и жасмином. Игорь Ставицкий, под предлогом проворачивания механизмов, поднял перископ, и мы смотрели в него на железную, облезло-зелёную крышу старинного дома, белеющего колоннами на сопке Орлиной.  На ней возлежала  обнажённая дамочка, раскинувшись на узорчатом покрывале. В тени кирпичной трубы бутылка лимонада. Рядом раскрытая книга, транзисторный радиоприёмник.  Уверенная, что  загорает в совершенном одиночестве,  разомлевшая дамочка  томно массажировала груди. Приближение в окуляре перископа столь велико, что видны соски, пухлые губы в розовой помаде, волосинки на стройных, жилистых ногах, подкрашенные тушью ресницы и всё остальное. Казалось, достаточно протянуть руку и прикоснёшься к её прелестям.
Через час в штурманской каюте старший лейтенант Василий Аббакумов, прикомандированный на К-136 временно исполнять обязанности командира БЧ-1, подводил итоги службы за неделю. «Качать права» начал с того, что обвёл всех присутствующих строгим, испытующим взглядом, словно примериваясь к каждому, кто во что горазд.
- Матросы неудовлетворительно содержат заведование материальной части. Вместо увольнения на берег - в распоряжение боцмана Гусарова! Он, товарищи моряки, обеспечит вас необходимым шанцевым инструментом. Как-то: ветошью для протирки лееров, малярными кистями и суриком, щётками и скребками для чистки и покраски корпуса. Особо старательных в кубрике бригады ждут двухведерные швабры. Всё, товарищи моряки. Ступайте. Да вознаградит вас Главком ВМФ! Старшинам, мичманам и офицерам остаться.
Когда за последним матросом закрылась дверь каюты, Чёрная Борода отложил в сторону фуражку со свежим белым чехлом, кончиком мизинца дотронулся до аккуратного пробора на голове, пристально посмотрел на каждого.
- Итак, вопрос первый – состояние боеготовности вверенной мне штурманской боевой части. Моя оценка – нуль! Вопросы? Нет. Вопрос второй – состояние дисциплины личного состава бэче-раз. Оставляет желать лучшего. Ещё нуль. Подраспустились вы тут.
Чёрная Борода лёгким щелчком сбил невидимую пылинку с безукоризненно выглаженной белой сорочки. Поправил на галстуке заколку-якорёк. Причесал чёрные, коротко стриженные волосы и аккуратную чёрную бородку.
- Итак, товарищи моряки. Мы с вами в едином окопе. У каждого из нас своё боевое знамя. Так давайте развернём наши знамёна в одно большое знамя повышения боеготовности корабля и укрепления воинской дисциплины!
Выступив с таким апофеозным призывом, Аббакумов потёр бархоткой бирюзовые запонки на манжетах и обручальное кольцо. Посмотрел на часы, блеснувшие золотым браслетом.
- Итак, товарищи моряки. Вопрос последний и самый наболевший. Кто сегодня жаждет встречи с любимой?
В каюте штурмана тихо. Сюда не доносятся благоуханные запахи весны,  звуки музыки, шелест волн и сирены катеров. В отблесках плафонов радужно сияет отдраенный до зеркального блеска репитер гирокомпаса. Чёрная Борода подровнял пилочкой ноготь безымянного пальца. Вытянув руку перед собой, полюбовался этим ногтем и повторил:
- И всё-таки… Кто сегодня желает парить клюшку?
- Товарищ старший лейтенант! Прошу добро на сход с корабля.
- Так, понятно… Главный старшина Гаврик очень рвётся. Но состояние вверенной вам материальной части корабля не на должной высоте. Свою любовь, товарищ главный старшина, вы проявите на ходовом мостике. Я не могу приказать вам работать ночью, но к утру нактоуз должен быть очищен от пятен ржавчины…
- То пятна сурика, тащ старшнант…
- Повторяю: к утру нактоуз должен быть окрашен. Ещё кому невтерпёж?
- Разрешите сход, тащ старшнант…- Перископ я проверил, поднимается, опускается исправно. Ну, край как надо на берег…
- Так, старшина Ставицкий на боевом взводе… После проверки состония перископа, как я полагаю. Очень жаждете?
- Да я уже вторую неделю без берега… Гирокомпасу плано-предупредительный ремонт делал…
- Надеюсь, его шкала приведена к меридиану, а не к дому, крышу которого  вы столь пристально разглядывали в перископ.… Вы женаты?
- Никак нет!
- Похвально, молодой человек. Не спешите обременять себя домашними хлопотами. Холостяк должен ночевать на борту своего корабля и в собственной каюте… Или в кубрике. К тому же мичману Гусарову несподручно одному устранить неполадки на горизонтальных рулях. Вдвоём справитесь быстрее. Ещё кто просит добро на сход?
Из угла каюты голос неуверенный, робкий, молящий:
- Отпустите, товарищ старший лейтенант…
- Командир группы лейтенант Малкиев страждет парить клюшку. Сожалею, товарищ лейтенант, но сегодня вы остаётесь на борту вместо меня командовать штурманской боевой частью. Есть ещё вопросы, товарищи моряки? Нет? Тогда флаг вам в руки и паровоз навстречу!
На эсминце у соседнего пирса склянки пробили восемнадцать ноль-ноль. Высокий и стройный, как молодой кипарис, старший лейтенант Аббакумов продефилировал по набережной. Его чёрные лучистые глаза впивались в выпуклости встречных девушек, руки мысленно ощупывали, оглаживали точёные фигурки, а губы целовали миловидные личики. Не желая мять в такси тщательно наведённые стрелки на брюках, Аббакумов двинулся на трамвайную остановку, где скоротал время мысленным раздеванием студентки. На задней площадке трамвая толпились знакомые офицеры.
- Салют Чёрной Бороде!
- Привет, Вася!
-Здорово, Чёрная Борода! Как там на лодке после тральщика?
Но Вася уже положил глаз на обворожительную блондинку, место с которой было свободным.
- Пардон, товарищи офицеры. В другой раз непременно расскажу… Вижу объект, достойный моей клюшки. Честь имею!
Аббакумов подошёл к очаровательной незнакомке, изысканно испросил позволения присесть рядом. Незнакомка одарила многообещающей улыбкой, и Аббакумов представился, придерживая фуражку на локтевом сгибе и слегка наклонив голову:
- Старший лейтенант Василий Аббакумов!
- Снежана, - кокетливо ответила она.
Контакт был установлен. Два сердечных корабля устремились друг к другу, тотчас изменив ранее намеченные курсы. Точкой пересечения координат был выбран «Зеркальный».
Их головы соприкасались в приятной беседе знакомства, от которой веяло романтизмом и французскими духами, а от близко шепчущих губ пахло пряностью зубной пасты. Правая рука Чёрной бороды непринуждённо касалась белокурых завитушек Снежаны. Предвкушая бурную ночь, Аббакумов нетерпеливо посматривал в окно. Но вот и украшенные бегущими огоньками окна ресторана. За ними уют, шампанское, сближение в танго, ждущие «…воле моей супротив эти глаза напротив…». И которые не против…
У «Зеркального» Аббакумов первым вышел из трамвая, галантно подал руку. Приобняв Снежану, импозантный кавалер успел сделать несколько шагов: по плечу легонько похлопали. Аббакумов обернулся и похолодел. Ужас, разочарование, зелёная тоска и отчаяние рухнувшей мечты – всё смешалось в его широко раскрытых глазах.
- Натали?! – пролепетал он.
- Пойдём домой, Вася…
В трамвае жена случайно оказалась сидящей неподалёку и слышала, как неблагонадёжный муженёк охмурял девицу. Стойкая боевая подруга, закалённая нескончаемыми любовными баталиями Васи, не стала истерично кричать, рвать на муже мундир, а заодно портить ему причёску. Мудрая женщина побеждала  лаской.
- Пойдём, Васятка домой, - повторила жена, с трудом отворачивая супруга в другую сторону. – Я тебе коньячок припасла, твой любимый… «Плиска». Дома будешь парить клюшку...
Офицеры, наблюдавшие эту сцену, с трудом сдерживали душивший их смех. Не вытерпели и громко загоготали у дверей «Зеркального». Чёрная Борода, не оборачиваясь, показал им кулак.
- Господи! А как всё прекрасно началось! – вырвалось у него за утренним чаем в кают-компании. И офицеры от души посмеялись.
     До  свидания,  Владивосток!

22 июня, пятница. Самый длинный день в году. Памятная дата –  начало Великой Отечественной войны. Как быстро мир забыл об этой трагедии человечества. Снова гремят взрывы бомб и снарядов, трещат автоматные очереди в Афганистане и Палестине, в Ираке и Чечне, в Косово и Абхазии, в Южной Осетии и других «горячих» точках планеты, снова кровь, стоны, слёзы.
Вчера отчалил от берега в 18.45. В 19.05 прошёл Киндал, а  через полчаса миновал отметку «1560 км.». Навстречу прошли «РТ-727» и «Ракета». В 23.00 позади осталось Кагальцево.
23 июня, суббота. 02.00. Привязался к топляку, попытался заснуть на плоту. Не получилось.  Донимали комары, ныли ноги и руки, покоя не давал больной палец. Не отдых, а одна маята.
04.00. Продолжаю плавание. В 07.45 прошёл «1595 км.», на котором обогнала возвращающаяся «Ракета». На высоком левом берегу круто в гору убегают к горизонту мохнатые, исчерна-зелёные, дремучие ели.  Видны штабели труб, домики вахтовиков.
08.00. Нет сил идти дальше. Морят усталость и сон. Вижу на берегу заброшенный хутор. Лучшего места для высадки и отдыха неприхотливому путешественнику и желать  не нужно. Кучи сопревшего навоза, разбитые изгороди, полуистлевшие дома без крыш, поленницы трухлявых дров, огороды, заросшие крапивой, репейником, чертополохом, полынью, осотом, лебедой, пыреем и другими  сорными травами. Никто их не сеет, не пропалывает, не поливает, а поди ж ты! Прут, как на дрожжах! Вот так бы сами по себе огурцы и помидоры, морковь и капуста росли! Да и не удивительно, что густой крапивой здесь всё поросло. Много скотины держали хуторяне, земля хорошо удобрилась. И никому стала не нужна. Приезжай, живи, кто хочешь. Да кто сюда поедет? Только такой заблудший отшельник, как я?
Разжигаю костёрчик, завариваю супчик и чай, завтракаю, ставлю палатку и падаю спать. Именно, не ложусь, а падаю.
15.00. Проснулся. В палатке, нагретой солнцем, жарче, чем в парнике. Вылез из неё одуревшим, разбитым. Кое-как очухался. Умылся. Расходился. Сделал записи в дневнике. Пора в путь. Погода вполне подходящая: солнце, лёгкий ветер, рябь на воде. Впереди Усть-Тым, что по моей разметке на походной карте соответствует 1600-му километру.
Иду короткой протокой. Встретился на моторке рыбак из Усть-Тыма. Поговорили, сцепившись вёслами.
- Совхозы разогнали… работы нет. Как жить? Ловим рыбу, продаём. Скоты-рыбинспекторы шугают нас, чтоб им… А как жить? Ну, бывай, мужик! Завидую тебе… Вот бы мне так, ни хрена не делать… Плыви да плыви… Да куды мне? Трое короедов на печке сидят. Им ням-ням давай… Ну, удачи тебе!
Моторка унеслась с надрывным воем, а я тихо и плавно иду вдоль густых, непроходимых тальниковых зарослей. Дело к вечеру, но пристать на ночлег негде. Решаю перейти на правый берег, у которого краснеет бакен № 410. Пока пересекал фарватер, икру пометал основательно при виде несущейся не меня встречной «Ракеты». Поднимая крутую волну, она с рёвом пронеслась неподалеку от меня, раскачивая плот и оглушая сиреной. Я выругался ей вслед, цепко держась за мачту, чтобы не слететь с катамарана. Волны, с шумом разбегаясь в обе стороны, скоро улеглись. Распустив парус, мне затемно удалось подойти к берегу, оказавшимся лесистым взгорком с одним кедром и парой молодых берёз с ослепительно-белой берестой. Вид с этого места открывался довольно живописный. Экзотики прибавляла чёрная гадюка, на правах хозяйки разлёгшаяся на пятачке сухой и примятой травы. Гадюки очень чувствительны к шорохам и шагам, и конечно, эта заметила меня давно, но не уползла, молча наблюдая, как я собираю сушняк и ставлю палатку. Я изредка поглядывал на неё, стараясь не тревожить, но всё-таки она исчезла бесшумно и незаметно. Пламя и дым отогнали комаров. В эту короткую летнюю ночь я отлично выспался и чудесно отдохнул. И утром ещё долго нежился и блаженствовал с кружкой горячего кофе из термоса и поломанной плиткой шоколада «Путешествие». В раздумье грыз карандаш и терзал дневник, последняя запись в котором обрывалась рассказом о штурмане Васе Аббакумове, временно исполнявшем обязанности командира БЧ-1на К-136.
…Владивосток, жаркий июль 1964-го… Бухта Змеинка. Одинокий пирс у пустынного берега под сопкой, кудрявой от молодых,  широколистых дубков. День безветренный и знойный. Чайки пищат над синей гладью бухты. В молчаливо-гордом одиночестве хищной щукой притаилась здесь К-136. Корпус лодки, её высокую боевую рубку с тремя пустыми ракетными шахтами облепили матросы, мотористы, торпедисты и другие подводники с малярными кистями. Скребут, чистят, красят лёгкий корпус, отбивают по нему белую ватерлинию. Лодка только что вернулась с ходовых испытаний, успешно проведённых, и теперь экипаж готовится к военно-морскому параду в Амурском заливе. Сразу после парада мы снимемся с якорных бочек и уйдём на Камчатку, а потому ракетные  шахты не совсем пусты: офицеры, пользуясь случаем, успели подвезти и загрузить в них домашний скарб.
Игорю Ставицкому и мне поручено нарисовать на рубке тактические номера лодки и метровой величины знаки: военно-морские флаги в белых кругах и пятиконечные красные звёзды. Это символы боевых успехов корабля, означающие: «Отличный корабль», «Лучшая электромеханическая боевая часть на флоте», «Приз Главкома ВМФ за ракетную стрельбу». Мы вырезали трафареты и без проблем нанесли изображения на свежую зелёную краску. Но как быть с двухметровыми номерами? Стоя на узкой доске подвески лицом вплотную к гладкой стене шахтного ограждения, не отступишь назад, не посмотришь со стороны, как разметить и прочертить мелом нужные линии. Под тобой семь метров высоты и ещё двадцать метров глубины рядом с лодкой. Игорь, стоя наверху, страховал меня, опускал на штерте ведро с краской и кисть. Я держался за веревки подвески и соображал, как написать белилами двухметровые цифры «496» с обеих сторон рубки красиво и чётко, прижавшись к обшивке рубки и ничего не видя перед собой. Выручила деревенская смекалка. Я вспомнил, как отец размечал доски для кромления. Натрёт горелой головнёй шнур, наложит его на нужную часть, туго натянет и отпустит, а на поверхности остаётся прямая чёрная линия.
- Отмеряй наверху  ширину, намеляй мелом шпагат и накладывай на те метки, крепко держи, а другой конец мне опусти, я внизу сам отмерю, - задрав голову вверх, сказал я Игорю. Он быстро смекнул, что требовалось делать, и вдвоём мы быстро расчертили контуры огромных цифр. Закрасить их  не составляло труда.
Работать с Игорем одно удовольствие. Улыбается сверху, краску в обрезе из-под тараньки опускает на тонком штертике. Я на него снизу смотрю, строжусь:
- Ты поаккуратней, молодой, а то как в прошлый раз опрокинул мне на башку банку сурика.
От напоминания о неприятном для меня происшествии, когда после долгого оттирания растворителем волосы всё же ссохлись, и доморощенному парикмахеру - мотористу Славке Скочкову пришлось оболванить меня ножницами, Игорь заржал жеребцом. Штертик задёргался в его руке, белила плесканулись через край, и он чуть было снова не обляпал меня краской.
Я беззлобно погрозил кулаком.
- Ну, салажня зелёная! Получишь у меня!
- Виноват, тащ старший матрос! Исправлюсь! Какие мои годы?!
Игорь пришёл на лодку на год позже меня, но скоро завоевал симпатии всего  экипажа улыбчивостью, дружелюбием, исполнительностью, отличным знанием специальности штурманского электрика и эрудицией. На службу его призвали с третьего курса пединститута, и конечно, это обстоятельство значительно возвышало его в наших глазах. Помимо всего прочего, до призыва на флот Игорь занимался в аэроклубе, летал на спортивном самолёте «Як-18». В свободное время он подсаживался в кубрике на мою койку, и мы подолгу болтали о родном Новосибирске.
Игорь подтянул повыше подвеску подо мной, подвязал концы. Я продолжил покраску
- Расскажи, Игорь про аэроклуб, - прошу его, закрашивая первую цифру.
- Иду, бывало, с аэродрома, - мечтательно рассказывает Игорь. -  Запыленный, усталый после полётов, неспеша так иду… В правой руке лётный шлем, а левой  веду подругу. Она идёт рядом и чуть позади, положив свою руку мне на плечо, и я придерживаю её вот так, за кончики пальцев. Представляешь?
Я представляю… Тёплый августовский вечер. Трава вдоль взлётной полосы колышется от сверкающего самолётного винта. Красный диск солнца касается кромки лётного поля. Он – статный красавец в потёртой хромовой куртке, вышагивает неспеша, провожая взглядом идущий на посадку «Як». Она – стройная, с тонкой талией, на высоких шпильках, словно манекенщица на подиуме, слегка задрав подбородок, вышагивает рядом и чуть позади…
- Ну, вы там баланду поменьше травите, поспешайте…- грубо обрывает приятные грёзы старпом Куренков. Всю малину испортил своим рыком.
- Как в том анекдоте, - как только грузная фигура старпома скрылась за ограждением рубки,  прокомментировал его приход Игорь Ставицкий. – Мужчины пили вино, играли в карты, женщины показывали стриптиз, но заявился Боб со своими стихами и всё испортил.
Скоро, сойдя на берег, мы любовались изящными красно-звёздными знаками и ослепительно-белыми цифрами, написанными нашими руками. В душе мы ждали похвалы от старпома, но капитан третьего ранга Куренков, озабоченный подготовкой к предстоящему походу, лишь коротким взглядом окинул наше «художество», как само собой разумеющееся, что по иному и быть не могло. Сделал пометку в записной книжке «выполнено» и заторопился дальше «воодушевлять толпу на боевые подвиги» крепкими отборными матюгами. Над гладью притихшей бухты эхо долго разносило отголоски бранных слов, солёных, но совсем не морских.
В жаркий полдень утомлённая духотой команда, уставшая от покраски, спряталась на сончас в прохладные отсеки. Пользуясь обеденной передышкой, мы с Петрухой Молчановым улизнули на дикий пляж. Там было не так уж много народу, но зато большинство купающихся – молоденькие девушки. Одна из них, русалкой распустив длинные мокрые волосы, вышла из пены прибоя, прилегла на покрывало, раскинула, подставляя солнцу, руки и ноги. Голубой купальник чётко обозначал откровенные выпуклости на загорелом теле. Я закатал синие флотские трусы, изобразив из них нечто плавок, и незаметно подобрался к девушке. Она лежала, прикрыв лицо газетой. Её соблазнительные бугорки совсем рядом. Как хочется притронуться к ним! Вдруг она приподнялась, удивлённо посмотрела на меня. В ямке между её грудей поблескивали капельки воды. К щекам прилепились песчинки. В раскосых глазах любопытство.
- Ты кто? – просто спросила она.
- Геннадий… По комсомольскому набору из Тамбова… Приехал строить ваш Владивосток, - брякнул я первое, что пришло в голову. Ума не приложу: почему именно такую чепуху замолол я тогда под впечатлением её прелестей?
- А я Светлана. Десять классов закончила. В медицинский поступаю… Поплыли?
- Поплыли…
Она нырнула в набежавшую волну, легко, вразмашку, поплыла. Я, по-собачьи загребая перед собой, легкомысленно последовал за ней. Не знаю, сколько мы плыли, но когда я оглянулся, люди на берегу показались маленькими фигурками. «Вай-вай, - подумал я в страхе. – Я уже выбился из сил, а мы всё ещё плывём в сторону моря. Нет, с русалкой мне дальше путь заказан. Пока не поздно, надо поворачивать оглобли обратно. Всё! Приплыли…».
Забыв о стыде за своё неумение состязаться с девушкой в плавании, развернулся и поспешил к берегу. Однако, поздно спохватился, силы покинули меня. Руки сделались ватными, я стал захлёбываться и не сидеть бы мне сейчас за дневником, если бы Светлана не обернулась и не пришла на помощь.
- Опирайся на моё плечо, - спокойно и уверенно сказала она.
Я ухватился за неё и долго не мог отдышаться. До берега оставалось совсем немного, когда девушка ослабела и была не в состоянии поддерживать меня. Она всё чаще приныривала, хакала, глотая воду, и наверно утонула бы вместе со мной, но я отпустил её, и сам, как мог, начал отчаянно грести. И вдруг руки зацепили камни на дне. Я встал на ноги, спотыкаясь и падая в изнеможении. Воды оказалось чуть выше колен. Трусы сползли вниз. Одной рукой я поддёрнул их, сделал несколько шагов вперёд и бессильно упал на кромку берега. Рядом упала она. Волны накатывались на стонущие наши тела, и воздух со свистом вырывался из открытых ртов. Безвольно разбросив по песку руки, с прерывистым дыханием моя спасительница укорила меня вопросом:
- И почему сразу не сказал, что ты моряк. Я бы не поплыла с тобой. Мой папа – тоже моряк, адмирал. Он говорит, что вам запрещено купаться. И плавать военные моряки умеют плохо.
Я слушал её, медленно приходя в себя. Как глупо получилось. Чуть не отдал Богу душу по дурости. Не умею плавать, куда черти понесли?! Научился держаться на воде, плыть по-собачьи, ну и сидел бы на бережку, не рыпался бы. А теперь вот стыдуха такая перед адмиральской дочкой. Придётся дёргать отсюда.
Так я и сделал. Сбежал малодушно, стесняясь раскатавшихся трусов и своего вранья. Рядом Жар-птица была. Дочь адмирала! Хватай за хвост! Держи крепко, не отпускай! Эх, губошлёп… Упустил своё счастье.
Больше мы на Змеинку не ходили, кроме как в последний перед уходом на Камчатку душный субботний вечер. Я могу назвать тот день недели с полной уверенностью, потому что День военно-морского флота всегда отмечается в последнее воскресенье июля. Куренков разрешил команде спать на берегу. Я и Петруха Молчанов  вознамерились вытаскивать наверх матрацы, подушки  и простыни, как к нам на боевой пост наведались друзья – мотористы Слава Скочков и Коля Пироговский, торпедисты Ваня Герасимов и Саша Моисеев, кок Боря Пирожников, электрооператор Коля Чепель, трюмный машинист Гена Терёшкин и вестовой Юра Шабунин, возвращённый Каутским на лодку. Вся эта братия принялась выворачивать свои карманы и бросать в бескозырку деньги. Подкручивая усы, Ваня Герасимов по-хозяйски пересчитал собранную сумму, в которую и мы с Петрухой внесли свой посильный вклад, равный стоимости одной «поллитры» водки.
- Завтра на бочки встанем в Амурском заливе, - сообщил нам Шабунин. Накрывая стол в кают-компании, он услышал эту новость от обедающих офицеров и не замедлил уведомить нас. -  Сейчас, пока стоим в этом глушняке, надо самоходом сгонять в ресторан, затариться водярой на завтрашний праздник. Иначе потом на берег не слиняешь.
- Как же по городу пойдём?  На патруль можно нарваться…
- А это что? – Скочков выдернул из-за пазухи белую нейлоновую сорочку.
- Рубашка Осипова?
- Ну и что?! Стармех в город уехал… Прошвырнусь разок…Что ей сделается? Вы тоже у своих офицеров возьмите. Их нет на лодке, домой они ушли… Брюки наши флотские – чёрные, рубашки гражданские – кто поймёт  по темноте, штатские мы или военные?
Довод, что и говорить, убедительный. В каюте комадира БЧ-2 я и Петруха прибарахлились. Он взял салатно-лимонную, в клетку, тенниску лейтенанта Конашкова, а мне досталась пятнистая, в оранжево-красных петухах, безрукавка Тушина. Свои флотские клёши и позаимствованные без спросу чужие рубахи мы затолкали в обрез из-под тараньки и под видом мусора пронесли мимо вахтенного центрального поста. На берегу нас ждали остальные приятели. В зарослях жасмина сбросили с себя робы и переоделись в принесённые с собой одежды.
- Вперёд, моряки! Да здравствует свобода! – гогоча и потрясая пустым вещмешком, сказал Иван Герасимов. Вся гоп-компания двинулась по узкой тропе в гору. Перевалив через сопку, мы оказались в частном секторе Владивостока, долго плутали по кривым безвестным переулкам, пока не вышли на улицу, ведущую к ресторану «Утёс». На пути в это питейное заведение случился казус, возможный разве что в кино. Мы лицом к лицу столкнулись с … командиром БЧ-2 старшим лейтенантом Тушиным. Николай Алексеевич шёл не один. Приобняв, он вёл дамочку привлекательной внешности. Весело щебеча в тужурке старлея, наброшенной на плечи, она беззаботно постукивала босоножками. На голове у неё красовалась белая тушинская фуражка, лихо заломленная на затылок. Вид сладкой парочки явно говорил о взаимных симпатиях. Вот уж действительно земля круглая! Где-то за сопкой, чёрт-те знает на какой улице угораздило  нас сойтись нос к носу! И обязательно в свете  ярко освещённой витрины магазина! Тушин замедлил шаг, вытаращившись на свою расписную рубаху, а я с  нескрываемым изумлением впялился глазами в его щебетунью. «Во даёт старлей! Ещё сегодня утром  пышку-Катеньку пароходом на Камчатку отправил, а уже с подружкой гуляет…», - подумалось мне в ту будоражную минуту. И так, медленно и не проронив ни слова, мы проследовали встречными курсами, разошлись, как в море корабли или совершенно незнакомые люди. Один, обалдев от нахальства матроса, другой, занемев от страха и удивления. Короткая заминка при встрече с командиром не остудила наш пыл свободного гуляния. У дверей «Утёса» дорогу преградил похожий на генерала пышноусый швейцар в фуражке с жёлтым околышем и жёлтыми лампасами на широченных штанах.
- Слушай, дед, мы строители, бухнуть надо… Водки купи нам.
- Тоже мне внучек выискался… Нашёл деда. Да я тут в кабаке таких тёлок огуливаю, какие тебе, салабон, и не снились. А какие вы строители, можете не травить баланду, - насмешливо произнёс швейцар. – Повидал я вашего брата. Это что? – задрав подол рубахи на животе Герасимова, указал строгий ресторанский служака на флотскую бляху. – Может, патруль вызвать?
- Не надо патруль! И совсем вы не дед… Это я так, пошутил, - начал отрабатывать задние ходы Ваня Герасимов. – Водочки бы нам… На все… Без сдачи.
- Водку на вынос не продаём…
- Червонец за хлопоты…
Швейцар сразу стал сговорчивым. Забрал деньги и вещмешок.
- Другой коленкор. – Ткнул здоровяка Пирожникова в пузо:
- Строители, едри вашу в медузу! Не с той ли лодки, что за сопкой торчит, дизелями коптит? Далеко слыхать.
- С какой ещё такой лодки? - прикинулись мы незнайками.
- Якорь не точите, всё равно тупой. Окромя вас во всей этой бухте никого нет. Ладно… Ждите…
Он принёс полный вещмешок бутылок.
- Осторожно, не разбейте. Салаги… Едри вашу в ракушки.
Мы благополучно вернулись на берег, где все спали под открытым небом. Протащили водку всё в том же обрезе из-под тараньки мимо полусонного вахтенного центрального поста, заныкали бутылки в трюмной выгородке. Лечь бы и нам спать, но самовольная вылазка взбодрила, хотелось новых приключений. На свою голову или на одно место. И мы снова двинулись в сопку. Теперь уже вдвоём с Петей Молчановым, переодевшись в робу, с ракетницей за поясом и с полными карманами сигнальных ракет. И то, и другое прихватили «на всякий случай» в каюте Тушина.
Первый выстрел сделал Петруха вниз, под сопку, прицелившись в пляжную постройку на берегу моря. Красная ракета, шипя и сверкая искрами, попала под навес домика, заплясала по деревянному настилу огненным смерчем. Оттуда с визгом  выскочили ночные пляжники-любовники, опрометью бросились в воду. Шутка нас развеселила. Ещё бы! Лопнуть со смеху можно, глядя как улепётывают любители ночного купания от скачущей в темноте ракеты! Я перезарядил ракетницу и выстрелил по купающимся, чьи голоса хорошо были слышны в тишине тёплой летней ночи. Зелёная ракета запрыгала по воде. За ней ещё несколько, подряд выпущенных Молчановым, навели панику в рядах невидимых пловцов, с криками и визгами выбегающих из воды на берег. Скоро дикий пляж опустел, и мы побрели назад, осторожно пробираясь между деревьев. В просвете между ними пылал костёр. Несколько мужчин неплохо устроились возле него с гитарой и выпивкой в ожидании кипящего в котелке варева. Петруха прицелился и нажал спуск. Красная ракета ударила в костёр, разметала его, принялась беспорядочно носиться по кустам, ударяясь о стволы деревьев и рассыпая искры. Мужики, ничего не поняв, с перепугу разбежались по сторонам. Мы тихонько вернулись на лодку, положили ракетницу на прежнее место и улеглись спать, полные впечатлений.
Давно на пенсии мой боевой друг. После военно-морской службы он закончил юридический факультет Иркутского госуниверситета, посвятил жизнь охране правопорядка и борьбе с преступниками. Интересно, помнит он ту ночную вылазку на сопку?
Как бы сегодня квалифицировал нашу выходку полковник милиции Пётр Петрович Молчанов? Хулиганство? Безобидная шалость? А,  Петруха?
А в ту, обволакивающую запахом жасмина тёплую приморскую ночь, кажется, только сомкнули глаза, как нас подняла команда:
- Подъём! Корабль к бою и походу приготовить!
Подводнику в море собраться, что цыгану подпоясаться. Посыпались горохом в рубочный люк, разбежались по отсекам и боевым постам. Захлопали, задраиваясь наглухо, переборочные двери. В узком проходе между ракетными шахтами и койками я  столкнулся с Тушиным. (И когда приехал?!) Тот показал кулак и, почёсывая лоб, пообещал:
- Простите, киса, но по приходу на Камчатку получите сполна… Я покажу вам, как бегать в самоволку в моей рубахе! Заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Командовать парадом буду я!
 Через минуту полетели в центральный пост доклады о готовности корабля.
- Швартовым командам наверх!
Я в кормовой швартовой команде. Быстро надеваю капковый спасательный жилет,  выбегаю наверх. Громыхают по железной палубе яловые сапоги матросов. Лейтенант Конашков (И он не опоздал!) командует нами. С верхнего мостика доносится голос вахтенного офицера лейтенанта Малкиева:
- Отдать кормовой!
- Есть отдать кормовой! – торопливо повторяет Конашков, и мы сбрасываем с кнехтов гачу троса, сматываем швартовый конец на катушку. Гулко бухают дизеля. Корма лодки плавно отходит от пирса, уезжающего назад. Удаляется туманный берег. Светает. Голодные чайки носятся над водой, резкими криками нарушая предутреннюю тишину пустынной бухты.
Через пару часов К-136 становится на якоря-бочки в Амурском заливе, занимает отведённое ей место в середине первой линии подводных лодок. Во вторую линию выстроены надводные корабли с крейсером «Адмирал Сенявин» в центре.
Военно-морской парад начался ровно в десять ноль-ноль с объезда командующего Тихоокеанским флотом парадных кораблей, стоящих на рейде на виду Владивостока. Роскошный катер «Тайфун» подходил к каждому кораблю, замедлял ход и адмирал Амелько, придерживая кортик левой рукой, поднимал  правую  с растопыренной пятернёй в белой перчатке чуть выше плеча, то ли не в состоянии, то ли из адмиральского форсу не донося её до околыша фуражки.
- Здравствуйте, товарищи подводники! – вялым, старчески-дряблым голосом здоровался адмирал, не глядя на тех, с кем здоровается то ли от скверного состояния в животе, то ли из желания поскорее сесть за праздничный стол.
- Здра жлам тащ дмирал! – зычно рявкает команда.
- Поздравляю вас с праздником – Днём Военно-морского флота,  - тихо, будто неохотно, без энтузиазма в голосе, произносит адмирал, пошатываясь от качки катера.
- Ура-а! Ура-а! Ура-а! – выкрикиваем мы, и катер следует дальше. Свита штабных адмиралов, сопровождающая командующего, с почтительным подобострастием изображает приветствие небрежно поднятой рукой. В белых летних тужурках, в фуражках с белым верхом и на белоснежном катере они лебединым облаком проплывают мимо, и вздох облегчения вырывается из груди каждого из нас. Финита ля комедиа! Неделя авральной работы по подготовке к параду ради одной минуты смотра!
Катер «Тайфун», обойдя корабли на рейде, стремительно уносится в сторону набережной. Тысячи владивостокцев собрались там на грандиозное праздничное представление. Началось оно выходом из воды тридцати трёх богатырей с батькой Черномором во главе. На глазах всей городской публики «морские котики» - бойцы спецназа - выпрыгнули из самолёта с парашютами, приводнились в легководолазных костюмах и аппаратах, ушли под воду и появились из неё у самого берега. Овации и громкие возгласы восхищения нам хорошо слышны: акустика на воде отличная, а стоим мы всего в двух милях от берега: чуть более трёх с половиной километров. Своё мастерство по высадке бронетехники показывает десантный корабль. А вот в воздухе перекрестились водяные струи, создавая красивую фонтанную комбинацию: то бьёт из водонапорных брандспойтов пожарный катер. Грохочут пушки, стучат пулемёты на сторожевом корабле. Пронёсся торпедный катер и выпустил торпеду. Огненным смерчем унеслась в море ракета с эсминца. Впечатляющее зрелище! Вдруг в облачном небе раздался нарастающий гул самолётов. В белесой туманной дымке огромные махины пронеслись над нами на такой низкой высоте, что казалось заденут плоскостями за корабельные надстройки. То были знаменитые ракетоносцы «ТУ-16». При заходе на аэродром два  столкнулись над островом Русский. Экипаж каждого из них составлял семь человек. При падении погибли четырнадцать лётчиков и смотритель маяка, на крышу дома которого рухнул самолёт. В одном из этих самолётов в кресле стрелка-радиста, возможно, был Иван Быков – мой земляк, а мог и я оказаться, если бы сделал роковой шаг по приказу майора морской авиации тогда, во флотском «Экипаже». Но я выбрал подлодку и стою на её палубе, жадно провожая глазами летящие громадины, сотрясающие воздух, и не знаю, что через несколько минут два красавца станут грудой металла. Говорили после, что командующему флотом доложили о неблагоприятной метеорологической обстановке, недопустимой для полётов на низкой высоте. А лететь выше облаков пилотам не имело смысла: кто бы разглядел там грозные боевые машины? Но адмирал Амелько недовольно нахмурил брови:
- Наши лётчики должны летать в любую погоду. Я не буду отменять участие «ТУ-шестнадцатых» в параде. Владивосток  должен видеть гордость нашей авиации. Пусть летят!
Полетели. Разбились, столкнувшись над Русским островом. Но город видел «ТУ-16» на военно-морском параде летом 1964-го года, в первый и в последний раз столь низко пролетевшие над Амурским заливом.
Тотчас после отъезда комфлота к борту К-136 подошёл  командирский катер «адмиралтеец». В него спустились капитаны второго ранга Каутский и Зуев, капитаны третьего ранга Куренков и Осипов. Катер вспенил волну за кормой и ходко понёсся к берегу, увозя отцов-командиров на прощальное рандеву. Замещать их на лодке остался капитан третьего ранга Чернышов с младшими офицерами. Вахту на мостике нёс лейтенант Конашков. Дежурным по кораблю заступил старший лейтенант Тушин.
Ко мне на боевой пост, тарахтя сандалиями по трапу, не замедлили явиться те же «знакомые всё лица». Борис Пирожников притащил несколько банок с говяжьей тушёнкой, колбасным фаршем и лососем в собственном соку, хлеб, маринованные въетнамские огурчики.
- Приступим, братва , - важно расправил усы Иван  Герасимов. – Вдарим по маленькой, а там как пойдёт. - Нетерпеливо сорвал пробку со «Столичной» и набулькал в кружку энное количество водки, достаточное свалить лошадь.
- Пей! – подал мне чарку, от внушительного вида которой вздрогнул бы  самый закалённый пьяница-матрос петровской эпохи.  - Пей, - повторил он, - и не задерживай тару. Рюмка – не микрофон, чтобы стоять с ней.
Я выпил, не желая в глазах товарищей показаться слабаком.
Кружка, наполняясь, трижды прошла по кругу. Балансируя руками на неустойчивых ногах словно в жесточайшую качку, с позывами тошноты и дурманом в голове, я бросил на поёлы ватник, упал на него и отключился от мира сего.
Более стойкие в плане выпивки друзья, опорожнив все бутылки из вещмешка, дополнительно приняли внутрь  разведённого спирта, после чего выкарабкались наверх. Там, на мостике, в надстройке, команда гуляла на полный ход. Обнявшись, пели:
И тогда вода нам как земля,
И тогда нам экипаж – семья,
И тогда любой из нас не против
Хоть всю жизнь служить в военном флоте…
Не только мы, но и другие матросы и офицеры предусмотрительно запаслись вином и водкой. Хмельные, сидя в обнимку, они задавали громкого песняка под гитару и баян.
Не знаю, сколько  часов я валялся на поёлах, когда меня растолкали. Лампочка плафона, висящего надо мной, ударила в глаза ярким электрическим светом. Утро или вечер – трудно сказать.
- Поднимайся, - трясли меня за ворот голландки Коля Пироговский и Слава Скочков. – Поплывём на берег… На танцы-жманцы…
- Какие, к хренам собачьим танцы? До берега две мили… Я плавать не умею. Отстаньте от меня, – отталкивая друзей-мотористов, бормотал я.
- В спасательных жилетах сплаваем туда и обратно…
- Потанцуем, девочек закадрим, к утрецу в аккурат вернёмся, - уговаривали Петя Молчанов и Коля Чепель.
Кореша-приятели  поставили меня на ноги, подтолкнули к вертикальному трапу с квадратным люком наверху, ведущему на среднюю и верхние палубы четвёртого отсека. Заглянули по пути в каюту командира БЧ-2. Тушин, дежурный по кораблю, капитально поднабравшись, храпел на койке. Прихватили уже известные офицерские рубашки, затолкали в целлофановые мешки из-под разового белья. Туда же сложили свои брюки и ботинки. Направились на выход. Вахтенный центрального поста из трюмных машинистов старшина первой статьи Павел Климовских оторвал от конторки отяжелевшую голову, проводил нас безразличным, безучастным взглядом, не обращая внимания на целлофановые мешки. Выбрались на мостик, потеснив сидящего у   верхнего рубочного люка капитана третьего ранга Чернышова. Помощник командира корабля, воспитанник Нахимовского училища и любимец матросов, окружённый подводниками, заплетающимся языком что-то пьяно доказывал им, размахивая руками с закатанными по локоть рукавами тельняшки.
Кто-то из товарищей помог спуститься в нижнюю надстройку. На меня надели капковый жилет, сунули в руки пакет с одеждой и столкнули с покатого борта лодки в воду. Тёплая июльская вода  освежила, привела в чувство. В черноте позднего вечера в глади залива отражались огни стоящих на парадном рейде кораблей. С берега доносились звуки духового оркестра. Владивостокцы толпами гуляли по набережной, ожидая заключительной части праздника – двадцати артиллерийских залпов салюта.
- Шевели граблями, братва… Эх, хорошо! Вода как парное молоко! А нас ждут девочки, бульвары, ресторан…- затянул было Иван Герасимов приблатнённую песенку, но Боря Пирожников пробасил:
- Тише, таракан усатый… Вахтенный офицер услышит…
Плыть, чуть загребая руками, лёжа на животе, было легко и приятно.
Мы удалились от лодки примерно на кабельтов, что около двухсот метров, как вдруг тяжёлый оглушающий грохот взорвал тишину, раскрасил небо тысячами разноцветных ракет. Стало светло как днём.
Под ослепительным дождём падающих огней мы приметными букашками барахтались на спокойной воде  залива. Последние светляки ракет погасли, и чернота ночи поглотила нас. Тотчас в наступившей тишине из рупора мегафона с нашей лодки раздались громкие, но невнятные слова:
- Ава-ва-ии-сты… Бор-уу-не-иить… Назад!
Ба-бах! – снова орудийный залп расколол небо над Амурским заливом, и многоголосое эхо донесло с берега ликующие крики толпы. Опять в ярком свете видны сидящие на воде чайки и мы на виду всей эскадры, как голые девки на речке, внезапно застигнутые толпой зевак.
- Ва-ва-исты… Не оо-ить! Назад! Бо-ту-у не…- раскатывается по воде мегафонный голос, но последние слова заглушает новый залп. Мы пытаемся занырнуть, но бесполезно: голова как у плохого солдата спряталась, а задница торчит наверху. Шипя, тухнут ракеты, но не умолкает в темноте настойчивая команда неразборчивых слов, из которых чётко слышится лишь одно: «Назад!».
- Всё, братва… Засекли нас. Заворачивай ласты обратно, - отплёвываясь от солёной воды, шумно выдыхает Юрка Шабунин. – Конашок, чую, разоряется на мостике…
Грохочут залпы один за другим, и чем ближе мы к лодке, тем строже и настойчивее надрывается рупор:
- Назад! Назад! Приказываю: «Назад!», - уже различимо звучат слова команды вахтенного офицера.
- Да мы и так плывём назад…Чего орать?! – с плеском шлёпая по воде руками, возмущается Шабунин. – Ну, Конашок, получишь ты у меня на завтрак салат «оливье»…
Подплываем к борту лодки. На палубе полно моряков. И среди них Тушин в расстёгнутом кителе. Мы пытаемся просунуть мешки в прорези шпигатов и спрятать их там. Не пролазят. Делать нечего. Карабкаемся на покатый борт. Тушин находит в моём мешке свою рубашку и пьяно хохочет:
- Ха-ха-ха! Простите, киса, но это опять моя рубашка! Чепель! Молчанов! И вы с ним?! С приходом на Камчатку по десять суток каждому! Моя любимая рубашка! И такая мокрая! Ну, киса, погоди!
Как выяснилось позже, Конашков принял нас за неизвестных аквалангистов, и его приказ звучал так: «Аквалангисты! К борту не подходить! Назад!». Оказывается, можно было и не возвращаться.
Ночью  корабельная трансляция системы «Нерпа» объявила:
- Внимание! У нас пропал капитан-лейтенант Косолапов…  Просьба осмотреть все выгородки и трюма… Может быть, он искал холодок…
Я сонно сполз с койки, спустился вниз, поднял поёлы, посветил переноской. Доложил в центральный.
- В четвёртом отсеке Косолапова нет…
- Есть четвёртый…
И так все посты и отсеки. Нет Косолапова. Куда подевался двухметровый верзила – не известно.
Тушин, дежурный по кораблю, принял ещё «на грудь» - спит в каюте сном младенца. К нему матрос-сигнальщик Гончиков стучится в дверь.
- Товарищ старший лейтенант! А, товарищ старший лейтенант…
Не отзывается Тушин. Гончиков его за плечо тормошит. Тот глаза продрал, недоумённо смотрит:
- Ну, чего тебе?
- Вас на мостик вахтенный офицер лейтенант Конашков вызывают…
- Передай ему, чтобы он пошёл на… Я спать хочу! Так и скажи…
- Есть передать, чтобы он пошёл на…
Гончиков ушёл, но вскоре опять вернулся. Постучал, заглянул в каюту  и возле головы пролетел сапог, впечатался в дверь. 
- Конашков говорят, что Косолапов пропал…
Мигом протрезвевший Тушин вылетел из каюты, на ходу застёгивая китель на все пуговицы. Побежал на верхний мостик.
На рассвете сигнальщик Гончиков визгливо закричал:
- Человек за бортом!
К борту в одних плавках подплыл Косолапов. Он тоже решил сплавать на берег. Доплыл, устало прилёг отдохнуть на пляже. И заснул. Проснулся: лодка вдали, и он, голый, спит на мокром песке. Разбежался и в воду – плюх! Вразмашку, взбодрённый утренней свежестью и боязнью опоздать до прибытия командира, быстро, как на соревнованиях на первенство училища, поплыл на лодку, где его ждал «тёплый» приём офицеров.
Больше всех выступал дежурный по кораблю Тушин. Подскочил и врезал Косолапову в левый глаз.
- О себе не подумал - хрен с тобой… А о нас ты подумал?!
И ещё ему в правый глаз – тресь!
А тут и командирский катер сиреной провыл.
- Смирр-но! Товарищ капитан второго ранга! Во время моего дежурства происшествий не случилось. Дежурный по кораблю старший лейтенант Тушин!
- Вольно! Косолапов! Что это у вас с лицом?
- Да… так, тащ каптан второго ранга… По трапу спускался, стукнулся нечаянно…
- Ну-ну… Сначала одним глазом, потом другим.
Через час сигнал боевой тревоги разбросал всех по боевым постам. Лодка снялась с якорей и взяла курс на выход из бухты.
До свидания, Владивосток! Мы идём на Камчатку. Жесточайший шторм в проливе Лаперуза треплет нас, и в сравнении с ним все  перипетии прошедших дней кажутся ничтожно мелкими и ничего не значащами эпизодами однообразных флотских будней.

         Щербаков,  Малкиев  и  другие…

К-136 снова у борта плавбазы «Нева». Как и раньше, плавают  в воде помои с камбуза, мичман Гусаров ловит со шлюпки камбалу, и бессчётно свистит боцманская дудка на палубе «Невы», созывая её  матросов на бесконечные приборки и построения. Прижавшись корпусами, дремлют, ожидая выхода в море, остальные лодки 29-й дивизии: К-75, К-126,  К-129 и К-163. Нет среди них сто тридцать девятой.  Ясно, на боевом дежурстве где-нибудь у Гавайских островов прячется от американских «Орионов» сестрица нашей лодки. Скоро и нам в дальний поход ей на смену. Это заметно по усиленной загрузке продуктов и новых аккумуляторных батарей, приёму топлива, суете офицеров и озабоченно-хмурому виду Каутского. Да и слухами посёлок Лахтажный полнится: «В автономку скоро пойдёт К-136. Работает «разведка» среди офицерских жён. Какую хошь тайну наперёд своих мужей знают. Муженёк на лодке служит, ещё ни каким боком не гадает, не ведает, а уж благоверная рада сообщить ему новость не совсем приятную:
- Зубной пасты тебе купила, лезвий бритвенных, лосьон огуречный… Трусы новые возьми, не забудь…
- Куда это ты меня собираешь? – недоумевает супруг.
- Так ведь в автономку идёте…
В курсе всех дел на дивизии молодые мамаши, катающие в колясках малышей и страдающие от безделья. Все они, как правило, с высшим образованием: врачи, учителя, искусствоведы, библиотекари, химики-технологи, юристы, экономисты. Бегали на танцы в училище, повыходили замуж за курсантов, счастливые по уши, что урвали будущих адмиралов. И увезли их зелёные лейтенанты к скалистым пустынным берегам, в отдалённые гарнизоны, где на весь посёлок госпиталь, школа, клуб, почта и магазин. Должности в них давно заняты. А продавцами, медсёстрами, санитарками, поварами работают жёны мичманов – менее образованные, но более практичные. И потому масса свободного времени у оставшихся не у дел искусствоведов и юристов, дипломированных ветеринаров, агрономов, географов, ботаников, математиков и прочих невостребованных здесь специалистов. Всё-то они знают! И чья жена, пользуясь уходом мужа в море, с каким лейтенантом спит. И чей муж, заставая жену с любовником, колотит её несчастную. И за что и кого выгнали со службы. И когда и чьи мужья уйдут в море. Что новенького появилось в магазине и какой фасон платья заказала жена комдива Щербакова. И сколько нахапал начальник продбазы майор Коновалов. И за кого в последний раз комдив пытался выдать свою непутёвую дочь. Кому должны присвоть очередное звание, а кому нет и почему. И какая нынче в Севастополе погода.
- А мой-то дурак на Камчатку взял направление, а предлагали Черноморский флот!
- Точно дурак! А мой Никита лучше, что ли? Смирнов – его однокашник, давно капитан-лейтенант, а он, как пришибленный, в старлеях ходит…
- А ты не знаешь почему Смирнов звёздочку ухватил? Начальник строевой части с его Анькой шуры-муры, подмахнула ему, тот её муженьку представление ускорил. 
- Может, и мне разок? Ха-ха… А что? Мужик он видный… Да только Никиту куда спровадить?
- На той неделе на торпедные стрельбы его «букашка» уходит. Мне Танька Морозова говорила, а её Митька оперативным дежурным в штабе… Лови момент!
Наслушался и я аналогичных историй, когда вышагивал  ночами в проходе между каютами, будучи часовым у строевой части.  Прохаживаясь взад-вперёд с незаряженным карабином «СКС», невольно становился посвящённым в чьи-то семейные истории.
Ночь душная, тёплая. Из полуоткрытой каюты приглушённый разговор. Мерцают в темноте огоньки сигарет.
 Голос дрожащий, прерывистый, с чувством глубокой обиды:
- Я верил Жанне… Клялась в любви… После училища назначение получил на Камчатку… Она во Владике осталась… Институт заканчивала… Да и жить здесь негде было. Обещала ждать… Год не виделись. В письмах одни «люблю» и «целую». И вот недавно комнату дали. Прилетела она в Елизово. Поехал я за ней в аэропорт. Взял матроса с собой, чтобы помог  вещи поднести… Так пока я искал такси, она снюхалась с ним…
Голос с бесжалостной издёвкой, насмешливо-ироничный:
- Ты застукал их в общественном гальюне при совокуплении? Если даже и так, не удивлюсь, у нас здесь похлеще бывало…
Голос мальчишески-плаксивый, с горькими вздохами:
- Да нет, недавно узнал… Сказал ей, что заступаю на вахту дежурным по кораблю, ночевать домой не приду…  Начальник штаба Потапов с проверкой приходил, ещё дежурный по дивизии… Две аварийных тревоги нам сыграли. Как они ушли, я подумал, что никто больше проверять мою вахту не станет, решил втихоря домой на часок сбегать… Отметиться… Прихожу, тихонько открываю, чтоб, значит, сюрприз сделать… В комнате темно. Ну, стал по журнальному столику шарить, кнопку настольной лампы искать… Вдруг на меня набросили одеяло, загремел упавший стул. Я подумал, что Жанна шутит. Дверь хлопнула… Сорвал я с головы одеяло, включил свет, она в чём мать родила на смятых простынях лежит… В комок сжалась, на меня не смотрит. Что такое? Гляжу: на полу галстук от бушлата валяется. А на нём хлоркой намазана фамилия матроса. Того самого, которого я в аэропорт брал. Не успел, сволочь, раздеться и нырнуть к ней в постель, а то бы голеньким прихватил его. Вестовой Шабунин это был…
- Зубоскал со сто тридцать шестой? Дегенерат с  оттопыренными ушами? Доверил козлу капусту! Нет, не понимаю наших гарнизонных шлюх! Ну, и вкусы у них!
- Я считал, что моя Жанночка любит меня. Подумать не мог, что она способна на предательство. Я так надеялся на её верность…
Голос усталый, равнодушно-спокойный:
- Я тоже так считал и надеялся… Провожала - на шее висела. А мы в море не ушли в тот день. Вернулся домой, в спальне на кровать прилёг, решил немного отдохнуть. Пришла жена с двумя подругами. Уселись на кухне за чаем, начали делиться секретами, кто с кем да как…Тогда и узнал всю правду и много нового о себе. И какой я плешивый, и что в постели не так хорош, как те, и ещё всякую пакость. Выбежал из спальни, кричу: «Суки, прошмондовки, курвы…». Они чуть в обморок не упали, не ожидали меня увидеть. А уж как моя бежала следом: «Гоша прости, Гоша, Гоша!». Не простил я. С тех пор, вот, и живу в этой каюте бобылём… А ты говоришь… Стервы они все по моему глубокому убеждению.
Рядом со строевой частью роскошная каюта командира дивизии подводных ракетоносцев контр-адмирала И.И.Щербакова.  О каюте этой и её жильце ходили легенды, рассказываемые с особым пристрастием и юмором на полубаке «Невы», где моряки с разных лодок собирались перед отбоем покурить, потравить анекдоты.
Итак, легенда первая.  Назовём её «Метод воспитания».
В начале августа К-136 вернулась на Камчатку после капитального ремонта во Владивостоке.  Стояла жаркая погода, солнце палило немилосердно. Заметая клёшами пыль,  по улицам Лахтажного бродили, обмахиваясь бескозырками, редкие матросы.
Кстати, название посёлка происходит от слова «лахтак» - тюлень.
В магазинах томились скучающие продавцы. На почте, в сберкассе, в полупустой конторе коммунальщиков изнывающие от безделья работники лениво перебирали бумаги.
В столь знойный день контр-адмирал Щербаков вышел из штаба эскадры взмокшим от пота и не в лучшем расположении духа. В ушах ещё звенели слова комэска: «Вы сделали для себя выводы?».
Откуда в штабе пятнадцатой эскадры подводных лодок стало известно о неудачной погрузке боезапаса на сто двадцать девятую? Гадать, видимо, не стоит. Когда торпедой шарахнули по корпусу лодки, начштаба Потапов находился на верхней палубе плавбазы, откуда пирс как на ладони.
После раздолбона у командующего хотелось бросить всё к чертям собачьим, скинуть порядком надоевший мундир и окунуться в студёные волны Тарьи. Потом долго млеть на горячем песке, ворочая прутиком маленького крабика. Можно, лёжа в тени гранитных скал, не торопясь прихлёбывать пиво под шум прибоя. Или,  закрывшись от солнца чёрными очками, читать детектив, время от времени делая глоточек-другой из плоской коньячной бутылочки. А можно просто рыться в песке, радуясь найденной в нём причудливой раковине или позеленевшей старой монетке. Много ещё чего можно. Уволиться с флота и уехать в сибирское село Пихтовку, где остался отцовский добротный дом, рубленный из лиственницы, большой огород, а главное, душистая, пахнущая смольём банька.
Комдив представил себе холёную репу Потапова, расплывшуюся в губастой улыбке при известии об увольнении Щербакова, и громко хлопнув дверцей «Волги», буркнул:
- Не дождётесь…
Водитель, молоденький мичманок, удивлённо вытаращил глаза:
- Не понял, товарищ адмирал…
- Да это я не тебе, Коля… Давай, погоняй в дивизию. Ух, и духотища! Сейчас бы пивка холодненького да в душ поскорее…
- Нет проблем, товарищ адмирал. Предвидел, что вам пива захочется в такую жару. Вот, возьмите… Холодненькое.
И шофёр протянул Щербакову бутылку его любимого «Жигулёвского».
На палубе плавбазы, нетерпеливо дослушав доклад дежурного офицера лишь до слов «происшествий не случилось…», он согласно махнул рукой и торопливо прошагал в свою каюту. Здесь чуть слышно жужжал вентилятор, на столе лежали свежие газеты, а в холодильнике Щербаков нашёл графин с ароматным апельсиновым соком, презентованным по знакомству заведующей продмагом. Щербаков жадно выпил сока, снял мокрую сорочку и в изнеможении упал на обтянутый кожей старинный диван, протёртый и кое-где облезший, доставшийся в наследство от бывших капитанов «Невы».
- Ну, всё, дома… Сейчас принять душ. Смыть с себя не только пот, но и ту гадость, в которую окунулся в штабе эскадры. Ну, Потапов! Ну, кот Леопольд! Подлый трус! Исподтишка кусаешь, гнусный стукач!
Щербаков вспомнил разнос в кабинете вице-адмирала Гонтаева, его резкий окрик: «Вы сделали для себя выводы?».
Командующий, конечно, вспыльчивый человек, но отходчивый. Не впервой получать от него взбучку. Всегда проносило. Пожалуй, и на этот раз пронесёт. Хотел бы снять с должности, снял бы…
Поразмышляв так, Щербаков полежал, немного отошёл от перипетий такого трудного дня, и чтобы совсем успокоиться, заглянул в бар буфета. Нашёл аллюминиевую баночку, бережно хранимую с лейтенантской поры, когда ещё штурманил на «эске»-дизелюхе. Отвинтил пробку и плеснул в стакан немного «шила» - не разведённого, чистого, медицинского спирта.
- Ну, - сказал он своему отражению в зеркале, - начштаба не выдаст, комэск не съест.
Теперь выдохнуть, одним глотком опорожнить стакан, задержать дыхание и шумно выдохнуть. Процедура, всем морякам хорошо знакомая. Внутри всё обожгло, дыхание перехватило, и Щербаков привычно схватился за кран. Запить спирт глотком воды и всё будет нормально. Щербаков покрутил вентиль, лихорадочно подставляя стакан под кран. Воды не было. С вытаращенными глазами он заметался по каюте, чувствуя, что задыхается. Вспомнив о соке, схватил спасительный графин.
- Фу-у… Так запросто можно и концы отдать…
Отдышавшись, адмирал позвонил в дежурную часть плавбазы.
- Старшину команды трюмных машинистов – ко мне!
 Не прошло и минуты, как в каюту влетел перепуганный мичман.
- Товарищ контр-адмирал! Мичман Сивоконь по вашему приказанию…
- Как тебя звать, Сивоконь? – перебил его Щербаков.
- Василием, товарищ контр-адмирал…
- Родом откуда?
- Из Красноярского края, товарищ контр-адмирал.
- Вот как! Земляки мы, стало быть, Вася Сивоконь. Я тоже красноярский. За это выпить надо, Вася!
Щербаков достал заветную фляжку и набулькал пол стакана. Бедный мичман, не веря в чудо иметь своим другом комдива и вот так запросто хлестать с ним «шило», заупрямился:
- Не могу, товарищ контр-адмирал. На службе я, не положено…
- Товарищ мичман! Я приказываю вам выпить!
- Я не смогу столько, товарищ контр-адмирал!
Мичман держал стакан, не решаясь пить.
- Я вам приказываю выпить, мичман Сивоконь!
- Есть выпить!
Примерившись, Сивоконь жахнул стакан. Выпучив глаза, мгновение смотрел на Щербакова взглядом бешеного бабуина, издыхающего от жажды в пустыне, и кинулся к бронзовому крану. Он судорожно вращал вентиль, стучал по пустому бачку умывальника, но воды не было. Всего одного глотка воды. Секунду-другую мичман смотрел на комдива с надеждой на спасение, и вдруг пулей вылетел из каюты. Щербаков с хохотом повалился на диван.
Через несколько минут матросы с разводными ключами уже возились возле злополучного крана, из которого скоро потекла вода.
- Разрешите, товарищ контр-адмирал?
- Входите, мичман.
- Извините, товарищ контр-адмирал, я всё понял.
- Вы сделали для себя выводы, товарищ мичман?
- Так точно!
- И какие?
- Если в каюте командира дивизии есть кран, то в нём должна быть вода.
К Щербакову уже вернулось хорошее настроение. Он открыл холодильник, налил мичману полный стакан апельсинового сока.
- Выпей, Василий. Извини, конечно, что сразу не предложил запить спирт соком. Но такой уж у меня свой метод воспитания нерадивых подчинённых…
Легенда вторая. «Адмиральский смотр».
…Прохладное сентябрьское утро. Вахтенные офицеры неотрывно смотрят на часы. Восемь ноль-ноль. Загорланили враз на всех кораблях:
- На флаг и гюйс смир-рно!
Замерли шеренги военных моряков на палубах кораблей, вытянулись в струнки. Волнующая минута. Не привыкнуть к ней.
- Флаг и гюйс… поднять!
Над синей гладью бухты разносится: «…ать… ать…».
- Вольно! – повторяя друг друга, кричат вахтенные офицеры и снова, затихая в отдалении, отдаётся эхом: «…ольно… ольно…».
Вдоль строя подводников не спеша идёт контр-адмирал Щербаков. Комдив сегодня устроил смотр экипажу сто тридцать шестой. Он пристально вглядывается в каждого моряка. От цепкого адмиральского взгляда не скроешь ни одну небрежность в одежде. Но все матросы и старшины на радость старпому Куренкову в начищенных до блеска ботинках. Горят надраенные бляхи и пуговицы. Брюки отутюжены. Из-под воротов бушлатов белеют свежие подворотнички. Бескозырки строго на два пальца над правой бровью. И ленты на них уставной длины. Придраться не к чему. Да и нет у комдива такой скверной привычки – к матросам придираться. А встретится ему шалопай, Щербаков сразу: «Кто у вас командир боевой части?». И офицера – иди сюда! По полной программе выдаст за нерадивого матроса. Мало не покажется!
Щербаков обошёл строй и остановился перед молодым матросом Иванишко, недавно пришедшим из учебного отряда.  Ни ростом, ни силушкой Бог Саньку не обидел. Видный парняга! Как из песни: «Ты моряк красивый сам собою…». Ему бы ещё умственные способности развить. В нашем экипаже этот детинушка славился не столько атлетическими данными, сколько матерной руганью. Непечатные слова составляли основной словарный запас потомка Ильи-Муромца. Непристойного фольклора будущий покоритель морских глубин поднахватался в уральской деревушке, орудуя вилами на скотном дворе. Бросить похабное словечко или выдать целую тираду из нецензурных эпитетов и метафор для него было всё равно, что сказать «С добрым утром!» или «Дай закурить». И хотя забористую матерщину по традиции приписывают боцманам, интеллигентному мичману Гусарову никогда не постичь этой народной мудрёности. Напротив верзилы и задержал шаг командир дивизии. Повернулся к нему.
- Матрос Иванишко! – рявкнул богатырь.
Щербаков испуганно отпрянул, оторопело оглядел молодого подводника. Медведь и только! Лапищи красные, не отмытые от сурика, чуть не по локти из рукавов бушлата торчат. Такой если сожмёт кулак – с голову пионера будет. А конопатое лицо у матроса добродушное, открытое. Глаза синие на адмирала смотрят с любопытством и по-детски наивно. «Здоров бык, а кроток как телёнок. Вот бы моей Таньке в мужья его…», - подумал Щербаков.
- Кто у вас командир боевой части, матрос Иванишко?
- Старший лейтенант Тушин, тащ контр-мирал!
- Снимает с вас стружку?
- Так точно! Даёт нам пи…юлей…
Чего Тушин даёт, громила в бушлате пояснил словцом, созвучным «пилюлям», но в более широком смысле. Вылетело оно как всегда непринуждённо и просто, так что и сам Иванишко не понял, как ляпнул его. В строю засмеялись. Иванишко глазами заморгал и забасил, оглушая комдива:
- Виноват, тащ контр-мирал… Хотел сказать, путёвый мужик Тушин. Он как наш бригадир Федька… Ежли чё ни по ём, он так отъе… отдрючит…
Не найдя что сказать на такую оценку Тушину, Щербаков быстро зашагал на правый фланг, где выстроились офицеры.
- Старпом! Матросам и старшинам в отсеки. Офицерам и мичманам остаться.
Ещё гремели по трапу башмаки подводников, сходящих с плавбазы на лодку, а Щербаков уже занёс свой адмиральский меч над несчастной головой лейтенанта Конашкова. Весь экипаж стоял в чёрных фуражках и бескозырках, и только один Конашков выглядел белой вороной в «миче» с белым чехлом.
- Лейтенант Конашков! Что у вас за майский вид? Вы что изображаете из себя  гамбургского петуха?
- Забыл чехол снять…
- Молчать! О службе надо думать! А вы о чём думаете? Только о  бабах! Для вас любая драная коза в юбке – красавица! И перестаньте шутить с ними. От ваших шуток одна надулась и пришла ко мне в каюту вместе с мамой с требованием женить вас… Я вас так оженю, что вы навсегда забудете ваши глупые шутки. Вам ясно?
- Так точно!
- А это ещё что за экземпляр?
- Капитан медицинской службы Ободов!
- Вы манекенщик из дома моделей или военно-морской офицер? Я вас спрашиваю, капитан Ободов! В этих дудках, весьма отдалённо напоминающих брюки военврача, я разрешаю вам находиться с нуль-нуль часов до шести. В остальное время будьте любезны носить не штаны сомнительной половой принадлежности, а брюки уставной формы. Вы меня поняли?
- Так точно!
- Старший лейтенант Тушин! Объясните матросу Иванишко разницу между пилюлями и пиз… И если на предстоящей стрельбе вы не попадёте ракетой в кол, этот самый кол я загоню вам в энное место. Вы хорошо это уяснили?
- Так точно!
- Старший лейтенант Ваксман! Напрасно вы прячетесь за широкую спину командира бэче-пять Осипова. Вы опозорили не только честь своего флотского мундира, но и всю нашу славную двадцать девятую дивизию подводных лодок. Мало того, что вы опоздали в часть на целые сутки, но вы ещё и провели их совершенно бездарно. Отказали в любви двум страждущим женщинам! Разъярённые вашей трусостью, они заперли вас на ключ в пустой квартире, откуда вы позорно бежали через форточку! Стыд и срам! И это офицер флота?! Даже пехотный капитан, которому Никулин дал в рыло, и тот, наверно, справился бы с двумя! Самовлюблённый нарцисс! Вы думали только о себе!  А что теперь скажут о нас? О службе надо думать, Ваксман! О службе! Я даже когда со своей женой сплю, и то о службе думаю… Вы сделали для себя выводы,  старший лейтенант?
- Так точно!
- Ну, а теперь, товарищи офицеры, послушаем, что нам скажет в своё оправдание наш старый знакомый и самый старый старший лейтенант Никулин… Вы становитесь суперменом дивизии… Выпрыгиваете со второго этажа голяком… Прямо из кровати начальника продбазы! Бьёте физиономию какому-то армейскому капитану и просыпаетесь в комендатуре! Причём доставили вас туда от косоглазой страшилки, известной в гарнизоне тёти Моти, где вы устроили пьяный дебош. Очень оригинально! Вы, что, думаете мне больше нечем заниматься, как вытаскивать вас из комендатуры?! Молчать! И потом, Никулин… Как могло случиться, что вы оказались в компании этой самой тёти Моти?
- Водки было много, тащ адмирал…
- Отставить смех! Водки не может быть много! Её может быть только мало! Почему вы затеяли драку в ресторане «Авача»?
- Пригласил даму танцевать, но она мне отказала, а с пехотой пошла… «Вы пьяны», - говорит. А как я мог быть пьяным, тащ адмирал, с одной бутылки коньяка?
- И тогда вы съездили капитану по морде?
- Никак нет, тащ адмирал! Это потом… Сначала я просто заказал для пехотного капитана песню «Валенки». Ну, и началось…
- Это я могу понять… Но всё же, как вы, флотский офицер, оказались у страшилки тёти Моти?
- Не помню, тащ адмирал… Темно было, не разглядел…
- Не смешно, товарищи офицеры… А для Никулина очень даже печально. Представление его к очередному званию я ещё придержу, чтобы впредь он лучше в темноте видел… А теперь я хочу знать, кто из вас  был в ресторане «Авача» вместе с Никулиным? А-а, это вы, лейтенант Малкиев? То же мне рыцарь морских глубин! Известный дамский угодник и прожигатель жизни! Так это вы, стало быть, в том ресторане мыли даме ноги? В шампанском! То вы покупаете оркестр и он весь вечер играет для вас надоевшую всем «усталую подлодку». То разъезжаете по Петропавловску-Камчатскому на двух такси: в одном – вы, в другом – ваша фуражка. Непростительное расточительство! Вас тоже надо женить. И немедля! То-то пошикуете в медовый месяц! Однако, замечу: вы не уронили чести флотского офицера. Снимаю с вас ранее наложенное взыскание… И последний вопрос, товарищи офицеры: что должен уметь настоящий моряк? Отвечаю: он должен уметь подойти к столу, к женщине и причалу! Всё! Свободны!
Легенда третья. «Калигула».
Офицер на флоте не иголка в стоге сена. Потерять его можно. Очень даже просто потерять офицера. Причин для этого в военно-морской службе много. А вот потеряться морскому офицеру не легко. Ну, никак нельзя ему потеряться. Невозможно. Ушёл с корабля – доложи, куда и зачем. Оставь, как говорят моряки, свои координаты. Чтобы в случае чего прислать за тобой оповестителя. Ведь неизвестно, когда начальству вздумается выгнать корабль на рейд, отправить на торпедно-ракетные стрельбы, перешвартовать с одного пирса на другой или устроить на нём смотрины экипажу. А в море корабль не то, что без офицера – без штатного матроса не выйдет. В мирное время, понятно. Поэтому каждый офицер как букашка под микроскопом насквозь прозрачен и хорошо виден во всех подробностях. И под особым пристальным взглядом начальства всегда старшие лейтенанты и капитан-лейтенанты. Это не какие-нибудь там зелёные лейтенанты, вчерашние курсанты, на которых цикнул: «К ноге!». И вот они уже рядом, преданно ловят взгляд, готовы расшибиться в лепёшку. Нет, старлеи и каплеи – это ребята ещё те! Командиры боевых частей, просоленные морские волки. За ними смотри в оба. Иначе такую штуку выкинут… Как, например, наш командир  штурманской группы лейтенант Малкиев, известный на дивизии по прозвищу Калигула.
История эта случилась накануне нашего выхода в море на  ракетную стрельбу. Стояла золотая камчатская осень. В открытый иллюминатор адмиральской каюты доносились крики чаек, шелест волн и топот матросов на палубе плавбазы. Ветерок шевелил паруса на макете фрегата, украшавшего круглый полированный стол. Блики вечерней зари вспыхивали на позолоте багета, обрамлявшего картину.  На ней кипящей пеной бился о скалы прибой, блестели мокрые камни, и вдали, зарываясь носом в волну, штормовал корабль.
Командиру 29-й дивизии подводных ракетоносцев контр-адмиралу Щербакову не терпелось посмотреть японский порнографический журнал комиксов про древнеримского императора Калигулу. Совсем недавно, когда он поинтересовался у одного из офицеров, почему лейтенанта Малкиева прозвали Калигулой, тот со смешком уклончиво ответил:
- Древнеримский император такой был…
- Не умничай. Я не профан в истории древнего Рима и не объясняй мне кто такой Калигула. Гай Юлий Цезарь Август Германий из династии Юлиев-Клавдиев, известный под агноменом Калигула, убит заговорщиками в сорок четвёртом году до нашей эры. Я о другом спрашиваю: за какие такие заслуги Малкиева удостоили столь почётного имени?
 Офицер с улыбкой развёл руками:
- Не могу знать, тащ контр-адмирал… Может быть, за чересчур волосатую грудь? Шимпанзе так не обросли, как Малкиев.
И вот сегодня Щербаков случайно увидел порно-журнал с таким названием в письменном столе дочери Татьяны, окончившей этой весной школу и устроенной по знакомству на заочное отделение в пединститут. Незаметно извлёк журнал из ящика стола и теперь, удобно расположившись в кресле, молча ждал, когда вестовой уберёт в буфет кофейный сервиз.
Матрос, раздражая адмирала своей медлительной аккуратностью, не спеша протирал чашки и составлял на полку. Наконец, он закрыл дверцы, смахнул с просторного дивана предполагаемую пыль и удалился.  Щербаков, желая поскорее разгадать тайну прозвища Малкиева, а заодно ознакомиться с интересом дочери-студентки, тотчас раскрыл журнал, богато иллюстрированный непристойными картинками. Комдив не успел перелистнуть первую страницу, как в дверь постучали. Увидев перед собой начальника штаба Потапова, комдив с раздражением подумал: «Принесли же тебя черти, стукач хренов». Принуждённо улыбнулся, поспешно пряча журнал под накидку кресла. Пошутил:
- Сделайте лицо попроще, Степаныч: не забывайте, что вы офицер! Ну, что там ещё, докладывайте…
- Сообщение из  штаба флота, Владимир Саныч… Сто тридцать шестой приказано выйти в море и произвести учебно-тренировочный пуск, - ответил Потапов и тоже подумал: «Развалился кабан… Сейчас я тебя обрадую…». – Координаты для старта ракеты, полагаю, выбраны неудачно: они ложатся на район учений седьмого американского флота. И чем они там думали?
- Правильно думали…Что же мы и в случае войны будем выбирать удобное местечко для нанесения ядерного удара? Сто тридцать шестая скрытно под носом у противника выполнит поставленную ей задачу в обстановке, приближённой к боевой. Оповестите офицерско-мичманский состав лодки о немедленном прибытии на корабль. Командира Каутского, его заместителя Зуева и старшего помощника Куренкова жду в ноль-ноль часов с докладом о готовности к выходу в море. Выполняйте!
- Есть! Разрешите идти?
- Я вас не задерживаю…
Потапов взялся за ручку двери, и переминаясь с ноги на ногу, не открывал, продолжал стоять, не решаясь сказать что-то неприятное. Снял фуражку, вытер вспотевшую лысину.
- Что ещё, Виктор Степаныч? – со скрипом крутнулся в кресле Щербаков. Кисло-ехидная физиономия начальника штаба начала бесить его. Ну, в поход, ну, на стрельбы! Впервой, что ли? Дело привычное, почти будничное. Что непонятного? Какие могут быть вопросы у такого опытного штабиста?
- Корабль к выходу в море не готов, Владимир Саныч…
- Что значит «не готов?». Продукты загрузили, топлива под завязку, батареи новые зарядили, личный состав здоров… В чём дело? – нахмурил брови Щербаков, искоса поглядывая на Потапова.
- Командир штурманской группы лейтенант Малкиев потерялся. Нигде его нет.
Начштаба сделал паузу, любуясь впечатлением, произведённым на контр-адмирала. Выждав паузу, необходимую для того, чтобы комдив понял, что бывает, когда ракетоносец по приказу свыше не выходит в назначенное время в назначенный квадрат, Потапов визгливым фальцетом добавил:
- Нигде нет его, Владимир Саныч. Ни дома, ни в офицерском клубе, ни у друзей… И оповестителей не предупредил,  разгильдяй…
- А у этой, у местной любвеобильной страшилки были?
- У тёти Моти?  Как же?! В первую очередь проверили…
Щербаков поднял глаза на корабельный хронометр: до назначенного времени выхода лодки ещё шесть часов с четвертью. Да, он хорошо знал, что бывает, если не выполнить приказ комфлота. Обвёл взглядом роскошную обстановку каюты. Жаль с ней расставаться. Опять же недостроенная кооперативная квартира в Москве. Дочь-студентка не замужем… Много других проблем… Впрочем, напрасно Потапов думает сейчас, что из-за какого-то старлея сорвётся выход лодки на боевое задание. Можно будет послать вместо Малкиева штурмана с другой лодки. Карнаухова, например, со сто двадцать шестой… Он как раз дежурным сегодня по кораблю. Искать долго не придётся.
Ничем не выдавая волнения, контр-адмирал раскурил сигару. Поправил парус настольного фрегата. Он знал, как ликует сейчас начальник штаба, давно мечтающий занять его кресло. А вот шиш тебе! Лысый самонадеянный болван!
- Капитан первого ранга Потапов! Если не отыщите к сроку этого Калигулу…
Комдив сделал паузу, чтобы ямокопатель успел обдумать слово «если».
- Если не отыщете Малкиева, - повторил Щербаков, - сами вместо него штурманом пойдёте на сто тридцать шестой. А сейчас возьмите мой катер и отправьте в город патрульную группу… Пусть обшарит все кабаки и ночные забегаловки. Всё! Свободны!
Контр-адмирал стряхнул пепел с душистой гаванской сигары.
- Да-а, - мечтательно протянул он, поймав себя на мысли, что завидует этому бесшабашному красавцу Малкиеву с волосатой как у гиббона грудью, находящемуся в том возрасте и звании, когда можно оттянуться по полной программе в компании безалаберных  друзей и девиц-хохотушек. Когда тебе совершенно до одного места приказ хоть самого Главкома «не пить, не курить, не гулять», но в любую минуту ты готов, не задумываясь, отдать жизнь за Отечество, за славный Российский флот, за свой корабль и экипаж, за друга, за любимую. Когда всё по хрену, лишь бы на один миг окунуться в шампанское, в ослепительные улыбки обворожительных женщин, в шутки преданных товарищей и головокружительное веселье. А там…  Хоть на год в автономку, в пекло, к чёрту на рога… Куда Родина пошлёт!
Растроганный воспоминаниями о молодости, Щербаков долго мерил шагами дорогой ковёр. Часовая стрелка старинного корабельного хронометра в позолоченном корпусе упорно ползла вверх. Комдив не сомневался, что гуляка-Малкиев, лучший штурман  дивизии, непременно отыщется. Вопрос лишь – когда? И в каком качестве?
Тем временем патрули рыскали по городу, объезжая популярные среди офицерской братии рестораны, кафе и прочие схожие заведения. И когда начальник патруля лейтенант Конашков  вошёл в ресторан «Авача», его глазам предстала картина: посреди зала большой стол, уставленный винами, коньяками, фруктами и прочими яствами, а за ним в гордом одиночестве восседает  лейтенант Малкиев. Купленные им музыканты уже в течение нескольких часов беспрерывно исполняют одну и ту же песню об усталой подлодке. Посетители, не менее уставшие от однообразной музыки, чем сама уставшая подлодка, скучают за маленькими столиками вокруг Малкиева. Некоторые не выдерживают и упрашивают лейтенанта пощадить их нервы и сменить надоевшую мелодию. Но Малкиев неумолим:
- Сегодня здесь я заказываю музыку!
Кулаком по столу – бах! Бокал в руке поднят высоко:
- За прекрасных дам! Мужчины пьют стоя! Женщины – до дна! Официант! Дамам цветы – детям мороженое!  Что?! Мороженое есть – детей нет? И цветов нет?  Всё! Достал меня ваш Питер! Переведусь на Черноморский флот… В Одессу! Там всегда есть цветы… Музыканты! Почему не играем? Плачу вдвойне! Усталую подлодку!
Малкиев швыряет оркестрантам деньги и запевает:
На пирсе тихо в час ночной…
Тебе известно лишь одной,
Когда усталая подлодка
Из глубины придёт домой…
Посетители, конечно, к администратору. Жаловаться. Но метрдотель руками разводит:
- Кто платит, тот и музыку заказывает…
Без четверти двенадцать пьяного в дрободан штурмана   доставили на пирс. Контр-адмирал Щербаков, спускаясь по трапу плавбазы, видел, как матросы, подхватив Малкиева, тащили его на корабль.
- Как он? – сочувственно спросил комдив у начальника штаба.
- Вы же сами видите, Владимир Саныч… Никакой! Ну, я ему покажу, как не явиться вовремя по боевой тревоге! Мерзавец! Разделаю как медузу! – визгливо верещал Потапов. – В трюме сгною! Любитель вина и красивых женщин! Я тебе ещё потеряюсь! На берег только в перископ будешь смотреть! Представляете, Владимир Саныч… Опять «Авачу» на уши поставил! Тоже мне, Калигула!  Ну, погоди, по приходу с моря…
- Капитан первого ранга Потапов! – оборвал его тираду комдив. – На сто тридцать шестой пойдёте старшим на борту! Выполнять!
После полуночи К-136 тихо и незаметно отошла от пирса и скоро скрылась в ночной мгле.
Проводив лодку, контр-адмирал Щербаков вернулся в каюту, где его ждал крепкий кофе с коньяком и шоколадом. Комдив поудобнее устроился в кресле и раскрыл японский журнал комиксов про римского императора Гая Юлия Цезаря по прозвищу Калигула.

       Идёт  «война холодная».  Подводная  война!

У пирса посёлка Советский, где птица незамеченною не пролетит, и мышь невидимо не пробежит, мы загружали в шахту ракету для предстоящего учебно-тренировочного пуска. Как всегда ночью и в оцеплении караульной роты. Я в нижнем отсеке лодки обеспечивал подъём и опускание пускового стола. Связь с верхним срезом шахты по переговорному устройству. Наверху работают Миша Горбунов, Валера Конарев, Коля Чепель и Петя Молчанов. Удерживая ракету за растяжки, принимают с подъёмного крана эту зловеще-холодную остроносую сигару шестнадцатиметровой длины, таящую в себе смерть и разрушения. Устанавливают на пусковой стол,  отвинчивают лючки с надписями «Дренаж», «Наддув» и другие, подсоединяют шланги и кабели, запирают замки стоек, удерживающих ракету. За их действиями строго и внимательно наблюдают офицеры-ракетчики Тушин, Конашков и флагманский специалист БЧ-2 Ракитянский. Здесь же, на верхнем ограждении рубки командование корабля: командир Каутский, замполит Зуев, старпом Куренков, помощник Чернышов,  вахтенный офицер Косолапов и начштаба дивизии Потапов.
Но вот все штеккерные разъёмы подсоединены, штуцера прикручены, лючки закрыты, замки сведены.
- Стол вниз! – командует Тушин.
- Есть стол вниз! – дублирую я слова команды и, не отрывая взгляда от циферблата прибора,  поворачиваю штурвальное колесо управления гидромоторами. Стол плавно начал опускаться, но зазевался крановщик портального крана, не дал слабину тросу. Последний натянулся струной, приподняв ракету со стола, и считанные сантиметры оставались от копиров на корпусе ракеты до замков на захватах стоек. И не избежать бы трагедии, ведь вокруг среза шахты стояли подводники. Открылись бы замки, тяжёлые стальные стойки молниеносно раскинулись бы на четыре стороны, отметая всех губительным ударом. Но несчастья не случилось. Все, кто был наверху, истошно заорали визгливо-поросячьим криком:
- Сто-оп сто-ол!
В рубашках родились мои товарищи. Находясь в глубоких недрах подлодки, услышал я над ухом истеричный вопль из динамика «Нерпы», молниеносно  сделал реверс штурвалом, выполняя спасительную команду.
Спустя неделю наши перископы рассекали пенистые волны Берингова моря где-то южнее Командор. Вокруг нас кишели американские противолодочные корабли.  В воздухе то и дело проносились  тяжёлые «Орионы» и «Нептуны» - самолёты, напичканные противолодочной аппаратурой. В точку старта мы шли под «РДП», что означает: работа дизеля под водой. В кормовой части рубки выдвигается труба с поплавковым клапаном внутри её – шнорхель. Захлестнёт волной – клапан перекрывается, но давление выхлопных газов пересиливает, и клапан открывается. Это выдвижное устройство придумали немецкие инженеры. Сизый дымок от дизелей предательски стелется за шнорхелем, выдаёт лодку, но радиометрист Абрамов засекает «Орионы» раньше, чем они нас. Проваливаемся на глубину. Дизеля глохнут. Включаются электромоторы от аккумуляторных батарей. Отсиживаемся от самолётов под водой и ждём доклада акустика Малышевского: 
- Горизонт чист!
Всплываем. Не успели загрохотать дизеля, как сипло забасили ревуны: «Пап-пап-пап-пап-пап…»
- Срочное погружение!
Смолкают дизеля. Чуть слышно подвывают электродвигатели. Тишина в отсеках. Нельзя громко разговаривать и стучать. Наверху противник. Не условный. Настоящий. Всплываем и тотчас  ныряем. Опять всплываем, чтобы подзарядить батареи. Но лишь ночью идём надводным ходом, вентилируем отсеки.
Пройдут годы, и дотошные историки назовут этот период противостояния двух могучих держав «холодной войной на море». И действительно, в тайной, скрытой подводной войне гибли субмарины как с одной, так и с другой стороны.
Трагический список погибших советских лодок после Великой Отечественной войны открыла М-200, 21 ноября 1956 года в Суурупском проливе Балтийского моря протараненная в темноте эсминцем «Статный». Погибли 28 подводников.
26 сентября 1957 года М-256 Балтийского флота производила замеры подводных скоростей на полигоне возле Таллинской военно-морской базы. Лодки этого 615-го проекта на флоте прозвали «зажигалками» из-за использования жидкого кислорода для окисления топлива в двигателях мудрёной конструкции с известковым поглотителем. Не удивительно, что на глубине 70 метров в её кормовых отсеках вспыхнул пожар. «Малютка» всплыла, но через газоотводы в неё  поступала вода и лодка ушла на дно. Погибли 35 человек. За испытания двигателей с химическими поглотителями поплатились жизнями многие моряки с М-255, М-257, М-259, М-352 и М-401. Счастливчиками оказались лишь подводники лодки М-351 Черноморского флота. Во время срочного погружения в бухте Балаклава на «малютке» не закрылась захлопка подачи воздуха к дизелям. Забортная вода хлынула в шестой отсек. Лодка провалилась на глубину 84 метра и почти торчком врезалась кормой в илистое дно. Её с трудом вырвали из тисков ила с помощью буксирных канатов. В живых остались все.
С-117 Тихоокеанского флота при невыясненных обстоятельствах исчезла в апреле 1952 года в Татарском проливе. Погибли 52 моряка. Лодка до сих пор не найдена.
27 января 1961-го, в 01.30, в сильный шторм отрабатывая курсовую задачу, в Баренцевом море  погибла С-80 проекта 644. (Командир капитан третьего ранга А.А.Ситарчик). Она шла  под «РДП» - (работа дизеля под водой). В мороз поплавковый клапан выдвижного устройства-шнорхеля обледенел, не закрыл шахту. Вода хлынула в моторный отсек и затопила его, отчего лодка получила большой дифферент на корму и провалилась на глубину 196 метров. Через семь лет лодку нашли и подняли. Погибли 68 подводников.
В том же январе 1961 рванули торпеды на Б-37, стоявшей в Екатерининской гавани у пирса в Полярном. Мощным взрывом разворотило соседнюю лодку С-350. Погибли 122 моряка. Удивительно, что из всего экипажа Б-37 уцелел лишь один командир: капитана второго ранга Бигебу взрывом отбросило в воду. Контуженного офицера навестил в госпитале главком ВМФ Горшков и «утешил»:
- Твоё место не здесь, а с экипажем на кладбище в губе Кислой.
Там и похоронили останки тел: опознать кого-либо было невозможно. Ныне на морском кладбище в губе Кислой царит запустение.
8 сентября 1967 года – пожар на первой отечественной субмарине К-3 «Ленинский комсомол». Погибли 39 человек. В тот трагический день лодка уже восьмидесятые сутки несла боевое дежурство в Средиземном море. Помощник командира корабля капитан первого ранга в отставке Александр Лесков позже вспоминал: «Я услышал короткий аварийный вызов непонятно из какого отсека и страшные крики заживо горящих людей по громкоговорящей связи. Потом в центральный пост влетели замполит и механик: на мгновение я увидел за их спинами пламя, словно из сопла самолёта, и как из первого отсека во второй врываются горящие люди. Но дверь между отсеками тут же захлопнулась».
Железный закон подводников – в случае любой аварии каждый отсек задраивает люки, и отделённый от товарищей стальной переборкой принимает свою судьбу: жизнь или смерть в огненном вихре, в холодном, заполненном водой мраке, в удушливом дыму, в ядовитом фреоне и сероводороде.
8 марта 1968 года. Гибель К-129 в автономном походе. Жервами катастрофы стали 98 человек. О трагедии этого подводного корабля, разделившего печальную участь многих отечественных и зарубежных собратьев, я расскажу несколько подробнее, собрав воедино разношёрстную информацию из различных источников.
24 февраля 1968 года дизель-электрическая ракетная подводная лодка К-129 отошла от борта «Невы» в бухте Крашенинникова (прежнее название – бухта Тарья) и взяла курс в океан на боевое дежурство. 8 марта лодка не вышла на связь. О причине радиомолчания её запросили через два дня. В ответ - ничего. Начали искать. Шли по маршруту исчезнувшей субмарины. Никаких признаков катастрофы. Только в начале мая, когда лодка из нейтральных вод не вернулась на Камчатку, стало ясно: К-129 погибла. Рассматривались несколько версий насчёт причин катастрофы, но вероятнее всех одна: советская лодка стала жертвой столкновения с американской атомной субмариной, имевшей большее водоизмещение и более прочный корпус. Как раз в ту пору в японскую базу Йокосука зашла на ремонт с сильно повреждённой рубкой американская АПЛ  "Суордфиш" (Меч-рыба), которая несла в районе катастрофы боевое патрулирование. Позднее там же была замечена другая субмарина "Хэлибат" (Палтус), по наводке которой американцы узнали точные координаты затонувшей на пятикилометровой глубине К-129: 40 гр. 06 мин. сш и 179 гр. 57 мин. зд.
Суперсекретная операция "Дженнифер" по подъёму советского ракетоносца началась летом 1974-го года, для чего было построено специальное судно «Гломар Эксплорер». На её проведение Штаты затратили около 400 миллионов долларов. Во время подъёма лодка переломилась. Американцы подняли носовую часть, где обнаружили тела шестерых моряков, которых с почестями под гимн Советского Союза похоронили в море. Удалось ли им добыть баллистические ракеты, ради которых всё и затевалось, пока неизвестно, как и противоречивы сведения о количестве поднятых тел и местах их захоронения.
На подводной лодке К-129 мне приходилось бывать неоднократно. К-129 была в составе 29-й дивизии ракетоносцев и являлась родной сестрой К-136. Я спускался в «сто двадцать девятую», проходил в четвёртый отсек к закомому по учебному отряду Владимиру Лезину. Видел командира К-129 капитана первого ранга Владимира Ивановича Кобзаря и его старпома капитана второго ранга Александра Михайловича Журавина. С командиром БЧ-2 капитан-лейтенантом  Ореховым довелось поговорить. Он запомнился мне красивым, строгим, умным офицером, и в то же время простым в обращении с рядовыми матросами. Я с завистью смотрел на него.
Был жаркий солнечный день. Мы стояли у верхнего среза первой ракетной шахты, открытой для покраски. Лезин  нечаянно уронил малярную кисть, брызги сурика запачкали китель Орехова. Он с улыбкой погрозил кулаком:
- Ну, Вовка, убъю...
И столько доброты было в том слове, столько любви и уважения к матросу, что я даже позавидовал Лезину. И хотя наш Тушин тоже «бычок» малый, да удалый, но в Орехове чувствовалась и сила мужицкая, и стать офицерская. Наш коротышка Коля Тушин по прозванью Помазок был рослому и сильному Орехову прямой противоположностью. Когда Орехов ушёл, я сказал Лезину:
- Ни фига у вас «бык», по-свойски с тобой…
- А то-о… - протянул Вовка.
В этом коротком «а то-о…» чувствовалась гордость матроса за своего командира.
- Если Орехов упадёт за борт – не задумываясь, брошусь в воду его спасать, - принимаясь за покраску, сказал Лезин. В словах товарища я не почувствовал наигранной бравады.
Однажды прочитал статью «Трагедия в точке «К», опубликованную в газете «Труд» 24 декабря 1992 года, о гибели советского подводного ракетоносца К-129.  С горьким сожалением  нашёл там фамилии известных мне В.И.Кобзаря, А.М.Журавина и Н.Н.Орехова. Кто бы знал, что так случится?!
Летом 1971 года я случайно встретил Вовку Лезина в конструкторском бюро 178-го судоремонтного завода, где стоял в доке мой китобоец «Робкий». Вовка после окончания политехнического института работал инженером. Он открыл шкафчик, извлёк склянку со спиртом и банку сайры.
- Про мою лодку знаешь, надеюсь?
- Врача с К-136 Ободова недавно встретил. Рассказал…
- Давай за тех парней с К-129…
Глубоко вздохнув, мы молча, не чокаясь, выпили. Дрогнувшим голосом Лезин с чувством продекламировал:
И даже чайки не поверят,
Когда сквозь утреннй туман
Всплывёт вдруг К-129,
Подмяв под корпус океан.
- Стихи погибшего на К-129 старшины первой статьи Владимира Лисицына, - подойдя к окну и задумчиво глядя на гладь бухты Золотой Рог, сказал Лезин.
Не всплыла… Не сошлось у экипажа К-129 количество всплытий и погружений.
Владыка морских глубин, подводный царь Нептун! Храни их вечный покой! Устели золотым песком ложе славных рыцарей твоих, почивших сном беспробудным, прикрой мягкими, шелковистыми водорослями, укрась их братский ковчег кораллами  нежно-розовых расцветок. Пусть рыбы диковинные, таинственно мерцая, излучают над ними негасимый,  фосфоресцирующий свет.
Нетленна память о вас, моряки-подводники К-129, до конца выполнившие свой воинский долг по защите интересов Родины в Мировом океане!
24 мая 1968 года случилась авария атомного реактора на К-27 в Баренцевом море. 9 погибших.
24 октября 1981-го года в проливе Босфор Восточный под Владивостоком в результате ночного столкновения с «Рефрижератором № 13» затонула С-178.  Лодка шла в надводном положении, и «рыбак» протаранил её с такой силой, что затопление шло не только через пробоину, но и через верхний рубочный люк. Погибли 32 моряка.
23 июня 1983 года в бухте Саранная возле Камчатки на глубине 39 метров затонула  АПЛ Тихоокеанского флота К-429, после чего на ней взорвалась залитая водой аккумуляторная батарея. Погибли 16 моряков.
С начала шестидесятых годов в Мировом океане произошло около двадцати столкновений советских подводных лодок с иностранными.
28 августа 1976 года АПЛ Северного флота К-22 "Красногвардеец" врезалась носом в борт американского фрегата «Фордж» у острова Крит в Средиземном море. Командир К-22 капитан 1 ранга Н.Максимов решил потренироваться в учебных целях  и «атаковал» несчастного «америкоса». В результате маневрирования при очередном всплытии атомоход врезался носовой частью лодки и ограждением рубки в днище фрегата, с палубы которого полетели за борт матросы. Их подобрали вертолёты. Фрегат потерял ход и был отбуксирован на базу на Крит. Лодка досрочно вернулась из похода в Гремиху и тоже встала на ремонт.
11 февраля 1992 года у острова Кильдин в наших территориальных водах АПЛ К-276 "Кострома" при всплытии врезалась ограждением рубки в днище американской субмарины "Батон-руж" типа "Лос-Анджелес". ВМС США сочли ремонт нецелесообразным и списали лодку.
Друг в друга "врубались» и наши субмарины. 13 апреля 1978 года в Баренцевом море столкнулись атомоходы К-308 и К-490. (СФ).
13 июня 1973 года у мыса Поворотного близ Владивостока советское научное судно "Академик Берг" протаранило гвардейскую АПЛ К-56. Погибли 27 подводников.
Продолжу статистику морских происшествий, долго и кропотливо собираемых мною из разных источников. Готовясь в поход и намереваясь обработать и систематизировать эти сведения, я торопливо набрал их на компьютере, распечатал, сделал ксерокопии газетных и журнальных статей, и вот лежат  передо мной бумажные белые листы с чёрными текстами, в каждой строке которых катастрофа, кораблекрушение, морская драма, трагедия, горе, несчастье, беда. Сухие цифры и числа. Вам скушно дочитать до конца этот далеко не полный перечень всех случаев, исковеркавших чьи-то жизни и судьбы. Наберитесь терпения и отдайте дань уважения тем, кто рисковал жизнью ради того, чтобы «холодная война не стала горячей».
Август 1970. Затопление 2-го отсека на К-313. Ровно через год затопление на этой лодке трёх отсеков через систему вентиляции в подводном положении.
19 января 1971 года. Столкновение К-320 и К-131 в Мотовском заливе. 
Июнь 1972 года. К-302 задела дно Мотовского залива. Ровно через год затопление реакторного отсека, в феврале 1974 – опасное касание дна на глубине 130 метров, а в апреле 1979 – пожар на этой лодке.
22 декабря 1973 года. Пожар в турбинном отсеке на К-325.
Май 1975 года. К-25 во время ракетных стрельб попала ракетой в морской буксир.
8 октября 1977 года.  К-201 запуталась в рыбацких промысловых сетях у берегов Камчатки.
20 марта 1981 года. Столкновение К-43 с К-184 на ТОФе.
1 марта 1975 года. Столкновение подводных лодок Северного флота проектов 667-а и 641. Обошлись ремонтом в несколько миллионов советских рублей.
18 апреля 1976 года. Столкновение атомохода К-116 проекта 667 с теплоходом "Вольск"  на выходе из Авачинской бухты. Потребовался ремонт в базе.
16 июня 1976 года. Опасное касание грунта подводными лодками К-469, проект 671 (ТОФ) и проекта 675 (СФ) в Филлипинском и Карибском морях.
11 сентября 1976 года. Повреждение гидроакустики и лёгкого корпуса во время касания грунта на глубине 200 метров и на скорости 20 узлов атомоходом-ракетоносцем К-424 проекта 667БДР в Белом море (СФ).
17 февраля 1976 года. К-462 проекта 671 (СФ) столкнулась с рыбацким траулером. Разбиты все выдвижные устройства и перископы.
21 августа 1977 года. Дизельная подводная лодка Б-41 Северного флота намотала на винт стальной трос буровой вышки в Средиземном море.
13 апреля 1978 года у берегов Кольского залива столкнулись К-490 проекта 667БДР и К-308 проекта 670А Северного флота. Две массы в 4980 и 10600 тонн с ядерными реакторами и ракетами с ядерными зарядами столкнулись под водой со скоростью 36 километров в час. К счастью, удар оказался скользящим, страшной катастрофы не произошло, 250 человек остались живы.
26 июня 1978 года. Столкновение АПЛ первого поколения К-42 проекта 627А (ТОФ) с танкером "Силуэт". Повреждения гидро-акустических систем.
19 декабря 1978 года. Атомная подводная лодка с крылатыми ракетами К-313 проекта 670 при выходе из губы Западная Лица столкнулась со сторожевым противолодочным кораблём.
!979 год. К-436 проекта 667А (ТОФ) при всплытии стукнула СКР-59.
10 июня 1980 года. Столкновение подводных лодок Б-88 611-го проекта и Б-833 проекта 641 Тихоокеанского флота. Постановка в док.
4 сентября 1980 года - опасное маневрирование К-316 проекта 675 на Северном флоте. Наскочили на береговые камни со скоростью 30 узлов. Успели всплыть и дать задний ход.
12 марта 1981 года села на мель у мыса Сетьнаволок Кольского залива Б-6 проекта 641.
20 марта 1981 года столкнулись К-43 проекта 670А и К-184 проекта 675 (ТОФ).  Повреждены лёгкие корпуса кораблей.
21 апреля 1981 года - в Японском море касание подводного гидролокационного отражателя подводной лодкой К-500 проекта 667БДР.  Повреждения не существенны. Кстати, эта АПЛ имела прозвище "Поллитра".
23 мая 1981 года. Столкновение К-211 проекта 667БДР с иностранной подлодкой. Отделались "лёгким" испугом.
5 сентября 1981 года Б-413 проекта 641 Северного флота зацепила лежащее на грунте затонувшее судно.
10 сентября 1981 года К-45 проекта 659Т (ТОФ) столкнулась с траулером, который мгновенно затонул.
21 октября 1981 года К-325 пректа 670 с неисправной "Лирой"  15 минут "пахала" дно Средиземного моря со скоростью 10 узлов.
27 октября 1981 года. С-383 проекта 631 Балтийского флота села на мель в шведских территориальных водах перед входом в военно-морскую базу Карлскруна. Шведы сняли её с мели и со скандалом отпустили домой.
31 октября 1983 года в районе Бермудских островов АПЛ проекта 67ЩРТМ (ТОФ) хвостовым оперением зацепила трос буксируемой секретной антенны американского фрегата "Макклой" и намотала его на винт, но не всплывала до ухода американских кораблей. На следующий день АПЛ без хода обнаружил на поверхности патрульный самолёт США "Орион". Наш спасатель отбуксировал лодку в базу.
24 декабря 1983 года у мыса Пикшуев Кольского залива села на мель К-245 проекта 667АУ Северного флота. Повреждены гидроакустика и обшивка лёгкого корпуса.
Об авариях на подводных лодках сообщает в сборнике национального института прессы Владимир Марюха.
Подводная лодка К-19, прозванная на флоте "Хиросимой", во время аварии в первом контуре реактора унесла жизни 10 членов экипажа. В 1969 году она столкнулась с американской АПЛ "Гейтоу", и в её отсеках погибли ещё 29 моряков.
К-27 унесла жизни 9 подводников и была затоплена ввиду радиоактивного загрязнения.
12 апреля 1970 года. На траверзе Бискайского залива в результате пожара ушёл на дно «китёнок» - АПЛ К-8 проекта 627. Спасая корабль, погибли 52 подводника и среди них наш земляк – бердчанин Николай Шмаков, выпускник Тихоокеанского высшего военно-морского училища имени С.О.Макарова. Отличнику учёбы  лейтенанту Шмакову было предложено место службы на южном берегу солнечного Крыма в курортном Севастополе.
- На юг я всегда успею, - ответил молодой офицер и выбрал полярную Гремиху современного Северного флота, где его вскоре назначили командиром штурманской боевой части на К-8. Недавнему курсанту доверили главный штурманский пост на одном из первых советских атомоходов! Варила башка у парня! Мужество командира и экипажа, проявленное в борьбе за корабль, было высоко оценено. Капитан второго ранга Всеволод Борисович Бессонов посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. Погибшие и живые удостоились правительственных наград. Орденом Красной Звезды посмертно награждён Николай Васильевич Шмаков.
В 1986-м году в результате взрыва в ракетной шахте затонула в районе Бермудских островов АПЛ К-219. Погибли три моряка.
7 апреля 1989 года - гибель в Норвежском море из-за пожара АПЛ К-278 "Комсомолец" проекта 685. (СФ). Погибли 42 моряка. Лодка затонула на глубине 1655 метров.
12 августа 2000 года. В Баренцевом море на глубине 107 метров после взрывов неустановленной до сих пор причины (вероятнее всего, столкновение с американской АПЛ) затонула АПЛ К-141 "Курск" проекта 949А класса "Антей" водоизмещением 23860 тонн и длиной корпуса 154 метра, вооружённая 24 крылатыми ракетами "Гранит", торпедами-ракетами и глубинными бомбами. На ней погибли 117 человек.
"За то чтоб, количество погружений равнялось количеству всплытий!", - традиционный тост поводников. К-141 стала пятой атомной подводной лодкой нашего флота, на долю которой всплытий не хватило.
Что творилось внутри корабля в те роковые минуты? Ад кромешный? Преисподняя Сатаны? Да нет… Пожалуй, и Люцифер не придумал бы более страшных и мучительных страданий, выпавших на долю подводников «Курска». Представим себе хотя бы на миг обстановку, царящую в затопленной лодке…
Всё произошло слишком быстро. Удар в переборку, вал воды, сшибающий с ног, ни с чем не сравнимый рёв моря, бьющего в огромную пробоину. Оно, такое всегда родное, солёное, привычно шумящее, вдруг ворвалось в лодку неизмеримой силой, смяло  стальные переборки, порвало их словно жестяные. Искры, треск и пламя короткого замыкания в электрощитах и сразу первобытная тьма, подобная той, что была на голой, каменистой земле до сотворения мира, без солнца и звёзд. Чёрная, беспроглядная, растворяющая в себе всё. И холод, который вливается в тело, сковывает, лишает воли, зовёт в Небытие. Туда, где уже нет ни боли, ни удушья, ни страха.
Неторопливо и неотвратимо подбирается вода всё выше, выжимает остатки воздуха из отсека. Вот она коснулась груди, подкралась к шее, прижимает голову к подволоку. Каждый вздох – мучение. Сжатый гигантским водным прессом воздух распирает лёгкие, рвёт грудь. Кислорода всё меньше и углекислый газ туманит сознание. И в могильной темноте губы хватают последние глотки воздуха. Холод. Мрак. Вода. Удушье. Отчаяние. Никаких надежд на спасение. И дикий животный вскрик в темноте: у кого-то сдали в последний момент нервы. Чей-то захлёбывающийся вздох. Гулкие удары кувалдой в кормовом отсеке, где ещё живут, ещё на что-то надеются. Всё. Сознание меркнет. То ли сон, то ли явь… Экстремальная служба в глубинах океана для российских подводников – норма жизни. А во времена «холодной войны» двух флотов в Мировом океане: американского и советского, она была особенно опасной. Противостояние в морских глубинах и сейчас продолжается с не меньшим ожесточением, чем в годы «холодной» войны.
Окинем мысленным взором бескрайние пространства Мирового океана. На самых разных параллелях и меридианах мы увидим корабли, над которыми гордо развевается российский Андреевский военно-морской флаг – по белому полотнищу с угла на угол синий крест.
Под южными созвездиями и в полярных широтах, за линией перемены дат и в морях, омывающих родные берега, идут в тёмных глубинах океанов подводные лодки Российского флота, оберегая интересы нашей страны.
Стоят в эти часы и минуты на боевых постах матросы, старшины, мичманы и офицеры.
В штабах соединений и флотов, осуществляя связь с субмаринами, несут вахту оперативные дежурные.
Над морскими картами со штурманскими линейками в руках озабоченно склонились опытные моряки, поседевшие на флотской службе адмиралы.
Новые современные атомоходы сходят со стапелей судоверфей.
Российскому подводному флоту быть! За празднично-богатым новогодним столом вспомните о тех, кто штормует в беснующемся море, для кого всё жизненное пространство на пол года ограничено тесным отсеком и очерчено ровной линией горизонта в окулярах перископа.
И поднимите бокал.
Молча. Без громких слов.
За тех, кто в море! Каждый год гибнут подводные лодки. Трудны и опасны их подводные мили.
Вспоминается отрывок из романа «Крейсера» о русско-японской войне 1904-1905 годов популярного писателя-мариниста Валентина Саввича Пикуля:
«…Прогулка закончилась на транспорте «Шилка», вокруг которого покачивались 13 подлодок: «Скат», «Форель», «Налим», «Сом», «Палтус» и прочие, сверху чем-то похожие на большие галоши. Беспокойно было всюду видеть бидоны с бензином, украшенным зловещими надписями: «Одна папироса – твоя смерть!».
- Не буду скрывать от вас, - сообщил Беклемишев, - что офицерскую публику воротит от моих подлодок, как от хорошей касторки. Все согласны плавать хоть на землечерпалках, только бы не видеть этих железных гробов, которые частенько тонут, горят и взрываются… Зато у нас полно свободных вакансий!
- Я согласен. Тонуть. Гореть. Взрываться. - Вот и отлично. Не пройдёт и полугода, как я вам обещаю чин лейтенанта… Кстати, - спросил Беклемишев, - сколько хотели бы вы получать жалованья?
- Как это сколько? – не понял вопроса мичман. - А так… называйте любую сумму, и эту сумму вы будете иметь от казны ежемесячно. Ведь в морском министерстве нам выплачивают независимо от чинов на основании известного приказа: «Подводникам платить сколько они пожелают, потому что всё равно они скоро все потонут или взорвутся…»
Сергей Николаевич остался человеком скромным: - Можно рублей… ну хотя бы сорок. -Так и запишем: четыреста рублей в месяц на всём готовом… Предрекаю: на подводных лодках вас ждёт удивительная жизнь и быстрая карьера! – обещал Беклемишев.
- Не сомневаюсь, - бодро отвечал Панафидин.» Мы ничего не знали ни о каких катастрофах.
Мы не думали о них.
Нам и в голову не приходило, что с нашей лодкой и с нами что-то может случиться. С юмором и молодым задором делали своё дело, во всём полагаясь на командира. Однако, и на К-136 тоже случались истории. Вроде той, что сначала напугала, а потом рассмешила всех.  На переходе к месту пуска ракеты приключилась неприятная история с металлической пластинчатой пружинкой, доставившей всем нам массу волнений. Такая маленькая, зараза, а столько переживаний из-за неё было. А виной всему излишняя старательность шахтёрского парня старшего матроса Николая Чепеля, вздумавшего для надёжности ещё раз  проверить работу электронно-вычислительной аппаратуры системы «Марс».                Прежде чем рассказать о том, что заставило всех нас изрядно помандражить, сделаю некоторое отступление: те, которые думают, что в жизни моряка-подводника одни погружения и всплытия, жестоко ошибаются.  Есть у подводника радости. Выход наверх после многодневного нахождения в душном отсеке. Вино к обеду и шоколад к вечернему чаю. Всякие там деликатесы в консервных банках. Отдых в санатории по приходу из автономного плавания. Радость встречи на пирсе по возвращении из моря. И много ещё других счастливых моментов, из-за которых стоит надеть флотскую тельняшку или прицепить к поясу золочёный офицерский кортик. А вот у старшего матроса Чепеля особую радость вызывала команда: «Начать ППР!». Планово-предупредительный ремонт. Правда, ничего ремонтировать в высокоточных приборах не требуется. Под плановым предупреждением возможного отказа аппаратуры подразумевается её внешний осмотр, продувка воздухом, промывка спиртом, протирка. Поэтому моряки аббревиатуру «ППР» расшифровывают на свой лад: «Посидим, побалдим, разойдёмся». По команде из центрального поста «Начать ППР!» командир боевой части традиционно откупоривает двадцатилитровую канистру со спиртом. С хорошим медицинским спиртом, почему-то именуемым на флоте «шилом». Каждый в отсеке подставляет под канистру эмалированную кружку, и тогда слышатся приятные душе бульканья. Спирт в таких случаях предназначен для вышеупомянутых протирки, промывки приборов, дабы уберечь их от сырости и ржавчины – извечных врагов моряков. Промывка спиртом, если, конечно, последний не выпивается и не заменяется бензином, помогает содержать приборы в чистоте и постоянной готовности к бою. С «шилом» этим однажды у нас такая история вышла. Всему экипажу   старпом Куренков объявил:-
- Спирт выдаём не питьевой, а технический. Не этиловый, а метиловый. Яд очень опасный. От него можно умереть, ослепнуть. Распишитесь в журнале, что предупреждены об опасности применения метанола внутрь. Расписались, спирт получили и началось. Заявляется ко мне на боевой пост Ваня Герасимов с баклажкой так называемого «метанола», усы подкручивает, пробку нюхает. - Не верится мне, Генаха, что старпом яду нам налил. Чистый, как слеза комсомолки в первую брачную ночь. - А вдруг правда? Выпьешь и на тот свет сыграешь…  В лучшем случае. А ну, как слепым станешь? Пришли ещё закадычные друзья Слава Скочков, Коля Пироговский, Боря Пирожников, Ваня Замула. Петруха Молчанов, само собой, тоже здесь. Сидим, молчим, думаем. Ваня Герасимов ус перестал крутить, вслух общую мысль выразил:
- Надо, мужики, проверить. Говорят, если луковицу в спирт бросить и она не почернеет – нормальное «шило».
- А я слышал, что картофелиной сырой испытывают, - дополнил герасимовские познания химического анализа Ваня Замула. Тотчас кок Пирожников сбегал на камбуз и принёс для верности то и другое. Налили в плафон спирт, поместили в него луковицу и очищенную картофелину. Минут десять подождали, глядя на них. Плавают, ничего с ними не делается. Ваня Герасимов первым зачерпнул кружкой из плафона, обвёл всех прощальным трагическим взглядом.
- Дозвольте за народ пострадать, мужики. Ежли кину кони, прошу простить меня, може кады забидил кого словом аль делом.
Он опрокинул в рот одним глотком содержимое кружки, посидел минуту с выпученными глазами, выдохнул и закусил золотистой копчёной рыбкой из баночки «Шпроты». Мы выжидающе смотрели на него. Ваня, преисполненный важности момента, с печатью героя на хладнокровном лице, зачерпнул ещё раз и спокойно захрустел шпротами. К плафону потянулись остальные. Тем же манером пробу с «вредного» спирта сняли во всех отсеках. Вечером, когда о выпивке стало известно старпому, Куренков выругался со словами:
- Вот народ! Хорошо, что я выдал им настоящий медицинский спирт. А если бы и в самом деле метанол?! Ведь отравились бы!
Теперь, наверно, понятна нескрываемая любовь Николая Чепеля к планово-предупредительному ремонту. За сутки до подхода в «точку», оператор электронно-вычислительной машины старший матрос Николай Чепель получил свою долю «шила». Разумеется, он не со всех ног бросился протирать и промывать свой обожаемый «Марс». Прежде всего, Чепель достал из вентиляционного лючка запрятанную туда фляжку. Благоговейно отлил в неё из кружки, оставив самую малость на донышке.
Мурлыча под нос: «…ландыши-и, ландыши-и, светлого мая приве-ет…», Чепель привычно отвинтил барашки на панели управления ЭВМ и открыл крышку. В квадратном проёме перед ним предстало умопомрачительное скопище проводов, рычажков, шестерёнок. И если двигательная установка – сердце корабля, то электронно-вычислительная машина – его мозг. Пучки глянцево-блестящих проводов ласкали глаз разноцветьем изоляции, и Чепель, как опытный хирург, погрузил в этот электронный мозг кисточку, смоченную в спирте. Он запустил её внутрь хитроумного механизма, стараясь протереть там теоретически возможные пылинки. Продолжая напевать про ландыши, поприжал кисточку чуть посильнее. Что-то вдруг бзынькнуло из-под руки, где-то у носовой переборки звенькнуло и всё. Что упало, то пропало.
Ещё не разобрав, что именно улетело,  Чепель всем нутром почувствовал: случилось ужасное. Приглядевшись к переключателю, навороченному проводками, колёсиками, контактами, релюшками, сопротивлениями, Николай понял: улетела пружинка. Фигурно изогнутая пластинка с разными на ней вырезами, выступами и коленцами. Такую сам не сделаешь. И на берег за ней в секретный уральский завод не сбегаешь. Однозначно. И в ящике с запасными частями к «Марсу» пружинки с такими выкрутасами нет. Это Чепель хорошо помнил. Мало надеясь на чудо, пощёлкал переключателем: туда-сюда. Тумблерами: чак-чак. На кнопки Чепель: жим-жим. Нет, чуда не случилось.  Приехали. Станция «Березай». Не хочешь – вылезай! Молчит машина. Не светятся табло. Не мигают лампочки. Не дрожат стрелки приборов. Чепеля холодный пот прошиб. Ещё бы! Тут кого хошь прошибёт. Вот-вот объявят: «Начать предстартовую подготовку!»,  а «Марс» не фурыкает. Без ЭВМ подводный крейсер не более, как самоходная баржа, ракетами вместо дров гружёная. Прикрыл Чепель панель, а сам давай по отсеку на коленях ползать. Пружинку злополучную искать. Не до ландышей ему. Пять минут, сопя, ползает, десять…Ползанья эти, конечно, не остались без внимания командира БЧ-2 старшего лейтенанта Тушина.
- Ты чего это, Чепель?
Делать нечего, надо сдаваться.
- Да вот пружинка улетела…
- Какая ещё пружинка?
- Да так себе, фигня. Смотреть не на что. От пульта… Не работает без неё машина, хоть ты тресни… Может, найду…
И Чепель чутким спаниэлем под тушинское кресло – шасть!
- Чёрт бы побрал эту пружинку… И здесь её нет…
На минуту в отсеке все притихли. Командир группы управления стрельбой лейтенант Конашков перестал рассказывать анекдот и замер с открытым ртом. Старшина команды БЧ-2 Бойко притих над осциллографом.  А оператор Мишка Горбунов часто-часто моргал глазами. Всех пронзила мысль: «А как стрелять? Без ЭВМ ракеты не что иное, как болванки, набитые горючим и взрывчаткой». И через мгновение все в отсеке, словно сговорились, бросились на колени. Вытянув шеи, моряки заглядывали в щелочки, под кабели и трубопроводы. Наклонив головы, присматривались ко всем мусоринкам. За этим занятием их и застал заглянувший к ракетчикам командир корабля Каутский.
- Тушин, это что у вас? Коллективный сбор ползунихи?
Теперь настал черёд Тушину сдаваться.
- Пружинку ищем, товарищ капитан второго ранга.
- Какую ещё пружинку? Извольте объяснить!
- От пульта эвээм… Стрельнула из переключателя куда-то… А без неё машина не работает…
- Что?! Стрельнула?! Да я вам так стрельну! Дармоеды! Пассажиры! Целый год вас катаешь бесплатно ради одного старта в год, так вы ещё финты выкидываете! Вот что, Тушин! Если через пару часов вычислительную машину не исправите, я дам радиограмму в штаб флота… О невозможности выполнить поставленную перед нами задачу. Надеюсь, вы представляете себе последствия?
Тушин представлял. Когда рассерженный командир ушёл, он с тоской посмотрел на лучшего оператора ЭВМ на дивизии.
- Ну, придумай что-нибудь, Чепель…
Почти два часа старший матрос, разложив у ног длинную карту-схему, колдовал у «Марса». Щёлкал переключателем, паял, отсоединял и присоединял тонкие проводки, собранные в толстый пучок. Тыкал в контакты отвёрткой-индикатором, прозванивал цепь тестером. Неожиданно табло засветились в нужном порядке, замигали сигнальные лампочки, ожили стрелки.
Собирая в чемоданчик инструменты, Чепель запел о ландышах, и старший лейтенант Тушин утёр пот с лица. Нажал тангенту «Нерпы»:
- Центральный! В четвёртом неисправность устранена… К выполнению задания готовы.
- Есть четвёртый!
На позицию старта мы пришли на рассвете. Точность попадания ракеты зависит от правильного определения своего местонахождения. И здесь постарались штурманы Косолапов и Малкиев, штурманский электрик Ставицкий. С точностью до метра выставили лодку на линию старта. И это в необъятном океане!
Мы всплыли. Командир видит в перископ облачное небо.  Волны ещё не улеглись после недавнего шторма. Мёртвая зыбь качает лодку. Открыта крышка третьей шахты. Из жерла её поднимается ракета. Зловещий силуэт возвышается над рубкой в туманной синеве. Через мгновение он окутывается сизым облаком и ослепительным пламенем, в котором мелькнули стойки-держатели, освобождая хищное тело ракеты от удерживающих её захватов. Сверля пусковой стол огненной струёй, ракета отрывается от него, исчезает в предутренней дымке.
- Стол вниз! Закрыть шахту! Срочное погружение!
На обратном пути наш акустик Малышевский засёк американскую субмарину. Она паслась у берегов Камчатки в советских территориальных водах. Мы вели чужую лодку, пока она не вышла в нейтральные воды.
По приходу в базу на К-136 прибыл главный конструктор  электронно-вычислительной машины системы «Марс». Какой-то суперзасекреченный академик. С трудом протащив через рубочные люки своё грузное тело, светило науки уверенно прошагал к своему детищу. Долго гонял машину в разных режимах, чтобы убедиться в её надёжности. Машина чётко решала поставленные ей сложные задачи. Довольный её безотказной работой академик вежливо осведомился:
- Кто обслуживал машину в походе и во время ракетного пуска? Я хочу побеседовать с этим замечательным специалистом…
Позвали Чепеля.
- Иди, с тобой сам академик желает поговорить!
Увидев перед собой старшего матроса, главный конструктор ЭВМ смутился: полагал, что к нему явится старший офицер, а не старший матрос.
- И каковы ваши замечания и предложения, уважаемый? – не скрывая иронии, спросил учёный муж.
- Да вот этот переключатель тут нафик не нужен… Из-за него чуть поход не сорвали. Пружинка выскочила… Еле починил…
- Как это не нужен? – усмехнулся академик явной, как он полагал,  глупости матроса. – Как это не нужен? – строго повторил он. – Над этим переключателем, мил человек, да будет вам известно,  институт целых два года бился, пока довёл его до ума. Без него машина работать не будет!
- Ещё как работает! Сами же видели. Плохо ваш институт бился, не довёл переключатель до ума. Пружинка какая-то мудрёная из него выскочила. Так я… того, отключил ваш переключатель, напрямую схему заделал. Смотрите!
Чепель открыл панель. В блоке пульта управления сиротливо болтались обрезанные провода. Не веря глазам, академик снова и снова включал и выключал машину, задавал ей самые сложные варианты, но ЭВМ как и прежде работала безошибочно.
- Ну и ну, - покачал головой академик. – Должен признать, коллега, вы большой специалист… А до этой машины вы на какой работали?
- На «Зил-130»… Шофёром…
У академика округлились глаза, вспотела лысина и отпала челюсть. А переборки четвёртого отсека задрожали от смеха…
Тот прелесть солнца не поймёт И нежность голубого неба, Кто сутками в глубинах вод В отсеках герметичных не был. Этими проникновенными словами поэта-подводника Героя Советского Союза капитана 2 ранга Магомета Имадутиновича Гаджиева я заканчиваю главу о «холодной войне» в морских глубинах и её мужественных участниках – моряках-подводниках СССР и России, чести своей не уронивших, флага советского и российского ни перед кем не спустивших, истинных рыцарях моря.  Многих из них уже нет с нами. А те, кто может поделиться воспоминаниями о «горячих» днях «холодной войны» - ветераны флота, почтенные старцы, убелённые сединами, со скромными рядами наградных планок.
В конце концов не за орденами и медалями тихо и незаметно уходили в дальние автономные плавания подводные лодки.
Я здесь один на этом безлюдном обском берегу.
Ночь давно спустилась на залитые половодьем леса и луга, кромешной тьмой обволокла шумящую реку. Разбрасывая искры, потрескивает костёр, кипит уха в котелке, и глядя на огонь, в который раз задаю себе вопрос: «Неужели всё это было со мной? И это я поднимал пусковой стол ракеты для старта? Нёс вахту в отсеке в боевом походе? Задыхался вместе со всеми от жары и духоты в тропиках или дрожал от холода в северных широтах».  А ведь было… Всё! На этом заканчиваю. Догорает костёр, и карандаш падает из рук. Я ужасно устал, но не напрасно потрачено столько сил: написана глава о «холодной подводной войне». Зачем и для кого пишу? Не знаю. Ведь я иду в Никуда, и что ждёт впереди – неизвестно. Но рассказывая о смертельных «вальсах» подводных лодок, в которых каждый из «танцоров» балансировал на грани всплытия к солнцу, к жизни и провала в океанскую бездну, я чувствую себя причастным к тем событиям, заново переживаю их, вижу мысленно боевых друзей-подводников.  Они словно вновь рядом со мной и не одиноко мне здесь среди волн. За тех, кого нет с нами, пьют не чокаясь. Мне в буквальном смысле приходится пить не чокась – никого нет вокруг на многие десятки километров.
За славный экипаж К-136!
За ветеранов-подводников!
За тех, кто нёс боевой дозор в океанской бездне в годы «холодной войны»!
За тех, кто сейчас на вахте и охраняет морские рубежи Родины!
За то, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий!
За рыцарей морских глубин! 
За флот наш Российский и его военно-морской флаг!
За милых дам!
Всё, друзья! Бутылка пуста, и мой шарабан уже ничего не варит. Кажется, я порядком забалдел. Могу орать, прыгать,  трясти деревья, колотить в пустое ведро, хулиганить в пьяном одиночестве. Милиции здесь нет. Мне всё здесь можно!
Да-а… Я тут хозяин! Но я иду спать. Честь имею!                Последний год. Он трудный самый.

Но вернёмся к моему самосплаву по Оби.
Спокойно иду левым  берегом. Спокойно - это относительно, потому что далёкие кусты на западном горизонте кажутся неясными пятнами. Возможно, там земля. А скорее всего, залитые наводнением луга и леса.
Светает. Жучком-водомером на синем фоне уходящей ночи плот-кататамаран плавно и бесшумно скользит по отливающей глянцем гладкой поверхности сонной реки. Синий воздух напоен ароматом  свежего утра и бодрит лучше чашки горячего кофе, который я только что выпил. Работать вёслами не приходится и я дремлю, развалясь на палубе под плащом-накидкой и глядя в небо, быстро меняющее цвета и оттенки. Потрясающая картина необыкновенно сияющего утра настраивает на лирический лад. И опять сожалею, что не поэт я и не художник. Воспеть бы в стихах, запечатлеть в самых нежных тонах красоту зари над необозримой пеленой вод!
В той стороне, куда стремится мой плот, северная часть неба приобрела окраску розовато-малинового мрамора с лазурно-лиловыми слоями и бледно-голубыми прожилками. Кучевое облачко округлилось вверху и вытянулось внизу, медленно превращаясь в чудесное видение сказочной вазы, сработанной волшебным мастером из лучших пород самоцветных камней. Красками халцедона и нефрита, яшмы и бирюзы, сердолика и опала, хризолита и берилла расцвечиваются стенки небесного сосуда. Расширяясь, расплываясь, облако уже напоминает гигантскую, отливающую перламутром,  пурпурную раковину, с нежно-голубой жемчужиной внутри. А вот это уже фантастическая птица и неровные края её крыльев быстро меняются в цвете, гармонично переходя из лилово-синего в тёплый розово-алый. И по мере того, как высвечивалась на востоке огненно-красная полоска от пробивающихся из-за горизонта солнечных лучей, отражение небесных красок превращало поверхность реки в парчу, сверкающую сизо-голубыми, сиреневыми, розовыми бликами, расшитую серебристо-золотистыми нитями и блёстками. Луна, бледнея, растворилась совсем в окрашенной всеми цветами радуги утренней дымке, и солнце, поднимаясь всё выше, коснулось меня ласковым лучом, согрело, заставило щурить глаза. Настала хорошая погода. Долго ли продержится? Пока река спокойна. Белые барашки-облачка плывут по лазурному небосводу.
Великолепное утро! Солнце ещё не высоко, в воздухе прохладно, но мохнатый шмель уже тяжело прожужжал надо мной, устремлённый куда-то в своём полёте над рекой по одному ему известным шмелиным делам.
Где-то впереди на сотню и больше километров протянулась протока Паня. Не прозевать бы её. Идти протоками легче, интереснее, спокойнее. Дико, безлюдно, никаких признаков задолбанной цивилизации. Чистые, нетронутые никем берега, не обезображенные мусорными свалками. Но доберутся и до них рано или поздно «любители природы» на дорогих катерах. Заплюют, загадят, захламят.
В полдень приближаюсь к кустам, за которыми проглядывают пригорки. Заплываю в тальниковую аллею, пятнистую от солнца. Птицы шумят в ветвях. Плыву, то и дело попадая то в яркий свет, то в тень. Слева, у самой кромки воды вижу четыре покосившиеся чёрные избы. И здесь живут! Но как?! При керосиновой лампе? Столбы электрические стоят, но провода на них оборваны. Телята пасутся на поляне. Ржавеет брошенная сельхозтехника. «Ракета» прошла мимо, возле этих изб не остановилась.
14.10. Прошёл Пырчино, за которым, принятая мною за широкий залив, осталась протока Паня.
15.30. Прошёл отметку «1715-й км.». В бинокль на правом берегу вижу село Новоникольское. Закрывшись лесом, отлогостями и пригорками, оно скоро скрылось из поля зрения. Уже хочется к берегу. Я со вчерашнего вечера на плаву. Пользуясь хорошей погодой, отправился в ночь, устал порядочно и теперь ищу подходящее место для привала. Километров через семь-восемь пристань Киевская. Там и заночую.
В ближних кустах треск сучьев. Лосиха и маленький лосёнок при ней понуро бредут, застигнутые наводнением. Лосихе вода доходит до живота. У лосёнка над водой торчит лишь голова с длинными ушами. Малыш безусловно погибнет от голода и переутомления, негде ему прилечь, отдохнуть, и к соскам истощённой матери, скрытым водой, не припасть. Жалкое зрелище. Лёгкая добыча для алчных, ненасытных тварей, именующих себя людьми. С дорогих катеров, оснащённых мощными японскими моторами, отстреливают браконьеры попавших в беду животных из дорогих, инкрустированных серебром, ружей. Из баловства или забавы ради… А может, изголодали бизнесмены? Последний хрен без редьки доедают и польстились на кусок мяса лося, под шкурой которого в эту пору копошатся в гнойных дырках белые червяки - личинки оводов. Прикрываясь служебными удостоверениями, шныряют по реке именитые начальники, жрут водку и палят в плывущих лосей. Это у них «лосиной охотой» называется. Чаще всего в эти места весеннего половодья наведываются томские, нижневартовские и сургутские чинуши из прокуратур, судов, милиции, налоговой полиции, вояки при больших звёздах, тузы из  управленческих служб, крупные шишки с предприятий и фирм и просто всякое предпринимательское отребье, трясущее пачкой денег и возомнившее себя личностью. О варварах на богатых лодках рассказал мне рыбак на Киевской пристани, к которой я подошёл уже на исходе угасающего дня. В узком обласке, выдолбленном из цельного ствола тополя, ловко подгребая на манер индейцев одним веслом, ко мне подрулил старик-остяк. Представился Степаном Ивановичем, угостил стерлядкой и спросил закурить.
- Не курю, - развёл я руками, сожалея, что не прикупил для таких встреч блок-другой «Петра Первого».
Он взялся за весло, но не отталкивался от плота.
- Выпить ничего нету? – спросил с надеждой.
- Как же? Найдётся, - схватился я за рюкзак. Достал фляжку со спиртом, отдал радушному незнакомцу.
- Забирай вместе с фляжкой. Дарю!
Степан Иванович отвинтил крышку, отпил из неё, ни крякнув, ни поморщась, словно не спирта медицинского глотнул, а воды обычной. Потом равнодушно бросил в обласок фляжку – новую, зелёную, в кожаном чехле на молнии и с блестящими кнопочками на ремешках. Классная фляжечка! И почти полная спирта! Такое обращение с ней и отсутствие намёка на «спасибо» немного обескуражило меня, но старый остяк ещё пару раз приложился к фляжке, скоро разговорился и оказался добрейшим человеком, приятным собеседником. Разговаривал абориген на чистом русском языке, без акцента. Не встретить в наше время представителя малых народностей Севера или Дальнего Востока, который бы говорил: «Моя тайга ходи, белка в глаз бей, шибко огненный вода люби…». И если кто говорит или пишет про него так, тот попросту идиотствует, показывая свою неосведомлённость о жизни, культуре и быте хантов, эвенков, манси, чукчей, коряков, орочей, нанайцев и  других людей, населяющих суровые крайние территории. Почти все они окончили школы, техникумы, институты. Многие из них работают врачами, учителями, зоотехниками, шофёрами, электросварщиками, бульдозеристами.  Степан Иванович – один из таких жителей села Новоникольского, бывший совхозный ветеринар, но из-за развала сельского хозяйства вынужден искать средства к существованию рыбалкой. Он помог развести костёр, приготовил из стерляди малосольную чушь. Пьяно качаясь на бревне у огня, угощал деликатесом, изливая душевную боль за гибель лосей от наезжающих браконьеров. Потом повалился на траву и захрапел. Я подложил ему под голову спасательный жилет, прикрыл плащом и сам отправился спать под дребезжащее блеяние ягнёнка. Но откуда же здесь быть овцам? Это обыкновенный бекас внезапно срывается с земли и быстро летит вверх. Достигнув высоты в несколько десятков метров, вдруг устремляется вниз со сложенными крыльями, вибрируя хвостом, издаёт звук, напоминающий блеяние ягнёнка. Через пару секунд снова взмывает вверх и падает. А где-то над ближним березником, невидимые в сумерках быстро надвигающейся ночи, токуют лесные дупели. Летая в темноте большими кругами, одна из птиц вдруг начинает падать со всё увеличивающейся скоростью, издавая отрывистый, свистящий шум, быстро усиливающийся и переходящий в дрожащий свист, похожий на шум от пролетающего реактивного самолёта. Лесной кулик – гаршнеп летучей мышью неохотно вспорхнул из-под самых моих ног, оглашая темноту звуками «чивак, чивак, чивак…», сел в заросли болота. Одиноко кукует кукушка…
…Как спал, не помню, но проснулся от жужжания оводов, залетевших в палатку и с глухим стуком бившихся о её тент. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густые ветви тальников, нарисовали затейливые узоры на светлом фоне подволока. Замысловатая ажурная вязь из теней от листьев напомнила мне, что уже утро и пора выбираться за полог, в щели которого разными оттенками просвечивало небо.
К моему удивлению, старика-остяка и его обласка на берегу не было. На примятой траве кроваво алел спасательный жилет. Рядом с ним лежал аккуратно сложенный плащ. Над потухшим костром из котелка с водой торчали хвосты двух стерлядок – знак благодарности.
Киевская пристань, где я переночевал – громко сказано. На карте отмечена якорьком, но в действительности всего одна изба, приспособленная кем-то под дачный дом. И ещё несколько полусгнивших изб без окон, без дверей, без полов и потолков. В зарослях крапивы завалившиеся погреба, ржавые останки плугов, борон, машинных граблей, сенокосилка. И опять пытаюсь представить, как жили здесь и трудились неведомые мне сельчане Киевской пристани. Одно лишь красивое название осталось от неё.
Утро яркое, ветреное. Река отливает серебром и так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
Этот благодатный день я решил провести на заброшенном берегу Киевской пристани. Привёл в порядок одежду, просушил постель, выстирал носки, полотенце и носовые платки, искупался в реке, намыливая голову мылом. Сварил шикарную стерляжью уху.
Незаметно подкрался вечер. Стая журавлей, громко курлыкая, низко пронеслась надо мной. В пасмурном грязно-сером небе, ставшем сразу чужим и неприветливым, устремилась к дальним плёсам пара чирков.
Отправляться в плавание снова в ночь желания не было, тем более что ветер посвежел, загуляли волны, и погода напомнила о перемене первыми каплями дождя. Плотно отужинав и напившись чаю, я напослед проверил готовность плота-катамарана проторчать ночь под открытым небом. Для надёжности выволок его насколько возможно из воды, надёжно закрепил канат и стаскал в палатку вёсла и другие вещи. С горстью ирисок забрался в палатку, по тенту которой всё чаще накрапывал дождь. Я включил радиоприёмник и настроился на волну «Россия».
Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей улетающих вдаль,
Сердцу больно в груди видеть птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я.., - раздались в тишине палатки задушевные слова песни в исполнении Александра Ткачёва,  созвучные моим невесёлым мыслям! Прекрасная музыкальная аранжировка затасканной по ресторанам мелодии неизвестного автора.  Эх, «Радио России»! Зачем бередишь душу и тревожишь сердце? Мне так одиноко и грустно здесь.
Я выключил радио, зажёг фонарь и достал походную тетрадь. А что ещё остаётся страннику, плывущему в Никуда, как не исповедаться в конце реки-жизни? А она такая длинная, суетная,  бестолковая и бессмысленная.
Толстая тетрадь почти вся исписана, но в ней я ещё не сошёл мысленно с борта К-136, не попрощался с  подводной лодкой и её славным, «спаянным-споенным, спетым и спитым» экипажем, на три года ставшим для меня родной семьёй.
Ещё год оставался до конца службы – самое трудное время. Не физически. Морально. Ожидание увольнения в запас, новых перемен, свободы гражданского человека. Дни кажутся месяцами, а месяцы годами. У «дембелей» над койками висят отрывные календари, и перед сном под шутливую команду «Смирно!» они отрывают по листочку.
Дни службы серы и однообразны, и шли чередой, как  поношенные мундиры в пешем строю. От скуки умереть, перечисляя бесчисленные приборки, смотры, сборы и построения,  наряды,  караулы, дневальства и патрули, учебные аварийные и пожарные тревоги, выходы в море с погружениями и всплытиями, дифферентовками, торпедными атаками, авральными работами и  многим другим, из чего складывается жизнь моряка-подводника. Нет надобности говорить о них, чтобы перелистывать страницы, не читая их. Так однажды сестра Валентина призналась: «Когда в книге попадаются места с описанием картин природы, я пропускаю их». Бедные Толстые и Тургеневы, Гоголи и Аксаковы, Лажечниковы и другие великие мастера литературной живописи! Изощрялись в приёмах и вычурностях изображений природы, старались более сочными и выразительными мазками передать красоту или, напротив, унылость и скудость ландшафта, а некая Валентина, не утруждая себя потугами на воображение прочитанного, просто миновала глазами скушный для неё абзац.
Не буду тешить себя несбыточными надеждами, что моё бумагомарательство всерьёз заинтересует серьёзного читателя почтенного вида с умным интеллигентным лицом, который, отложив очки, задумается, представляя нарисованную мной картинку. Скорее всего, кто-то лениво полистает от нечего делать, зевнёт со словами: «Фигня какая-то на постном масле…», и снова впялится дурными шарами в экран монитора. Я тут грызу карандаш, подбирая синоним слову, стараюсь не грешить в стилистике, а ему, взлохмаченному компьютером,  мои творческие изыскания нужны не более, чем зайцу стоп-сигнал без лампочки. И сам я для него пережиток древнего мира старее бродячей собаки.
Так зачем я сижу с фонариком в палатке над толстой общей тетрадью, морщу лоб, мысленно переносясь на пол века назад?
Привычка журналиста, выработанная годами, вести записи увиденного, услышанного?
Или тайное, внутреннее желание не сгинуть бесследно? Страшно исчезнуть, пропасть без вести?
 Один голосок нашёптывает в левое ухо: «Пиши, быть может, кто-нибудь прочитает и вспомнит о тебе».
Другой более громко в правое ухо: «Да кому сдались твои бредни?».
Оба они правы по-своему. И потому я то берусь за тетрадь, то откладываю подальше. Снова достаю из планшета, коротаю с ней часы вынужденного безделья.
Из однообразия будней последнего года службы запомнились  несколько неординарных, комических эпизодов, достойных пера странствующего идиота.
В начале октября 1964-го мне присвоили звание старшины второй статьи и командировали за молодым пополнением в Ташкент. Детская мечта посетить этот город могла реально воплотиться, но…
Событие о присвоении старшинского звания и о моей отправке на юг за призывниками бурно муссировалось в экипаже лодки. Как водится на флоте с незапамятных времён мне «врубили банок»: пару раз ладошкой по оттянутой шкуре на голом животе. Потом ребята дружно сбросились по червонцу, собрали денег на дорогу. Кок Боря Пирожников притаранил увесистый вещмешок, набитый деликатесными консервами. Товарищи откровенно завидовали.
- Везёт тебе, Гусак, от службы отдохнёшь, развеешься. Фруктов наешься. Навалом их там сейчас. Шмутьём прибарахлишься…
Я и сам от радости чувствовал себя на седьмом небе. Ликование распирало меня, когда я пришивал к форменке новые погончики с золотистыми галунами. Всё же, наверно, неплохой я был матрос, если командование корабля доверило эту миссию – одному с дивизии. Остальные старшие вагонов будущего эшелона набирались из моряков 181-й бригады подводных лодок. 
После тёплых, дружеских напутствий я отбыл в пункт формирования эшелона. Неделю вместе с другими командированными изучал уставы, пинал футбольный мяч и валялся  на койке в ожидании отправки на теплоходе «Русь». Когда до отбытия на морвокзал остались считанные дни, командировщики засуетились, загоношились:
- А что, братва, на теплоходе водка дорогая в ресторанах. Надо здесь запастись, в нашем магазине дешевле будет.
Как остаться в стороне? Показаться в глазах других не свойским парнем? Этаким непьющим правильным мальчиком? Не моряком?
Пошёл вместе со всеми в захолустный магазин сродни нашему боровлянскому «Сельпо». Набрали водки. Идём, вещмешок тащим. Позвякивают в нём бутылки. У срамотного дощатого барака, больше похожего на сарай, чем на жилище, какой-то мужик в синем трико дрова рубит. Мотня трико между ног ниже колен висит. Задрипанный мужичишка, ноль внимания мы на него, мимо идём. А он топор в чурку воткнул да как заорёт:
- Стоять, моряки! А ну, покажь, что несём! Я - мичман Раков!
Бог ты мой! Самого Джагу не признали! Начальника гауптвахты! На слуху это скверное прозвище далеко за пределами Лахтажного. Один моряк в отпуск поехал, зашёл в Москве на Казанском вокзале в общественный туалет, а там на стене большими буквами написано: «Мичман Раков – Джага и педераст!». А другой из Иркутска воротился, там на заборе прочитал: «Мичман Раков – сучара вонючий». Такая вот известность! 
Мы вещмешок бросили и врассыпную, кто куда. Меня ноги со страху на сопку унесли. Первый спортивный разряд по лыжам имел и стометровку на районных соревнованиях бегал: собаки не догонят!
Другие не такие шустрые оказались. Догнал двоих Раков, за шкирки схватил и к начальнику эшелона приволок. Те сразу сдулись, остальных сдали. Что толку, что я на сопке отсиживался. Пришёл на сборный пункт, а там уже всё про меня известно. Построил капитан третьего ранга весь личный состав эшелона. На траве злополучный мешок с водкой лежит. Из всех самовольщиков гнев начальника эшелона почему-то на меня одного пал. Вызывает из строя, приказывает:
- Бей бутылки об гальюн!
Стал я бросать, но бутылки отскакивали от дощатой стены сортира, не разбиваясь. Начальник эшелона разозлился, сам начал бить их одна об другую. Сильно запахло водкой.
- А теперь, - сказал он, - отправляйся в свою часть. Не нужны мне лишние проблемы и пьяницы. 
Напрасно я упрашивал его простить, пытался убедить, что не подведу, что не пьяница вовсе. Он и слушать не захотел.
На лодку вернулся побитым псом. От стыда не знал куда деться. Так осрамиться в глазах товарищей! Но куда деваться? Предстал пред ясные очи отцов-командиров. Каутский видеть меня не пожелал. Замполит Зуев лишь вздохнул горестно. Тушин головой покачал и рукой досадливо махнул как на пустое место. Старпом Куренков, с налитым краской лицом прошипел:
- В кочегарку пойдёшь мантулить, алкоголик хренов! Не умеешь пить – не берись! Дерьмо тебе через тряпочку сосать, а не водку лакать. На тебя надеялись, а ты… Прославил на всю эскадру! Скажи спасибо Ракову, что на губу не упёк тебя!
- Да я и не пил…Так, за компанию сходи.., - попробовал я объяснить свой залёт.
- Молчать! – взъерепенился ещё больше старпом. – не пил! Мичман Раков просто так, от фонаря, задержал вас?! Молчать! Насколько помню, с Раковым вы уже давно знакомы. – В кочегарку!
Не забыл старпом позапрошлогодний случай.
Я был в составе караула на гауптвахте. Начальник караула лейтенант Конашков определил меня выводным конвоиром – сопровождать заключённых под стражу матросов и солдат на работу и обратно. Лихие ребята без ремней, в шинелях без хлястиков, в бескозырках без ленточек, в пилотках, натянутых на уши, весьма отдалённо напоминали защитников страны Советов, больше походя на пленных немцев. Разобрав ломы и лопаты, арестанты медленно брели по улице к строительному объекту -  водопроводной траншее. Я, вооружённый автоматом, вынужден был тащиться рядом. В рассчёт конвоируемых входило до полудня гусиным шагом дошагать до канавы, отдохнуть там после столь трудного километрового перехода и пуститься в обратный путь, чтобы успеть к обеду.
Наконец, пришли, уселись в канаве, повели неторопливый разговор. Один усатый главстаршина с береговой базы, с лицом легендарного матроса Железняка, сказал приятелям так, словно и не был под арестом:
- Письмецо от подруги должно прийти, схожу в роту, а вы пока сгоняйте за курятиной… Мичман Раков, подлый Джага, все карманы обшмонал, последнюю беломорину отобрал, ту, что я в ботинок заныкал… Слышь, молодой, курить есть?
Курить арестантам строжайше запрещено. Озираясь по сторонам, я боязливо ответил:
- Не курю, товарищ главный старшина…
- Ладно, не писай гидравликой, молодой… Шум не подымай. Всё  в ажуре. Мы скоро воротимся.
Он выбрался из ямы и пошагал в сторону береговых казарм. Другие тоже разбрелись по своим делам. Один солдат на склады к знакомому прапору за тушёнкой, другой в магазин за папиросами, третий к водолазам за спиртом. Ещё двое матросов, посовещавшись, отправились доставать консервы на закуску. Скоро я остался один. Конвоир без арестантов. А что было делать? Дёргать угрожающе затвором, дать предупредительный выстрел и в случае неповиновения открыть стрельбу на поражение, как предписывает инструкция выводного часового? Нет, я сел и стал терпеливо ждать.
Они, как обещали, скоро явились и не с пустыми руками. Главстаршина засунул за пазуху заветное письмо и подставил под баклажку пустую консервную банку.
- Наливай, Фёдор…Так, хорош…Давайте за то, чтобы Джагу Ракова черти с квасом съели.
- Не к месту будь помянут! Ты что, в натуре, аппетит портишь?
Выпили. Закусили тушёнкой. Закурили. Задумчиво помолчали. Сидя на краю траншеи,  молча наблюдал я за пиршеством старых вояк – такими взрослыми дядьками казались  мне те двадцатитрёхлетние парни – неисправимые самовольщики, пьянчужки, нарушители воинской дисциплины. Вдруг рядом с собой я увидел пару блестящих штиблет. Поднял глаза и обомлел: надо мной, заложив руки за спину, раскачивался на каблуках  мичман Раков. За его спиной насмешливо улыбались солдаты из комендантского взвода..
- Каждому за курение и выпивку ещё по трое суток, - холодно произнёс начальник гауптвахты. – А вам, товарищ матрос, за нарушение устава караульной службы объявляю десять суток ареста!  Сдать оружие!
- Ну вот, лёгок на помине оказался, - послышалось в траншее.
Так я из конвоиров очутился в арестантах.
Вечером нас построили во дворе гауптвахты на прогулку строевым шагом. Я очень переживал о содеянном проступке, но то, что увидел там, настолько развеселило, что и по сей день не сожалею о том аресте. Взводы заключённых под стражу нарушителей воинского порядка стояли на месте и громко хлопали ладонями по шинелям с громким криком: «А р-ряз! А р-ряз! А ряз, два, три-и…! Хлопки напоминали чёткий шаг по асфальту двора, обнесённого высоким забором. Смешно было лишь одному мне как новичку. Остальные с  серьёзными лицами спокойно изображали шаг, оставаясь на месте. Мичман Раков сидел в кабинете и слушал через решётки  рапахнутого окна, как здорово маршируют его подопечные. Раздалась команда:
- По самолётам!
Все бросились к деревянным топчанам, выставленным на улице для просушки, вмиг расхватали их, разошлись по камерам. Пока я размышлял, что к чему, мне достался самый разбитый топчан. Я взял его подмышку и последовал за всеми. После принятия баланды из пшённого супа, чёрного хлеба и несладкого чая в камере началось представление. Всеми рулил главстаршина, из-за которого я и очутился в компании завсегдатаев этого исправительного заведения. Для началы из старожил избрали «прокурора, судью, адвоката и палача». Судьёй, понятно был главстаршина. Он строго спрашивал вновь прибывших, указывая на окошечко в двери.
- Что это?
- Глаз Джаги!
- А кто Джага?
- Мичман Раков!
- Зачем решётки на окнах?
- Чтобы девушки цветами не забросали.
- А что такое самосад?
- Табак…
- Ну и дурак! Самосад – это картошка, которая кучей взошла на огороде Джаги Ракова. Он арестантов пригнал на свой огород, попросил их помочь ему посадить картошку. Они землю вскопали, посреди яму вырыли, семена в неё зарыли. Взошла картошка кучей. А тех арестантов след простыл – дембельнулись. Ищи ветра в поле.
- Кто такие «люди в белых халатах»?
- Врачи?
- Дурак!
- А-а, продавцы!
- Совсем дурак! И не просто дурак, а дурак, дура-ак… Люди в белых халатах это - санитары с медсанчасти. Надев противогазы, они приловили на сопке жену Джаги и поимели её. И она потом никого не могла узреть на лицо.
- Не знает – двадцать банок ему врубить! – требует «прокурор» - сиплый матросик с пропитым лицом.
- Прошу сбавить до десяти, - «защищает адвокат» - краснощёкий солдат-ефрейтор с буквами «ТФ» на чёрных погонах. – Подсудимый  правильно ответил на первые вопросы.
- Добро, - соглашается «прокурор». Врубить десять банок и двадцать пять гавок на лампочку. – Палач, исполняйте приговор!
«Палач» - рыжеусый старший матрос со знанием дела задирает «виновнику» голландку и тельник на брюхе, оттягивает тощую шкуру и со смаком бьёт по ней ребром ладони. «Прокурор» считает:
- Р-раз… Два… Три… Десять! А теперь гавкай на лампочку.
Новичок падает на четвереньки, глаза – в потолок и лает:
- Гав, гав, гав…
Умора и только!
Меня от экзекуции освободили.
- Он за нас, годков, пострадал. Ты, молодой, - главстаршина глянул на какого-то наголо стриженого матроса. – Освободи гладкий топчан корешку!
Утром за мной явился старший лейтенант Тушин и произнеся своё неизменное: «Простите, киса…», забрал меня на корабль. Лодка уходила в море, я  нужен был в экипаже.
Об этом нелицеприятном случае не преминул напомнить  старпом после несостоявшейся поездки в Ташкент.
- В кочегарку! На исправление! Уголёк покидаешь, может на пользу пойдёт! Нет, вы только подумайте – его, как человека отправили, а он что учудил? – распалялся старпом.
Я стоял перед ним, понурив голову. Кого винить, кроме себя? Мне и самому очень жаль. Но что не случается – к лучшему. Не стоит горевать! В кочегарку так в кочегарку. И там служат моряки!
Я пришёл туда утром, представился по всей форме:
- Товарищ старшина второй статьи! Старший матрос Гусаченко прибыл в ваше распоряжение!
- Да ладно, здесь у нас не козыряют, - не глядя на меня, продолжая накручивать огромный вентиль, ответил белобрысый морячок в прожжёной углем робе, давно не знавшей стирки. Лицо в конопушках, улыбчиво-доброе. Парень руку паклей обтёр, подал:
- Будем знакомы: Фриц!
Прочитав недоумение на моём удивлённом лице, Фриц пояснил:
- Немец я, Фриц Крейдер. По какому году служишь?
- По четвёртому…
- Годок? Зачем тогда тебя прислали? У нас в котельной годки не работают… Садись, годок, отдыхай. Уголь кидать, котлы шуровать, топки чистить – не царское дело.  Молодым нечего делать будет. Мы сейчас пойдём с тобой телевизор смотреть.
«Ничего себе живут, у них тут даже телек есть», - подумал я, направляясь за Фрицем. Он подвёл меня к трапу, усадил на ступени напротив высокой, чёрной железной стены водяного котла, отполированной многолетними протирками. «Где же телевизор?», - ломал я башку. Фриц уселся рядом, достал сигарету, чиркнул спичкой и уставился на блестящую стену котла. Вдруг наверху её, на зеркальной поверхности отчётливо отобразилась женщина. Ничего не подозревая, разделась донага, включила воду, начала мыться под душем.
Фриц выпустил колечко дыма, гордый за свою изобретательную находчивость, спросил:
- Нравится? Я придумал. Офицерские жёны в душ просятся. Пускаю. Старухам отказываю. Противно на них смотреть. Душ, видал, как отражается на железе? Зеркала не надо! Класс телевизор! Только годкам разрешаю смотреть. Молодым сюда хода нет.
- Телевизор и в самом деле у вас классный, - поддакнул я Фрицу, глубоко разочарованный отсутствием настоящего, в существование которого поначалу поверил. Затёртый до глянца дерматиновый диван в углу котельной мне больше приглянулся.
- Ложись, журналы почитай, газеты… Книги у нас есть, учебники. Я на подготовительные курсы записался для поступления в институт. Хочешь, вместе будем ходить?
С лёгкой подачи добродушного немецкого паренька Фрица Крейдера и с разрешения командира корабля Каутского  я стал слушателем вечерних подготовительных курсов для подготовки на гуманитарный факультет. 
По приказу старпома Куренкова заделался почтальоном – должность весьма уважаемая и почётная в экипаже. Будучи выведенным за штат, в море не ходил, всецело предоставленный сам себе. С наступлением зимы каждый день бегал на лыжах, занимался самообразованием, усиленно зубрил английский. Спал сколько хотел в кубрике плавбазы, и когда старпом Куренков, будучи дежурным по дивизии, сердито спрашивал во время утреннего подъёма:
- А кто это всё ещё спит?
 Дежурный по команде мой друг старшина первой статьи Миша Горбунов торопливо отвечал:
- Кочегар Гусаченко, тащ капитан третьего ранга… С ночной пришёл, умаялся. Покидай-ка уголёк всю ночь…
- А он что хотел? Чтоб ему за его проступок служба мёдом казалась? Вот пусть помантулит в кочегарке!
И я «мантулил», протирая бока на койке в кубрике «Невы» в частое отсутствие лодки, находящейся в море. По договорённости с Фрицем, с которым я всю зиму сидел на подготовительных курсах  за одним столом, в кочегарку я давно забыл дорогу.
Славный парень! Встреча с ним круто изменила мою судьбу. 
Благодарю Ангела-хранителя, не позволившего мне поехать в Ташкент. Всё бы по-другому пошло. Хуже ли, лучше ли – не знаю. Но по-другому не хочу.
Последний, четвёртый и самый трудный год моей службы на Тихоокеанском флоте подходил к концу. «ДМБ неизбежно!» - утверждал неунывающий оптимист, нацарапавший надпись на переборке в гальюне плавбазы и пожелавший остаться неизвестным.
Камчатская весна светила в иллюминаторы «Невы» майским солнцем, озаряя лучом надежды намеченную цель -  Дальневосточный государственный университет, отделение японского языка, куда я отправил все необходимые для поступления документы и с нетерпением ждал вызова из приёмной комиссии.
Как кругла земля и как тесен на ней мир!
Как в унисон бьются сердца людей и сплетаются их судьбы!
Как совпадают мысли и чаяния всех в надежде на удачу и успех в осуществлении мечты, на любовь и счастье!
Из корабельного динамика «Невы» гремел голос Эдуарда Хиля, и гимном звучала песня Роберта Рождественского: 
Как в поле роса, как в небе звезда,
Как в море бескрайнем весёлый прибой,
Пусть будут с тобой, с тобой навсегда
Большая мечта и большая любовь!
Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди,
Вся жизнь впереди –
Надейся и жди!
                Надейся и  жди!

27 июня. Среда.
 10.00. 1725-й километр Оби.
На реке волны. Ветрено, но тепло и солнечно. Небо в слоистых облаках. Готовлюсь покинуть Киевскую пристань, вернее, то, что от неё осталось – заросший крапивой берег с грудами металлолома от раскуроченной сельхозтехники и развалюхами бывших изб и сараев. Не весело, однако, жили здесь «киевляне», коли разбежались отсюда на все четыре стороны.
В 11.00 отчаливаю, в раздумье поглядывая на небо, на неспокойную речную поверхность: что сегодня ожидать от погоды?   
Пока плавание идёт нормально, если не считать болей в руках и ногах от чрезмерной весельной нагрузки. И хотя всю ночь спал глубоким и продолжительным сном, вчерашняя усталость даёт знать ноющей спиной и распухшими ладонями.
Однообразие тальниковых зарослей, залитых половодьем березников и осинников, камышовых болот. Очень жарко. Спасаюсь от обжигающих лучей под белой рубашкой и широкополой шляпой-афганкой. Клонит в сон, но дремать некогда: то и дело встречаются топляки и торчащие из воды сучья упавших деревьев, приходится налегать на вёсла и обходить опасные участки. Не доставало ещё пропороть бока лодок! И что тогда делать? На глубине, посреди бескрайней воды? От такой мысли мураши бегут по телу, и руки начинают быстрее сновать взад-вперёд, отгоняя плот подальше от  возможных подводных препятствий, предательски таящих смертельную опасность.
21.00. Прошёл 1745-й километр. У тонкой берёзы остановился, хотя течение долго крутило вокруг неё, не давая подвязаться. Без надобности мне здесь остановка, лишний риск проткнуть борт. Но увидел прибитую гвоздями к стволу деревца железную вывеску: «Частное владение бассейном ЧП Алиева». Рядом три свеже срубленных пня торчат из воды. Местные рыбаки борются с хапугой-предпринимателем как могут. Срубают вывеску, а он снова вешает: «Моё, я захапал эту часть реки!». Вот, гад! Уже какой-то «алиев» добрался сюда, свои права выставляет на владения издавна живущих здесь сибиряков, свои порядки наводит. И я из чувства солидарности с земляками с остервенением рубил неповинную берёзку. Плот крутился, уходил из-под ног и стоило трудов одолеть  её. Но вот, наконец, ненавистная вывеска рухнула в воду. Я спрятал топорик в чехол и с чувством исполненного долга продолжил плавание. Понимаю, что таким протестом не избавиться от ненавистных «алиевых» и подобных им волкам, но пусть знает, что не хотят люди отдавать ему в собственность принадлежащую  всем часть реки.
В 22 часа заплыл на заброшенный, растасканный по бревну, по доске полевой стан бывшей животноводческой фермы. Именно заплыл, потому что вода доходила до колен, когда я подтаскивал плот к будке с уцелевшими дощатыми нарами. На них я и скоротал ночь, довольствуясь скромным ужином из нескольких сухих бубликов, запитых вчерашним холодным чаем. Вода шумела, пробиваясь сквозь кусты и кочкарник. Скоро она сойдёт совсем, освободит просторный луг, но не будут лежать на нём коровы, ожидая, когда приедут к ним доярки-песенницы с блестящими подойниками, и пастух-деревенский ковбой, отпустив пастись осёдланного коня, не устроится в тени раскидистого вяза с плетением кисточек из тонких полосок кожи, украшая ими новую сбрую.
Долго, очень долго, а может, и никогда, не огласится эта обширная поляна звонкими, весёлыми голосами деревенских баб, мычаньем дойного стада, хлопаньем пастушечьего кнута, тарахтеньем трактора, увозящего в тележке-прицепе бидоны с парным молоком. И ещё долго гуляка-ветер будет завывать  в пустых каркасах ободранных вагончиков, навевая тоску и грусть на случайно забредших сюда по зиме охотников.
Рассказывая о своих впечатлениях плавания в Никуда по реке-жизни, я отвлёкся от  заключительной части последней главы дневника, в которой уже упомянул о луче надежды, блеснувшем искрами надежды на перемены к лучшему, на славу и преуспевание в обществе с подражанием изысканным героям классических произведений.
Итак, май 1965-го, Камчатка, бухта Крашенинникова, кубрик-твиндек нашего экипажа на плавбазе «Нева».
Возвратясь с вечерних подготовительных курсов, я подолгу просиживаю над учебниками русского языка и литературы, истории, английского языка. Долблю склонения и спряжения, зубрю образы литературных героев, заучиваю наизусть английские тексты и памятные исторические даты. Времени для учёбы предостаточно, благо лодка надолго ушла в дальний поход, а в кочегарке Фриц Крейдер прекрасно обходится без меня. Ничем и никем не обременённый, я утруждаю себя лишь прогулкой на почту, забираю там письма, бандероли, газеты и журналы, пришедшие на номер воинской части нашего экипажа. Разбирая в кубрике почту, я обратил внимание на одно письмо из Петрозаводска, адресованное старшему лейтенанту Заярному, месяц назад убывшему на Северный флот.
- Где сейчас искать Заярного? - повертел я конверт в руках. – Обратный адрес тоже не указан.
- Надо вскрыть конверт… Может, адрес в письме, - посоветовал Иван Герасимов, оставшийся на плавбазе за присмотром вещей в кубрике. - Бывает, в конце сообщают, куда писать.
- Неудобно как-то читать чужое письмо, - засомневался в правильности такого поступка радист-разведчик особой службы наблюдения и связи Володя Гончаров, парень из Тольятти.
- А что ты предлагаешь? Выбросить письмо? Вдруг там что-нибудь важное… Хороший мужик Заярный! Надо помочь адресату найти его, - привычно накручивая ус, сказал Иван.
- Рви, Гусь, посмотрим, что там накропали старшему лейтенанту, - подключился к нашему разговору Влад Рюмшин, торпедист, выведенный за штат и тоже оставшийся на плавбазе не у дел.  Вскрыли конверт, достали из него тетрадный листок. Иван начал читать и при первых же строках удивлённо поднял брови и выпятил губы, топорща тонкие тараканьи усы. Но вот глаза его радостно округлились и губы расплылись в улыбке.
- Это ж надо, братцы, какая лафа привалила! И чем же мы хуже офицеров?! – загоготал он, отдавая листок письма. Я прочитал, и тотчас всё стало ясно: четыре девушки-студентки просили Заярного заочно познакомить их с его товарищами-офицерами, называли в письме свои имена, фамилии, адреса.
- Вот уж точно это письмо Заярному ни к чему, - разрывая адреса на четыре части, - угорал со смеху Иван. Скрутил бумажки, бросил в бескозырку. – Налетай, подешевело! Расхватывай, кому какая попадёт! Чур, моя рыжая! Страсть огоньковых  люблю! Курносых, с веснушками!
- Мне брюнетки нравятся! Темпераментные они! – запуская руку в «беску», - тоном знатока женщин заявил радист-разведчик.
- Хочу блондинку! Если вытяну чернявую, меняю на белокурую, - забирая свою бумажку с адресом, объявил Рюмшин.
Мне досталась Саша Ёлкина - студентка-третьекурсница географического факультета из Петрозаводского госуниверситета. Это всё, что я пока знал о далёкой незнакомке и мог лишь гадать о её внешности. Мы вчетвером тотчас настрочили подружкам пространные письма, не скупясь на красочное описание героических морских походов в иноземные страны. В тот же день я не поленился отнести письма на почту. Оставалось ждать ответы. И они скоро пришли! Не помню, как сложилась переписка у моих друзей, но моя затянулась на целый год. Письма Саши отличались остроумием и  весёлостью, оптимизмом, эрудицией, шутливостью, простотой общения и вместе с тем – серьёзностью и прямотой суждений. Крепким орешком оказалась та виртуальная Саша, умница и аккуратистка! Ни одной ошибки, ни одной помарочки в письмах! И строчки ровные в них, буква к буковке. Прилежные студентки в Петрозаводском университете! Но всё же какая она? Высокая, низкая? Полная, худая? Стройная или нескладная? Длинноволосая, с косой или коротко стрижена? Лицом светлая или тёмная? Рыжая или шатенка? Русая, чёрная? Зелёноглазая, синеглазая, кареглазая? Какая она? Эти вопросы мучили меня, я беспрестанно задавал их Саше, но ответов на них не получал. Просил выслать фотографию. Свою-то я отправил уже во втором письме: этакий бравый подводник в пилотке! Она терзала меня шутками, изводила неизвестностью, фото  не присылала, всё больше распаляя моё воображение. Она вроде есть – вот я держу в руках её письма и как бы слышу её чуть насмешливый голос. И вроде нет её – я не вижу, не знаю её. Сколько может длиться такое знакомство?
Томимые бездельем, мы просиживали до полуночи за костяшками домино. Играли до одурения по пятьдесят и более партий в «морского козла», с азартом колотили по видавшему виды столу, привинченному к палубе. Иван играл в паре с осназовцем Гончаровым, а моим напарником был Влад Рюмшин, торпедист, кандидат в  мастера спорта по боксу, широкоплечий верзила, на котором только вечную мерзлоту в тундре пахать. За обедом он съел свою порцию сгущёнки и мечтательно вздохнул:
- Банок десять бы за раз схавал…
- А не лопнешь?– насмешливо спросил Герасимов.
- Могу поспорить, - спокойно ответил Рюмшин. – Если выпиваю – вы все каждое утро отдаёте мне свою сгущёнку.
- А если нет – ты, как молодой салага, каждый день будешь делать уборку в гальюне, - засмеялся Герасимов.
- Идёт. Разбивай, Гусь!
Я разбил спорщиков. На следующее утро Рюмшин высосал десять банок и, облизываясь, посмотрел по сторонам:
- Что, всё? Больше нет? А то я ещё бы выпил банок десять.
Никто не захотел продолжать спор. Мы молча разошлись, и теперь каждое утро пили не сладкий чай. А Рюмшин демонстративно наслаждался сгущёнкой в гордом одиночестве. Он в море не ушёл, готовился к каким-то соревнованиям. Влад был общителен, всегда в хорошем настроении, сыпал шутками и остротами, смешными анекдотами. Вот такой «козлятник» сидел напротив меня, выгодно выделяясь крепким атлетическим торсом, туго обтянутым тельником.
Проигравшие подставляли спины, победители прыгали на них и с гиканьем носились верхом по кубрику. Или кукарекали под столом. Было до чёртиков смешно. Мы с Владом придумали систему условных знаков: незаметно толкнул ногой под столом два раза – разворачивай свои карты по «двушкам». Зажмурил глаз: бей эту карту. Кашлянул: делай «рыбу». И всё в таком роде. С полунамёка понимая друг друга, чаще выигрывали. Проиграв, Герасимов и Гончаров швыряли доминушки, вскакивали,  с хохотом удирали, но мы ловили их, с визгом взбирались на них, и крепко «оседлав», погоняли своих «жеребцов». Было беззаботно и весело, но однажды я случайно заметил, как Рюмшин что-то прятал за слегка оторванную обшивку переборки. Увидев меня, Влад высунул голову в иллюминатор и сделал вид, что курит. Я тоже изобразил на лице озабоченность и принялся «проворачивать» дембельский чемодан: любовно перекладывать в нём с места на место вещи,  приготовленные к моему увольнению в запас. Улучив момент, когда Рюмшин вышел из кубрика, я отогнул жестяный лист и заглянул за него. Я не поверил глазам: там было несколько новых тельняшек, свёрток с нейлоновыми, расшитыми бисером  японскими носками и плавками, начавшими тогда входить в моду, электробритва, фотоаппарат и некоторые другие мелкие вещи, среди которых я с удивлением обнаружил свою шёлковую тенниску, исчезнувшую из моего рундука во время моих походов на почту. Лодка  была в базе, экипаж находился в кубрике и на кого думать я не знал. Я промолчал тогда, поделившись бедой лишь с закадычным корешком Петей Молчановым. Забайкальский охотник тотчас начал придумывать способы, как изловить воришку, но сто тридцать шестая вскоре смоталась в море, и я остался один переживать об утрате тенниски. И вот она лежит передо мной, засунутая подальше в щель, стоит только руку протянуть и она моя! Но я быстро пригнул железо к переборке и бегом к Ивану. Тот не поверил, но когда нашёл среди припрятанного в тайнике шмутья свой тельник, накручивая ус, многозначительно произнёс:
- Та-ак…
Рюмшин поначалу отпирался. Возмущённый Ваня дал ему в «пятак». От герасимовского удара Влад даже не пошатнулся. Тренировочка боксёрская чувствуется, не отнимешь выдержки у кандидата в мастера спорта.
- Крал или не крал? – снова подступил Иван к нему с кулаками. Между прочим, в первом отсеке их боевые посты у торпедных аппаратов рядом находятся. Кипит Иван гневом справедливым. На злобный свистящий шёпот переходит:
- Так брал или не брал? У товарищей своих?
- Не-е, - мотает башкой Рюмшин. Лицо красное, уши горят.
- Ах, не воровал! – восклицает Герасимов и снова Рюмшину с размаху ка-ак заметелит!  У Рюмшина голова даже не качнулась. Что по чугунной чушке бить, что по ней. Ну, тут уже мы  не выдержали, накинулись, начали молотить чем попало. А Рюмшин согнулся, руками голову привычно, как на ринге, обхватил: бейте! Я сапог яловый схватил, поднял руку, а ударить негде: мелькают кулаки на спине Рюмшина, того и гляди по своим  стукнешь. На миг отрылось местечко между лопаток, и я тотчас жахнул по нему сапогом. Каблуком угодил. Рюмшин заревел как бык на скотобойне:
- Брал, брал! Простите, братцы!
Мы перестали бить его. На душе было противно и гадко. Влад плакал, размазывая кровь и слёзы по распухшему лицу.  Стало жалко его, такого большого и сильного. Хотел бы он – размёл бы нас как щенков, но стыд уличённого в мелочной краже воришки не позволил ему постоять за себя. 
Моя шёлковая тенниска вернулась в мой чемодан. В домино мы больше не играли. И к лучшему. Я снова упорно взялся за подготовку к вступительным экзаменам. И Рюмшин больше не съедал нашу сгущёнку.
Через несколько дней вернулась в базу К-136. О «ЧП» с Рюмшиным стало известно командиру лодки и другим офицерам. Избитого крысятника отправили в медсанчасть на соседний тральщик. На юте этого корабля вечерами толпились матросы, курили и, смеясь, рассказывали, как они, будучи дневальными, «забывали» принести в палату еду Рюмшину, держали его  в «чёрном теле», чтоб знал как «крысятничать» в экипаже.
В те дни я сдружился с Игорем Анквичем, курсантом-третьекурсником из ТОВВМУ имени С.О.Макарова. Он проходил судоводительскую практику на нашей лодке. Отец у него был капитаном первого ранга. Мать – заслуженный учитель РСФСР. Родители Игоря давно развелись. Мальчишка рос под присмотром бабушки – интеллигентной женщины дворянского происхождения. Её воспитание заметно выделяло Игоря среди матросской братии. Однажды в умывальнике, где мы курили после отбоя, он дал мне листок со своим домашним адресом.
- Дембельнёшься – приходи к нам. В Моргородке мы живём. Не будет меня дома – не переживай - мать и бабушка встретят душевно. – А сейчас, - шепнул он, забирая у меня учебник английского языка, - хватит зубрить «инглиш». Линяем потихоря на гуливон. Музон, бабон, выпивон, закусон  – всё есть. Не очкуй – всё ладушки будет. Там у меня всё заточено.
Бухта погрузилась во тьму. Неслышно ступая ботинками по дощатому трапу, мы прошмыгнули мимо дремавшего вахтенного и устремились через сопку в посёлок Тарью. У мрачного барака Игорь постучал в расхлябанную дверь. В комнате слышались визги девиц и   пьяные  мужские голоса. Старая радиола, дребезжа треснутой пластинкой, громко орала угарной песней: Ма-ма-ма, я керу, Ма-ма-ма, я керу, Ма-ма я керу, ма-ма я…
Откинулся крючок, со скрипом распахнулась дверь. Из темноты сеней нарисовалась  полураздетая женщина. Фары проезжавшего автомобиля высветили косоглазое лицо хозяйки барачного притона тёти Моти. Шатаясь, она пробормотала несколько невнятных слов, замешанных на  ругательствах, из которых ясно было одно: «Если не принесли выпивки, можете проваливать!», и скрылась в темноте сеней. Дверь тяжело хлопнула перед нами. Звякнул крючок. Ошарашенные таким приёмом, мы, не сговариваясь, враз заколотили в дверь ногами. Музыка и визги в бараке стали громче.
- Ловить нечего, Игорь… Отваливаем отсюда, пока патруль не загрёб в этом тихом местечке, слышном, наверно, и на той стороне бухты, - сказал я, озираясь по сторонам. Но Игорь  настойчиво бил ногами в ободранную дверь, мешающую достичь вожделённой цели. - Открывай! Швабра гальюнная! - в последний раз со злом пнул неподдающуюся дверь разбитной курсант. – Я ей, стерве, на брагу пол мешка сахару припёр… Еле выпросил у Борьки Пирожникова… Чувих обещала с рыбокомбината позвать. А теперь ещё и пузырь ей давай…
Напослед я тоже долбанул в дверь барака, где мы явно оказались в роли нежеланных гостей. Почему тётя Мотя, всегда радушная ко всем  гулякам, не открывала, скоро  стало понятно. Стильная музыка стихла. Из комнаты кто-то вышел в сени. Откинулся  крючок, и дверь на улицу отворилась. Я стоял перед чёрным проёмом, вглядываясь в темноту сеней. Вдруг, пламя мелькнуло в глазах, бахнула, затворяясь, дверь, и музыка снова заиграла, спотыкаясь на каждом обороте треснутой пластинки:
Ма-ма-ма я керу…
Я не сразу сообразил, что лежу на земле, раскинув руки. Поднялся на ноги. В голове шумело, и челюсть занемела, как после новокаина. Дошло: у тёти Моти гулеванят чужаки.  Соперники им не нужны. Пьют на халяву бражку Игоря и охмуряют его шалав. Мы молча тащились обратно, когда услышали позади резкий окрик начальника патруля:
- Стоять, моряки!
Мы бросились бежать одним нам известными тропками. К счастью, патруль оказался солдатским. Кирзачи тяжело бухали позади. Но офицерик оказался проворным. Не смотри, что в сапогах: шпарит за нами по пятам. Не иначе чемпион  стройбата по бегу. Вот-вот догонит и ухватит за ворот голландки. Выручили бельевые верёвки. Мы-то с Игорем знали про них, не раз ходили здесь. Поднырнули впотьмах на бегу. А шустрый офицерик зацепился за верёвку. В   аккурат за шею поймала. Хлобысть! Лежит. И ещё два следом: хлобысть…  хлобысть! Сложились солдатики. Не догоняют. 
Мы благополучно вернулись на плавбазу и улеглись спать. Но ещё долго ныла одеревеневшая челюсть. Через пару дней команда К-136 засуетилась, готовясь к выходу в море на учебные торпедные стрельбы. На ней уходили заядлые «козлятники» Иван Герасимов, крохобор Влад Рюмшин, разведчик-осназовец Владимир Гончаров. Оставаться в кубрике одному с двумя молодыми заштатными матросами было скучно и я обратился к Куренкову с просьбой взять меня в море. Но старпом, верный себе, слово держал твёрдо:
- Продолжай кидать уголёк в кочегарке! В запас уволишься самым последним, в декабре. Это я тебе обещаю!
Ну, как сказать ему, что уголь я там не кидал и не кидаю, что обленился от дневного лежания на койке и ночного забивания «козла»?!
Не стал я огорчать Виктора Викторовича надоевшим мне отдыхом и с ещё большим рвением принялся за учебники. В одно прекрасное утро по железным ступеням трапа в наш кубрик простучали ботинки начальника политотдела дивизии капитана второго ранга…  Вот фамилию не помню. Хотелось бы назвать его по имени-отчеству, поблагодарить от души. Благое для меня дело сделал. И вот какое.
- Я видел, как ты стенгазеты и боевые листки рисовал, - запыхавшись, словно после «стометровки» обратился он ко мне, лежащему на койке. Я не успел вскочить – так быстро он прибежал, хотел подняться, но начпо ласково придержал меня за плечо:
- Лежи, лежи… Тут такое дело… Приезжает Министр Обороны маршал Советского Союза Малиновский, а у меня на плацу стенды без текстов. Успели их зелёной краской выкрасить и всё. Напишешь?
Смотрит умоляюще, почти заискивающе. Можно, конечно, отказаться, но что скажет, когда вернётся с моря, наш замполит Юрий Павлович Зуев,  разрешивший мне посещать подготовительные курсы? Он и начпо – корешки. «Тебя попросили, а ты…». Очень не хотелось браться за кисти и краски, но я ответил вопросом на вопрос:
- Сроки?
Начпо виновато посмотрел на меня, вздохнул:
- В том то и вся беда! Мало времени. Три дня всего…
- Ого! – вырвалось у меня. – Видел я те щиты на стадионе, на плацу, на территории базы… Со счёту сбиться можно… Не успею.
- Надо постараться! Сделаешь – я тебе отпуск выхлопочу с выездом на родину!
- Был я уже в отпуске, тащ кап второго ранга…
И тут меня словно кто шилом ткнул в задницу:
- Вызов должен прийти из университета на сдачу вступительных экзаменов… Если напишу на стендах все тексты в срок, отпустите?
- Это ещё проще! Основание серьёзное. Отпущу, конечно.
- Кисти, краски, тексты готовы?
- Всё есть! Пошли, не будем терять время.
И я принялся, не разгибая спины, за работу. От зари до зари. На исходе третьих суток все щиты украсились разноцветными надписями, типа: «Воин-тихоокеанец! Крепи боевую готовность!». Или: «Моряк-подводник! Высокая боевая выучка – основа живучести корабля!» Вверху на стенде - маленький военно-морской флажок, внизу - силуэт лодки белилами. Последние щиты при свете карманного фонарика заканчивал. Начпо осмотрел, остался доволен.
Днём позже на почте мне вручили письмо и пакет из Владивостока. Дрожащими пальцами распечатал и то, и другое.
Письмо было от Раисы Железной. Жаловалась на жизнь, приглашала на встречу, сообщала адрес.  В пакете, помимо вызова на вступительные экзамены, прилагалась программа к ним. Вне себя от счастья, я побежал к начпо дивизии. Он, озабоченный приездом на Камчатку Министра Обороны, мельком взглянул на мои бесценные бумаги.
- Иди в строевую часть, получи проездные документы.
И всё?! Так буднично просто? Долго ждал этого момента, а всё решилось в одну минуту. Ещё не веря в успех, я сбегал к Евгении Дмитриевне Говоруха - учительнице русского языка и литературы на подготовительных курсах. Поделился радостью вызова на экзамены.
- Вот возьми ключ и записку с адресом квартиры на улице Некрасовской. Это почти рядом с универом. – сказала, приятно картавя, всегда весёлая, жизнерадостная женщина с явно украинским акцентом. - Квартира наша там  пустая. Будем менять на Севастополь, но это будет не скоро. Живи пока.
Это было большим счастьем. Ехать во Владивосток, где есть угол для проживания!
Вручая мне проездные документы, начпо поблагодарил за стенды и поинтересовался:
- Во Владивостоке где жить будешь? В общежитии?
- Мне капитан первого ранга Говоруха ключи от своей квартиры дал. Буду один жить в ней, - немного бравируя, беззаботно ответил я, погрешив от истины: ключи дала Евгения Дмитриевна.
Начпо чуть со стула не упал.
- Тебе  дал ключи Говоруха, секретарь парткомиссии эскадры?
- Он самый, капитан первого ранга Говоруха… А что?
- Да нет,  ничего… Счастливого пути! Желаю успешного поступления! – встал из-за стола начальник политотдела дивизии и долго тряс мне руку. Неудивительно: карьера начпо и его партийная работа во многом зависели от оценки секретаря парткомиссии эскадры капитана первого ранга Говорухи.
С билетом пассажира в каюту третьего класса я стоял на палубе огромного океанского лайнера «Советский Союз» - «трофейного судна, ранее, якобы, называвшегося «Адольф Гитлер», на котором фюрер расхаживал со свитой генералов и адмиралов». Признаться, тогда я верил в эту легенду камчадалов. Позже узнал, к немалому своему разочарованию, что «Советский Союз» - германский лайнер «Ганза». А бывший «Адольф Гитлер» -  «Россия», бороздит Чёрное море.
Я смотрел на Авачинскую бухту, на удаляющийся Петропавловск-Камчатский, на белый пик вулкана над ним и всё не мог поверить в удачу. Мне казалось, что вот сейчас нас догонит катер, и меня ссадят с судна, отправят назад на «Неву». И я молил Бога, чтобы К-136 задержалась подольше в море, и старпом Куренков не смог бы тогда меня достать. Но вот миновали скалы Три брата, вышли в открытое Берингово море. Теперь уж точно я свободен как птица!
До темноты я не покидал шлюпочной палубы «Советского Союза», с трудом сдерживая переполнявшие меня эмоции. Лишь холод дождливой ночи загнал меня в каюту. Я разделся и нырнул в мягкую, невиданную постель: с рюшами на покрывалах и наволочках, с белоснежными простынями. Безмерно счастливый, я укрылся нейлоновым, воздушно-лёгким пледом и ощутил прилив нового, неизвестного ранее чувства удовлетворённости собой и благодарности командирам, товарищам по экипажу.
В соседней каюте матросы-отпускники громко горланили под гитару:
Как с такой матросу не дружить,
Как такой не дорожить,
Вот какая черноморочка,
Как такую не любить…
Прощай, флот! Впереди меня ожидает новая жизнь. Ещё не знаю какая, но видится она мне заманчиво прекрасной.
Я блаженствовал в роскошной постели и заснул в ожидании радости и счастья.
Утреняя заря засверкала в иллюминаторе лайнера солнечными лучами прояснившейся погоды, вселявшей хорошее, приподнятое настроение. И то сияли лучи надежды поступления на восточное отделение университета.
 Как всё удачно срослось: начпо с его стендами, вызов из университета, письмо от Раисы, ключи от квартиры. Теперь всё зависит от меня. Не делать ошибок и глупостей, научиться спокойно, терпеливо ждать и упорно добиваться намеченного.
Динамик судовой трансляции, созвучный моим мыслям, голосом любимой Анны Герман убеждал:
Надо только выучиться ждать,
Надо быть спокойным и упрямым,
Чтоб порой от жизни получать
Радости скупые телеграммы.
Надежда! Мой компас земной,
А удача – награда за смелость!
С тех пор, как я, озарённый радужными мечтаниями и надеждами, ошалелый от свободы распоряжаться самим собой, созерцал Берингово море с палубы «Советского Союза», прошло больше сорока лет. Многое повидал, многое испытал за эти годы, но всему, чему научился в этой непростой жизни, я обязан флоту.
Спасибо, флот!
Сегодня я заканчиваю на некоторое время дневниковые записи о плавании по великой сибирской реке Обь, о детстве, юности и военно-морской службе. Но прошу не называть их мемуарами. От этого слова неприятно отдаёт маразмом и старческим склерозом.
Путешествие в Никуда по реке-жизни продолжается, и я ещё не раз возьмусь за карандаш и блокнот, чтобы, раскаиваясь в грехах, поведать дневнику сокровенные тайны, заодно скрасить одиночество,  приглушить тоску, печаль и скуку в часы вынужденного бездействия.
«А как же, - спросите вы, - сложилась судьба К-136 и 29-й дивизии подводных ракетоносцев?» Правильный вопрос. Я совсем упустил его из виду. Исправляю ошибку и, как говорится,  «под занавес» сообщаю, что ведомо мне.
25 июля 1999 года в газете Тихоокеанского флота «Боевая вахта» (праздничный номер!) опубликована моя статья «Такое не забывается», на которую я получил несколько откликов. В частности,  капитан первого ранга Юрий Петрович Отёкин писал:
 «С удовольствием читал Ваши яркие, эмоциональные воспоминания, и перед глазами вставали знакомые картины:  служили-то мы почти в одно и то же время. Так что привет читателям, который Вы передаёте от подводников «шестидесятых», это привет и от меня. Дело в том, что я служил на подводной лодке Б-55 182-й бригады в Рыбачьем в 1966-1968 годах. То, о чём Вы пишете, мне хорошо знакомо. Кстати, увидел в Вашей статье знакомые фамилии. Приходилось долгое время общаться с Юрием Павловичем Зуевым. Александр Ваксман вообще был у нас на 55-й командиром БЧ-5.
На Ваш вопрос о судьбе корабля можно с полной уверенностью сказать, что К-136, как и других подводных лодок 629-го проекта, давно уже нет в боевом составе флота. Время неумолимо: на смену 136-й и её «сёстрам» пришли более совершенные и мощные подводные корабли.
Желаю здоровья Вам и Вашим боевым друзьям-подводникам. Выходит, что и моим друзьям тоже.
Искренне Ваш Ю.Отёкин».
Более подробные сведения содержатся в письме Евгения Воробьёва - сына старпома К-136 А.С.Воробьёва. Цитирую:
 «Номер «Боевой вахты» от 25 июля 1999 года затронул целый пласт воспоминаний. Фото, сопроводившее Вашу статью о службе в подплаве напомнило мне очень многое и дорогое.
Во второй половине 60-х все лодки проекта 629 «комсомольской» постройки переделаны на Дальзаводе Владивостока в проект 629А на подводный старт. Все, кроме… К-136. Что-то в ходе переделки не заладилось, и лодка на Камчатку не вернулась, а вошла в состав 124  бригады ПЛ в бухте Конюшкова Приморского края.
В 1970 году командиром лодки был назначен Анатолий Иванович Захаров, а 29 дивизия (командир Федюковский) в это время перебазировалась в базу Ракушка (Приморье, Ольгинский район).
В 1972 году старпомом на К-136 в Конюшково был назначен мой отец Анатолий Семёнович Воробьёв. Прекрасно помню атмосферу дружбы в экипаже: спортивные соревнования, совместные выходы за грибами, за ягодами, на рыбалку, отдых на песчаных дюнах,  походы в тайгу за лимонником и кедровыми орехами, зимние лыжные прогулки. Разумеется, в те дни, когда экипаж отдыхал после дозора в морских глубинах.
В 1973 году К-136 выиграла призовую ракетную стрельбу. А.И.Захаров досрочно стал капитаном первого ранга,  а моего отца назначили командиром К-91 в Ракушку. В 1977 году 29-я дивизия переведена в Конюшково и переименована в 9-ю. В её состав  дополнительно пришли Северным морским путём шесть подводных ракетных крейсеров: К-36, К-61, К-83, К-91, К-99 и К-113.
В 1989 году соединение  расформировано, а лодки списаны и разобраны на металл в бухте  Чажма Приморского края.
Для справки о К-136.
Заложена на стапеле судостроительного завода в городе Комсомольске-на-Амуре 19 августа 1958 года. Спущена на воду 10 сентября 1959 года. После ходовых испытаний подписан приёмочный акт 12 октября 1960 года.
Выведена из состава флота и спустила флаг в 1980 году.  Через двадцать лет! Без единой аварии, без человеческих жертв».
Задорно звучит песня на волне любимого «Радио России»:
Это море меня качало.
Это море бывало злым.
Если б снова жить сначала,
Жизнь бы снова связал я с ним!
Сорок с лишним лет с тех пор прошло.
Море часто снится.
А порой, закрою глаза, и как вчера, вижу лица боевых друзей Петра Молчанова, Игоря Ставицкого,  Михаила Горбунова, Николая Чепеля, Владимира Конарева, Александра Моисеева, Владимира Демьяненко, Ивана Герасимова, Вячеслава Стефанова, Николая Пироговского, Бориса Пирожникова, Вячеслава Кротова, Геннадия Терёшкина, Вячеслава Скочкова, Александра Филимонова, Вячеслава Швецова, Юрия Шабунина, Александра Бойко, Владимира Тарантина, Виктора Деревягина и ещё многих, многих других подводников из команды славной К-136. Навсегда остались они в моей памяти молодыми и красивыми, честными и добрыми, верными, смелыми, надёжными, горячо любящими море, флот, Родину и свой боевой корабль.
Всё, друзья! Устал я от воспоминаний и неудобств письма. Четыре общих тетради, исписанных под шелест дождя и свист ветра, плеск волн и птичью разноголосицу, при свете фонаря или пламени костра, согнувшись в палатке, сидя  на плоту или  пне, вместили в себя четверть века моей изначальной  жизни.
Да и к чему ворошить прошлое? Как-то не верится сейчас в те перипетии далёких лет, глядя на мокрые доски настила под ногами, обутыми в «болотники», на тальниковые кусты, залитые половодьем, на отражение в воде бородатого, измождённого и морщинистого старческого лица, на маленького безобидного куличка, деловито снующего по плывущему бревну.
Может, и не я то был вовсе?  Не я скакал во весь опор на лошади, прижавшись коленями к её горячим бокам? Не я наматывал на руку конец растяжки, удерживая ракету во время установки смертоносной красавицы на пусковой стол? Не я с трепетом в груди поднимался на борт океанского лайнера, то и дело проверяя в кармане листок-вызов с печатью приёмной комиссии университета?
А я – вот этот! Одинокий скиталец, обской бродяга. И, быть может, был здесь всегда!? А всё остальное – плод фантазии или больного воображения? Сон? Виденное в кино, читанное в книгах? Но картинки памяти вновь и вновь оживают перед глазами помимо воли,  заставляют доставать блокнот, торопливо записывать: вдруг они больше не вспомнятся, и тогда забудутся многие имена, и я не назову их, и канут они навсегда в Лету безвозвратно, и никто больше не вспомнит о них.
Однако, притомил я вас. Отдаю дань уважения вашему долготерпению и низко кланяюсь.
Сильный, порывистый ветер уносит мой плот в неведомую даль. И Бог знает, что может приключиться со мной на этой безбрежной, неукротимой реке. На всякий случай прошу извинить и  простить.
Увидимся ли когда ещё?

Содержание
Тетрадь третья. Одиночное плавание.
К морю синему  -------------------------------------------    7
Экипаж  --------------------------------------------------      19
Четвёртая рота  ------------------------------------------   26
Мичман Загнибородин  --------------------------------  34
«Совершенно секретно!»  ------------------------------ 47
Без вины виноватые  -----------------------------------  60
«Не служил бы я на флоте
 кабы не было смешно!      ----------------------------   71
Марш-бросок, компот и парад  --------------------     86
Здравствуй, море!  ------------------------------------      98
«Заштатники»  ------------------------------------------  110
«Срочное погружение!»  ------------------------------  124
«Хождение по мукам»  --------------------------------  144
«Саратов»  ------------------------------------------------  157
В резерве  -------------------------------------------------  178
Возвращение на К-136  -------------------------------- 194
Тетрадь четвёртая. Подводные мили.
Земля Каргасокская  ----------------------------------  202
«Весёлые ребята»  --------------------------------------  213
Несбывшиеся надежды  ------------------------------  242
Бегут колёса на восток  ------------------------------   260
Служба продолжается  --------------------------------  269
До свидания, Владивосток!  -------------------------  285
Щербаков, Малкиев и другие  ---------------------- 304
Идёт «война холодная». Подводная война!  ----- 321
Последний год. Он трудный самый!  -------------- 343
Надейся и жди!  ------------------------------------------ 360



 

«Под крылом Ангела-хранителя» - остросюжетный роман-откровение о кипучих страстях, невзгодах и лишениях, благополучии и рискованных приключениях. В своём одиночном плавании по «жизни-реке» автор делится воспоминаниями с незримым собеседником, поверяя воображаемому читателю дневника сокровенные тайны души и размышления, порой, сумбурные, но идущие от сердца, о предназначении Человека на Земле, о сущности бытия.
На фоне окружающей автора действительности развиваются события детства, юности, зрелых и преклонных лет. Любовные интриги, захватывающие воображение эпизоды службы на подводной лодке, красочные сцены охоты на китов и диких зверей, яркие картины природы, мастерское описание моря, глубина чувств людских взаимоотношений, проявление стойкости и мужества нашли отражение в этом удивительном, и без сомнения, уникальном произведении. В нём с убедительной непосредственностью прослеживается тернистый путь грешника, с покаянием пришедшего к истинной вере в Бога.
«Под крылом Ангела-хранителя» - философско-приключенческий роман-исповедь отшельника, плывущего по реке-жизни,  трилогия книг: «Жизнь - река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние». Они бесспорно найдут реального читателя.
Откройте книгу на первой странице и будьте уверены: Вы дочитаете её до конца.

















                Геннадий Гусаченко
          

             
               


         Под крылом  Ангела-хранителя
      
       Исповедь отшельника, плывущего в Никуда
                Книга третья
               
                Покаяние
               

               

                Бердск

                2010
               
               
Покаяние


 
            
Ударил, ударил выстрел меткий,
И вспенилась, и вспенилась вода,
Недаром, недаром наши предки
Открыли, открыли путь сюда.
И хоть у нас сноровка, сноровка, сноровка,
Но справиться с волной, с волной, с волной
  В Антарктике не просто, не просто, не просто,
С добычей китобой. С добычей, китобой!
Далеко от родных берегов
В океане скиталец морей.
Китобой к испытаньям готов
И о Родине помнит своей.
                (Марш китобоев)
           Тетрадь  пятая. «Alma mater».

«Скрываясь в неведомой дали, мимо проплывали суда…
Я вослед кораблю, что за островом в бухте Акаси предрассветной порой исчезает, туманом сокрытый, устремляюсь нынче душою…»
(Нидзё,  «Непрошенная повесть», Япония, 1408 г.)

       На «Советском  Союзе»

Перед тем, как проснуться, я не ворочался с боку на бок, не крутился, дрыгая замлевшими ногами, - просто открыл глаза и тотчас зажмурился от ударившего в лицо яркого солнечного луча.
В моей походной жизни, близкой к спартанской, в этот утренний час мне не требовалось, подобно большинству людей, проснувшихся в мягких постелях на кроватях, диванах, софах, кушетках, шарить вокруг себя в поисках ночных туфель на пушистом белоснежно-курчавом коврике из меха овцы.
Чтобы ощутить внешний мир, не нужно было прислушиваться к шуму водопроводного крана в ванной и шелестящему свисту смывного бачка в туалете, к шлёпанью тапочек жены и бряканью посуды в кухне.
Я вспомнил, как вчера, в потёмках ночи засунул в планшет исписанную от корки до корки толстую дневниковую тетрадь, уже в полузабытьи выключил фонарик.
И сейчас, проснувшись, сразу ощутил себя во времени и пространстве, готовым продолжать плавание и прерванное сном романтическое повествование о жизни странствующего отшельника, каковым стал после многих лет учения, бесплодных поисков самого себя в круговертях мудрёной, но, если глубже вникнуть, – суетной жизни.
Сегодня 28 июня. Четверг, 45-й день моего одиночного плавания  на плоту-катамаране вниз по Оби. На Крайний Север, в тундровое Заполярье, в снежную Арктику.
В неведомое сказочное Лукоморье бегу я от мирской суеты к белым медведям и птичьим базарам.
Совсем рядом плещется, шумит великая сибирская река.

Рассвет вставал над Обью.
Где-то поблизости жалобно попискивает маленький длинноносик-куличёк. Мохнатый золотисто-чёрный шмель бьётся о стенки палатки. Нудно ноет возле уха комар.
Призывный трубно-звонкий лебединый крик доносится издалека: мой добрый Ангел! Слышу тебя!
Жгучее солнце, просвечивая брезент, подобралось к открытому пологу палатки, заблистало прямо в глаза.
Уклоняясь от ослепительного света, бьющего через открытый полог палатки, я прикрыл глаза, нежась в горячих солнечных лучах, растягивая удовольствие последних минут. Щедроты солнца проливались в душу, наполняя её светлой радостью.
С улыбкой блаженства я чувствовал себя беспечным путешествеником, плывущим на плоту без цели и задач. В Никуда.
Мысленно взирая окружавший меня бескрайний водный простор с высоты пролетевшей надо мной лебединой стаи, я осознавал себя хозяином этого огромного, необозримого взглядом пространства, представлявшего собой во множестве торчащие из воды вершины кустов и деревьев, залитых половодьем, тальниковые островки, плёсы, протоки. В этом затерянном от цивилизации нетронутом мире я - ненормальный чудик и странствующий отшельник-романтик один его властитель и повелитель: долго ещё не сунутся сюда «нормальные». Что им здесь делать? Что они здесь забыли? Где пятизвёздочные отели? Где комфорт и удобства для отдыха? Где рестораны, пляжи, сауны, площадки для гольфа? Ничего нет!  А потому и рож самодовольных, наглых, хамоватых, вольяжно-развязных здесь нет.
Господи! Сделай так, чтобы жадные до нефти и газа грабители никогда бы не пришли сюда, не порушили бы этот прекрасный, очаровательный своей дикостью северный край, такой с виду величественный и вечный, но такой ранимый и хрупкий! Господи, отними память у алчных и безжалостных истязателей  природы, сохрани то, что осталось на Земле нетронутым  загребущей варварской рукой!
«Полной ненавистью ненавижу их; враги они мне». Библия, «Псалтирь», псалом Давида 138, (22).
«Восстань, Господи, во гневе Твоём; подвигнись против неистовства врагов моих, пробудись для меня на суд, который Ты заповедал». Библия, псалом 7, (7).
«Господи! Да не постыжусь, что я к Тебе взываю; нечестивые же да посрамятся, да умолкнут в аде». Библия, «Псалтирь», псалом Давида 30, (18).
Я дотянулся до полога и прикрыл его. Полежу ещё! Скрытый свет, лившийся сквозь стенки и щели палатки, высвечивал глянец планшета, зелёно-синий бок рюкзака и жёлтый корпус радиоприёмника,  отражался в никеле фонаря и термоса, дрожал на алюминии котелка, струился на постель.
Хорошо лежать просто так и думать… Совершать экскурс в прошлое…
…Когда торпедный электрик с нашей подводной лодки К-136 Владька Рюмшин, хлюпая расквашенным носом, вернул мне украденную у меня нейлоновую японскую тенниску радужной расцветки, радости моей не было предела. И то правда – очень уж привлекательно я в ней смотрелся.
Конечно, каждый сам себе нравится, особенно, на фотографиях юных лет, но  не каждый, словно Нарцисс, любуется своим отражением. То нос картошкой, то губы вареники. Волосёнки жиденькие на голове или уши оттопыренные торчат. Глаза бесцветные под белесыми ресницами смотрят невыразительно. Конопушки, веснушки, родинки – да мало ли других изъянов на лице?!
 А я глядел в зеркало вполне довольный собой: не Ален Делон, но паренёк симпатичный, девчонкам нравлюсь, факт. Пора показать себя и на людей посмотреть.
Сбрызнув тенниску «Шипром», я вышел из каюты и поднялся наверх.
Модная тенниска в сочетании с приятной внешностью придавала уверенности прогулкам по просторной палубе «Советского Союза». Но праздное шатание по коридорам лайнера, однообразный свинцово-серый пейзаж Берингова моря скоро наскучили, да и прохладно было на верхней палубе, и я спустился вниз, на «улицу Ленинскую» - так на «Советском Союзе» называли длинный проход между каютами третьего класса.
Напомню, что это бывшее германское пассажирское судно, ранее называлось «Ganza» и досталось нашей стране в качестве трофея.  Когда-то здесь прогуливались важные немецкие тузы: фашистские генералы, нацистские вожди. Теперь здесь прохаживались расфуфыренные уборщицы кают – номерные, официантки, работницы камбуза, медики и прочие девицы и молодящиеся дамы из судовой обслуги лайнера. Они надеялись подцепить на ночку-другую красавчика-отпускника. Офицерика, рыбака-промысловика или лётчика с полным карманом денег. А если повезёт, то и выйти замуж. Последнее, впрочем, не входило в планы молодых и резвых морячков, заполонивших судно. Дорвавшиеся до свободы  служивые, блистая морской формой, пожирали взглядами выставленный напоказ «товар» на «Ленинской». Выбор большой, но у простого солдата или матроса, уволенного в запас, значительно меньше шансов против сияющих офицеров и моряков комсостава. Однако, будем посмотреть…
Центральный коридор с множеством боковых трапов, украшенных резными перилами, заканчивался входом в кинозал.
От нечего делать я пошёл смотреть фильм. В дверях меня остановила миловидная женщина лет двадцати восьми с короткой стрижкой тёмно-русых волос.   Бросив короткий взгляд на мои флотские брюки, она, не приняв во внимание тенниску «на выпуск», безошибочно угадала, кто стоит перед ней.
- Ваш билетик, товарищ матрос?! – обнажая в улыбке золотые коронки зубов, спросила контролёр-билетёр. Улыбаясь сочными, накрашенными перламутровой помадой губами, поигрывая ключиком от каюты, чуть насмешливо спросила она, продолжая разглядывать меня, как смотрят на шаловливого котёнка, прежде чем схватить его.
- А что, разве для военнослужащих вход платный? – «включил я дурака».
- Да уж такого симпатюльку так пропущу, - кокетливо ответила она. – Демобилизованный, что ли?
- Да нет ещё… Еду во Владивосток сдавать экзамены в университет. Поступлю – тогда и службе конец.
- Во Владивосток? – зыркнула на меня зелёными глазами контролёр, отрывая между тем корешки билетов у кинозрителей, спешащих занять укромные места, где можно целоваться в темноте.
- Да, на отделение японского языка, - толкаясь в проходе и мешая входящим, ответил я, поймав себя на мысли, что любуюсь ложбинкой на её слегка декольтированной белой груди.
- Ну, так я пройду? – сделал я робкую попытку протиснуться в зал вслед за плюгавеньким сухопутным лейтенантом, ведомым за руку тучной пассией с «улицы Ленинской».
- А едешь к кому? К папе с мамой? – с загадочной улыбкой придержала меня за подол тенниски хозяйка кинозала.
- Да, нет… Мои родители в Сибири… Так, в квартире камчатской учительницы  пока надеюсь перетолкаться…
Её глаза вспыхнули, щёки зарделись. А я не мог оторвать своих глаз от её открытых плеч. Присосаться бы к ним губами, утопить лицо в этой бросающей в жар ложбинке и целовать, целовать…
Она перехватила мой страждущий взгляд, и, видимо, чётко определила ход мыслей матросика, ищущего женской ласки.
Свет в кинозале погас. Влюблённые парочки, пожимая руки и всё другое, склонились для поцелуев.
Билетёрша прикрыла дверь передо мной.
- Фильм старый… «Баллада о солдате»… Не видел, что ли?
- Видел…
- Ну, так давай лучше по «Ленинской» пройдёмся… Меня Валей зовут.
- А я Гена.
- Сладкое имя. Конфетка… Как и ты сам. – Она зажмурилась и часто-часто постучала мелкими ровными зубками:
- Ам-ам… Съем тебя!
Подхватила меня под руку и повела по длинному межкаютному коридору, у стен которого со скучающим видом не солоно хлебавши стояли те, кто ждал царевну-Лебедь или царевича Гвидона. Валя с гордым видом, словно на подиуме, простучала шпильками туфель.
Под молчаливо-завистливые взгляды «ленинцев» миновали мы длинный коридор и поднялись на шлюпочную палубу.
Уже стемнело. В свете топовых огней мы стояли некоторое время, стиснутые обоюдными объятиями, слившись в долгом поцелуе.
- Всё, - сказала она. - Не могу больше…
- Да, - согласился я… - Ветрено… И прохладно…
- Конфетка! Ты, что, не понял? Терпенья нет! Салажо-онок! – залилась она смехом. – Пошли скорее!
Заведуя кинозалом лайнера, ей не составило труда взять у номерной ключ от самой дорогой каюты люкс-класса, в роскошных аппартаментах которой когда-то занимались любовью высокопоставленные особы германского рейха.
 С широченной кровати красного дерева, инкрустированной слоновой костью, застеленной шикарными простынями, расшитыми по краям тончайшим инеем кружев, неслышно опустилась  на ворсистый ковёр тенниска, шмякнулся вместе со штанами флотский ремень. Туда же полетели туфли на шпильках-«гвоздиках», трикотиновое платье и прочие прибамбасы секс-озабоченной труженицы кинопроката из Дальневосточного морского пароходства.
Сквозь тонкий нежно-розовый нейлон «комбинашки» виднелись очертания нагого тела. Не владея собой, я обхватил его, горячее и податливое, чувствуя, как оно тает в моих объятиях. Прикоснулся губами к её губам, и лёгкая дрожь пробежала по ней. Щёки Валентины порозовели, миловидное лицо с завитками волос у висков запылало, и глаза заблестели от возбуждения. Желание разгоралось в ней диким пламенем. Охваченная не сдерживаемыми эмоциями, разомлевшая, она схватила мою руку и прижала к груди. Ощущая, как и сам наливаюсь теплом, исходящим от упругой выпуклости, я подумал, что никогда прежде не испытывал чего-либо настолько приятного и совершенного. Потерявшись в мире пьянящих ощущений, трепетал от прикосновений и поцелуев, от рвущихся из неё стонов страсти. Отдавшись на волю чувств, она отзывалась на каждое моё движение бурными ласками.
Прохладный ветерок колыхал шторку над открытым иллюминатором, приняв нас в свои объятья, успокаивал разгорячённые тела.
- Тебе приятно, мой мальчик? – приподнявшись надо мной, спросила она и щёлкнула кнопкой ночника. В рассеянно-розовом свете лампы, вспыхнувшей  в большой раковине, моему затуманенному взору предстало обнажённое красивое тело, очерченное безупречно правильными линиями. Скомканные простыни, разбросанная одежда. Цветастое покрывало из китайского натурального шёлка, столкнутое на пол, поблескивало золотистыми искорками. На бархатных оранжевых занавесях ширмы распустили хвосты парчовые павлины. Подушки, набитые лебяжьим пухом!
 И рядом с тобой горячая, осыпающая тебя поцелуями женщина, ничего не требующая взамен.
Незатухающий огонь угадывался в глубине её взгляда.
- Чего молчишь? Тебе хорошо со мной? – поглаживая меня, допытывалась она.
В ответ я выключил светильник, погружаясь в тёплые волны страсти с этой красивой, нежной и ласковой женщиной.
- А-ах, - в изнеможении простонала Валя. - А ты молодец! Опытный мужчина!
- Да ну-у… Какой там у меня опыт? А вот ты – да! Красавица! Знаешь ты кого мне напоминаешь?
- Кого-нибудь из твоих подружек? Да? А говоришь – неопытный.
- Спящую Данаю с картины художника Рембранта, вот кого!
- Вот как! Ну тогда ты…
- Аполлон Бельведерский?!
- Нет! Просто сладкая конфетка! Будешь моим любовником на время всей твоей учёбы, а я буду тебе помогать учиться:  красиво одевать тебя, обувать...
- А твой муж?
- Он китобой. Каждый год уходит в море на десять месяцев. А я без мужчины никак не могу. С ума схожу. Но теперь у меня есть ты. Алик, муж мой, на китобойной флотилии «Слава»  в путину ушёл, не скоро возвратится. Мой семилетний сынишка на Седанке у мамы. Вдвоём с тобой будем пить сладчайший напиток любви.   
- А как же твой кинозал?
- Да я всего на один рейс и пошла…Чтобы тебя найти! Пошли в душ!
Мы покувыркались в огромной ванне в шапках мыльной пены, освежились под прохладными струями душа. Обмотавшись махровыми фирменными полотенцами, упали в кожаное кресло, покрытое чехлом из белого шёлка, и пили из хрустальных бокалов болгарское вино «Бисер». Валя сидела у меня на коленях,  её обнажённая грудь касалась моего лица. Ухватив меня за шею, увлекла за собой на ковёр, по которому в разные времена толклись босыми ногами важные пассажиры «Ганзы»-«Советского Союза». Наконец, утомлённые приятной усталостью, повалились в кровать, и забросив ноги друг на друга, заснули крепчайшим сном.
Когда мы проснулись, на палубе слышались крики, топот, грохот якорных цепей и брашпилей, завыванье сирен буксиров.
Океанский лайнер «Советский Союз», благополучно совершив рейс из Петропавловска-Камчатского, швартовался к морскому вокзалу Владивостока.
 
                Восток – дело тонкое.

Остров Назинский… Я не намеревался приставать к нему. Тем более, ночевать на чвакающем под ногами берегу. Если бы не маленький бурый комочек, бултыхающийся на сучковатом бревне посреди реки. Я не сразу понял, что это зайчонок. Малыш, обречённый на гибель, прижав уши, проплывал мимо. У меня сжалось сердце при виде удручающего положения, в котором оказалось несчастное животное. Выручить его из беды было моей первой мыслью, но как? Ствол дерева белел ободранными острыми сучьями, и приближаться к нему, раскачиваясь на волнах, было крайне опасно.
Рискуя пропороть борта лодок, я сделал несколько безуспешных попыток схватить зайчонка за уши. Всякий раз, как мне удавалось подплыть ближе, глупыш испуганно перескакивал вперёд или назад.
Я уже хотел оставить бесплодную затею по спасению ушастого пленника наводнения, но заметил, что река поворачивает влево, и течение тащит нас к острову.
Неожиданно оказавшись в роли деда Мазая, я подналёг на вёсла, чтобы обогнать заячий ковчег и выбраться на мелководье раньше, чем рядом проплывёт берёзовая коряжина. Едва успел завести плот на травянистую отмель, как плавунья с шумным плеском проелозила по кромке берега, подминая ветвями и корнями осоковые кочки. Стремнина уже разворачивала её, направляя по течению. Не мешкая ни секунды, шлёпая в ботинках по колена в воде, я подскочил к ней, схватил за уши мокрого, дрыгавшего лапами зайчонка и вернулся к плоту. И вовремя. «Дика» на метр-другой уже оттащило назад, и не подбеги я к нему, всё могло окончиться плачевно: в реку не бросишься в одежде,  не догонишь на глазах уплывающий плот. С радостью я вскочил на него, засунул испуганного зайчишку-плутишку в рюкзак и взялся за вёсла. Однако, течение в этом месте настолько сильно, что я никак не мог отгрести от прибрежных кустов, обрушившихся в воду деревьев, и ещё целый час огибал остров, подбирая подходящее место для высадки.
К вечеру я присмотрел взгорок, и не раздумывая, направил плот к нему. Здесь я выпустил из рюкзака длинноухого «мореплавателя», тотчас ускакавшего в тальниковые заросли. Поставил палатку, приготовил дрова для костра, переоделся в сухую одежду, переобулся в «болотники» и отправился на прогулку по острову Назинскому неспеша размять ноги, подышать чистейшим воздухом томского севера, приправленного луговым ароматом. 
Зелёный цветистый луг на поверку оказался мокрой почвой, из которой под ногами выдавливалась вода. Здесь было полно утиных гнёзд. Первые ранние кладки яиц затопила разлившаяся на сотни километров река. Утки устроили на острове  новые кладки яиц и теперь в безопасности высиживали их. Изредка они взлетали из-под ног с недовольным кряканьем, но, сделав круг, скоро возвращались на гнезда.
Я брёл по острову, где оказался случайно в силу вышеназванных обстоятельств, и непонятная тревога давлела на меня.
Что это? Повсюду повалившиеся столбы с колючей проволокой, какие-то вросшие в землю бараки, сквозь прогнившие крыши проросли кусты калины, черёмухи и тальника.  Почерневшие, трухлявые доски не то помоста с будкой, не то сторожевой вышки.     Из зарослей шиповника торчит ржавый турник. Заросшая высоким дудником груда сложенных в штабель узких солдатских коек. Никель на их спинках облез, металлические рамы покрылись мхом. Мёртвое запустение во дворе заброшенных строений, сооружённых здесь, судя по всему, очень давно. Непонятно только: для чего и от кого  они обносились колючей проволокой в этом совершенно безлюдном месте? Непохоже, чтобы это была ферма или загон для скота. Или охотбаза. Мрачные оконные проёмы с давно выпавшими из них сгнившими рамами с трудом угадывались через чащу ветвей, выглядывавших изнутри. У входов в эти не то сараи, не то жилища вместо дверей теперь высились толстые вязы.
- Сколько же лет прошло, прежде чем на этом бугорке, некогда бывшим крыльцом, выросли деревья?, - вслух размышлял я, с трудом раздвигая ветви природных часовых, заслонившие вход в барак с развалинами кирпичных печей. Оловянные,  алюминиевые чашки, подёрнутые мхом, плоские тарелки, горками составленные под стеной, выглядывали из зарослей крапивы. Очевидно, здесь была столовая.  Я освободил от мха одну из них, протёр пучком травы. На донышке отчётливо проступила надпись: «З-д Металлист  1935».
С опаской поглядывая на прогнувшийся потолок, сохранивший кое-где пятна  известковой побелки, я выбрался наружу с обыкновенной алюминиевой миской, за временем лет ставшей раритетом. Только зачем она мне? Походной посуды мне и своей достаточно. Поразмыслив, я зашвырнул миску, направляясь к другому бараку. Страсть археолога проснулась во мне. Или простое любопытство, сопряжённое с волнением и боязнью, подвигало меня проникнуть в тайну этого странного объекта.
В следующем бараке, низком и длинном, с прогнившим полом, с двумя грубо  отёсанными  брёвнами, служившими, видимо, парадными колоннами, готовыми уже вот-вот рухнуть, под слоем мшистых досок и обвалившейся штукатурки я обнаружил сопревшую, слежавшуюся в плотные комки бумагу. Бесформенная масса трухи, некогда бывшей книгами. А вот и остатки стеллажей – ржавые каркасы, покрытые рыжеватым мелким мхом. Что здесь было? Библиотека? Изба-читальня?
Роясь в куче неразделяемых рыхло-прелых листов, я не терял надежду отыскать в ней что-нибудь более-менее сохранившееся. И старания мои были вознаграждены «Мёртвыми душами» Н.В.Гоголя, «Обломовым» И.А.Гончарова и «Евгением Онегиным» А.С.Пушкина.  Без обложек, источенные мышами по краям страниц, под листом оцинкованной жести эти ветхие книги преданно берегли в печатных словах мысли великих классиков русской литературы. На их титульных листах значился 1938-й год.
Чьи руки прикасались к этим скромно изданным книгам? Кто вчитывался в эти полинялые строки? Кто пробегал глазами по их корешкам, блестевшим бронзой названий? Кто коротал с ними непроглядную вьюжную ночь при свете коптилки у горячей печурки?
Может быть, этот «кто-то»  нашёл последний приют на гнетущем душу острове под одним из бугорков, что попадались мне на пути к баракам?
Я снял с себя камуфляжную куртку, бережно завернул в неё свои находки и вернулся к плоту.
Тихий тёплый вечер обещал ночь без дождя.
Быстро темнело. Пламя костра, возле которого я устроился на перевёрнутом вверх дном ведре с картой на коленях, высвечивало плот-катамаран, палатку, блики его отражались в реке.
Я развернул карту, надел очки и вгляделся в её замысловатые узоры, прикинул циркулем пройденное расстояние, ножка которого остановилась на крохотном зелёном пятачке. «о. Назинский», - прочитал я и невольно втянул голову в плечи: так вот куда занесла меня нелёгкая! Остров Смерти, как называют его аборигены этих мест! О том, что на острове Назинском располагался в годы сталинских репрессий лагерь политзаключённых, я слышал давно. Но вот воочию увидел его, представил лай сторожевых собак, окрики конвоиров, согбенные спины худых, понуро бредущих людей, морозную звёздную ночь, вышки с часовыми в окружении заснеженных болот, и жуткая оторопь мурашками пробежала по телу.
Мне расхотелось сидеть у костра. Я подбросил в него мокрого плавника, чтобы дым отгонял комаров, нырнул в палатку и скоро заснул…
…Забрезжил рассвет. И вот новый день и новая пища – на сей раз – для размышлений, поскольку основная еда у меня по-прежнему лапша «Роллтон». И первая запись в дневнике:
 «29-е июня, пятница, 11.00. Описывать, не мудрствуя лукаво то, чему был свидетелем». Кажется, я уже когда-то слышал эти слова. А может, они мои собственные? Но прежде, чем обратиться к далёким событиям столь же далёкой моей молодости, свидетелем которых был, вернусь в день сегодняшний, который не радует погодой. Вчерашний тихий и тёплый вечер, не предвещавший ненастья, оказался обманчив. Всю ночь косые струи моросящего дождя шуршали по целлофану, накинутому на палатку.  Льёт дождь и сейчас.
12.30. Прогудел моторами «Метеор-182», из Александровского на Каргасок пошёл. В салоне теплохода дремлют пассажиры. Нет им дела до седобородого старикашки-романтика, потерявшего страх, чтобы отчаяться на одиночное плавание на плоту из двух резиновых лодок. И уж подавно глубоко начхать им на исповедь странствующего отшельника, на его последнюю попытку рассказать мнимому читателю о плавании по реке-жизни.
15.10. Подшил пуговицы, заштопал носки. Решил пообедать остатками вчерашнего ужина, но каша испортилась, выбросил. Допил кисель, с тем и пойду дальше, потому что сидеть в палатке в ожидании погоды уже надоело. Донимают комары. Надел прорезиненный костюм, сапоги. Собираю и складываю на катамаран вещи.
Небо в грязных тёмно-серых облаках. Река пенится волнами, свежий ветер  срывает верхушки с их гребней. Ворона нескладно машет крыльями, словно и не летит вовсе, а неуёмный ветер швыряет её и тряпкой несёт над сырым лесом. Сильный ветер – предвестник солнца, голубого неба и зноя. Он разгонит тучи.
15.30. При ужасном волнении на реке покидаю травянистый берег печального острова Назинский - острова страданий безвестных узников. Виновных или безвинных, поди теперь разбери?!
 Вспомнилось капустное поле совхоза «Женьшень» в Анучинском районе Приморского края и его главный агроном – высокий, худой,  немногословный мужчина с белой как у луня головой.
Отряжённый редактором газеты «Восход» Волосастовым Виктором Сергеевичем в качестве корреспондента сельхозотдела, я приехал в «Женьшень» взять интервью у этого знатного полевода, вырастившего большой урожай капусты.  Невиданной величины тугие кочаны красовались в кузовах автомобилей, увозящих капусту с поля.
- Как вам удалось получить такую крупную капусту? – спрашиваю.
- Эка невидаль! – отвечает агроном. – В «Гулаге», бывало, и получше выращивал. В Томской области «двадцатку» отбыл…
И он поведал мне ужасную историю своей безрадостной жизни, в которой вместо счастливого смеха было много слёз. 
- Весной тридцать седьмого… В конце апреля… Ещё кое-где снег лежал на полях, - спокойно начал свой рассказ агроном. – Сосед вечерком пришёл ко мне. Сидим, пьём самогонку. Ну, я возьми и скажи: «Райком сеять заставляет, а земля не отошла  от зимы, не прогрелась. Нельзя в такую холодную пашню семена бросать, замрут и не взойдут. Да разве в райкоме понимают? Им отчитаться перед обкомом надо».  А сосед и говорит мне: «А что они там в обкоме понимают? Им бы Сталину поскорее доложить!». Ну, я возьми и скажи: «А Сталин знает когда сеять? Сидя в Кремле, он, что, разбирается в агрономических сроках нашего района?!». Тут сосед и отвечает мне: «Верно, Степан Иваныч, какого хрена Сталин понимает в весеннем севе? А райкомовские да обкомовские подумали бы своими глупыми башками, что сейчас зерно в землю бросать – только губить!». Сказал так и домой засобирался.  Проводил я его и думаю: «Надо бы пойти в район, заявить на соседа в ГПУ. Не то он на меня вперёд заявит. Больно много языками натрепали». Выглянул я на улицу: ночь беспросветная, грязь, распутица, мокрый снег валит. А до района двадцать километров чапать… Уехать не на чем… Не пойдёт сосед в такую погоду стучать на меня… И лёг я спать. А под утро гэпэушники нагрянули. «Собирайся!» – приказали мне. Я только и успел сказать жене: «Не жди, выходи замуж». Она глаза вытаращила, ничего не понимает. Забрали меня. Десять лет без права переписки всучили. Не поленился сосед в ту ночь… А я за свою лень почти двадцать лет отсидел. В пятьдесят шестом году реабилитировали. После хрущёвского выступления на двадцатом партсъезде о культе личности Сталина освободили меня.
- Что ж потом? – спросил я, поражённый услышанным, а главное, спокойствием, с которым человек рассказывал о своей несчастной судьбе.
- А что потом? Приехал домой… В Колывань. У жены новый муж, взрослые дети.  Я им – никто. Посидели втроём обнявшись, поплакали. И всё… Уехал я из Сибири на Дальний Восток…
- Вы обещали про капусту рассказать, - напомнил я бывшему политзэку.
- Да то в зоне… Как узнали там, что я агроном, велели овощами заниматься. Выращивал свеклу, морковь, картофель, капусту, помидоры, горох, лук… Во время войны в том лагере очень голодно было. Зэки как мухи дохли… А я на поле украдкой овощами питался. Так и выжил…
- Ну, а сосед?! Встречали его?
- Убила его жена в пьяном скандале, утюгом навернула по лбу…
…Эх-ма! Тру-ля-ля! У одних – судьбы, у других – судьбишки. Кто – люди, а кто – людишки. Кому дела вершить, а кому делишки творить… И гласит заповедь Божия: «Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна». Исход, гл.20, Второзаконие, гл 5.
16.45. Не волны, а огромные валы поднимают и швыряют вниз катамаран. Скрипят скобы. Ветер с дождём треплет флажок на мачте, готовый разорвать его в клочья, швыряет в лицо брызги белой пены, терзает брезент на лодках и упрямо теснит меня к тальникам правого берега.
Попадаю в какую-то узкую протоку, защищённую с обоих стороной плотными тальниковыми стенами. Здесь полное безветрие. Моросит дождь. Гладкая река течёт тихо и спокойно.
Устало бросаю вёсла. Закрываю глаза. Благодать!
Ещё несколько минут назад меня швыряло на волнах, ветер выл, и что-то жутковато-гаденькое заползало в душу, оторопь сжимала сердце, мокрым становилось тело, дыхание прерывистым, и только руки, словно чужие, сами по себе без остановки мотали вёслами.  И то был страх. Безотчётный, подсознательный, подленький.
Блаженство скоро кончилось. Вышел снова на Обь. Ветер понемногу стихает.
17.50. Прошёл речной знак «1805-й км.».
Иду вблизи обрывистого правого берега с нависшими над водой деревьями, подмытыми течением и готовыми рухнуть.
!8.00. Пристаю под глинистым обрывом у лесосклада. Беспорядочное нагромождение старых бревён и досок. Хватит дров для костра!.
Поднимаюсь на обрыв и ноги тотчас утопают по колена в мягком пушистом мху, покрытом неизвестными мне белыми цветочками, пахнущими хвоей.
На ровной местности редкие худосочные ёлки с подгоревшими снизу сухими стволами. И как изваяние, чёткий профиль грациозного лося, застывшее на малиновом фоне заката в сотне шагов от меня. Я крикнул, помахал шляпой. Лось двинулся в бескрайнюю ширь простиравшегося впереди болота, легко, будто по твёрдому месту, побежал и скоро исчез в дальнем ельнике. 
Вот оно, очарование Севера!
Неподалеку от меня высокий, красный, четырёхугольный знак, установленный для капитанов-речников.
Дождь перестал. Облачно. Всё в белесой дымке. Воздух сырой.  Костёр развожу с  трудом. Мокрая береста долго не загоралась даже от спецназовских спичек. Ставлю палатку, готовлю ужин: суп из пакета «Рисовый, с курицей», кисель «Клубничный», лапша «Роллтон». 
Пасмурный и скушный выдался денёк.
Болят натруженные плечи, ноют суставы в локтях. Одно утешение: на сухом месте, на мягком мху, напоминающем перину,  под песни «Радио России» отдыхаю я в тепле и сытости. Посвечивая фонариком, делаю пометки в записной книжке о пройденном пути, сверяюсь с картой.
Сине-фиолетовая ночь нависла над глухоманью тундры. Ещё один день плавания позади. Ещё на десяток-другой километров стала короче река-жизнь.
Однако, пора «включать машину времени». Закрываю глаза и мысленно нажимаю на пульте кнопку с надписью «Июль, 1965».
И… поехали!
У входа в здание Дальневосточного государственного университета, в фойе, в длинных коридорах его, устланных паркетными полами, толпятся озабоченного вида юноши и девушки с «дипломатами»,  сумками, портфелями, с тетрадками, книжками, блокнотами. Осаждают двери приёмной комиссии. Списывают с доски объявлений расписания консультаций и экзаменов. Суетятся, торопятся, спешат.
Абитуриенты…
Многие не поступят, но живут надеждой на золотые медали и хорошие знания. На удачные билеты и шпаргалки. На знакомства пап, мам и протеже влиятельных родственников. На взятки и дорогие подарки.
Толкутся простаки из деревенских школ в серых пиджаках и клетчатых рубахах,  в скромных самошитых юбках и дешёвых кофтах - будущие педагоги: географы, литераторы, историки, биологи.
Бухают по коридорам кованые кирзовые сапоги солдат-дембелей, пожелавших стать физиками, математиками, океанологами.
Мягко ступают в лакированных кожаных туфлях франтовато одетые сынки высокопоставленных чинуш и парсоветских бонз, подавших заявления на юридический факультет, на отделения журналистики и востоковедения. Держатся высомерно и обособленно: сказывается барское воспитание, уверены, что займут прокурорские и судейские кресла, кабинеты редакторов и послов.
Цокают шпильками городские  модницы – вчерашние десятиклассницы. Этим хоть куда – лишь бы студентками стать, а там… выйти удачно замуж, забросить диплом на пыльную полку.
А пока бойкие, пробивные  мамаши, более уверенные в себе, чем ненаглядные чада, в чём-то убеждают их, утешают, нервно теребят платочки, заглядывают в двери приёмной комнаты, сверлят глазами проходящих преподавателей, доцентов, профессоров.
ДВГУ – «Alma mater» Владивостока, основан в 1920 году. Среди студентов Приморья известен под именем «Дуга». Поскольку женский пол заметно преобладает  в стенах этого престижного учебного заведения, моряки, военные и горожане  прозвали его «ЦПХ» - «Центральное п… хранилище».
Из этого неисчерпаемого кладезя образованных жён бравые женихи в погонах черпают невест и увозят  туда, «где Макар телят не пас». Полярные снега Чукотки, сопки Камчатки и Курил для юных мечтательниц ещё впереди, и  одна мысль гложет их: «Сдам  или нет?»
 Вот куда на неравную схватку интеллектуалов и профанов, эрудитов и тупарей, блатных и никому не известных простофиль направил я свои стопы прямо с морвокзала.
Во флотской форме и с коричневым дермантиновым чемоданом, преисполненный радостью долгожданной встречи с храмом наук, ввалился в кабинет секретаря приёмной комиссии, где, как скоро понял, меня не ждали. Сдерживаемая весёлость потухла во мне, лишь я переступил порог кабинета.
Тучная, необъёмная дама, холодная как глыба айсберга, встретила вынужденно-любезно со стандартной улыбкой на ледяном лице. Ответственное положение обязывало её держать на расстоянии штурмующих кабинет многочисленных просителей, намекавших на готовность предложить различные услуги в обмен на помощь при сдаче экзаменов.
- Молодой человек! Здесь не багажная кладовая! – охладила она мой пыл. Равнодушным тоном спросив фамилию, порылась в папках, нашла экзаменационный лист, не слишком почтительно подала мне. Да это и понятно: таких как я – в очереди не счесть, и все рвутся к ней со страстью голодающего получить хлебную карточку.
- Ну-с, молодой человек, желаю успешной сдачи экзаменов, - с холодной учтивостью проговорила она. -  И впредь заходите без чемодана. -  Ну-с,  что ещё? 
Я, не слишком полагаясь на свои знания, тяжело топтался на месте.
- Скажите, пожалуйста… Много желающих поступать на отделение японского языка? – неуверенно, извиняющимся тоном спросил я.
Громоздкий стул, принявший несоизмеримый с ним груз тела, резко скрипнул. На бесстрастном, ничего не выражающем лице дамы мучительно разошлись подведённые чёрным карандашом брови. В чертах его, в сжатых губах выразилось  глубокое удивление наивностью  сумасбродной идеи морячка подать заявление на самое престижное отделение. Блаженное неведение скромного абитуриента умилило её. Морщинки в тесной выемке между приподнятых грудей разошлись и подобрели. Тёмная синева пытливых глаз посветлела лазурью.
Наивность не порок, а свойство души, и потому неприступная наружность дамы сменилась выражением доброжелательности и снисходительности.
- Набираем группу из десяти студентов-японистов, - последовал ответ. – Подано четыреста с лишним  заявлений. Конкурс более сорока человек на место.
- Так много? – совершенно растерялся я.
- Что делать? – развела руками секретарь приёмной комиссии. - Восток – дело тонкое. Все хотят стать дипломатами, военными атташе, консулами, послами.
За распахнутым настежь окном шелестели листья дуба. Лёгкий ветерок играл каштановой прядью увядающей женщины, упрямо не признающей приближение неизбежной старости. Открытое спереди васильковое платье с короткими рукавами обнажало припудренные пухлые руки и шею с явной целью немного щегольнуть их воображаемой свежестью.
-  Может быть, пока не поздно, перебросить документы на другой факультет? На юрфак, к примеру, или на истфак?
 Я нерешительно переминался  с ноги на ногу, колеблясь в выборе жизненного пути. Одолевали сомнения: правильно ли сделал, сунувшись на японский? Откуда  было знать, что сюда ломится такая прорва умников?
- Доводите до конца ваш авантюрный замысел, - ответила она, кончиком носового платка подправляя помаду на губах и посматривая в маленькое зеркальце. Подняла на меня тщательно ухоженное лицо:
- Но помните: все четыре экзамена надо сдать только на пятёрки. И ни на один балл меньше! Иначе – никаких шансов. А не пройдёте по конкурсу на японский – по итогам экзаменов поступите на другой факультет.
Её синие глаза, с которыми хорошо гармонировали васильки на платье, смотрели на меня со скрытой усмешкой. Казалось, в них можно было прочесть: « И куда тебя несёт, недотёпу? С избранными не от мира сего решил потягаться?». Вслух же она посоветовала:
- Верьте в свои собственные силы, кто бы что ни говорил вам.
Я поверил. Я сдал. Английский язык, сочинение, русский язык и литературу, историю – все на пять. Двадцать баллов из двадцати возможных. Меня зачислили.   
1 сентября 1965 года я стал студентом-первокурсником отделения японского языка Дальневосточного государственного университета.
В аудитории я присмотрелся к тем, кто в беспощадной схватке наделённых властью людей с толстыми портфелями и кошельками пробил своему отпрыску место на студенческой скамье рядом со мной.
Счастливчиками оказались Пётр Григоренко, Юрий Кужель, Владимир Павлятенко, Константин Скакун, Владимир Кучук, Виктор Совастеев, Борис Шенвальд, Владимир Глущенко, Алексей Клименко и ещё две девушки, фамилии которых, к сожалению, не припомню. Одна из них невзрачная и бледная как моль. Другая – яркая, броская красавица-блондинка, стройная и неприступная как статуя.
Из них только один Совастеев, простой парнишка из Уссурийска – золотой медалист поступил ценой десятилетней школьной зубрёжки. Остальные – все без исключения – протеже. Например, отец Алика Клименко в то время был начальником  Приморского управления КГБ. Павлятенко оказался сынком сахалинского туза из облисполкома. У Кучука папа был крупным военачальником в Дальневосточном военном округе. Красавица-блондинка – дочь одного из бывших партийных вождей Приморского крайкома КПСС. Мать Владимира Глущенко работала зубным врачом в штабе ВВС Тихоокеанского флота, лечила там генералов-авиаторов, заодно нашёптывала на ушко одному-другому похлопотать за сына. «Лохматые руки» нашлись у Григоренко, Кужеля, Шенвальда, Скакуна и неприметной девчонки.
Большинство из них сторонились студентов-выходцев из простых семей, избегали общения с ними. Напыщенные прыщи-очкарики расхаживали в дорогих японских костюмах фирмы «Канэбо», размахивали супер-элитными «дипломатами» и «кейсами», как называли обтянутые замшей чемоданчики с шифрами-замочками. Сверкали бисерными галстуками, небрежно повязанными на белоснежных нейлоновых сорочках, блистали лакированными югославскими туфлями.
От этих пижонистых выбражуль я держался подальше. Ещё во время вступительных экзаменов подружился с Вовкой Глущенко. Высокий, интеллигентный, красивый парень нравился сдержанностью, серьёзностью, рассудительностью, надёжностью. Он уже успел немного поучиться в Московском военном институте иностранных языков, где изучал индонезийский. Что-то у него там не пошло, Вовку выперли, о чём он нисколько не сожалел. Мы подолгу гуляли по вечернему Владивостоку, строили планы, рассуждали,  находя между собой много общего. Особенно, наши интересы совпадали во взглядах на хорошеньких женщин. Неторопливые беседы о любви, браке, семейных отношениях и значении секса в этих насущных вопросах часто заканчивались практическим завершением теории знакомств.  Глущенко, как истый джентльмен, подражая литературным героям вестернов, приподнимал край шляпы, представлялся симпатичным незнакомкам:
- Фрэнк… А это мой друг Хуго.
Откуда, из какого романа Глущеко вычитал эти имена, не знаю. Какая мне разница? Хуго так Хуго… Я кланялся кивком головы. Далее следовало несколько фраз на раскатисто-звучном индонезийском. Такое галантное поведение производило впечатление на неискушённых молоденьких продавщиц, официанток кафе «Пингвин» и даже более опытных дам городского телеграфа, не избалованных правилами хорошего тона.
Девицы неподдельно смеялись, и тут жестом фокусника Вовка запускал пальцы в нагрудный карман жилета и вынимал билеты в кино.
- Я не спрашиваю, дамы, что вы делаете сегодня вечером, потому что знаю: мы идём с вами в «Голубой зал» кинотеатра «Комсомолец».
«Дамы» с напускной скромностью смущённо краснели  и… соглашались. После фильма свидания продолжались в квартирах подружек. Глущенко притаскивал громоздкий катушечный магнитофон «Айдас», что в значительной мере повышало наш общий имидж в глазах очаровательных простушек. Записи у моего приятеля тоже были модерновые. Не «Калинка-малинка». Песни Адриано Челентано, Мирей Матье, Джона Леннона и Пола Маккартни из рок-группы «Битлз»,  Ирвицы Шерфези, Шарля Азнавуи, Джо Дассена и других звёзд зарубежной эстрады. Плёнки часто рвались. Мы склеивали их уксусом, что не мешало  сближению в медленном танго под негромкое звучание волнующей музыки и  мигающий разноцветный свет.
 «Айдас», модные шляпы, жилеты и красотки, которым нравятся прилично одетые молодые люди, появятся у нас позже. Пока же мы шлындали в выходные дни в поисках случайного заработка. До первой стипендии было далеко, и мы были рады устроиться посудомойщиками, грузчиками, дворниками, чтобы иметь в кармане хоть копейку денег. Приближалась зима, следовало подумать об одежде и обуви, и если Вовка Глущенко мог рассчитывать на помощь матери, то мне приходилось надеяться только на самого себя.
В этот трудный месяц студенческого становления я получил неожиданный денежный перевод на пятьдесят рублей от земляка-новосибирца Игоря Ставицкого. По его инициативе экипаж К-136  собрал небольшую сумму и прислал мне, чем помог моему существованию на первых порах. Никогда не забыть мне той бескорыстной помощи боевых товарищей-подводников.
Стоял сентябрь.
Владивосток нежился в тепле золотой приморской осени. На трамвайной остановке мы читали объявление, сорванное Вовкой с забора. Оно гласило: «Требуются маляры для покраски склада на 36-м причале».
- Слушай, Хуго, сдаётся мне, это то, что нам нужно, - выразив на лице мыслящую физиономию, заключил Вовка. 
- Да, Фрэнк, - тем же тоном подтвердил я. – Кажется, на этом складе проблемы, где найти подходящих парней, умеющих держать в руке кисть. 
- В таком случае, Хуго, двинем стопы на 36-й причал.
Подковки курсантских сапог несостоявшегося военного атташе в Индонезии Вовки Глущенко высекали искры из асфальта тротуара. Застиранные бриджи, полинялая гимнастёрка с зелёными  следами погон, пилотка, засунутая под ремень, придавали ему вид бравого солдата Васи Тёркина, демобилизованного из армии.
Я выглядел не менее экстравагантно: флотские чёрные суконные брюки, ботинки с крючками и уже известная полосатая тенниска навыпуск с выглядывавшими из-за отворотов полосками тельника. Если к нашим нарядам прибавить гордость студентов-японистов, ещё не изучивших ни одного иероглифа, но уже мысленно гулявших по токийской Гиндзе, то представление будет полным. Приобнявшись,  два закадычных друга брели вниз по улице Первого мая, спускаясь на берег бухты Золотой Рог, на Комсомольскую пристань. Отсюда паромы и морские трамваи, завывая сиренами, отходят на острова Русский и Попова, в бухты Диомид и Анна, на полуостров Голдобина, в Находку и другие порты Приморья.
К слову сказать, улица Первого мая – а ныне Петра Великого - одна из первых во Владивостоке. Сейчас трудно представить, что в год основания города, в 1860 –м,  здесь протекал ручей, в котором водилась рыба.
На Комсомольской пристани мы разыскали контору, давшую объявление. Она оказалась рядом со  складом Военторга. На крыльце конторы трое неопределённого вида мужчин, небритых, в рабочих блузах, ругались с начальником базы.
- Сам паши за одну тыщу! Меньше, чем по пятисотке на брата получается. Дураков поищи лазить с кистью на такую верхотуру… Пошли, ребята!
Как мы поняли, они тоже приходили по объявлению, но их не устроила оплата. Мы же с радостью согласились, не очень представляя, что нас ожидает. Ещё бы! За тысячу рублей! На двоих по пятьсот! Такие деньжищи студенту! Ого!
Обшитый листовым железом склад был огромен. Высотой с трёхэтажный дом стометровой длины. Начальник базы распорядился выдать нам по комплекту спецодежды. Переодевшись, мы раскупоривали жестяные банки с зелёной краской, опорожняли их в большую бочку, размешивали, и наполнив ведро, прихватив кисти, закреплённые на длинных шестах, по лестнице забирались на крышу. Обвязавшись верёвкой, один из нас ложился на живот, свешивался с крыши вниз головой, макал кисть в подвешенное внизу ведро и елозил краской по ржавым стенам. Другой страховал напарника, удерживая за верёвку. С большим рвением мы принялись за работу, но через пару недель,  когда ещё оставалась не выкрашенной передняя стена склада, энтузиазма заметно поубавилось. Однако, страсть поскорее получить деньги, подгоняла нас.
Не обошлось без казусов и приключений.
Ранним воскресным утром, свежим и солнечным, к 36-му причалу подошёл паром с мыса Чуркина. Пассажиры, в основном, морские офицеры в кремовых сорочках, в фуражках с белым чехлом, с жёнами и детьми,  празднично разодетыми, высыпали на причал, торопясь в город. Походить по магазинам, посетить театр, цирк, сходить в кино. Отдохнуть, одним словом. А тут я со своей краской…
Только они ломанулись в проход рядом с передней стеной склада, как я возьми и вынь из ведра кисть. Не специально, конечно… Так, не подумавши… Ветер подхватил краску веером и отнёс на головы пассажиров, на их мундиры и нарядные платья. Что тут было! Визги, крики, угрозы достать нас и оторвать башки. И уж точно быть нам битыми, да спрятались на крыше, не видно снизу. И забраться к нам нельзя. Лестницу наверх затащили. Долго люди бегали вокруг склада, шумели, ругались, что испортили им выходой, да что могли мы поделать?! Не чистить же каждого ацетоном? Так почти час в страхе просидели на крыше, носа не высовывали.
А вечером, когда уставшие, перепачканные краской, сматывали верёвки и  мыли в растворителе кисти, к нам подвалили две размалёванные и подвыпившие обработчицы сельди с плавзавода. Бутылка водки в руках одной из них, непечатные слова в  устах другой говорили о том, что галантные манеры просоленным рыбачкам излишни: девицы, соскучившись  в промысловой путине по мужчинам, сами напрашивались на общение и тратить время на пустые тру-ля-ля явно не собирались. Разобрав по принципу: которая повыше – та Вовкина, мы повели их на Партизанский проспект, в дом номер двенадцать, где на первом этаже располагалась Приморская картинная галерея, а на втором, в пустой квартире секретаря парткомиссии 15-й эскадры подводных лодок капитана первого ранга Говорухи обитал я. Камчатские хозяева дали от неё ключи, сами обещали позже подъехать. Антураж «двушки» с раздельными комнатами составляли пара ужасно скрипучих коек с панцирными металлическими сетками, фанерный ящик вместо стола и старый расшатанный стул. Убогую обстановку дополняли допотопный холодильник «Саратов», отключенный из-за отсутствия в нём продуктов, драные обои с примитивным рисунком: блеклые коричневатые листья по выгоревшим на солнце  мелким жёлтым листочкам.  Выцветшая ситцевая занавеска на кухне, заменявшая мне полотенце, и небольшой аквариум на грубо сколоченном табурете. Вода в нём высохла, рыбки и водоросли погибли, стёкла покрылись сухой зеленоватой грязью.  На койках ни матрацев, ни подушек, ни одеял. Пришли мы голодные как бобики, но напрасно девицы хлопали дверцей холодильника: в нём давно мышь повесилась. И даже тараканы, не находя крошки хлеба, сбежали с кухни. Водку, принесённую морскими чувихами, мы выпили, занюхивая рукавом. Девицы пьяно лезли целоваться, но любовь не состоялась: слишком не адекватно вели себя наши гостьи. Путали туалет с ванной, блевали  и нечленораздельно бормотали, нехорошо поминая какого-то старпома Никишина.
- Слушай, Фрэнк, не намотать бы нам на винт от этих  тухлых камбал? Как считаешь, старина?
- Ты прав, Хуго. Поднимаем этих любвеобильных венер и выдворяем.
Секс-страдалицы заупрямились, зароптали:
- Ну, что вам жалко? За так… Мы же с вас денег не просим. Водку нашу вылакали, а теперь гоните! Импотенты хреновы! Козлы вонючие!
Еле выпроводили блудниц. С долгой вознёй и со скандалом. Шибко ругались они на лестничной площадке, привлекая внимание соседей. И тоже, как те пассажиры на причале, облитые поутру краской, грозились оторвать нам башки. И ещё кое-что…
Вовка Глущенко ушёл, но скоро раздался звонок в прихожей. Я открыл дверь. Думал, вернулся мой приятель, но то была недовольная произведённым шумом соседка – толстая бабища с упёртыми  в бока ручищами.
- Я-те ноги повырву, спички вставлю, студент, коли будешь безобразничать тутоте. Башку оторву, за одно место подвешу! Али милицию позову. Вот–те вправят мозги, будешь знать, как нарушать…
- Не надо милицию… Извините, больше не буду.
Бабища, громко ворча, удалилась, а я расстелил на полу матросский бушлат, в изголовье положил стопку учебников, взятых в универовской библиотеке, и раздевшись, голяком упал на непритязательного вида постель, крайне довольный пусть временным, но своим углом в большом городе.
В эту ночь я долго не мог уснуть. Мысли о прелестях Валентины Михалёвой будоражили, гоняли кровь. Я вскакивал, ополаскивался холодной водой, но душ взбодрил тело и разогнал сон. Лишь стоило мне на миг закрыть глаза, как мысленно взору представлялась обнажённая, ласкающая меня Валентина. Может, напрасно прогнали мы рыбачек, недавно вернувшихся из промысловой путины? На пищевой линии трудятся девчата, медкомиссии там проходят. Сбросил бы с себя дурной груз и спал бы сейчас легко и беззаботно.
Из-за учёбы, колымной работы совсем не оставалось времени посетить жену  китобоя, утомлённую ожиданием встречи с молодым любовником. Она, как и я, сгорала желанием новой страсти, и двери её уютной квартирки на улице Баляева были готовы распахнуться передо мной в любую минуту. Скоро мы закончим покраску этого чёртова склада, и горячие объятья примут бедного студента-япониста.
Через неделю начальник базы обошёл склад, из рыжего ставший грязно-зелёным, и остался весьма доволен работой студентов. Ещё бы! Подрядившись за низкую оплату, мы сэкономили в его карман кругленькую сумму. Он пригласил нас в кабинет, попросил расписаться в ведомости и тотчас выдал по пятьсот рублей.
Мы одурели от счастья, и конечно, потратили бы деньги на всякую чепуху, но, желая отблагодарить добросовестных студентов,    мудрый начальник пожалел нас и запустил в святая святых – в склад Военторга.
Наверно, и в пещере Али-бабы не было столько сокровищ, сколько таил их в себе неприметный с виду, обшарпанный склад, мимо которого ежедневно проходили тысячи владивостокцев, озабоченных поиском продуктов, предметов быта. А здесь! Чего только не было?! Шубы норковые и мутоновые. Костюмы, плащи, пальто импортные. Туфли и женские сапоги разных фасонов. Шляпы, шапки меховые из пыжика. Наборы косметики, ковры, чайные сервизы, стиральные и швейные машины, холодильники, электроплиты, цветные телевизоры и ещё многое другое..
- Берите в пределах своей зарплаты всё, что пожелаете, - предложил нам начальник базы. – Рекомендую приобрести кожаные лётные куртки. Чистый хром! И по госцене сравнительно не дорого: всего сто двадцать рублей. Туфли югославские со вставками из натуральной крокодиловой кожи. Перчатки английские на козьем меху. Шляпы из Германии. Костюмы польские с жилетами. Качественно и модно пошитые пальто рижкой фабрики. Шарфы из ирландской шерсти. Сорочки белые, шёлковые, с добавлением лавсана, не мнутся. Галстуки из Праги. Подарочные наборы французской косметики для ваших девушек и коробки конфет московской  фабрики «Красный Октябрь». Берите, парни. Только для вас такой выбор. Заслужили. Я и адмиралам столько товаров враз не продам. Дефицит!
Мы взяли всё, что нам предложил начальник базы. 
- Извините, а у вас есть чемоданы-«дипломаты», - спросил я, вспомнив чванливых однокашников.
Начальник базы снисходительно усмехнулся наивности студента.
- В Греции всё есть, - просто ответил он. – И чемоданчики тоже. Лишь бы ваших денег хватило рассчитаться.
Денег хватило. И даже немного осталось, чтобы купить Валентине три бархатисто-красных гладиолуса.
Очень сожалея, что сейчас не зима, и я не могу надеть на себя всё, что купил,  с огромным удовольствием надел костюмные брюки, белую сорочку и жилет, обул лакированные чёрные туфли, украшенные желтовато-коричневыми врезками. Ноги понесли на улицу Баляева.
На Ленинской, у сидящих возле трамвайной остановки бабуль, купил роскошные цветы. Хотелось идти медленно, чтобы все видели, как я выгляжу. Но никто не смотрел на меня. Шли толпы моряков торгового флота, прекрасно одетых, не обращавших внимания на парня с букетом. И я ускорил шаги.  Коробка конфет и косметический набор приятно утяжеляли мой чемоданчик. 
И вот он, блаженный миг счастья! Заветная кнопка звонка. Торопливые шаги в прихожей. Чуть приоткрытая дверь. На пороге она. Воровато выглядывает на лестничную площадку, хватает меня за руку, и я мигом оказываюсь в тесной прихожей. Дверь быстро захлопывается, и Валентина повисает на мне.
- Что так долго? Истосковалась… Сил нет, как хочу тебя…
После душа, одетый в роскошный сингапурский халат мужа, причёсанный и умащённый женьшеневым кремом, я сидел на мягкой подушке в наволочке из зелёного атласа. Шёлковое, нежно-голубое кимоно Валентины, источая запах завораживающих сердце духов, проплыло по комнате, приближаясь ко мне. Руки, невидимые в широких и длинных рукавах, обвились вокруг моей шеи, и мои губы слились с её губами. Ароматом душистого, настоящего цейлонского чая пахнуло из заварника, когда Валентина наклонилась над ажурным японским столиком, разливая чай в белые чашки из тончайшего фарфора. Сквозь прозрачно-вышитые на ткани ветви цветущей сакуры проглянули не прикрытые лифчиком груди.
- Спасибо за подарки. Вот так… В один глазик… В другой… В носик… В губки… В ушки… - обцеловала она меня.  - Кстати, у меня для тебя тоже кое-что имеется.
И подарила серую, приятную глазу рубашку из лавсана.
 – Носи на здоровье. Я же обещала заботиться о тебе. И деньги на питание дам. Голодный, небось, сидел все эти дни? Сам виноват, что не приходил. И нечего стесняться, что денег не было. Студент, ведь ты… Люби меня и всё… Какие красивые цветы! Изрядно потратился! Дай ещё поцелую!
Валентина поставила гладиолусы в хрустальную вазу.
- Ну, вот, чем не икебана?! Раз ты изучаешь японский язык, помогу тебе познать обычаи японцев. Ведь недаром говорят: «Восток – дело тонкое», - с женственной грацией обратила она ко мне прелестное лицо. – А я, как-никак, несколько лет работала номерной на теплоходе «Байкал». Мы стояли на линии Находка-Иокогама. Приходилось бывать в Токио, в Осака, в Саппоро, в Нагасаки. Так что, имею некоторое представление о жизни  японцев. Сегодня приготовлю тебе чай в восточном стиле, - ласково сказала Валентина и распустила оби – пояс на кимоно. С безумством бешеного быка я подхватил её, кинул на постель с заранее откинутым, воздушно-лёгким нейлоновым покрывалом.
- Осторожно, любимый, помнёшь причёску! - сдерживая меня, засмеялась Валентина. – А как же чайная церемония? Подождёт?
И сунула мне в рот пластинку японской жевательной резинки.
Нет, не зря я на восточное отделение поступил.
 Кимоно в бело-розовой  вишнёвой кипени. Чайная церемония. Японское покрывало. Мятная, сладко-кислая жвачка, придающая дыханию свежесть  лимона. Икебана. Баюкающий, тихий голос Валентины, рассказывающей о поездке к вулкану Фудзияма.
Да-а… Восток – дело тонкое.

                Радость  жизни.

30 июня. Суббота. Солнечный, ветреный день, едва не ставший моим последним. Едва… Впрочем, рано или поздно он  станет для меня последним. Ведь жизнь такая штука, в которой никто не выживает. Но не сегодня. Хотя… Как знать? Вдруг ударит молния или треснет по башке тяжёлым  суком старого дерева, влепится в грудь шальная браконьерская пуля или когтистая лапа выскочившего из бурелома медведя вспорет брюхо. Каждый шаг, каждый миг будь начеку, если жить хочешь. И прежде, чем взмахнуть веслом, встать на тропу или вздремнуть у костра, задайся вопросом: «А желаю ли я быть обглоданным рыбами, обклёванным птицами, превратиться в обугленную головёшку?».
Где, когда, от кого я услышал изречение: «Думай о смерти!» Или в книге какой прочитал?! Не помню. А вот втемяшилось в башку!
Размышляя об этих мрачных словах,  недоумевал: «Чего мне об ней думать? С какой стати? Умирать не хочу и не собираюсь. Ну, а случись что… Ничего не поделаешь… Знать, судьба. Вот ещё не хватало! Здоровому, сильному человеку о смерти думать! Бред какой-то!»
Не все мудрёности сразу поймёшь в жизни, которую прожить, как известно, не поле перейти. Кто-то никогда не слышал этого гнетущего душу назидания, кто-то не придал значения ему или откровенно начхал на него. Иной же попросту не вдумается в смысл всего двух библейских слов, заключающих в себе понятие «жизнь человеческая», её суть и существование.
Состариться успел я, прежде чем открылось мне понимание вышеупомянутых слов. Фразу «Думай о смерти» я воспринимаю сейчас как призыв к правильному образу жизни, к соблюдению  заповедей Господних.
Если у вас есть время, а у меня его здесь предостаточно, немного пофилософствуем.
Выходя поутру на работу или учёбу, торопясь к самолёту, поезду, автобусу, садясь в метро или в своё роскошное авто, отправляясь на рыбалку, в лес за грибами, на дачу, в театр, наконец, просто в магазин или на рынок, вы, не думая о смерти, рассчитываете скоро возвратиться, заняться делами. Напротив, не помышляя о костлявой бабушке с косой на плече, вы даже уверенно заявляете, что придёте во столько-то, встретитесь там-то, сделаете то-то и то-то. На этот счёт один хороший и мудрый человек однажды осадил меня так: «Молодой человек! Уверенность и самоуверенность – разные вещи!» Вот и вы, по-моему, не уверены, а самоуверены, я бы даже сказал: самонадеяны. Как вы можете гарантировать, что вас по дороге не сшибёт автомобиль с пьяным водителем? Не упадёт на вас рекламный щит? Не обрушится кровля в супермаркете? Не опрокинется лодка? Не шибанёт вас током? Не взорвётся рядом бензоколонка? Не треснет по башке пьяный хулиган? Что не поскользнётесь в гололёд и не расшибёте голову о бордюр? И ещё тысячи подобных вопросов.
А-а… Не гарантируете… В таком случае, представьте себя на мраморной лавке в морге, куда вас только что доставили с места происшествия. Санитары сдёргивают с вас одежду, и вы предстаёте их взору в рваных трусах, из нестиранных дырявых носков торчат давно не стриженые  ногти. «Надо же! Работник солидного учреждения, а носки в дырках!» - скажет судмедэксперт, прежде чем вспороть вам брюхо. А как же?! Пряча в туфли ноги в рваных носках,  вы не рассчитывали на их демонстрацию в морге. И всё откладывали на «потом» стрижку ногтей.
  С высоты Небес, куда вознесётся ваша душа, с любопытством взирая  на свои бренные останки, на собственные пышные либо скромные похороны, вы увидите грызню родственников из-за того, что при жизни не написали завещание. Услышите плач и проклятия жены, нашедшей в ящике письменного стола письма вашей любовницы. Посожалеете о дорогой вам коллекции монет, не сданной заблаговременно в городской музей и пропиваемой вашим внуком. О пачке денег, припрятанной от семьи в погребе и обречённой сгнить там. О близких людях и друзьях, коих обидели и у кого не попросили прощения. Да мало ли чего ещё вы сделали или не сделали, не думая о смерти?! А самое главное, будучи живыми, не попросили прощения грехов у Господа, не раскаялись в поступках неблаговидных, не обратили свой взор к Нему, потому что самонадеянно не рассчитывали так скоро предстать пред ликом Его.
Иллюстрацией к вышесказанному всплывает в памяти страшная картина бытовой трагедии, виденная мною во время работы в милиции. Молодая, красивая женщина, плавающая в бульоне из собственного мяса, отставшего от костей. Сидя в ванне, она закрыла холодную воду и открыла кран с горячей, но потеряла сознание от жары или по другой причине и заживо сварилась в кипятке. А кран всё хлестал, наполняя ванную паром, превращая в сауну. Здесь и обнаружила несчастную… хозяйка квартиры, вернувшаяся из отпуска раньше намеченного срока. В её отсутствие муж занимался любовью с замужней женщиной. Он ушёл на службу, оставил любовницу дома, не предвидя несчастья. И у всех их родственников жизнь пошла кувырком. Муж, оскорблённый предательством погибшей жены, отказался её хоронить. Покинутыми стали дети. Развелись супруги другой стороны. И опять пострадали дети. Не думали о смерти любовники, нарушая заповедь Христову: «Не прелюбодействуй».
«Блудница – глубокая пропасть, и чужая жена – тесный колодезь. Она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников».
Притчи Соломона, гл. 23, (27-28).
Это солнечное утро совсем не располагало к мрачным мыслям. Было ярко и тепло. Мокрые листья деревьев отливали изумрудным блеском.
Легко и быстро «Дик» шёл правым берегом, пронося меня мимо красивого приобского села Лукашкин яр.
Я не удержался от соблазна немного отдохнуть у пристани, выбрался на вылизанный волнами песок и с удовольствием растянулся на нём, предавшись сладкой дрёме беспечного путешественника.
От ровного плеска реки отделился нарастающий шум, и вой сирены подошедшей «Кометы» поднял меня с гладкого ложа. Столкнув катамаран с косы, я продолжил плавание, с любопытством разглядывая плескавшихся неподалеку ребятишек с раскосыми глазами – детей остяков. Разгулявшийся встречный ветер поднял волну, плыть стало труднее. Я с трудом ворочал вёслами, не оборачиваясь назад, и не заметил, как очутился в протоке, круто уходящей вправо. Ничего не оставалось, как подчиниться силе течения и следовать нежелательным курсом.
Причин для беспокойства не было: все протоки в конце концов впадают в Обь. Вот и эта скоро, должно быть, повернёт левее. Но время шло, близился вечер, а плот по-прежнему несло в противном мне направлении. Где я? Без навигатора трудно сказать, но окажись такой прибор под рукой, толку мало с него. Река осталась в западной стороне. Пробиться к ней сквозь стену тальника или возвратиться на вёслах обратно – нечего и думать.
Угодить на мраморную лавку или в ящик холодильника в морге у меня сегодня было мало шансов. Более вероятным представлялось сгинуть на бескрайнем плёсе среди высоченных кочек торфяного болота. Гряда густых ивовых зарослей  уводила на северо-восток, всё дальше от Оби. Уклоняясь на десятки километров правее, я плыл, предоставив себя на произвол судьбы. Где конец половодью? До самого горизонта блестит вода с выступающими из неё кустами шиповника, калины, черёмухи, белыми стволами чахлых берёз, подгнившими осинами и тополями.
Чтобы не напороться на сучья, приходилось то и дело лавировать  между деревьями, обходить чащи. Тучи комаров вились надо мной. Обвязал голову сеткой-москиткой, в страхе поглядывая на вялые бока лодок. Подкачивать не решаюсь из боязни проткнуть о корчи. Глубина здесь небольшая – не больше метра. Вёсла то и дело цепляются за кочки. Случись порыв – на воде дырку не заклеить. И выйти отсюда по горло в воде невозможно. И через стену затопленного тальника не пройти. А ну, как вода спадёт! Оголятся кочки, не проплыть по ним. И что тогда делать здесь? Кто придёт сюда на помощь? Никто! Паника охватила меня. Волосы стали мокрыми. Пни и коряги, преграждавшие путь, повергли меня в ужас. Из болота несло запахом тины, сероводорода, днище лодок шуршало по осоке качающихся кочек.
От жуткой мысли увязнуть здесь, остаться навсегда и быть заживо съеденным гнусом, я в отчаянии воздел руки к небу и громко повторил слова Давида: 
-Господи! Спаси меня! К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже. Приклони ухо Твоё ко мне, услышь слова мои. Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Услышь, Господи, голос мой, которым я взываю, помилуй меня и внемли мне. 
Псалом 16 (6), 17 (6).
И прокричав так, почувствовал я облегчение. Прилив необузданной радости обуял меня. Странно было бы со стороны видеть и слышать человека, диким визгом подогревающего себя посреди необъятного болота.
В самом деле! Чего раньше времени расписываться в бессилии?! Живы будем – не помрём! Еды хватит. В крайнем случае, рыбы наловлю. От жажды гибель тоже не грозит. А на плоту и спать можно.
Я уже прикидывал, как буду выживать здесь до заморозков, когда удастся выбраться по льду, как вдруг слева в стене тальника появился пробел, и в нём на минуту показался и пропал из виду силуэт буксира. Река! Обь рядом!
Строчки стихотворения индийского поэта-гуманиста Рабиндраната Тагора вспомнились мне:
Берег дальний манит,
Тех, кто любит покой, не захватим с собой!
Мы гребём, что есть сил,
Взор вперёд устремим!
С удвоенной энергией я налёг на вёсла.
Уже темнело, когда пристал к невысокому берегу с несколькими нежилыми избами. Заборы упали, крапивой заросли. От крайнего оторвал доску, развёл костёр, заварил чай в котелке и присел на пенёк, стараясь не вспоминать о недавно пережитом страхе. И невольно подумалось мне: «Как после всего не верить в Бога, в Ангела-спасителя, друга моего верного?»
«Извлёк меня Господь из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои». Библия, псалом Давида 39 (3).
Над самым горизонтом небо очистилось, и заходящее солнце окрасило облака в багровый цвет.
Лилово-сизая тяжёлая туча с золотистой желтизной по краям расплылась над солнцем, прижала раскалённый до красноты диск к воде. Он погружался в сверкающую гладь реки, окрашивая небо в той стороне в багровый цвет. И опускаясь, остывал и бледнел. Вспыхнул драгоценной короной, в последний раз полыхнул огнём по кромке горизонта и погас.
Стало темно и тоскливо. Но тотчас зажглись первые звёзды. Мрак отступил под их дрожащим светом.
В просветах между стволами деревьев показалась луна.  Её свет, просачиваясь сквозь листву, освещал берег и стоящий возле него плот, серебрился на воде. Выпутавшись из густых ветвей, она поплыла над рекой, отражаясь в воде.
В безветрии подрёмывали сосны. Их чёрное кружево из переплетающихся ветвей причудливыми узорами украсило посветлевшее небо. Листья ив, калины, черёмухи, шиповника  отбрасывали белесые отблески.
Складки дыма мягко и причудливо качались над затухающим костром.
Радость жизни… Дымок костра под открытым небом, усеянным яркими звёздами. Счастливое избавление из болотного плена. Ночная тишина, наползающая на заброшенный посёлок, чутко ловящая шорохи, всплески, шуршанья. Осторожные потрескивания сучьев. Шелест листьев и сухого камыша. Кружка с ароматным чаем. Жаркое пламя огня, освещающее палатку, отгоняющее комаров. Серп блестящей луны.  Бледный свет Млечного пути. Жалобное попискиванье одинокого кулика. Сладкая истома блаженства.
Радость жизни и самое большое счастье – видеть мир, лицезреть белый свет. Любоваться голубым небом и плывущими по нему облаками, красивой бабочкой, порхающей с цветка на цветок, шоколадной шляпкой пузатого гриба-боровика, радугой, вставшей над лесом, умытым тёплым дождём, вечерним закатом солнца и всем прекрасным, что окружает нас.
 «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце».                Екклесиаст, гл.2, (7).
Радость жизни – слышать пение птиц, жужжание шмеля, кряканье уток и курлыканье журавлей, журчание ручья и плеск волн,  музыку и другие голоса и звуки, приятные душе и сердцу.
Радость жизни – не болеть, не испытывать жажды, голода и мучительных болей, чувствовать себя здоровым и ходить по земле, по лесным и горным тропинкам, по весеннему лугу, по зимнему саду,  сидеть с удочкой по утру у сонного озера, белого от кувшинок, плести венок из ромашек, косить траву и складывать в стог душистое сено.
Радость жизни и великое счастье – дышать полной грудью чистым и свежим воздухом, быть свободным от плена и рабства, от начальников и пут домашнего бытовизма, от долгов и обязательств, от клятв и обещаний.
Радость жизни – слиться с Природой, ощутить себя её частицей, в уединении приносить молитвы Господу и в полном покое читать Библию, стараясь постичь величайшую мудрость слов, сказанных Христом и святыми апостолами.
Спросите слепого, глухого, безногого инвалида, парализованного человека, обречённого навсегда быть прикованным к больничной койке, если у вас достанет мужества спросить у них, что бы выбрали они между горами золота, бриллиантов и возможностью прозреть, слышать, встать с коляски, и выйдя ранним утром на улицу, воскликнуть: «Здравствуй, солнце! Я вижу! Я слышу!» И бегом припуститься босыми ногами по росистой траве. Что бы выбрали они?! А что бы выбрали вы, окажись, не приведи Бог, в их страдальческом положении мучеников?
Как жаль, что многие люди находят счастье в другом: в достижении власти и славы, в продвижении по службе, в деньгах и роскоши. Их цель – стать богатыми.
«Кто любит серебро, тот не насытится серебром; и кто любит богатство, тому нет пользы от того… Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им, разве только смотреть своими глазами… Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съест, но пресыщение богатого не даёт ему уснуть… Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем во вред ему».    Екклесиаст, гл. 5 (9 - 12).
О роскошной жизни, о славе и, тем более, о власти я и не помышлял, учась в университете, хотя голова была частенько забита, как прокормиться, где подзаработать денег, чтобы купить в зиму тёплые ботинки. Для этого было много способов. Я мыл полы в кинозале  «Комсомольца» после вечернего сеанса. Рисовал рекламы фильмов для кинотеатра «Владивосток». Работал сторожем в детском саду, разгружал вагоны и трюмы сухогрузов.
Однажды зимой, в трескучий мороз с ветром, надеясь получить рубль, я помог женщине, купившей стол в мебельном магазине, дотащить его до её дома и поднять на пятый этаж. Я дул на закоченевшие пальцы, стоя на лестничной площадке с надеждой на возможный чай и честно заработанный рубль. Она сказала: «Спасибо» и закрыла дверь. Просить постеснялся и, не солоно хлебавши, возвратился в общежитие, в которое к этому времени я уже переселился. Покинуть пустую квартиру добрейшей Евгении Дмитриевны пришлось вот по какой причине.
Возвратясь после лекций в дом на Партизанском проспекте, неожиданно и к своему удивлению, близкому к разочарованию, я  застал в квартире новых квартирантов, друзей капитана первого ранга Говорухи. Жирный и толстый хомяк в погонах капитана второго ранга и подстать ему сильно располневшая жена. Комнаты уже были заставлены мебелью и вещами неожиданных соседей.
- Света, - подала руку для знакомства необъёмная женщина. – А это мой муж Эдик. Мы займём гостиную комнату. Будем жить здесь, пока лодка Эдика в ремонте.
Эдик оказался командиром подводной лодки-«букахи» проекта 641.
Света, недавняя выпускница пединститута и не работавшая ни одного дня, моложе супруга-подводника на пятнадцать лет.
Эдик часто возвращался домой поздно и вдрызг пьяным. Открывалась дверь, и он валился на пол в прихожей, рыгал, мычал и бормотал что-то нечленораздельное. Света с воплями и плачем елозила тряпкой по полу, убирая за ним. Потом вдвоём мы с трудом поднимали укачавшегося маримана с пола и укладывали на кровать.
И всё бы ничего, но я привёл к себе давнюю знакомую Раису Железную, приславшую мне любовное письмо накануне моего отъезда с Камчатки, в котором она выражала желание встретиться. Я не оценил заботу обо мне Валентины Михалёвой, жены китобоя, за любовные утехи обещавшей поить, кормить, обувать и одевать студента,  и черти потащили меня к Раисе. Её муж Женька, моторист с пассажирского теплохода «М.Урицкий», ушёл на этом судне в Японию. Мы с Раисой развлекались сначала у неё дома, а потом поехали ко мне. В полночь ко мне в комнату вломился пьяный Эдик, включил свет и громовым голосом, как привык орать с мостика лодки на матросов, прорычал:
- Сейчас же убирай это отсюда! – указал он пальцем на Раису.
- Пошёл вон, алкаш! – грубо ответил ему я, стараясь прикрыть простыней нагую Раису. – Командуй у себя на лодке, а здесь ты не командир, а пьянь!
Пойти вон, однако, пришлось не ему, а мне. Проводив Раису, я поутру собрал книги, чемодан и перебрался к друзьям-студентам, снимавшим комнату у старухи в частном доме. Бабка почти каждый вечер напивалась, угрожая выгнать нас на улицу. Но скоро мне выделили место в общежитии, в бывшей солдатской казарме царской постройки на 11-м километре, что на бывшей окраине Владивостока, неподалеку от швейной фабрики. И надо же так случиться: вскоре я и Раиса сидели в городском парке и целовались. Рядом прошла Валентина и всё видела. Больше я к ней не ходил. А ещё через несколько дней Вовка Глущенко познакомил меня со студенткой инъяза Нинкой Брюхановой из Уссурийска. Мы шли обнявшись, а навстречу лицом к лицу Раиса. Пришлось и с ней расстаться.
Студенческие годы – незабываемое время!
Тощий живот, подтянутый до последней дырки на ремне. Блуждания по Океанскому проспекту в надежде встретить знакомых, у кого можно было бы поужинать или занять «трояк до стипона». Весёлые истории учёбы и общежития. Скушные лекции по общеобразовательным предметам. Сдавали экзамены «не мытьём, так катаньем». Но только не знаниями. Студент – он же хитрая бестия! В ступе его не утолчёшь, на одном месте не утопчешь! Палец в рот ему не клади – оттяпает!
Декан филологического факультета Татьяна Петровна Санникова, хромоногая старушка, преподавала «Введение в литературоведение».
Каждая её лекция начиналась примерно так:
- Сижу я как-то на даче у Шолохова… Разговор зашёл о его ранних донских рассказах… Кстати, именно в тот вечер Михаил Александрович согласился с моими замечаниями к учебнику Абрамовича… Можете его не читать… Готовьтесь к экзаменам по моим конспектам.
Или:
- В последний раз, когда мы встретились с Александром Фадеевым, в беседе за чашкой чая писатель согласился со мной, что Тимофеев в новом учебнике по литературоведению даёт не совсем правильную оценку соцреализму… Записывайте мои лекции и готовьтесь по ним…
А то:
- В личной переписке с Виктором Астафьевым мы не раз касались темы взаимоотношений человека и природы…
Ещё так:
- Василий Шукшин позвонил мне, пригласил в Сростки… Он тогда снимал «Калину красную»…
Со всеми-то известными писателями она встречалась, со всеми пила чай.
На одной из таких лекций я громче допустимого  перешёптывался с какой-то студенточкой, чем вызвал недовольство самолюбивой и тщеславной бабуси.
- Гусаченко! – резким, скрипуче-дребезжащим голосом подняла она меня с места. – Развлекаетесь?! Сегодня вы пробежали по лестнице, чуть не сбили с ног и даже не поздоровались…
- Извините, Татьяна Петровна… Не заметил…
- Меня-я?! Декана факультета?! Не заметили? Не знаю, не знаю, как будете сдавать мне экзамен…
Я сел, как ошпаренный кипятком… Привычку Санниковой брать студентов измором знали все. Редко кто получал у неё положительную отметку с первого захода. Сидящие в актовом зале сокурсники сочувственно смотрели на меня: «Ох, и влип же ты, парень!» - говорили их взгляды.
Но служба на флоте не прошла даром.
На другой день я караулил декана у лестницы. Вот она, ступенька за ступенькой, шкандыбает, припадая на левую ногу, на четвёртый этаж. Перебегаю на другое крыло, взлетаю этажом выше, проношусь по коридору и спускаюсь ей навстречу.
- Здрасте, Татьяна Петровна!
Вежливо, с поклоном говорю.
- Здравствуйте, - сухо отвечает она.
Я не сдаюсь. Каждый день, то снизу, то сверху иду навстречу и всё одно:
- Здрасте, Татьяна Петровна…
Капля камень долбит. Если капать долго и в одну точку. Оттаяла душа зловредной служительницы «Альма матери».  На последнее моё приветствие она ответила заметно подобревшим голосом:
- Здравствуй, Гена!
И вот экзаменационная сессия катит в глаза.
У дверей аудитории толпятся несчастные заложники «Введения в литературоведение». Какой-то шутник хохмы ради прилепил на них листок с надписью: «Оставь надежду, вся сюда входящий». Вырывают зачётки из рук тех, кто «имел удовольствие пообщаться с любимым литературоведом». «Неуды» следуют за «неудами».
Словно кролику перед пастью удава деваться некуда: надо входить.
Вошёл. Взял билет. Пробежал глазами и сердце захолонуло в зелёной тоске: «Концепция революционных мотивов в романе А.М.Горького «Жизнь Клима Самгина».
Мало того, что не читал этой книги, да ещё и «концепция»! Провал! Пролёт полный!
Полчаса сижу с умным видом, карандаш покусываю.
- Вы готовы, Гена? Идите отвечать…
Ласково так обратилась.
Делать нечего. Вдохнув тяжко, сажусь перед ней и с ходу – терять-то нечего:
- Татьяна Петровна, я готовился только по вашим конспектам. В них всё так ясно, так понятно. А Тимофеева почитал – такая белиберда… Абрамович тоже, не понять что… Вот если бы ваши лекции учебником издать…
- Вы… находите?  И готовились по конспектам моих лекций? Похвально, похвально…
- Да, Татьяна Петровна… Не согласен я с определением соцреализма Тимофеевым… И с Абрамовичем не согласен… Ваша позиция в этом вопросе представляется более правильной…
- Хорошо, Гена… Ну, рассказывайте… Какая там у вас тема в билете?
SOS! Спасите наши души!
Бросаю последний козырь.
- Татьяна Петровна… А когда вы встречались с Шолоховым, вы касались темы соцреализма в его «донских рассказах»?
Оня сняла очки, протёрла стёкла платочком, опять надела, благодарно взглянула на меня. «Ну, хоть один поверил в мои встречи с писателями, в которые и сама начала верить», - наверно, подумала Татьяна Петровна и с упоением стала описывать встречу с Шолоховым, но уже не на даче у него, а на берегу Дона.
Вдруг спохватилась, взглянула на часы:
- Давайте, Гена, вашу зачётку!
Пять! И в скобках: «Отл.», - написала она.
Осторожно, на цыпочках, вышел я, словно боясь растрясти только что свершившееся чудо.
- Ни фига себе! Поверить невозможно! – изумлённо ахнули сокурсники, заглянув в мою зачётную книжку.
Ещё бы! Мне и самому не верилось.
С «закидонами» были и другие «преподы».
Особой придурью выделялся среди них преподаватель «Зарубежной литературы» Электрон Григорьевич.
Своим лекциям он неименно предварял рассказ о  швейцарских часах, якобы доставшихся ему от бабушки-«ф,ганцуженки».
«Закидоны» же Электрона Григорьевича заключались в том, что на каждой экзаменационной сессии у него в почёте были либо «дураки», либо «умники». Старается студент показать знания, Электрон Григорьевич издевается над ним каверзными вопросами, «валит» бедолагу-умника. Оказывается, дураки на сей раз в моде у него. Несут они всякую чушь. Электрон Григорьевич хохочет, за живот хватается:
- Надо же! Орфей, говорите, чувак, который бродит по аду и на гитаре наяривает! Пять! Давайте зачётку!
А в другой раз «дураков» без ножа режет, «умников» восхваляет. И на каждой сессии все дружно восклицали:
- Кто прошлый раз у него в моде был? Дураки или умные?
И рядились из-за часов Электрона Григорьевича.
- Ты учил, ты и так сдашь… А я ничего не знаю… Я про часы спрошу…
Дело в том, что часы Электрона Григорьевича были спасительной палочкой-выручалочкой для самого нерадивого студента. Достаточно было на экзамене спросить:
- Электрон Григорьевич! Который час?
Преподаватель степенно тянул за серебряную цепочку, вынимал часы из карманчика жилета, говорил время.
- О, никак это швейцарские часы?
- Да, это часы знаменитой фирмы «Павел Бурэ»…
-О! И где вы приобрели такие дорогие часы?
Начиналась длинная, всем известная история про бабушку-«ф,ганцуженку», в ходе которой бралась зачётка и возвращалась с «пятёркой».
У преподавателя «Истории Японии» косоглазого Серова свой кураж. Входил в аудиторию, объявлял:
- Кто согласен на «тройку», зачётки на край стола!
Не успевал договорить – гремели, сдвигаясь, стулья, и стопа зачёток вырастала на столе.
Как жил в общежитии – кино и немцы! Смеху подобно!
Нас в огромной комнате проживало семнадцать человек с разных факультетов. Не все по утрам спешили на лекции.
Крепыш в очках, выпивоха и лодырь с физико-математического Юрка по прозвищу Скандальщик из-за прогулов и двоек не получал стипендию, но родители ему регулярно присылали с Сахалина деньги. Юрка до обеда спал, потом бежал в магазин за поллитровкой. Самой заветной мечтой Юрки было, проснувшись поутру, увидеть перед собой ведро водки и черпак в нём. Сговорившись втайне от него, мы сбросились со стипендии по пятёрке, купили двадцать поллитровок «Московской»,  раскупорили бутылки и слили водку в ведро. Потихоньку подставили к кровати спящего Скандальщика. Такой запахан пошёл по комнате, я вам скажу… Юрка проснулся, носом заводил. Голову приподнял, а перед ним ведро водки и ковшик плавает в нём. Ну, потом такая общая пьянка пошла… Прибежал комендант, долго грозился всех нас выселить.
Валера, сокурсник Скандальщика, играл на гитаре, разучивая новую песню из репертуара блатных песен  типа: «Эх, Магадан, Магадан, столица Колымского края, машины не ходят туда, бегут, спотыкаясь олени…».  Или: «Товарищ Сталин, вы большой учёный, в языкознаньи вы познали толк, а я простой советский заключенный и мой товарищ старый брянский волк».
Казах Юрка Успангалиев с юридического, будущий опер уголовного розыска, непрошибаемый и хладокровный, не взирая на гвалт, нахрапывал, отвернувшись к стене.
Долговязый и рыжий студент-биолог, которого все звали Ганс, лёжа в койке, лениво тасовал колоду карт, потом брал газету и задумчиво задавался вопросом:
 - Итак, где мы сегодня будем обедать?
 Пробегал глазами объявления в краевой газете «Красное знамя» и читал их нам вслух:
- После тяжёлой и продолжительной болезни скончался… Кто? Зав лабораторией? Нет, этот нам не подойдёт… Скудные будут поминки… А вот! Начальник конторы общепита Свиньин какой-то… Ну, этот нам сгодится…
В назначенное время похорон Ганс шёл по указанному в газете адресу, занимал место в автобусе среди участников траурной процессии и не выходил из него до окончания погребения, после чего автобус следовал к месту прощального ужина. Затесавшись в толпу друзей покойного, Ганс усаживался за стол с обильными кушаньями и вволю наедался. Вот уж про кого поговорка, так это про Ганса: «Объелся, как дурак на поминках!». С поминок Ганс возвращался под хмельком, с карманами, набитыми конфетами, кусками колбасы и сыра. Вытряхивал их содержимое на стол и, сытно икнув, предлагал:
- Налетай, подешевело!
Уговаривать нас не приходилось. Полтора десятка рук вмиг расхватывали поминальные гостинцы, а Ганс лежал на кровати, лениво тасовал карты и  выслушивал слова благодарности за проявленную заботу о голодных товарищах. Позже Ганс прославился тем, что зевая, вывихнул челюсть.
Женька Коряковцев, мой однокурсник с отделения китайского языка, как-то притащил в комнату своих знакомых – двоих индийских военных моряков в чалмах. Нам было полезно пообщаться на английском языке, а гостям на русском. Уходя, индусы оставили в подарок стеклянную банку с красочной этикеткой, изображавшей диковинные плоды. Лишь только затворилась за индийцами  дверь, как мы нетерпеливо сняли крышку. Содержимое банки отливало  вишнёво-малиновым цветом, напоминая джем. Мы нарезали ломти хлеба и толсто намазали их предполагаемым вареньем. Женька, по праву хозяина деликатеса, с жадностью бабуина, первым сунул в рот индийское лакомство, закатил в ужасе глаза и, задыхаясь, принялся махать перед лицом ладонью. «Джем» оказался острой приправой из жгучего перца. Поминая на чём свет стоит посланцев из горячей Индии, их привязанности к острым блюдам, голодный студент запулил банку в открытую форточку.
Остальные личности ничем особо себя не проявили. Изредка посещали медвытрезвитель, каким-то чудом избегая сообщения в деканат, попадали в уличные драки и, похваляясь выбитым зубом, синяком под глазом,  грызли гранит наук. Спорили о политике, о высоких материях, стараясь заглушить голод. Беспрестанные мысли о жратве вынуждали опускаться до поиска знакомых, где можно было бы поесть.
Позывы пустого желудка вынуждали забыть о таких понятиях, как совесть, скромность, наглость и часто навещать квартиру Евгении Артемьевны Анквич – матери моего товарища по службе. Весельчака, проныру и гуляку Игоря выперли за какую-то провинность из ТОВВМУ и он морячил матросом ледокола на Севере.
Бабушка Игоря – седая, подвижная старушка, чуткая и внимательная, не чаяла души во внуке. В отсутствие Игоря всю заботу обратила на меня. Изредка я помогал ей прибраться в большой квартире, бегал в магазин за продуктами,  в аптеку за лекарствами. Она угощала меня пирожками, блинчиками, вкусным борщом, пловом, оладышками и другими вкуснятинами.
Мы говорили об Игоре, что доставляло бабушке несказанную радость.
Как-то за обедом бабушка, заговорщически понизив голос, сообщила мне удивительную новость:
- Завтра обязательно будь к обеду. Тебя сватать будут…
- Что-о?! – я чуть не поперхнулся супом. - Меня-я?! Сватать?
- Погоди, не кипятись… К нам в гости придёт друг бывшего мужа Евгении Артемьевны с женой и дочкой. Между прочим, он адмирал, командует бригадой подводных лодок. От Евгении Артемьевны они давно наслышаны о перспективном студенте-японисте, считают тебя подходящей партией для дочери.
- А как же она сама?
- Кто?
- Дочь! Она, что, согласна?
- Разумеется. Ты молодой, красивый, учишься на престижном факультете…
- А как же любовь? Она ни разу не видела меня…
- Глупенький, - подливая мне в тарелку супу, - сказала бабушка. – В адмиральских да генеральских семьях завсегда так – по знакомству женятся.
- А что? Неплохо обручиться с адмиральской дочкой. Связи-то у её папаши – ого-го! Глядишь, протолкнёт в военные атташе.
- Ну, вот, правильно понимаешь… Так мы завтра ждём тебя… Игорь пишет: из Арктики скоро вернётся, в аккурат твоим свидетелем на свадьбе будет.
Заинтригованный выгодной женитьбой, я пришёл на другой день в «тройке», в белоснежной рубашке: на манжетах запонки с опалами, при «бабочке» и с причёской-«канадкой», освежённой одеколоном «Шипр». Лакированные туфли, демисезонное пальто, шляпа и чемоданчик-«дипломат» вполне соответствовали импозантному виду жениха, достойного руки адмиральской дочки.
Не хватало, наверно, джентльменской трости. Но, увы,  не то время, не те понятия о моде.
Я разделся и с лёгким поклоном вошёл в гостиную. За столом, помимо Евгении Артемьевны,  сидели контр-адмирал и две не в меру раздобревшие женщины.  Не обратив на меня внимания, они пили шампанское вприкуску с шоколадными конфетами. Евгения Артемьевна кивнула на стул рядом с адмиралом. Судя по двум пустым бутылкам «Столичной» и по измятой кремовой сорочке, он уже был «хороший».
Без обиняков, адмирал сразу взял «быка за рога»:
- Слушай, студент… Дарю тебе квартиру… Пока, правда, однокомнатную... Мебель в ней вся германская… Стенку мне по спецзаказу из Берлина прислали… Ещё дарю «Волгу» и впридачу катер «Адмиралтеец». А хочешь дачу на Океанской отдам?  Мне там отдыхать некогда, а вы молодые, поразвлекаетесь на природе… Из университета тебя жена будет встречать на машине. Понял, студент? В шахматы играешь? Если выиграешь – плачу стипендию. Сколько тебе платят?
- Тридцать рублей.
- Тридцать рублей?! – адмирал пьяно расхохотался. – Маловато для свадебного путешествия. А, студент? Ладно, оплачу ваше турне в Болгарию. Что?! Молчать! Пошли, сразимся в шахматишки. Даю шанс выиграть тридцать рублей.
Уронив стул, адмирал поднялся. На привычно-волевом лице непреклонная решимость: брови строго сдвинуты, губы упрямо сжаты. Никаких сомнений относительно меня стать его зятем. «Куда ему, нищему студенту пырхаться против такого выгодного брака?», наверно, думал комбриг, не принимавший никогда в расчёт мнения подчинённых.
Сказал – и точка! Выполнять!
Засунув руки в карманы, свалив ещё пару стульев, вероятный тесть двинулся к шахматному столику. Расстёгнутые брюки расшиперились ширинкой, из которой торчал уголок тельняшки.
Адмирал плюхнулся на диван и надсадно захрапел.
Пользуясь моментом, я проскочил на кухню к бабушке, готовившей к столу большую коробку с тортом, перевязанную голубой лентой.
- А где же адмиральская дочка? – шёпотом спросил я. Добрая старушка удивлённо посмотрела на меня.
- Как… где?! Рядом с мамой, где же ещё ей быть?
- Эта толстуха – адмиральская дочка?! Да она же старая!
- Всего годков на пять старше тебя… С образованием невеста,  мединститут закончила. Будешь у них как сыр в масле кататься. Иди за стол, а то неудобно…
Мы пили чай, ни слова не говоря о сватовстве. Я уже подумал, что всё это не серьёзно, но толстуха справа обратилась ко мне так, словно всё давно решено:
- Что же это вы, молодые, сидите с нами? Сходили бы в кино… В «Искре» сегодня «Полосатый рейс» идёт. Замечательный фильм!
- Да, смешной… Я видел уже, - поспешно ответил я, надеясь отказаться от совместного похода с адмиральской дочкой, внешне мало отличающейся от мамы.
- А я не видела, - сминая очередную шоколадную обёртку и облизывая пальцы, жеманно повела плечом толстуха-невеста. – Маман, позвони администраторше, чтобы мы не стояли в очереди за билетами.
Я вёл дочку адмирала под  руку по проспекту Сто лет Владивостоку. Снег валил хлопьями. Чтобы, не приведи Бог, не увидели знакомые, я прятал лицо в её пушистом воротнике из меха чернобурой лисицы, ещё более полнившем фигуру предполагаемой невесты. Не доходя до кинотеатра, она показала на панельную пятиэтажку, придержала меня за руку:
- Здесь я живу… Ну его, кино это. Пойдём лучше ко мне. Поможешь замок вставить в шифоньер?
- Нет проблем…
В квартире, полной дорогих вещей, на столе ваза с белыми хризантемами. На полу корзина с румяными яблоками. Шапки нежно-розовых кораллов на полках полированных немецких шкафов. Оттягивая момент неизбежного сближения с толстухой – (иначе, зачем она завела меня к себе домой?), - я деловито осведомился:
- Где инструменты? Где замок, который надо вставить?
- Ах, да, замок, - нехотя ответила она, - Вот он. Старый сломался, я купила взамен другой. Нужно закрепить его на этой дверце.
Я быстро взялся за работу. Обчертил фланец замка, высверлил под него отверстие, вставил в него замок и …о, ужас! Замок провалился насквозь через дыру в дверце шифоньера, глухо брякнулся внутри. Вместе с ним что-то оборвалось внутри меня самого: дубина! Обчерчивать надо было торец замка, а не круглый фланец. Как теперь крепить замок? Я похолодел от страха. Испортил германскую мебель, привезённую аж из Берлина! Что делать?! Что-о дела-ать?!
- Как дела? Ты скоро закончишь? – поинтересовалась хозяйка модного гарнитура, причёсываясь перед трюмо.
Она уже переоделась и теперь была в шикарном халате – по синему шёлку золотисто-розовые узоры.
- Всё нормально… Вот только сбегаю сейчас в хозяйственный магазин за шурупчиками… Я там видел такие… подходящие для крепления этого замка – пролепетал я, загораживая собой дыру на дверце. Не по фланцу надо было обчерчивать, а по торцу замка. Да что теперь делать? Ретироваться надо!
- Поздно уже… Закрыт, наверно, магазин… Завтра и сходил бы…
- Да успею ещё… Я быстро… Туда и обратно…
- Беги да быстрее возвращайся, - подкрашивая губы, уступила она моей настойчивости уйти в магазин.
Я торопливо сбежал по лестнице и оглянулся на улице: не гонятся ли за мной? За углом кинотеатра перевёл дух: что теперь будет? Так подвёл Евгению Артемьевну! Наверняка нажалуются за испорченный шифоньер. А что делать? Не возвращаться же с повинной. Со стыда сгореть можно. Больше к Евгении Артемьевне я ни ногой. Прощайте, горячие пирожки. Прощай,  душевная бабуся! Доброты твоей мне никогда не забыть.
Зимой, после первой сессии я занял денег у Вовки Глущенко и полетел в родные пенаты.
На «ТУ-104» до Новосибирска. На электричке до Тогучина. Пешком до Боровлянки.
По дороге, уже перед самой деревней мне встретилась лошадь, запряжённая в сани. В них, закутавшись в тулупы, сидели моя двоюродная сестра Раиса, дочь тётки Лены, и её муж Анатолий Протопопов, деревенский забулдыга с пропитым красным лицом. Как я узнал позже, Раиса ехала в больницу на аборт. Они обрадовались встрече и, желая принять участие в семейной вечеринке по случаю моего приезда, повернули коня обратно.
В тот же вечер, в шумном застолье, когда перевалило за полночь, к нам прибежала соседка Раисы, истошно завопила:
- Рая! В твоём доме дыму полно!
- Как?! Там же маленькие Колька с Наташкой! – суматошно вскинулась Раиса и без шали, без пальто выскочила за порог. Следом за ней побежали все. Но было поздно. Пятилетний мальчишка и двухлетняя девчушка задохнулись в дыму неисправной печки. Детей нашли под кроватью, куда, задыхаясь, спрятались  несмышлёныши. Прокопчённые, как головёшки, они лежали с растрёпанными волосёнками в ситцевых рубашёнках, и никак не верилось, что они мертвы. В угарную избу, несмотря на позднее время, набилось полно народу. Мужики молча курили, а бабы голосили. Было жутко.
Раиса не поехала на аборт и родила мальчика. Косвенным виновником случившейся деревенской трагедии стал я. Разминулся бы часом раньше с Раисой, остались бы живы её дети. Но тогда не родился бы другой малыш. Вот как бывает…
Недолгим было моё гостевание в родительском доме в мои первые студенческие каникулы, омрачённые гибелью ребятишек. Я уехал с тяжёлым камнем на сердце.
В зубрёжках конспектов и непроходящих мыслях о куске хлеба насущного проходили будни первого курса университета. И каждый день в них отличался от других какой-нибудь выходкой, неординарным поступком со стороны кого-нибудь из нашей братии, в тесноте населявшей комнату номер 17. Прыганье по койкам и битва подушками среди ночи, бросание ботинками, игра в карты до утра, разбросанные повсюду книги, тетради, немытая посуда, пух и перья на полу, пустые бутылки и огрызки селёдки на столе, посреди которого красовался настоящий человеческий череп, притащенный кем-то из мединститута и приспособленный под пепельницу, всегда полную окурков, табачный дым, хоть топор вешай – обычная обстановка студенческой комнаты номер 17.
Пришлось и мне отличиться. Мы отмечали в кафе «Мечта» день рождения Скандальщика, где я пил водку и вино. От этого «ерша» мне стало дурно в переполненном троллейбусе. На задней площадке, сдавленный толпой со всех сторон, я зажал себе рот, но сдержать приступы рвоты не смог. Вокруг меня сразу стало свободно, и я двинулся к выходу, поливая сидящих длинными струями то направо, то  налево – в зависимости от того, куда меня заносило. Цепляясь руками за причёски дам, срывая с них шиньоны, парики и сеточки для волос, шёл я по проходу между сидящими пассажирами. Дикий визг и страшный вой поднялся в троллейбусе. Но вот и остановка. Двери открылись. Продолжая давать длинные смычки, я вышел, двери закрылись, и троллейбус укатил в темноту ночного проспекта Сто лет Владивостоку. Что там в нём было потом – не знаю. Но нетрудно представить…
А я   приплёлся в комнату номер 17 и, не раздеваясь, упал на пол между кроватями. Там я и очнулся рано утром с ладонями, прилипшими к засохшей рвоте, из которой торчала резинка «бабочки». Я потянул за неё, бабочка вырвалась и шлёпнула по носу. 
Не скажу, что этот урок пошёл мне впрок. Ещё много раз в жизни напивался до дурноты, о чём всегда сожалел на утро, клянясь: «Чтоб я ещё когда взял в рот эту гадость! Бррр… Никогда!»
Никогда не говори себе: «Никогда!».
Однако, терпению коменданта общежития на 11-м километре пришёл конец. В разгар очередной ночной оргии он заявился в «семнадцатую» и застал всех, сидящими в трусах на спинках кроватей и с сигаретами в зубах. Мы травили анекдоты, выражая восторг диким хохотом, и замерли при виде неожиданного визитёра. Он с минуту стоял, молча и удивлённо взирая на обстановку в комнате, словно впервые глядя на пух и перья на полу, на рыбьи хвосты и окурки. Смерил нас уничтожающим взглядом и, стараясь быть спокойным, спросил:
- Что это у вас за сборище?
- Проводим комсомольское собрание…- ляпнул Ганс, не выпуская из рук колоду карт.
- Вот как?! И какой вопрос на повестке дня? – ехидно поинтересовался комендант, постучав ногтем по пустой бутылке из-под «краснухи».
- Да вот обсуждаем, что нельзя так жить дальше, - нашёлся Ганс.
- Правильно, давно бы так… Даю вам срок – один день. Если завтра приду и увижу такой же кавардак, тебя выгоню первого, - выходя из комнаты, предупредил он Ганса. А нам стало не до смеха: комендант шутить не намерен. Выдворит Ганса из общаги. Прощай тогда поминальные конфеты и пряники! Приуныли мы.
- А что, чуваки, давайте и впрямь наведём порядок, ну, хоть на один день, - предложил я. – Только, чтобы никто не знал.
Идея понравилась. Несмотря на поздний час, приступили к уборке немедленно. Расставили на полках книги, протёрли стол, вымели мусор, заменили  простыни и наволочки, ставшие чёрными, на свежевыстиранные, белые. Выпросили у дежурной горшок с геранью и водрузили на стол. Перед уходом в университет на лекции, заправили конвертами одеяла, и любуясь порядком, призадумались: «Чего ещё не хватает в нашей «семнадцатой»?
 - Телевизор бы сюда! – изрёк Юрка Скандальщик. – Возьмём на прокат.
Сбросились по рублю, и после обеда, тайно затащив громоздкий чёрно-белый «Сигнал» через окно, установили на тумбочке. Приходили соседи-студенты из других комнат, обалдевали, спрашивали?
- Откуда телевизор у вас?
- Пока были на лекциях, комиссия комитета комсомола проводила проверку на самую чистую комнату, - серьёзно объяснил Ганс. – Нашу комнату лучшей признали, телевизором наградили…
- Безобразие! У нас всегда чисто, а вы первый раз порядок навели, и вам приз? Будем жаловаться в комитет!
Приходил комендант. Остался несказанно доволен.
- Телевизор где взяли?
- Скинулись общаком и купили, - ответил Скандальщик.
Но как и предполагали, не на долго хватило терпения жить в чистоте. Телевизор сдали обратно в прокат. Горшок с цветком разбился, и земля таскалась под ногами вперемежку с пухом и перьями. На столе огрызки, карты, стаканы. Желтовато-бурый череп, полный окурков, оскалившись челюстью,  бесстрастно   взирал пустыми глазницами на студенческий содом.
По весне навестил нас  комендант, увидел всё тот же бедлам, бутылки, покачал головой и понуро спросил:
- Телевизор-то где?
- Продали и пропили, - невозмутимо объяснил Скандальщик.
- Всех выгоню! Всех! – затопал ногами комендант.  Может, так бы оно и случилось, но за окном цвела сирень, мы сдали весеннюю сессию и отправились на практику. Кто куда, а я и Вовка Глущенко в Дальневосточное морское пароходство на суда загранплавания. Нас направили матросами на пассажирский теплоход «Григорий Орджоникидзе», совершавший рейсы с японскими туристами на Камчатку, Сахалин и Курилы. Иногда этот белоснежный красавец-лайнер ходил в Японию. Нам представлялась хорошая возможность не только говорить с японцами, закрепляя на практике теоретические занятия языком, но и заработать за летние месяцы немного денег. К тому же, бесплатное питание «на убой» и целых три месяца проживания в каюте, напротив которой душ, сауна и бассейн.  Короткие объявления по судовой трансляции «Команде завтракать… полдничать… обедать… ужинать… пить чай» приятно ласкали ухо студента, и глаза его загорались при виде жирного, наваристого борща с мясом, котлет с картофельным пюре и компота из сухофруктов. И как непременное дополнение к сытной пище обилие на судне хорошеньких девушек – работниц камбуза и ресторанов, медсанчасти, турагенства, кинозала, библиотеки, косметического салона, парикмахерской. Снуют по коридорам, палубам, верандам и трапам номерные, буфетчицы, пассажиры. Есть где разгуляться парню молодому, есть на кого глаз положить!
В сравнении с общежитием, где вечно голодные студенты рыскают из комнаты  в комнату в поисках жрачки, жизнь матроса на теплоходе может показаться пансионатом, санаторием, домом отдыха, курортом. А что? Море необъятное рядом шумит. Шезлонги на палубах. Девицы в купальниках из-под чёрных очков ухажёров высматривают. Из динамиков задорная песня гремит:
Ах, белый теплоход, в гудках тревожный бас
Крик чаек за кормой, сиянье синих глаз.
Ах, белый теплоход, бегущая вода,
Уносишь ты меня, скажи: «Куда?»
Всё так… Если бы не штормы, напрочь убивающие мысли об этой самой еде, о любовных интрижках. Если бы не четырёхчасовые вахты дважды в сутки и авральные работы на судне. Если бы не старпом, предупредивший: «Увижу возле дверей ресторана – спишу на берег». Если бы не сердитый боцман, гонявший матросов как сидоровых коз с одной и той же угрозой: «Плохо надраите палубу – на цугундер надену!».
В остальном нормально. Сытый, вздрюченный старпомом и боцманом, я возвращался после вахты в каюту, где всецело погружался в непонятный для непосвящённых и потому таинственный мир иероглифов.
Часто приходится слышать удивлённо-восхищённые возгласы: «Как?! Вы изучали японский язык? О, это, вероятно, так сложно. Просто уму непостижимо, как можно читать, писать и говорить по-японски!»
Отвечаю: не сложнее, чем решать уравнения с интегралами, читать микросхемы компьютеров и городить мелом на классной доске формулу органического соединения. Не сложнее, чем выточить на токарном станке замысловатую деталь, починить электронику на «иномарке», сделать микрохирургическую операцию глаза, управлять авиалайнером, раскрыть преступление, совершённое неизвестным. Но ведь делают же! И я преклоняюсь перед их мастерством и знаниями.
Что же касается японского языка, скажу так: «Умницы – японцы!» Рациональны во всём, даже в языке, в котором всё подчинено строгим законам грамматики. В русском языке, наоборот, сам чёрт и тот ногу сломит. В одном и том же предложении переставляй слова как вздумается – значение не изменится. Скажем так: «В сосновый лес утром рано мужик пьяный поехал за дровами на хромой кобыле». Сколь ни меняй местами члены предложения в этой банальной фразе, смысл один и тот же. В японском языке такая вольность недопустима. Подлежащее там строго на первом месте, сказуемое – на последнем. Второстепенные члены внутри, а прилагательные опережают их. И вышеприведённый пример на японский лад будет выглядеть так: «Аса хаяку ни сакэ но отоко ва бикко но ума дэ маки но мацу но мори ни икимасита». Дословно: «Рано утром пьяный мужчина на хромой лошади за дровами в сосновый лес поехал».
Строгую закономерность составляет и японская письменность, позаимствованная в глубокой древности из Китая. Иероглифы состоят из 213 образных картинок – знаковых ключей, количеством и расположением черт, обозначающих основные жизненно-важные понятия: «дерево», «огонь», «вода», «земля», «солнце», «луна», «человек», «крыша», «металл», «ухо», «рот» и так далее. Составляя воедино несколько ключей, получается иероглиф со смысловым значением. К примеру, иероглиф «Konomu, suku de aru» - (любить) состоит из двух ключей, соединённых вместе: «женщина» и «ребёнок». Вот истинно возвышенное и чистое понятие любви! Не между мужчиной и женщиной! Два ключика в этом иероглифе тесно прижались друг к другу: женщина-мать и дитя-ребёнок. И нет чувства крепче и сильнее, чем их обоюдная бескорыстная любовь! Легко запоминается написание такого иероглифа.
Зная иероглифические ключи, нетрудно догадаться о значении иероглифа, который они составляют или найти его в словаре.
Надо отдать должное гению китайского мудреца, сумевшего придумать знак для обозначения такого аморфного понятия как «промежуток времени». Иероглиф этот состоит из ключа «солнце», написанного внутри ключа «ворота». Древний мудрец подметил, что солнце, проходя по небосклону, проникало своим лучом в щель между воротами, и этот промежуток времени всегда занимал одно и тоже время. Или взять, к примеру, иероглиф «утро»: солнце над землёй. В иероглифе «слышать» опять те же «ворота», а в них ключ «ухо». Увидел мудрец любопытного человека, который подставил ухо к воротам и подслушивает и готов иероглиф!
Проводя подобные аналогии, легче понимать и запоминать иероглифы.
Однако, рациональные японцы пошли дальше и придумали слоговую азбуку – хирагану. В таблице «годзю он» - (пятьдесят звуков) пять гласных: А, И, У, Э, О. Остальные готовые на них слоги: КА, КИ, КУ, КЭ, КО, СА, СИ, СУ, СЭ, СО, ТА, ТИ, ЦУ, ТЭ, ТО, НА, НИ, НУ, НЭ, НО и так далее. Так что, хочешь пиши иероглифами, не хочешь – пиши хираганой. Когда моему внуку Андрюше было пять лет, я методом слоговой азбуки научил его читать и писать всего за месяц.
Иностранные слова японцы обозначают катаканой. Принцип этой азбуки такой же, но значки отличаются написанием. А для «неграмотных» иностранцев придумали азбуку «Ромадзи». (Рома – Рим, дзи – буква). Латинскими буквами!
В Японии 100 миллионов человек пишут и читают иероглифы. Японцы очень гордятся своей письменностью, пишут иероглифы с любовью и даже устраивают соревнования на лучших писцов. Они любуются красивыми надписями, как произведениями искусства.
Вот так, приблизительно, обстоят дела с изучением и пониманием этого мелодичного, довольно приятного на слух языка, имеющего несколько степеней вежливости. С разными людьми надо разговаривать на определённом уровне, употребляя только вежливые, литературные слова или просторечные.
Так что, ничего сложного, необычного. При желании и прилежании научиться говорить по-японски за пол года вполне реально. У студентов-японистов на этот счёт бытует анекдот.
Спрашивают студента:
- Трудно выучить японский язык?
- А когда сдавать? – привычно чешет затылок студент.
Спрашивают профессора:
- Трудно выучить японский язык?
- Первые десять лет трудно, а потом привыкнешь…
Не пугайтесь. Если вас интересуют культура, быт, обычаи, традиции, история, экономика Японии, смело беритесь за учебники японского языка. И уверяю – не только достигнете определённых успехов, но, увлечённые этой интересной темой, получите огромное эстетическое удовольствие. Но не откладывайте в долгий ящик. Для начала выучите японскую поговорку: «Фуми ва яритаси каку тэ ва мотадзу». Буквально: «Хотел бы написать письмо, но всё руки не доходят».
Информацией о японском языке я отвлёкся от воспоминаний плавания на пассажирском теплоходе «Григорий Орджоникидзе».
Однако, уже слишком поздно. И о том, как я и Вовка Глущенко морячили на этом белоснежном красавце-лайнере, я расскажу в следующей главе.
Костёр прогорел. Тлеют угли. Я залил их водой, и посвечивая фонарём, пробрался в палатку. Под рукой положил топор и ведро,  чтобы греметь в него среди ночи, отпугивая медведей, возможно, лазающих неподалеку.
«Медведей прорва развелось, по берегу шастают», - вспомнились слова охотника из Каргаска. Но комары злее медведей. Несколько этих гнусных тварей, напившись моей крови, уже краснели рубиновыми брюшками, прилепившихся на стенках палатки. Пришлось попшикать на них рефтамидом из баллончика-распылителя и самому потом дышать в палатке этой гадостью.
Темнота наползает, обволакивает сосны сизым как дым туманом. Сухая иголка крутится под пологом на невидимой паутинке. Ночная бабочка с шуршанием металась под лучом фонаря, тыкалась в него. Замолкли птицы, кроме неумолчно-противного коростеля.
- Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи, помилуй. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
«Ложусь я,  сплю и встаю, ибо Господь защищает меня». Псалтирь, пс. 3 (6).

                На  практике.
               
1 июля. Воскресенье. 09.10.
На синем фоне чистого неба резко очерчены зелёные вершины дальних холмов. Прозрачный воздух напоен стойким запахом речной свежести и луговой травы, поблескивающей росой. Тончайшая паутинка висит в нём.  Чирок, просвистев крыльями, с лёту плюхается в медленно текущую воду.
 Ослепительное солнце припекает и сулит жаркий день. В одиноком величии проплывает оно по голубой небесной равнине и льёт на расслабленную природу потоки горячих лучей. Всё живущее в ней укрылось от палящего зноя. Не слышно щебетанья птиц. Попрятались в густой листве. 
«Июль – краса и верхушка лета, середина цвета, месяц ягод и зелёной  страды, устали не знает, всё прибирает», - говорят в народе.
Июль – владыка тепла. Славянские народы седьмой месяц года нарекли седмиком. Первое его имя на Руси – липец: период цветения липы. Ещё звали его в Древней Руси червецом – в июле собирали насекомых-червецов, используемых для изготовления красной краски.
Июль – зелёное пиршество года, месяц душистых ягод, медовых трав, щедрый сладкоежка, буйный, пышный и многоцветный. Величают июль сеноставом, сенозарником, сенокосником, жарником, косенем.
Июль – зенит тепла, краса светозарная, баловень внезапных и скоротечныз дождей.
Там, куда стремится моя душа – за Полярным кругом под лучами незаходящего солнца сейчас кругом светло, яркими красками расцвели во влажной тундре северные цветы.
Нежилые избы на берегу оказались заброшенной деревушкой с красивым названием Тополёвая пристань. Из каких соображений бывшие жители так назвали её, непонятно: кругом одни сосны, берёзы и ни одного тополя. Да и вместо пристани – пологая канава, прорытая с берега в реку. Поваленные изгороди, на взгорке – водонапорная башня для фермы – всё, что осталось от колхоза.
Дымок вьётся над крайней избой. Из неё вышли навстречу мне двое мужчин в рыбацких одеждах, в сапогах-болотниках. Приветливо поздоровались.
- Владимир Ходырев, - добродушно протянул мне левую руку для знакомства первый из них: правая у него была занята пустой пластиковой бутылкой.
Второй незнакомец назвался Александром Велькиным. В нём я признал остяка: смуглое, чуть скуловатое лицо, слегка раскосые глаза, прямые чёрные волосы торчат из-под кепки. Неожиданно Велькин запрыгал, приплясывая и притопывая на месте. Вокруг его резинового  сапога  вертелась серая гадюка.
- Есть, держу! Давай, Володя, подставляй тару! – ногой прижимая гадюку к земле, Велькин палкой-рогулькой ловко заправил её ядовитую голову в горлышко бутылки, подсунутой напарником. Змея, как в нору, вползла в неё, свернулась кольцами.
- Полежит внутри бутылки до начала охотсезона, завоняется, хорошим  прикормом для соболей станет, - навинчивая колпачок  на бутылку, объяснил Велькин. – Противный запах, конечно, но лучше приманки не найти. Колонок, норка, соболь прут на неё, как кошки на валерьянку. – Сашка, смотри, ещё одна ползёт! Ну, и развелось нынче этих тварей у нас!  Кишмя кишат. В огород, в стайки лезут.  И в дом забираются. Просто, напасть! Тащи бутылку, изловим заразу…
- Да куды их нам? Солить, чё ли? На промысел запасли, хватит, - безразлично ответил Ходырев. Носком сапога отпихнул ползущую рядом гадюку, столкнул в воду. Та попыталась залезть в одну из лодок моего плота, но я отбросил её веслом. К моему удивлению гадюка резво поплыла, выставив из воды голову на высоко поднятой шее. Остальная часть  извивающейся змеи была скрыта водой, чем плывущая гадюка очень напоминала всемирно известное лохнесское чудовище в миниатюре.
Я, как всегда, поздно спохватился о фотоаппарате.
 А какой редкий и выразительный снимок бы получился!
Два одиноких жителя Тополёвой пристани, давно забытой теплоходами, узнав о моём путешествии, преподнесли мне в подарок пару копчёных язей и комки отварной карасёвой икры, обжаренной в масле.
Прежде, чем распрощаться с радушными приятелями-охотниками, я пошёл слоняться по берегу вдоль заросших бурьяном изгородей бывшей деревенской улицы.
Постоял у скромного обелиска-памятника воинам-сельчанам, не вернувшимся с войны. Низенький заборчик вокруг него разрушился от времени и дождей, краска на ржавой звёздочке облезла. Сорная трава густо проросла в почерневшей оградке, калитка в которой давно никем не открывалась. Сиротливо и прискорбно выглядят на потемневшей штукатурке памятника фамилии тополёвцев, навсегда ушедших отсюда в 41-м.  Кто вспомнит об этих героях – защитниках Родины, отдавших за неё самое дорогое – жизнь? Кто скосит траву в оградке и побелит памятник? Кто положит букетик полевых цветов на его постамент?
В глубоком раздумье стоял я у памятника тем, кто гулял по этому берегу, жил, любил, с надеждой на возвращение уходил на фронт. И вот лишь безмолвные фамилии напоминают о них. Некоторые выцвели и невозможно прочесть. Назову те, что удалось разобрать.
Усольцев А.В., Усольцев И.В., Усольцев Ф.В.
Шантин Г.А., Шантин И.А.
Савран И.Ф., Савран А.Ф.
Букша Д.И., Буйнов И.И., Ремыга П.И., Дубровин А.И., Гоношенко П.В., Москалюк А.И., Михайлов А.С., Цибуленко А.И., Серебренников И.П. Неводчиков И.Я., Журавлёв Ф.И. и другие: всего на обелиске 24 фамилии.
Вечная слава героям, павшим за Отечество! Помолитесь за убиенных воинов, люди. Помяните их словом Божьим. И в память о них зажгите свечу.
В 15.00 плот-катамаран «Дик» при попутном ветре и с распущенным парусом покинул Тополёвую пристань. Боковая волна била в левый борт. Чуть кренясь на правый борт и слегка зарываясь носом, «Дик» устремился навстречу новым заманчивым далям. И «Радио России» вдохновляло бодрыми голосами Стаса Михайлова и Евгения Кемеровского:
Играя с волнами судьбы пусть дует ветер в паруса,
И берегом своей мечты
Мы поплывём на край земли…
И кто мне скажет, где мой дом?
Он на этом берегу или на том?
За Тополёвой пристанью лесистый остров разделил Обь надвое. Главное русло уходило влево, в сторону села Александровского.
Правый рукав, именуемый на карте протокой Верхний Утаз, уводил вправо, что являлось более коротким путём   до Стрежевого – города газовиков и нефтяников.
18.00. Делаю пометку в походном дневнике: «Стрелки часов перевёл на тюменское время. Иду Верхним Утазом. Лодки стали вялыми, надо подкачать. Ветер переменился, я убрал парус. Накрапывает дождь. Село Александровское осталось где-то слева. Пора подыскать место для причаливания на стоянку. Ветер крепчает».
Небо обложили тучи. Громовые удары раздавались громче и ближе. Пошёл дождь, застучал крупными каплями по лодкам, по одежде. уВетер и дождь не ослабевали, но пристать к берегу не представлялось возможным: деревья, подмытые течением, вповалку нагромоздились в воде, преграждая подход осклизлыми стволами, корневищами, ветвями и острыми сучьями. Носовая часть правой лодки совсем ослабла без воздуха, грозя затоплением. Продолжать плавание опасно. Невозможно всё время бежать. Надо остановиться, осмотреться, а всё ли так?
Уже в сумерках высмотрел в буреломе зелёный мысок - подходящее место для подхода плота.
Торопясь поскорее ступить на сушу, я спрыгнул с катамарана и тотчас по грудь ушёл в воду: макушки высокой и густой осоки я принял за твердь берега. Ругая себя за оплошность, я уцепился за доски плота, пытаясь вскарабкаться на палубу. Вдруг в густом ельнике затрещало, раздался страшный рёв. Охваченный паническим ужасом, я едва не опрокинул в воду рюкзаки, залезая на плот. Зацепившись вёслами, никак не мог отгрести от предательского мыска. А рёв и треск, приближаясь, становились всё яростнее. Чёрное пятно мельтешило среди лесоповала, в котором я ничего не мог рассмотреть. Наконец, мне удалось выбраться из лабиринта упавших деревьев на чистую воду протоки. Течение реки подхватило плот, вынесло на середину. Озлобленный рёв не прекращался. Я схватил котелок и, боясь преследования,  принялся стучать по нему топориком.
Ещё долго бесновался скрытый таёжными дебрями зверь. Отдалённый расстоянием, рёв становился всё глуше, тише и скоро затих совсем.
Придя в себя, я сразу вспомнил о дожде, о промокшей одежде с прилипшими к ней хвойными иглами. О тёплом ночлеге нечего было и думать. На полуспущенных лодках я не рискнул плыть в темноте, привязался к толстому топляку и, кое-как переодевшись в сухие одежды, закутался в плащ и стал дожидаться утра. Звериный рёв в полутёмном лесу, неожиданное купание и звенящие над ухом комары  начисто отбили желание спать.
Волны покачивали плот, накрапывал по плащу дождь, а я лежал и думал… Вспоминал… О чём? О том самом беззаботном студенческом времени, когда вместе с Вовкой Глущенко вступил на палубу пассажирского лайнера «Григорий Орджоникидзе», куда мы прибыли по ходатайству университета на языковую практику.
И вот как всё было…
В отделе кадров Дальневосточного морского пароходства нам выдали удостоверения моряков морского флота и направили матросами второго класса на пассажирское судно. «Григорий Орджоникидзе» - белоснежный красавец-теплоход стоял у причальной стенки владивостокского морвокзала в ожидании круизного рейса, когда мы робко поднялись по крутому трапу на его борт. Вахтенный штурман – седоватый франт с нашивками второго помощника капитана проверил документы, окликнул проходящего мимо озабоченного вида мужчину в сапогах и в робе, испачканной краской. Из коротких рукавов торчали худые, жилистые руки, держащие кипу  разноцветных сигнальных флагов.
- Степаныч! Пополнение прибыло! Принимай орлов. В каюту проводи…
- Держите! Несите в шкиперскую, – с ходу переложил Степаныч свою ношу в наши руки и, не оглядываясь, зашагал на полубак. Он оказался боцманом - блюстителем чистоты на судне и грозой матросов.
- Стало быть, матросами к нам? – отдраивая переборку шкиперской, - сухо спросил Степаныч. – И какого класса? Второго?! Не густо… Ну, да ладно, со временем и на первый сдадите… На руле приходилось стоять, салаги?
Я вспомнил, как рулевой-сигнальщик К-136-й Женька Гаврилов объяснял мне градуировку на картушке гирокомпаса, показавшейся тогда совсем не сложной. Лодка находилась на привязи у пирса, Женька позволял крутить штурвал. Постеснявшись признаться, что имеем о руле поверхностное представление, я ответил за обоих:
- Стояли, конечно… Приходилось…
- Будете приборкой заниматься во время плавания: мыть дымовую трубу, швабрить палубу… Работать со швартовыми канатами, а в порту борта красить, - определил наши обязанности боцман.  Мы с Вовкой понимающе переглянулись: «Слава Богу! Никаких рулей!».
Был чудесный летний приморский вечер. Швартуясь к нашему теплоходу, деловито пыхтели пузатые буксиры. Трапы уже убраны. Провожающие на причале морвокзала машут родным и близким. Нам с Вовкой никто не машет. Мы не пассажиры. Мы – матросы этого белоснежного красавца. Пыжась изо всех сил, буксиры оттащили его от причала. Из круглого иллюминатора нашей каюты мы наблюдали, как он удаляется с многолюдной толпой провожающих.  Эхо разносило над бухтой Золотого Рога модную по тому времени песню, гремевшую голосом Эдуарда Хиля:
Уходят башенки вокзала,
И удаляется причал.
Как важно всё, что ты сказала,
Всё, что в ответ я прокричал.
Морские медленные воды –
Не то что рельсы в два ряда
И провожают пароходы
Совсем не так, как поезда.
За комингсом раздались тяжёлые шарканья ног, обутых в сапоги. Латунная блестящая ручка задёргалась на лакированной двери, и в каюту ввалился боцман Степаныч. Окинул нас быстрым взглядом, посмотрел на часы.
- Без четверти двадцать… Время заступления на вахту. У нас один рулевой по-семейным обстоятельствам на берегу остался… Старпом распорядился кого-нибудь из вас поставить. Так, салаги, кто  на вечернюю вахту заступит?
- На к-какую в-вахту? – заикаясь, переспросил Вовка?
- Я же ясно сказал: у руля в рубке… Ну, так кто из вас идёт?
Мне ничего не оставалось, как вызваться первым. Вовка, пожав плечами и разведя руки,  с усмешкой глянул на меня: мол, назвался груздем, полезай в лукошко.
Я легко взбежал на мостик, где за выходом судна из бухты наблюдали капитан, старпом и вахтенный штурман. Как положено в таких случаях, по всей форме обратился к старшему по должности:
- Товарищ капитан, разрешите заступить на вахту?
Капитан, заложив руки за спину и выпятив живот, внимательно осматривал  акваторию бухты.
- Заступайте, - махнул рукой капитан, не оборачиваясь.
- Есть заступать!
Бравый рулевой в белой нейлоновой сорочке, стоявший «собачью» вахту, и желая скорее смениться, не счёл нужным расспрашивать о моём опыте управления судном. Коль прислали на мостик, значит, соображает парень что к чему. Торопливо отрапортовал:
- На курсе двести семьдесят! Вахту сдал!
- На курсе двести семьдесят! Вахту принял! -  в тон ему  бодро повторил я. После этих слов прежнего рулевого как ветром сдуло из ходовой рубки.
Я остался один на один  с полуштурвалом, похожим на самолётный, всмотрелся в цифры и деления. Вроде всё понятно. Число «270» подрагивает вверху картушки, чуть смещаясь влево. Слегка повожу штурвалом вправо, и оно послушно перемещается в нужную сторону. Так, получилось… Но число почему-то не остановилось на месте, а продолжает уплывать вправо, и вот уже на румбе не «270», а все «285», хотя я и не верчу штурвалом. А, понятно: инерция судна. Быстренько перекладываю руль влево и жду, когда «270» вернётся на прежнее место, но проклятое число опять проскакивает верхнюю риску, уклоняется влево.
- Не рыскать, - делает замечание капитан. – Точнее держать.
- Есть точнее держать!
- Пять вправо, - спокойно командует капитан.
- Есть пять вправо!
Поворачиваю штурвал вправо. Нужные мне пять чёрточек-градусов поплыли мимо нулевой риски, и капитан довольно отметил:
- Так держать!
- Есть так держать!
Но картушка продолжала сдвигаться вправо, завертелась быстрее, и сколько держать на курсе, я уже не знал, поскольку совершенно не соображал, где должны быть эти «пять вправо». Чувствуя неладное, капитан обернулся, посмотрел на меня, но мой, как ему показалось, уверенный вид, успокоил его.
- Влево десять градусов, - попытался капитан исправить мою ошибку, но я уже и сам с перепугу заломил руль влево.
- Есть десять влево! – снова отрепетовал я, и всё повторилось: на какой-то момент нос судна оказался в нужном направлении.
- Так держать!
- Есть так держать!
А как держать?! Картушка дико закрутилась влево, и капитан дико закричал:
- Ты что творишь?! Право руля!
Я сам понял, что много взял влево, лихорадочно и до отказа переложил руль вправо. Но слишком много. Лайнер круто покатился вправо и не миновать бы катастрофы, но капитан подбежал к машинному телеграфу, дёрнул рукоятки на «Полный назад!»,  отшвырнул меня и сам схватился за руль. Выровняв теплоход на курсе, облегчённо вздохнул и подозвал к себе старшего помощника.
- Где вы нашли это чудо? Он же ни бельмеса не петрит в компасе!
- Из пароходства прислали… на замену отпускникам…
- Ну, я с вами ещё разберусь… Боцмана ко мне! А ты…, - он смерил меня уничтожающим взглядом, - а ты… пошёл вон с глаз моих!
Побитым псом я вернулся в каюту. Вовка лежал на диване и читал «Женщину в песках» Кобо Абэ.
- Чего так рано, Хуго? – откладывая книгу, поинтересовался товарищ.
Я рассказал о своих злоключениях на мостике. Вовка расхохотался.
- Ину мо арукэба бо ни атару, - тотчас привёл он японскую поговорку, что означало: «И собака, бегающая где-попало, получает палкой!».
За стеклом забрызганного водой иллюминатора уже плескались волны  Японского моря, когда по судовой трансляции объявили:
- Матросу Гусаченко прибыть в каюту капитана.
У роскошной двери из лакированного красного дерева я потоптался в нерешительности и несмело постучал.
- Войдите.
Вошёл.
Капитан сидел в кресле, в пижаме и шлёпанцах, уже лысеющий мужчина лет пятидесяти пяти. Над прищуренными и совсем не злыми, как мне до этого показалось, чёрными глазами, торчали густые брови.
Как и полагается во всех морских романах, капитан пил кофе и курил трубку. На столе лежали журналы «Морской сборник», газеты. Высокий японский вентилятор шелестел их страницами.
Пол украшал большой персидский ковёр, а вход в спальню прикрывала ширма из голубого японского шёлка, расшитого золотистыми узорами и видами розовых пионов. В углу каюты, над холодильником попискивала в клетке жёлтая канарейка. Интерьер дополняли телевизор на тумбочке, привинченной к полу, шкаф с книгами и морскими картами, большой глобус и картина  Ивана Айвазовского «Девятый вал».
Из открытого иллюминатора доносились звуки вальса: на палубе, освещённой прожектором, танцевали счастливые туристы.
Без кителя и фуражки капитан выглядел совсем домашним и нисколько не страшным.
- Что же ты, студент, якорем тебя по кнехту, обманул боцмана, сказал, что стоял на руле? – прихлебнув кофе, душевно спросил капитан.
- Очень хотелось научиться, товарищ капитан.
- Кто же учится на выходе из бухты? Ты мне чуть судно не угробил, осьминог тебя возьми! И тех пассажиров, что веселятся сейчас на юте. Им и невдомёк, что были на волосок от гибели. Ай-яй-яй! Благодарение Всевышнему, что не допустил столкновения, спас нас всех. Ведь ты завернул судно так, что в него чудом не врезался проходящий мимо рыболовный траулер. Не отработай  я винтами, всё, студент, не сидел бы я сейчас за чашечкой кофе. И ты не стоял бы здесь! Даже подумать боюсь, что могло произойти. О-очень хоте-елось научи-иться! – передразнивая меня, нараспев протянул капитан. – Вот, вышли в море, становись на руль и учись. Вахтенный помощник всё объяснит. Я распоряжусь, чтобы тебя поставили на вахту. Ступай, студент… Эх, молодёжь, молодёжь…
Ещё не раз я заходил в капитанскую каюту.
 В бухте Провидения увидел в магазине шикарный итальянский плащ. Висит свободно, никто не покупает. Кому на холодной Чукотке белый плащ нужен?. Денег нет, побежал к капитану. Дал взаймы до получки.
В японском магазине – мы тогда курсировали на линии Находка – Йокогама, по причине отсутствия валюты попал я впросак, из-за пухового свитера чуть было в полицию не попал. Капитан  выручил: открыл сейф и отсчитал нужную сумму йен.
На Камчатке группа туристов уезжала к вулкану Авача. Обратился с просьбой съездить с ними, что не дозволялось членам экипажа. Разрешил.
Капитана звали Шалва Григорьевич Асатиани.
Не думаю, что он сейчас жив. Больше сорока лет прошло.
Вечная тебе память, добрый человек!
Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, православного христианина Шалву Григорьевича Асатиани, славного моряка, прости ему вся согрешения вольная и невольная и даруй ему Царствие Небесное за его человеколюбие. Аминь.
Не только капитана Асатиани и многочисленных его пассажиров помиловал Господь.
Ангел-хранитель незримо наблюдал за мной с Небес.
И терпеливо сносил мою самонадеянность порулить судном до поры, до времени. Но в минуту грозящей опасности рукой капитана отвёл несчастье от меня и от невинных людей, чьи жизни оказались во власти моего необдуманного и поспешного поступка.  Всю жизнь охранял Он меня, бережёт и поныне.
- Ангеле Божий, хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя: ты мя днесь просвети, и от всякаго зла сохрани, ко всякому деянию настави, и на путь спасения направи. Аминь.
Тем летом во время швартовки к причалу морвокзала Петропавловска-Камчатского лопнул туго натянутый стальной трос. Оборванный конец пулей стрельнул возле моих ног, рассёк голенище сапога, не задев кожу,  хлобыстнул по лебёдке и свился кольцами. Мгновение назад, нёсший смерть, разлохмаченный, измазанный солидолом, он безобидно расстелился у моих ног. Подбежавший бледный боцман глубоко выдохнул, загнул трёхэтажный мат, качая головой:
- Ты как швартовый набиваешь, раззява? Трос скрипит – дай слабины! Нога цела? Ну, слава Богу! В рубашке родился… Салага! Камбала дохлая! Вымбовкой тебя по рынде и на канифас! Студ-дент! Это тебе не с япошками балясы точить в Находке! Тут соображать надо! Башкой варить! Понимаешь?! Моли Бога, что цел остался! Чего торчишь пиллерсом? Бросай выброску, заводи конец!
В то августовское утро я первый раз в жизни украдкой перекрестился.
Заход в порт Петропавловска-Камчатского «Григорий Орджоникидзе» сделал на два дня для ознакомления туристов с достопримечательностями города.
Рядом, только перебраться через Авачинский залив – бухта Крашенинникова. Или Тарья, как ещё называют её камчадалы. А там К-136. Вдруг она не в походе и стоит родная у пирса! Ну, как не навестить дорогой сердцу корабль, друзей-подводников?
Сменившись с вахты, забыв о неприятном происшествии на швартовке, сбежал по трапу теплохода и бегом к военному коменданту за пропуском на военно-морскую базу. Объяснил хмурому подполковнику-пограничнику,  что так, мол, и так… Служил на лодке, хочу проведать товарищей.
Тот выслушал и выдать пропуск отказался.
Галифешник зелёный! Обойдусь без твоего пропуска! Все входы и выходы знаю здесь. Не один день в Питере был!
На морском трамвае добрался до Тарьи. Но вот заковыка: на причале пассажиров встречают два матроса и офицер. Патруль! Проверка документов! Что делать? Возвращаться обратно? К тому же у меня за спиной скрытые пиджаком заткнуты за ремень две поллитры водки. Не с голыми же руками друзей навещать?
- Позвольте, я вам помогу! – выхватываю у какой-то женщины сетки с вилками капусты и, делая вид, что я её муж, не спеша спускаюсь по трапу.
 - Ваши документы, товарищ…
Матрос замялся, не зная как обратиться. В приличном костюме перед ним пассажир,  в белой сорочке с галстуком. Может, офицер или мичман. И такой хозяйственный, домашний. Факт, не шпион.
- Старший лейтенант… То ли не видишь, матрос, руки заняты, чтобы  удостоверение показывать? Помоги лучше даме с трапа сойти. Споткнётся ненароком на шпильках своих…
- Извините, товарищ старший лейтенант, проходите, - виновато ответил матрос, подхватывая под руку хозяйку капусты.
 Я прошёл с ней несколько шагов, вернул удивлённой женщине её тяжёлые сетки и почти бегом рванул в сопку известными мне тропами,  через дырку в заборе мимо КПП и патрулей. Отдышался в радостном волнении и с высоты глянул на бухту: вот она, красавица!
Я её сразу узнал среди множества «эсок», «букашек», «кашек» и других подводных кораблей по характерному профилю, а главное – по белому номеру «496» на зелёной рубке, начертанном моей рукой с помощью земляка-новосибирца Игоря Ставицкого.
Цепляя камни югославскими туфлями, придерживая за поясом бутылки, чуть не кувырком скатываюсь с сопки и оказываюсь на пустом пирсе рядом с лодкой. Глазам не верю! Неужели это я вновь стою рядом с ней?
Незнакомый молодой матрос с автоматом у трапа.
- Вам кого надо?
- Позови вахтенного офицера!
- Гусаченко?! Ты ли это?! Какими судьбами? – раздаётся с ходового мостика знакомый голос старшего лейтенанта Малкиева. – Спускайся в лодку.
Через минуту я в четвёртом отсеке у ракетчиков. У них обед. Меня тискают Печёркин, Мунконов, Иванишко, Широкопояс. У всех уже старшинские нашивки на погончиках. Прибежали Игорь Ставицкий, электрик Толстых, рулевой-сигнальщик Гончиков, химик Платонов, моторист Мутанов и другие. Радости нет предела. Бутылки с водкой пришлись кстати. Я рассказал парням о своей жизни на гражданке, об учёбе, о плавании на теплоходе и последним трамваем покинул Тарью. Навсегда.
Я был первым и единственным человеком, посетившим К-136 после демобилизации.
Через день «Григорий Орджоникидзе», пришвартованный кормой к причалу, поднял якоря и взял курс на Чукотку. Мы зашли в Эгвекинот, в Анадырь, в Провидения и в Уэлен.
В Эгвекиноте загрузили носовой трюм железными синими бочками. Внутри них что-то пересыпалось, вроде щебёнки. Бочки, наполненные  лишь на треть, были очень тяжелы. Стрела крана дрожала от напряжения, поднимая каждую из них. Место погрузки – безлюдный причал, оцепленный караульной ротой солдат.
Что везли мы в тех бочках – ведомо было, наверно, командиру той роты. И ещё нашему уважаемому капитану. Во Владивостокском порту бочки перегрузили ночью в крытые вагоны в присутствии военных.
В посёлке Провидения я и Вовка Глущенко посетили местный рынок. Чукчи в большом количестве продавали здесь сувениры из клыков моржа и оленьей кожи, торбаза, тапочки, сумки, украшенные бисером.
- Какая красота! Возьми, Фрэнк, будешь дома щеголять, - показал я на  комнатные туфли с оленьими пушистыми хвостами, обшитые бисером. Моему приятелю они тоже понравились.
 - Сколько? – взяв в руки искусно сработанные вещи, спросил Глущенко.
- Двадцать пять, - ответила старуха-чукчанка с разрисованным белой и синей глиной лицом. Слезящиеся щелки глаз, никогда не мытые и не чёсанные космы волос. В руках трубка с длинным чубуком. Старуха выбила из трубки пепел на грязную ладонь и забросила в рот. Пожевала редкими жёлтыми зубами, выковырнула пальцем из-за щеки табачную жвачку, посмотрела на неё и снова засунула в рот.
- Двадцать пять, - повторила она.
- Носи сама. – Глущенко брезгливо положил тапки обратно. – От них такой ужасный запахан, Хуго, что впору зажимать нос и не дышать.
- Боюсь, Фрэнк, тебе ещё долго не отмыть руки. Шкуры зверей чукчи выделывают мочой беременных женщин и детским калом.
- Фу-у… Что же ты раньше не предупредил? А ещё друг, называется…
- А чтобы ты не смеялся над моим ужином у чукчей в Анадыре.
- Ладно, один-один! Квито!
В деревушку-стойбище из десятка чумов, коптящих небо в анадырской тундре, меня затащил помощник капитана, с которым я коротал ночные часы у руля.
- В Анадыре три дня стоим. Сгоняем к чукчам в тундру. За спирт выменяем у них песцовые шкурки, - предложил штурман.
- А мне они зачем? – задал я наивный вопрос.
- Дурак, хоть и студент-японист! Шкурки на барахолке толкнёшь. Водка есть?
- Одна бутылка…
- Маловато… Ладно, у меня фляжка спирта. Потом сочтёмся.
Мы приехали туда с геологами на вездеходе.
В просторном холодном чуме, обтянутом шкурами, седой, молчаливый чукча и его неопределённого возраста жена терпеливо ждали, попыхивая трубками, пока я развязывал рюкзак с водкой  и спиртом. В этом рюкзаке мы намеревались увезти вымененные шкурки.
- Давай, начальника… Лей спирта, сколько не жалко. Сейчас моя баба закуска сварит. Шибко скусная закуска…
- Меняем на спирт и водку, - придержал фляжку штурман. – Одна кружка – одна песцовая шкурка. Идёт?
- Про шкурка песеца говоришь? Будет шкурка… Хороший шкурка… Наливай… Чукча знает. Будет тебе шкурка, начальника. Много песеца. Полный кружка наливай. Шибко хороший шкурка получишь.
Чукча выпил одним заходом полную алюминиевую кружку. Закачался, затянул какое-то монотонное мычание, шлёпая себя ладошкой по губам. Надоело его слушать. Штурман поёжился от пронизывающего сквозняка, потянулся к бутылке.
- Однако, прохладно. Может, и мы употребим для согрева. Этот народный фольклорист, смотрю, не скоро очухается. Ты как?
- Плесни, только не много, а то на обмен не останется.
Выпили. Чукчанка на керосинке закуску поджарила, нам подала. Что-то белое… Не то лапша, с мясом обжаренная. Не то вермишель. Попробовали: вкусно. Сковородку мигом навернули. Ещё попросили.
- Сейчас надою, - сказала чукчанка. Взяла котелок и вышла во двор.
- Не понял… Кого она доить собралась? – вопросительно посмотрел на меня штурман и, хмыкнув, вышел следом за хозяйкой. Он застал её в корале сидящей под облезлым оленем, понуро опустившим рогатую голову у привязи. Бока несчастного животного, истыканные шилом, кровоточили, привлекая огромных оводов. Они вились над ним с грозным жужжанием, но олень с бесжизненным видом переносил боль. Чукчанка тем временем ловко нажимала большими пальцами на вспухшие ранки, выдавливая оттуда личинки больших мух. Червяки шлёпались на дно котелка, и уже целая пригоршня их набралась для угощения дорогих гостей лакомым кушаньем.
Штурман не сразу понял, чем занята чукчанка. Когда до него дошло, какую «вермишель» мы ели, рвота свалила его в судорогах за угол чума, превращённый хозяевами в туалет. Его долго рвало, и вконец обессиленный, он ввалился в чум, схватил пьяного чукчу за ворот рваной и грязной телогрейки:
- Песцов давай, свинья узкоплёночная! И мы отваливаем отсюда!
Тот открыл или не открыл глаза – до того они узки, пробормотал:
- Моя на охоту зимой в тундра ходи…  Много песеца лови. Тогда твоя приходи, много спирт, водка неси. Хороший песеца будет, начальника, шибко пушистый потом бери.
Штурмана опять потянуло на рвоту. Схватив фуражку, он выбежал из чума и, шатаясь, побрёл на стоянку геологов к вездеходу.
Чтобы меня тоже не стошнило, я старался думать о румяных яблоках и персиках, о розах и тюльпанах и плёлся позади, сожалея о зря потраченной бутылке водки, припасённой для особых случаев.
К полуночи мы возвратились на судно и заступили на вахту, во время которой второй помощник капитана беспрестанно выбегал на крыло мостика, и наклонясь над  планширем, стонал в приступах рвоты. Может, и мне тех мучений было бы не миновать, но я не видел ужасной сцены «доения» оленя. Знаю о ней со слов штурмана.
Вот над этой неудавшейся поездкой за песцами и смеялся Глущенко.
А в Уэлене я стоял вахтенным у трапа, когда на борт поднялся солидный мужчина, представился Алексеем Петровичем Никитиным, начальником местной конторы «Заготпушнина».
- И что вас интересует на судне, Алексей Петрович? – чуть насмешливо спросил я, не находя связи между морской профессией и работой посетителя.
- Напрасно вы иронизируете, молодой человек, - видя мою улыбку, сказал уэленский пришелец. – Меня интересуете вы…
- Я?!
- Да, именно вы… Как моряк, прежде всего…
- Я всего лишь студент, прохожу здесь практику по японскому языку. Следующий рейс намечается на Японию…
- Замечательно! Студенты всегда отличались предприимчивостью. Предлагаю выгодную сделку: по приходу во Владивосток вы покупаете ящик водки и высылаете мне. Я меняю водку на пушнину у чукчей… Выручка пополам.
- Что-о?!  На пушнину?! Ха-ха-ха! Недавно мы уже пытались это сделать с одним человеком. Бр-р! – вспомнил я о чукчанской «вермишели» и передёрнулся.
- Нет, в самом деле. Здесь сухой закон, водки нет, а чукчей на это барахло – он потрепал мою нейлоновую курточку – не купишь. А за огненную воду они песцов мне мешками несут. Ты ничего не теряешь, парень. Вот мой адрес и деньги. Жду посылку. Будешь в деньгах купаться, студент. Пока.
А.П.Никитин вручил мне конверт с адресом и важно удалился. В его походке чувствовались уверенность, самодовольство и сытость. Он даже не обернулся.
В конверте я нашёл сторублёвку, а доллар тогда был дешевле рубля. Спокойно доверил незнакомому человеку большую сумму и даже не попросил расписки. Сколько же у него тогда денег? Миллион? Или больше?
Возвратясь во Владивосток, я заявился в гастроном, гонимый желанием лёгкого обогащения. Всего делов то? На чужие деньги купить ящик водки и посылками отправить в Уэлен. Деньги вложил в записную книжку, сунул в задний карман брюк. В толчее магазина книжка выпала из кармана, а может, её украли.
С отчаяния я готов был  разрыдаться.
Сейчас  понимаю, что не плакать, а плясать от радости надо было. Господь Бог навёл мои глаза на ту книжку, чтобы потерять её вместе с нечестно добытыми деньгами.
Следующим летом, когда мне вновь пришлось побывать на Чукотке, я прочитал в анадырской газете статью «Пушное дело», по которому судили за спекуляцию в особо крупных размерах начальника Чукотской конторы «Заготпушнина» некоего Никитина А.П. с подельниками. Быть бы и мне среди его соучастников, но не угодно было моё жульническое намерение Господу Богу.
Практику по японскому языку на старших курсах я и Владимир Глущенко проходили на судах загранплавания: отстоял вахту и восемь часов свободен.  Знакомься с японскими пассажирами или в японском порту общайся  с представителями Страны Восходящего Солнца.
Так поэтично называют Японию – Нихон.
Слово это состоит из двух иероглифов: ни - солнце, хон – основа.
Нихон – солнечная основа!
И где здесь знаки «страна», «восходящего»?
Так, выдумки иностранных журналистов, впервые попавших в Японию, в страну контрастов и удивительных красот, в страну устойчивых традиций и богатейшей многовековой культуры, в страну землятрясений и цунами, вулканов и долин.
С широко раскрытыми глазами бродит иностранец по Японии, не в состоянии постичь умом её экономическое чудо, идеалы и символы японцев, их быт и обычаи.
Европейцу не понять, почему японец с истинно самурайским духом с глубоким уважением относится к женщине, но оброненные им платок, зонт, перчатку ему поднимет и подаст она.
Женщина уступит место мужчине в автобусе, в электричке. И если вы сделаете наоборот, вы унизите её женское достоинство.
При необычайно плотном движении автотранспора никто из водителей-японцев не уберёт с проезжей части малыша, беззаботно сидящего на ней с игрушкой, а все будут осторожно объезжать его.
Восторженно любуясь розовыми лепестками цветущей сакуры-вишни, с большим искусством составляя  сказочно-прекрасные цветочные композиции, японские зрители оставят после себя в кинозале много мусора.
Возводя завод-гигант, японские строители не тронут мешающую стройке хижину рыбака.
Приветливо улыбаясь начальнику, японский рабочий, выходя из цеха,  исколотит палкой лицо манекена этого самого начальника за его придирки.
На свидании юноша стесняется есть мороженое при девушке, но вместе они нагишом плескаются в бассейне и заходят в общий туалет.
Японцы едят, в основном, рис и морепродукты, избегают употреблять в пищу хлеб и куриные яйца и отличаются высокой продолжительностью жизни.
На островах площадью сравнимой с нашей Камчаткой проживают 127 миллионов японцев! Причём, для жилья пригодно лишь восточное побережье. Западная часть – сплошные скалистые горы. Не жизнь, а непролазная толчея.  А население России 149 миллионов человек.
Вот и прикиньте, как тесно жить у них и как просторно у нас. Кстати, наши народы близки друг к другу не только границами, но и общими трудностями в изучении языков, культуры и обычаев. Недаром говорят: «Умом Россию не понять!». Как и Японию. А чтобы понять, в ней, как и в России,  надо родиться и жить.
Вот в такую Японию, с полицейскими в противогазах на перекрёстках, с шокирующими воображение витринами, витражами и рекламными щитами, с обилием всевозможных товаров в магазинах-супермаркетах, с шумящими над головой эстакадами автомобильных и железных дорог, с широкими и беспрерывными людскими потоками, с изящными букетами икебаны в окнах мы и пришли июньским дождливым утром на теплоходе «Григорий Орджоникидзе».
Порт Хакодате в южной части острова Хоккайдо.
 Два иероглифа: Хако – коробка и дате ( от дару – находить). Схоже с нашим приморским городом Находка. Хоккайдо – три иероглифа: хоку – север, кай – море, до – остров. Население Хакодате около трёхсот тысяч человек. Здесь университет, Центр морского рыболовства, предприятия нефтеперерабатывающей, судоремонтной, судостроительной, химической, лесопильной, деревообрабатывающей, рыбоконсервной промышленности.
Японский докер рассказывал нам, что планируется соединить Хоккайдо с островом Хонсю подводным тоннелем.
В составе группы моряков, руководимой первым помощником капитана, мы побывали в заповеднике Окума с большим заросшим озером и потухшим вулканом Комагатакэ.
Посетили храм русской православной церкви, построенной в конце девятнадцатого века на склоне высокой горы. 
Осмотрели стены и башни старинной крепости Горёкаку.
Прогулялись по окраинам и паркам города, где много горячих минеральных источников.
И, разумеется, не миновали киосков и магазинов – главной цели экскурсии. 
Наши знания разговорного языка способствовали покупке шариковых авторучек, дешёвых сувениров, настенных календарей, блескучих галстуков и носков, плавок, женских приколок и сеточек для сохранения причёсок, зажигалок-пистолетиков, брелков и прочих не дорогих вещиц. На большее у нас не было денег.
В больших японских магазинах первый этаж занят игрушками. Своеобразный детский сад. Заходит мамаша, оставляет капризное чадо на попечение продавцов и спокойно отправляется на эскалатор шастать по отделам. Дитё тотчас хватает любую игрушку и делает с ней, что хочет. Я наблюдал, как один мальчуган находил забаву в том, что, сидя на полу, бил об него игрушкой-грузовиком. Колёса от машинки отлетали, малыш хохотал и требовал другую. Девушка-продавец со стандартной улыбкой молча бросала в коробку поломанную игрушку и взамен подносила другую. И ничего. Это у них в порядке вещей.
Зато я опарафинился. Долго перебирал стопку свитеров, примеривал, прикидывал на себя, вертясь у зеркала,  разглядывал этикетки и ложил на место.
Продавец-японец, терпеливо наблюдавший за мной, увидел, что выхожу без покупки и встал в проходе. Вежливо раскланиваясь и в улыбке обнажая  безобразно торчащие зубы, безошибочно определил в покупателе русского моряка.
- Господин что-то искать? Могу помогай… Какой одежда господин искать?
Мне стыдно признаться, что денег нет, а роюсь в вещах просто так, из интереса. Практичным японцам такое не понять: смотришь, значит, конкретно ищешь нужную вещь и покупаешь.
Я нашёл выход из положения:
- У вас  такого нет. Мне нужен свитер пуховый, чисто белый и с голубыми оленями на груди: один так, а другой вот так, - объяснил я ему на смеси японского, английского и русского, помогая жестами. Например, пух я показал, дунув перед собой,  как дуют на пушинки. И для наглядности растопырил пальцы влево и вправо, изображая ими оленьи рога.
- Аната ва фунэ Орудзоникидзэ-мару-дэ ирассяимасита ка. Со дэс нэ, - спросил дотошный продавец, не желая смириться с тем, что покупатель не нашёл в его магазине нужную вещь. («Вы судном Орджоникидзе прибыли? Не так ли?».)
- Хай, со дэс. (Да, так), - смущённо ответил я.
- Сумимасэн, о-намаэ ва нан то оссяимас ка, - ощерился зубатой улыбкой японец. (Извините, как ваша фамилия?).
Чтобы поскорее отвязаться, назвал фамилию. Японец что-то начирикал в блокноте, и я поспешил убраться. Да не тут-то было! Вечером в порт прикатила «Тоёта». Из неё вылез всё тот же назойливый японец с красивой коробкой в руках. Как назло, я оказался вахтенным матросом у трапа.
- Ком бан ва! (Добрый вечер!), - поприветствовал он меня как старого знакомого. – Гусаитенко-сан! Корэ ва аната-но моно дэс. Кайтэ кудасай! Поджалиста! (Господин Гусаченко. Это ваша вещь. Покупайте!). И профессионально-привычным жестом раскрыл коробку:
- Доодзо! Тотэмо уцукусий моно дэс! Кайтэ кудасай! Ватаситачи ва коно моно-о росиадзин-ни ооку симасита. Гусаитенко-сан! Аната-но канэ ва кудасай…(Пожалуйста! Очень красивая вещь! Покупайте. Мы таких вещей для русских много сделали. Ваши деньги, господин Гусаченко…).
Японец развернул свитер перед моими изумлёнными глазами. Белоснежный свитер,  пара голубых оленей скачут на груди. И снежинки-звёздочки серебрятся над ними. Супер-свитер. Загляденье! Глаз не оторвать. Показаться в таком в «Золотом роге» - все умрут от зависти. Шикарный свитер, с отворотом. Лёгкий, тёплый, из  настоящего пуха, с лавсановой ниткой для прочности. Не носить, а повесить в каюте на переборку вместо картины и любоваться. Вот какой свитер привёз японец. Одна беда: чем платить?
- Моно ва амари ёросий дэс… Сицурэй дэс га, каимасэн, - ответил я, с сожалением возвращая свитер японцу. (Вещь слишком хорошая… Простите, но купить не могу). – Канэ-о …  (деньги). В волнении я забыл как сказать «не имею»  и заменил словом «не мочь, не в состоянии». Канэ-о дэкимасен…(деньги не в состоянии). В доказательство я вывернул пустые карманы.
Когда до японца дошёл смысл сказанного, его узкие глаза стали шире, улыбка с корявыми зубами сползла с лица.
- Гусаитенко-сан! Ваша капитана такаку кау. (Дорого платить) Вы заказывай… Мы делай. Не карашо. Оченна не карашо. Наша вызывай полиция.
Мимо старпом проходил. Всё сразу понял. По-японски немного говорил.
- Не надо полицию. О-канэ ва каимасё. ( Деньги заплатим), - успокоил он японца. – Орудзоникидзе-мару-ни ёку ирассяимасита. (Добро пожаловать на судно «Орджоникидзе»).
Там из сейфа капитана Асатиани во избежание международного скандала, нужная сумма йен переложилась в портмоне настойчивого продавца, а я неожиданно для себя стал обладателем дорогого свитера. Покупатели – судовые барыги тотчас пристали: «Продай!», но я не уступил, решил рассчитаться своими силами.
Всё лето потом работал за этот свитер.
А японцы, им что? У русских мода на такие свитера? Нет проблем! На компьютере оленей нарисовали, на электронном станке-автомате нитки пуховые зарядили: одну белую, другую синию. К вечеру в магазине кипы таких свитеров лежали. Да наши барыги не успели ими затариться. Утром «Г.Орджоникидзе» отдал концы и проливом Цугару ушёл в Находку.
Следующей зимой во время ноябрьских праздников я слетал в гости в Иркутск к другу Петру Молчанову, студенту-заочнику юридического факультета. Вдвоём мы посетили в Улан-Удэ нашего товарища-подводника Гену Терёшкина, работавшего на заводе, после чего на «АН-24» вылетели к родителям Петра в село Сахули на берегу знаменитой реки Баргузин. Сходили в тайгу, побелковали. Его отец – участник Великой Отечественной войны Пётр Николаевич и мать Наталья Аббакумовна радушно встретили меня и проводили, снабдив деньгами на обратную дорогу. 
Последнюю практику перед защитой диплома я вновь плавал на т\х «Григорий Орджоникидзе», сожалея о том недалёком времени, когда придётся расстаться с полюбившимся мне судном.
Пусть вас не коробит слово «плавал». Те, кто любит говорить: «Плавает дерьмо, а моряки ходят», лишь повторяют эту избитую поговорку, сами чаще всего видели море с берега, либо, рисуясь, выставляют себя этакими просоленными морскими волками. Откройте любую книгу с мемуарами известного флотоводца и вы найдёте в ней достаточно фраз типа: «Когда я плавал на крейсерах…». Именно, плавал, скажет истинный моряк, имея в виду работу, службу.  Но нельзя сказать: «Мы уплыли в Токио». Или: «Завтра поплывём в промысловую путину». Правильно говорить: «Мы ходили в Йокогаму». «Мы уходим в путину на промысел». «Мы пойдём ловить сайру у Шикотана». «Я пойду на этом судне в Австралию с заходом в Сингапур». Так что, повторяю: я плавал матросом на «Орджоникидзе» и на этом судне ходил из Находки в Хакодате, из Йокогамы в Гонконг  и другие порты.
И ещё несведущие люди часто называют гражданское судно кораблём, что  тоже в корне неверно. Кораблём может называться лишь то плавсредство, на котором имеется вооружение и поднят военно-морской флаг. Любое другое – это судно.
В Сангарском проливе, кишащем лодками, застрахованные рыбацкие шхуны, старые калоши, норовили подставить свои борта, чтобы получить страховки за свои хламиды. Требовалось очень чётко выполнять команды капитана, чтобы избежать столкновения. После удачного прохода пролива капитан Шалва Григорьевич пожал мне руку со словами:
- Держи краба, моряк!
Да, в то лето я уверенно держал курс. И, надо полагать, неплохой рулевой из меня получился бы, но учёба в ДВГУ подошла к концу. Весной я получил диплом об окончании восточного отделения этого престижного учебного заведения. Несмотря на мою хорошую языковую подготовку, лучшие места при распределении на работу получили «блатные» - дети высокопоставленных особ. Они ушли в консульства, в КГБ, переводчиками-референтами на международную выставку «Экспо», в торгпредство. На практике мои однокашники, имевшие «волосатую руку», не плавали матросами, а толкались в японских театрах, в синтоистских и буддийских храмах, в музеях и библиотеках, в торговых представительствах. Виктора Совастеева, как самого прилежного, оставили  в университете  преподавать на японской кафедре. Вовка Глущенко ушёл в турагенство.
Меня направили в Дальневосточный научный центр младшим научным сотрудником ворошить на пыльных полках подшивки японских газет и журналов, потрёпанных книг и брошюр, заниматься их переводами за грошовую зарплату, без какой-либо надежды на получение квартиры.
Возможно, я написал бы несколько научных статей и даже защитил бы кандидатскую диссертацию на их основе, перебиваясь с хлеба на квас в комнатушке общежития ДВНЦ. Возможно… Но не о такой стезе я мечтал, дённо и нощно заучивая десятки «кандзи» - иероглифов, слов и выражений.  И мог ли я после ходовой рубки лайнера, с которой видел необъятный простор, сидеть в библиотечном складе, рыться в словарях и справочниках? Что мог видеть я там, глядя на мир через замочную скважину?
 Судить о сложных и глубоких научных проблемах, событиях и явлениях жизни, исходя только из своих собственных ограниченных представлений о мире то же самое, что смотреть на безграничное небо сквозь игольное ушко. Японцы на этот счёт говорят так: «Ёси-но дзуй-кара тэн нодзоку» - «Смотреть на небо через трубку тростника».
Но лучше всего положение младшего научного сотрудника, сидящего в книжном подвале ДВНЦ, определяла японская пословица: «И-но нака-но каэру тайкай-о сирадзу» - «Сидящая внутри колодца лягушка не знает о большом море».
Я не захотел сравниться с лягушкой, сидящей в колодце, и снова ушёл в море. На этот раз электриком китобойного судна «Робкий» флотилии «Слава», о которой в советское время был снят замечательный фильм-оперетта «Белая акация». Я мечтал быть похожим на альбатроса, и стоя на верхушке мачты, раскинуть руки-крылья и парить над пенными волнами, лететь навстречу штормовой буре. Неодолимая с детства страсть вновь гнала меня искать приключения на свою беспокойную голову.

    Тетрадь  шестая. Китобойная одиссея.

«Вот  почему мы объявляем кита как вид бессмертным, сколь уязвим  бы он ни был как отдельная особь. Он плавал по морям задолго до того, как материки прорезались над водою; он плавал когда-то там, где теперь находятся Тюильри, Виндзорский замок и Кремль. Во время потопа он презрел Ноев ковчег, и если когда-либо мир, словно Нидерланды, снова зальёт вода, чтобы переморить в нём всех крыс, вечный кит всё равно уцелеет и, взгромоздившись на самый высокий гребень экваториальной волны, выбросит свой пенящийся вызов прямо к небесам».
Герман Мелвилл. / Моби Дик, или Белый Кит/

              По Пасолу  и  Ваху.

2 июля. Понедельник.
05.15. Комары, дождливая морось извели меня. Ночь показалась нескончаемо долгой. Беспрестанно смотрел на часы, ожидая рассвета, но стрелки не спешили бежать по циферблату. Лишь немного забрезжила на востоке лилово-розовая полоска, высветив поверхность реки, как терпению моему тотчас пришёл конец. Отвязался от затонувшего у берега отжившего своё тополя и, поёживаясь от утренней прохлады, оттолкнулся от него веслом.  Воздух сырой, влагой пропитаны  кусты тальника, шиповника, трава на кочках, набухшая одежда, доски настила. Кутаюсь в дождевик, шевелиться не хочется, но желание поскорее убраться с этого гиблого места, заставляет подналечь на вёсла.
12.30. Солнце так и не пробилось сквозь пелену однообразно-серых облаков.  Мутная акварель неба не располагает к плаванию. Вижу на берегу старый проржавевший буксир, крытый досками, приспособленный рыбаками и охотниками под зимовьё. Ни минуты не раздумывая, решаю подойти к нему, переждать непогоду под его неказистым навесом. И вовремя: дождь припустил сильнее, и скоро с крыши моего прибежища потекли ручьи. А внутри железного корпуса бывшего речного труженика сухо. Здесь оказались и дрова. Я быстро растопил печку-буржуйку и радости моей не было предела. Натянул шнур и развесил для просушки одежду. Сварил суп, кашу и  черничный кисель. Постирал носки. Вымыл голову горячей водой. В кубрике буксира оказались просторные нары, застеленные соломой. После обеда, закончив дела, я с огромным удовольствием растянулся на жёсткой постели, укрывшись спальным мешком. После бессонной ночи у топляка, отдых в тепле и на сухих досках показался мне блаженством. Убаюканный свистящим ветром и дверью буксира, стонавшей на петлях, я быстро заснул и спал так сладко и крепко, как не спят в пятизвёздочном отеле.
Проснулся вечером. В щели иллюминаторов с разбитыми стёклами, прикрытых кусками фанеры, светили скупые лучи бледного солнца. Тёплый ветерок доносил благоуханье цветущего шиповника.
По ржавому трапу я взошёл на мостик буксира, соображая, каким образом эта речная махина оказалась на суше. Наводнение? Плавкран? Капитан сбился с курса и заехал на мель?
За  громадой буксира зелёный луг с белыми пятнами ландышей. Согласно христианской легенде, слёзы Богоматери, пролитые на Святой Крест, обратились в ландыш. Convallaria majalis – ландыш майский, национальный цветок Финляндии, милый символ влюблённых. Карл Линней назвал его Lily of the valley – лилия долин.
От железного пристанища узкая тропа с отпечатками рубчатых подошв спускается к озеру с камышовыми краями. Лодка-обласок, чуть заметная среди бархатно-шоколадных коконов рогоза,  дожидается неизвестного хозяина. На тихой глади озера белеют кувшинки-нимфеи. В их плавающих круглых листьях плещутся утки. Под густо цветущим кустом шиповника на моховой кочке, поджав одну ногу и вытянув шею, замерла цапля. Оставляя в ряске  после себя борозду, плывёт ондатра. На вершине сухого тополя суетливо стрекочет сорока. И парящий высоко коршун зорко наблюдает за всем происходящим на земле. В этом будничном мнообразии природы и заключается ее простая красота, которая сама по себе есть правда жизни.
Звук моторки отвлёк меня от созерцания дивной картины: рядом с «Диком» качалась дюралевая «казанка». Двое мужчин, погромыхивая вёслами, вышли из неё, поднялись навстречу мне. Поздоровались. Старший руку для знакомства подал:
- Базанов, Александр Александрович. А это мой сын Денис, рыбачим в здешних краях. Куда путь держите?
- Сам не знаю… - пожал я плечами. – Так, плыву и плыву… В Никуда.
Мой неопределённый ответ обескуражил отца:
- Как это –  в Никуда?! Где-то же должен быть конец?
- Конец приходит всему… Но где он, одному Богу ведомо.
- Так-то оно так… Ну, что ж, счастливого плавания! Ветра попутного и тихой воды! Принеси, сынка, парочку стерлядей! Да покрупнее выбери!
Денис послушно сходил к моторке и вернулся с парой больших стерлядей.
- Вот, держите на ушицу! До свидания. Бог даст, свидимся ещё. Будете в Александровском, заходите на Пролетарскую, четыре. Будем рады.
Моторка взревела мощным «Меркурием», и понеслась по протоке. Провожая благодарным взглядом отца и сына, я окрестил их тремя перстами и прочитал слова короткой молитвы:
- Спаси, Господи, раб твоих добрейшего Александра Базанова и его смиренного сына Дениса и всех православных христиан, и даруй им здравие душевное и телесное.
К ночи  погода установилась. Небо прояснилось. Открылись луна и звёзды. Тишина и полный покой овладели рекой и её окрестностями. Лишь попискивания куличков нарушали этот чудный мир, в котором нет места лжи и предательству, хамству и лицемерию, рвачеству и подлости, зависти, жадности и ещё многим другим неизлечимым порокам-недугам. Хорошо отдохнувший в кубрике речного судна, обречённого ржаветь на берегу, я решился на плавание в ночь. И до утра шёл сначала Верхним, а после раздвоения протоки – Нижним Утазом, который местные рыбаки называют река Быстрая. Непонятно, из каких соображений: течение здесь очень медленное, мне всю ночь пришлось работать вёслами до боли в плечах и локтях.
На воде полно мусора: плыть мешают доски с гвоздями, палки, тряпки, бутылки, пучки  травы, валежник и всякий другой хлам.
Будь моя воля, протоку Нижний Утаз я бы переименовал в Унитаз. Она идёт вровень с низкими берегами и часто, как бы решив вернуться обратно, делает крутые повороты. Над рекой, склонясь к самой воде, дремлют ивы.
Насчёт погоды я тоже просчитался. Под утро мелко закропил, а потом всё сильнее пошёл дождь. Скоро он превратился в ливень. Я опять промок и продрог.
Одиночество плавания в диком безмолвии реки под шелест дождя нисколько не тяготили меня. Напротив, чувство отрешённости от мирской суеты, ощущение близости с природой, слияния с ней вызывали несказанную радость,  будоражили тело и душу, вызывая прилив сил и энергии, желание махать вёслами.
Но и здесь, в этом безлюдном пространстве, где на таёжных гривах не увидишь дымков, поднимающихся над стоянками охотников и рыбаков, заслышишь вдруг отдалённый гул мотора и к плоту неожиданно подрулит катер.
Так случилось и в то хмурое июльское утро.
Лодка с мотором «Судзуки» и двумя мужчинами в дождевиках пристала к борту «Дика». В ней оказались ещё два рыбака: авиатехники из Александровского аэропорта отец и сын Ивановы, Владимир Александрович и Сергей Владимирович. Душевные люди. Угостили самогонкой.
- Своя, доморощенная, - наливая в чашечку от термоса, приговаривал старший Иванов. – Булочку съешь, своя, домашняя. Младший Иванов грушу подаёт:
- Закуси, дядь Ген…
Чуть не насильно запихнули мне в ведро стерлядку.
- Куда их мне? – упираюсь. - Вчера Базановы уже дали две рыбины…
- А, Базановы… Нормальные мужики…
- Да у вас тут на реке плохих нет…
- Не скажи! Вот дойдёшь до Стрежевого – узнаешь. Вахтовики там, приезжие. Рвачи, хапуги. За деньгой понаехали, пообгадили берега рек, тайгу. Им на всё наплевать. Не своё, ведь, не жалко. Рыбкой не угостят и стакан не нальют за «просто так». Да, ладно, сам узнаешь, как повидаешься с ними. Счастливо, Григорьич! Ждём в гости! Запомни: Крылова, двадцать восемь!
В предутренних сумерках я не заметил слияния Нижнего Утаза с Обью: вода, повсюду вода. Был уже  пасмурный полдень, когда толкающий баржу  буксир дал  понять, что иду правым берегом Оби. Справа потянулись высокие трубы, многоэтажные здания, опоры ЛЭП, телевышки – приметы Стрежевого  – города нефтяников и газовиков. Через луг, залитый наводнением, я по мелководью добрался до моста через реку Пасол и, образно говоря, бросил якорь на пологом берегу. Три свадебные процессии приехали фотографироваться на мост. Посмотрев в бинокль на женихов и невест, я поставил палатку и начал готовиться ко сну: трудная ночь, проведённая на вёслах, давала о себе знать. Расстелив спальник, я плюхнулся на него и заснул безмятежным сном праведника. Приятно засыпать, сознавая, что никому ничего не должен, никому ничем не обязан, не совершил деяние, за которое жёг бы стыд и колотилось бы от страха сердце. Не пребываю в расстроенных чувствах по милости Божьей. Мой верный страж и заступник святой Ангел-хранитель незримо отводит от меня всякие напастья, избавляет от лукавств сатаны. Под белым крылом его легко на сердце и спокойно в душе, тепло и уютно. И прежде, чем сомкнулись глаза, прочитал я молитву:
 - Святый Ангеле Божий, хранителю и покровителю окаянные моея души и тела, вся мне прости, еликими тя оскорбих во вся дни живота моего, и аще что согреших  в прошедшую нощь сию, покрый мя в настоящий день, и сохрани мя от всякаго искушения противнаго, да ни в коем гресе прогневаю Бога, и молися за мя ко Господу; да утвердит мя в страсе Своём, и достойна покажет мя раба Своея благости. Аминь. – И сказав так, спал я сладко и крепко, без сновидений, а главное, без комаров, сдуваемых с косогора порывами прохладного ветра.
С наступлением темноты я выбрался из палатки. Пора разводить огонь и готовить ужин. У воды валялся ящик, разбил его на растопку. Собрал скрутки бересты, обломки дощечек, со старого пепелища от рыбацкого костра приволок обугленный чурбак, и скоро вода в котелке закипела над костерком. Я присел рядом, вытащил из рюкзака пакеты с провизией, раздумывая, что варить на ужин.
- Эй, мужик! Ты чого палишь ? Цэ ж мий ящик? Як я будемо сидеть? – сердито окликнул меня неопрятного вида человек в штормовке, в резиновых сапогах, с удилищем и, явно, захмелевший. – Слухай, мужик, ты шо, в натуре, борзой?
- Откуда мне знать, что он твой? Валялся на берегу…
- Я туточки рыбачу на ём, и все наши не замають…
- Кто это – ваши?
- Цэ ж ми вахтовики с Украйны. Уси гарны хлопци! А та к-карак-катица твоя буде, чи шо? - ткнул «гарный хлопец» удилищем в сторону «Дика». – Ну, цэ ж з яких краёв занесло тебя сюды?- развязно спросил он. -  Из Новосибирску? На этом пугале? Свистишь?!
- А мне зачем свистеть? Паспорт показать?
- Да, ладно… И дале поплывёшь?
- И дале поплыву…
- Выпить нэма? Бачу я, затарился, диду, горилкой? Плесни чуток, бо шарабан як колокол гудить…
- Отвяжись… Не плесну. Есть, но не про вашу честь.
- Дай на чикушку, сам в чинок сгоняю зараз. Вместе выпьем…
- Вот прилип как банный лист к заднице! Сказал же тебе: «Отвяжись!».
- Ну, и плыви, бисов москаль, хрыч старый! Шоб твоему корыту и тоби вмести з им ни дна, ни покрышки не було! – зло отмахнулся подвыпивший рыбак. Послонялся по берегу, ни разу не забросив удочку, и ругаясь, ушёл.
Первое знакомство с вахтовиками состоялось.
Рано утром, при ясном небе, окрашенном на востоке пурпурно-алой полоской зари, при полном безветрии, столкнул я «Дика» на лёгкую рябь Пасола и, пройдя под мостом стрежевских влюблённых, отправился в путь.
Впереди меня ждал Нижневартовск.
Плавание по заросшему густым тальником Пасолу – скушнейшее занятие. Вышки электропередач, провода между ними нависли над рекой, гул автомобилей с проходящей неподалеку трассы, вой электромоторов: насосы нефть качают. Сколько их здесь?! Слева, справа тянутся трубопроводы с вентилями, желтеют щиты с чёрными предостерегающими надписями: «Не приближаться! Огнеопасно!». Берега захламлены брошенной буровиками техникой, железными бочками, тросами, кабинами тракторов, фермами опор и прочим металлоломом. Неприглядная картина! Экологи! Где вы?! А-у-у!
Весь день плыл под монотонное жужжание нефтекачалок. Пасол – река шириной в пару сотен метров, ленивая, неторопливая. Крупная рыба играет у поверхности, разводит большие круги на гладкой воде. Сонная щука угодила под весло, тяжело перевернулась, с глухим всплеском ушла на глубину. Однообразие унылых пейзажей, чередой свалок сопровождавших меня на Пасоле, утомило. Желая разогнать скуку, размотал лесу с японской блесной-рыбкой. Часа четыре она болталась за «Диком», пока не зацепилась за корягу и не оборвалась. Без сожаления выбросил остаток лески за борт, всё равно ни одна хищная рыбина не польстилась на искусственную приманку.
18.00. Прошёл под мостом Тюмень-Нижневартовск.  Стемнело. Справа – необъятная водная ширь. Лунная дорожка убегает к далёкому противоположному берегу, очертания его смутно угадываются в сгущающихся сумерках. Догадываюсь, что достиг водораздела – слияния Пасола и Ваха.
Дожди и ветры преследуют мой плот. «Дик» то почти на месте качается в круговерти течений, то лениво тащится, сдерживаемый встречным ветерком, то несётся вперёд.
Пока огибал остров, налетел страшенный ветер с грозой и ливнем, забил плот в кусты. В них и переждал бурю, накрывшись плащ-палаткой. На рассвете двинулся дальше. Теперь уже по Ваху. Ужасно хочется спать, но нет подходящего места для причаливания. Возможно, долгожданный привал у огня с горячим кофе и мягкой постелью  в палатке можно устроить на возвышенном правом берегу? Там темнеет лесистая грива, но до него слишком далеко: не один час утомительной работы вёслами. Однако, именно туда, не боясь расстояния, устремилась лягушка-путешественница, встретившаяся мне на середине широкой реки. Целеустремлённо, по прямой держит она точное направление на сухой правый берег. Затопленные  наводнением, торчащие из воды деревья, кусты – всё, что осталось от низменного левого.
Откуда болотная царевна-лягушка знает, что там, куда плывёт, сухо? Что надо плыть именно в ту сторону? И зачем отправилась пучеглазая Василиса Премудрая в столь опасное путешествие, рискуя попасть на обед щуке или утке?
Но ведь доплыла до середины реки! Размеренно дрыгает задними лапками, всем своим видом показывая стойкое намерение переплыть Вах. Быть может, хозяйка покинутого ею болота решила навестить дальних родственников в сосновых краях?
Загадка природы!
В одном не сомневаюсь: окажись я в холодной, неторопливой  воде Ваха в этот ранний туманный час, не разглядел бы берега, не смог бы сориентироваться в какую сторону грести. Из любопытства и озорства ради подцепил квакушку веслом. Она плюхнулась животом вверх, перевернулась, покрутилась немного возле плота, и вновь безошибочно взяла прежний курс.
«Инстинкт!» - скажут учёные мужи. Удобное нашли объяснение всему непонятному в мире насекомых, животных и птиц.   
И тому, почему пчела, улетев за взятком километров за пять и дальше, застигнутая непогодой на несколько дней, не потеряет свой улей.
И тому, как муравей, проблуждав день по усыпанной листьями и ветками лесной чаще, находит свой муравейник.
И синхронным поворотам косяка сельди в морских глубинах. 
И возвращению птиц на родной  Север из Африки.
Ещё многое,  недоступное человеческому пониманию, объясняют они словом «инстинкт». Легко и просто утверждать: «Это аксиома, не требующая доказательств».
Нет, уважаемые учёные мужи! Ваша притирка ушей неучёным годится для объяснения безусловных рефлексов: пищевых, оборонительных, половых и других. Наступил пару раз у печки на кочергу – в другой раз ладошкой лоб прикроешь.
Врождённые акты поведения организма, возникающие в ответ на внутренние раздражения, не могут пролить свет на почти сознательное побуждение лягушки упрямо разворачиваться в сторону далёкого и невидимого ей леса. Казалось бы, какая ей разница?! Обратно на болото плыть километров пять или столько же в хвойный лес?
Я мешаю ей веслом, препятствую продвижению – она упрямо разворачивается: ну, надо ей в лес, хоть ты тресни! Не хочет она опять туда, где нет теперь осоковых кочек, с которых было так удобно ловить комаров, туда, где разлившийся широко полноводный и спокойный Вах стал похож на штилевое море.
Не поймёшь, течёт река или на месте стоит. Но завяжи голопузой «красавице» её бессмысленно выпученные глаза, и она поплывёт к нужному ей берегу. А я с открытыми заблужусь.
Приходится признать: болотная тварь лучше разбирается в навигации. Господь Бог, создавая лягушку, наделил её бесценным даром получать информацию на расстоянии и обрабатывать её непостижимым человеческому сознанию образом. Обладай люди такими способностями – не понадобились бы им сотовые телефоны, гирокомпасы, компьютеры, спутниковые навигаторы и прочие приблуды современной науки и техники. И то было мудрое решение Господа. Быть может, когда-нибудь позволит Он человеку понимать язык меньших своих братьев, сделает доступным то, что чувствуют и ощущают они, как определяют свой путь. Пока же без тех приборов и в непроглядной ночи, пасмурной и беззвёздной, я не найду в темноте ориентир в нужное место. Получается, глупая лягушка в этом смысле умнее меня, считающего себя совершенным созданием.
Вот до чего додумаешься, маявшись бездельем на маленьком плоту и борясь со сном!
Спать нельзя!
Заснуть – значит, наскочить на препятствие, оказаться в холодной воде, а поскольку лягушачьего опыта в переплывании рек мне явно не достаёт, то лучше крепиться и бодрствовать. Продолжать в дневнике записи наблюдений, впечатлений плавания по Оби и воспоминаний о пережитом. Например, о том незабываемом дне, когда я неожиданно для себя оказался в команде китобойного судна «Робкий». Есть такая страничка в моей автобиографии.
Так и назову её:

                В команде  «Робкого».

Ноябрьским мглистым утром, сырым и ветреным, я слонялся по причалам бухты Диомид, пытаясь устроиться  матросом на промысловое судно. Какой-никакой опыт работы в Дальневосточном пароходстве имелся. Уйти в рыбацкую путину, чтобы вновь полной грудью вдохнуть воздух моря, оказалось делом не простым. Уверяю вас: поступить в университет при диком конкурсе среди «блатных» легче, чем подняться на   палубу сейнера в качестве полноправного члена его команды. Но не все бьются в отделах кадров за рабочее место на судне, подобно мне, ради романтических побуждений.  Деньги, хорошие путинные деньги, полученные за год-полтора тяжелейшего труда вдали от родных берегов,  проживание бездомного моряка в каюте, бесплатное питание  на судне – вот главная причина длинных очередей в отделе кадров  «Приморрыбпром», в конторах «Сахалинрыбпром», «Востокрыбхолодфлот», в управлениях активного морского рыболовства, китобойных и крабовых флотилий.
У морской братии свои понятия элитности судов и плавания на них.
Моряков Дальневосточного морского пароходства за их склонность трясти на барахолке шмутьём, купленным за границей, называют «торгашами». Научно-исследовательские суда управлений «Турниф» и «Тинро» - «научники». Танкеры – перевозчики нефтепродуктов – за опасность от малейшей искры взлететь на воздух слывут «гробами». Промысловые рыбодобывающие суда – «рыбаки». Есть ещё «спасатели», «ледоколы», «гидрографы». Моряки прибрежного плавания, не имеющие виз и не ходящие в «загранку» - «каботажники». Суда «Портофлота» - буксиры, плавкраны, земснаряды, водолазные катера, морские трамваи  - «портовики» - на низшей ступени в «табели о рангах». Толкутся по заливам и бухтам. Их работники, свободные от вахты, ночуют дома, получают мало.
Вершина иерархии - китобои, зверобои и краболовы. И если первых двух на гребень морской славы манит жажда денег, то краболовные плавбазы привлекают  мужчин огромным числом  женщин. Около пятисот и более молоденьких искательниц удачи на каждом краболовном судне раз в десять превышают численность команды плавсостава и ловцов краба. Есть где разгуляться любителям слабого пола!
Припорошённые первым снежком поскрипывают канатами низкобортные зверобойные шхуны. С завистью смотрел я как готовятся к выходу на промысел их экипажи. Загружают продовольствие, снаряжение, оружие и боеприпасы.
Скоро выйдут охотники на льды Охотского моря с карабинами и острыми ножами. Загремят выстрелы, обагрится чистый снег кровью морских котиков, и трюмы шхун наполнятся засоленными дорогими шкурами этих зверей, обладающих на своё несчастье очень красивым мехом.
Всё, как в любимом романе Джека Лондона «Морской волк». С одной лишь разницей: шхуны не парусные, и капитаны на них не «волки».
Я обошёл их все, получая везде один ответ: «Матросы? Не требуются…».
Подняв воротник, я уныло брёл по загромождённому ящиками пирсу,  раздумывая куда податься. Может, опять к «торгашам», в пароходство?
Хотелось есть, а в кармане ни гроша. Из комнатушки общежития выперли после увольнения из ДВНЦ и теперь появилась проблема ночлега.
С последней надеждой стать зверобоем я остановился возле шхуны «Лахтак», окликнул проходившего мимо моряка в меховой куртке, в сапогах с высокими голенищами, в мятой фуражке-«мице» и с поблекшим «крабом» на ней. Из-под клетчатого шарфа виднелся вязаный светло-коричневый свитер. Несмотря на отсутствие лоска, присущего комсоставу «торгашей», я интуитивно почувствовал в нём капитана: строгий, взыскивающий взгляд внимательных, пытливых глаз уверенного в себе сильного, волевого человека.
- Товарищ…
- Капитан «Лахтака» Тихомиров. Слушаю вас…
 Он пристально посмотрел на моё элегантное пальто, на модную шляпу и галстук, на блестящие туфли, прикидывая изысканный вид незнакомца к его образованию, должности, морскому опыту. Не найдя в моём облике ничего такого, что соответствовало понятию «просоленный мариман», капитан зверобойной шхуны взялся за леер трапа с намерением уйти. Задержал ногу на ступеньке и опередил мой вопрос:
- Мне нужен опытный моторист… Вы кто по специальности? 
Про свой диплом об окончании университета я предпочёл промолчать. Кому на этой шхуне, засаленной котиковыми шкурами, нужен переводчик-референт японского языка?! Но в кармане лежало свидетельство электромеханика, выданное в учебном отряде подводного плавания.  Решил рискнуть. Им и представился. Ещё добавил, что приходилось стоять на руле теплохода.
- Электромеханик? И в море не первый год? - с ноткой уважения в голосе переспросил капитан. – У нас все судовые роли, кроме одного моториста, уже утверждены. Не сегодня-завтра уходим бить зверя. Отыщи в рыбпорту китобоец «Робкий».  Стармехом на нём Чупров  – мой друг по сахалинской мореходке. Они  недавно с путины вернулись, в ремонте стоят. Люди в отпуск уходят, замены им нужны. Пойдёшь к Чупрову, скажешь: «С корсаковским приветом от Тихомирова!».
Капитан подал руку на прощание, как бы признавая этим рукопожатием  во мне моряка, и тотчас забыв о моём существовании, ругнулся на вахтенного матроса,  слабо натянувшего капроновый леер. А я потащился в рыбпорт разыскивать неведомый мне китобоец «Робкий».
Полуденное солнце, выглядывая из-за серых облаков, высвечивало задымленные трубы больших морозильных и малых рыболовных траулеров «Востокрыбхолодфлота». 
Лес мачт китобойной флотилии высился вдоль длинного причала рыбокомбината.
Пахло солью, пропахшими рыбой сетями и деревянными бочками, смолёными канатами. Под бетонными сваями плескалась замазученная вода Золотого рога. На её поверхности цветами радуги переливались масляные и соляровые пятна.
Катер с пассажирами провыл сиреной, отправляясь с мыса Чуркин на другую сторону бухты.
Я шёл вдоль ряда китобойцев, стоящих кормами к причалу, тесно прижавшись бортами и задорно задрав острые форштевни. На баках охотников за китами гордо красовались гарпунные пушки.
С неровно бьющимся от волнения сердцем читал надписи на фальшбортах: «Гневный», «Зоркий», «Звёздный», «Властный», «Разящий», «Резвый», «Резкий», «Быстрый», «Зовущий»…
Но вот и «Робкий». Оправдывая название, скромно стоит последним. Вахтенный матрос на юте, запахнувшись в тулуп,  пьяный вдрызг, сидя спит на бронзовой лопасти запасного гребного винта.
Я прошёл по коридору между каютами комсостава и остановился перед дверью с потускневшей латунной табличкой: «Старший механик». За переборкой раздавались звуки музыки, слышались шумные возгласы подвыпивших мужчин, звон стаканов и смех.
Неожиданно дверь распахнулась. Передо мной, покачиваясь, стоял молодой моряк в форменной тужурке с двумя шевронами на рукавах: третий штурман или третий механик.
- Мужики!!! К нам г-гости! Выпить п,гинёс?! – сильно картавя, обратился он ко мне. – Нет?! А ты п-почему б-без пузы,гя… на «,Гобкий» явился? 
Дальше шла ненормативная морская лексика в адрес некоего Юры Балдина, купившего мало водки.
- Пошли ду,гака за водкой – он по одной на б,гата и п,гинесёт! Это п,го Ю,гу Балдина сказано!  В нату,ге Пном-Пень – столица Камбоджи! Гово,гил тебе: «Мало будет, бе,ги с,газу по па,ге бутылок на человека.
- Да пошёл ты в Катманду! А лучше в Гваделупу! – беззлобно огрызнулся крайний за столом моряк в тёмно-синей куртке с погончиками второго  электромеханика. – Мало – ноги в горсть и бегом в магазин за добойником!
Этим термином, как я позже узнал, у китобоев называется гарпун с обрезанными лапами, предназначенный для добивания раненого кита, взятого на линь.  В перебранке китобоев под «добойником» подразумевалась дополнительно купленная водка.
Нестройный хор захмелевших моряков заглушал их перебранку и звон посуды. Помогая своим осипшим голосам стуком кулаков по крышке стола, они дружно орали марш китобоев:
Ударил, ударил выстрел меткий,
И вспенилась, и вспенилась вода,
Недаром, недаром наши предки
Открыли, открыли путь сюда…
- Скажите, а кто здесь старший механик Чупров? - выбрав момент, когда певцы выдохлись и потянулись за папиросами, спросил я.
- Ну, я стармех Чупров..., - глянул на меня сидящий во главу стола моряк в тельнике. Наколка «якорь» на правой руке, корявое, словно изъеденное солью, лицо. В прокуренных зубах трубка с длинным чубуком – настоящий морской волк! 
– Чего хотел, приятель?
- Я к вам с корсаковским приветом от Тихомирова! – выпалил я, рассчитывая произвести впечатление. Чупров  спокойно вытряхнул пепел в пепельницу-раковину, набил трубку табаком, прикурил и, пыхнув дымком, глянул на меня.
- Ну, я старший механик…- повторил Чупров. - И что?
- Тихомиров сказал… Электрик вам нужен…
Мои слова не удивили Чупрова, ни коим другим образом не подействовали на него. Не обращая на меня внимания, обратился к сидящему напротив  располневшему, круглолицему моряку:
- Лёха Тихомиров… Земляк из Корсакова. Капитанит на зверобое… Затащил недавно в «Золотой Рог».  Нормально посидели. Приличных чувих закадрили… Лёха звал к себе стармехом… Навар у них, не то, что у нас… За котиковый мех, если по уму толкнуть,  уйму баксов иметь можно. Ну, ты знаешь, не по мне это дело – драть шкуры… Так ты электриком? – вдруг обернулся ко мне Чупров. – Документ имеется? Покажь!
Я с готовностью подал свидетельство в замусоленной дермантиновой обложке, влажное от ладони, давно сжимавшей  его в кармане пальто. Чупров приблизил книжицу к свету настольной лампы, внимательно прочитал запись.
– Электрики по твоей части, Виктор Алексеевич, - сказал Чупров, протягивая свидетельство  всё тому же плотному мужчине с кругло-красным, разгорячённым выпивкой лицом, с которого не сходила блаженная улыбка. 
Тот посмотрел, поглядывая на меня и на запись в свидетельстве, как бы сверяя одно с другим, положил в ящик стола, что было хорошим знаком. 
- Подводником был…, - с теплотой в серых глазах кивнул в мою сторону Чупров. – Ладно, принимаем в машинную команду «Робкого». Временно! До весны… На период ремонта. А там посмотрим…
- Я в путину хочу, - вырвалось у меня.
- Ни одной вахты на «Робком» не отстоял, а уже в путину собрался, - добродушно, всё с той же неизменной улыбкой сказал круглолицый моряк. – Ремонт, это как проверка на вшивость. Понял? Не посмотрю, что тебя Лёха Тихомиров прислал. Будешь баклуши бить – спишу на берег. Завтра оформим твои документы в отделе кадров. А сейчас дуй в ресторан «Утёс», отрабатывай испытательный срок по полной программе!
Он бросил на стол пятирублёвку. Остальные участники пирушки не замедлили добавить рублей, трёшек, пятёрок, десяток. Не считая, я сгрёб кучу денег в шляпу, надел на голову и вышел из каюты. Перешагнув через храпящего на корме вахтенного,  бегом сбежал по трапу китобойца. Я летел как на крыльях, подгоняемый радостными мыслями: «Меня приняли! И даже не матросом, а электриком! Я в команде «Робкого»!  Пока временно… Ну, и пусть… Я постараюсь и весной уйду в море на китобойце… Ура капитану Тихомирову! Да здравствует морская дружба!».
Из ресторана я возвратился на такси. «Волга» подкатила к трапу «Робкого». Молодой водитель, помогая поднять из багажника ящик с бутылками «Столичной» и двумя каральками копчёной колбасы,  завистливо присвистнул:
- Ничего себе гуляют китобои!
Вахтенный матрос, привалясь спиной к шпилю и раскинув руки, сидел на палубе. Осоловелым взглядом уставился на ящик с водкой, попытался встать, но запутался в полах тулупа и, завалившись набок, вырубился напрочь.
Я внёс ящик в каюту старшего механика под одобрительные возгласы. Зазвенели выставляемые на стол бутылки.
- Молодец, гонец! - одобрительно сказал мужчина с красным лицом. Как вскоре я узнал, это был первый электромеханик Чугунов. – Сегодня в ночь на пожарную вахту заступишь…
- Есть заступить на вахту! Разрешите идти? – с радостной поспешностью  привычно вскинул я руку к головному убору, да так бойко, что все засмеялись. 
- Стоп, машина! Полный назад! Крепко вас надрючили на военке!  У нас не козыряют, - осклабился в улыбке Чугунов. – У нас, ежли что не так, просто гонят взашей с судна… Воспитанием нам тут некогда заниматься. Море не мать, а злая мачеха, с ним шутки плохи. Ошибок не прощает. Так, что, давай, парень, без козыряний, но с полной отдачей…  Мы всей командой будем надеяться на тебя, а ты будешь надеяться на всех нас… Как у мушкетёров… Один за всех! Все за одного! Наливай, Валера!
«Столичная» забулькала в стаканы. Чугунов придвинул один мне:
- Накати за первую вахту на «Робком»!
Полный стакан колыхался в руке. Не доставало мужества поднести его ко рту. Видя мою нерешительность, Чугунов для поддержки отломил кусок колбасы, подал мне.
- За ваш успешный приход с путины, - оттягивая момент пития, начал было я, но Чугунов поднял руку:
- Стоп, машина! Травить якоря будем после, а сейчас, давай, полный вперёд!
Я выпил и жадно набросился на еду.
Скоро я знал всех сидящих в каюте: старший механик Юрий Петрович Чупров, электромеханики Виктор Алексеевич Чугунов, Юрий Балдин, Валерий Рыч. Электрики Виктор Обухов и Владимир Хохлов. Мотористы Юрий Гайчук, Анатолий Стукалов, Борис Далишнев и Анатолий Пенязь.
Все шумно обсуждали перипетии недавнего промысла, стараясь перекричать катушечный магнитофон, гремевший песней:
И всё-таки море останется морем,
И нам никогда не прожить без морей…
- Это здорово, что ты на флоте служил, – обернулся ко мне Чупров. – Мы все здесь бывшие военморы с ТОФа.
- А кто служил на флоте, тому в цирке не смешно! – разразился хохотом Юрий Балдин. - Вот у нас на эсминце был случай… «Рогатые» - артиллеристы воровали у своего «быка» - командира БЧ-2 спирт из канистры. Он с деревянной киянкой затаился в каюте, караулит за рундуком. Медик увидел, говорит старпому: «У «быка» крыша поехала. По кубрику с киянкой бегал, а сейчас в каюте спрятался!» Старпом пошёл посмотреть, тихонько дверь открыл и заглянул осторожно в каюту, а «бык» ему по башке киянкой – тресь!
- А у нас в «мореходке» чудило был курсант Голубев – амбал двухметрового роста и в плечах – косая сажень, - рассказывает свою флотскую историю стармех Чупров. – Бузил этот шкаф, как напьётся… Его связали водолазными жгутами, а он лежит и жалобно просит: «Человек, идущий по среднему проходу! Подойди, пожалуйста!» Подходит курсант. «Развяжи меня, пожалуйста!» Тот развязал. Голубь ему со всей дури в пятак – на!
Все хохочут, каждый тотчас вспоминает комический случай из флотской службы.
-  К нам на крейсер комиссия из штаба флота приезжала, - торопится рассказать Гайчук. – Один капитан первого ранга, серый как штаны пожарника, прислонился к выкрашенным леерам, кричит: «Зачем забор покрасили?»
- Это что… Один мичман приехал в командировку, живёт в гостинице, - нетерпеливо перебивает его Чугунов. – Пришёл в гости к другу на тральщик. Вахтенному у трапа представился особистом. «Вызывайте, - сказал ему, - ко мне матросов по одному». Потом говорит другу: «Вот тебе пачка листов. Здесь весь расклад на весь личный состав корабля».
Опять хохот, за животы хватаются.
- У нас на крейсере поговорка была, - говорит Гайчук, - «Любой советский офицер устоит перед врагом – перед короткой юбкой – нет!».
- А в нашем училище командир роты спрашивает: «У кого хороший почерк?» - опять травит байку Балдин. «Я! Я!» - орут все, кто не хочет сидеть на уроке. – «Ну, тогда возьмите этот карандашик – на лом показывает – и нарисуйте мне кучку льда, а вы в баталерке подпишите все робы, макая спичкой в хлорку».
- Наш п,геподаватель всегда гово,гил: «Если бы ку,гсант мо,геходного училища осилил учебник с,геднего об,газования, ему на флоте цены бы не было, - сказал Рыч.
Незаметно я покинул шумную компанию. Не терпелось спуститься в машинное отделение китобойного судна.
С завидной сноровкой скользнув локтями по поручням,   спустился в гребной отсек, где предстояло нести вахту. Помимо распределительных щитов, здесь находился огромный электродвигатель, соединённый валом с гребным винтом.
Китобоец – дизель-электроход. Четыре дизеля вращают генераторы. Те вырабатывают ток, питающий гребной электромотор напряжением в тысячу вольт.
Дюралевые палубные поёлы в гребном отделении закисли и потускнели. Пылью покрылись кожуха электрощитов. Не до наведения марафетов было экипажу «Робкого» в штормовом море, в напряжённой путине. Поразмыслив, я решил скоротать ночную вахту приборкой. Переодевшись в рабочее платье, старательно, как на подводной лодке, металлической щёткой начистил поёлы, промыл соляром. Серебром заблестели дюралевые листы. Стал вытирать их насухо и вдруг заметил в проёме входного люка удивлённые физиономии пьяных китобоев.  То один моряк, то другой заглядывал вниз, показывал на меня, головой качал. Пальцами на меня тычут, переглядываются, плечами недоумённо пожимают. Может, не нравится им, как работаю? Я с удвоенной энергией принялся надраивать палубу, но по ступеням трапа, переваливаясь, как в качку, с боку на бок, тяжело сошёл вниз Чугунов. По его упитанно-розовому лицу трудно заключить, сколько водки он выпил. Чёрные, с  проседью вьющиеся волосы причёсаны на аккуратный пробор, глаза светятся благодушием, рот растянулся в довольной улыбке. Шатаясь, подошёл, положил на моё плечо широкую ладонь.
- У нас не военный флот… Брось ерундой заниматься… Всё равно скоро в док станем… Работяги с судоремонтного завода грязи нанесут, натопчут здесь… Вот выйдем в море,  чисти потом сколь хочешь… А сейчас выручай… Ко мне жена приехала…, - понизив голос, заговорщически проговорил Чугунов.
- Не понял… Как выручать? – плохо соображая не совсем трезвой головой, спросил я. – Чего делать-то?
- Бабёнку одну встретить надо… Знакомая ко мне придёт, а тут жена соскучилась… Так ты, того… Вызови меня из каюты…
- Как вызвать? Что сказать?
- Ну, придумай что-нибудь… Подругу встретишь – в каюту боцмана проведёшь, он домой ушёл. Вот ключ…
Чугунов, пыхтя, поднялся по трапу. Я накинул пальто и вышел на корму. Вахтенный матрос безмятежно посапывал, уложив голову на канатную бухту.
Огни ночного Владивостока цветной мозаикой переливались на тёмной глади Золотого рога.
Палуба «Робкого» слегка дрожала от стояночного дизеля, монотонно гудевшего в глубине машинного отделения. Прохладный влажный ветерок доносил солоновато-йодистый запах моря, приятно освежал  отяжелевшую голову.
Ждать пришлось не долго. Размалёванная тушью и помадой девица нарисовалась передо мной. Луч прожектора высвечивал рыжую копну взбитых лаком волос, стройные ноги, обтянутые капроновыми чулками, чёрную мини-юбку, белую распушённую кофту. Дама кокетливо взглянула на золотые часики, обнажив кисть руки, распухшую от разделки колючих крабовых клешней. Качнула длинными наклеенными ресницами, утяжелёнными тушью.
- Витю Чугунова позови… Да поживее шевели булками!
Покручиваясь на высоких шпильках и жеманно виляя задом,  она обдала меня смесью резких запахов духов, мыла, пудры, крема и прочей косметики. Облик ночной  визитёрши явно выдавал в ней работницу со стоявшего неподалеку краболова «Василий Блюхер». Дамы из «промтолпы» этого плавзавода не отличались разнообразием нарядов и светскими манерами.
- Входите… Он сейчас будет, - отворяя боцманскую каюту, пригласил я пассию Чугунова. Потом постучался к нему.
- Кого там принесло? Вахтенный электрик? Что случилось? - послышался за переборкой ужасно недовольный голос Чугунова. Ещё бы!  Спать с женой не дают!
- Извините, Виктор Алексеевич! Пожарный насос не включается…
- Без меня, наверно, и в гальюн не сходите. Штаны вам снимать, да? Нет, уж точно говорят: «Если хочешь спать  в уюте, спи всегда в чужой каюте!»
Он нехотя поднялся с постели, недовольно продолжал ворчать, оправдываясь за свой уход перед женой, лежащей в постели под одеялом.
- Наберут салаг на флот… Работай тут за них…
В шлёпанцах на босу ногу первый электромеханик протопал в каюту боцмана, клацнул замком. Я смотался в машинное отделение за клочком промасленной ветоши и стал караулить дверь боцманской каюты. Наконец, она приоткрылась, из-за неё воровато выглянул Чугунов с умильной улыбкой на пухлых губах, не сходящей с краснощёкого лица. Я сунул ему тряпку, и он жирно вымазал руки.
Проходя мимо его каюты с распахнутой настежь дверью, я увидел, как Чугунов намыливает руки над умывальником, выговаривая своему отражению в зеркале:
- Предохранитель сгорел в распредкоробке. Заменить не смог. Салага! Ну, я его завтра научу, как насос включать! Ну, я ему задам…
Утром, ожидая распоряжений на ремонтные работы, я сидел в гребном отделении. Чугунов, не спускаясь вниз, крикнул мне:
- Ступай в каюту, переоденься в чистое и жди моих цэу.
«Цэу» - ценные указания поступили ближе к полудню. Явился Чугунов, сунул деньги, коротко объяснил задачу:
- Пришёл с проверкой ремонта флагманский механик… Пьёт «Перцовую» и закусывает «Любительской» колбасой. Давай, по-шустрому…
На следующий день, облачившись в робу, я снова прохаживался по гребному отделению, от нечего делать надраивал медяшку на штурвале контроллера. От этого душевного занятия меня отвлёк знакомый картавый голос:
- Сюда иди! Быст,го! Де,гжи деньги и бегом в магазин! П,гишёл флагманский шту,гман с п,гове,гкой ,гемонта навигационного обо,гудования. Любит «Экст,гу» и колбасу «Докто,гскую». Особа эта с начальником уп,гавления нако,готке…
На другой день проверять ремонт электроустройства пушки соизволил гарпунёр-наставник по прозвищу Ваня Рыжий – Герой социалистического труда, живая легенда китобойного промысла. Представитель  элитной когорты  китобоев пил только коньяк «Белый аист» и заедал трюфелями.
Каждый день кто-нибудь из флагманских специалистов «проверял» состояние материальной части и ход ремонта на китобойце «Робкий». Поутру я уже не утруждал себя одеванием спецодежды. После плотного завтрака в кают-компании    ожидал «цэу» в каюте, принарядившись в костюм, пальто и шляпу. Грохоча башмаками по ступеням трапа, в каюту приходил кто-нибудь из комсостава машинной команды, давал деньги, а я деловито осведомлялся:
- Кто из флагманских спецов удостоил своей честью посетить «Робкий»?
- Флагманский электромеханик… Он с самим начальником управления по корешам, - следовал, к примеру ответ. И я знал, чем угодить важному посетителю: арабский ром «Абу симбэл» и растворимый кофе во вкусе этого «проверяющего».
Ближе к весне «Робкого» поставили в док судоремонтного завода. Загремели кувалды и гаечные ключи заводских рабочих. Засверкали искры элекросварки. Завизжали турбинки чистильщиков. Засвистели распылители маляров. Застучали пневмомолотки клёпальщиков. Зашипели резаки газорезчиков Завыли моторы портального крана, поднимая наверх снятые агрегаты и взамен опуская новые. Ремонт на «Робком» пошёл полным ходом. Путинные деньги к этому времени китобои поистратили. «Проверки» стали реже.
Теперь каждое утро в каюте первого электромеханика собиралась электрогруппа на планёрку. Озабоченно советовались.
- Надо бы изоляцию замерить на электромоторах и генераторах, - предлагал второй электромеханик Юрий Балдин.
- Да, и хо,гошо бы у них смазку подшипников заменить, - поддакивал третий электромеханик Валерий Рыч. – Аккумулято,гы на за,гядку поставить…
- Шпили проверить и рулевые сектора, - подсказывал первый электромеханик Виктор Алексеевич Чугунов. С неизменной улыбкой  смотрел на меня:
- Справишься? Один ты из электриков остался. Хохлов и Обухов в отпусках.
- Успею…, - бодро отвечал я, радый тем, что на меня одного возложена работа. Больше шансов уйти в путину. Да и надоело бездельничать, носиться по магазинам в поисках деликатесов для особ, приближённых к начальнику управления китобойных флотилий. Наконец-то, настоящее дело!
С мегометром и «контролькой», с набором отвёрток, пассатиж, гаечных ключей, съёмников, с лампой-переноской, с мотками изоленты и проводов носился я целыми днями по судну, не обременённый семьёй, а потому до поздна засиживался в машине за работой, всё больше прикипая душой и сердцем к «Робкому».
Нет моряка, который не любил бы своё судно, свой корабль. И даже в минуты опасности, на краю гибели он будет думать о нём, как о родном, живом существе. В тоске по берегу, проклиная судьбу, штормовую качку, холод и голод, умирая от жажды в шлюпке, моряки не станут винить в своих несчастьях судно или корабль.
Любому члену экипажа всегда дорога его посудина, ставшая плавучим домом. Пусть неказистая, неброская, маломерная и тихоходная – моряк будет спасать её до последней возможности. И не только потому, что от живучести плавсредства зависит и его жизнь. Он спасает родственную душу.
У каждого судна, корабля есть имя. И рождаются они, и умирают как люди. Одни со звоном разбитого о борт шампанского, другие незаметно и скрытно выходят из доков. И каждому судьбой уготована счастливая жизнь или гибель в катастрофе, в кораблекрушении.
Одни тихо и мирно ржавеют, доживая свой век, на корабельных кладбищах, разбираются на металлолом на судоремонтных заводах.
Другие гибнут в геройской битве, в яростной схватке с огнём, с ураганом.
Но какой  бы ни была посудина – маленький сейнер или огромный плавзавод, тральщик или крейсер – моряк смело держится на нём, уверенно скользит по гребням неистовых водяных валов.
Рядом у заводских причалов стояли и другие китобойцы, но мой казался лучше, красивее всех. Пушка у нас выкрашена синей краской, а у других – чёрной. Ватерлиния на «Робком» белая, чёткая, а у «Звёздного» - куда только боцман смотрит - расплывчатая, кривая.  На трубе у «Робкого» красная полоса. Ярко-жёлтые на ней звезда, серп и молот – символы государственного флага СССР. Не то, что на «Гневном»: грязно-малиновая, облезлая. Якоря «Робкого» блестят свежим кузбасслаком, а у соседей суриком по ржавчине заляпаны. И всё у нас лучше ещё и потому, что в прошлую путину «Робкий» добыл рекордное на флотилии количество китов – 516 голов! На флотилии «Слава», в составе которой охотился «Робкий», десять китобойцев. Совсем не робкого десятка он оказался. Такой вот каламбур!
- За успехи в социалистическом соревновании наш славный экипаж был награждён  переходящим Красным знаменем флотилии «Слава», - с гордостью поведал мне моторист Гайчук, когда мы вместе с ним красили белилами переборки в нашей четырёхместной каюте, подготавливая своё жильё к долгому плаванию.
- Где же знамя, Юра? Что-то не видел его…
- А и не увидишь…
- Сам же сказал, что наградили…
- Наградить-то наградили… Но не вручили…
- Как так?
- А так… Домой уже возвращались с путины… Вызвали нашего капитана Обжирова, партгруппорга Емельянова и профорга  Балдина на плавбазу. Подошли мы к «Славе». Штормило сильно. В плетёной корзине наших представителей краном подняли на палубу плавбазы. Там, в торжественной обстановке под аплодисменты вручили им знамя. Незадолго перед этим сухогруз швартовался. Почту привёз. Посылки для «Робкого» они получили. А в посылках тех, само собой, водка. В грелках резиновых. А шторм такой разыгрался, что «Робкий» не смог подойти к плавбазе. Наши знаменщики не стали дожидаться хорошей погоды, когда можно будет вернуться на судно, решили обмыть знамя на «Славе». Укушались в ноль. Грозились набить морду помполиту, кого-то с трапа спустили, поколотили посуду в кают-компании и горланили там песни. В общем, когда море улеглось, и за ними пришёл «Робкий», в плетёнку все трое влезли без знамени. Отобрали знамя у них и вручили «Властному».
- Пропили, получается, награду...
- Выходит, что так… Да и фик бы с ним, со знаменем… Но к нему полагалась хорошая премия всему экипажу… Такая вот история вышла. На флотилии по сей день угорают с неё. «Робкий» наш далеко не из робких… Да ты и сам в этом скоро убедишься, - закончил рассказ Гайчук.
- Удачно ты в тот раз спичку обломанную выдернул, - переменил я тему разговора, закончив покраску койки.
- У меня целая была, - засмеялся Гайчук.
- Не понял… Ты же вытащил Валюху по жребию…
- Я ни одну спичку не обломил, а сказал: «У кого короткая, тот выиграл…» Ну, все подёргали свои спички, а я последнюю в пальцах зажал. Все и решили, что мне обломанная досталась.
- Прохиндей! Облопошил всех! Рисковал сильно. Мог и по тыкве схлопотать.
- Риск – благородное дело. Да толку-то? Поначалу обнимала и целовала, потом нечаянно с моей лысой башки беретку смахнула и всё… Как отворотило её. Крутились, крутились на диване… «Нет!» И хоть ты что! Потом вроде задышала неровно, да я уже никакой… Ладно, проехали! – шмякнул Гайчук кисть в банку с краской. – Пошли наверх, а то задохнемся тут, дышать уже нечем…
Мотористу явно не хотелось ворошить подробности попойки, после которой он потерпел фиаско с очаровательной блондинкой, выигранной обманным путём.
После рабочего дня на судне остаётся пожарная вахта. Толкутся в каютах и те, кому некуда податься: ни дома, ни семьи, ни денег на ресторан, где можно было бы на ночь закадрить любвеобильную жёнушку моряка, ушедшего в рейс. В такие вечера, само собой, из карманов выскребаются последние копейки, и за водкой засылается самый молодой, а потому бессменный гонец, то бишь я.
Неделю назад так и было. Я лежал на койке и взахлёб читал повесть о китобоях «Капитан Кирибеев». Светильник в изголовье освещал обмусоленные страницы, синюю фирменную занавеску, свисавшую с подволока. Вентилятор колыхал потрёпанную ткань, в матерчатых складках которой выгнулась  жёлтая вышивка: «Робкий». Задрайки стукнули на кормовой переборке, и вниз по трапу засеменили сбегающие вниз ноги. Прежде, чем распахнулась дверь моей каюты, я с сожалением  захлопнул книгу, безошибочно определив по шагам того, кто спешил вторгнуться в мой безмятежный мирок, отгороженный от шумной компании судовых выпивох занавеской, задёрнутой во всю длину койки.
- Сгоняй по-быст,гому за водя,гой… Т,ги пузы,гя бе,ги, - распорядился Рыч.
Я посмотрел на часы: двадцать два с четвертью.
- Магазины уже закрыты. В ресторане наценка. На три бутылки не хватит, - пересчитывая принесённые Рычом деньги, возразил я.
- Соби,гайся, сейчас ещё п,гинесу…
Третий электромеханик убежал и скоро вернулся с десяткой.
Без особого энтузиазма, ещё находясь под впечатлением повести, я притащился в «Утёс», отдал деньги швейцару, предварительно одарив его трояком. Это сейчас водки, коньяков, вин всяких разных хоть залейся-захлебнись. А тогда, чтобы раздобыть бутылку спиртного в позднее время, надо было в ножки покланяться какому-нибудь дяде Васе или тёте Фросе, денежкой их одарить.
Ресторан уже закрылся. В пустом зале, торопясь, сновали официантки, убиравшие тарелки, графины, бокалы, вилки, ножи, ложки. За крайним столом, бросая в мою сторону взгляды, курили две белокурые девицы. Крупные  янтарные бусы на шее у одной и бирюзовый браслет на запястье другой броско контрастировали с их белыми блузками. Тщательно уложенные волосы модных причёсок, сбрызнутых лаком, прикрытых японскими сеточками с блёстками, завитушки-«завлекалочки» на висках не покорили в этот вечер сердца «настоящих полковников». На меньшее миловидные дамы, видимо, были не согласны, а потому остались при своих интересах. Изящные причёски, на которые потрачены время, деньги и старания парикмахера не оправдали надежд: уже разошлись все любители ресторанной охоты за любовниками и любовницами. Остались за столом, полным угощений,  лишь две невостребованные дамы. Обидно сознавать такую участь, когда сердце, душа и тело ждут любви и ласки.
Размышляя так, я переминался у кадки с фикусом в ожидании швейцара и, делая вид, что крайне заинтересован этим не то цветком, не то деревом. На самом же деле незаметно рассматривал блондинок, потерявшихся в огромном зале, непривычно тихом после ухода весёлой публики и смолкнувшей музыки. Неожиданно для себя самого подошёл к ним с банальным вопросом:
- Скучаете?
- Вопрос, подкупающий новизной и оригинальностью, - сразу оживляясь, ответила дама с бусами. – Желаете пригласить в гости?
Не рассчитывая на такую податливость, я засмущался.
- Что же, вы, молодой человек, растерялись? – вы приглашаете нас? – поигрывая сигаретной пачкой, спросила дама с бирюзовым браслетом.
- Да…
Они переглянулись и засмеялись.
- На судно? – насторожённым взглядом синих глаз пронзила меня дама с янтарными бусами. Серьги с рубинами, перстень на пальце правой руки, в которой она держала бокал с вином, вспыхивали огоньками в лучах огромной люстры.
Белокурые красавицы при ближайшем рассмотрении выглядели зрелыми женщинами старше меня лет на десять. Отступать, однако, поздно: дамы ждут. Стесняясь своего возраста и нескромного предложения, выдавил из себя:
- Да… На судно…
- А уж не на китобоец ли? – испытующе посмотрела на меня кареглазая блондинка, обладавшая не только бирюзовым браслетом, но и более пышными формами. Роскошные округлости её выразительного бюста придали мне самоуверенной решительности.
- Да, на китобоец, - слегка ошарашенный осведомлённостью пышногрудой красавицы и столь непонятными совпадениями, несмело пролепетал я.
- А уж не на «Робкий» ли? – чуть не в один голос и с нотками тревоги воскликнули прелестные незнакомки.
Упасть – не встать! Бьют в самую точку! Представляете: где-то в большом городе, запруженном тысячами моряков, сотнями судов и кораблей, в каком-то ночном ресторане какие-то женщины вдруг спрашивают  про какой-то никому не известный  «Робкий»! Я так и сел на стул.
- Да… На «Робкий»…, - совершенно теряясь в догадках, ответил я.
- Ой, нет! Куда угодно, но только не на «Робкий»! – замахали они руками.
Не понимая причину бурной антипатии к затерянному в рыбпорту маленькому судёнышку, я поспешно поправился:
- Я пошутил, девчонки… Не на «Робкий». На «Звёздный»…
- За такие шутки, знаешь, что бывает? У-у! – игриво погрозили они мне. – Хорошо, пошли…  Сейчас только прихватим со стола деликатесы.
Они сгребли в сумочки остатки пиршества: завёрнутые в салфетки купаты, ломтики колбасы, бутерброды с чёрной икрой, конфеты, яблоки и пару бутылок вина. Швейцар принёс сетку с водкой.
Позванивая бутылками, я обхватил за талию пышногрудую, вдобавок ко всему оказавшуюся ростом выше меня на голову. Она не возражала.
Всю дорогу до проходной рыбпорта подруги оживлённо беседовали, шутили, смеялись, словно не замечая меня.  Ладонью руки, обнимавшей аппетитные телеса Гали – так звали пышку – я чувствовал: контакт установлен надёжно. И ещё меня поразило одно обстоятельство: на проходной рыбпорта, где я ожидал заморочки с охранницей,  мои очаровашки вынули из сумочек пропуска и предъявили для проверки старухе в грубой синей шинели и с «ливольвертом  на боку».
«Звёздный» стоял у причала первым корпусом, и белая надпись на его  чёрном борту ярко высвечивалась портовым прожектором. Поднимаясь по трапу этого китобойца, мои гостьи, увлечённые разговором, не заметили, как пересекли его палубу и ступили на корму стоящего впритирку «Робкого». Я быстро завёл их внутрь и открыл дверь каюты второго электромеханика. 
Взору расфуфыренных представительниц прекрасного пола предстали семь «витязей прекраснвх» - небритых, в замасленных одеждах подвыпивших мужиков и с ними «дядька Черномор» - пузатый, бородатый, лысый помощник гарпунёра Евгений Кузнецов. В каюте табачный дым – топор вешай. На столе огрызки солёных огурцов, ошмётки селёдки, окурки. Надо было видеть растерянно-удивлённые лица моряков, застигнутых врасплох неожиданным приходом нарядных красавиц! От стыда за свой вид они быстро слиняли из каюты, столпились в проходе. Извинившись перед Галей, я вышел вслед за ними, чтобы прояснить ситуацию. И не напрасно: как  и следовало ожидать – намечался делёж «рабынь любви».
- Ну, молодой! Ну, даёт! Таких тёлок нам подогнал! Послал за водя,гой, а он умуд,гился девочек п,гита,гтанить, - потёр ладони Рыч. – Как делить будем? По  ста,гшинству?
- Ты про командирские шевроны забудь - не в море… Предлагаю потянуть спички, - потряс коробком моторист Юра Гайчук.
- Правильно! По жребию! Никому не обидно, - поддержал его помощник гарпунёра.
- Прошу прощения, товарищи китобои, - вмешался я в толпу спорщиков, - одну  забил для себя.
- Какую? – нетерпеливо уставились на меня восемь пар жадных глаз.
- Самую большую и сисястую, чтоб было за что подержаться… Угадал? – с усмешкой спросил моторист Толя Пенязь.
Я мотнул головой. Никто не возражал против моего выбора. И только Рыч, подняв большой палец, со смехом рыкнул:
- Губа не ду,га!  Г,гом – баба!
Я вернулся в каюту, где гостьи навели марафет на столе. Выбросили в иллюминатор объедки, застелили стол чистыми салфетками, прихваченными в «Утёсе», выложили на   них ресторанное   угощение, выставили «Тамянку».
Я присоединил к вину четыре бутылки «Экстры» и распахнул дверь каюты, приглашая всех на выпивку, превращённую в праздничную ночь. Кое-кто успел в своих каютах переодеться в чистые одежды. В присутствии симпатичных женщин из разговора исчезли непотребные слова и выражения. Рыч включил магнитофон, и в каюте загремел мощный голос Муслима Магомаева:
Я завтра уйду опять в туманную даль,
И снова ты будешь ждать, скрывая печаль.
Будет слепить прибой словно слеза,
Я сохраню в душе твои глаза.
Все сыпали остротами, стараясь показаться галантными кавалерами. Я сидел рядом с «гром-бабой» Галей, поглаживая под столом шуршащий капрон на её обширных бёдрах. Подруга Валя – так звали блондинку с янтарными бусами – принимала большую часть знаков внимания.
«Интересно, кто останется с ней?», - гадал я, присматриваясь к захмелевшим китобоям, уже начавшим молоть чепуху. Постепенно они исчезали. Моторист Юра Гайчук – обаятельный парень с лучистыми чёрными глазами, выпускник металлургического института и перворазрядник по боксу вышел достойным победителем из битвы остряков-самоучек.
- Пора отдыхать, девчонки, - просто, словно мы в семейном кругу, проронил Гайчук фразу, избитую среди моряков в подобных случаях. 
Я и Галя расположились на койке Балдина, ночевавшего дома, задёрнулись занавеской. А Гайчук и Валя устроились на обшарпанном диване. Они долго возились с недовольными шептаниями и среди ночи ушли.
Утром нас разбудили голоса и гулкие шаги моряков, явившихся на судно. Одеваясь, Галя  увидела на занавеске вышитую надпись: «Робкий».
- Обманщик! Ты привёл меня на «Робкий»? – неподдельный ужас исказил её красивое лицо.
- Объясни, наконец, чем тебя так страшит наш китобоец?
- Да у вас на судне все больны гонореей!
Я понял, в чём дело. Был на «Робком» такой случай вонючий. Марсовый матрос Вова притащил вокзальную шлюху. Пока кто-нибудь развлекался со «жрицей любви», марсовый бегал по каютам в поиске других желающих. Забегал он и ко мне в каюту с таким предложением, но я отказался.
- С чего ты взяла, что все? Несколько человек только и намотали на винт. Я в том групповом общении с вокзальной потаскухой участия не принимал.
- Правда?!
- Что я сам себе враг?
- Верю. Приходи вечером на «Рефрижератор № 6». Мы стоим в рыбпорту в карантине не далеко от вас. Спросишь пекаря Галку…
- А что у вас за карантин?
- Кто-то из ваших китобоев поимел нашу буфетчицу. Та переспала с механиком, тот с официанткой, та ещё с кем-то… Ну, и понеслась гонорея по всему рефрижератору. Благо меня и Валентину беда стороной обошла. Ни с кем мы не встречались. В путину скоро, а нас не пускают, в карантине команда до окончания курса лечения. А всё из-за вашего «Робкого», где, как нам говорили, вся команда заразилась. Так, я жду тебя вечером…
Я проводил её под любопытные взгляды куривших на корме китобоев.
- Рядом с ней он как маленький китобоец возле плавбазы, - услышал я за спиной чью-то подначку, которую пропустил мимо ушей.
В тот же вечер, одолжив у Рыча чёрную форменную тужурку с золотистыми шевронами на рукавах и фуражку-«мицу» с «крабом», я отправился на «Рефрижератор № 6». Рыбопромысловое судно стояло на «бочках» на расстоянии пятидесяти метров от берега, с которого до него тянулся канат. У борта под спущенным трапом болталась шлюпка с матросом. Я помахал рукой, и шлюпка двинулась ко мне. Перебирая руками канат, матрос в грязной робе подтягивал шлюпку к берегу. Вот она ткнулась носом в песок, и матрос небрежно спросил:
- К кому?
- К пекарю Галке…
- А кто ты ей будешь?
- Брат двоюродный…
- Ладно, врать-то…, - ухмыльнулся матрос. - Скажи уж, что хахаль …
- Пусть будет так…, - пожал я плечами. - Хахаль так хахаль…
- Добро, садись в шлюпку.
Легко сказать: «Садись!». Банки – поперечные скамьи в шлюпке в мазуте, в краске, в солидоле, а я в наглаженных брючках сяду на эти замызганные сиденья. Ничего не оставалось, как спрыгнуть на нос шлюпки и остаться стоять на ней в полный рост. Матрос медленно тащил шлюпку к трапу, я стоял как на выставке, и за всей этой процедурой молчаливо наблюдали человек тридцать команды рефрижератора, облокотившись на планширь. Шлюпка стукнулась о нижнюю ступеньку трапа, и скучный голос вахтенного помощника нарушил вечернюю тишину:
- Колька, кого привёз?
- Хахаля Галке, - подвязывая шлюпку, просто ответил матрос.
И всё. Документы, фамилию гостя, кто он, откуда,  морской этикет в таких случаях не позволяет уточнять. Хахаль Галкин – этим всё сказано. Под оценивающие взгляды моряков «рефа» я проследовал на ют в каюту Гали, стиснувшей меня в объятиях.
На этом приключения, злоключения и происшествия на «Робком» не окончились.
Второй штурман застал дома любовника жены и всю ночь выбрасывал в окно  с пятого этажа телевизор, холодильник, мебель, ковры и другие вещи, бил зеркала, посуду, потом собрался и ушёл из дому.
Моториста Стукалова осудили на пятнадцать суток за уличную драку.
Марсовый матрос по имени Вова ушёл перед обедом за хлебом. Его ждали день, неделю, месяц. Нашли у железнодорожой насыпи. Несчастного сбила электричка на станции Океанская, но как он там оказался, никто не знает.
Горел стоящий рядом с нами «Рефрижератор № 4» за день до своего выхода на сельдевую путину. Нас разделяла неширокая полоска тонкого мартовского льда. Был выходной день. Команда «Рефа» ушла на берег к семьям попрощаться перед уходом в длительный рейс. Несколько человек вахты слишком поздно заметили дым в каюте радиста, оставившего включенным паяльник. Пока бестолково суетились, огонь заполыхал по каютам. Хорошо горят судовые переборки с несколькими слоями краски! Страшен пожар на судне, особенно в открытом море! Оплавляются борта изнутри!
На «Робком» сыграли пожарную тревогу. По ледку, рискуя провалиться в воду, я и моторист Боря Далишнев  протащили от своего пожарного насоса шланг с брандспойтом на корму горящего «рыбака».
В проходе между каютами дымища, всё черно, а впереди по правому борту колышется светлое пятно. Пламя! Не медля, я направил на предполагаемый огонь мощную струю с напором, способным сбить с ног. Жёлтое пятно потухло, но высветилось по левому борту. Бью по нему струёй, с усилиями удерживая в руках толстый шланг, поддерживаемый сзади мотористом. Одному не справиться с ним.  Яркое пятно потухло, но вспыхнуло вновь справа. Заливаю его всей мощью нашего гидранта, и оно исчезает в дымной черноте. Стёкла  масок наших спасательных аппаратов запотели. Видимость – ноль. Продвигаемся наощупь. Вдруг впереди снова вспыхивает огонь… фонаря на груди пожарника, который мы приняли за пламя пожара. Так вот кого мы упорно «тушили»! Бедный пожарник изворачивался от сверлящей его водяной струи и так, и эдак, не понимая, что свет его фонаря мы принимаем за огонь. Разобрались, вылезли наверх. На пирсе полно пожарных машин. Оказывается, пока мы пробирались по кормовому коридору, какой-то пожарник нырнул вниз из бокового прохода и двинулся нам навстречу.
- Потушили, Генаха, мы с тобой пожарника! – снимая аппарат, смеясь, сказал Боря.
Трюмы рефрижератора, забитые мукой, наполнились водой. Разбитые иллюминаторы, через которые сбивали пламя в каютах, обгоревшие переборки, чад и дым, погром, как после бомбёжки. Таким увидели рыбаки своё судно, пришедшие поутру на пирс с чемоданами и сумками, приготовленными для долгой путины.
Беспечность всегда обходится дорого. Беда не миновала и бесшабашно-развесёлую команду «Робкого».
До отхода в путину оставалось несколько дней, когда случилась авария: после ремонта дейдвудного сальника на гребном валу не выставили ночную вахту в гребном отделении. Сальник плохо набили, забортная вода проникла через него и затопила гребной электродвигатель. Пришлось смывать с него морскую соль пресной водой из брандспойта и потом целый месяц сушить мощными лампами.
В то время, как другие китобойцы уже вовсю били китов, зарабатывая деньги, мы торчали на берегу в ожидании, когда поднимется уровень изоляции в обмотках электродвигателя до нужной нормы.
Электрик Виктор Обухов из-за болезни в путину не пошёл. Первый электромеханик вручил мне направление на медкомиссию, как всегда улыбаясь, пожал руку, торжественно произнёс:
- Поздравляю! Испытательный срок выдержал на «отлично».  Дуй на комиссию. Пройдёшь – ты в штате «Робкого».
Медкомиссию в поликлинике рыбаков я прошёл успешно, если не считать посещения стоматологического кабинета. Здесь у меня обнаружили кариес, а без лечения зуба заключение не получишь. Я впервые сел в кресло перед бор-машиной, дрожа от страха. Обезболивающих средств, кроме слабого новокаина, тогда не было. Едва сверло вонзилось в дупло, как я дико заныл, отстраняясь и хватая врача за руки. Он посмотрел на меня выжидающе и лишь приблизил сверло к моему рту, как я закрыл его, чуть не укусив врача за палец. Здоровенный мужлан в халате выключил машину и поманил меня к себе этим самым пальцем. Я приклонил ему ухо, надеясь услышать что-то ободряющее, успокаивающее.
- Знаешь, что…, - тихо, почти шёпотом сказал он. – Вас тут много таких, а я один. Если хочешь пройти комиссию, сиди тихо и не дёргайся. А нет – пошёл на…
И он послал меня туда, куда ходят лишь одни гомики. Желание уйти в море было так велико, что ничего не оставалось, как вытерпеть адскую боль. 
После того, как меня включили в судовую роль, я почувствовал себя полноправным членом экипажа. Дни ожидания отхода в путину тянулись медленно. Китобои, не обременённые семьями, скрашивали их любовными похождениями.
В эти предпутинные дни на меня напала страсть женитьбы. Хотелось, чтобы по приходу с моря  на пирсе меня встретила любимая женщина.
Сначала был короткий роман с красивой буфетчицей Светой. Опьянённый её чарами, чуть было не расписался с ней. Однако, нашёл Светку пьяной в каюте старпома и мысли о женитьбе на ней отпали сами собой. К тому же моторист Боря Далишнев притащил на судно молоденькую собачку-дворняжку. Её все полюбили, кроме буфетчицы, потому что собаке дали имя Света. Иногда кто-нибудь спрашивал:
- Светку не видел?
- Какую? Светку-суку или Светку б…? – был неизменный вопрос-ответ.
Нет, с  красивой буфетчицей никак нельзя было связывать свою судьбу.
Потом познакомился с девушкой-работницей Главпочтамта. Тасей звали. Не скажу, что полюбил её, но она была от меня без ума, это без сомнения. Её отец поляк  по имени Ян неименно на лацкане старого пиджака носил медаль «За взятие Вены». Держал в тайге пасеку и был богат. Мне обещал купить дом, если женюсь. Но не лежала душа к Тасе. Не состоялась свадьба с этой тихой, скромной простушкой.
А вот Рита самого свела с ума. Очаровательная блондинка, не крашеная, а настоящая, такое со мной вытворяла, что я поверил в настоящую страстную любовь. Бывшая жена пехотного лейтенанта работала воспитателем в детском саду, имела однокомнатную квартиру. С мужем развелась год назад, детьми не обзавелась и всю страсть обрушила на меня одного. Так думал я, и так думают почти все мужчины, чаще всего оставаясь обманутыми «рогатыми козлами». В один из вечеров, перед моим уходом на пожарную вахту, мы долго и жарко целовались, и Рита уговаривала меня не уходить. Но я не мог не явиться на вахту, что для моряка свято. Она даже проводила меня до проходной рыбпорта, убедилась, что я ушёл на судно. Я же, находясь под впечатлением её ласк, пошёл к вахтенному помощнику с просьбой отпустить на берег.
- Если договоришься с электриком с соседнего судна, что в случае чего подменит тебя, я не против, - ответил штурман.
Я договорился и, не теряя время, поймал такси и рванул на свидание с любимой. Каково же было моё удивление, смешанное с разочарованием и обидой, когда застал Риту на коленях у крепко сложенного парняги. Дверь была не заперта. Я  тихо вошёл, намереваясь своим появлением сделать Рите сюрприз, но сделал его себе. Парень – одесский амбал, забыв о своих кулачищах, испуганно смотрел на меня. Так пугаются рослые кобели, застигнутые маленькой собачкой в чужом дворе. Полосатая нейлоновая рубашка на нём – неопровержимое доказательство, что мой соперник – китобой с флотилии «Советская Россия», недавно вернувшейся из Антарктики. «Россияне» на обратном пути заходили в Сингапур, где отоварились одинаковыми жёлто-белыми рубашками. Во Владивостоке они ходили похожими на  инкубаторных цыплят.
Рита выскочила из квартиры, оставив нас одних выяснять отношения.
- Геннадий, электрик с китобойца «Робкий», - верный морскому братству, миролюбиво подал я руку для знакомства. – Не переживай, я не муж Ритке. А ты с плавбазы или с китобойца?  По рубашке вижу «россиянина».
Амбал облегчённо вздохнул и добродушно подал свою руку.
- Алексей Шматко…  Электрик с «Вдохновенного».
Он торопливо наполнил стаканы водкой. 
- За знакомство!
- За морскую дружбу!
- За ваш приход, Алёша!
- За ваш отход, Гена! И за счастливое возвращение из путины!
- Оставайся у Ритки, Алёша!
- Ни за что, Гена!
Мы допили водку, и обнявшись, как два закадычных друга, ушли. Ритка бежала за нами и ломала в отчаянии руки.
- Гена, не уходи! Я твой след целовать буду, прости!
- А ведь как горячо обнимала, провожая на вахту! Я жениться на ней хотел! Вот и пойми после этого женщин! – проговорил я в сердцах, расставаясь с Алексеем и всё ещё переживая о случившемся. Мой неожиданно приобретённый товарищ оказался склонным к философским размышлениям. Успокоил меня:
- Индийские мудрецы говорят: «Пусть будет дан в мужья женщине сам бог любви Аполлон – даже тогда она предпочтёт другого мужчину». Не расстраивайся. Я кабы знал, что она твоя подруга, да разве поехал бы к ней? На остановке такси подцепила меня. А я сам, понимаешь, недавно с путины, почти год без бабы. Ну и обрадовался. Девка – красавица. Такие верными не бывают. Обязательно снюхается с кем-нибудь, стоит её оставить на подольше. Учти, моряк: наш  брат вообще не должен жениться, потому что на берегу полно желающих приласкать твою жену. Моя вот тоже спуталась, пока я деньги в путине зарабатывал, для неё же, курвы, старался. Да не горюй ты! Что ни случается, Гена, всё к лучшему!
Я вспомнил любвеобильную жёнушку китобоя Михалёву Валю. Вот и мне была уготована такая же. Но не суждено воссоединиться с Ритой -  привлекательной женщиной-зажигалкой. А ведь и день для посещения ЗАГСа наметили. На всё, как известно, воля Господа Бога. Не женился на Рите, значит, так надо было. Ведь не случайно на соседнем судне электрик согласился стоять за меня ночную вахту, дав тем самым возможность съездить к Рите и убедиться в её неверности.
Лишь в конце мая после проверки пограничниками всех членов экипажа, «Робкий» ночью тихо и незаметно покинул залитую огнями бухту «Золотой Рог». Оставляя за собой пенный след, китобоец миновал стоящие у пирсов суда и корабли, портовые краны, морской вокзал. Мы уходили без  оркестра и пышных проводов. В предрассветных сумерках спал Владивосток. Красным пятнышком высвечивалась телевышка на Орлиной сопке. И море без устали - волна за волной - накатывалось на мыс Эгершельд, мигающий вслед нам огоньком маяка.
В каюте стармеха магнитофон томил душу песней:
Далеко за кормой, за седой пеленой
Затерялся в тумане огонь маяка,
Но в туманной дали свет родимой земли
Не погаснет в душе моряка…
Отодвигался, бледнел, растворяясь в ночи, далёкий берег, таяли в ней очертания оставшейся за кормой Большой земли.
Позади Русский остров, пролив Босфор Восточный. Впереди Тихий океан. Великий, но совсем не тихий.

                Всё будет абдемаг!

В голубом просвете на облачном небе надрывно гудел «АН-24». Необозримая водная ширь открылась взору. Белоснежный буксир, толкающий вдали две огромные чёрные  баржи, казался игрушечным.
Полноводный Вах вывел мой плот-катамаран к Оби утром 5-го июля. В туманной дымке за вершинами леса, затопленного разлившейся рекой, виднелась тонкая нитка телебашни – верный признак большого населённого пункта. Я знаю – это Нижневартовск. Сделав большой круг вокруг то ли острова, то ли отрезанного наводнением от суши лесного массива, я подплыл к «стране дураков» - так в шутку называют скопище дачных строений. Течение несло меня по улице мимо домов на уровне их окон. Иногда из любопытства я подходил к стенам, заглядывал внутрь жилищ, где плавали матрацы, одеяла, тряпки, банки, бутылки, поднятые водой пустые кастрюли, чашки, веники и всякий мусор. Не скоро ещё откроется летний сезон у нижневартовских дачников. Огороды, садовые участки метра на полтора скрыты под водой, смывающей с них плодородный слой земли. Какой урожай возьмут любители заниматься «мартышкиным» трудом в «стране дураков»?
Забавно плыть по автотрассе. Слева, справа торчат из воды чёрно-белые столбики, дорожные знаки, указатели. Шлагбаум, краснеющий в воде, закрыт. Я проплыл над ним, слегка прошуршав по трубе днищами лодок.
Облитый заревом небесного пожара показался город. Заблестел оконными стёклами, горевшими радужным огнём. Засверкал позолотой церковных куполов. Засиял разноцветьем высотных зданий, похожих на островерхие замки: современная европейская архитектура!
Я встал на плоту, и придерживаясь за мачту, перекрестился трижды на горящие над собором золочёные кресты и возблагодарил Спасителя нашего Иисуса Христа и Матерь Божию Пресвятую деву Марию за благоволение ко мне и счастливое моё прибытие в этот сибирский град. Путешествуя по карте, нередко в романтических мечтах прокладывал сюда маршрут. И вот я здесь!
Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
13.15 тюменского времени. Пришвартовался к причалу речного вокзала. На ровном, песчаном берегу зелёные газоны, асфальтированные чистые дорожки, скамьи с узорными подлокотниками. Киоски, кафе – всё культурно, цивильно. Неподалеку высятся жилые девятиэтажки. За небольшую плату я оставил плот под присмотром дежурной, пожитки сдал в камеру хранения и отправился на несколько часов побродить по городу, побаловать себя сладостями, прохладительными напитками, мороженым и просто размять ноги. Не сделал и нескольких шагов, как неопрятного вида мужчина, видимо, по моему облику небритого бродяги признав во мне «своего», пристал с просьбой дать денег на выпивку. На хлеб с голоду попросил бы – другое дело. И то не в лесу он заблудился, чтоб кормить его, лодыря.
- Здоровый мужик, кругом работы полно, - говорю ему, - пойди в порт, мешки покидай, двор помети, заработаешь денег. Пошёл вон, тунеядец! – грубо оттолкнул я побирушку, вспоминая речных тружеников, добрых и честных.
Мусоля каждодневно карту,  Нижневартовск я представлял рабочим посёлком с деревянными сараями, с хлипкими дощатыми тротуарами, настеленными на заболоченных улицах. Кружочек на карте виделся мне даже хуже Болотного, Чулыма, Тогучина или Черепанова – занюханных, обрыдлых новосибирских городов, примечательных лишь непролазной грязью в дождливые дни.
Я шёл по мраморному тротуару, ограждённому от широкой проезжей части газоном с цветами и чугунными витиеватыми решётками. По обеим сторонам раздольного проспекта, запруженного автомобилями-иномарками, сверкают глянцем высотные здания, разнообразные по форме. Повсюду рабочие в оранжевых жилетах намывают стиральным порошком пешеходные дорожки, протирают пыль на узорчатом металле ограждений. Бог мой! Красотища-то какая! Наш Бердск и рядом не стоял с этим суперменом. Фонтаны, скверы, скульптуры, цветники, газоны, ровная и чёткая планировка кварталов. И ни одного деревянного дома! А главное – сколь не смотри под ноги – не найдёшь спичку, окурок, сигаретную пачку, обёртку, пакет, бутылку – всего того «добра», чем полны улицы Бердска, не говоря уже о Чулыме и схожих с ним клоаках нашей области.
 250 тысяч жителей проживают в Нижневартовске –организационно-хозяйственном и культурном   центре нефтегазодобывающего района. Здесь несколько музеев, высших учебных заведений, в том числе факультет Тюменского государственного нефтегазового университета, аэропорт, железнодорожный вокзал, речной порт, три управления буровых работ, предприятия «Нефтегаза» и многие другие.
Основан как дровяная пристань в 1909 году. До областного центра – Тюмени 940 километров. От Нижневартовска берут начало нефтепроводы Самотлор – Самара, Самотлор – Альметьевск, Самотлор – Александровское.
Сибирский край не частица Родины, а огромная её часть, и Нижневартовск один из лучших городов в этом богатейшем регионе. Американцы, их прихлебатели давно дуют в одну дуду: «Сибирь не освоена, она ничья, Россия не вправе одна владеть её массивами. Давайте делиться!». Некоторые недалёкие наши сограждане так и думают, гундося подпевают жадным до Сибири врагам нашим: «Да, Сибирь дикая, безлюдная, глушь да болота одни». Как бы не так! Нижневартовск – драгоценный камень в сибирской короне из приобских городов ярко сияет в ней всеми гранями! И как здесь не вспомнить известное изречение Михайлы Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью».
В Нижневартовске я посетил православный храм, поставил у алтаря зажжённую  свечку, и помолясь на образа, обратился с молитвенным призыванием ко святому преподобному Геннадию Костромскому и Любимоградскому чудотворцу, имя которого ношу шестьдесят пять лет:
- Избранниче Божий и Чудотворче, преподобие отче Геннадие! Молю тя:буди заступник и ходатай пред Богом и Господом нашим, моли Бога о мне, святый угодниче Божий Геннадие, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.
В церковном киоске я купил десяток восковых свечей, чтобы в уединении зажигать их и совершать молитвы, очищать душу от скверны.
 Поздно вечером, нагулявшись вволю, насытившись мороженым, с пакетом пряников и бутылкой лимонада возвратился на речной вокзал. Громко бабахающая музыка, шумные толпы молодёжи в прибрежном сквере, фырканье автомашин, яркий свет фар и отсутствие подходящего места для палатки вынудили меня отдать швартовы и отправиться в ночное плавание. Уставший от однообразия речного похода, я непрочь был задержаться на денёк-другой, но – увы! С чувством лёгкой грусти, сознавая, что больше никогда не придётся здесь побывать, покидал я чудо-город, засветившийся переливом бегающих на вывесках огней, разноцветьем неоновых реклам, бесчисленными лампочками в окнах. Ну, прямо, ни дать, ни взять Гиндзя токийская в пору моей молодости! Ещё бы подвесить над головами нижневартовцев несколько мостов с бегущими по монорельсам в разных направлениях электропоездами и совсем картина похожей станет. Когда-то шёл я по Гиндзе, широко тараща глаза на всполохи реклам и думал: «Вот было бы у нас так красиво!». И вот гляжу на ночной Нижневартовск и думаю: «Вот  теперь и у нас так красиво!». Хотя, у японцев теперь, наверно,  ещё наряднее стало. 
Следующим большим городом на моём пути в Заполярье будет старинный город Сургут. Но до него, если верить измерениям моего циркуля, больше двухсот километров. Неделя пути с учётом стоянок, привалов и скорости хода не менее тридцати километров в сутки. Это возможно, если погода позволит.
Часы плавания, особенно, ночью, тянутся медленно. Иду правым берегом Оби под почти непрерывный гул электродвигателей нефтекачалок. То и дело в темноте фосфоресцируют предостерегающие надписи: «Огнеопасно! К берегу не подходить! Стоянка плавсредств запрещена!». В несколько рядов пересекают тайгу линии высоковольтных электропередач. Вот вам и глухая, неосвоенная Сибирь! Тысячи геологов, гидрографов, геодезистов, изыскателей, буровиков, энергетиков, охотников прошли здесь пешком, на лыжах и снегоходах, на собачьих и оленьих упряжках, на гусеничной и колёсной технике, облетели эти необъятные края на самолётах и вертолётах. Освоена Сибирь! Ох, как освоена! А лучше бы оставалась нетронутой. Такой, какой была триста лет назад.
Целыми днями нахожусь на плоту. Сплю под плеск волн тоже на нём, привязавшись к дереву и накрывшись плащом. Я вовсе не стремлюсь, пользуясь хорошей погодой, соблюсти график перехода до Сургута. Просто заболоченные рыжей водой берега, неприятно пахнущие сероводородом, запрещающие таблички-щиты, установленные на удобных для отдыха взгорках, не дают подойти к берегу. Возле нефтепровода огня не разведёшь, у костра не посидишь, уху в котелке не заваришь. Какой тогда смысл ночевать в таком пожароопасном месте? Кофе или лапшу «Роллтон» я всегда могу приготовить на газовой плитке прямо на плоту.
В светлое время суток я с удовольствием заново прочитал полуистлевшие книги, найденные на острове Назинском. Знакомые со школьной скамьи Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Гончаров. Но какая разница в понимании их произведений школьником и человеком, прожившим жизнь! Колоссальная! Нам вдалбливали в детские головы, как тяжело жилось крепостному крестьянину. Нас учили понимать, какой лодырь,  бездарь и бесполезный человек Обломов. Какие «лишние» люди Онегин и Печорин. Какие угнетатели помещики Манилов, Собакевич, Коробочка. Совсем иного мнения я теперь, внимательно прочитав «Евгения Онегина», «Героя нашего времени»,  «Мёртвые души» и «Обломова». Культурный, благовоспитанный, образованный, безобидный Онегин своим поведением в обществе должен служить примером для подражания молодёжи. Печорин – храбрый, порядочный офицер, защитник и патриот Отечества, человек чести. Обломов – умница, милейший и добрейший человек, нашедший счастье с простой женщиной-мещанкой. Его друг Штольц так говорит о нём: «Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе! Его сердца не подкупишь ничем; на него можно положиться… Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не в встречал сердца чище, светлее и проще; многих любил я, но никого так прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя».
Побольше бы нам таких «лишних» людей – честных, благородных, справедливых, добрых и верных. Как прекрасно жилось бы всем на земле! Не  этому ли учит христианская заповедь: «Возлюби ближнего своего». Любил ближнего Илья Ильич Обломов. На радость людям жил. Так за что же высмеивать его, называть «никчемным», «лишним» человеком? Он жил, никому не причиняя зла.
Доведись мне сызнова писать школьное сочинение на тему: «Образ Обломова», я  бы назвал в нём лишними людьми нынешних чиновников-взяточников, предпринимателей-хапуг, наркоманов, пьяниц, бандитов, жуликов и прочих подонков. Судя по книгам классиков, вольготно живётся в Обломовке крестьянам, не обременён крепостным правом и Захар - лакей Обломова, не бедствуют крепостные Собакевича, Манилова, Коробочки, не считает для себя зазорным влюбиться в крепостную девушку барин в повести Пушкина «Барышня-крестьянка». Гораздо более закабалёнными были крестьяне в сталинских колхозах.
Книги эти – шедевры мировой литературы, не для детского ума, не для изучения в школе. Это – глубоко философские произведения, осмыслить которые в состоянии лишь человек с жизненным опытом. И уж если изучать их в школе, то не следует зацикливать учащихся на социальных сторонах. Нужно больше обращать внимание на искусство и талант писателя в отображении характеров своих геров, на умение раскрыть душу человека, на разнообразие литературных приёмов, на тонкий юмор, на обилие народных поговорок и выражений, обойдённых критиканами от литературы, в угоду соцреализму извалявших в грязи Печорина, Онегина, Обломова. Высмеивают ханыгу Чичикова, но не осуждают, а скорее, идеализируют франтоватого мошенника Остапа Бендера. «Рога и копыта» – предвестник нынешних лжефирм и финансовых пирамид, обманных турагенств и призрачных контор по строительству жилья. Люди вкладывают  в них деньги, но фирмы испаряются, и как далеко до их надувательства безвредному Чичикову! Николай Васильевич Гоголь и представить не мог масштабы нынешней коррупции и воровства миллионов и даже миллиардов долларов! Но почему-то никто не высмеивает Лужкова, Чубайса, Абрамовича, Прохорова, Батурина, Дерипаску и подобных им именитых мошенников - миллиардеров, не называет их «лишними» людьми, «паразитами» общества, а ведь нынешние «хозяева» жизни таковыми и являются.
И, конечно, в часы спокойного безмятежного плавания, когда на пути «Дика» не вырастали преграды из мысов, мелей, завалов из упавших деревьев, когда не нужно было работать вёслами, я углублялся в чтение «Библии». В долгом размышлении, порой, заложив пальцем страницу, закрывал книгу. Много спорных вопросов возникало у меня, но кто разъяснит мне, кто скажет правильный ответ? Нет здесь священников, проповедников, преподавателей богословия и культуры православия. Один я здесь ломаю голову над тем, почему, к примеру, заповедь Божия гласит: «Не убий», а монах-католик, читая молитву, ведёт осужденного на казнь?
 «Кто ударит человека так, что он умрёт, да будет предан смерти». Гл. 21, (12). Убить, выходит, надо ударившего… А вдруг, он защищал при этом свою жизнь или других людей?
«Не убий», сказано в святом Писании, (Исход, гл,20, Второзаконие, гл.5), но  святой Сергий Радонежский благословлял русских воинов на битву с татаро-монголами, а на поле Куликовом монах Ослябя бился в поединке с татарским богатырём. На русских крейсерах в Цусимском сражении участвовали корабельные священники, вдохновлявшие матросов на смертельный бой. Ладно, японцы – иноверцы. Однако, священники были в рядах защитников Отечества в первую мировую войну, в Великую Отечественную, призывали бить врагов-христиан. Некоторые служители церкви не только словом Божьим, но и оружием добывали победу.
«Не радуйся, когда упадёт враг твой, и да не веселится сердце твоё, когда он споткнётся». Притча Соломона, гл. 24 (17). Как же не радоваться? Под ударами советской армии пал фашизм – злейший враг человечества. В день Победы радостью и весельем переполняются сердца миллионов людей.
Или такая заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» А если, допустим, отец – убийца Чикатило, мать – преступница, осужденная за кровавые злодеяния к пожизненному заключению? Их тоже чтить ?
«Не суди да не судим будешь». Тоже не понятно. Ведь и Соломон судил. И преступников судят во всех странах, независимо от вероисповедания.
В главе 31 (15) читаю: «И сказал Господь Моисею:
- Шесть дней пусть делают дела; а в седьмый – суббота покоя, посвящённая Господу; всякий, кто делает дело в день субботний да будет предан смерти. Помни день субботний, еже (чтобы) святити его; шесть дней делай, и сотвориши в них вся твоя, в день же седьмый – Господу Богу твоему».
Опять вопрос: «А как же быть врачу, продавцу магазина, шофёру автобуса, машинисту, лётчику, моряку, пожарному, спасателю, милиционеру и другим людям, находящимся на службе? Не выходить в воскресенье на работу?». И в храмах в дни воскресных снегопадов ведутся  работы по уборке дворов и помещений.
Многие века минули с той поры, как была написана самая великая, самая мудрая книга – Библия. Многое переменилось в образе жизни и в сознании людей. Видимо, настала пора внести кое-какие коррективы в толкования некоторых христианских понятий. Да простит меня Бог за эти мысли, пришедшие на ум.
Однако, пора закончить чтение, взять карандаш, открыть дневниковую тетрадь, и наморщив лоб, вернуться к событиям сорокалетней давности, к воспоминаниям об охоте на китов.
И прошлое снова поднялось во мне вместе с грудью, поднимающейся от волнительных вздохов.
Неординарной китовой теме посвящены знаменитый бестселлер Германа Мелвилла «Моби Дик или белый кит», роман Франсиско Колоане «Дорога китов», книга советского писателя Анатолия Вахова «Фонтаны на горизонте», «Капитан Кирибеев» (автора не помню), научно-популярные книги Уильяма Эванса «Кит в океанариуме» и Виктора Шеффера «Год кита».
К этим изданиям необходимо добавить научные монографии А.А.Берзина «Кашалот» и Л.Метьюса «Кит»,  исследовательские работы А.Г.Томилина, А.В.Яблокова, Ф.Г.Вуда, В.Е.Соколова, Ж.И.Кусто, опубликованные в нашей стране. На английском языке напечатаны книги Д.Слийпера «Киты», Ф.Фрейзера «Киты и китобойный промысел».
В интернет-библиотеке любители морских млекопитающих могут разыскать многочисленные сборники статей Д. Колдуэлла «Поведение кашалота», Р. Келлога «История китов», Н.Саймона «О китах и китобойном промысле», М.Н.Тарасевич «Распространение кашалотов в водах Северных Курил» и многие другие. Все они, подобно статье Джона Уолша «Киты: упадок популяций, происходящий несмотря на ограничение добычи», написаны в защиту китообразных.
Три-четыре столетия залы дворцов, домов богатых купцов и промышленников во всей Европе, а позже и в Новом Свете, освещались спермацетовыми свечами, изготовленными из жира китов-кашалотов, дающими яркий свет и ровное пламя.
Амбра – восковообразное дорогостоящее вещество, извлекаемое из кишечников кашалотов и превращаемое в лабораториях в ароматное вещество, применялось в производстве духов, делая их необычайно стойкими и нежными, сохраняющими свой аромат годами. Во время разделки китов попадалась амбра серого, чёрного и коричневого цвета. Самой ценной является золотистая и белая амбра. Попадались куски весом до 13 килограммов, но самые большие «самородки» амбры обнаружены в убитых кашалотах весом 122 и 270 килограммов! 
Китовый ус шёл на изготовление гребешков, тростей, шляп, удочек, кнутов, женских корсетов, зубочисток и прочих безделушек.
Ворвань – подкожный жир использовали для отопления жилищ, а позднее стали добавлять в смазочные масла для морозоустойчивости. 
Китовое мясо использовалось в пищу.
Кости и прочие отходы перемалывались на муку, служащую витаминной подкормкой домашним животным.
Из печени китов получали витамин «А».
Самое ценное в кашалоте – жир-спермацет!
Все крема и аптечные мази приготовлялись исключительно на спермацетовой основе. Спермацет служил  сырьём для сверхчистого машинного масла. «Продвинутые» химики научились производить из китового жира сначала мыло и маргарин, а потом нитроглицерин и динамит! Выражаясь языком статей и отчётов, жир китов применялся в пищевой, кожевенной, мыловаренной, текстильной, химической, фармацевтической, парфюмерной, косметической  и других отраслях промышленности.
Охотились на китов с незапамятных времён. Первобытные люди, преследуя кита, подходили к нему вплотную на лодке, обтянутой кожей, и всаживали в него гарпун-копьё с каменным зазубренным наконечником. К гарпуну привязывали бревно. Раненый кит таскал тяжёлый поплавок, выбивался из сил, и тогда охотники добивали его. Умели древние китобои добывать китов гарпунами с отравленными ядом остриями, или, как японцы, ловили их прочными сетями. 
Многие века жиром китов люди освещали и отапливали жилища. Мясо употребляли  в пищу, из костей изготовляли предметы быта и украшения, из сухожилий делали нитки и плели верёвки.
С каждым столетием всё совершеннее становилась китовая охота. И если древние охотники отваживались бить кита в лагуне, в прибрежных водах, то уже в шестнадцатом веке парусные китобойные шхуны вели охоту с вельботов в океане. В безобидно плывущего исполина рослый и сильный гарпунёр метал остро отточенный гарпун с крепкой верёвкой-линем, привязанным к носу шлюпки. Кит уходил на глубину, шлюпка тащилась за ним, и порой уходила под воду вместе с китобоями. А иногда разъярённый от боли кит всплывал под вельботом, переворачивал судёнышко, разносил в щепки хвостовым плавником. Гибли китобои в ураганных волнах, в арктических льдах, среди айсбергов Антарктиды, на скользких от жира палубах во время разделки туш, но возможность заработать хорошие деньги гнала их искать удачу, гоняясь за китами.
Говорят, что первыми в открытом море начали промысел китов баски. Само слово «гарпун» происходит от бакского «arpoi». Со временем, баски появились у Ньюфаундленда и Скандинавии. Там охоте на китов от них научились норвежцы. Позднее англичане и голландцы. Люди оспаривали места обитания китов даже с помощью военных кораблей.
Китов добывали Норвегия, Швеция, Дания, Германия, Франция, Испания, Исландия, Соединённые штаты Америки, Чили, Канада, Япония, Китай, Великобритания, Голландия, СССР. Нетрудно представить масштабы этой массовой бойни, если ещё в 1767-году в заливе Святого Лаврентия, у берегов Лабрадора, Ньюфаундленда и Новой Шотландии 300 шлюпов и шхун Новой Англии  били  чёрных гладких  и серых китов, горбачей и кашалотов. В 1846-м году лишь только американский китобойный флот насчитывал 735 судов!
Наиболее жестокие морские браконьеры-мародёры изощрялись в изобретениях убийства китов.
Начало невиданному по масштабам во все века смертоубийству животных положил в 1868-м году норвежец Свенд Фойн. Он  изобрёл пушку, стрелявшую гарпуном с разрывной осколочной гранатой – чугунным наконечником, начинённым взрывчаткой и дистанционной трубкой-детонатором.
В 1925-м году его алчный соотечественник Сорль придумал для уничтожения китов и превращения их в доллары плавучий разделочный завод.
И отправились бороздить Мировой океан многочисленные флотилии под флагами разных стран. Напоминая военные эскадры,  стаи судов-китоубийц с матками-плавбазами, оснащённые совершенной техникой добычи и переработки китовых туш, стали мировым круглосуточным конвейером почти на пол века!
В небывалой кровавой бойне только между 1904 и 1939 годами убито более двух миллионов китов!
Сколько их умерщвлено вообще с тех лет по настоящее время, точно никто не скажет, но не менее ещё нескольких миллионов.
В побоище участвовали не только китобои. Китов били с самолётов, с подводных лодок и с надводных кораблей, отрабатывая на них навыки бомбометания и артстрельбы. Киты подрывались на минах.
Флотилии уходили в путину на девять-десять месяцев, и за это время каждый китобоец добывал 400-500 китов. Все  китобойные страны владели несколькими флотилиями, в каждой их которых в среднем по десяти китобойцев-охотников. Перемножив все эти хотя бы заниженные числа, получим ужасающую статистику: ежегодно сотни тысяч погубленных животных-китообразных, из которых такие как гренландский кит, горбач, синий кит (блювал), финвал, сейвал, кашалот, серый кит из-за своей малочисленности уже не существуют с точки зрения китобойного промысла.
Начало нашего отечественного китобойного промысла относится ко второй половине девятнадцатого века: в 1850-м году создана «Российско-Финляндская компания», в 1864-м китов промышлял владивостокский купец О.В.Линдгольм. В конце девятнадцатого века в Охотское море на промысел вышли три китобойных судна, построенных в Норвегии: «Николай», «Георгий» и «Геннадий Невельской». Капитаном последнего был морской офицер Аким Дыдымов. Он вышел в отставку, продал имение и все деньги потратил на строительство судна, на котором добыл более семидесяти китов. Позже китобоец «Геннадий Невельской» пропал без вести вместе со своим отважным капитаном. В 1925 году по договору с советской республикой у берегов Камчатки китов била норвежская компания «Вега». На плавбазу «Комодорен» и на суда-охотники «Анадырь» и «Селина» для обучения китобойному делу была направлена группа наших моряков.
Советский китобойный промысел получил развитие в 1930-м году. В США Советское Правительство приобрело пароход-сухогруз «Глен Ридж» 1914 года постройки, переоборудованный под плавбазу для разделки китов. Его переименовали в «Алеут». В Норвегии заказали китобойные суда «Трудфронт», «Авангард» и «Энтузиаст». 25 октября 1932 в северной части Тихого океана флотилия «Алеут» добыла первых двух китов. Первым капитаном-директором стал А.И.Дудник. Гарпунёрами на судах-«паровичках» были приглашённые за золото чванливые норвежцы, мнящие себя непревзойдёнными мастерами по стрельбе из пушки, изобретённой их соотечественником. Норвежцы держались на советских китобойцах хозяевами положения, вели себя заносчиво и гордо, никого не подпуская к пушке.
В 1946-м году под руководством героя Арктики ледового капитана В.М.Воронина в далёкую и суровую Антарктику отправилась «Слава» - трофейная немецкая китобойная флотилия в составе плавбазы с одноимённым названием и восемь китобойцев-«паровичков», работавших на угле, позднее их топки переделали под мазут. Они именовались: «Слава-1», «Слава-2», «Слава-3» и т.д. Гарпунёрами на них были опять-таки норвежцы. Первого кита убил Ольсен 28 января 1947 года. Но позже русские парни в меховых полушубках и шапках-ушанках встали у гарпунных пушек на ледяных баках китобойцев. И начали бить китов не хуже заносчивых скандинавов, которым дали «от ворот поворот». Немецкие «паровички» вскоре заменили проданными Советскому Союзу бывшими американскими тральщиками. На бортах этих кораблей были надписи: «US аrmy», поэтому их прозвали «амиками», хотя у них были «погодные» имена: «Шторм», «Вьюга», «Циклон», «Пассат», «Буран», «Пурга», «Муссон», «Ураган», «Тайфун», «Шквал» и другие. В 1960-м «Славу» перегнали во Владивосток.
 О советских китобоях, закалённых солёными ветрами Антарктики, обдаваемых ледяными её волнами в жгучий мороз, в 1957-м году создан замечательный фильм-оперетта «Белая акация». Китобаза «Слава» в кино переименована в «Салют».
В 1959-м китобойный промысел в южных морях начали плавбаза «Юрий Долгорукий» - бывший немецкий пассажирский пароход «Гамбург» постройки 1926 года, приписанный к Калининграду, и сошедшая со стапеля Николаевской судоверфи «Советская Украина». Однотипная ей «Советская Россия» ушла в свой первый антарктический рейс в 1961-м году. Экипажи этих двухсотметровой длины махин и водоизмещением по 45 000 тонн насчитывали по пятьсот человек!
В 1963-м на Дальнем Востоке вступили в строй китобазы «Владивосток» и «Дальний Восток», построенные на немецких судоверфях. Они были водоизмещением по 26 500 тонн, оснащённые высокотехнологичными линиями по переработке китовых туш. К этому времени 99 современных китобойных судов проекта 393 типа «Мирный» с дизель-электрическими силовыми установками и скоростью хода до 19 узлов обновили советский китобойный флот.
Треском вертолётов, чётким кильватерным строем напоминая военно морские соединения, двинулись губительные армады на беззащитных животных, заполонили океаны, пришли в антарктические льды, которые Герман Мелвилл,  автор знаменитого романа о Моби Дике, считал навеки неприкосновенным убежищем, где «…киты смогут, наконец, укрыться в полярных твердынях и, ныряя под последние ледяные барьеры, выплывать среди ледяных полей заколдованного царства вечного Декабря, презрев всякое преследование людьми».
Как глубоко он ошибался, не представляя себе возможности двадцатого века и масштабы гигантской бойни!
В те годы продолжались интенсивные поиски более лёгких и дешёвых способов убийства китов. Их пытались травить стрихнином, цианистыми препаратами, ядом кураре, пробовали умерщвлять электротоком. Стада китов обнаруживали в океанах эхолотами, вертолётами, изматывали ультразвуком.
В конце семидесятых годов двадцатого столетия человечество опомнилось, наконец, от дикого безумия. Международная конвенция запретила дальнейший промысел китов. Если бы этого не случилось, китов наверняка стали бы отслеживать с помощью спутниковых систем, подманивать ложными звуками, подражая зову китов, убивать лазерными пушками или каким-нибудь ещё столь же ужасающим оружием.
Отстрел китов в настоящее время разрешен под присмотром международных наблюдателей лишь в незначительном количестве для жителей Чукотки, Японии, Аляски и других народов,  для кого морепродукты составляют их основной рацион питания.
В Нагасаки кишки кита употребляют в пищу, почитая их как символ долголетия.
Теперь же, после короткого экскурса в историю китобойного промысла, вернусь мысленно на уходящую из-под ног мокрую палубу «Робкого».
…В южной части небосклона чёрная туча слилась с пенным горизонтом. Там скрылись в пелене дождя белые вершины гор японского острова Хоккайдо.
Мы идём проливом Лаперуза.
Непроглядная ночь. Бушует шторм.
Ветер, порывами налетая с севера, свистит в снастях такелажа. Ураган разыгрался вовсю. Повелитель моря подводный царь Нептун треплет тенты шлюпок, звучным, могучим голосом бури завывает в вантах. Сатанинский хор свистящих, визжащих звуков. В их диком хаосе при блеске молний и под раскаты грома стойко борется «Робкий» с разбушевавшейся стихией. Содрогаясь под ударами волн, переваливаясь с боку на бок, китобоец упрямо держит курс в побелевшем от ярости море. Корма, захлёстываемая шипящими волнами, то проседает в них, и тогда дизеля замедляют ритм, работают с полной нагрузкой: ду-ду-ду-ду-ду… То взмывает она вверх, оголяя гребной винт, и дизеля легко вздыхают: та-та-та-та-та… И тотчас опять: ду-ду-ду-ду-ду… Та-та-та-та-та… Оголённый винт вращается вхолостую, на секунду-другую сотрясает корму, погружается, с шумом вспенивает под ней воду, упрямо толкает судно на водяной холм. Взобравшись на вершину вала, китобоец срывается с него, как с горы, с грохотом ударяется днищем о воду, зарывается в неё носом. Но вот выходит из неё,  на несколько секунд показывается отмытая до блеска, отполированная волнами палуба, и вновь с шумом  скрывается под ними. И так беспрестанно, в течение всей путины: ду-ду-ду-ду-ду… Та-та-та-та-та… Ду-ду-ду-ду-ду… Та-та-та-та-та…
По левому борту на траверзе «Робкого» желтовато-красными проблесками вспыхивает в потёмках ночи маяк на мысе Анива – юго-восточной оконечности острова Сахалин, мрачно известного в начале прошлого столетия как проклятого места ссыльных и каторжников, куда в 1890 году совершил поездку А.П.Чехов.
Японские милитаристы оккупировали Южный Сахалин в 1905-м году. Но в августе 1945-го советские войска и морские части Тихоокеанского флота в ходе десантных операций под жесточайшим огнём противника штурмом овладели бетонными казематами, вышибли оттуда самураев-оккупантов.
В наши дни Сахалин – высокоразвитый промышленный регион России по добыче нефти, каменного угля, рыбы, краба, морепродуктов, заготовке и переработке древесины. На эти богатства и позарились любители рисовой водки сакэ  и чайных церемоний. Дали им хорошо по сопатке, до сих пор не рыпаются, помнят пинок русского сапога на своей заднице.
В ту дождливую грозовую ночь, подыхая от качки на корме «Робкого», я был далёк от подобных рассуждений. Ни о чём, кроме как о клочке неколеблемой суши, не помышлял. Боцман Александр Ануфриев, спускаясь со шлюпочной палубы, где проверял увязку тентов, мимоходом бросил:
- Видишь маяк? Сахалин шлёт нам последний привет… Чего торчишь на корме? Ступай в каюту, промокнешь.
На шее боцмана болтается на ремешке карманный радиоприёмник. Потрескивая помехами, то тише, то громче – в такт качке и в унисон погоде – транзистор дребезжит песней:
Всё как и прежде стучит машина,
Бушует шторм, ревёт пурга,
А где-то встречи, и тёплый вечер,
И вы, родные берега…
На мне уже давно сухой нитки нет. Но здесь, на свежем ветру чуточку легче. И как хочется туда, где сидит в тепле за чашкой кофе смотритель маяка, слушает потрескивающий радиопомехами транзистор, и пол под ним не ходит ходуном.
Всё менее различимыми в темноте ночи становятся далёкие вспышки. Всё яростнее швыряет «Робкого» кипящее пенистыми волнами ревущее море.
И понесла же меня нелёгкая навстречу бурям и штормам, ураганам и тайфунам! Сидел бы в подвале научного центра за переводами японских заумных статей!
Так нет же! Романтики захотелось!
Вот уже и вспышек маяка не видно. Прощай, Сахалин!
От дурноты морской болезни, выворачивающей нутро наизнанку, на ум приходят слова популярной песни:
Ну, что вам рассказать про Сахалин?
На острове нормальная погода!
Прибой мою тельняшку просолил,
И я живу у самого восхода.
А почта с пересадками летит с материка До самой дальней гавани Союза,
А я бросаю камешки с крутого бережка
Далёкого пролива Лаперуза…
Вот бы мне сейчас туда, на крутой бережок, и камешки бросать! К смотрителю маяка ненароком забрести…
Но уже далеко позади мыс Анива, не видно никогда не гаснувших огней его маяка. За кормой пролив Лаперуза. И во властно-бушующем океане мотается на вздыбленных волнах маленький китобоец.
Буря рвала неистово вздыбленное море, и казалось, потонула в нём вся земля, и вся планета потрясена этим бушующим штормом.
Отвыкший от качки я исхожу рвотой на безостановочно летающей корме. Уцепившись за леер, то низвергаюсь в провал между водяными холмами, то взлетаю на них, словно на качелях с тридцатиметровым размахом. Стороной в нескольких милях, теряясь в волнах, встречным курсом движется японское судно. Топовый огонь на его мачте то появляется, то исчезает за водяными холмами. Блевать уже нечем. Лёжа грудью на леере, судорожно сотрясаюсь в приступах непроходящей тошноты. Дышу тяжело, со стонами, и слёзы катятся из глаз: не из жалости к самому себе, а от мучений качки.
Моторист Боря Далишнев сменился с вахты в «преисподней» - загазованном и жарком машинном отделении. Подставляя потную грудь холодному ветру, хлопал по ней ладонью, блаженствовал:
- О-ох… Хорошо-то как… О-ох… Что, плохо, Генаха?
- Сил нет, Боря… Помираю…
Широко расставив ноги, Борис вытирал ветошью замасленные руки, ободряюще, с весёлыми нотками в голосе, крикнул:
- Привыкнешь… Море – суровая школа. Терпи, моряк. Бог терпел и нам велел… Знаешь поговорку?
Я кивнул, согнувшись в позыве рвоты. Ища сочувствие, поспешил ответить:
- Нет, Боря, не привыкну… Шторм не утихнет… Никакой надежды…
- Надежда всегда есть. А ты к Богу обратись с молитвой. Знаешь, как русские мореходы в старину говорили: «Кто в море не хаживал, тот Бога не маливал». Ещё Давид говорил: «Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твоё, надейся на Господа…». Молись, испроси у Господа сил стерпеть муки качки.
- Не верующий я, Боря… И молитв не знаю. Как же мне молиться?
- Верь – не верь, а только Бог в тебе. Он в каждом из нас. Обратись к Нему.
- Тебе легко говорить, ты не укачиваешься… На что мне надеяться?
- И пророк Иова, настрадавшись, говорил в отчаянии: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек!... Что за сила у меня, чтобы надеяться мне? И какой конец, чтобы длить мне жизнь мою?». Господь услышал молитву его и кит изрыгнул Иову на берег моря… Обратись к Господу… Но искренне, с верой в Него.
Пока он изрекал эти премудрости, меня окатило волной. Я глядел на него с бессознательным удивлением.
- Сказки рассказываешь, Боря… Не до них мне сейчас…
- Воздень руки к небу и скажи: «Господи, помилуй. Помоги мне». Потом оторвись от леера и ступай в каюту. К утру аклимаешься.
- Что-то не верится мне в чудесное исцеление от морской болезни…
- Ну, как знаешь… Ладно, всё будет абдемаг!
Моторист швырнул тряпку за борт, и наклонясь навстречу резкому порыву ветра, шагнул к переборке. Тяжёлая дверь захлопнулась за ним, и я остался наедине с отвратительным ощущением тошноты, сотрясающим меня рвотным иканьем. Спускаться вслед за мотористом в душную каюту я не хотел: здесь, на свежем воздухе страдания казались легче. И без веры, но с отчаяния прокричал я в непроницаемую темень неистовой стихии:
- Господи! Помилуй меня несчастного… Нет сил терпеть… Помоги   выдержать адовы муки качки! Надели волей выстоять в этом испытании!
Продрогший и промёрзший насквозь, с мутными и жалкими глазами я мешком свалился по трапу в каюту, ёжась от холода, забрался на койку, где с особым удовольствием ощутил уют и тепло. В лежачем положении полегчало, но совесть мучила: «Чугунов один, без электрика стоит вахту в гребном отделении». Но нет силы, способной сейчас оторвать меня от койки. А ведь знал, что буду блевать, неистово пытаясь изрыгнуть внутренности, исходить прозрачно-зеленоватым желудочным соком, но всё-таки пошёл в море! Ещё и переживал, возьмут или нет в плавание. Безумец!
Обо всём этом думал я, цепляясь за цепочку, на которой висит койка, и в стенаниях проклиная свой никчемный вестибулярный аппарат. Ведь другим-то хоть бы хны! Счастливчики!
Под утро буря поутихла, качка стала слабее. Я выполз на верхний мостик, где было тесно от китобоев. Горя нетерпением поскорее добраться до «Славы» - нашей плавбазы и с азартом включиться в охоту на китов, моряки заполнили мостик, стояли на его крыльях, жадно всматриваясь в пенную даль. Встретили меня восторженными возгласами и шутливыми подначками:
- О, глазам не верю – Геннадий на мостике! Картина Репина «Не ждали»!
- Скорее картина Иванова «Явление Христа народу»!
- Держись, киты! Наш Гена ожил!
- Кого мы видим?! Светило собственной персоной!
«Светило» - прозвище электрика. Никто не упрекнул, что это самое «светило» двое суток не стояло вахту. Моряки – народ понимающий. Знают: «Аклимается парень, всё будет абдемаг!». А спроси Борю Далишнева, что означает его любимое словечко – засмеётся в ответ: «Нормально, абдемаг и всё!». На любые сомнения у Бори следовал быстрый ответ:
- Всё будет абдемаг! Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся. И взывай к Нему, когда тяжко тебе, но не приемли имене Господа Бога твоего всуе.
Меня ещё слегка мутило, но не так сильно, как ночью, и я, пошатываясь от слабости и лёгкой качки, явился на вахту. Чугунов встретил неизменной улыбкой на добродушно-красном лице. Сгрёб стопу журналов, которые читал.
- Ну, я пойду тогда. Вздремну чуток. Рули тут без меня… Но если что, сам знаешь… Поднимай меня.
И он, пыхтя, поднялся по трапу, а я уселся за конторку и, стараясь не думать о качке, стал записывать в журнал показания приборов. Зазвонил телефон. Я торопливо снял увесистую трубку с большим наушником. В нём страшный гул и грохот: работают дизеля.
- Гена, приди посмотри… Что-то пожарник не включается…
«Пожарник» - пожарный насос. Помимо своего прямого назначения, он  гоняет забортную воду, охлаждая рубашки двигателей. Беру сумочку с инструментами, иду в машинное. Сначала в крутую гору лезу по проходу левого борта – это на волну «Робкий» взбирается. Потом вдруг – у-ух! Срывается в провал между огромными волнами. Глухой удар килем о воду. Узкий коридор становится крутой горой в обратную сторону. На заднице лечу по палубе, выставив руки вперёд, чтобы не ушибиться о переборку, но судно неожиданно кренится на левый борт, и я с больно припечатываюсь к железной задрайке двери, ведущей на камбуз. Ещё не успел подняться, как коридор встал на дыбы, и я кувырком покатился назад, шарахнулся о гальюнную дверь и только теперь ухватился за длинный поручень, тянущйся справа вдоль всего коридора. И снова карабкание в гору, сбегание вниз, но вот и люк машинного. Там свету белого не видать. В прямом и переносном смысле. Тускло дрожат на подволоке закопчённые светильники. Чад и гарь от выхлопных газов сизым туманом висят над грохочущими дизелями. Коллектора на головках дизелей раскалены докрасна, и жарища неимоверная. А грохот такой, что напрасно надрываться и кричать изо всей силы – всё равно ничего не услышишь. Борис, по пояс голый, со шлемофонами на голове. На груди, испачканной машинным маслом, болтается на суровой нитке простой алюминиевый крестик. Борис наклоняется к моему уху и щекотно кричит в него:
- Пожарник сдох… А без него труба дизелям…
Я молча киваю. До «пожарника», а вернее, до распредкоробки с предохранителями ещё добраться надо. Умудриться пройти между раскалёнными трубами коллекторов, между которыми всего один шаг, и не обжечься. И не просто пройти, а проелозить по замасленным поёлам, уходящим из-под ног и вскрытым в некоторых местах. При этом, отчаянно пытаясь устоять на ногах, не схватиться руками за горячие трубы, перешагнуть через открытую нишу трюма, где плещется грязный соляр. Мотористам часто приходится крутить в выгородке трюма топливные вентили и чтобы не утруждать себя поёлами, они не нашли ничего лучше, как убрать их с кронштейнов. Совершив почти акробатический этюд, подбираюсь с «контролькой» к коробке с предохранителями . Так и есть: сгорела плавкая вставка. Заменил её и, повторив те же немыслимые «па», вернулся к Борису, проорал ему:
- Включай!
Борису орать не обязательно: по губам, по жестам моим догадался, кнопку нажал. Стрелка манометра дёрнулась, замерла  на нужном делении. На чумазом лице моториста радостная улыбка. Кричит мне в ухо:
- Всё абдемаг, Генаха! Я же говорил тебе, что аклимаешься с Божьей помощью. Господь с нами!
Борис хотел со мной ещё пообщаться, но чумовой от грохота и угарного газа, выедавшего слезящиеся глаза, я не в силах был терпеть «душегубку», от которой кружилась голова и страшно тошнило. Находиться в машинном отделении, прозванном мотористами «преисподней», без привычки невыносимо. Дело в том, что ветер часто меняется, дует то в одну, то в другую сторону. Вентиляторы, предназначенные нагнетать свежий воздух в машинное отделение, захватывают вместе с ним и выхлопные газы. Бедный Борис! Он стоит четыре часа вахты у четырёх дизелей плюс вспомогательный. Сменившись, полезет в «воронье гнездо» на марсе китобойца высматривать в бинокль китов. Но Борис всем доволен. Целует свой крестик и весело машет вслед мне рукой:
- Всё будет абдемаг!
Однажды, уже в тропиках, когда тоска по берегу стала одолевать меня, он заявился ко мне в каюту с томиком Библии.
- Помнишь, ты как-то уже брал её у меня из любопытства. Читай, и да поможет тебе Бог выстоять.
Не скрывая иронии, я посмотрел на него:
- Нет, ты серьёзно? Что подумает обо мне секретарь парткома «Славы», если узнает, что читаю Библию? Ведь я хочу вступить в партию…
- Вполне серьёзно. Знаешь такой анекдот: «Абрам с радостью сообщает Саре: «Я вступил в партию!» А она ему: «Вечно ты во что-нибудь вступишь. Вчера в дерьмо. Сегодня в партию»… Партия порушила церкви и продолжает рушить веру в Христа.  Партия – дело политиков, борящихся за власть. А Библия – свод заповедей Божьих, выполняя их люди обошлись бы без войн. А войны, по утверждению Ленина, есть продолжение политики. Можешь не верить в Бога, но в Библии много полезных советов, которые пригодятся в жизни. Читай, и всё будет абдемаг! И хотя ты   университет закончил,  не можешь с полным основанием считать себя образованным человеком, если толком не знаешь Священного Писания.
- Логично, - ответил я, чтобы не обидеть приятеля.
Он ушёл, а я, озадаченный его словами, открыл книгу с православным распятием на обложке. Начал читать, и чтение увлекло меня в сладостный мир познания истин человеческого бытия. И неожиданно для самого себя, воскликнул:
- Боже мой! Как можно не читать Библию?! Ведь это кладезь мудростей, которые дороже всех земных богатств!
Славный, добрый Борис! Не знаю, как сложилась твоя дальнейшая жизнь, но всегда с благодарностью вспоминаю тебя, ибо ты первым заронил во мне зёрна веры в Бога. Пробиваясь наружу, на свет Божий, долго прорастали они в моей мятущейся душе слабыми ростками, пока созрели налитыми верой колосьями. Храни тебя, Бог, ровесник мой дорогой! Благ тебе всяческих, здоровья и долголетия!
Мой плот-катамаран «Дик», увлекаемый обскими волнами, подгоняемый короткими порывами ветра, продолжает неторопливый бег по реке-жизни в сказочное Лукоморье. В Никуда. К морю. От него ушёл, к нему и возвращаюсь. Ведь сказано: «Всё возвратится на круги своя». Откинувшись на сиденье и заложив руки за голову, смотрю в синее безоблачное небо, всё ещё находясь под впечатлением давно забытых и на удивление легко воскрешённых в памяти событий.
А река течёт, не стоит на месте. И вместе с ней течёт, ни на миг не останавливаясь, моя жизнь. И уж не далеко до конца пути. Но не будем огорчаться неизбежным. А пока присмотрим удобное местечко для ночлега на пологом песчаном берегу на окраине нефтегазовой столицы Сибири – Сургута.
Сегодня 12 июля, в четверг, поздно вечером, ровно через неделю после выхода из Нижневартовска, ступил я на землю предков-первопроходцев, основавших этот старинный русский город. И поклонился ему, отдавая должное памяти первых отважных поселенцев – добрых и чистых душой православных христиан.
В палатке, дважды перекрестившись и поклонившись перед походной маленькой иконой со священным изображением Христа-Спасителя, зажёг свечу – пламень любви к Богу, ко Пресвятой Богородице, ангелам и всем святым, коих почитаем мы её возжением.
Горящая свеча в храме, в монастырской обители, в богатом дворце или в жилище отшельника всегда есть причастность к Богу.
И обратясь к Нему, псалом прочитал:
- Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Памятуя сегодня о грешном участии в китовой охоте, нанёсшей непоправимый вред природе, о пролитой в море крови левиафанов, об убитых в тайге медведях, соболях, зайцах, утках, изюбрах и прочих животных, наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очиси мя: яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Святаго не отыми от мене. Избави мя и впредь от кровей, Боже. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне и дух прав обнови во утробе моей.

                «Фонтаны на горизонте!»

На мыске песчаного берега на окраине Сургута меня поутру разбудил шум мальчишек, пришедших удить рыбу. Скоро здесь расположилась на отдых группа горожан, собравшихся на природе пожарить шашлыки.
Избегая непременных расспросов о моём плавании, я решил перебраться на лесистый остров, зеленеющий напротив густым сосняком.
Неожиданно возле меня остановилась иномарка. Средних лет мужчина-крепыш вылез из машины, восторженно воскликнул:
- Красота! Нет, вы только посмотрите, какой рассвет над рекой! Путешествуете? Замечательно! Я из местных, вырос здесь, люблю эти места. Откуда плывёте?  Из Новосибирска? Ну, вы молодец! А поехали ко мне… Посидим, поговорим… У меня жена с моими любимыми дочками в отпуск укатила, так я один в квартире… Александр! – протянул он руку для закомства.
Так я познакомился в Сургуте ещё с одним душевным приобским жителем – с Александром Борисовичем Михониным. Он самолично стаскал в машину мои вещи, и скоро, приняв ванну, я отдыхал в кресле в двухкомнатной квартире номер 114 девятиэтажного дома пять дробь два на улице Югорской. 
Саша, так я стал звать добродушного хозяина, приготовил салат из свежих огурцов, помидоров, укропа, редиса, зелёного лука, обильно политого растительным маслом. Пригласил меня к столу, и обратясь к иконе Христа, стоящей на «божничке» в светлом углу кухни, крестясь, прочитал молитву:
- Очи всех на Тя, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения.
Бывший нефтяник, ныне он работал электромехаником фирмы «Электронные системы», был человеком не употреблявшим алкоголь, и глубоко верующим.
Хорошо владея персональным компьютером, Саша с обожанием показывал мне цветные изображения симпатичных дочурок – Елизаветы и Анны и приятной внешности своей жены.
- В честь библейских героинь дал имена дочерям, - с горячей любовью нежного отца заметил Александр. – Анна – мать пророка Самуила. Елизавета – мать Иоанна Крестителя.
В приятной, спокойной беседе за душистым чаем из шиповника, выяснилось, что Саша прилично знает Библию, наперечёт помнит все церковные праздники, имена многих святых, и делает наброски книги размышлений о предназначении человека, о его месте под солнцем, о своём пути к Богу.
- Господь – мерило всего, и что необходимо, он уже создал. Человечество напрягается против воли Бога в  умопомрачительных изобретениях, ведущих лишь к гибели, - подвигая мне вазочку с вареньем из морошки, убеждённо говорит Александр. – Вот нас всё воспитывают, пытаются адаптировать к новым экономическим и политическим условиям.  А в какое общество хотят ввести? До той поры, пока все люди не приобщатся к Богу, никогда не избежать лжи, лицемерия, ханжества, предательства, преступлений и войн. Станут люди соблюдать заповеди Бога, тогда решатся все проблемы. Бог для меня – ориентир. Смотри на Него и пойдёшь правильно. Понять, что сказал Бог, к чему призывал и в чём наставлял – вот истина. Поднять голову к небу и вникнуть – только и всего, что требуется от нас. Иначе телега всегда будет впереди лошади. А что говорит нам Господь?
Я – Свет, а вы не видите Меня.
Я - Путь, а вы не следуете за Мной.
Я – Истина, а вы не ищите Меня.
Я – Учитель, а вы не слушаете Меня.
Я – Господь, а вы не повинуетесь Мне.
Я - ваш Бог, а вы не молитесь Мне.
Я – ваш лучший друг, а вы не любите меня.
И если вы несчастны, то не вините Меня.
Поражённый проникновенными словами в самое сердце, я молча пожал ему руку, ощутил ответное, горячее и крепкое. В сжатых ладонях незримо соединились наши схожие души. Я поимел огромное удовольствие от общения с Александром Борисовичем, человеком незаурядным, мыслящим и очень гостеприимным.
Мы стояли на балконе, выходящем окнами на Обь, и Саша показывал мне прекрасный вид на реку.   Признаться, мне было искренне жаль расставаться с ним. Он привёз меня на берег, помог подтащить лодки, вёсла, палатку и рюкзаки. 
Саша уехал, а я подумал, что верно говорят: «Мир не без добрых людей!». На таких, как Александр Борисович Михонин и держится этот самый мир. А без них, без добрых христиан, давно бы полетел в тартарары.
Солнце наливалось жарко, припекало вовсю, но чёрные тучи уже собрались на северо-западе, жара и духота предвещали дождь.
Палящий зной, ослабевая, сменился прохладой.
Я заштопал порванную сетку накомарника, подкачал лодки и столкнул плот с песчаной отмели на глубокую воду. С берега казалось до острова рукой подать, но пришлось усиленно грести не менее двух часов, прежде чем достиг его, и вовремя: крупные капли дождя забарабанили по настилу плота. Молния распорола небо, и всё содрогнулось от раскатов грома. Налетевший ветер то и дело сбрасывал плёнку, которой я накрывал палатку, и стоило трудов закрепить её прищепками. Ливень хлынул с грозой, поливая как из ведра, забил струями, и лужи запузырились, растекаясь ручейками. Бурные потоки размывали прибрежный песок.
Туча быстро пронеслась над рекой, погромыхивая над Сургутом. Этот важнейший в Приобье порт основан первопроходцами-казаками в 1593 году на месте остяцкой крепости. Ныне Сургут – крупный центр добычи нефти и газа (Салымское и Варьеганское месторождения).
В городе работают заводы моторного топлива и стабилизации конденсата, рыбоконсервный, стройматериалов, крупнопанельного домостроения. Культурные и образовательные учреждения: Сургутский госуниверситет, пединститут, краеведческий музей и другие.
В двадцати километрах от города на правом, возвышенном берегу Оби находится древнейший археологический памятник Барсова гора, насчитывающая шестьдесят городищ, три тысячи жилищ, могильников, святилищ каменного века!
Безветрие. Река спокойна под пасмурным небом. Мокрые листья, трава, хвоя. Сыро и уныло. К вечеру заморосил дождь. Отправляться в плавание в такую мерзкую погоду, всю ночь мокнуть в ожидании рассвета желания нет. Тем более, что в ночное время река опаснее вдвойне.
Закипятил воду на газовой плитке, заварил лапшу «Роллтон» и кофе.
Пока ужинал, стемнело. Свежий ветер разорвал облака, и между ними проглянули холодные звёзды. В их мрачном свете глаза различали на другом берегу смутные очертания Сургута. Далёкие, загадочные огни одиноко мигали там. Каждый из них - чьё-то окно, а за ним чужая жизнь. Один из огоньков – окно квартиры Саши Михонина, человека с доброй душой и чистым сердцем.
Подвесил фонарик к подволоку палатки, ключил. Он светил тускло. Поменял в нём батарейки, снова включил. Яркий свет животворящим лучом ударил в раскрытый дневник на странице, помеченной заголовком «Фонтаны на горизонте». Продолжу её…
…Шторм утих. Полоска зари обозначилась оранжевыми сполохами рассвета. Пустое небо бледно светлело. В расплывчато-белесом тумане матово поблескивали белые надстройки китобойца. Окутанный лёгкой сиренево-голубой дымкой, «Робкий» неслышно скользил по глади океана. И если бы не топовый огонь, мерцающий на мачте дрожащей звездочкой, его мутный силуэт вполне сошёл бы за призрачную тень «летучего голландца».
Зелёное, как малахит, море, не дыбилось пенными валами, а лениво колыхалось гладкой мёртвой зыбью. Тяжёлая пепельница из уральского камня уже не елозила по столу, не налетала с глухим стуком на ограничительные планки. Ночью кто-то оставил открытой дверь, ведущую в нижние жилые помещения электриков, мотористов, матросов. Шальные волны, накрывая кормовую палубу, нахлестали через комингс воды столько, что, проснувшись, я увидел свои китобойные сапоги плавающими по каюте. Чертыхаясь, принялся вычерпывать её алюминиевой чашкой. Наполнив ведро, карабкался с ним вверх по уходящему из-под ног трапу, выплескивал воду прямо на железный настил, до блеска отшлифованный подошвами сапог.
Слепящий глаза огненный диск солнца поднялся над горизонтом, и малахитовый цвет моря посветлел, преобразился в синь бирюзы. На востоке, где лазурь неба смешалась с лилово-бордовыми красками кучевых облаков, море зарозовело нежным александритом, зарделось рубином, засверкало алмазом. Но тёплый ветер уже нагнал с юга гряды перистых, молочно-белых облаков, и они протянулись причудливыми полосами, образуя фиолетово-розовые воздушные горы.
Ничто не сравнимо с чистотой и богатством тонов утренней зари в тропическом море!
В степи, в горах, в пустыне, в тайге, в тундре обзор заслоняют холмы, сопки, барханы, островерхие вершины гор, зубчатые кромки лесов. Нет там идеального круга, очерченного каймой горизонта, с игрой света, отражённого серебристо-зеркальной поверхностью моря. Впрочем, пытаться словами обсказать красоту заката или утренней зари в спокойном тропическом море – всё равно, что влюбиться по заочной переписке. Искусство отобразить эту несказанную красоту под силу лишь гениальным писателям и живописцам. Моё же перо, увы, бессильно перед ней. Её видеть надо! Оставим это непосильное занятие художникам-маринистам сродни непревзойденному мастеру кисти Ивану Айвазовскому. И всё же, порой, не сдерживаюсь от соблазна запечатлеть в дневнике свои восторги от созерцания красот морских зорь в тропических широтах.
Громыхнув в последний раз жестяной банкой из-под томатной пасты, заменявшей ведро, я зашвырнул её за борт и заторопился на вахту. Привычно скользнул на локтях в гребное электроотделение по обшорканным до блеска поручням трапа, посмотрел на часы: без четверти восемь. Не опоздал!
- Генаха! Скорее на мостик! – услышал я громкий оклик. Встревоженный зычным голосом, взглянул наверх: в дверном проёме Борис Далишнев с весёлым, радостным лицом машет призывно рукой:
- Фонтаны на горизонте!
В руке моториста поблескивает объективом фотоаппарат «ФЭД». Вслед гулко бухающим сапогам неунывающего моториста застучали мои. Через минуту мы оба втиснулись на крыло мостика среди других китобоев, взбудораженных криками:
- Киты! Три фонтана!
- Где? Не вижу…
- Да вон… Прямо по носу!
Охваченный азартом долгожданной охоты на китов, я возбуждённо всматривался в сверкающую на солнце гладкую, без ряби, даль. Там поочерёдно вздымались три фонтана серебристых струй, блёстками рассыпавшихся над водой.
- Они выше, чем у финвалов, - не отрываясь от бинокля, крикнул с марсовой площадки Максим Васильев.
- И не похожи на облачка пара как у кашалотов, - заметил боцман Ануфриев.
- Не гадайте… Это синие киты… Блювалы, - знающим тоном отозвался капитан Павел Иванович Обжиров. Пыхнул сигаретой, деланно-равнодушно перевёл рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».
«Робкий» качнулся, заметно убыстряя ход, понёсся на всех оборотах к спокойно фонтанирующим китам.
- Славно сегодня поохотимся! – потирая ладони, не сдержал восторга старпом.
Гарпунёр Михаил Курганович, кавалер ордена Ленина, широкими шагами пошёл по переходному мостику к пушке, возле которой хлопотал его помощник Евгений Кузнецов. Снял чехол и смертоносное орудие хищно ощетинилось гарпуном, торчащим из жерла. Курганович – широкоплечий, коренастый, немногословный, угрюмый, с красным обветренным лицом, встал к пушке. Часто оборачиваясь, бросает взгляды на рулевого: готов ли тот чётко выполнять его команды, подаваемые жестом руки. Заблестевшие глаза китобоя выдают его волнение от предстоящего выстрела. Промахнуться в такую погоду в первый день охоты да ещё в синего гиганта было бы стыдно. Гарпунёр притопывает, переминается с ноги на ногу, выискивая подходящие точки для них, вертит стволом влево-вправо, держась за длинную рукоять, приноравливается к стрельбе. Наша судовая любимица «двортерьерша» Светка вертится у его ног, нетерпеливым лаем выражает всеобщий восторг.
- Курганович стреляет, не глядя на прицельную планку, - наклонясь ко мне, заметил моторист Гайчук. – У него пять медных пуговиц нашиты на куртку. Упрёт в живот ручку со спусковой скобой до нижней пуговицы – ствол вверх задерётся. На верхней прижмёт – вниз опустится. Прикинет расстояние до цели и нужную пуговицу на брюхе найдёт. И набойки у него на каблуках под свой рост.
- Да ну-у… И не мажет никогда?
- Случается… Но редко… Под ласт кита бьёт. Верный выстрел. А промахнётся – злой сделается, лучше не подходи к нему.
Но вот и киты. Мы приблизились к ним метров на двести, когда напуганные шумом винта, могучие животные дружно «дали хвоста» - взмахнули огромными лопастями и ушли на глубину. Китобоец сбавил ход до «малого», и чтобы не терять время на разворот, почти на месте выписывал плавные круги. Взгляды всех устремлены в разные стороны: неизвестно, в какой стороне вынырнут эти исполины – скитальцы морей. Проходят напряжённые десять, пятнадцать минут, и марсовый матрос, высунувшись по пояс из «вороньего гнезда» на фок-мачте, будоражит всех истошным криком:
- Справа - тридцать! Выходят! Выходят!
Для пущей убедительности Максим машет рукой, указывая направление, но и без этого все видят, как вынырнувшие киты взметнули над водой высокие фонтаны брызг. «Робкий» резво рванул к ним, но гарпунёр, не оглядываясь и не отклоняясь от пушки, предостерегающе поднял руку: «Малый ход!». Мы подошли метров на пятьдесят к плывущим синевато-серым громадинам. Чтобы выдохнуть фонтан, они появляются из воды на пять-шесть секунд. Если учесть, что палуба под ногами гарпунёра наклоняется влево-вправо, поднимается и опускается, то поймать кита на мушку за это короткое время, дело не простое. Курганович припал к пушке, затопал ногами, широко расставляя их и прицеливаясь. Пальцы левой руки гарпунёра и впрямь, словно по клавишам, бегали по пуговицам, перебирали их, искали нужную. Вот сейчас, через секунду-другую грохнет выстрел. Кузнецов зажал уши ладонями, но, когда казалось, что вот-вот Курганович нажмёт на спуск, и пушка окутается дымом, киты исчезли из виду. Снова минуты томительного ожидания. Пристально всматриваемся в прозрачно-зеленоватую глубь.
- Миша, выходят, выходят! -  нетерпеливо кричит с мостика боцман, но гарпунёр уже и сам видит, как по левому борту рядом с носом китобойца поднимаются из воды свинцово-серые спины блювалов. Курганович крутнул пушку, поводя стволом вниз. Левой рукой успевает подать знак рулевому подвернуть на пол румба влево и одновременно правой: «Стоп, машина!». «Робкий» закачался на месте, но внутри его корпуса глухо рокочут дизеля, от их шума киты снова занырнули, но надышались мало, и теперь погрузились не надолго и не глубоко.
Они плыли почти у самой поверхности и напоминали бледных призраков, быстро увеличивающихся в размерах.
Вот блювалы вышли, с шумом выдохнули высокие струи. Самый большой из них - гигантский кит, весь обросший моллюсками, губками и ракушками, всплыл на поверхность громадным живым рифом. Мокрая, блестящая бело-синяя спина гиганта отливала то сталью, то перламутром, то сияла королевской мантией, украшенной самоцветами.  Набирая воздух, кит раскрыл широченную пасть. Столбы водяных брызг вырывались из неё, играя на солнце всеми цветами радуги. Но тут киты хлестнули по воде могучими хвостами и снова скрылись в глубине. Однако слишком мало находились наверху, запаса кислорода им не хватит на длительное погружение.
Совершенно неожиданно блювалы выплыли со стороны правого борта. Ближний кит каскадом воды окатил гарпунёра и его помощника. И словно в отместку прогремел выстрел. Глухо ухнула в теле кита чугунная граната. Раненое животное стремительно ушло в глубину. Разматываясь, с бака полетели в воду белые кольца капронового линя, быстро уходящего под воду. Вот канат  уже распрямился, и тотчас провис блок пружинного амортизатора – загарпуненный кит с такой чудовищной силой туго натянул линь, что витые нити его заскрипели, угрожая лопнуть и хлёстким ударом перебить надвое любого зазевавшегося китобоя.
Всё на судне заходило ходуном. Забегали матросы, загрохотали блоки, и даже судовая собачёнка Светка, заскочив по трапу на бак, залилась лаем.
Старший механик Чупров с неизменной трубкой в зубах, управляя лебёдкой, зорко следит за натяжением капронового троса толщиной в два пальца, во время даёт слабину. Сейчас он вываживает кита подобно рыбаку, поймавшему большую рыбу: то отпускает кита «погулять», изматывая его, то подтягивает ближе к судну. Трос, выдерживающий на разрыв сто пятьдесят тонн, то звенит струной, то безвольно опускается, и Чупров быстро выбирает его, наматывая на барабан лебёдки.
 Синий исполин то  всплывал, то сразу, вскинувшись огромной тушей и всплеснув тонны воды, почти вертикально нырял. Ослабевшее, потерявшее много крови животное, не сдаётся, это видно по тому, как со стуком дёргается на мачте блок амортизатора.
Но вот кит поднялся из глубины совсем близко от «Робкого». Метким выстрелом Курганович всаживает в тело левиафана второй, с обрезанными лапами и без линя добойный гарпун. Ещё одна граната бухнула в китовых недрах. Чугунные осколки толщиной в ладонь разорвали лёгкие и сердце величавого красавца, ещё минуты назад являвшего собой чудо природы, её великолепие и гордость. Блок амортизатора с дрожью успокаивается, но кит ещё жив. Умирая, бьёт огромным хвостом по металлическому корпусу судна, и удары его отдаются стуком кувалды по пустой бочке.  Наконец, перевернувшийся бело-полосатыми гофрами живота вверх, кит затихает возле борта. Изумрудно-зелёная вода вокруг него, окрашенная кровью, становится нежно-розовой, малиново-красной. И сразу топот ног на палубе: китобои бросились на обработку туши.
Быстро, без суеты делается дело.
Борис Далишнев щёлкает фотоаппаратом.
Матрос Федя Филинов втыкает в убитого кита полую пику со шлангом, накачиват тушу воздухом из компрессора. Помощник гарпунёра Евгений Кузнецов и боцман Александр Ануфриев заряжают пушку новым гарпуном. Рулевой Иван Безбородько удерживает судно рядом с плавающим китом.
Вахтенный электрик – в данном случае я – готовлю «плавучку» - длинный бамбуковый шест, воткнутый в кругляк пенопласта и с пустой гарпунной гранатой, надетой на нижний конец шеста для остойчивости на воде. К шесту подматываю изолентой щелочной аккумулятор, соединённый проводками с лампочкой на верхнем конце. Рядом с ней подвязываю «флаг» – полоску ткани, чтобы не спутать с чужим китом. Такой светлячок поможет ночью быстрее отыскать плавающую в темноте китовую тушу.
Для надёжности начальник рации Петрович (не помню имени, фамилии тихого, незаметного человека со сломанным носом) прикрепляет к бамбучине радиобуй: на периодически посылаемые сигналы он и выведет судно.
- Поторапливайтесь, ребята! – подгоняет старпом Юрий Емельянов.
Готовую «плавучку» боцман прихватывает капроновым шнуром к хвосту кита и бросает за борт.
Федя Филинов острым фленшерным ножом обрезает линь от гарпуна, торчащего в убитом ките, вокруг которого уже медленно бродят акулы.
На кусок китового мяса, нацепленный на крюк из толстой проволоки, моторист Стукалов поймал двухметровую акулу. Мы выволокли страшилище на кормовую палубу, чтобы получше рассмотреть хищницу. Шкура у неё как крупная наждачка. Шёркнет боком о тело и мигом кожу сдерёт. Желтоватый живот, выпученные глаза, широкая зубатая пасть вызывали неприятное зрелище, сравнимое с видом  перевёрнутой вверх брюхом гадюки. Стукалов  ножом распорол акуле живот, из него вывалились внутренности. От их гадостного вида нас чуть не стошнило, и Стукалов быстро спихнул морскую разбойницу за борт. Распотрошённая акула, как ни странно, пыталась плыть. Столь чудовищная живучесть объясняется отсутствием у этих животных нервной системы. Удалиться от борта  истерзанной ножом акуле  удаётся не более десятка метров: на неё тотчас набрасываются кровожадные собратья, и от грозной обитательницы океана остаётся лишь тёмное пятно на воде.
На всё-про всё уходит не более получаса.
 Жил-был в необъятном море-океане столетний великан-кит. Плавал себе, одними крилями – мелкими креветками и планктоном – мельчайшими рачками питался, фильтруя воду через роговые пластины с бахромой по краям, густыми рядами заполнившими китовую пасть, за что и прозвали его усатым, а за непомерные размеры левиафаном-чудовищем. И вот пришли невзрачные рядом с ним человечки, отыскали безобидное животное среди необозримых просторов. Бах! Пол часа неравной борьбы, море крови и нет столетней жизни чудовища-левиафана. Так ничтожный скорпион убивает большого рядом с ним человека. Так маленькая мышь до смерти пугает слона. Так невидимый глазу микроб может убить миллионы людей и животных. Что же в таком случае говорить о гомо-сапиенс – человеке разумном, придумавшем гарпунную пушку с разрывной гранатой и китобойную разделочную плавбазу?! Разумный ли это человек?
Матрос-наблюдатель Макс Васильев, взобравшись по фок-мачте до самого клотика, не отводит бинокля от далеко ушедшей пары блювалов. Высокие, метров по семь-восемь, струи кажутся ему с марса-рея белыми пушинками на ровной линии горизонта.
И только два человека, не вмешиваясь в слаженные действия команды, свободно расхаживают – один, заложив руки за спину, с чувством умело выполненного дела, стоит на баке у пушки, другой попыхивает сигаретой на мостике.
Со стороны может показаться, что ни гарпунёру, ни капитану нет дела до всего происходящего на палубе. Нет, напротив, они внимательно следят за всем, они ответственны за судно, за жизнь этих людей, и любое даже незначительное нарушение мер безопасности может привести к непоправимой беде. Пристально посматривая с мостика вниз, Павел Иванович бросает короткие взгляды наверх: если марсовый молча смотрит в одну точку, туда, где в бликах солнечных лучей скрылись киты, значит, он ещё не потерял их.
- Готово! – колобком вкатывается на мостик старпом - низкорослый, крутобокий, с отвисшими щеками и животом. Снимает фуражку, вытирает вспотевший лоб. Военно-морской офицер, бывший штурман эскадренного миноносца «Вольный».  Грамотный судоводитель, не придирчивый  и компанейский Юрий Михайлович Емельянов стал уважаемым человеком на китобойном судне.
- Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь… Да, Павел Иванович? Ловко мы с ним управились… Метров тридцать с лишком будет малыш. Тонн на сто пятьдесят потянет, не меньше…
- Нам бы ещё тех догнать, - ответил капитан, переводя рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».
- Курс зюйд-вест! – отдал он приказание рулевому.
Иван Безбородько заложил крутой вираж, отчего на камбузе у кока Володи Шитова съехала со стола кастрюля с рисовой кашей. Оставляя позади пенный бурун, «Робкий» помчался догонять далеко уплывших китов, в такую тихую  и ясную погоду обречённых стать следующими жертвами безжалостной бойни.
Не прошло и часа бешеной гонки, как мы настигли китов. И всё повторилось, как по заранее написанному сценарию: уходы блювалов на глубину, короткие их преследования, меткие выстрелы гарпунёра, накачка туш воздухом. С единственной лишь разницей: последнего убитого кита мы не бросили на «флаге», а цепью, пропущенной через клюз, подобрали кита к левому борту и отправились подбирать двух, добытых раньше..
- С успешным началом путины, Михаил Сергеевич! – поздравил Кургановича старпом. Гарпунёр хмуро посмотрел на потемневшие к вечеру облака, на небольшие волны,  с которых ветер уже срывал клочки пены, угрюмо ответил:
- Нам бы не потерять остальных. Погода портится. А путину добрые люди ещё пару месяцев назад начали, не в пример некоторым…
И он, по морской привычке, широко расставляя ноги, насупившись, ушёл в свою каюту, расположенную рядом с капитанской. Под «некоторыми» Курганович, понятно, имел в виду разинь, прозевавших затопление гребного отделения, из-за чего мы позже всех пришли в океан.
Прав был гарпунёр: погода и в самом деле  менялась. Барометр в ходовой рубке показывал понижение атмосферного давления. Сине-лиловые, зеленовато-бирюзовые цвета неба слились с зеленовато-золотистыми красками моря, поражая богатством тонов и оттенков. Краски потускнели, и серые облака вытянулись в огромную тучу, под которой всё ниже к горизонту опускалось солнце. Туча увеличивалась в размерах, напоминая своими очертаниями старинную крепость с башенками, стенами, уступами. Она заняла уже пол неба, быстро мрачнела, закрыла собой остывающий солнечный диск, лучи которого ещё прорывались сквозь её рваные края. Заметно посвежело. Повсюду стали видны белые гребни волн.  Шквалистый ветер трепал тенты на шлюпках. «Робкий» раскачивался, клевал носом, когда мы подбирали убитых ранее китов. Плавники и губы у них были объедены акулами. Вода рядом с китами, смешанная с их кровью, отражая свет красных облаков, отливала дорогим бургундским вином, переливалась малиново-розовыми волнами.
 С шипением перекатывались через палубу волны, ударяли в ограждение ходового мостика, рассыпались мириадами брызг. Вой и свист ветра заглушали гул дизелей, непрерывно бухающих в машинных отделениях. С бортов стекали струйки воды из системы охлаждения – их горячий пот. Зазвонил телефон в гребном электроотделении. В трубке грохот и шум. И бодрый голос Бориса Далишнева:
- Гена! В машине темновато… Лампочка в плафоне перегорела… Сделай, чтобы всё абдемаг было!
Лампочек под рукой нет. Запасные в шкиперской на полубаке. Но как дойти до кладовой по палубе в такую волну? С минуту выжидаю, высчитываю секунды, за которые волны накрывают палубу и сбегают с неё. Вот нос судна погрузился, и вся передняя часть скрылась в зелёной воде… Вот носовая часть поднялась, и  вода хлынула в клюзы, освобождая мокрую палубу. Успею добежать!
Я рванулся к двери шкиперской, но не успел ухватиться за рукоятку клинкета, поскользнулся, упал, вскочить не успел, как тотчас оказался по шею в воде. Палуба ушла из-под ног, и на несколько секунд я оказался плавающим в открытом море. Судно взлетело на волне, вода, стекая с палубы,  протащила меня по цепям, болтам к правому борту, ударила  о кнехты. С мостика в мой адрес полетели матюги  вахтенного штурмана. Я попытался вскочить, но опять не успел, палуба опустилась, и я снова оказался на уровне забортных волн. И счастье, что, отхлынув, они не унесли и меня с собой. С ушибами, насквозь мокрый, я лихорадочно вскочил, открыл дверь и лишь захлопнул её за собой, как она вздрогнула от мощного удара волны.  Обратный путь с коробкой лампочек я пробежал без падений, покрываемый с мостика всё теми же отборными ругательствами.
С одним блювалом, самым крупным, пришвартованным по правому борту, и с парой других, чуть меньше, подвязанных за хвосты один за другим по левому борту, мы потащились к плавбазе. Распространяя вокруг себя тошнотворную вонь от жиротопных котлов, в окружении стаи мельтешащих в прожекторном луче чаек-глупышей и сновавших в воде акул, «Слава» лениво качалась в сотне миль западнее Гавайев. За её кормой, в очереди на разделку, на стальных тросах тащились киты, добытые другими китобойными судами флотилии. К ней, к матке своей, на полную мощь четырёх дизелей упирался против  шквалистого ветра «Робкий». В свете его бортовых огней на фоне тьмы и пенных волн ужасающим  блеском сверкали  плавники на хвостах чудовищ. Они по краям обрезаны для удобства  транспортировки и затаскивания убитых китов в слип плавзавода. Время от времени судно сотрясается от тяжёлых ударов китовых туш.
С китами, подхваченными за хвосты слева и справа, «Робкий» напоминал собой запоздавшего охотника, тащившего к светившему в темноте костру длинные ветки – подхватив подмышки под обе руки. Или усталого дачника, убиравшего с участка срубленные старые яблони – комлями вперёд, ветвями, чтобы не мешали - назад. Шквалистый ветер навалился с такой силой, что «Робкий» начал раскачиваться, зарываться носом и принимать воду на палубу. Она гудела под ударами волн, которые, шипя, носились по отмытому до желтизны дощатому настилу, не успевая уйти за борт. Временами волна, разбившись о фальшборт, подхваченная ветром, проносилась над ходовым мостиком, обдавая нас тучей брызг. Брякали якорные цепи, вибрировал корпус, отчего дрожали поручни и тряслись переборочные двери, позванивали тарелки в посудном шкафу на камбузе. То и дело задиралась корма, и оголённый винт рвал воздух. Всё труднее судну взбираться на водяные валы с многотонными тушами. Всё яростнее накатываются волны на низкую палубу «Робкого», гремя цепями клюзов. Клочья белой пены срываются с их гребней. И вот уже всё тонет в рёве шторма, заглушающего перестук дизелей, молотящих на полную мощь. Слышны глухие удары о борта: китовые туши со скрежетом царапают их торчащими гарпунами.
Далеко за полночь визгливый лай Светки возвестил о подходе к «Славе», окутанной облаком пара, пропитанным тошнотворным запахом ворвани – китового жира. Мы отдали китов, и взлетая на волнах, заболтались рядом с плавбазой в ожидании почты. Днём раньше в район промысла приходил танкер из Владивостока, и каждый из нас надеялся на посылку  или письмо. Стрела крана брякнула на палубу «Робкого»  плетёную корзину, окованную обручами. В ней оказалось несколько обшитых серой тканью ящиков, мешок с газетами и письмами. Лишь только пустая корзина поднялась вверх, как «Робкий» затрясся в нетерпеливом ожидании бега и словно застоявшийся конь рванул в непроглядную штормовую ночь.
Одна из посылок предназначалась мне. Покинутая мною Тася, не теряя надежд, прислала бутылку прекрасного армянского коньяка «Арарат», коробку засахаренных лимонных долек, плитку шоколада и носовой платок, надушенный, с вышитыми инициалами. В письме, политом слезами, девушка клялась в любви, умоляла не забывать её, обещала встретить с путины. Вот этого ещё только не хватало! Однако, за посылку спасибо!
В такую болтанку мне опять дурно и не до выпивки. Я отдал коньяк и шоколадку милейшему Чугунову. Добродушное лицо первого электромеханика расплылось в благодарной улыбке. Ласково поглаживая бутылку и сочувствуя моей морской болезни, он готов хоть всю путину стоять вахту один. Набив рот кислыми лимонными дольками, я пластом упал в койку, где тошнота переносилась легче.  Колыхалась в такт качке занавеска, и пепельница из уральского малахита,  ударяясь в ограничительные планки, елозила по столу.

                Охота  на  кашалота.

14 июля. Суббота.
09.00. Солнечно, жарко. Блестят капельки росы. Ночью несколько раз принимался дождь, кропил мелкой моросью. Спал хорошо. В палатке тепло и сухо. Судя по испарению влаги и духоте к вечеру, наверно, опять соберётся  дождь с грозой.
12.30. Подходил к борту танкера «ТН-6-10», стоявшего на якорях посреди реки. Парни-курсанты из Новосибирского речного командного колледжа имени Семёна Дежнёва кинули мне «выброску» - капроновый конец с оплетённым металлическим шариком. Ухватился за него, и они подтянули плот к корме, преодолевая сильное встречное течение. Капитан танкера дал несколько навигационных советов. От него я узнал, что отсчёт километров после Сургута пошёл от Салехарда, то есть на уменьшение в числах, которыми размечен фарватер от Бийска до Обской губы.
14.00. Кучи облаков темнеют. При ярком солнце накрапывает дождь. «РТ-736» с двумя баржами, гружёными песком, пошёл вниз. «БТ-161» вслед за ним протащил баржу с вездеходной техникой. Идут грузы нефтяников и газовиков: балки-вагончики, бульдозеры, трубоукладчики.
18.20. Сизые тучи. Погромыхивает гром. Сверкают молнии. Быть грозе с ливнем. Ищу место для высадки. Подходящего нет. Тальники, травы, залитые водой. Но вот что странно: высоко надо мной в направлении через реку на противоположный левый берег, смутно угадывающийся в тонкой нитке на горизонте, летят большие стрекозы. Вот одна просновала – комаров на лету хватает. Вот другая. Там ещё и ещё. Летят стрекозы над широкой рекой, не боятся надвигающейся грозы. Хлынет дождь, такой как вчера – не сдобровать красавицам, негде им будет укрыться от ливня. Собьёт на воду, утонут. Но они преспокойно летят и все в одну сторону. Видимо, эти чуткие к атмосферным перепадам луговые модницы знают, что не будет дождя. И если так, то насколько же примитивны в сравнении с ними наши метеорологические приборы!
Капризный встречный ветер поднял волну. Под его напором гнутся ветки тальника. Шумит листва. Небо померкло, стало иссиня-чёрным: вот-вот хлынет дождь!
Плыву в Никуда! А если человек не знает, к какой гавани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным.
Я торопливо натянул на себя непромокаемый костюм-«химзащиту». Впопыхах напролом через траву и кусты заехал на плёс. Глубина по шею. Закрепился за чахлую берёзку, приготовился встретить бурю. Но гром погремел, тучи пронеслись, и небо прояснилось, расцвеченное радугой. Солнце брызнуло яркими лучами на мой плот, осветило плёс, реку, волны на которой, утихомириваясь, становились всё тише и скоро улеглись совсем.
Я стащил с себя прорезиненные штаны и куртку, кое-как выбрался на чистую воду. И снова подивился чуду природы: ведь знали легкокрылые «пилотессы», что не будет дождя, смело направились в полёт! Умнее меня оказались!
Близился вечер. Желтовато-бурая полоса грязно-серой  акварелью размыла западную часть горизонта.
Устал грести, обходя тальниковые мысы и островки. И вдруг – вот он! Крутой бережок, пологий снизу, с небольшим заливчиком, такой удобный для причаливания и отдыха, что лучше и желать нельзя. Я спрыгнул на него, млея от удовольствия: мелкий галечник, обрамлённый у самой воды гладким песком, много сухого плавника поблизости – лучшие дрова для костра. Но счастье странствующего отшельника было недолгим. Взобравшись на пригорок, я изумлённо и растерянно уставился на жёлтые трубы газовых колонок, невидимые снизу. Зловеще краснели надписи: «Огнеопасно!». В сумерках уходящего дня, оставаясь один на один со смертью, таящейся в  этих жутких ёмкостях, трубах и вентилях, у меня мурашки поползли по спине. Какой уж тут костёр?! Взлетишь на воздух как два пассажирских поезда «Новосибирск - Адлер», «Адлер – Новосибирск», роковая встреча которых произошла 4 июня 1990 года за Уфой на 711-м километре пути. При взрыве газазопровода и крушении вагонов там погибли сотни людей, сгорели в огне, задохнулись в ядовитом дыму. Избавь меня, Боже, от ночёвки на таком берегу!
Не теряя ни минуты, я собрался, а скорее, сбежал оттуда. Уже впотьмах пристал к плашкоуту, пришвартованному к причалу возле огромной кучи гравия. Рядом плавкран грохотал лебёдкой, разгружая баржу со щебнем, скрежетал ковшом по железному трюму. На деревянной палубе плашкоута я поставил палатку, и ни о чём не тревожась, заночевал.
Утром мимо меня по дороге, в кюветах которой  чернели лужи нефти, прошагал красномордый хохол-вахтовик с бутылкой минералки подмышкой. На мой вопрос: «Где взял?», он мельком глянул на меня, что-то буркнул, махнув назад рукой и пошёл к своему бульдозеру отгребать щебень. Я не удивился неприветливости чужака: о нравах временщиков, приехавших с «самостийной Украйны зашибать деньгу на северах», меня предупреждали добрые, славные жители приобских сёл. Но да Бог с ним, с хохлом этим вредным! Язык бы наверно у него отвалился сказать. Ясно одно: где-то неподалеку магазинчик есть. И точно. Стоило мне пройти по дороге шагов сто и свернуть налево, за худосочный сосновый лес, как на взгорке глазам предстал небольшой кирпичный дом с вывеской «Торговый павильон». Заспанная девица встретила так, словно не за деньги пришёл купить, а даром взять.
- Шо? Хлиба? Нэма…. Тильки для наших…
- А я кто? Японец или негр? Для каких это «ваших»?
- Не разумив ни як? Який не понятливый. О цэ хлиб для вахтовиков.
Купил четыре чёрствых пирожка с картошкой, бутылку минералки, три банки паштета и два баллончика с лосьоном от комаров. За эту покупку с меня сдёрнули триста сорок два рубля.
- Однако! – с негодованием изрёк Киса Воробьянинов, расплачиваясь с официантом за солёный огурец и водку.
- Однако! – вторя герою «Золотого телёнка», покачал я головой.
- А шо ж вы думалы? Север! Наценки! – ответила продавщица, бухаясь на кушетку досыпать сон, прерванный  двумя покупателями.
На обратном пути я обратил внимание на то, что в лужах нефти и мазута растут поснежники. Жалкое зрелище! Белые цветочки тянутся к свету, к солнцу, чтобы радовать мир своим рождением. Но хапуге в погоне за длинным рублём не до любований красотами Севера. Слил из цистерны нефтепродукты в придорожный кювет, по которому потекли они в близкую реку. И плевать он хотел на подснежники, на дохлую рыбу в реке, вообще на всё здесь, кроме денег. Варвар?! Нет! Тот ломал, крушил, сжигал дворцы, храмы, памятники старины, произведения искусства. Этот опорожнил баки с мазутом на подснежники. Так кто он?!
Плыву дальше…
Небо ясное, ни облачка на нём после вчерашних туч. Неугомонные стрекозы всё так же летят через реку. Одна из них летела с зажатым в челюстях листком ивы.
Плыть здесь, как и по Пасолу, до тошноты скучно. Качалки нефтенасосов повсюду, краны, домики вахтовиков, электроопоры. И залитые водой кусты ивняка, лозняка, тальника. Мимо один за другим идут буксиры с баржами. Десятки речных судов везут в Заполярье стройматериалы, автомобили, промышленные и продовольственные товары.
Где оно, заветное Лукоморье?! Чем дальше иду на Север, тем заметнее «плоды цивилизации», тем с большей грустью думаю о том, что и нет там вовсе никакого Лукоморья – нетронутых мест.
Это сейчас я такой жалостливый и сентиментальный ко всему живому, кроме, конечно, паразитов, отвратительных тараканов, крыс, мокриц и подобных им тварям. И чем я отличался от мерзавца, залившего нефтью придорожные канавы, белеющие цветами весны, когда на баке китобойца «Робкий» навинчивал гранату на гарпун? Когда, обхватив руками клотик фок-мачты, радостно кричал: «Вижу фонтаны!», когда ревниво смотрел на экран соревнования с другими китобойными судами за количество убитых китов? Думал ли, что участвую в кровавой бойне беззащитных животных и наношу природе колоссальный вред?
Беспокоила ли мысль, что, горя желанием уйти в море на зверобойной шхуне, буду убивать котиков и тюленей, стану живодёром, окропляя чистый снег кровью морских животных?
О чём думал, охваченный охотничьей страстью, когда, «завязав» с морем, стрелял в тайге медведей, изюбров, косуль, кабанов, белок, ловил капканами колонков, соболей?
И уж, конечно, и в голову мне не приходило, что пройдут годы, и буду чувствовать угрызения совести и вину за содеянное.
- Прости, Господи, грехи мои тяжкие. Не ведал, что творил. Каюсь. Прости…
Произнеся эти слова, идущие из глубины души, я уже не испытывал прежней ненависти к человеку, слившему мазут на подснежники. Он, как и я, не ведал, что творил. И вина его меньше моей. Неизвестный негодяй загубил лесные цветы в канаве. Я же загубил немало жизней животных и птиц. Гордился своими охотничьими трофеями. Как наказание, до сих пор в глазах стоят застреленная мною собака и соболь, пойманный в капкан, со смертельной тоской следящий за тем, как я готовился его убить. И стон раненого изюбра, пытавшегося подняться с колен, слышится мне.
- Господи! Прости за содеянное! Понял гнусность поступков, осознал вину.
В последние дни путины, когда «Робкий» выполнил и перевыполнил план добычи китов, капитан Обжиров в виде развлечения позволил сделать выстрел по киту каждому члену экипажа. Подражая Кургановичу, я стоял у пушки на широко расставленных ногах. К большому финвалу «Робкий» подошёл метров на тридцать. На пару секунд я задержал прицельную планку на туше кита, круглой и гладкой, и нажал спуск. Выстрел грохнул, кит занырнул, и линь пошёл в глубину. Крики одобрения, аплодисменты на мостике. И громче всех мой голос с бака:
- Ура! Я попал!
В начавшейся суматохе по обработке убитого мною кита не сразу заметили китёныша, вертящегося в кровавой пене возле громадной туши финвала. Её накачали воздухом, подобрали к борту. Это оказалась кормящая самка. Из больших шарообразных сосков китихи обильно текло желтоватое тягуче-густое молоко. Немым укором жестокости по кровавому следу за нами долго плыл её детёныш, обречённый погибнуть от голода. Перед тем, как мне выстрелить, пятиметровый малыш плыл с другой стороны рядом с матерью, скрытый её огромным туловищем. Я не видел его. С наступлением темноты несчастный китёнок затерялся в волнах. Сравнима ли гибель той китихи и её детёныша с подснежниками, сиротливо и печально белеющими в нефтяных лужах?
Но если зашла речь о китах, положа руку на сердце, продолжу свой рассказ об охоте на них. В данном случае, на кашалотов.
… Пятый месяц промысловой путины…
После сдачи четырёх финвалов, «Робкий» отвалил от слипа плавбазы и сквозь ночную мглу устремился на юго-восток, где в тридцати милях от «Славы» ещё с вечера китобоец «Зоркий» обнаружил многочисленное скопление кашалотов.
Полная луна выкатилась из-за облаков, поплыла в небе, освещая ровную поверхность моря, гладкую, как расплавленное серебро. Ярко горят звёзды. В тропических широтах они кажутся более крупными и низко висящими. Вдали, на лунной дорожке чернеет крошечный силуэт «Зоркого».
Неслышно является рассвет в спящем океане. Вишнёво-розовыми тонами драгоценного турмалина отливают кучевые облака на востоке. Пенный след от винта «Робкого» прямой линией прочерчивает неподвижное, как стекло, море. Но вот он обрывается, расходится мелкими волнами: китобоец сбавляет ход, и плавно покачиваясь после быстрого бега, останавливается совсем. Неожиданно тишина оглашается восторженным криком дозорного из «вороньего гнезда»:
- Слева по носу фонтан!
«Дынь-дынь-дынь-дынь-дынь…» - гремят колокола громкого боя: сигнал охоты. Дворняга Светка тоже суетится, заявляет о своём пробуждении громким лаем. Во время охоты собака вертится на палубе, и не раз волны окатывали её, угрожая смыть за борт. Судно вздрагивает, сотрясается всем корпусом и срывается с места неутомимым рысаком. Вмиг всё на судне приходит в движение. Топот ног, лай собаки, громкие голоса, бряцанье цепей и гарпунов, буханье подвесных блоков на фок-мачте, скрип тросов на барабане лебёдки: с первыми проблесками зари трудовой день китобоев начался. Общая суматоха напоминает обстановку на корабле, где поднятый по тревоге личный состав разбегается по боевым постам.
Одинокий кашалот, старый, обросший ракушками, покрытый рачками, огромный, как плавающая чёрная глыба,  мирно плыл, выпуская над собой облачко водяной пыли. Его могучие хвостовые лопасти без всяких усилий поднимались и опускались, не создавая завихрений в спокойной, зеленовато-серебристой воде, его обтекаемое тело, совершая волнообразные движения, словно парило в ней. Спереди кашалот схож с форштевнем подводной лодки, а голова составляет две трети туловища, отчего кит напоминает лягушачьего головастика.
Приглушённый расстоянием донёсся хлопок выстрела: «Зоркий» уже начал охоту. А «наш» могучий морской бродяга ушёл под воду. Куда он занырнул? Почуял шум винта и «дал хвоста» от опасности? Или тоже начал свою охоту на кальмаров? Ушёл в зелёную тень глубины, переходящую в фиолетовый сумрак, затем в чёрную тьму, где светятся рыбы и фантастического вида круглые, игольчатые, звездообразные моллюски. Быть может, пройдя сквозь толщу воды, неподвижной и мертвенно-холодной, кашалот хватает сейчас кальмара, сжимает его в пасти зубатой нижней челюстью? И там, во мраке, начинается битва гигантов? Длинными щупальцами, достигающими, порой, двадцать и более метров, кальмар обвивает голову кашалота, вгрызается ему в голову хищно изогнутым клювом, оставляя на коже рваные белые полосы – свидетельство смертельной схватки. Схватив добычу, кит устремляется наверх, где расправляется с хозяином мрачных глубин.
Удивительно приспособлен кашалот к ныряниям на километровую глубину, туда, где вечно царят мрак и холод. Там живут кальмары-исполины, с которыми один кашалот может вступить в единоборство.
Кашалот, воспетый в мифах и легендах как сказочное чудовище, легендарный Моби Дик из одноимённого романа Германа Мелвилла, один из загадочных и своеобразных морских млекопитающих, о которых слагались легенды ещё в античные времена. В них кашалот предстаёт перед нами как опаснейший и свирепейший обитатель океана. От него, от чудовища-кашалота спасает дочь эфиопского царя прекрасную Андромеду древнегреческий герой Персей.
Ни одно морское животное не порождает столько восхищения и страха. Полузверем, полубогом представлял себе Моби Дика капитан Ахав.
Какими храбрыми, бесстрашными должны были быть китобои, охотившиеся на кашалотов, потопивших немало ботов с людьми!
Этот кит и сегодня окутан покровом таинств. Как удаётся ему выдерживать колоссальное давление воды, погружаться столь глубоко и на длительное время? Кит не приемлет морскую воду – он обрёл загадочную для всех учёных способность превращать солёную воду в пресную. Киты живут, прислушиваясь к голосам сородичей, недоступным слуху человека. Они мигрируют из одних вод в другие, безошибочно ориентируясь в пространстве и во времени. Раскрыть эти тайны природы предстоит в будущем.
Раннее утро, тихое и спокойное, обещает славную охоту: помимо большого кашалота, которого гоняем мы, в разных местах моря, ограниченного круговым горизонтом, фонтанят стада китов.
Над поверхностью ещё дремлющего океана, залитого мягким светом встающего солнца, в голубовато-сиреневом небе висит лёгкая дымка. Изредка над поверхностью воды, рассыпаясь серебристыми искорками, мелькают летучие рыбы. Случается, выскакивая из воды вблизи судна, они падают на палубу, трепеща длинными узкими плавниками, судорожно бьются в руках счастливца, кому удалось первому схватить их. Мокрые бока рыб сияют радужным блеском, а спинки их отливают металлической синевой. Пойманных рыб китобои засушивают на сувениры.
Далеко не романтическое это занятие – охота на китов!
Скучная, однообразная работа по выполнению плана добычи мяса и жира. Известное изречение Юлия Цезаря: «Пришёл, увидел, победил!» капитан Обжиров переиначил на свой лад: «Увидел, догнал, убил!».
В тропиках жарища, духота. В северных широтах, в Антарктике холод, ветра с дождём. В редкие дни там тихая, ясная погода. Всё больше шторма, неуёмная качка. Завтраки, обеды, ужины часто всухомятку: бачки с супом, с компотом вылетают из квадратных углублений на электроплите. В такие непромысловые дни хмурыми, неразговорчивыми, вспыльчивыми становятся китобои. Молча, с унылым видом стоят вахту: на руле, у дизелей, в радиорубке, за штурманским столиком, в гребном электроотделении, в дозорной бочке на марсе. Что гнетёт их? О чём думают бородатые мужчины в сапогах из китовой кожи, в грубых штанах, подпоясанных широким ремнём, на котором висит нож? На шее каждого болтается брелок-амулет из кашалочьего зуба, а на переборке у койки приколота кнопками фотография любимой женщины, детей. Чем заняты их невесёлые мысли в часы вынужденного безделья? Невыполнением нормы добычи китов? Или тоской о родном доме? О лугах, пахнущих свежескошенной травой и полянах, пестреющих цветами, о грибном лесе и камышовом озере? Точит китобоя тоска по берегу. А придёт с путины домой и скоро заскучает по необъятным морским далям. Таков уж характер человека, которому уготована судьба бороздить океанские просторы. Море – его жизнь и призвание.
Чтобы не только выполнить, но и перевыполнить план по добыче китов так, как того требовали соцобязательства, принимаемые всеми трудовыми коллективами, и в их числе экипажами китобойных судов, нужно было в течение сезона доставлять к плавбазе не менее двух-трёх китов в день. В некоторые дни мы загарпунивали семь-восемь, а то и десять-двенадцать. А, бывало, за неделю-другую ни одного!
Но вот сегодня, кажется, денёк будет успешным. Погода – как на заказ! И китов тьма. Со всех океанов сплылись они сюда, что ли? Стада в десятки, сотни голов фонтанят вокруг. Бывалый китобой старпом Емельянов объясняет мне:
- Мы сейчас южнее Гавайских островов на триста миль. В здешних тёплых водах в это время года киты воспроизводят потомство.
Близость Гавайев подтверждают «Орионы» - тяжёлые американские самолёты-противолодочники. С тягучим рёвом низко пролетают над нами, но мы в нейтральных водах и нам дела нет до их наблюдений за нашей охотой.
Несмотря на непомерное количество китов, вспенивающих гладь моря на всей видимой глазу поверхности, мы продолжаем гонять одиночку-богодула, не примкнувшего ни к одному китовому стаду. В приморских портовых городах презренным словом «богодул» называют пожилых здоровых мужиков-выпивох, не имеющих жены и детей, нигде не работающих, не бритых, обросших, неопрятных, болтающихся без дела.  Вероятно, с ними сравнивают и блуждающих по океанам китов-отшельников. Китобои говорят, что киты живут лет сто. Сколько лет нашему  богодулу - поди, спроси у него! Но что старый и хитрый, как умудрённая долгой жизнью ворона, это точно. От многих гарпунов ушёл, наверно, этот древний самец-скиталец морей, не подпускающий на выстрел. Уже несколько часов мы не даём ему покоя, в то время как «Зоркий» уже несколько раз бахнул из пушки.
- Павел Иванович! Может, бросим этого дедушку к чертям собачьим? Вон сколько их вокруг! Мы бы уже давно несколько штук взяли…, - вслух выразил сомнение старпом. – Время только теряем. Богодул это… Учёный…
Обжиров непреклонен. Щурясь и попыхивая сигаретой, не отрывает глаз от чёрной спины кашалота, тёмной тенью скользившей у поверхности воды. Казалось, ещё немного и мы подойдём к нему на выстрел. Но опять нам не достаёт каких-то полсотни метров: взмах широких лопастей хвоста и кит исчезает в глубине.  Молчит на баке у пушки и Курганович, не даёт команды повернуть на других китов. Что выражают амбиции приятелей, не одну путину проплававших вместе? Внутреннюю злость, упорство, задетое самолюбие, азарт охотников? Оба они опытные китобои, хорошо понимают море и друг друга. В каждом из них в соперничестве с изворотливым китом сейчас проснулся гордый, самонадеянный, властный и честолюбивый Ахав – герой всё того же романа Германа Мелвилла. Они не могли и не желали уступать, отказаться от дальнейшего преследования.
Охотиться на неповоротливых кашалотов легче, чем на проворных и быстрых синих китов, но зато они очень чутки: «наш» кит, едва заслышав шум винта, тотчас, задрав хвост, скрывается под водой. Застопорив ход, «Робкий» тихо скользит, разрезая острым носом зелёную волну. Все застыли на своих местах. Давно снят чехол с заряженной пушки. Не отходит от неё Курганович. Крутится у ног его Светка, но гарпунёр не отгоняет собаку. Встречная волна, ударяясь о нос судна, осыпает брызгами и гарпунёра, и собаку. Светка отряхивается, а Курганович, увлечённый погоней, не утирает мокрое лицо, не отрывает глаз от прицельной планки. Вдруг почти у самого форштевня  с шумным сипением взметнулся фонтан. Кашалот наполовину выскакивает из воды, на секунду зависает на фоне сине-зелёной глади, и с оглущительным шумом, подняв тучу сверкающих брызг, обрушивается в море. И моментально прогремел выстрел. В облаке сизого порохового дыма пушка, гарпунёр и лающая собака.
- Эх! – враз вырвалось у всех, кто стоял на мостике. Хитрый кит вынырнул так близко, что угол наклона пушки не позволял опустить ствол ниже. Однако, нервы Кургановича сдали, он поторопился, взял прицел выше. Стокилограммовый гарпун, разматывая линь, ударил кита по корявой спине, отрикошетил и полетел ввысь на длину линя, дёрнулся и бумерангом пошёл назад.
- Ложись! – истошно заорали все, падая, кто где стоял, под защиту ограждения ходового мостика. Через пару секунд сработал детонатор, и рванула граната. Толстые куски чугуна с дребезжащим воем пронеслись над нами, пошлёпались в воду далеко за кормой. Там же упал и гарпун с линём.
- На войне как на войне! – пошутил кто-то. Происшествие никого не смутило: разрыв гранаты гарпуна, пролетевшего мимо цели, удары осколков по стальным бортам судна – явление не редкое в китобойной практике. Пушка заряжена новым гарпуном. Пока выбирался правый линь, левый уже подвязан, готов к выстрелу.
- Ну, теперь этот хитрец получил по хребтине, к нему не подойти будет, - выражая общее нетерпение, раздражённо сказал старпом.
Кашалот всплыл неподалёку, мощно фонтаня.
- Он играет с нами в кошки-мышки, - переводя рукоятку машинного телеграфа на «Самый малый!», - не обратив внимание на слова старшего помощника, буркнул капитан. – Этот умник откровенно издевается над нами. За пацанов держит нас. Ладно, посмотрим кто кого… Главное, создать одесский шум, похожий на базар…
Капитан и гарпунёр словно сговорились не прекращать охоту на «умного» кита. Кашалот чёрной горой всплывал метрах в ста то с левого борта, то с правого, то вдруг появлялся позади нас, шумно выдыхал фонтан и погружался. Временами казалось, что не мы его гоняем, а он заставляет нас крутиться, изматывает наши силы, испытывает терпение.  Выходил почти рядом, но пока гарпунёр под крики с мостика: «Миша, бей на вскидку!» разворачивал пушку, «умник давал хвоста». Курганович дважды выстрелил по скользившей в воде чёрной спине кита, но оба раза промахнулся. Ему изменило самообладание и не хватило выдержки. Его раздражала неторопливость своего помощника, перезарязавшего пушку, и после каждого промаха Курганович был готов схватить гарпун и шарахнуть им по пушке.
Настырное стремление убить старого кашалота ни к чему не привело: в последний раз он всплыл на большом расстоянии. Постепенно удаляясь, «умный» кашалот-дедушка скрылся в лучах вечернего солнца, подкрашенный малиновым закатом. Курганович, ни на кого не глядя, и придерживаясь за поручни переходного мостика, прошагал в свою каюту. Светка, виляя хвостом, прыгала перед ним.
- Всё! Море на замок! Дым в трубу, дрова – в исходное! Останемся здесь до утра… Лечь в дрейф! – приказал капитан Обжиров, уходя с мостика. Быть может, он не терял надежду отыскать завтра упрямого кита…
 «Зоркий» в этот день добыл четырнадцать кашалотов. Подошедшие позже «Гневный» и «Властный» - по девять. «Звёздный» и «Зовущий» взяли по семь китов. Остальные китобойцы тоже – кто два, кто три. Мы – ни одного. 
Можно было представить изумление руководства флотилии, когда, капитан, сославшись на неисправность руля, который лишь к вечеру «починили», доложил о нулевом результате дневной охоты. И это при отличной погоде, при огромном скоплении китов! «Робкий» он и есть «Робкий»! – сказали на плавбазе.
К ночи небо стало мглистым и непроницаемо тёмным.  Разыгрался шторм.
Ураганный ветер гнал огромные волны, срывал с них пенные верхушки, набрасывался на судно страшными, неукротимыми порывами, швырял брызги в лицо рулевому. Удары днища о воду сотрясали всё судно. Гигантские волны то поднимали его, то отхлынув, швыряли в раскрывшуюся бездну.
Повисая на вершине вала, китобоец резко кренится, падает в провал между водяными холмами.
Грохот падающего с полки незакреплённого по забывчивости радиоприёмника, звон разбиваемой стеклянной банки с болгарским вишнёвым компотом, стук пепельницы о края стола.
В такт качке раскачивается занавеска.
Прерывисто-попеременно жужжит  в корме рулевое устройство: «жжжж…» - перо влево, «жжжж…» - вправо.
На мостике, в бледном свете топового огня, закутавшись в плащ,  одиноким призраком маячит у руля  Федя Филинов, стараясь удержать «Робкого» носом к волне. 
Я знаю, что сейчас Федя, глядя на бушующий во мраке океан,  отпускает тираду крепких морских слов, разъедающих моряку душу, если он будет держать их при себе, а  злость разрывает её, рвётся наружу.
Могу даже поспорить на банку компота, что  не ошибусь, если скажу, что смысл его ругани сводится к тому, что был славный день,  предоставлялась возможность хорошо заработать.
Но этот чёртов кит!
Дался он капитану и гарпунёру! Сколько было кругом других, покладистых, непуганых…
И ещё этот проклятый шторм! Где их завтра найдёшь в такой кутерьме?!
И ещё я знаю, что, наругавшись, Федя запоёт свою любимую:
Пусть волны бушуют и ветер кружит,
И пенный вздымается вал,
Моряк не тужи и упорно держи
Железной рукою штурвал.
Привязавшись ремнём к койке, засунув между собой и переборкой подушку, чтобы не перекатываться с боку на бок, я с нарастающим беспокойством прислушивался к завыванию бешеного ветра в вантах, заглушающего уханье волн, перекатывающихся через низкую носовую палубу.
Ураган не утихал, и сморённый монотонно-ухающим гулом моря за стальной переборкой, отделяющей меня от бесноватой стихии и мрака глубин, я впал в глубокий и беспробудный сон.

       Кораблекрушение.

Сумерки становятся всё темнее и темнее. Не то поздний вечер… Не то предрассветная ночь… Свистящий ветер раскачивает вершины деревьев. Косматые тени мечутся вокруг меня, придавленного непонятной тяжестью. Хочется встать – не встанешь. Хочешь пошевелить рукой или ногой – не пошевелишь. Что-то давит на грудь. Грязь и холод кругом. И мрак. Ледяными струями льёт дождь. И крутящийся смерч порывисто силится оторвать меня от вязкой болотной тины, утащить в непроглядную чернь. Я противлюсь, внутренне напрягаюсь, но неумолимо сползаю вниз к неровному краю глинистого обрыва. Ещё немного и провалюсь в бездонную яму, откуда слышны дикие визги, хрюканье и завыванье. Какой-то плешивый мужичок прыгает возле меня, трясёт козлиной бородкой и хохочет.
- Помоги! – кричу. – Дай руку… Я не удержусь и провалюсь в пропасть… Разве не видишь? Ну, прошу тебя!
В ответ придурковатый мужичонка заржал жеребёнком в приступе необузданной радости. Потрёпанный френчик на нём, галифе рваные  и сапоги стоптанные. Небритое худощавое лицо, бородёнка козлиная, очки над хитро бегающими глазками… Кого–то он мне напоминает… Силюсь вспомнить… Вот ещё один лысенький, тоже с бородкой клинышком, из-под кепочки рожки торчат, приплясывает рядом… И уже целая свора безумцев вокруг меня. Что им надо?! Ведь все они умерли! Покойники давно. И этот генерал с оторванным погоном. И какой-то лысый депутат Госдумы, я его по телевизору видел, в телогреечке скачет, из рукавов вата торчит. Губернатор покойный, то ли магаданский, то ли тверской,  в шерсти весь. Другие тоже кто в чём. Магнат нефтяный, всё в политику лез, в валенках дырявых и в кальсонах бегает, когтистыми лапами их поддерживает, чтобы не спадывали. Хихикают, кривляются, зубы скалят, волосатыми руками на меня показывают:
- Вот он! Вот он утопленник! Он желал, чтобы мы задрали его, чтобы с квасом съели! Мы здесь! Ха-ха-ха! Готовы выполнить просьбу… - орали одни.
- Он ещё не отдал Богу душу, и она ещё не на Его весах, - кричали другие.
- Да куда денется?! Грешник он! К нам, к чертям пошлют… То-то потешимся!
Бесноватые твари лаяли, блеяли, ржали, хрюкали, блеяли, мычали, кудахтали, гоготали, даже по-индюшачьи клёхтали, но, к своему удивлению, я хорошо понимал их скотский язык. Гадостные, отвратительные вурдалаки, похожие на гуманоидов существа носились вокруг меня, и я к неописуемому ужасу увидел, что и не носы у них, а свинячьи рыла, и на лохматых ногах вовсе не сапоги, не калоши,  не валенки, а копыта. И ещё много уродливых не то человечков, не то зверушек каких-то откуда ни возьмись обступили меня в дикой пляске. И уже трещат ветки куста, за которые я ухватился, и корни его обнажились под тяжестью моей. Совсем, совсем близко исходящая сизым дымком смрадящая яма, и сейчас, сейчас оборвутся ветки, и я свалюсь в пропасть. Отвратительные создания кошмарного сна или бредового видения носились передо мной,   трясли страшными мордами, размахивали коровьими хвостами, вертели поросячьими хвостиками.
- Свят! Свят! Свят! Згинь нечистая сила! – закричал я и в порыве страха трижды перекрестился…
Необузданный ветер стих. Розовый рассвет озарил светло-голубое небесное поле, по которому курчавыми барашками бежали лёгкие белые облачка, и золотые лучи восходящего солнца струились искрящимся потоком.
Я очнулся, обласканный теплотой необыкновенно приятного утра и ощутил необъяснимую лёгкость и неосязаемость тела, словно парящего во времени и пространстве. Такое чувство, что и нет меня вовсе. И всё вижу я, тенью пролетая над рекой, над лесом. Вон плот мой, забитый в плавни, лодка одна сдутая… Рюкзаки плавают в ней… Рядом тополь толстый, корявый… Котелок возле него полоскается в воде. Вижу болотистый плёс, украшенный камышовыми шишками, за ним поросль тонкого ивняка и полоска берега. Мужик совершенно голый валяется на гладком мокром песке… Умер? А может пьяный… Или просто спит… На его ноги неслышно накатываются маленькие тёплые волны, омывают бережно и нежно: так мать купает в ванночке младенца. И приятно мужику. Он глаза открыл, смотрит на мир  удивлённо-растерянно… Белый лебедь кружит, плавно крылами  машет. Вот снизился, стал невидимым за стеной камыша, отделявшего болото от реки. Кажется, сегодня я его уже видел. Вдруг начинаю понимать, что этот мужик я и есть. Но почему вижу себя как будто со стороны? Странно… И почему я здесь? Где плот? Ах, да… Он там, за тополем. Откуда знаю? Никогда не был там… И это место мне тоже не знакомо. Не проплывал я здесь. Ничего не пойму… Однако, надо возвращаться к плоту. Не к тому ли тополю, что возвышается на дальнем мысу? Далековато до него… Ну и сон дурацкий приснился… Черти, лешие… Как это я спал? Голый на мокром песке?!
Меня как током стукнуло:
- Бог Ты мой! Да ведь я чуть не утонул! - вскочил я с песчаной отмели, намытой рекой.
Вмиг всё вспомнил. И то, как плыл и, млея от жары, разделся.   Вместе с брюками снял ремень и пристёгнутые к нему для страховки собачьи поводки. В тот момент белый лебедь низко кружил надо мною. Трижды широкими кругами облетел с трубно-серебряным криком. «Какой кадр! Пролетающий вблизи лебедь! Редкий снимок!». Я кинулся за фотоаппаратом, но поздно сообразил и прозевал момент: лебедь, величаво взмахивая крыльями, улетел. Помню, ругал себя за оплошность: «Чтоб черти меня забрали! Не приготовил фотоаппарат заранее. Чтоб они меня с квасом съели!». Потом взял котелок и наклонился зачерпнуть воды. Я ещё не успел снять крышку, как раздутая от жары лодка неожиданно бахнула, лопнула по шву. Я качнулся, не удержался и полетел в воду, перепуганно замолотил руками, пытаясь догнать быстро уплывающий плот, всё отставал от него, и когда понял, что напрасно трачу силы, чуть было не захлебнулся со страху. Пловец я никудышный, хотя и моряком был. Кинулся плыть к берегу, но течение тащило мимо, и я порядочно нахлебался воды. Красные круги поплыли перед глазами, я отчаянно бился за жизнь. Кричать на помощь? Здесь никого нет. К Богу в припадке страха взывал. Вдыхая глоток воздуха, успевал не то крикнуть, не то подумать: «Господи, не оставь меня! Господи, помоги мне! Господи, спаси меня!».
У камышового плёса река сделала изгиб, меня выкатило на песок, где я и лишился чувств. То ли от переутомления, то ли от пережитого стресса. И вот почему я стою здесь нагим: трусы потерял во время кораблекрушения. Смыла их с меня быстрая вода…
По кромке берега, заваленного влажным плавником, шлёпая босыми ногами по тёплому илу, я с воплями отчаяния побежал к высокому тополю, желтеющему сухой вершиной, обломанной ветром. «Где плот? Куда унесло его? Что с ним? Там все мои вещи, без них я пропаду. На мне ничего нет... А если я не найду плот? Что будет со мной? У меня нет ни спичек, ни ножа, ни одежды…».
Так, всхлипывая, бежал я к тополю, надеясь найти там уплывший от меня плот. «Но  ведь я видел его там, видел… И котелок… А одна лодка сдутая… Ничего не пойму… Как я мог видеть плот? Меня же выкинула река раньше…».
Я заметил ещё издали мачту плота. Флажок на ней лениво шевелился от лёгкого ветерка. Никогда бы не подумал, что только один вид его способен всколыхнуть во мне столько радостных чувств. Я уже не бежал, а длинными прыжками мчался к тополю. Забившись в подмытые водой корни, плавал котелок. Чуть дальше, скособочившись на левый борт, стоял застрявший на мелководье плот. В левой затопленной лодке мокли рюкзаки. На мачте обыденно висел планшет с картами и дневником. Как будто ничего особенного и не случилось.
Если бы меня кто-нибудь видел со стороны, то сравнил бы с папуасом, спрыгнувшим с кокосовой пальмы: так визгами восторга и дикими прыжками выражал я свою неописуемую радость. Но, опомнившись, я упал коленями на песок и воздел руки к необычайно голубому небу с плывущему по нему молочно-белыми облаками.
Тёплые лучи ослепительного солнца струились ко мне.
- Какой чудесный день! О, Боже! Ты бое си Бог милости, и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, со Отцом и Святым Духом во век. И многими чудесными избавлениями своими от гибели верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рождённаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога… ради нашего спасения сшедшего с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы…
Прочитав эти слова благодарения, вспомнил я, что сегодня 15 июля, а значит, церковный праздник Положение ризы Пресвятой Богородицы. Святой образ Её, явившийся мне в реанимационной палате, стоит в глазах: вот Она сделала шаг вперёд, развела руки передо мной, вот отступила назад, опуская руки.
- Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословена Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего… Благодарю Тя безмерно, Пресвятая Богородица! Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице; Ты нам помози, на Тебе надеемся…
Белый лебедь сделал круг надо мной. Гнездо у него где-то здесь на плёсе. Вот протрубил призывно, скрылся за прибрежными кустами. А может, это он, Божий посланник и друг мой верный, Ангел-хранитель? В образе белого лебедя явился мне, успокоил волшебными звуками серебряной флейты, вернулся к делам своим небесным?
- Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости, елика согреших во днешний день. Ныне благодарною мыслию, благодарным же сердцем поклоняюся и величаю, и славословлю Тебя.
В несчастном случае падения в реку, едва не стоившем мне жизни, я искал и не мог найти объяснения странным видениям себя и плота со стороны. Рассудок был на грани помешательства, и чтобы окончательно не сойти с ума, я решил не ломать больше голову над тем, что непонятно, а заняться делом.
- Разве не ясно – то было провидение Господне. Я жив, здоров, вещи целы… И хватит изображать из себя Адама, - пришёл я к заключению всему случившемуся, ощутив новый прилив сил и желания продолжить плавание в неведомое Никуда.
С этими словами я отыскал среди намокших вещей сменную пару белья: трусы и футболку, натянул брюки и подпоясался, мысленно убедив себя не отцепляться на плоту от страховочных поводков. Подобрал возле тополя котелок. Выволок на песок плот и осмотрел лопнувшую лодку. Шов разошёлся сантиметров на тридцать. «Склеить! Прошить капроновыми нитками», - решил я, ругая себя за допущенную оплошность. Знал, что в жару баллоны раздуваются, лопнуть могут, так нет же! Поленился вовремя стравить лишний воздух, мучайся теперь. Растяпа!
Починить лодку не удалось. К великому моему огорчению в сумке с запасными частями к лодке я нашёл банку с резиновым клеем пустой. Крышка давно открылась, клей вытек и засох. Ничего другого не оставалось, как отбросить настил, отцепить исправную лодку, перегрузить в неё вещи и плыть по реке менее комфортно, чем прежде.
Прощай, плот-катамаран «Дик»! Оправдывая имя моего незабываемого друга-бультерьера, ты верно пронёс меня по обским волнам почти две тысячи километров, был надёжной и твёрдой опорой все эти дни. Стоп! Сегодня ровно два месяца плавания. Надолго останется в памяти сегодняшнее кошмарное происшествие со счастливым избавлением от явной гибели. Я бедный, несчастный Робинзон, сижу на обломках корабля, но не нужно унывать и опускать руки. Я взял тетрадь, карандаш, и сделал следующую запись:
«15 июля. 16.10. Воскресенье. Праздник Положения ризы Пресвятой Богородицы. Потерпел кораблекрушение. Остался с одной лодкой. Нет больше просторного плота. Река утащила из затопленной лодки гидрокостюм, пуховик, одеяло, подушку, прорезиненный плащ и спасательный жилет. Нет клея на случай ремонта оставшейся лодки – случись прокол или порыв, дело будет дрянь.
Но я цел. У меня есть лодка, спички, посуда, продукты, радиоприёмник, топор, часы, бинокль, палатка, рыболовная сеть и другие вещи. К счастью, дневниковые тетради висели на мачте в планшете и не замокли».
На карте я нашёл приблизительное место своего чудесного спасения после  кораблекрушения – километрах в тридцати ниже по течению от Сургута. Я так и пометил его в дневнике: Берег Чудесного Спасения.
С грустью в последний раз я присел на дощатый настил – всё, что осталось от плота-катамарана. Отстегнул от него собачьи поводки, сдёрнул с мачты маленький российский флажок. Ножом вырезал из негодной лодки прямоугольный кусок прорезиненной ткани с надписью «Дик». Бросить его тлеть здесь означало для меня то же самое, что оставить на одиноком берегу и самого Дика – моего бывшего верного друга-бультерьера. Кажется, я обещал сказать о нём несколько добрых слов: он их заслужил. И вот этот день настал…
Ему было год или полтора, когда Ира привела его к нам домой. Дочь училась в восьмом классе, была заядлая собачатница, согласная собрать в городе всех бездомных дворняг, породистых, но беспризорных лабрадоров, догов, ротвейлеров, пуделей, колли, доберманов и прочих «шариков», «полканов», «джульбарсов». До этого у нас жил найдёныш русский спаниэль Рэм, погибший под колёсами автомобиля. Его сменил Бой - щенок такой же породы, купленный за шестьсот рублей, выросший до взрослого кобеля, хитрый, сообразительный, но доверчивый. Его поймали и сожрали  пьяницы-бомжи. Ещё был шар-пей Чак – умница, серьёзный охранник, игривый домашний забияка. Во время прогулки понюхал падшую птицу, заразился чумкой и спасти его не удалось. Мы всей семьёй долго оплакивали гибель наших питомцев, ранившую душу и сердце.
- Никаких больше собак! – категорично заявил я.
Но она привела Дика. Лобатого, скуломордого, неказистого, низкорослого, но крепко сбитого, с упругими мышцами бультерьера. Он выжидательно стоял передо мной, не шевелясь и не моргая: короткошёрстный, тигрового окраса, с белым галстучком на груди и розовым тупорылым носом. Остроугольные уши и короткий хвост торчком.
- Папа, смотри какой красавчик! Он будет у нас жить, - заявила Ирина.
- Фу, - скривился я. – На крокодила похож.
- Нет, на свинью, - возразила жена.
- На крысу, - выразил своё мнение о собаке сын Виталий.
О вкусах не спорят. Неграм Африки симпатягами кажутся аллигаторы. Для индусов – кобры красавицы. Тайландцы обожают макак, а на Камчатке и ворона за павлина сходит.
Человека любят за достоинства, ненавидят за пороки.
Животных любят за то, что они такие есть. Так заботливые хозяева любят хомячка, черепашку, попугайчика, белку в клетке, тритона в аквариуме, ящерицу в террариуме, слона в зоопарке или  скорпиона в коробочке.
О собаках разговор особый. О них, как о людях можно говорить много и долго. Как и люди, они бывают умные и дурные, добрые и злые, смелые и трусливые, отважные и подленькие, верные и готовые предать за кусок колбасы.
Всеми качествами, названными мною первыми, был наделён Дик. Я полюбил его сразу. Дочь недолго водилась с ним. Скоро она увлеклась конным спортом и всё свободное время проводила на ипподроме, поручив Дика мне.
Бультерьер сродни необыкновенному творению искусства. Одни хвалят, другие презрительно корчат гримасы. Равнодушных в оценке нет.
- Какая милая собачка! Красавчик! Можно погладить?
- Конечно. Не бойтесь, он бесконечно добр и ласков ко всем, - отвечаю.
- До чего отвратительная, уродливая псина! Людоед! Почему без намордника его водите? Эти собаки запрещены к содержанию, - разоряется какая-то истеричка.
- Вы на себя когда в последний раз в зеркало смотрели? Собака вам ничего плохого не сделала, а вы её всю обкусали. За что? – не сдерживаю и я своих эмоций.
- Глянь, братан, какого бойца мужик ведёт, - показывает бритоголовому ублюдку, швырнувшему из «Лэнд-крузера» пивную бутылку, его такой же развязный приятель – лысый выродок, харкнувший  из «Хаммера» на чистый асфальт окурок.
- Слышь, мужик, давай твоего дуболома столкнём с моим ротвейлером. Даю сто баксов.
- Я же не обзываю твою машину шушлайкой, - отвечаю мордовороту. – Давай столкнём тебя с братаном. Сто рублей дам, - смеюсь я.
- Ты чё, мужик, в натуре, буреешь? Я реально… Триста баксов даю!
- Мой бультерьер в боях не участвует…
- А чё он у тебя охранник? Рожа у него страшная.
- Нет, это я охраняю его от людей. А насчёт рожи, так твоя пострашнее…
- А чё он может?
- Ест, пьёт, гуляет… Плавать любит, с ребятишками играть…
- Ну, и зачем такая собака?
- А ты зачем живёшь? От тебя только вред и мусор. Бычок вон бросил, наплевал… Между прочим, здесь подмели недавно. А мой Дик добрый. От него душе польза, а  вреда никакого.
Такими диалогами я обменивался почти ежедневно все одиннадцать лет короткой собачьей жизни Дика, заступаясь за него перед злыми людьми. Да, он рычал, но только на собак выше его ростом и агрессивно настроенных к нему. Отчаянно и отважно бросался в уличную драку с овчарками и боксёрами. И не было ему равных в такой битве. Он никогда не отступал.
Приехали мы с ним однажды в Тогучин к моим родителям. Дик во дворе гулял. Я и отец на завалинке сидели, разговаривали о том, о сём. Смотрим: козёл Кузя идёт. Рогатый, бородатый, лохматый, как чёрт. Мать его для пуха держала. Начешет с Кузи пуха,  клубок пряжи напрядёт, нам варежки вяжет. Увидел Кузя Дика, рога к земле, боевую позу принял. Дик тоже в стойку -  хвост стрючком, молча стоит, не шелохнётся, внимательно за противником наблюдает. Козла, надо полагать, за большую собаку принял. Вдруг тот рванулся вперёд да ка-ак поддаст Дика рогами! Буль метров на десять колбасой покатился. Козёл опять в позу. Дик поднялся, башка гудит, ничего не поймёт, чем его так отоварили. На козла молча уставился.  Стоят, друг на друга глядят. Нервы у Кузи сдали: ломанулся бежать! Нет бы ещё поддать Дику разок, а он через огород на зады помчался. Ну, тут бесполезно кричать: «Фу! Нельзя! Дик! Фу!». Догнал козла, в бочину ему вцепился. Кузя скачет, Дик на нём висит. Отец кричит:
- Убери собаку! Он мне сейчас козла задерёт!
Ничего, жив Кузя остался. А у Дика глаза от радости блестят. Ещё бы! Не каждый день фартит на таком чудище прокатиться!
Обнявшись для тепла, я ночевал с ним в палатке. Ел и пил у костра из одной чашки. Мы научились понимать друг друга. Я глубоко убеждён, что Дик понимал значение многих слов. Меняя интонации голоса, я говорил ему одну и ту же фразу, и он подчинялся тому, что я требовал от него. Я не менял интонации, но говорил противоположные по смыслу предложения, и он тоже выполнял их. Например:
- Чего лежишь? Пора собираться… Мы на дачу едем…
Он встаёт, потягивается, зевает, идёт к двери.
На другой день в том же тоне говорю:
- Дома остаёшься… Не могу взять тебя с собой. Мы на дачу не едем…
Он глядит на меня, не поднимая головы, вздыхает. Да так, что я сдаюсь.
- Ладно, - говорю, чего уж там… Как-нибудь доедем вместе. Собирайся.
Он вскакивает, с шумом отряхивается, подставляет голову под ошейник.
В другой раз говорю ему:
- Погоди, пока остынет… Суп горячий ещё…
Он лежит, терпеливо ждёт. Я хожу по комнатам, занимаюсь своими делами, как бы между прочим замечаю:
- Остыла чашка… Иди ешь…
Он встаёт. По полу когтями цок-цок, и уже у чашки. Лакает безобразно. Пасть широкая, чавкает, еда выпадывает изо рта. Я не сержусь. Прибираю за ним. Ведь я люблю его. Так за ребёнком ухаживает мать.
Забавный был пёс. Ласковый, добрый, исключительно безобидный к людям, которых устрашал его крокодило-подобный вид. Ну, так ведь и Квазимодо был страшен обликом, но добр душой. Он спал обычно на своём коврике, а иногда у двери, и пришедший, совершенно чужой человек, мог перешагнуть через него, или даже отодвинуть ногой: Дик как храпел так и дальше будет храпеть, сопя и поскуливая во сне. Пришла в наш дом работница домоуправления собак по квартирам переписывать, чтобы их владельцев налогом обложить. Позвонила нам.
- Вот если у вас нет собаки, так это сразу видать… А то некоторые прячут… А разве собаку скроешь? То загавкает, то в ванной царапается…
Она ушла, а жена Людмила вошла в комнату, где сладко дрыхнул Дик, и со смехом несколько раз поддала его ногой:
- Лодырь! Лежебока! Засоня! Посторонний человек явился, а ему и дела нет!
Как-то мы с ним ночевали в глухом лесу, зарывшись в кучу сухой травы. Глубокой ночью я продрог, выбрался из палатки, и подбросив хвороста в затухающий костёр, сел ближе к огню, чтобы согреться. Вдруг в кустах раздался треск и стал приближаться ко мне. Я в испуге схватился за топор: не иначе лось или медведь прёт на меня! Но из кромешной тьмы в свете костра появился лохматый человек, тащивший за собой сухое дерево.
Бросил дровину, бесцеремонно присел рядом.
- Я со своими дровами… Чаёк есть?
Спросонья у меня не было желания говорить с незнакомцем.
- Нет, - грубо ответил я ему. - По такой темноте по лесу ходишь…
- Я ночью по лесу не хожу… Я по нему бегаю…
С этими словами странный пришелец вскочил и со всех ног пустился бежать в кромешную тьму, где полно ям, пней, кочек, острых сучьев, корявых стволов, корневищ и других препятствий, на которые легко налететь, сломать шею, попросту убиться. Но человек убежал, и шорох  от его ног быстро стих. Что это было за чудо в перьях, я так и не понял и отправился спать. А что же Дик? Закопался в траву и преспокойно посапывал там. Но сон его чуток. Знал, мерзавец, что не собака подбежала к костру, а человек, и не беспокоился. Он от собак защищал меня, а не от людей, не видя в них опасности. Простота! Я же, наоборот, от людей его спасал.
Осенью, перед моим отъездом во Владивосток за справкой о морском стаже работы в китобойном флоте, Дик тяжко заболел. Пожелтел весь, отказался напрочь от еды и питья, превратился в доходягу: кожа да кости. Разумеется, я с первыми признаками болезни отвёз его в ветлечебницу города Бердска. Главный врач этой шараш-конторы – широкозадая толстуха с глазами, заплывшими жиром, мельком глянула на Дика, поставила диагноз:
- Желтуха у него!
Рецептов кучу надавала. Я в аптеки. Лекарства все человеческие, цены на них бешеные. Изрядно я потратился. Хорошо – отпускные деньги получил, было за что набрать целый пакет коробок, шприцов, упаковок. Снова к ней явился с собакой. Она лекарства забрала, Дика на стол под капельницу уложила.
Недели две по четыре часа каждый день просидел я в слезах над почти бездыханной собакой. Так только над больным ребёнком страдают.
Пока сидел, поправляя иглу в вене на лапе и следя за флаконом с глюкозой, насмотрелся всякого. Целыми днями к врачихе вели овец, коз, собак, несли визжащих поросят, кур, кошек, птиц. Квитанцию врачиха заполнит на случай проверки ревизорами, на стол положит. Другую напишет, а первую порвёт и в мусорку, как вроде и не было посетителя с больным животным! И несколько раз в день в каморку зайдёт, из оттопыренных карманов халата деньги жменями вынимает, в хозяйственную сумку пихает. Опростает карманы и опять халтуру бить, чужими лекарствами уколы делать, таблетки давать, карманы халата набивать. Сунет таблетку из чужой коробки – плати пациент! Посмотрит на животное – плати! И вот уже оттопыриваются карманы халата от денег, опять надо их опорожнять. Я сбоку сижу, вижу, как в зеркале каморки отражается «золотое дно» Бердской ветлечебницы. А тут ещё черномазые дельцы мясо привезли. Справка им нужна, чтобы на базаре торговать. А мясо откуда? Может, ворованное, может, корова больной была… Пошептались с врачихой, денежку ей сунули, справочку получили. Браконьеры рыбу копчёную привезли. Может, описторхами заражена. Но для того и шепчутся с ветврачом. Дали деньги, справку взяли. Нормальная рыба! Кушайте, люди!
Совсем подыхал Дик. Чуть теплилась жизнь в нём. Всё новые лекарства велела покупать врачиха, понявшая, что я не буду скупиться на них. Но Дику не становилось лучше. Он угасал с каждым часом.
Потеряв надежду на его выздоровление, окропляя слезами  его жалкую скрюченную фигурку, я с мольбой прошептал:
- Господи! Если Ты есть, спаси мою собаку! Ничего у Тебя не прошу для себя – ни денег, ни благ, ни здоровья. Спаси Дика, прошу Тебя!
У выхода из ветлечебницы встретилась мне миловидная девушка.
- Плох он совсем… Давно здесь лечитесь? – спросила сочувственно.
- Две недели…
- Он у вас издохнет скоро… Идите, пока не поздно, на проходную геологической экспедиции. Там в будке охранник сидит. Говорят, он врач, а в охране лишь подрабатывает… Пьёт водку, но собак лечит хорошо.
Я что-то хотел спросить у неё, но девушка уже ушла.
Сгрёб я Дика в охапку и потащился по указанному адресу.
Мужчина в дупель пьяный кинул на Дика удивлённо-осоловелый взгляд, на меня непонимающе уставился:
- Ты что… т-так … д-долго его не лечил? Ик…
- Каждый день в ветлечебницу ношу… Уже две недели.
- Ик… Странно… П-почему тогда до сих п-пор не издох?
- Но его лечили там… Капельницы ставили…
- Хм… И чем же его там лечили?
Я вывалил на стол содержимое пакета с почти пустыми коробками.
Охранник взял одну, с ампулами, прочитал и со словами: «От этого он должен был сразу подохнуть», отшвырнул в сторону. Взял другую, с таблетками:
- От этого ему должно быть только хуже…
Взял упаковку с порошками. Повертел в руках.
- Ну, это не так, ни сяк…
И перекидав подобным образом все лекарства, не нашёл ничего подходящего.
- Крепко тебя… вас… в ветлечебнице подоили… Надули, проще, говоря… У собаки пироплазмоз… Клещ укусил… Ик… У меня лечиться будешь…те?
- А дорого? – спросил я, уже не располагая на лекарства прежними деньгами.
Пьяный охранник назвал смехотворную сумму.
- Да, конечно…
Он раскрыл походный чемоданчик, достал пузырёк с азидином, заправил шприц и, покачиваясь, всадил иглу в заднюю ляжку Дика. Тот даже не шелохнулся.
- Купишь… те ещё три-четыре флакончика у м-моей студентки… Вот её телефон… Ик… Она вам на дому п-проколет собаку… Ик… В  ветлечебнице ему печень посадили… Сегодня к чашке поползёт, но только бульон, кефир с мёдом… Извини… те… Д-добавь немного, на поллитровку не хватает… Ик…
Охранник оказался доктором наук из сельхозакадемии. Позже, как ведущий специалист, уехал на Алтай лечить скот от сибирской язвы. Приходила симпатичная студентка, сделала Дику несколько уколов. Он посвежел, аппетитно ел.
Я уехал во Владивосток, а когда вернулся, не узнал собаку: у дверей меня встретил крепко сбитый бультерьер с мощным, как прежде, торсом, лизнул в руку.
- Дик, ты ли это, малыш?
Я надевал на него ошейник с бляшками и поводком, который нюхаю сейчас – он ещё сохранил знакомый запах, а Дик нетерпеливо вертел коротким хвостом.
- Гулять? Соскучился? Ну, пойдём, малыш.
Он так двиганул меня в проходе, что я шарахнулся об косяк: ничего себе больной! Потащил за собой по лестнице, что я еле поспевал за ним.
Господи! Как не поверить после всего в Силу Твою Небесную?! И кто, как не посланница Божия  была та светловолосая девушка, указавшая путь к исцелению?
Дик умер 31 марта с поседевшей мордой и почти ослепший. Пусто стало в моей душе, словно вырвали что-то из неё. Я долго сидел над ним на даче. Ярко и жарко светило апрельское солнце. Я не мог решиться набросить на него покрывало. Вот сейчас заверну его и никогда, никогда больше не увижу… Слёзы душили меня. Душат и сейчас: память безжалостно возвращает к счастливым дням, когда Дик азартно играл с нами в мяч, рыча, выволакивал из воды плавающее бревно, висел колбасой, уцепившись зубами за деревянную перекладину, гонял во дворе кур и щерился улыбкой, если на него усаживались внуки Андрей и Максим.
Я аккуратно свернул вырезку от лодки с надписью «Дик», бережно положил в рюкзак. Вставил вёсла в уключины, обмотал, чтобы не выскочили, изолентой. Пристегнулся поводками, на которых водил Чака и Дика гулять, столкнул лодку с мели и впрыгнул в неё. Течение завертело меня, и скоро пропал из виду берег с остатками моего кораблекрушения.
О том, как я был участником кораблекрушения на китобойце «Робкий», где только находчивость моториста Бориса Далишнева, его непоколебимая вера в Господа Бога спасла нас всех, я ещё расскажу. А сейчас нужно браться за вёсла, и упаси меня Бог опять очутиться нагишом на пустынном берегу без средств к существованию!
Итак, плывём дальше…
16 июля. Понедельник.
Прошёл деревню Тундровое. За ней, на левом обрывистом берегу среди дремучих елей высится одинокий, еле различимый невооружённым глазом, монастырь. Блестят на солнце золочёные маковки куполов, неожиданно попавшие в окуляры бинокля. Кабы знал, что храм здесь, отправился бы от Сургута левой стороной. А место там сказочно красивое! Кругом тайга, и в окружении её белокаменный собор!
Две стрекозы, шурша крылышками, привязались ко мне. Одной полюбилась моя голая пятка. Покружит, покружит возле меня и с жужжанием шлётнется на ногу. Далась же ей левая!  Подставляю правую – нет, упрямо садится на левую.
Другая прилепилась на плечо с оводом, цепко схваченным лапками. Стала его есть, подвигая добычу ко рту. Я в это время тоже обедал тушёнкой – пять банок мне презентовал на прощанье Саша Михонин. Пришлось взять ложку в левую руку, чтобы не помешать её спокойной трапезе. Слишком интересно было наблюдать, как она расправляется с большим оводом. Съела, лапки почистила, умылась, присела отдохнуть на борт лодки. Подремала, и как только я взялся за вёсла, улетела. Никогда бы не поверил, что стрекоза может ловить и есть таких сильных мух, устрашающе гудящих и больно кусающих, если бы целых полчаса хищница не пировала на моём правом плече…
17 июля. Вторник. Очень жаркое утро. Донимают слепни, пауты, оводы. Последние просто мутанты – размером с шершня, зеленоголовые, медлительные, с глухим жужжанием кружат вокруг меня, норовят укусить. Без баллончика с отпугивающей жидкостью просто не обойтись.
Солнце догнало и перегнало. Сначала освещало спину, потом левый бок, затем, клонясь к закату, ударило ослепительными лучами в лицо.
19.30. Поставил палатку на отмели под крутым берегом. Место удобное. Берёзы, песок, много дров для костра. Приготовил ужин. Небо в красивых кучевых облаках. Душно. Хочу дождя. На реке тихо. Разводя волну и стуча дизелем, вблизи берега одиноко прошёл белый «ТБС» – тралово-буксирное судно.
Я сидел на стволе берёзы, подмытой течением, сквозь просветы в её сухой листве смотрел на красный диск солнца,  опускающийся в горящую жаром речную даль. Вот он утонул в ней, расплавился, разлился по горизонту алой полосой. Сгущались сумерки. На прибрежной глади воды бледнели тени деревьев и кустов, а вдали, за рекой глухой стеной чернел сосновый бор. В воду упал листок, медленно поплыл по течению. С плеском прыгнула крупная рыба. Темнота наползала.
Очертания берега, палатка, лодка, перевернутая вверх дном,  сливались, теряя форму.
Всё смолкло. И только комары надоедливо ныли возле лица.
Первая звезда зажглась, потом вспыхнула другая… Вон ещё и ещё… Приветливо, дружно мигают с небес, освещённых столь великолепным ночным светильником, возвещая о наступлении ночной тишины, о тех торжественных минутах, когда из глубин собственной памяти, камнем, скрытым долго под водой, и показавшимся на мели,  выплывает прошлая жизнь, а она, как большой магазин. Бери, наваливай в корзину, сколько сможешь унести, но впереди касса. За всё надо платить. Много взял – по большому счёту и платить приходится. Из тьмы забвенья проступает свет правды,  разящий совесть.
Невольно приходят на ум слова монолога Павла Корчагина из романа «Как закалялась сталь» Николая Островского: «Самое дорогое у человека – это жизнь. И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…».
«Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» Притчи Соломона, гл. 6, (27).
Жжёт позор изнутри за прошлое, мелочное и подленькое… Занозой сидит в душе и ничем-то её не выковырнуть. Разве что, чистосердечным покаянием?
Боже милостивый! Боже правый! Прости за безвинно убиенную собаку! Молящий её взгляд стоит перед глазами, преследует долгие годы. Каюсь! Глупо я поступил и жестоко..
Случилось это печальное происшествие ранним январским утром в уссурийской тайге, за околицей села Ауровка. Есть такая деревушка в Приморье.
Той зимой я работал егерем Анучинского зверо-промышленного хозяйства.
Мой приятель и наставник в охотничьих делах Иван Гончарук молча накручивал руль «газика». Я подрёмывал рядом, прижав к себе десятизарядный карабин «СКС».
Миновали село, когда возле дороги увидели рослую, гладкошёрстную вислоухую собаку коричнево-шоколадной масти в серую крапинку. Не то сеттер, не то пойнтер, но явно породистый пёс резвился в пушистом снегу, игриво вымахнул из сугроба на обочину.
Принюхиваясь, собака рылась лапой в снегу, не обращая внимания на проезжавшую машину.
Просто выбежала из дому погулять поутру.
Мы уже проехали мимо, как вдруг Иван затормозил.
- Собака в тайге! Без присмотру! Непорядок! Изюбров, косуль, кабаргу распугает… Пристрели её!
Иван был для меня непререкаемым авторитетом. Я не спросил у него, зачем нужно убивать чью-то ухоженную, миролюбивую собаку вблизи деревни.
Повинуясь дикому азарту, обуявшему меня, выскочил из машины, передёрнул затвор, подбежал к собаке. Пёс поднял ушастую голову, внимательно глядя на меня карими глазами под высоким, умным лбом, дружелюбно помахивая хвостом. Он спокойно стоял в нескольких шагах от меня, видимо, привыкший к угощениям и доброму к себе расположению.  Его живые, широко открытые  глаза радостно поблескивали.
 Я видел их через прорезь прицела и не мог выстрелить в них. Руки мои тряслись, когда я нажал на спусковой крючок. Ударом грома в то ясное утро прокатился по тайге грохот выстрела. Осыпался снежок с ветки кедра, и в ту же секунду душераздирающий собачий вопль заглушил эхо выстрела. Раненый пёс, не понявший откуда пришла ужасная боль, ища спасения, с визгом пополз ко мне. Я выстрелил вторично и опять неудачно. Он ещё сильнее заскулил, жалобно моля о пощаде, но третья пуля прикончила его.
Садясь в машину, я обернулся: убитый ни за что, ни про что пёс лежал поперёк дороги.
- Собака управляющего отделением совхоза, - равнодушно заметил Иван. – Браконьерит он… Соболей ловит без лицензии… Ничего… Как-нибудь изловлю и его самого.
Мучимый совестью, пишу эти строки со слезами на глазах, потому что до сих пор вижу в страданиях той собаки что-то более невыносимое, чем в человеческих.
Неутешен был хозяин убитого мною пса.
И наверно, чтобы понять его горе, мне тоже пришлось лить слёзы над умирающим Диком.
И так повелевает Господь: сотворил зло – к тебе оно и воротится.
И по-другому нельзя. Не прочувствовав несчастья, горя, беды, причинённых другим людям и всем живым существам, не осознаешь своей вины перед ними, не раскаешься в содеянном перед Богом.
Не забыть страдальческих глаз соболя, смотрящих на меня из-под рукавицы, в которой я сжимал ему горло. Пойманный в капкан задней лапкой, он долго не сдавался, хрипел, тяжело дышал. Я душил его, но не хватало сил удавить. В ослабевшей руке соболь отдыхал, облизывал губы красным шершавым язычком, чтобы продолжить борьбу, цепляясь за жизнь.
Никому не хочется умирать.
Скоро, однако, безвольно повис в моей руке.
В остекленевших, вытаращенных глазах красавца-зверька, ещё минуту назад являвшего собой прекрасное создание, застыло выражение недоумения, муки и страха.
А в моих глазах немым укором бессмысленности содеянного, безжалостного отношения к безвинным, беззащитным животным стоят убитые медведи, изюбры, косули, колонки, белки.
Грациозным изваянием застыл в них благородный олень, взметнувшийся в предсмертном прыжке.
Он стоял на лесной вырубке в окружении пушистых ёлочек, утопая в снегу, грыз кору молодой осины, тёрся об неё рогами, чувствуя себя в безопасности. Пуля из моего карабина пробила ему бок под левой лопаткой.
Олень взвился вверх, упал, выбросил передние ноги, силясь подняться, встал на колени и завалился совсем. Высунув язык, ревел в смертельной тоске, дрыгал задними ногами и затих, обагряя чистый таёжный снег алой кровью.
Не избежать бы и мне участи этих несчастных животных, но знал Господь, что рано или поздно поверю в него и приду с покаянием.
И Ангел-хранитель отводил от меня гибель.
Гоняя белку, цокающую на кедре и упрямо прячущуюся в хвое, я держал короткую «мелкашку» стволом к себе и ударял затыльником приклада в дерево, принуждая зверька перебежать на удобное для выстрела место.
В какой-то миг, запнувшись за камень, одновременно стукнул прикладом по кедру. От резкого удара взведённая винтовка тихо и как-то совсем безобидно хлопнула возле правого уха.
Не запнись я за камень – остался бы навсегда под тем кедром. Занесённый снегом. Обклёванный после мартовской оттепели воронами. Обглоданный харзами и колонками. Объеденный мышами. Источенный по весне муравьями. Размытый летними дождями. Засыпанный осенними листьями.
Неизвестный браконьер стрелял в меня на Муравейском перевале, заметивший мою зелёную егерскую куртку.
У ключа Каменного лиана лимонника китайского преградила мне путь.
Я пригнулся. В то же мгновение прогремел выстрел, и форменная шапка с кокардой слетела с головы, сбитая ружейным жаканом.
Я упал в снег, затаился, ожидая шороха шагов, приближения злого человека. Прислушиваясь, не треснет ли где сучок под его ногой, лежал, боясь шелохнуться.
Быть может, где-то неподалеку в кустах прячется мой враг, чтобы добить меня, ждёт, когда выдам себя шевелением. Стыли руки, коченели ноги, непослушным становилось тело, но велик был страх перед пугающей неизвестностью и тишиной угасающего зимнего дня.
Уже в сумерках, пятясь, я отполз от гиблого места, и сделав немалый крюк, ушёл в зимовье.
Кто стрелял? Почему?
Таёжную тайну скрыла разыгравшаяся к ночи метель.
Не выдали её и жители села Муравейки, на которых я неоднократно составлял протоколы за незаконный отстрел и отлов зверя. Кто-то из них и пальнул в ненавистного им егеря.
Однажды, стадо кабанов, вспугнутое тигром, стремительно неслось на меня. Огромный секач с обледенелой, словно бронированной грудью, пёр на меня длинными скачками.
В панике, хватаясь за карабин, я попятился, споткнулся о лежащие сзади толстые валёжины и упал промеж них.
Щетинистая чёрная громадина, обдав тучей снежной пыли и свинячей вонью, перемахнула через меня, содрав копытами кору с гнилых стволов. Десятка полтора-два диких взрослых чушек и визгливых поросят с тяжёлым сопеньем, размётывая снег, пролетели над валёжинами.
И быстро всё стихло. Лишь свежие борозды от них и трухлявые щепки остались в глубоком снегу. 
Поднявшись и отряхиваясь, чудом избежав клыков разъярённого вепря, ещё не веря, что всё обошлось, я поднял затоптанный карабин и тупо уставился на валёжины.
Теперь понимаю: Ангел-хранитель толкнул меня на них.
Камень под кедром… Лиана лимонника… Валёжины…
Случайности? Обстоятельства? Совпадения?
Думайте, как хотите. Но всё было именно так, а не иначе.
В полной тишине уснувшей природы, обратя свой взор к звёздному небу, к Богу, с благоговением произношу слова раскаяния в поступках, которые теперь видятся мне постыдными и никчемными.
 В этот благостный вечер долго горела свеча в моей палатке под маленькой иконкой Иисуса Христа. И молитвами к Нему я замаливал грехи свои. Ибо раскаяние в постыдных делах есть спасение жизни.
- Вседержителю Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым, даждь, Господи мне спасение Твое на ложе моём…

Вблизи  Курил.

Курилы – нежная суровость,
Дитя морской стихии и огня.
Курилы – вы для многих новость,
Открой Курилы для себя.
/ Евгений Верещагин /

Был сентябрь…
Далеко позади остались тёплые тропические воды, зеркально-гладкие, прозрачно-зелёные, с плавающими на них «португальскими парусниками» - физалиями, летучими рыбами, пурпурно-багряными закатами и нежно-розовыми рассветами.
В это время года киты плывут на север.
Китобойная  база  «Слава» медленно продвигалась за ними, оставляя за собой сизое, вонючее облако из труб жиротопных котлов. Пенно-рыжий след за кормой, непрестанно пополняемый кровавыми стоками с палубы, в котором с криками бултыхались глупыши, стелился за ней. Впереди шли китобойцы. Их силуэты, смягчённые дымкой расстояния, маячили у горизонта, откуда изредка доносились хлопки пушечных выстрелов.
Погода была относительно тёплая и ясная, видимость отличная, что в осенние месяцы в северных широтах чаще всего является признаком надвигающегося шторма.
Мы охотимся вблизи Курильских островов, с западной стороны Парамушира, обращённой к Охотскому морю.
В школьные годы, мечтательно путешествуя по географической карте, я много раз мысленно представлял себе Курильские острова: снежные вершины вулканов,  безлюдные скалы,  овеянные штормовыми ветрами, омытые океанскими волнами, первыми встречающие рассвет. Я пообещал себе, что когда-нибудь обязательно побываю там, где стойко защищал границу СССР мужественный моряк лейтенант Колосков - мой любимый герой из рассказов Сергея Диковского  «Приключения катера «Смелый».
И вот не в мечтах – воочию вижу, как всего в нескольких милях от острова Атласова преследует стадо кашалотов разгорячённый охотой «Робкий». Моим собственным глазам предстали острова, вблизи которых ведёт промысел флотилия «Слава». Подобно охотнику на лис, она распускает своих гончих псов-китобойцев то у Северной гряды, состоящей из Шумшу, Парамушира, островов Атласова и Анциферова. То спускается южнее, к Средней группе островов. И тогда карта в штурманской рубке пестрит незнакомыми названиями: Маканруши, Скалы Авось, Онекотан, Экаруша, Скалы Ловушки, Матуа, Расшуа, Чёрные братья и другие. Но кашалоты в поисках кальмаров, каракатиц мигрируют ещё южнее, и в пределах видимости возникают Уруп, Итуруп, Кунашир, Шикотан и мелкие острова Осколки, где висят по утрам над морем туманы.
Подкрашенная пеплом курящихся белесым дымком вулканов, на 1175 километров протянулась цепь островов между Камчаткой и Японией.
Один из них – остров Атласова произвёл впечатление, сравнимое с чувствами, какие испытал, глядя на торжественно-суровые полотна Святослава Рериха и Рокуэлла Кента: холодные, неприступные вершины Гималаев, снежные пики, достающие до неба, олицетворяющие величие природы, её несокрушимую мощь, вечность мира, созданного Богом.
Незабываемая картина: на 2339 метров взметнувшийся в море вулкан Алаид – самая высокая точка Курильских островов!
Не сравнится с ним  японская гора Фудзи!
Своё имя остров получил в честь первопроходца казака Владимира Атласова, совершившего поход на Камчатку в 1697 году. Тогда же казаки проведали о «столпе каменном, высоком без меры».
Аборигенами Курил – айнами придумана красивая легенда об Алаиде, объясняющая, почему он стоит особняком в море: затмил всех своей красотой Алаид  и заслонил свет соседним горам, за что они изгнали его.
Японские художники приезжали посмотреть на него в поисках вдохновения.
Надводная часть вулкана и есть остров Атласова. Сизое  облачко клубится над верхушкой кратера, срезанного сильным извержением в 1778 году. Реки огненной лавы текли по склонам, с шипением и паром обрушивались в кипящий прибой, столб раскалённых камней, пепла и серного газа извергал этот гигантский каменный конус удивительно правильной формы.
Ныне у подножия его зеленеют кустарниковые заросли ольхи, склоны покрыты высокими и густыми травами.
Здесь произрастают тимофеевка, мятлик, овсяница, горец, мытник, саранка, крапива, чемерица, герань, багульник, голубика, брусника, шикша, морошка.
В древности Курильские острова населяли айны – бородатые люди, давшие названия островам. На их языке «куру» означало «человек, пришедший ниоткуда». Русские первопроходцы называли айнов «курилами». От этого слова и произошло название архипелага, но не от слова «курить», как считают некоторые.
На Кунашире, на левом берегу речки Алёхина обнаружена неолитная стоянка древнего человека, жившего там четыре тысячи лет назад.
Ввиду большой протяжённости островов с севера на юг флора и фауна Курил чрезвычайно изменчива и разнообразна. Если на северных островах древесная растительность скудная, где, в основном, кустарниковые ольха, берёза, ива, кедровый стланик, то на южных островах растут пихта, ель, лиственница, дуб, клён, ильм, калопанакс, тис, гортензия, актинидия, лимонник китайский, дикий виноград, магнолия и курильский бамбук, образующий непроходимые заросли на склонах гор и опушках лесов.
На всех островах вследствие влажного климата распространено высокотравье.
На Кунашире, Итурупе и Парамушире обитает бурый медведь. На многих островах водятся песцы, лисы, мелкие грызуны. И огромное количество птиц: кайры, ржанки, чайки, утки, бакланы, альбатросы, глупыши, топорки, совы, соколы и многие другие…
Разнообразен подводный мир: нерпы, каланы, касатки, киты, сивучи, крабы, кальмары, осьминоги, трепанги, морские ежи, моллюски, ракообразные, морская капуста. Из рыб водятся сайра, кета, горбуша, навага, сельдь, камбала, минтай, скумбрия, треска, терпуг, палтус.
Большая часть Курил гориста. Около сорока действующих вулканов на них, много горячих минеральных источников. Богаты Курилы запасами ртути, природного газа, нефти, серы, золота, серебра, титана, рения, железной руды. Для России Курильские острова имеют важное военно-стратегическое значение и большое экономическое.
Высокая сейсмичность островов – землетрясения, часто подводные, вызывают крупные цунами с высотой волны до пятидесяти метров. Так, например, в 1952 году гигантская волна смыла город Северо-Курильск и посёлки на острове Парамушир.
Не затихая, бегут на юг гладкие, бледно-зелёные волны. Тени облаков скользят по ним. Такие краски моря, наверно, и дали название автоэмали – «цвета морской волны»…
- Выходят! Пол румба вправо по курсу!
Громкий голос марсового матроса отвлёк от размышлений о Курилах. Начинается привычная беготня на палубе, возня гарпунёра и его помощника у пушки. Шелест и плеск волны, встреченной высоким форштевнем «Робкого», рассыпавшейся брызгами на баке. Завывание моторов на лебёдках, подтягивающих тросы.
Спохватившись, что не приготовил «плавучку», бегу в электроотделение, возвращаюсь с аккумулятором, креплю его к бамбуковому шесту. Соединяю проводки – лампочка вспыхивает. Моя миссия выполнена. Матросы подвяжут «плавучку» к хвосту кита и швырнут за борт.
Поднимаюсь на мостик. Отсюда картина охоты как на ладони.
Над безбрежными волнами издалека виднелись  парообразные облачка фонтанов. Словно гейзеры, они струями били из воды, распыляясь парообразными облачками.
Стадо кашалотов пытается уйти от преследования. Но куда им, бедолагам, состязаться с «Робким»?! Четыре дизель-генератора, без устали пожирая тонны соляра, гонят судно вперёд. Не проходит и десяти минут, как «Робкий» настигает их. Стадо то исчезает в воде – сверху видны скользящие в ней тени, то, выдыхая фонтаны, появляется вновь среди небольших волн. Китобоец на малых оборотах винта приближается к ним.
Крайний слева кит, самый большой в стаде, метров двадцати длиной, каменной глыбой выходит на поверхность, на несколько секунд подставляет бок, и тотчас гремит выстрел. Гарпун, молниеносно разматывая линь, почти целиком вонзается в тело кита. С проворством рыбы, взятой на крючок, кашалот вскидывается вверх, опрокидывается с оглушительным всплеском скалы, обрушенной в море, и от взмаха лопастей широкого хвоста стремительно уходит в глубину. Под водой раздаётся глухой стук: в теле кита разорвалась граната. Со скрипом провис блок пружинного амортизатора. Кит на лине!
Бурлит вода за кормой: «Робкий» отрабатывает задний ход, чтобы не наехать на линь, не намотать его на винт.
Такой случай уже был в нашей практике. Болтались в дрейфе, пока «Властный» не привёз водолаза с плавбазы.
А ещё – это было до меня – под «Робкого» поднырнул загарпуненный кит, прошёл под самым килем, и винт изрубил ему спину. Лопасти погнулись, пришлось вызывать водолазов и менять винт, благо, запасной всегда лежит на корме.
Недолго раненый кит остаётся под водой. Удачный выстрел! Гарпун поразил кашалота в убойное место – под левый ласт! Чёрная спина показывается в кровавой пене. Животное бессильно бьёт хвостом, выбрасывает кровавый фонтан, окрашивая воду вокруг себя в малиново-алые, красно-розовые тона. От боли кит изрыгнул съеденных кальмаров, и вокруг него плавают их ошмётки, привлекая прожорливых чаек-глупышей.
Какое-то время, тяжело вздыхая, кашалот мучается, борясь со смертью, но чугунные осколки разворотили ему  лёгкие, и не вольный он уже обитатель океана, а сырьё китобойного промысла.
Если бы кит был наделен голосом, как слон, лев, медведь или тигр, какой чудовищный рёв разнёсся бы сейчас над морем, заглушая крики перепуганных китобоев!
Но молча, без стонов умирает самое большое млекопитающее на планете. Посылает прощальные ультразвуковые сигналы сородичам, не воспринимаемые человеческим ухом, делает последние кровавые выдохи. Затихнув, кашалот всплывает вверх светлым брюхом, покачивается в кровавых волнах.
Гудит лебёдка. Стармех Чупров, не выпуская трубку изо рта, равнодушно, как на живодёрне, подтягивает к борту тушу убитого кита. В неё моментально втыкается полая пика с воздушным шлангом. К хвосту накачанного воздухом кита подвязывается «плавучка»-светлячок с радиобуем, и вот уже нетерпеливым  жеребцом «Робкий» несётся догонять уплывшее стадо.
- Вон они! Их там больше десяти! – снова кричит Макс Васильев. Высунувшись по грудь из бочки на фок-мачте, марсовый рукой показывает направление на китов.
Минут двадцать хода, и вдали можно различить лёгкий парок над волнами – то фонтанят кашалоты. Не уйти им и на этот раз! Слишком уязвимы они в спокойном море, бессильны перед стальным, грохочущим судном и беззащитны перед его пушкой калибра 90 миллиметров.
Опять гремит выстрел, и раненый кит уходит под воду. Несколько раз несчастное животное выныривает, шумно выдыхает пламенеющий кровью фонтан.
Учёные утверждают, что китообразные обладают интеллектом, развитым больше, чем у самых умных собак или у обезьян.
О чём «думал» кашалот, делая последние отчаянные попытки оборвать линь? Жаль, что ещё ни один писатель-мистик или фантаст не «оживил» в своём триллере изобретателя гарпунной пушки Свенда Фойна, вдруг ставшего по сюжету кашалотом. Много чего рассказал бы он людям о страхах и муках китов. Вот и говорят: «О покойниках либо хорошее, либо ничего». Что же хорошего сказать про злодея в мировом масштабе? И молчать никак нельзя – история китобойного промысла не позволяет.
Я тогда на мостике «Робкого» так не думал. Кутаясь в штормовку от свежего ветра, коротал время, свободное от вахты, возле рулевого.
Всё слабее рывки кита. Он делает отчаянные попытки оборвать линь, но крепко держат стальные лапы гарпуна, и не дремлет у лебёдки стармех Чупров. Перекидываясь словами с боцманом, он зорко следит за натяжкой троса. Провис блок: даст слабины. Поднялся выше – выберет её. И всё ближе, ближе подтягивает выбившегося из сил кита. Дымя курительной трубкой, стармех вовсе не чувствует себя живодёром, деловито и спокойно двигает рычагами лебёдки. А мне в тот момент вспомнились девушки-студентки технологического института на мясокомбинате Владивостока, куда мы, курсанты подплава, приезжали за каким-то грузом. Они стояли на подмостках, а мимо них по узкому проходу из досок один  за другим шли быки.
Девушки хохотали над какой-то институтской историей и между делом тыкали в быков деревянными палками с электрическими наконечниками. Быки падали на ленту транспортёра и ехали дальше на боку. Ещё там тётя в фартуке хватала из загона поросят за заднюю ногу и живьём окунала в ванну с кипятком. Так запросто!
Слаженно работает команда «Робкого». Больше убьём китов – больше денег получим.
Со звоном вгоняет в ствол пушки новый гарпун Евгений Кузнецов. Медлительный, неповоротливый, с большим животом, но сильный как медведь. Не каждому по плечу управиться на скользкой палубе со снаряженным гарпуном весом почти сто килограммов.
Устремив взгляд вдаль, держится за пушку молчаливый Курганович. Время от времени, гарпунёр искоса посматривает на матросов. «Шевелятся как неживые…», казалось, говорил его взгляд.
Капитан Обжиров, не вмешиваясь в дела работавших на палубе, наблюдает за действиями команды. «Всё нормально… Молодцы, мужики», можно было прочесть на спокойном лице капитана. Его рука на машинном телеграфе.
Боцман Ануфриев выбрасывает за борт «плавучку» и кивает ему: «Готово!». Обжиров тотчас толкает рукоятку на «Самый полный!», и снова судно, дрожа всем корпусом, возобновляет погоню.
Но волны уже круче, перекатываются через низкие борта. «Воронье гнездо» раскачивается вместе с мачтой, и голова Макса торчит из неё. Уцепившись за края бочки, марсовый сидит в ней, не отводя глаз от редких фонтанов, облачками пара возникающими над белой бахромой волн.
Догнали… Убили… Накачали воздухом… Подвязали «плавучки»… Понеслись дальше…
Охота шла успешно. Ни разу не промахнулся Курганович. Но море уже разгулялось, словно пытаясь спрятать в волнах оставшихся в живых китов. Их свинцово-сталистые спины отполированными рифами показывались и скрывались в провалах между водяными валами. Но теперь кашалоты были в безопасности: отказавшись от их преследования, «Робкий» с трудом продвигался к убитым китам, туши которых, помеченные «флагами», невидимые глазу, плавали где-то милях в двадцати на траверзе острова Атласова.
В этот день мы убили девять кашалотов. Одного по просьбе капитана Обжирова подобрал «Звёздный», а остальных, принайтованных через клюзы цепями за хвосты, по четыре с каждого борта, «Робкий», измотанный качкой, прибуксировал к «Славе» далеко за полночь.
Едва доставая клотиком мачты до ходового мостика «Славы», «Робкий» болтался на волнах рядом с ней в очереди на сдачу китов.
Освободившись от неудобного, приятно тяжелившего груза – по принципу: «Своя ноша не тянет», усталый китобоец на всех оборотах винта поспешил в новый район промысла. С плавбазы получили радиограмму: «Следуйте к островам Малой Курильской гряды».
Мы легли в дрейф на виду острова Шикотан в ожидании «Славы». Вонючая немецкая посудина, прославленная героиня антарктических походов и фильма «Белая акация», теперь плелась старой клячей где-то далеко позади. Беспрерывно мотыляя огромными шатунами паровой машины, шипя тошнотворными трубами жиротопных котлов, китобойная матка давала знать о себе сиплыми гудками. Как курица-клушка, растерявшая цыплят и с кудахтаньем бегущая вслед за ними, чтобы подобрать под крыло, плавбаза торопилась догнать убежавших китобойцев.
Делая почти по двадцать узлов, «Робкий» резво обскакал «Резвого», «Резкого», «Быстрого», «Разящего» и других «собратьев» по флотилии, носителей звучных имён.
Сей примечательный факт, само собой, не остался без комментариев Бориса Далишнева. Моторист по команде с мостика заглушил дизеля, выбрался наверх, деловито осмотрелся и, не найдя на горизонте ни одного знакомого профиля, радостно хлопнул меня замасленной ладонью:
- Сделали мы их, Генаха! Как последних фраеров! Им сено вилкой косить, а не за «Робким» гоняться!
- Ещё бы! Ты такой жути нагнал на дизеля, что они чуть не выпрыгнули!
- Всё абдемаг! Пусть знают, ёшкин кот, что с «Робким» тягаться – только пуп рвать понапрасну. Ладно, пойду, мне ещё в машине прибраться…
Довольный сам собою, моторист ушёл, весело напевая.
Я остался на мостике, любуясь красками угасающего дня.
Море, принявшее золотисто-пурпурный оттенок полированной меди, сливалось с горизонтом сплошной бледно-золотой полосой, край неба принимал красноватый оттенок, и на фоне его горела обрамлённая огненной короной  жёлтая половинка солнечного диска, медленно погружалась в сверкающую водную даль. Груды облаков, сбиваясь  в кучи причудливых очертаний и форм, плыли над ней, окрашиваясь из пурпурно-лиловых в кроваво-красные цвета.
Края облаков, по мере того, как опускалось солнце, становились то нежно-бирюзовыми, то зеленовато-розовыми. Но вот оно скрылось, последний луч вспыхнул и погас. Краски заката потускнели, уступая синеве прозрачного тумана.
Сумерки тихого, тёплого вечера сгустились над атласной гладью моря. В непривычной уху тишине смолкнувших дизелей и уснувшего моря не слышно ни шелеста волн, ни шороха ветерка. Лишь стояночный двигатель, обеспечивая судно электроэнергией, напоминает о себе лёгким дрожанием палубы. Истинный рай для моряка: полный штиль, южная ночь и тишина на дрейфующем судне!
Вдали мерцают огни посёлков Малокурильского и Крабозаводского. Там круглые сутки, не останавливаясь, работают рыбоконсервные заводы.
А вокруг нас переливаются, сверкают разноцветные огни: жёлтые, зелёные, красные, синие. Словно большой плавучий город раскинулся в этой части океана: с лаем собак, музыкой магнитофонов, отрывистыми командами судовых динамиков, лязгом крановых стрел и вспышками прожекторов.
Акватория вокруг Шикотана – единственное место в Мировом океане, где водится сайра. Консервные банки с этой вкусной рыбёшкой, изготовленной на Шикотане, известны всем и каждому. С августа по октябрь рыболовные сейнеры России ведут промысел сайры в водах Шикотана. Ещё здесь добываются минтай, треска, камбала, навага, корюшка, терпуг, палтус, горбуша, сима, кета, осьминог, «морская капуста». Кстати сказать, подводные «луга и леса» водорослей «морской капусты» окружают все острова Курильской гряды.
Огни на сейнерах мигают, вспыхивают, тухнут, зажигаются вновь – такова специфика лова сайры. Вначале с борта сейнера в воду направлены рефлекторы синих ламп. Привлечённый мягким светом косяк сайры собирается в синем пятне. Вдруг его ошарашивает яркий красный свет. Ошалевшая от снопа красного цвета сайра мечется в его круге, не выходит из него, становится добычей рыбаков.
Десятки, сотни тонн этой ценной рыбы  заполняют пузатые трюмы сейнеров. С осадкой корпуса «под завязку», пыхтя, отплёвываясь горячей водой из машин, корячатся большие  и малые траулеры, сейнеры, шхуны, кунгасы, шлюпки, баркасы – всё, что плавает и может шевелить веслом, прут рыбу на Шикотан.
Да… А что же мы?
Первый электромеханик Чугунов – заядлый рыбак. Пока во Владике стояли в ремонте, он все выходные просидел на льду Амурского залива с подлёдной удочкой. Корюшку, пахнущую свежими огурцами, ловил. Не утерпел и сейчас. Пользуясь затишьем дрейфа, вышел на палубу с удочкой-кальмарницей и парой круглых сачков, насаженных на длинные бамбуковые шесты. За неимением синей лампы, включил обыкновенный прожектор, направил его луч на воду у правого борта.  Высветился яркий круг. В нём, как в большом аквариуме, сновали блескучие рыбки, розовыми шапками колыхались медузы. Из глубины показались кальмары.
- Чего смотришь? Иди, помогай! – крикнул мне Чугунов, накрывая сачком плавающую у поверхности сайру. Поднял его – в нём билась всего одна рыбёшка. Остальные две или три, задетые сачком, безжизненно плавали, медленно погружаясь в тёмную глубину. На них пикировали кальмары, хватали щупальцами.
- Какие мы нежные! – недовольно ворчит Чугунов. – Чуть задел сачком – они и брюхом вверх, дохлые уже.
После каждого удара сачком по воде Чугунов черпает из тучи снующей у борта сайры не больше одной-двух рыбёшек: успевают они ускользнуть из сачка. Но те, что выпрыгнули, сразу безжизненно плавают, становясь лёгкой добычей кальмаров. Я тоже пробую подхватить сачком сайру, но черпаю лишь одну воду.
- Ладно, принеси обрез и не трать время, лови кальмаров! – увлечённый рыбалкой, азартно крикнул мне Чугунов. Возле него на палубе в беспорядке валялись мелкие, сантиметров двадцати,  узкие серебристые рыбёшки.
- Куда нам столько? – собирая рыбу в ведро, то бишь, в обрез, спросил я.
Чугунов только отмахнулся. И вытряхивая рыбу из сачка, торопливо ответил:
- Мы  с тобой одни на судне, что ли? Придём сейчас, на всех заварганим… Сайру  в пергаменте, в духовочке запечём, со специями… Ребятам после вахты помыться надо… Им не до рыбалки…
И то правда. Забыл я, что считаюсь на судне привилегированной кастой. Судовой интеллигенцией, так сказать. Электриком-«светилой» балду пинаю. Лампочка и та за вахту не перегорит, чтобы поменять. Всё крутится, всё вертится. Не сравнить мою вахту в гребном отделении с работой матросов и, особенно, мотористов. Им достаётся, порой так, что обывателю на берегу и в страшном сне не приснится.
Бесполезно людям, далёким от работы в море, рассказывать, объяснять – всё равно не поймут, что такое в шторм менять вкладыши на коленвале дизеля, когда тяжеленная головка цилиндра, подвешенная на цепях, вырвавшись из рук, летает над головой. Её надо поймать, удержать, посадить на болты. И всё это в качку, когда не знаешь, как устоять на ногах. В машине жара неимоверная, не продохнуть от выхлопных газов, выедающих глаза, а нутро выворачивает болтанка.
По-настоящему знают, что такое быть сильным, парни на палубах, за штурвалами на мостиках, в штурманских рубках, в машинных отделениях. Быть сильным – это вовсе не обязательно иметь пудовые кулаки и, бахвальства ради, поднимать якоря или быков на ферме. Были, попадали на промысловый флот и такие, но при первой возможности списывались на берег. А попросту – сбегали. Жилка тонка оказывалась у некоторых силачей, а душа в пятки уходила. Иной парняга на берегу лом гнёт, а в море, в шторм, не в силах даже поднять этот лом, чтобы выйти с ним в мороз на ледяную палубу и скалывать лёд с бортов, с поручней, с брашпиля, окатываемых водой, замерзающей налету.
Ещё позавчера так и было. Механики и мотористы, не считаясь с тем, кто на вахте, кто свободен, меняли эти самые вкладыши, которые  часто выходили из строя на втором дизеле. И потому днём и ночью можно было увидеть третьего механика в мастерской с шабером в руках. Потный, грязный, он с неприкаянным видом зачищал внутренние поверхности только что отлитых из боббита новых вкладышей.
Не до рыбалки сейчас матросам и мотористам. Рады прохладному душу, отдыху в чистых постелях. Матрос-дневальный Витька Ключкин по такому случаю поменял всем простыни, наволочки, полотенца.
Но как не вспомнить слова моего бывшего командира БЧ-2 с подводной лодки К-136 старшего лейтенанта Тушина?! Николай Алексеевич говорил, бывало:
- Простите, киса, но кто на кого учился! Кому лимоны, а кому лимонные ящики. Кто любит конфеты, а кто конфетные фантики.
В круге жёлтого света прожектора появляется кальмар, привлечённый светом. Он поднялся поохотиться на сайру. Эта мочалка с плоским хвостом – живой реактивный двигатель. Ритмичными движениями выталкивает из себя струи воды и подкрадывается к стайке мельтешащей сайры. 
Беру удочку-кальмарницу, опускаю за борт, подёргиваю лесу. Пучеглазый хищник не заставляет долго ждать: следует рывок, поднимаю толстое бамбуковое удилище, похожее на оглоблю, выволакиваю на палубу полуметрового кальмара. С непривычки боязно браться за это гладкое страшилище с жутко выпученными глазами под бахромой щупалец.
Забавно их ловить. Вот в прозрачной воде медленно и настороженно плывёт кальмар. Горизонтальные лопасти хвоста работают вверх-вниз. Кальмар движется вперёд. Распустил пучок шупальцев как дед бороду. Осторожно подвожу к нему кальмарницу, утыканную острыми крючками. Хитрец почуял опасность, выпустил чернильное облако, как за дымовой завесой укрылся за ним. Вот ещё один заметил болтающуся ярко-красную кальмарницу, но вдруг испугавшись, резко отъехал … задним ходом. Способный парень - реактивной тягой пользуется! Вытолкнет водяную струю и лихо отъедет назад метров на пять. Поплавал в сторонке и неожиданно на кальмарницу наехал, обхватил её щупальцами и попался дружок. Шмяк – и вот он, вытаращив круглые птичьи глаза, пищит в куче других моллюсков. Пищат они от того, что вода выходит из трубчатых тел-ракет.
Принесли мы свой улов на камбуз. Кок Шитов, понятно, спит. Свет, плиту включили. Почистили рыбу, кальмаров. Кстати, от последних у меня руки словно в чернилах побывали.
Сайру, слегка посоленную, перчиком посыпанную, лаврушкой сдобренную, пергаментом обёрнутую, в духовке запекли.
Кальмаров в морской воде отварили. Красные они стали, разбухшие, разопревшие. Потом кольцами нарезали, с луком репчатым на сливочном масле обжарили. Попробовали – вкуснятина! А тут и парни подошли. Распаренные душем, разомлевшие, расслабленные отдыхом. В чистое переоделись. За стол в кают-компании уселись. Ждут.
Чугунов свой поднос ставит. Сайра горячая, жирок из неё сочится, парком исходит, пряностями нос щекотит.
Я противень жареного кальмара подаю.
Витька Ключкин за перегородкой киноленту вставляет. Тухнет свет. На экране-простыне кадры фильма быстро-быстро вверх ногами побежали.
- Сапожник! – все враз ногами застучали. – Про любовь давай!
- Минуточку… Не с той стороны заправил, - оправдывается Ключкин.
- Заправить бы тебе тоже … не с той стороны…
Хохот, смех, шорох пергамента с сайрой. Звяканье противня с кальмаром.
Яркая звёздочка смотрит в открытый иллюминатор. За ним тёплая, непроглядно-чёрная ночь и гладь моря.
 Ключкин запускает «Украину» - старенькую киноустановку, сам выглядывает в квадратное окошечко, из которого бьёт яркий луч. На экране бегут титры виденного много раз фильма «Свадьба с приданым». Поэтому сеанс сопровождается комментариями типа:
- Ну, и корова… Ей на пенсию пора, а она дивчину играет…
- А он-то… Тоже мне, парубок в сорок лет…
- Вот дурило! Девка сама напрашивается, а он… Вот лабух непонятливый!
- Куда прёшь, тормоз пятилетки?! Прощёлкал чувиху…
Шторка, свисающая с подволока над иллюминатором, не шелохнётся. Широта Шикотана – субтропики. Жарко и душно. Боцман Ануфриев, потягиваясь, произносит фразу, лишь косвенно имеющую отношение к фильму про любовь:
- Эх, кальмарчика наелся, на Шикотан бы сейчас…
- Да-а… В разгар сезона там семнадцать тыщ баб собирается со всего Союза, - поддакивает Макс Васильев, привалившийся на диване с полотенцем на шее.
- Сейчас в аккурат самый сезон… Всё молодняк! Студентки из стройотрядов,  -  уточнил из кинобудки Витька Ключник.
- Меня бы в ту малину хоть на один денёк… На размагничивание, - мечтательно вздыхает Федя Филинов. – Я бы навёл там шороху…
- Эх, приду с моря, разомнусь… Есть одна на примете, - голос из окошка.
- Не беспокойся, без тебя размяли уже… Будет она полгода ждать, пока вы соизволите отметиться…
- Ну, знаешь, не будь ты боцман…
- Да, будет вам… Пошли наверх, покурим… И на боковую. Радист Петрович сказывал, на подходе база… Выключай, Витька свою тарахтелку.
Покурили. Спать пошли.
Чёрные мачты «Робкого», освещённые топовыми огнями, казалось, задевали клотиками за низко висящие звёзды. То одна из них, то другая срывалась и, рассыпаясь трепетными искрами,  падала в тёмное море, расцвеченное огнями сейнеров.
Океанский бриз принёс прохладу, приятно обдувая наши разгорячённые  тела.
Отголоски далёкого шторма плавной, гладкой зыбью  покачивали судно. В бархатной темноте августовской ночи море слегка фосфоресцировало от присутствия живых организмов, населяющих тропические воды. Блескучие зеленоватые складки воды разбегались от форштевня, разбрасывали дрожащие огоньки. Они вспыхивали на мгновения, и рассыпаясь во множестве, гасли. В зелёно-голубой пене ярким алмазами сверкали медузы. Полный штиль. Звёзды, рассыпанные в небе, отражаются на спокойной глади океана, словно в зеркале. Тёмную опрокинутую чашу небесного свода высветила широкая бледно-голубая дорога Млечного пути.
До чего же хороша, ты, тёплая южная ночь в спокойном море! Так и плавал бы в нём всю жизнь!

            Сытоминские  рыбаки.

Смею вас заверить, уважаемый мнимый читатель, что я не шизик, тронутый головой, не графоман, страдающий болезнью бумагомарательства. Наивно думать, что кто-то, нашедший мои дневники, заинтересуется их содержанием. Безвестное произведение так и останется произведением, если при ознакомлении с ним оно не проникнет в душу, не взбудоражит и не взволнует её. Тем более, глупо надеяться на публикацию походных записей. И не столько из-за недостатка художественных достоинств, сколько по причине отсутствия финансов на издание. Совершенно бездарные авторы, располагающие большими деньгами, без зазрения совести печатают свои школьные опусы. И ещё, надо признать, что к великому сожалению, книга постепенно подменяется компьютером. Всё меньше становится желающих читать книгу, посидеть с ней, как с добрым другом, на скамейке парка. Но дневник для меня здесь, на одиноком берегу, единственный собеседник и товарищ, кому поверяю я свои мысли. А дойдут ли они до истинного читателя, пробудят ли в нём чувства раскаяния в грехах, в неблаговидных поступках,  заставят ли задуматься над своими делами и помыслами, на то воля Господа Бога.
Сегодня 19 июля. Четверг. 1860-й километр. Осчёт речного пути от Сургута до Салехарда идёт теперь на уменьшение. Следующей отметкой будет «1855».
06.15. Собираю манатки и уношу как можно скорее отсюда ноги. Берегом Страшной ночи пометил я в дневнике место нынешней стоянки: с самого вечера, ветреного и дождливого, ревел в лесу медведь.
Подъезжали на моторке двое мужчин-здоровяков, про которых принято говорить «косая сажень в плечах». Назвались работниками пожарной охраны из Лямино. Сказал им про медведя. Они прислушались и говорят:
- Это он вас выгоняет из своих владений.
Разведали, кто я такой. Вдруг, рыбинпекторский стукач. Убедились, что «свой», принялись проверять сети. Угостили двумя стерлядками и укатили.
А я остался наедине с тёмным, шумящим лесом и ревущим  в нём медведем. Не нравится косолапому моё присутствие. Мне тоже не нравится такое соседство. А куда идти?! Порывистый ветер хлещет дождём, волны набегают на берег, не отойти от него. Натянул вокруг палатки шнур, навешал на него чашку, кружку, котелок, ведро и пустую консервную банку. Набил травой куртку, приладил сверху шляпу и усадил пугало на пень. В рукав палку вместо ружья воткнул.
Отсыревший ветер раскачивает в непроглядной темноте «сигналки», шумит лес. Издали доносится злой рёв. Шипят угли костра, залитого дождём. Капли стучат по целлофану палатки. Не мокнуть же мне! Забираюсь в неё, топор  и фонарь ближе к себе придвигаю, чтобы под рукой были в случае чего.
Неслышно горит свеча. Трепетный огонёк колышется в полумраке палатки. Страшно. И губы шепчут молитву Богородице, чей святой образ, явившийся мне в больничной палате, неотступно и зримо присутствует в памяти моей.
- Преславная Мати Христа Бога! Принеси молитву мою Сыну Твоему и Богу нашему, да спасёт Тобою душу мою… Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под покровом Твоим, как распростёрла Ты руки свои надо мною в палате реанимации, исцелила от болезни… Богородице Дево, не презри мене грешнаго, требующа Твоея помощи и Твоего заступления от зверя лютого, на Тя уповает душа моя, помилуй мя…
Лежу. Вслушиваюсь в шорохи и звуки. Вот опять медведь проревел. Прокричала какая-то вспугнутая птица. Ветер бренькатит «сигналками». То затихнет, а то вдруг: бам-бам! Или тихонечко так: дзынь-дзынь… Что это?! Медведь подкрадывается или просто стукаются друг об дружку котелок и ведро? Хватаю топор, включаю фонарь, осторожно вылажу на мокрую траву. Маячит в темноте пугало, и от его нечеловеческого вида мне самому не по себе. Луч фонаря высвечивает кусты, ствоы деревьев, висящие «сигналки». Непонятно: кого они больше пугают? Медведя или меня? Бью палкой по ведру, ору, что есть мочи, хохочу с истерическим визгом, хлопаю в ладоши с криком: «Бах, бах!». Нагнав жути на лес и на себя, залезаю в палатку. Сижу, тревожно ловлю шорохи и звуки ненастной ночи. Хорошо бы не выключать фонарь, но батарейки быстро разрядятся. Лежу, но заснуть боюсь. Кажется, только закрой глаза, и зверь набросится на тебя, на спящего. И брякалки на верёвке нет-нет да и забренькают. Какой уж тут сон?!
Так проходят час, другой, третий… Но, не напрасно просил я защиты у Пресвятой Богородицы: не тронул меня медведь. То ли услыхал мои крики и забоялся, то ли ему самому надоело надрывать глотку, а только далеко за полночь рёв прекратился, что ещё больше насторожило и обеспокоило меня: а вдруг он бродит где-то поблизости. И только, когда рассвело, я с облегчением вздохнул:
- Спасибо, Тебе, Пресвятая Матерь Божия!
Было пасмурно, свежо, но ветер угомонился, и волны не плескали на берег, а неслышно катились в нужную мне сторону - вниз по реке. Зацепив за ремень страховочные поводки, я уселся в лодку и спихнул её с мели, упираясь в дно вёслами.
Километров через пять взору открылась длинная песчаная коса, отделённая от берега узким заливом. Не раздумывая, я высадился на неё. Поставил палатку, развешал для просушки вещи, благо, выглянуло солнце, и подул лёгкий, освежающий ветерок. После ночёвки на Берегу Страшной ночи, это место показалось просто сказочным. Отполированный волнами тугой песок сверкал гладким мрамором. На нём было много сухого плавника для костра и гнёзд чаек.  Яйца лежали в ямках-углублениях без всякой подстилки.
Я быстро натаскал сушняка, развёл костёр, подвесил над ним ведро с водой и отправился к заливчику. Вода в нём была тёплой и неглубокой, едва доходившей до пояса. Я искупался и ради развлечения забросил небольшую мелкоячейную сеть, но скоро пожалел об этом: большие щуки, окуни, язи, чебаки намотали её на себя. Я выволок сеть на чистый, гладкий песок и долго выпутывал рыбу и бросал обратно в воду. Оставил пару жирных окуней на уху.
Бессонная ночь давала о себе знать. Прелести пляжной косы, которой позавидовали бы и черноморские отдыхающие, уже не привлекали меня. Завалившись на перевёрнутую вверх дном лодку, я предался глубокому сну.
Сколько я спал, не знаю, но когда проснулся, в небе ещё сверкали звёзды, и на нём вырисовывались тёмные очертания ветвей, сквозь вершины деревьев косо висел месяц. В его бледном свете будто подёрнутые изморозью тёмно-зелёным блеском отливали мохнатые ели, нависшие над заливчиком. У края песчаной косы поблескивала вода. В стоячей воде заливчика раздавались шумные всплески крупных рыб. Из-за кустов тальника призрачно-белыми тенями показалась  пара лебедей с важно поднятыми шеями. Вспугнутые моим присутствием, они замахали крыльями, и разогнавшись низко над водой, улетели.  Одинокий куличок, жалобно попискивая, бегал как заведённый по песку.
Река! Она всегда хороша в любую погоду и в любое время. Как на пламя костра можно смотреть бесконечно, любуясь красками огня, так и на её бегущую воду. Она красива с её лесистыми берегами, островами и плёсами. Прекрасна, когда  гладкая как стекло или взъерошенная волнами. Чудна белопенными бурунами теплоходов, стаями пролетавших над ней  птиц, величава необъятными просторами.
Не хотелось покидать это дивное место, идеальное для отдыха и приятного провождения времени. Но не заметишь, как поплывут августовские туманы, от сентябрьских заморозков пожухнет трава и пожелтеют листья, тонким октябрьским ледком подёрнется река. До той поры, пока морозы не скуют её, надо успеть дойти до моря. А там…
Что будет там, не знаю. Накачиваю лодку, собираю вещи и отчаливаю от косы. В предрассветных сумерках не заметил, на каком километре отодвинулся правый берег, развернулась во всю ширь Обь, и навстречу мне побежала необозримая речная даль.
К полудню погода резко переменилась. Опять стало пасмурно, ветрено, свежо и сыро. Река вздулась, вспучилась волнами, катит огромные водяные валы. Лодка мечется, прыгает, окружённая пеной и тучей брызг, то взлетает на гребни волн,   то зарывается в них, черпая воду. Почти невозможно грести. Налегаю на вёсла, не выпуская их из рук, чтобы удерживать лодку носом к волнам. Прозеваешь, подставишь борт и тотчас зальёт, опрокинет. Лодку мотает, швыряет, кидает. Северный ветер несёт меня к неясной полоске левого берега, размытой пеленой мороси. С проходящего мимо катера-путейца раздаётся голос, усиленный громкоговорителем:
- Помощь требуется?
- Нет! – кричу в ответ, но ветер крепчает, заставляет кувыркаться на волнах. Продолжать плавание, испытывая судьбу, желания нет. К тому же, у берега замечаю плашкоут, баржу-плавмастерскую и пришвартованный к ней катер «ТБС». Человек десять рыбаков, стоя в воде, вычерпывали из невода рыбу. Бросаю вёсла, и водяной вал, набегая на берег, выбрасывает меня на пологую травянистую отмель.
Скоро я сидел на палубе плашкоута в кругу радушных рыбаков-промысловиков Сытоминского рыбокомбината. Среди них сдержанным и строгим голосом выделялся высокий, волевой мужчина по имени Евгений, в котором легко угадывался бригадир. Он пригласил меня к столу – нескольким деревянным ящикам, стоящим на палубе, наполненным различной домашней снедью и сладостями из магазина. Были здесь рыбные котлеты, рыба жареная, пирог рыбный, стерлядь мелко нарезанная и нельма свежего посола, две дыни, арбуз, пачки с яблочным соком и бутылки с лимонадом, пряники, булочки и очень вкусный хлеб из местной пекарни.
Рыбаки, в основном, ханты, присев на корточки у ящиков, обедали неторопливо, молча, и несмотря на холодный день, без всяких «подогревов» - спиртные напитки во время рабочей смены здесь исключены. Работа на воде и возле механизмов сопряжена с опасностью и риском для жизни.
С юга надвинулись грозовые тучи. Небо сделалось фиолетово-чёрным. Ослепительная вспышка молнии блеснула в нём, распорола тучу, и оглушительный раскат грома сотряс воздух: ба-бах! Ещё трескучая вспышка, ещё удар, свист ветра, и проливной дождь захлестал по надстройке катера сверлящими струями, зашлёпал по воде, вмиг покрывшейся булькающими пузырями. С верховьев реки, сокрытой белесой и плотной стеной дождя, надвигался ещё более сильный ливень.
Из тёплой рубки катера я видел, как парни молча покурили, надели куртки и плащи и вышли под ливень продолжать работу. Я смотрел на них, вспоминал матросов рыбацких сейнеров, китобоев, окатываемых ледяной водой в зимнюю стужу,  проникаясь уважением к нелёгкому труду сытоминских рыбаков, за грошовую зарплату вкалывающих по двенадцать часов в сутки.
- Куда вам в такую погоду плыть? Оставайтесь с нами, посмотрите, как мы рыбачим, - предложил капитан катера Вадим Поляков. И крикнул мотористу:
- Запускай дизель! Выходим на замёт!
Двигатель загремел, судно задрожало, отрабатывая задний ход и поднимая за кормой высокий бурун. Вадим крутанул штурвал, переключил реверс, и катер упрямо пошёл вверх по реке навстречу крутым волнам. Дождь заливал лобовое стекло рубки, куртки и плащи рыбаков, готовящих невод к постановке.
Минут через десять хода капитан завертел штурвалом вправо, развернул судно кормой к берегу, и включил задний ход. Один из рыбаков ловко подхватил брошенный ему конец невода, закрепил чокером за железную опору, и катер пошёл выписывать дугу в семьсот пятьдесят метров. С палубы плашкоута, пришвартованного к правому борту, сыпался в воду свёрнутый кольцами невод.  Завершив полукруг, капитан Поляков подвёл катер к лебёдке, потащившей невод из воды. В ячеях его билась сверкающая серебристой чешуёй ценная рыба: муксун, нельма, осётр и разнорыбица, называемая здесь «чёрной»: щука, окунь, язь, судак, чебак, карась, плотва. Её рассортируют по ящикам, взвесят и в конце смены на плашкоуте доставят на рыбозавод в ближайшее село Сытомино.
- За смену делаем девять-десять замётов, - говорит Вадим, выводя катер на новый заброс невода. Обменивается сиреной со встречным буксиром, отвечает на вызов его капитана по рации:
- Слушаю, шестьсот сорок шестой… Здравствуйте, Иван Петрович! Вас понял: расходимся левыми бортами.
Вадим знает на реке всех капитанов. Неожиданно предлагает мне:
- Хотите порулить?
- Ещё бы! Постоять за настоящим штурвалом? Кто же откажется?!
Катер старый и штурвал его по нынешним временам – редкостный раритет, реально воплощённый в дерево и бронзу - символ флота всех времён и народов.
На современных судах такого рулевого колеса, известного с детства по рисункам в книжках, уже не встретишь. Их заменили рукоятки хромированные, кнопки компьютерные, рулевые колёса, похожие на автомобильные, полуштурвальчики типа авиационных. А тут – настоящий, с деревянными рукоятками, отшлифованными мозолистыми ладонями многих капитанов. Я с благоговением сжимаю их в своих руках, ощущаю прилив волнения, всколыхнувшего память о тех далёких днях, когда и сам нёс вахту на руле океанского лайнера. Чуть повожу штурвалом, подводя катер к «пескам» - оборудованному месту постановки невода. Судно послушно подворачивает, и Вадим, стоящий рядом, не поправляет: всё нормально. Сбрасываю обороты винта, вращаю штурвал вправо, разворачиваю катер кормой к берегу и даю ему малый ход назад. Я знаю: стукнется о грунт перо руля – лопнут штуртросы. Плавно осаживаю катер кормой,  и корпус его мягко упирается в кромку берега.
- Всё, хватит, Вадим. Хорошего помаленьку, а то наломаю дров.
- Где вы так наловчились? – бросая катер наперерез волнам, спросил Вадим.
- Да было дело… Дразнил я этих хычников… Как говаривал, бывалочи, наш старпом: «Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь».
- Хорошая поговорка… Заночуете сегодня у нас? Не торчать же вам в палатке в такую дождину… Мать моей жены в отпуск укатила, дом пустой.
- А что остаётся? Принимаю предложение!
В конце дня к плашкоуту подходили моторки. Выходящие из них люди под разными предлогами вымогали рыбу. Были здесь участковые сотрудники милиции, знакомые каких-то знакомых. Угрожали бригадиру и капитану, советовали быть посговорчивее, в чём-то убеждали, что-то обещали, на кого-то ссылались, но злые и недовольные уезжали ни с чем.
Уже впотьмах мы пришли в Сытомино. Встречать Вадима вышла на крыльцо его миловидная жена Таня. Дочурка Анжелика уже спала. Стараясь не разбудить ребёнка, мы тихо прошли на кухню, где нас ожидал горячий ужин. Вадим звонил Тане по мобильному телефону, и стол, щедро накрытый разнообразными кушаньями, подтверждал желание хозяйки хорошо встретить гостя.
Познакомиться с путешественником пришёл отец Вадима – заслуженный капитан-наставник речного пароходства Сергей Поляков, немногословный человек с твёрдым характером, выработанным годами ответственной работы судоводителем.
Водки и вина на столе не было, что приятно удивило меня. Мы пили чай, говорили о навигации на реке, и я был непрочь подольше посидеть на уютной кухне гостеприимных хозяев, но Вадим решительно поднялся:
- Пора, Григорьич. Вставать рано, поэтому пора отдыхать.
На личной автомашине он отвёз меня и мои вещи в дом тёщи, а сам уехал. В комнатах, со вкусом обставленных, где мне – приблудному человеку со стороны, предоставили роскошную кровать, я на цыпочках прошёлся по коврам и паласам, стараясь ничего не задеть и оправдать оказанное мне доверие. Долго плескался под умывальником, намывая ноги и тело, и наконец, вошёл в спальню. Забираясь в благоухающую свежестью чужую постель,  я не совсем уютно чувствовал себя под взглядом красивой женщины, с улыбкой смотревшей на меня с фотографии, висевшей на стене. Обаятельная хозяйка аккуратного дома живёт одна, без мужа. В глазах на фото блеск и молодой задор. Судя по дорогой обстановке квартиры, бойка в делах, за словом в карман не полезет. Но каков характер симпатичной обольстительницы? 
Подушка источала еле приметный запах тонких духов. Накрываясь одеялом, я мысленно поблагодарил хозяйку за роскошный ночлег. До чего же быстро всё меняется в жизни! Вчерашней ночью вздрагивал от страха, взывал к Богородице у дрожащей свечи, томительно ожидая рассвета под аккомпанемент дождя, бренчащих банок и медвежьего рёва, а сегодня млею в шикарной постели очаровательной незнакомки.
- Господи! Очисти смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа; и даждь ми, Господи,  в ночи сей сон прейти в мире, да востав от моего ложа, благоугожду пресвятому имени Твоему… Царю Святый Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым… Даждь, Господи мне, недостойному рабу Твоему, спасение Твоё на ложи моём… Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости ми; мирен сон и безмятежен даруй ми; Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла. Яко Ты еси хранитель душам и телесам нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Вадим, как и обещал, прикатил за мной ровно в пять часов. Мы ехали по прямым и ровным улицам ухоженного села, устланным бетонными плитами. Изумительная чистота улиц и переулков в Сытомино глаз режет. Здесь не то, что пакет или бутылка не валяются – спичку, окурок на земле не увидишь. Дома в селе добротные, возле каждого цветочные клумбы.
Он высадил меня в порту, у причала рыбзавода. Помог поднести вещи, накачать лодку. Положил в неё пару буханок ещё горячего сытоминского хлеба: заезжал, выходит, ради меня на хлебопекарню. Воистину, мир не без добрых людей!
- Счастливого плавания, Григорьич! – подавая на прощание крепкую, сильную руку, просто сказал Вадим.
- И тебе счастливо, капитан! Пусть ваш невод всегда будет с рыбой! Желаю здоровья родным и близким. Прощай.
Вадим стоял на берегу и смотрел мне вслед. Здоровяк-мужик, потомок казаков-первопроходцев, открывших путь за мягким золотом в «русский Клондайк» - северную Мангазею. Рыбаки в бригаде зовут его Батоном. За силищу медвежью, за то, что куртки трещат на широченных плечах. Кажется, даст такой парниша кулачищем быку между глаз и скопытится тот. Таким он и запомнился мне: сильный и добрый русский человек, приобский житель, капитан Вадим Поляков.

            На  Краю  света.

Пенный бурун за кормой рыболовного катера, его натуральный штурвал с резными рукоятками, с заклёпками по бронзовой окольцовке, рокот дизеля в машинном отделении, запах горелого масла, палуба, гулко звенящая под сапогами рыбаков, сирены встречных судов, треск рации в рубке – всё разом всколыхнуло во мне память далёких теперь уже лет китобойной молодости. И как прежде, я снова и снова вижу себя на мостике «Робкого», и рулевой Федя Филинов, уставший от монотонной вахты, предлагает мне:
- Хочешь порулить?
- Давай, порулю, всё равно торчу рядом с тобой, - с готовностью отзываюсь я.
Сменившись с вахты в гребном отделении, я два часа напрасно просидел в «вороньем гнезде», высматривая китов, ни одного фонтана не увидел, и теперь коротал время на мостике. Штурвала здесь нет. В ходовой рубке тоже нет. Вместо них вертикально торчащие рукоятки управления электроприводами. Нажал влево – электромотор в корме зажужжит, отвернёт перо руля влево. Нажал вправо – мотор зажужжит в обратную сторону, повернёт румпельный сектор вправо. Все дела! Поглядывай на стрелку компаса, держи на нужном градусе, следи за горизонтом.
Есть, правда, на китобойце ручное рулевое колесо на шлюпочной палубе – два больших трубчатых круга, соединённых перемычками, ничем не похожее на штурвальное. К нему протянуты штуртросы от румпеля на случай аварии электропривода, но им на «Робком» ни разу не пользовались: электрики своё дело знали, а потому на судне, как я уже говорил, всё крутилось нормально.
Да… И вот, значит, стою я и рулю. Китобойным судном! Скажи кому!
Что-то чёрное на волнах бултыхается. Старпом Емельянов бинокль к глазам поднёс, долго всматривался, плечами пожал.
- Посмотрим, Михалыч? Вдруг, человек, упавший за борт с проходящего судна, за ящик какой-нибудь цепляется? – спрашивает Федя Филинов. Старпом согласно кивает головой. Ручка влево и понеслись к незнакомому предмету. Всякое случается в море. Попадаются плавающие со времён войны мины.
Маневр не остаётся незамеченным капитаном. Из переговорной трубы обеспокоенный голос Обжирова:
- На мостике! Почему сменили курс?
- Слева по курсу в миле от нас плавает неопознанный предмет, Павел Иванович… Решили обследовать.
Подходим ближе. В волнах крутится деревянная сельдевая бочка. Над ней… Какая жалость! Над бочкой машет крыльями коршун. Он пытается сесть на неё, быстро-быстро перебирает лапами, бочка вращается, птица не может удержаться на ней. Бедный коршун! Каким ветром занесло тебя в океан? Ослабевший стервятник  видимо, заметил с высоты полёта предательскую бочку, спланировал на неё с немерением отдохнуть, но увы… От Шикотана мы удалились к северо-востоку на двести семьдесят пять миль, а это, как сказал Федя Филинов: «Пол тыщи вёрст с гаком!». Не долететь ему до суши, отощавшему без пищи и пресной воды. И нет у него сил махать крыльями. 
Подвожу корму «Робкого» к бочке: перелетай, садись на шлюпочную палубу!
Коршун тяжело отрывается от вертящейся бочки, отлетает недалеко, кружит над волнами. Мы убрали обороты, стоим, покачиваемся на месте. Стервятник из последних сил держится над водой так низко, что брызги волн обдают его уже намокшие крылья.
- Вот недотёпа, - бурчит старпом, поглядывая на часы. – Садись и катайся сколь хошь. Рыбы, мяса, воды дадим вволю. Не понимаешь, ястребиная твоя душа, что это последний твой шанс!
Минут через пять Емельянов перевёл рукоятку машинного телеграфа на «Полный, вперёд!» и отошёл к штурманскому столику.
- Ложиться на прежний курс, - вздохнув, расстроено сказал он.
- Есть на прежний курс, - так же огорчённо ответил я.
Было видно, как ястреб вернулся к бочке, пытаясь сесть на неё, махал крыльями и всё бежал, бежал… Скоро бочка снова стала пятнышком и совсем пропала из виду.
- Вот циркач, - шоркая стиральной резинкой по карте, пробухтел старпом.
- Крантец ему, - отворачиваясь, проговорил Федя Филинов.
- На, рули сам, мне за это деньги не платят, - отходя от нактоуза, сказал я ему, стараясь обратить в шутку свои слова.
На душе было так скверно, словно мы бросили в море утопающего человека. А вообще, случалось, перелётные птицы, какие-то пичуги облепляли надстройки «Робкого». Отдохнув, срывались стаей и улетали неизвестно куда. Ещё ночами на свет топовых огней иногда летели утки, врезались в мачты, падали с перебитыми крыльями на палубу. Ну, те, понятно, прямиком отправлялись на камбуз.
Невесёлые мысли о гибнущем коршуне вмиг развеяла команда капитана:
- Курс зюйд-вест! Сообщение с базы: «В тридцати милях юго-западнее наших координат «Разящий» обнаружил скопления китов».
Не прошло и двух часов, как боцман Ануфриев первым разглядел фонтаны. Море было относительно спокойным, но, казалось, оно кипело от множества всплесков и выдыхаемых китами струй. Сотни или даже тысячи китов собрались здесь в бесчисленное скопище. И слева, и справа – до самого горизонта море исходило белыми облачками лёгкого пара – то фонтанили киты. Но что это?! Они сплылись большими стадами в огромные круги. Тесно прижавшись боками, головами вовнутрь круга, киты приподнимали хвосты и неистово молотили ими по воде. Внутри замкнутого круга, как в огромном бассейне, плавали детёныши и молодые киты, брызгали жиденькими фонтанчиками.
Скоро стала понятна причина всеобщего китового сумасшествия: между круговыми стадами китов поверхность моря рассекали высокие плавники касаток. Узкие и длинные, они словно чёрные лезвия ножей, зловеще резали воду. Касатки шли одна за другой, чётко соблюдая кильватерный строй, и если первая поворачивала влево, все разом синхронно поворачивали влево. Вожак  сворачивал вправо или шёл прямо, и вся стая касаток точь в точь повторяла его движения. Было жутко наблюдать их плавные пируэты, выписываемые торчащими  из воды плавниками, и при этом не видеть самих касаток. Временами они выскакивали из воды, описывали крутую дугу и уходили на глубину. Зубатые хищницы за манеру охотиться стаями снискали злую славу морских волков, китов-убийц.
Взрослые киты, напуганные нашествием свирепых врагов, бешено отбивались мощными ударами хвостовых лопастей, попасть под которые означало для касаток остаться с перебитым хребтом. Не решаясь нападать на взрослых и сильных китов, они рыскали между стадами, выискивая малолетних одиночек, не успевших найти спасение в круге. Там, где ещё недавно фонтанил тот или другой молодой кит, вода окрашивалась в малиново-розовый цвет. Бескрайняя акватория моря в этом районе напоминала грандиозное сражение: касатки разрывают в клочья китов-одиночек, повсюду кровь растерзанных животных, снующие плавники хищниц между стадами кашалотов, которые, сбившись в кучи, отбиваются хвостами.
- Сколько лет плаваю, а такое зрелище вижу впервые, - признался Павел Иванович. – Со всего океана они собрались здесь, что ли?
- Китов жалко… Вон, смотрите, Павел Иванович, ещё одного задрали!
- Сейчас мы им поможем…
- Как это? Чем поможем?
- Гарпуном! Чем же ещё?!
Обыденное спокойствие, с каким были произнесены эти слова, неприятно отозвались в моей душе. Мне казалось подлым предательством подойти к лежащим на поверхности кашалотам, ищущим спасения в тесном кругу сородичей, и выстрелить им в спину. Но Курганович, по привычке широко расставляя ноги, уже пошёл по переходному мостику на бак к пушке. Прыгая перед ним и виляя хвостом, радостно лает Светка. Старший механик Чупров, пыхтя трубкой, проверяет лебёдку. Радист Петрович возится с радиобуем. Боцман Ануфриев и несколько матросов облокотились о планширь в ожидании выстрела.
И он прогремел. Трудно промазать в груду китовых тел, образовавших широкую бугристую гриву. Гарпун ударил в ближнего кита, пробил ему хвостовой позвонок и вонзился в спину другому. «Робкий» не успел отработать винтом задний ход, наехал форштевнем на раненых китов, двиганул их, и они ушли в воду, потащили левоблочный линь за собой. Евгений Кузнецов – помгарпунёра -  уже зарядил пушку новым гарпуном, подвязал к нему правоблочный линь. И Курганович опять танцует у пушки, крутит стволом, выбирает в стаде кита покрупнее. А кашалоты – вот они! Лежат перед носом китобойца серыми глыбами, колошматят хвостами по воде, с шумом выдыхают из себя парообразные фонтаны. Выбирай любого – не промахнёшься! Мгновение – и на мушке прицельной планки самый большой кашалот. Бах! Ещё один кит на лине правого блока. Такого прецедента за всю путину не было: враз на двух линях три загарпуненных кита!
Ну, и началось! Левые киты занырнули вправо. Правый кит ушёл влево. Потом киты метались то в одну, то в другую стороны. Лини перепутались, перекрутились. Старший механик Чупров, управляя лебёдкой, ужасно ругался, с опаской поглядывая на звенящие от напряжения тросы. Лопнут – молниеносно хлестнут по чём попало, тут и до беды недалеко. На одном китобойце так и было: перебило матросу ногу лопнувшим линём.
- Жадность фраера сгубила, - негромко заметил моторист Стукалов. Павел Иванович услышал, нахмурился,  как всегда, сдержанно, спросил:
- Кто здесь фраер, хотел бы я знать? Капитан, гарпунёр или все, кто пришёл сюда заработать – фраера? И жадность ни при чём. Азарт охотника – другое дело.
В разных местах виднелись мачты китобойцев. Раздавались выстрелы. Всплесков и фонтанов было ещё много, но стада кашалотов, напуганные людьми больше, чем касатками, начали распадаться, расплываться, и к вечеру только редкие фонтаны чуть заметными струйками пара виднелись вдали.
Мы проволындались с теми тремя китами до самой темноты. На «флаги» их не поставили, а принайтовали цепями к бортам и поволокли к «Славе». На плавбазе немало подивились тому, что «Робкий» в столь удачливый промысловый день взял всего трёх китов. Рация на мостике голосом секретаря парткома Каурых прохрипела, в пример поставила экипаж «Разящего», добывшего двенадцать китов.
Когда мы, отдав кашалотов в слип плавбазы, начали отходить от неё, кто-то с «Разящего», ожидавшего очереди на сдачу, крикнул в мегафон:
- Эй, на «Робком»! Что, сробели? Учитесь у «Разящего»!
- Чья бы корова мычала, а ваша бы молчала! – не остался в долгу боцман.
И то верно. Госплан по тоннажу добытых китов за время путины «Робкий» перевыполнил ещё в прошлом месяце, и на доске показателей соревнования прочно удерживал вторую строку, уступая лишь «Властному».
Однако, следующий день китобойного промысла внёс свои коррективы в трудовые будни экипажа «Робкого». Результаты их были плачевны для судна, но в народе говорят: «Что ни случается – всё к лучшему!». Случилось. Но к лучшему ли?
А было так…
 В то дождливое утро я тянул в постели последние минуты перед утренней вахтой, когда звонки колоколов громкого боя возвестили о начале китовой охоты. В суматошном топоте ног на палубе, бухающих сапогами у меня над головой, я безошибочно определял каждого: за долгие месяцы путины научился распознавать на слух шаги всех китобоев «Робкого». Вот прошаркал подошвами помощник гарпунёра Кузнецов, а это протарахтел подковками боцман Ануфриев. Легко пробежал матрос Филинов. Тяжело протопал рулевой Безбородько. Прошагал к лебёдке старший механик. Ну, а это уже по мою душу громыхнула дверь кормовой переборки: стуча каблуками по ступенькам трапа устало спускается электрик Карпушин – солидный мужчина в летах, ветеран китобойного промысла. Идёт будить меня на вахту. Сейчас распахнёт дверь каюты и, не входя, гаркнет:
- Подъём! Кому тянемся? Живо на вахту!
Так и есть. Дверь открылась, но рявканье Карпушина я опередил быстрым соскоком с койки. Быстро умылся, глядя на своё отражение в зеркале: не может быть! Я ли это?! Чёрные усы и борода, наполовину закрывшие лицо, ожерелье из акульих зубов на шее, длинные, давно не стриженные волосы под шляпой с   закрученными по-ковбойски полями. Из нагрудного кармана флотской рубахи-голландки торчит отвёртка. Кривой нож с рукояткой из кашалочьего зуба болтается в кожаных ножнах на широком ремне, сплетённым из капроновых ниток и украшенным затейливым орнаментом. Брюки-джинсы в обтяжку и яловые сапоги с подвёрнутыми голенищами-ботфортами завершают наряд, Неужели это тот самый модный джентльмен, пришедший на пирс рыбпорта в поисках «Робкого»?
Удивляясь переменчивости судьбы, я поднялся наверх, где всё уже было подчинено одной цели: настичь огромного, старого кашалота, умудрённого за свой долгий век частыми встречами с жестокими железными врагами, не знающими пощады. Не один раз уходил он от убийственного преследования, случалось, получал гарпуном по спине, но всё труднее стало выживать ему в океане, слишком много развелось охотников на него. Многое повидал на своём веку  замшелый бродяга, поимевший немалый опыт в смертельных встречах с китобоями. Не подпускал на выстрел, «давал хвоста», уходя на глубину, и всегда выныривал далеко за кормой. Таких застарелых кашалотов-одиночек, как я уже говорил, китобои называют «богодулами».  Пока мы разворачивались, он успевал как следует надышаться и вновь исчезал под волнами. На полных оборотах винта мы устремлялись к нему, дразнившему нас мощными, размеренными фонтанами. Казалось, ему нравилась игра «в поддавки», и наблюдая за выкрутасами кита, мы молча гадали, у кого раньше сдадут нервы: у нашего капитана, у гарпунёра или кашалоту первому надоест бегать от нас и он уйдёт одному ему ведомым путём.
Смутно блестела вода с нависшим над ней утренним туманом. Его клочья редели, открывая пенные волны, и тогда впереди можно было увидеть фонтан, периодически взметающийся парообразным облаком.
Несмотря на ранний час, на мостике не протолкнуться: сменившиеся с вахты моряки не спешат идти отдыхать. Азарт охоты удерживает их здесь мокнуть под моросящим дождём, в который перешёл туман. Волны катились к горизонту рябыми от дождя складками. Вспарывая их, «Робкий» мчался к фонтану полным ходом с такой быстротой, что от бортов отлетали брызги, блескучими искрами убегали в тёмную глубь.  От бешеного вращения лопастей винта, свирепо рвущего воду, за кормой стлался пенный след. «Робкий» рвался вперёд необузданным мустангом, разрезая водяные валы и коптя сизым дымком из выхлопных труб.
До фонтана оставалось чуть более кабельтова, то есть около двухсот метров, когда кит всей своей гигантской тушей взметнулся лёгким дельфином и огромной скалой обрушился в море. Широкие чёрные лопасти хвоста мелькнули в волнах и пропали из виду.
- Опять ушёл, яззи его в душу мать, - выругался Обжиров, переводя рукоятку машинного телеграфа в положение «Стоп!».
Свежий ветер отогнал пепельно-серые тучи, из-за которых  проглянуло солнце. Радужная мельчайшая водяная пыль, осевшая на чехлы шлюпок, на куртки и плащи моряков играла разноцветными блёстками.
- Наверно, это опять наш старый знакомый… А, Павел Иванович? – чтобы как-то разрядить общее угрюмое молчание, со смешком в голосе сказал старпом Емельянов. – Помните того богодула, что мы гоняли у Гавайских островов?
Напоминание о кашалоте, которого упорно гоняли весь день, но так и не смогли взять, видимо, неприятно задело самолюбие капитана. Обжиров отвернулся, достал сигарету, раздражённо крикнул:
- На марсе! Внимательней наблюдайте за горизонтом!
- Есть внимательней наблюдать! – ответил из «вороньего гнезда» Макс Васильев. И словно в подтверждение своих слов крикнул:
- Справа по корме фонтан!
Всё опять пришло в движение. Задвигался ствол пушки, забренчали блоки амортизаторов, взад-вперёд на бак к пушке и обратно на палубу забегала Светка, и судно, сорванное с места винтом, затряслось нервной дрожью, оставляя позади широкий пенный след. И всё опять замерло: кит снова ушёл на глубину. Где он вынырнет теперь? Слева по борту? Справа? За кормой? Или впереди по носу?
Курганович, не оглядываясь назад, выкинул правую руку, согнутую в локте, что служило знаком: «Право руля, малый ход…».
Чутьё, основанное на многолетнем опыте, не обмануло предположительного решения гарпунёра. Минут через пятнадцать справа раздалось громкое фырканье, и веерообразный столб водяной пыли взметнулся почти у самого борта.
- Миша, бей этого богодула! – заорал стармех Чупров, осыпанный фонтанным дождём. Вытирая полой куртки мокрую трубку, он не захотел ещё раз попасть под холодный душ китового фонтана и отбежал к левому борту.
- Бей, Миша, бей! – кричали с мостика.  Гарпунёр, лихорадочно вращал ствол пушки, но поймать кита на уровень прицельной планки не мог: кашалот был слишком близко, а ствол ниже не опускался.
- Чего нюни с Муму разводишь? Топи её! – с хохотом орал Ануфриев, уверенный, что в эту минуту кит окажется на лине. Боцман держал в руках полую  пику со шлангом, готовый вонзить её в тело кашалота и накачать тушу воздухом.
Будто зная о своей неуязвимости вблизи судна, кашалот спокойно плыл рядом. Вздымаясь непомерно огромной головой над волной, давал фонтан, и с его  глянцево-гладкой спины, цвета серой стали, стекала вода. Он то блестящей каменной глыбой возникал совсем рядом, то  приныривал не глубоко, испытывая терпение и нервы гарпунёра. Курганович приподнял согнутую в локте левую руку. Китобоец послушно покатился влево, и расстояние между китом и судном расширилось.
 - Миша, бей, а то уйдёт! – раздался с фок-мачты истошный вопль Макса, и тотчас прогремел выстрел. С ходового мостика отчётливо было видно, как стокилограммовый гарпун, словно игрушечный, чиркнул спину кита и заскользил «блинчиками» по воде, подобными тем, что мы в детстве делали, бросая в воду плоские камешки. Размотав линь метров на триста, гарпун утонул с всплеском от бухнувшей гранаты.
Досадный промах вызвал всеобщий одновременный вздох.
- Поторопился Курганович с выстрелом, - высказал мнение штурман Николаев, хотя и так было ясно: надо было отойти от кита чуточку подальше.
Кит, как и следовало ожидать, тотчас занырнул. Курганович поднял руку, сделал над головой вращательное движение: крутиться на месте.
- Право на борт! - скомандовал Обжиров. Как и полагается капитану, Павел Иванович ни при каких обстоятельствах не терял самообладания. Со спокойным видом курил одну сигарету за другой, и кто знает, что творилось в его душе. 
Тем временем помгарпунёра Кузнецов и боцман Ануфриев перезарядили пушку. Чупров выбрал из глубины линь с гарпуном. Всё готово к новому выстрелу.
Но где же кит?! Томительные минуты ожидания. Десять минут… Двадцать… Полчаса… И вдруг шумный выдох слева по борту!
- Миша, вышел, вышел! Слева! Здоровый богодул! Тонн на двадцать потянет… Всади ему по самые «не хочу»!
И чего кричать?! Гарпунёр и так видит, что кит всплыл неподалеку, но как и прежде, угол поворота ствола не даёт прицелиться. Курганович выкинул руку влево, поднял её вверх: подчинённый команде гарпунёра, «Робкий» качнулся влево, застопорил ход. Всё! Идеальная позиция! Левая рука гарпунёра скользнула по жилету до нужной пуговицы, определяя дистанцию, правая нажала спуск. И в то же мгновение кит «дал хвоста», над лопастями которого пронёсся гарпун.
Полчаса или больше мы простояли в ожидании, но кашалот вышел очень далеко и не имело смысла вновь сломя голову нестись к нему. И когда Обжиров и Курганович, обменявшись выразительными взглядами, способными испепелить каждого, кто мыркнет хоть словечко относительно неудачной охоты, не сговариваясь, поняли, наконец, бесполезность гонок за сноровистым китом, на горизонте показались мачты «Разящего». На тот момент кашалот фонтанил ближе к нему, и «Разящий» с ходу пошёл на него в атаку. Но кит скоро занырнул и минут через двадцать дал фонтан за нашей кормой. Естественно, мы тотчас заложили крутой вираж, дизеля взревели на «Самый полный!», и Курганович, не утирая мокрое от дождя лицо, красное,  то ли обветренное, то ли злое, снова припал к пушке.
Чу-уф! Кит дал фонтан всего в тридцати метрах и несколько правее от носа «Робкого». Сейчас прогремит выстрел, и хитрец заполучит гарпун под левый ласт. Но не на того напали! Легко вскинув гигантское тело, кашалот вертикально ушёл в глубину, и гарпун пронёсся над широкими лопастями задранного вверх хвоста. Всё, как в прошлый раз. И вновь гарпун, рикошетя о волны, запрыгал по ним, «выпекая блинчики». Глухо бухнула граната, и линь вяло провис, погружаясь в воду.
И случилось непредвиденное. Светка, оглохшая от выстрела, затрясла ушами и с громким лаем шарахнулась к гарпунёру. Тот, раздосадованный третьим промахом, сгоряча отпихнул собаку носком сапога. Светка с визгом отпрянула и полетела с бака за борт.
Все, кроме капитана и рулевого, ломанулись с мостика к планширю правого  борта. За ним в пенных волнах моталась вислоухая голова собаки. Но что мы могли сделать? Ничем не поможешь ей. Спасательный круг не бросишь. Рисковать людьми и шлюпкой, спуская её в такую погоду ради собаки,  капитан не станет. Дать ход мы сразу тоже не могли из опасения намотать на винт болтающийся где-то под нами линь с гарпуном. Пока выбирали его, волны отнесли утопающую в них несчастную собаку далеко от судна.
- Светка! Светка! – орали мы, но скоро в пелене моросящего дождя уже стало невозможно что-либо разглядеть.
На Кургановича было жалко смотреть. Он скукужился у пушки, не отрывая рук от пусковой скобы, с бешенством волка вперив взгляд в свинцово-серую даль моря, выискивая там виновника гибели собаки и своих позорных промахов.
Да, это он, царствующий властитель безбрежного океана, рыцарь китового братства, откровенно насмеялся над ним, вынудил сделать опрометчивый выстрел и вспылить к собаке. Как теперь повернуть лицо к команде?
Курганович лишь на секунду оглянулся на мостик, но и этого мгновения хватило Обжирову, чтобы понять настроение человека на баке. Но никто не осуждал его. Светка – не первая собака на «Робком», нашедшая гибель в пучине моря. Каждую путину какую-нибудь из них смывает волнами за борт. Был даже рыжий и  лохматый кот Макар с медным ошейником для размагничивания – кошки не выносят магнитных полей. Смыло его с кормы, где для Макара стоял ящик с песком.
С грустными лицами боцман Ануфриев и помгарпунёра Кузнецов выбрали линь, зарядили пушку порохом, всунули в ненасытный ствол гарпун с навинченной гранатой. Капитан Обжиров толкнул рукоятку машинного телеграфа на «Самый полный вперёд!», вытащил из пачки сигарету и устремил взгляд на фонтан, к которому торопился «Разящий». Рулевой Безбородько, не уточняя курс, без слов понял капитана, переложил руль на плывущего вдали кашалота.
От «Разящего» эхо донесло хлопок выстрела, но судя по облачку пара, вновь поднявшемуся над  водой между китобойцами, кашалоту и на этот раз удалось уйти невредимым. Удручённая нелепой гибелью Светки команда «Робкого» всю злость обратила на неподдающегося кита.
- Вот богодул чёртов!! Ты посмотри, что делает! Ну, погоди, паразит! Вздрючу я тебя до самого клотика! – вырвалось у стармеха. В его трубке, подмоченной китовым фонтаном, не разгорался табак, и он сердито выколачивал её о планширь.
- Миша! Всади ему под ласт! – крикнул боцман.
- Павел Иванович! Смотрите: «Разящий» идёт к нему!
Обжиров нажал тангенту рации.
- На «Разящем»! Это наш кит…
- Вы подписали его или ещё как пометили? – раздался насмешливый голос.
- Мы первыми начали гонять его…
- Может, посоревнуемся? Кто загарпунит, того и будет… Ну, как, слабо?
Это уже слишком. Не ответить на хамскую самоуверенность капитана «Разящего»? Уступить ему нашего обидчика? Никогда! И за Светку мы полны решимости отомстить. Несчастье потрясло команду больше, чем недавнее исчезновение на «Гневном» третьего механика. Его хватились, когда пошли будить на вахту, но того нигде не оказалось: ни в каюте, ни в кают-компании, ни в машинном отделении. Облазили трюм, выгородки, кладовые, обошли палубы – нет, пропал! Три дня вся флотилия ходила параллельными курсами, бороздила океан, выписывая «восьмёрки» на штурманских картах. Три дня мы не охотились, хотя встречали стада кашалотов, не отнимали бинокли от глаз, и три ночи лучи прожекторов рыскали по волнам, выискивая среди них упавшего за борт моряка. Не нашли. Позже стало известно, что в ночь пропажи механика его жена родила мёртвого ребёнка. При каких обстоятельствах погиб моряк, так и осталось загадкой. Но то произошло на другом судне, нас как бы не касаемо. И особенно никто на «Робком» не печалился. Известное дело – море. Ошибок не прощает. А когда исчез раздельщик китов на самой «Славе», про него даже шутили: «Ушёл в слип бутылки сдавать…».
А до берега, между прочим, три тысячи миль!
До этого на плавбазе погиб раздельщик, запутавшись в кишках кашалота. Они неудержимо заскользили в клюз и уволокли за собой нерасторопного рабочего. На нём были яловые сапоги и спецовка. Стоимость этого имущества, утраченного утонувшим моряком,  бухгалтерия «Славы» высчитала из его месячной зарплаты.
На «Зорком» был случай с гарпунёром, наступившим ногой в скойлонный возле пушки линь. После выстрела линь, разматываясь, сбросил китобоя за борт. Вот была потеха: кит на лине и рядом с ним гарпунёр плавает! К счастью, обошлось. Выловили его. А на «Властном» электрика черти занесли в высоковольтную камеру, где он под напряжением вздумал устранить какую-то пустяшную неисправность. В обугленную головёшку превратился.
Как не кощунственно звучит, но Светку было жальче тех неизвестных нам людей. И мы приняли вызов «Разящего». Теперь уже два китобойца не давали продыху киту. Оба судна во всю прыть носились  навстречу друг другу, проходя встречными курсами, разбегались, сходились снова. В какую-то минуту «Робкий» не проскочил перед носом «Разящего». Тот, в свою очередь, не успел отработать винтом «Самый полный назад!», с ходу саданул острым форштевнем в правый борт «Робкого», распорол металлический корпус на два метра с лишком. В горячке капитан «Разящего» дал задний ход, что было непростительной ошибкой: в глубокую вмятину, зияющую узкой, с рваными краями пробоиной, хлынула вода в первое машинное отделение. Лежать бы «Робкому» веки вечные на дне океана, если бы не находчивость, самообладание, смелость, мужество моториста Бори Далишнева. Не сиганул, стремглав, по трапу наверх, а выбил кувалдой клинья навесной двери. Тяжёлая махина скользнула по направляющим вниз, наглухо закупорила второе машинное отделение: судно осталось на плаву. Правда, носовая часть «Робкого» скрылась под водою, из неё выглядывала гарпунная пушка и торчала фок-мачта. С фырканьем, словно бобр, вынырнувший из пруда, из люка выскочил моторист и неистово трижды перекрестился трясущейся рукой
- Это Господь надоумил меня клинкеты выбить… Это Бог дал мне силы, - шептали его побелевшие губы. – Спасибо, Боже...
Никто из стоявших на шлюпочной палубе, ставшей вдруг крутой и скользкой, как новогодняя горка, не усмехнулся, глядя на молящегося моториста. Позже за этот самоотверженный поступок капитан-директор «Славы» Каменев лично вручил Борису именные золотые часы. Пока же мы все столпились на высоко задранной корме «Робкого». Матросы «Разящего» подвязали его швартовыми канатами к своему левому борту, и медленно, в «час по чайной ложке», оба судна  двинулись на остров Шикотан, обрисованный в мечтах команды «Робкого» вожделённым местом.
К вечеру заштормило сильнее. К нам подошёл «Звёздный», подхватил «Робкого» под свой правый борт, и так мы втроём, как три неразлучных брата-акробата, притащились в бухту Малокурильская на Шикотане, где «Робкого» поставили на кильблоки плавучего дока. Мечта боцмана Ануфриева и других сексуально озабоченных членов команды «Робкого» побывать на острове, заполонённом тысячами красавиц со всего Союза, сбылась. Только напрасно губёху раскатывали. Приказ капитан-директора флотилии в кратчайшие сроки восстановить судно начисто лишил всех нас возможности расслабиться на острове в объятиях шикотанских амазонок. Сутками мы работали как оголтелые, заваривали пробоину, смывали морскую соль с электродвигателей и приборов, откачивали воду, сушили обмотки моторов и электрощиты. Не до развлечений и любовных утех нам было на Шикотане. Мы спали по два-три часа в сутки и валились с ног от усталости.
Всё же, пользуясь случаем поездки за электрооборудованием на склады в бухту Отрадная, я сходил на мыс Край Света – самое красивое место острова. Смысл названия стал понятен, когда с высокой скалы, длинным уступом уходящей в море и обрывающейся у самой кромки воды, я любовался чудесным видом.
Внизу грохотал прибой, а передо мной расстилался океан. Орлан-белохвост парил над мысом, увенчанным елями, тисом, берёзами, увитыми лианами дикого винограда. У кромки берега желтели заросли бамбука.
Таким и запечатлелся в памяти Шикотан: в переводе с языка айнов: «хорошее место».
Как ни старались мы быстро справиться с ремонтом, но вышли из дока лишь в октябре. Китобойная  путина к этому времени закончилась, флотилия «Слава» покидала район промыла и уходила во Владивосток.
Наш караван растянулся миль на десять.
Впереди, отряхиваясь от осеннего дождя, точно курица-клушка, ведущая цыплят, переваливалась с борта на борт плавбаза.
Первым в кильватер матке шёл победитель социалистического соревнования «Властный».
За ним, блестя после ремонта свежими белилами надстройки и кузбасслаком бортов, поспешал «Робкий», занявший по итогам трудового соперничества почётное второе место.
Третьим за нами ходко шёл «Звёздный».
Последним в кильватерном строю тащился «Разящий», ведомый новым капитаном: прежнего признали виновным в нарушении мореходных правил.
В таком порядке под гром гарпунных пушек флотилия вошла в бухту Золотой Рог.
На причале у морвокзала тысячи сияющих лиц.
Жёны моряков с невинно-томными лицами, с букетами цветов, приветливо и радостно машут руками. Заждались, бедные, мужей, блюдя верность, загодя вымели окурки в своих квартирах, выбросили пустые бутылки, проветрили комнаты. Напрасно, однако,  наводили марафеты: к ночи многим быть битыми, к яркой косметике жён, театрально вздыхавших, старательно изображавших пылкую любовь, добавятся под глазами великолепные фингалы. Зазвенит посуда,  визгами огласится дом, полетят в окна предметы одежды и быта. Соседи понимающе покивают головами: обычное дело - китобой вернулся! 
Снуют в толпе встречающих «ночные бабочки»: ресторанные проститутки, вокзальные шлюхи, замужние потаскухи: будет им сегодня работёнка!
Носятся в залах официантки, предвкушая хорошие чаевые: привалят денежные гости! А для простых на каждом столике лежит картонка с надписью: «Стол заказан». Зайдёт китобой, зашелестит пачкой денег – и нет на столе картонки!
На «Волгах» заполонили площадь таксисты – шикующих пассажиров не меряно будет! А для простых на ветровом стекле картонка с надписью: «В парк». Небрежно сунет китобой таксисту солидную купюру, и картонка сразу окажется в багажнике.
И гул многоликой возбуждённой толпы перекрывает духовой оркестр, играющий марш китобоев.
Сурово, в Антарктике сурово,
Кидает, кидает море нас,
Но сильный, но сильный – он и ловок…
Погода? Погода – в самый раз!
Ещё два месяца во всех ресторанах и кафе Владивостока их посетителей будет будоражить этот задорный марш. Пока у китобоев не кончатся заработанные в промысловой путине деньги. Правда, их выдали не сразу: в кассе «Славы» огромной суммы на всю флотилию не нашлось.
В ожидании зарплаты, я как и некоторые другие бездомные «Робкого», целую неделю изнывал от скуки в добровольном заточении в каюте. А куда сунешься без рубля в кармане? Четырёх копеек на морской трамвай, чтобы переехать с мыса Чуркина на другую сторону бухты, и тех нет. Незавидное положение узника каюты усугублялось жестокой болью нарывающих пальцев левой руки. Осенняя простуда дала знать двумя  страшными  фурункулами на мизинце и безымянном пальце. Натянутая нарывами кожа, готовая лопнуть, горела адским огнём, вызывая нестерпимо-мучительную боль. Я не мог спать, не знал, куда положить руку, чтобы не задеть проклятых чирьёв, малейшее прикосновение к ним вызывало непроизвольный вскрик.
В один из таких бесцельных и унылых вечеров, чтобы хоть как-то отвлечь себя от скуки и боли, я решил готовиться к поступлению в университет на заочное отделение журналистики – профессия япониста-востоковеда  не сулила больших перспектив, а с морем рано или поздно придётся завязать. И пора подумать о работе на берегу.
Я открыл учебник: кажется, это была «История СССР», но дёргала рука, в голову лезли самые паршивые мысли. И конечно, я обрадовался гулким шагам на трапе: то спускался ко мне в каюту второй электромеханик Юра Балдин – закоренелый холостяк, красавец-мужчина, любимец женщин. Никому ничем не обязанный, ничем и никем не обременённый, Юрка беззаботно прожигал жизнь, не задумываясь о её смысле и значении. Себя он сравнивал с котом, который живёт на крыше и гуляет сам по себе.
Балдин любил повторять: «Настоящий моряк должен быть опрятно одет, гладко выбрит и слегка пьян». Поэтому и в тот вечер баловень судьбы явился не в своей обычной форменной тужурке с шевронами и фуражке-«мице», а в отличном костюме-«тройке» шоколадного цвета, в шляпе и белом плаще с поясом. От гладко выбритого лица Балдина пахло лосьоном «Эдельвейс». И конечно, следуя правилу «настоящего моряка», был навеселе, пропустив стаканчик-другой водочки.
Балдин бесцеремонно сгрёб в кучу разложенные на столе конспекты, учебники и тоном, не допускающим возражений, скомандовал:
- Одевайся! Живо! Тачка ждёт на пирсе, счётчик мотает… Галстук сунь в карман, в машине завяжешь. Шевелись, приятель!
Зная авантюрный характер Балдина, я растерянно спросил:
- Куда? Объясни толком.
- Молодой! Много вопросов задаёте старшим по возрасту и по чину. Ладно, объясняю… Только ты, это… Давай, по-шустрому! Короче – всё чин-чинарём! Едем на хату к моей новой подруге. Там ещё две… Одна из них просила меня найти культурного кавалера… Ну, я рассказал про тебя… Востоковед… Японист… Она и загорелась желанием познакомиться с тобой.
- У меня на пальцах чирьи… Видишь, как их разбарабанило...  Болят ужасно.
- Ерунда! Жаль, что не на другом месте! – расхохотался Балдин.
- Ну, ты, Юра, даёшь! Как ехать без денег?
- А это видал?!
Юрий вынул из карманчика жилета две сотенные купюры.
- Подруга одарила на первое время до нашей зарплаты. Муженёк-то её: аля-улю! Кэпом ушёл на танкере… Где-то шлёпает сейчас на пути в Гавану… Не скоро дома будет. Знаешь, как в песне:
А муж твой на вахте в море,
В суровом  дальнем походе,
Шепчет: «Где ты, родная, с кем ты?».
- Которая со мной желает познакомитья… Как она? Дама комельфо? Такая, как в прошлый раз ты подсунул? С блинами-титьками и толстыми складками жира на пузе?
- А тебе что? Порядочные замужние женщины хотят любви. Между прочим, преподаватели из института искусств. Давай, поживее… Счётчик в тачке тикает, пока ты тут бреешься. Ну, всё? Поехали!
- Моргородок! – коротко сказал он таксисту, и мы покатили. По дороге Балдин купил цветы, вино и конфеты.
У подъезда одной из типовых панельных пятиэтажек «Волга» остановилась. Два изысканно одетых молодых человека вышли из неё. Первый нёс букет поздних хризантем и коробку конфет «Москва».  Второй тащил сетку с бутылками болгарского вина «Бисер».
Белоснежная нейлоновая сорочка с опаловыми запонками. Японский галстук с блёстками. Сверкающие лаком туфли на высоких каблуках. В кармане наглаженный, сбрызнутый «Шипром» платок. На брюках «стрелки». Белый плащ, шляпа. Полный джентльменский набор придавал  уверенности у двери капитанской квартиры, где ждут страстные поцелуи незнакомки, её жаркие объятия и нежные ласки.
Подмигивая мне, Балдин позвонил, и дверь тотчас открылась: нас ждали. Дама старше его лет на десять, мило улыбаясь, встретила нас в прихожей. В переднике, с кухонным ножом в одной руке и с яблоком в другой обняла моего приятеля, обцмокала всего и приветливо глянула на меня.
- Меня Таней зовут. А вы Геннадий? И знаете японский язык? Оригинально… Проходите, знакомьтесь… Юра! Вино на кухню, конфеты на стол, цветы в вазу! – распорядилась она, и увлекая Юру за собой, удалилась на кухню. Я вошёл в гостиную, устланную дорогим ковром. Стены комнаты оклеены заграничными обоями. Немецкий секретер уставлен хрусталём. На роскошном кожаном диване две приятной внешности дамы листают журналы «Советский экран». «Не худые, - отметил я про себя, - не толстые… Черноглазые шатенки. У одной из них платье оголяет плечи, на сочных губах блестит ярко-красная помада. Под шёлковыми блузками у другой выпирают аппетитные груди. Какую из них буду сегодня мять? Обе хороши…».
- Галя! – хитро щурясь, кокетливо подала руку сидящая слева.
- Нина! – загадочно улыбаясь, жеманно протянула руку сидящая справа.
Угадай, попробуй, какая из них хочет познакомиться со мной для приятных встреч! Придёт Балдин, всё прояснит. А пока, чтобы не ломать голову попусту, я, вежливо испросив разрешения, уселся между ними обоими. «Главное, завязать бой, обстановка покажет, как действовать дальше», - говорил Наполеон. В непринуждённо-светском разговоре я пытался определить, с какой стороны ко мне проявляется больше знаков внимания, но та и другая одинаково зыркают на меня подведёнными тушью глазами. Но вот готово коронное блюдо – картошка с мелко нарезанным мясом, запечённая под майонезом в духовке. Юрий наполнил бокалы вином.
- За тех, чья любовь помогает нам пройти через все бури и штормы! За милых дам! – провозгласил он.
Тост принят под одобрительные возгласы. Звон бокалов, шутки, смех, бряканье ножей и вилок. И тесно прижатые ко мне слева и справа бёдра женщин. Одна из них страждет романтической любви с японистом-востоковедом. Которая? Вот Галя придвинула мне салат с крабами. Наверно, она просила Юру привести ей кавалера. Вот Нина положила мне в тарелку ломтик помидора. Галя слева стряхнула ворсинку  с моего плеча. Я нечаянно пролил вино на брюки, и Нина справа заботливо вытерла пятно полотенцем.
Балдин включил магнитофон. Зазвучала популярная мелодия из французского  кинофильма «Мужчина и женщина».
- Белый танец! – весело объявил Балдин, плюхаясь в кресло. Пока жарилась картошка, капитанша и Юра подозрительно долго отсутствовали, запершись в спальне. И сейчас, сбросив пиджак, китобой радостно-оживлённо наслаждался вечеринкой, сытый, здоровый, удовлетворённый, всем довольный, и больше всего, самим собой. Счастливый вид моряка, ещё совсем недавно терзавшего подушку в каюте, красноречиво говорил: «Зачем жениться? Жизнь свободного человека так прекрасна! Ноу проблэмс!».
Галя пригласила на танец Юру. Нина подняла меня. «Так вот, оказывается, чей я избранник!», - подумалось мне, в то время как руки, обхватив партнёршу ниже талии, прижимали её к себе. Юра щёлкнул выключателем, люстра погасла, и комната озарилась розоватым светом раковины с вмонтированной в неё лампочкой. Волосы Нины, духи с тонким и нежным запахом, её грудь, прижатая ко мне,  голые плечи обжигали в танце. Наши губы соединились в поцелуе, и оторвавшись от них, я прошептал в горячее ушко:
- Продолжим вечер у тебя?
В ответ она прильнула ко мне, слившись в новом, ещё более долгом поцелуе. Мы незаметно надели плащи и выскользнули за дверь. Последовала серия поцелуев на каждой лестничной площадке, потом у каждого дома. И так, часто останавливаясь, обнимаясь и целуясь, без ненужных признаний в любви, мы дошли до проспекта Сто лет Владивостоку. Остановились у дома с неоновой вывеской «Гастроном «Восход». У тёмного подъезда, обхватив друг друга, мы снова замерли в поцелуе, как вдруг что-то неимоверно сильное ухватило меня сзади за шиворот, приподняло так, что ноги еле-еле доставали до асфальта. Потом это «что-то» опустило меня, развернуло, и я увидел перед собой огромного роста усатого военного дядю в фуражке и шинели, перепоясанной портупеей. В свете дальних уличных фонарей тускло поблескивали на его погонах майорские звёзды. Рядом стояли ещё двое офицеров с каменными лицами, от  которых ничего хорошего ждать не приходилось. Зацокав каблучками, Нина поспешно скрылась в подъезде, оставив меня на произвол судьбы. Я было рыпнулся защитить свою честь, униженную столь постыдным образом, но майор поднёс к моему лицу здоровенный кулачище и незлобиво сказал:
- Не ерепенься, штатская сволочь! Пока мы на полигонах Родину защищаем, вы чужих жён охмуряете. Это моя жена! Уразумел, интеллигентик паршивый?! Дать бы тебе в рыло, недоносок… Да, ладно… Попадёшься ещё раз – пришлёпну как муху. Всё! Свободен! Кру-угом! Шаго-ом… марш!
- Извините, тащ маёр…, - сбавил я пыл, - ничего не было… Просто проводил вашу жену… Ночь, темно…
- Видал, как вы лизались… Проваливай, пока я добрый… - гаркнул майор. Рядом стояли те двое, насуплено молчали, готовые обрушить на меня всю ненависть к службе, вынуждающей их исполнять свой воинский долг, в то время как их жёны гуляют со штатскими.  Ещё секунда-другая и моя физиономия превратится в форшмаг. Поняв это, я быстро повернулся и зашагал прочь. И вовремя.
- Зря ты отпустил этого гражданского ловеласа. Надо было врезать ему, чтоб не волочился за юбками офицерских жён, - услышал я за спиной.
- Он-то при чём? Это она задом вертит… Сука!  Ну, покажу этой потаскухе  сейчас! – услышал я за спиной. И прибавил шагу.
В столь поздний час возвратиться на судно, не имея денег на такси, не представлялось возможным. И я направил стопы в квартиру капитанши. На мой звонок дверь открыла Галя. На её лице неподдельное удивление:
- А ты почему вернулся? Ты же с Ниной ушёл?
- Она попросила проводить её… Разве мог я отказать даме? Вернулся, чтобы продолжить этот чудный вечер с тобой…
Всё повторилось с изумительно-потрясающей схожестью. Танец, объятия в интимно-розовом свете раковины, нашёптывания на ушко и быстрый уход,  остановки на улице для поцелуев, тёмный подъезд того же самого дома с мерцающей неоном вывеской «Гастроном «Восход». Перед тем, как войти в подъезд, я боязливо оглянулся: нет ли кого, кто ухватит за шиворот?
Галя сняла туфли и босиком стала подниматься по ступенькам лестницы.
- Какой этаж? – тихо спросил я.
Ступая на цыпочках, она приложила палец к губам. Я последовал за ней, не придав значения тонким полоскам света в неплотно прикрытых дверях. На лестничной площадке между третьим и четвёртым этажами все двери вдруг разом распахнулись, из квартир выбежали полураздетые мужики в тельниках.
- Б…! Сука! Стерва!
- Шлюха! Потаскуха! Муж в море, а она хахаля домой ведёт!
- Какой пример нашим жёнам подаёт! Распутница! – раздались крики.
Галя шмыгнула наверх, там хлопнула дверь, и больше я её никогда не видел. Сзади напирали обозлённые мужики. Всем скопом ревнивцы подъезда оберегали жён моряков-соседей, находящихся в плавании, от посягательств любовников.
- Бей тварь сухопутную!
- Шумовкой его! Шумовкой!
- Боцман! Вмажь этому моднику в шляпе! – кричали сверху.
- Поплавал бы с наше, щегол лощёный, не стал бы швартоваться к чужим бабам… - кричали снизу.
- А ну, давай сюда этого чилима! – наступал лысый мужичок  в одних трусах, размахивающий совком для выгребки золы из печки.
Мгновенно оценив ситуацию, я решил прорываться через лысого мужичка. Мой пинок правой ноги, рассчитанный на удар ему в живот, повис в воздухе: от сильного пинка  под зад я сам закувыркался вниз по лестнице, сшибая на пути разъярённых мариманов. Предохраняя голову, выставил вперёд левую руку и с размаху врезался больными пальцами в батарею парового отопления. Псом, застигнутым в чужой подворотне, я с воем вылетел из подъезда и кинулся бежать. Вслед летели выкрики:
- Шумовкой его! Шумовкой!
Отдышавшись от быстрого бега и убедившись, что никто не преследует, я медленно побрёл пешком. Путь предстоял не близкий. Шкандыбать пешкодралом до Партизанского проспекта, до Океанского, потом по всей Ленинской до Луговой, обогнуть Золотой Рог и той стороной до причалов рыбпорта.
- Ну, Балдин! Ну, погоди, эдельвейс хренов! – шагая по пустынной улице, рассмеялся я, вспоминая перипетии прошедшего вечера.
Светясь зелёными огоньками, мимо проносились пустые такси. Но разве у их водителей может проявиться сочувствие к одинокому путнику?
Ладно. Подумаешь, прошагать каких-нибудь километров пятнадцать. А то и меньше. Да я из Боровлянки в Вассинскую школу каждую неделю двадцать километров пёхом таскался туда и обратно.  Непроглядной  ночью по грязи и в дождь. По глубокому снегу и в метель. Не по асфальту при свете уличных фонарей.
 Вдруг я поймал себя на мысли, что мне хорошо, легко и спокойно. Боже милосердный! Так ведь фурункулы на пальцах прорвали! И стержни из них повылетали. На месте их дырки остались. Это когда я рукой по батарее саданул. «Воистину, - как сказал бы сейчас Боря Далишнев, - нет худа без добра». Я замотал мокрые пальцы носовым платком и бодро зашагал, напевая свою любимую песню:
Колышется даль голубая,
Не видно родных берегов,
Мы с детства о море, о море мечтаем,
О дальних огнях маяков.
Летят белокрылые чайки – привет от родимой земли.
И ночью, и днём, в просторе морском
Стальные, стальные идут корабли…
 
                В гнездовье бурь.

10 августа. Пятница. День моего рождения и Смоленской иконы Божьей Матери. Под неусыпным оком Пресвятой Богородицы, многажды спасшей меня, даровавшей мне счастье видеть солнечный свет, дивную красоту окружающей меня природы, нежиться в его тёплых лучах, предаюсь размышлениям о былом, подобно  волнам, несущим мою лодку по реке-жизни.
- Благаго Царя благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу, и Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время живота моего без порока прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.
В этот солнечный летний полдень отраден вид густых тёмно-зелёных ельников, взметнувших остроконечные вершины на высоких крутяках правобережья. Освежителен чистый воздух хвойного леса, успокоительна его вечная тишина. Приятен неторопливый шелест ивовых листьев, тронутых пробегающим по ним лёгким ветерком.
По лазурно-синему небу плывут кучевые облака. Стать бы пушинкой и лететь вслед за ними в неведомую даль! Или парить над обскими просторами на пароплане, на воздушном шаре. «Радио России» подогревает сладостные мечты замечательной песней Александра Зацепина:
Надо мной небо синее,
Облака лебединые
И плывут, и зовут
В дальний путь за собой…
Исстари на Руси август называли «густоед-густарь – страды государь». В этом месяце лето навстречу осени бежит: до обеда – лето, после обеда – осень. Ещё в народе называли август «собериха», «припасиха», «капустник», «разносол». Старинный месяцеслов именует август «зорничником» или «зарничником» - от слов «зори» и «зарницы».
Август – венец и закат лета. Месяц этот назван именем римского императора Октавиана Августа, в 8-м году нашей эры приказавшего устранить ошибку календарной реформы Юлия Цезаря, когда високосным (366 дней) считался каждый третий год, а не четвёртый, как сейчас.
В августе солнце находится в знаке созвездия Льва, называемого древними ассирийцами «Великий огонь». «Жгучим» назван Лев в «Божественной комедии» Данте Алигьери. Со знаком Льва астрологи связывают само солнце. Лев – царь зверей, и самая яркая звезда Льва – Регул – уменьшенное от Рекс – царь. Арабы, греки и древние персы именовали эту звезду «царской».
Ночами в тёмном августовском небе сверкают созвездия Козерога, Рыб, Кита, Водолея, Овена, вспыхивают и гаснут, рассыпаясь искрами, метеориты.
Итак, август…
Беспрестанная работа вёслами. Обь гуляет здесь крутыми волнами во всю многокилометровую ширь, и чтобы противостоять им, вёсла не выпускаешь из мозолистых ладоней. Даже в засушливые летние месяцы в месте слияния с Иртышом её ширина сорок-пятьдесят километров, а в нынешнее-то наводнение?!
Левый берег вообще не виден. Где-то там, в 1585-м году «на диком бреге Иртыша стоял Ермак, объятый думой».
В начале семнадцатого века в Мангазею и дальше к Таймыру здесь спустились по Оби к Карскому морю  кочи помора Луки «со товарищи казаками». Плыви Лука сегодня – он увидел бы величественные опоры ЛЭП на правом берегу и факелы горящего газа над нефтяными вышками, аленькими цветочками пламенеющие вдали. Ещё казаки приметили бы чёрные избы села Чернореченска на обрывистом берегу, вскинувшем к небу пирамидальные вершины мрачно-зелёных елей.
В эти однообразные дни плавания в моей памяти остались размытые утренней дымкой очертания посёлка Карымкары с двумя высокими деревянными трапами от дебаркадера, прошедшим мимо красавцем-танкером «Николай Животкевич» с парой  сине-красных шлюпок на корме, маленький «ТРБ-1», толкающий, как муравей, больше себя огромную баржу.
Прошёл Большие Леуши с диким, обрывистым и лесистым берегом, изрезанным промоинами от весенних ручьёв. Потом был Малый Атлым: как и раньше, чёрные избы, деревянная церквушка вросла в землю по самые окна.
Село Сотниково – напоминание о живших здесь казаках. Сотник – казачий чин, командир сотни казаков.
Плашкоут далеко от берега. Лодочник ждёт пассажиров с подходящего теплохода.
Октябрьское… Красивое село на высоком зелёном берегу, но какими должны быть глубокими колодцы на улицах, чтобы добраться до воды! За Октябрьским миновал 910-й километр – столько осталось до Салехарда!
Село Приобье ощетинилось портальными кранами. Множество катеров, моторных лодок, буксиров, барж.
Шеркалы… Бетонная дорога взбегает в гору прямо от причала. Белые буквы на стеле гласят: «Шеркалы». И крутой, в елях берег. На высоком мысу два чёрных сруба – всё, что осталось от старинных строений. Ржавые лодочные гаражи под обрывистым  берегом. Осторожно обхожу их. На лужайке у воды кучка отдыхающих. Дымит мангал. Приветливо машут мне, приглашая пристать к берегу. Велик соблазн отведать шашлык, но велик риск пропороть лодку торчащими из воды железными прутьями арматуры. Проплываю мимо.
Августовский день на исходе.
На мшистой лужайке полно невиданной мною доселе морошки. Краснеют незрелые ещё ягоды. Посреди этого великолепия устраиваю привал.
С заходом солнца всё более ощутимой становится ночная прохлада, всё заметнее суровое дыхание близкого уже Заполярья.
Костёр потрескивает еловым сушняком. Дразнящий запах стерляжьей ухи исходит от подвешенного над огнём котелка. Дым отгоняет надоедливых комаров, мошку, оводов. Хорошо сидеть вот так в тишине, смотреть на яркий огонь. Пламя освещает палатку, приваленную к ней лодку, бородатого скитальца с планшетом и тетрадью на коленях, встречающего своё 66-летие под сверкающими звёздами северного неба. Сидеть и думать…
С дружной командой дорогого моему сердцу «Робкого» к большому сожалению пришлось расстаться. Полюбился мне этот отчаянный пахарь моря, но покинуть судно был вынужден из-за поступления на заочное отделение журналистики Дальневосточного государственного университета.
После успешной сдачи вступительных экзаменов,  с чемоданом, набитым методической литературой для выполнения контрольных работ, я поднялся на борт китобойца «Вдохновенный», готового к отплытию в Антарктику. Однотипное судно не отличалось от «Робкого» - всё те же механизмы, приборы, электрощиты и пульты.
Другой была его команда.
Китобои «Вдохновенного» не выделялись весёлостью, удальством, промотанием в «Золотом роге» зарплаты до последнего гроша и прочими лихими качествами, присущими команде «Робкого». Немногословные, без задорного блеска в глазах, с лицами сосредоточенными и суровыми – неизгладимыми следами антарктических штормов – выполняли они трудную, сопряжённую с риском работу, требующую терпения, отваги, мужества, выдержки и большой силы воли, чтобы противостоять почти непрерывным штормам, жгучим морозным ветрам, ледяным шквалам, превращающим палубу, трапы, рангоут судна в глыбы льда. С виду хмурые, молчаливые, с красными, обветренными носами и щеками, при более тесном знакомстве они оказывались добряками в душе.
Характер членов экипажа «Вдохновенного» свойственен всем «россиянам» - китобоям антарктической китобойной флотилии «Советская Россия». Их несколько угрюмые внешности я воспринял поначалу как недоброжелательность по отношению ко мне, но скоро убедился в обратном. К тому же, мне повезло: на «Вдохновенном» я встретил верзилу-громилу Алексея Шматко, того самого парня, которого застал в квартире моей бывшей любвеобильной подруги Риты. Он обрадовался встрече и, здороваясь, радушно протянул здоровенную лапищу.
- Вот так встреча! – пробасил Алексей. – Ну, что, ходил ещё к той красотке?
- Не-е… Иди она в баню!
- Анекдот хочешь? Армянское радио спрашивают: «На какой девушке лучше жениться – на красивой или на страшилке? Красивая ведь изменять будет…». Армянское радио отвечает: «Лучше торт есть хором, чем дерьмо в одиночку».
- И всё же каждый надеется, что уж его-то жена не будет изменять…
- Да-а… Нельзя королю без дамы… Нельзя королеве без валета… Все мы хотим не целованных, чтоб верно ждали нас… Но так не бывает. Женщины – они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Опять же физиология… Ждать мужа-моряка девять-десять месяцев из путины, когда вокруг столько желающих удовлетворить женщину – согласись, это такая для неё мука. А муж придёт, устроит сцену ревности, пробудет дома месяца два-три, пока судно в ремонте, и опять отвалит почти на год. И так проходит жизнь моряка.
- Что же делать? Не жениться?
- Женился – бросай якорь на берегу, завязывай с морем… Агата Кристи предупреждала: «Женщины не умеют ждать, помните об этом!».
- Всё философствуешь?
- На том стоим…
Моя койка в каюте электриков оказалась нижней. Верхнюю занимал Алексей. Когда этот «шкаф» забирался на неё, я боязливо сжимался в комок – вдруг цепочки не выдержат веса амбала-одессита, и десятипудовая махина рухнет на меня. Предложил Алексею поменяться местами, на что он безропотно согласился.
…Бешеные порывы ветра бросали судно, как щепку, швыряли в лицо ледяные брызги, заглушая слова капитана Позднякова.
- Идём… море Беллинсгаузена… курс…градусов… зюйд-вест…
По бескрайним просторам самого безлюдного на планете ледяного моря катились чёрные волны, напоминая отвороченные гигантским лемехом пласты свежевспаханного поля, а сорванные с них ветром пенные гребни улетали белыми птицами. В некоторых местах, в провалах между водяными валами пестрели пятнышки играющих на поверхности пингвинов адели, названных так Беллинсгаузеном в честь своей жены француженки Адели. Нипочём им мороз и беснующийся ветер.
Антарктика – логово ураганов, гнездовье штормов, прибежище бурь, пристанище тайфунов. Беспощадная стихия беснующегося моря. Из этой сатанинской круговерти  всесильным джином вырвался на волю шквальный ветер. Я потерял счёт дням и ночам, во время которых, пытаясь изрыгнуть кишки, стоял вахты. Вокруг скрипело, грохотало, выло, стонало, сотрясалось, судно взлетало куда-то в поднебесную, низвергалось в пропасть и, казалось, мукам адовым не будет конца. Но однажды, проснувшись перед вахтой рано утром, привычно напялил на себя ватные брюки, свитер, шапку, полушубок и, громыхая сапогами по ступенькам трапа, вышел на палубу. Глазам предстала остекленевшая водная равнина. Жестокий шторм утих и, как это часто бывает в Антарктике, море замерло, словно неживое. Альбатрос, распластав трёхметровые крылья, низко парит, долгими часами сопровождает судно. Невольно вспомнились слова из песни В. Бунина:
Товарищ, товарищ, наш друг альбатрос
Скиталец пустынных морей,
Зачем ты покинул родимый утёс
И спутником стал кораблей?
Гористый остров Петра Первого, снежно-синий, багровый с западной стороны, длинной полосой, похожей на огромного белого кита, вытянулся по южной кромке горизонта. Прибой хлестал в угрюмые, безжизненно-ледяные  скалы.
 Оставляя за кормой ровную белую полосу, «Вдохновенный» малым ходом двигался вдоль острова. Над его снежными вершинами, разгораясь всё ярче, вставало солнце. Голубовато-сизая мгла, висевшая над островом, поблекла, и светлея, рассеялась. Отражая золотистый свет ослепительно вспыхнувшего диска, море из матово-зелёного стало маслянисто-жёлтым. Там, вдали, у подножия чёрных, неприветливо-грозных скал, оно лениво накатывалось на обледенелые камни, облизывало неприступный берег с глухим и сердитым ворчанием.
 На мостике попыхивал трубкой капитан Поздняков. Капюшон кожаной «канадки» - память службы в подводном флоте – накинутый поверх шапки с таким же кожаным верхом, скрывал его лицо. Здесь же, не отнимая бинокля от глаз, осматривал ледяные берега скалистого острова штурман Норкин. В шапке-ушанке, в непромокаемом плаще, надетом на ватник, торчал от нечего делать сменившийся с вахты первый электромеханик Абашкин. Бородатого матроса-рулевого Ховрина спасали собачьи унты, тулуп, затасканный вахтенными, и меховые рукавицы. У пушки, наклонясь всем корпусом вперёд, вглядывался в морскую даль знатный гарпунёр Прокопченко, кавалер многих правительственных наград. Его фигура в утреннем антарктическом свете, голубоватом и ясном, на фоне моря, синего и холодного, как нависшее над ним небо, казалась резным ростром, украшавшим нос китобойца. На палубе, широко расставив ноги, стоял боцман Ильин. В бочке на фок-мачте крутил головой из стороны в сторону марсовый матрос Зорин.
- Справа тридцать фонтаны! – истошно закричал с марсовой площадки Зорин. Штурман нажал кнопку сигнала, и во всех помещениях судна раздались прерывистые звонки: «Охота!».
На проплывающей вдалеке льдине стая  пингвинов. Рядом с ней взметнулся фонтан, рассыпался на сотни брызг. Вынырнула чёрная спина, за ней другая, третья. Взвились новые фонтаны.
«Уф!.. Уф!..» - раздаются тяжёлые вздохи, сотрясая застывший в тишине воздух. 
В считанные секунды вся команда на местах. Капитан толкнул рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!». От форштевня «Вдохновенного» с брызгами начали разлетаться волны, за кормой заклубилась белая пена.
Осторожные и чуткие «усачи» тотчас ушли в глубину. Эти киты  проворнее кашалотов и могут держаться под водой в два раза дольше. Полчаса, не меньше, пройдёт, прежде чем вынырнут на поверхность.
«Вдохновенный» застопорил ход. Все напряжённо всматривались в блестящую гладь, прикидывая, где появятся фонтаны. Поглядеть со стороны: все спокойны, но в душе каждого китобоя кипит страсть охотничьего азарта. Она захватывает даже кока, бросившего недочищенной картофелину и выбежавшего на палубу поглазеть на охоту. Именно эта страсть привела на мостик Абашкина и других свободных от вахты моряков. В такие минуты легко понять душевные порывы этих людей, оставивших дома семьи, променявших земную твердь на нескончаемую болтанку. Одна ли возможность хорошего заработка гонит их в ледяные просторы Антарктики, заставляет терпеть лишения и трудности? Ведь они могли работать на берегу грузчиками в порту, докерами, шофёрами такси и тоже получать приличные деньги. Аналогичный вопрос можно задать заядлым охотникам и рыбакам: за куском мяса или рыбиной, умирая с голоду, тащатся они в лес, на озеро, на тонкий ещё лёд реки? Нет, конечно.
Ещё и потому многие шли в китобои, что гордились этой профессией, свысока смотрели на представителей других трудовых коллективов. Кто для них бухгалтер, чиновник ведомства, директор ресторана или прораб на стройке? Так, никто… И даже на раздельщика китов, жировара или мукомола с плавбазы они посмотрят с чувством собственного превосходства. Китобойная плавбаза в понимании морских охотников – всего лишь плавучий завод по переработке китовых туш, производство которого всецело зависит от мужества, смелости, самообладания тех, кто, рискуя быть смытым волной, добывает китов.
По правому борту с громким шипением почти одновременно вырвались три фонтана. Прокопченко выкинул в сторону левую руку: «Вдохновенный» послушно забрал левее. Поднял руку, согнутую в локте: «Малый ход!». И взмах руки вверх: «Стоп, машина!».
«Вдохновенный» ещё продолжал по инерции скользить вперёд, но гарпунёр уже поймал на уровень прицельной планки синевато-блестящую спину финвала. В одно мгновение облако сизого дыма окутывает пушку и гарпунёра. Эхо относит гром выстрела, который лёгким хлопком звучит над акваторией моря. Со стуком дёргается блок амортизатора на фок-мачте: кит на лине!
Помимо основной вахты электрика мои обязанности во время охоты те же, что и на «Робком» - подвязать к бамбуковому шесту-«плавучке» аккумулятор с лампочкой-светлячком и флажок-метку «Вдохновенного». Наверх я выбежал налегке и, быстро справившись с немудрёным делом, поспешил вниз в гребное отделение, где тепло от жужжащего электродвигателя, горячих сопротивлений и включенной электропечки. Вид бьющегося в агонии финвала, малиново-красный, нежно-розовый цвет воды, окрашенной его кровью, уже не вызывал во мне прежнего восхищения. Но я не мог не замедлить шаги на трапе, любуясь величественно-суровым пейзажем Антарктиды. Запечатлел в памяти ещё одну из её незабываемых картин.
Над вершинами покрытого льдами острова Петра Первого сияло лазурное небо. Море сверкало алмазными брызгами, прибой кипел белой пеной у  чёрных утёсов. Скалы казались рухнувшими в океан, среди которых плавали залитые искрящимся светом айсберги. Подмытые течениями прозрачные громады причудливых форм, подтаявшие снизу, оторванные от скованных мерзлотой берегов высились вдали сказочными дворцами, фантастическими фигурами. Морская вода, ветер и солнце сотворили настоящее чудо: припорошенные свежим снегом ледяные изваяния, отполированные океаном, сверкали хрустально-чистыми колоннами, арками, огромными драгоценными камнями в пурпурно-алой оправе  нависших над горизонтом облаков. Полярные шквалы подламывают, опрокидывают ледяные стены, уступами уходящие глубоко в воду, представляя опасность для мореплавания.
Избегая столкновения с айсбергами, «Вдохновенный» держится подальше от  плавающих ледяных гор. На их отлогих склонах темнеют пятна тюленей, моржей, морских львов. Нетронутый снег ослепительной белизной сверкает на вершинах безжизненного острова, открытого в 1821-м году русскими мореплавателями Ф.Ф.Беллинсгаузеном и М.П.Лазаревым на шлюпах «Восток» и «Мирный».
В тот январский день Фаддей Фаддеевич записал в своём дневнике: «Солнечные лучи, выходя из облаков, осветили сие место, и, к общему удовольствию, все удостоверились, что видят берег, покрытый снегом, одни только осыпи и скалы, на коих снег удержаться не мог, чернелись».
 Холодная и суровая красота! Однако, обжигающий лицо и руки ветер напрочь отбили желание стоять на верхней палубе и восторженно любоваться антарктическим пейзажем. Через минуту я согревался на раскладном стульчике у электропечки, размышляя, как должно быть, мёрзли здесь мореходы парусников, на которых не было электрогрелок.
К исходу дня все три финвала, за которыми поутру началась охота, волочились у бортов «Вдохновенного».
Барометр в штурманской рубке показывал высокое давление, предвещая сильный ветер. Появившиеся облачные шапки над вершинами высоких скал подтверждали приближение шторма.
Моряк не любуется морем с берега.
Оставаясь на суше, он мысленно скользит взором по его необозримой равнине, видит себя там, где кипящие волны, вздымаясь с рёвом необузданных исполинских чудищ, в космах белой пены, обрушиваются на палубу, сотрясая судно. И даже в жаркий пляжный день моряк помнит, как обдают они арктическим холодом и морозным шквалом Антарктики. Как в бешеной злобе бессильные сокрушить утёс, бьются в него и ропотно откатываются, чтобы ударить с новой, более яростной силой.
И ещё моряк знает, как обманчиво затихает море, становясь спокойным и гладким, как начинает едва приметно рябеть, и скоро вновь стремится обхватить судно  несоизмеримо-гигантскими объятиями, повергнуть его в свою пучину.
Мёртвая зыбь – эхо дальнего урагана – не спеша катила пологие складки. На зеркальной поверхности больших отлогих волн снопами искр вспыхивали обломки льдин. По небу плыли перистые облака. Они растянулись длинными грядами, постепенно меняя окраску от пурпурно-лилового к сине-фиолетовому.
Огненный диск солнца, вспыхивая золотистыми брызгами лучей, освещал южное полярное небо и холодное под ним море Беллинсгаузена.
Вдали дыбились снежные, иссечённые льдами скалистые утёсы острова Петра Первого. В матово-голубоватой дымке белели айсберги причудливых форм и очертаний.
Облака сбились в плотные тучи и закрыли солнце. Проглянувшие, было, звёзды постепенно угасли под их пеленой. Барометр пошёл вниз, вода потемнела, и мелкая рябь – примета шквала – пробежала по морю. Сливаясь в разноголосом хоре стихии с гимном океанского раската, резкий, холодный, влажный ветер завыл в вантах, засвистел, загудел в снастях, захлопал брезентом шлюпок, погнал встречные крутые волны. Китобоец начал заметно покачиваться на  усиливающейся волне, идущей с океана.
Жесточайший шторм надвигался разъярённым зверем. Крепчал с каждой минутой,  и вот уже в  неукротимых порывах, заглушая уханье волн, перекатывающихся через носовую палубу, схлёстнулся с ними, срывая пенные гребешки, поднимая тучи брызг  и водяной пыли.
Рёв осатаневшего моря и бешеные раскаты водяных валов - это лишь начало. Вспенившись, оно гневно гремит, вторя далеко прошедшему урагану.
Страшен гнев моря!
 В неукротимой злобе с феерическим хохотом дико мечется, бьётся неудержимо, обрушивает на маленькое судно водяные лавины.
В непроглядной тьме спуталось всё: бездна пучины, грозный шквал, скрежет гарпунов, торчащих из тел китов,  удары тяжёлых туш о корпус.   
Смятение, дрожь и хаос преисподней!
Ужасающей высоты волны одна за другой вырастают из кромешной темноты. В свинцовой мгле бушующая буря вздымает и подбрасывает судно, подвязанные к нему китовые туши, швыряет и бросает в провалы между водяными холмами.
Переваливаясь с борта на борт, отплёвываясь горячей водой из коллекторов,  «Вдохновенный» медленно продвигался к плавбазе «Советская Россия».
Ночью ураганный ветер разогнал тучи, и в разрывах между ними над ледяными просторами поплыла матово-бледная луна. Непривычно светит с северной стороны. В её слабом белесоватом свете качались чёрные мачты «Вдохновенного», вычерчивая над головой замысловатые зигзаги.
Лунная радуга встала над южным горизонтом, расцветила полярное небо мягкими, прозрачными красками, разбавленными синевой ночи. Казалось, они пахли морем и низко висящими над ним мохнатыми звёздами.
К утру ветер стих, погасли гребни, но море не улеглось, и в разных направлениях шла зыбь. Китобоец то раскачивался с борта на борт, то подвергался стремительной килевой качке. Оголённый винт, бешено вращаясь, сотрясал судно.
Я выбегал на корму, изгибаясь в приступах тошноты, цепко хватался за леер и выл волком, в который раз проклиная себя за необдуманное решение отправиться в десятимесячное плавание. Ведь знал же, знал, что буду блевать, бездыханным трупом висеть на леере, тупо глядя на пенный бурун, и молить Бога поскорее унять ненавистную бурю и эту проклятую зыбь. Так нет же! Попёрся опять, да не куда-нибудь в Чёрное море с его персиково-абрикосовыми, виноградно-сливовыми, пальмово-кипарисовыми берегами! А в Антарктику, в самое пекло бесовской свистопляски сатанинских ветров!
Что заставило меня забыть о прежних мучениях морской болезни? Романтика китобойного промысла, жажда денег или неуёмная страсть, вроде той, что в мерзопакостную погоду гонит охотника на звенящее гнусом болото? Наверно, нельзя сказать, что здесь главное. И первое, и второе, и третье, как меню на обеденном столе, всё вместе взятое, составят то единое чувство, всегда тянущее в море, скрывающееся за далёким манящим горизонтом.
Надо признаться самому себе, что стремление заработать денег тоже подтолкнуло на отчаянный шаг. После китобойных путин на «Робком», набив карманы деньгами, я познал их властную силу. Без них, казалось мне, я не человек, козявка, никто. Это особенно остро ощущает тот, кто стоит голодный под окнами ресторана, откуда слышится веселье сытой публики. Тот, кто бредёт в дождливую ночь, не имея возможности остановить такси. Кто ночует в парке на садовой скамье, кто глотает в жаркий день слюну, глядя как человек с деньгами пьёт холодное пиво.
А имея в кошельке хрустящие бумажки, можно купить бутылку прекрасного коньяка и коробку конфет, букет роз и набор духов в подарок, хороший костюм или даже автомобиль.
За деньги можно снять женщину  в ресторане, вкусно отобедать и мягко поспать.
Можно купить виллу на Канарах, экзотический остров или даже целую страну.
Можно запустить на Марс космический корабль, начать войну.
За деньги продают друга, мать, Родину, народ.
Вопрос лишь в количестве денежных знаков, в том, сколько их будет предложено за куплю-продажу.
Иуда, как известно, продал своего учителя Иисуса Христа всего за тридцать сребреников.
Без денег будешь стоять и мёрзнуть на остановке, и ни один таксист даром не повезёт. Умрёшь с голоду под забором раздетый и разутый. Будешь радоваться пятаку, найденному за подкладкой рваного пиджака и решать дилемму, как это было со мной в студенческие годы: купить с голодухи дешёвый пирожок с китовым мясом или, изнывая от жажды, выпить кружку квасу?
Так рассуждал я, толкаясь в отделе кадров управления «Дальморепродукт» за направлением на «Вдохновенный». «Вот схожу в путину, куплю машину… Нет, лучше квартиру… Однокомнатную… Красивый шкаф и в нём много книг… На полу ковёр… Секретер… Трюмо… Диван… В углу торшер… На тумбочке телевизор… Или положу все деньги на сберкнижку… Схожу потом ещё раз и куплю домик в Крыму…», - мечтал я, вышагивая к проходной Дальзавода, где в ремонте стоял «Вдохновенный».
Паскудненькое чувство неуверенности в свершение планов, их несостоятельности подтачивало изнутри, но я был непреклонен в намерении.
И вот я даю «смычку» рвоты, мгновенно подхваченную ветром и унесённую в штормовую ночь. И то самое паскудненькое, сидящее внутри меня, говорит мне: «Зря, парень, мучаешься… Ничего не будет и на этот раз… Ни машины, ни квартиры, ни сберкнижки…
Всё останется в мечтах, а денежки быстро и не заметно, как горсть снега в тёплой ладони, растают в ресторанах и гостиницах Владивостока, осядут в сумочках улыбчиво-жуликоватых официанток, в портмоне неприступно-строгих взяточников-администраторов, в карманах хамовато-наглых таксистов.
Обессиленный, я возвратился в электрогребное отделение, упал на поёлы. В лежачем положении легче переносится качка.
На трапе послышались шаги. Это спускается первый электромеханик Абашкин.
Увидел меня, недовольно сказал:
- Ты чего раскис, как медуза? Качку работой вылечивают… Держись, парень! Ты же мужик! Бабы и те в море ходят… 
- Ага… Ходят… На плавбазах, которые не шкивает так, как нас… На китобоец бы хоть одну из них… Посмотрел бы я на тех морячек…
- Была одна такая… В послевоенные годы… Плавала капитаном на китобойце… Фамилия её не то Соколова, не то Орлова… Эта бой-баба понимала толк в китобойном деле! По рассказам старых китобоев она и сама становилась к пушке. А команду держала во-как! – Абашкин показал сжатый кулак. – Чуть что не по ней – ка-ак звезданёт промеж глаз! Мужики на судне боялись её. Слабаки на борту не держались… Она была стройна… Ходила в сапогах, в кожанах штанах в обтяжку, в свитере водолазном и всегда в фуражке-мичманке.  Красивая была!
- Кто-нибудь из команды ходил у неё в любовниках?
- Об этом история умалчивает… Говорят, неприступная была, как крепость…
- Неприступных крепостей не бывает… Их штурмом берут или длительной осадой. А в путине за девять-десять месяцев  неужто ей любви не хотелось?
- Хотелось, наверно, как и всякой женщине… Но, говорят, не находилось смельчаков забраться в постель к бабе-капитану.
- И где сейчас эта Соколова-Орлова?
Абашкин неопределённо пожал плечами.
- Кто её знает? Считай, четверть века минуло с тех пор… А может, выдумка всё… Легенда… Никто толком ничего не скажет… А ты, давай… Хватит валяться. Не можешь? Тогда я Шматко на замену пришлю… Пусть он за тебя повахтит…
Рассказ Абашкина глубоко запал мне в душу на всю жизнь, хотя героическими женщинами никого не удивишь: мифическая Афина-Паллада, богиня охоты с копьём в руке. Жанна д,Арк - предводительница рыцарского войска. Танцовщица-разведчица Мата Хари. Полковник авиации Марина Попович – лётчик-испытатель реактивных самолётов. Валентина Терешкова  и Светлана Савицкая – космонавты. Капитан дальнего плавания Анна Щетинина.
Были и есть много других героических женщин, управлявших самолётами, паровозами, автомобилями, тракторами… Но чтобы почти на год уходить в штормовое море на маленьком китобойце, держать в повиновении три десятка отчаянно-бесстрашных моряков…
Даже Волк Ларсен в романе Джека Лондона «Морской волк» не мог справиться с разъярённой толпой матросов. А тут хрупкая на вид женщина… Какой волей, смелостью и мореходными знаниями нужно обладать, чтобы завоевать уважение и признательность экипажа?
Многие годы загадочный образ женщины-капитана, наделённой железным характером, вставал у меня перед глазами. Я представлял её у гарпунной пушки, в каюте над штурманской картой, за столом кают-компании, на мостике китобойца.
А если такая и вправду была..? «Вот разыщу её, распрошу обо всём и напишу роман… И померкнет в сравнении с «бой-бабой» Волк Ларсен…
Никого не разыскал… Ничего не написал…
Так и осталась бы она для меня красавицей-амазонкой из легенды о китобоях, если бы однажды – это случилось незадолго перед моим отплытием в поход по Оби –  случайно не наткнулся в интернете на фамилию Орликова. Я чуть из компьютерного кресла не выпал! Она! Я столько лет обожал эту женщину, существующую лишь в моём воображении, и вдруг она выплыла из глубины прошлых лет в виде сухой информационной заметки.
Из материала Letopisi. Ru. «Время вернуться домой» узнал следующее:
«Орликова Валентина Яковлевна… Родилась в 1915-м году в г.Сретенске в  Забайкалье. Закончила Владивостокский водный техникум и Ленинградский институт водного транспорта. Во время Великой Отечественной войны работала штурманом на судах морского флота, участвовала в эвакуации раненых из Таллина. После войны стала первой в мире женщиной-капитаном китобойного судна «Шторм», а позже - единственной в мире женщиной-капитаном БМРТ – большого морозильного рыболовного траулера. Стояла на капитанских мостиках промысловых судов «Николай Островский», «Новиков-Прибой», танкера «Пирятин».
Герой Социалистического труда Валентина Яковлевна Орликова ушла из жизни в Москве 31 января 1986 года. Похоронена на Ваганьковском кладбище. Рыбаки Мурманского тралового флота установили на могиле В.Я.Орликовой бронзовый бюст. Её именем назван российский траулер, построенный в Германии. В Мурманске на улице Капитана Орликовой на доме номер 40 установлена мемориальная плита. На мраморе высечены слова:
«Орликова Валентина Яковлевна. (1915 – 1986). Капитан дальнего плавания, единственная в мире женщина - капитан китобойного судна. Герой Социалистического Труда».
Вот так, через сорок лет полуправдивая, полумифическая история, рассказанная мне Абашкиным, обернулась реальностью, получила достоверное подтверждение. Оказывается, все предпенсионные и последующие годы она жила в Москве. С ней можно было воочию увидеться, поговорить, написать о ней интереснейшую книгу.
Почему, откладывая на «потом», мы думаем, что у нас уйма времени. Что всё останется на своих местах, никуда не денется, будет ждать нас, и мы успеем найти, рассказать, сделать, создать?! Время – прялка, и годы – клубок. То их жалко, то наоборот… И оно не может быть ни плохим, ни хорошим, ни добрым, ни злым: какие люди – такое и время.
Не дождалась Валентина Яковлевна моего звонка в дверь её московской квартиры. Слишком долго я откладывал на «потом» наведение справок о ней. Такое вот грустное продолжение романтической истории, услышанной мною в штормовую ночь от первого электромеханика «Вдохновенного» Ивана Андреевича Абашкина. 
Мог ли я тогда, мучимый морской болезнью, придать серьёзное значение судьбе женщины – капитана китобойца, наклонившись над жестяной банкой-обрезом, исходя в неё струйкой прозрачно-зеленоватого желудочного сока?
Абашкин посмотрел на меня, как на издыхающую никчемную собаку.
- Ну и видок у тебя! Размазня! Преодолей себя! Пойди на бак, помоги мужикам гарпуны потаскать… Смотреть противно, как ты корчишься… Тьфу!
Ну, и пусть плюётся… Мне всё равно. Какие, к чертям собачьим, гарпуны? До ведра только и хватает сил доползти… Никто сейчас не оторвёт меня от поёл, по которым, распластавшись, елозится моё чуть живое тело.
В гребное заглянул электрик Шматко. И даже он, которого я считал товарищем, осуждающе покачал головой.
- Я за тебя вахту стоять не буду… Тут не гавайские тропики, где вы загорали на «Славе»… Тут, братец, Антарктика! 
Одессит без всяких усилий приподнял меня, усадил за конторку перед телефоном, словно нарочно тотчас зазвонившим. Я снял трубку.
- Электроплита не включается, - прогундосила трубка голосом кока.
И я, пытаясь поймать ногами уходящую из-под них палубу, потащился на камбуз, где запах отварной колбасы заставил меня выскочить за дверь, навалиться на планширь, сокращаясь в позывах дикой тошноты. Но кок ждать не намерен.
- Слышь, приятель… Война войной, а обед по расписанию, - крикнул он.
Я вернулся на камбуз, поменял плавкую вставку в предохранителе и больше не падал на поёлы.
Да-а… Это не «Робкий»… Здесь никто не сочувствует с дружеской иронией… Здесь нет улыбающегося Чугунова, не унывающего Далишнева, весёлого Балдина и других добрых, отзывчивых, бесшабашно-удалых, азартно-хватких в работе сорви-голов, где и сам капитан Обжиров под стать команде – красавец мужчина, в числе первых на промысле, в пьянке, в гулянке… Здесь я сам по себе…
Ещё несколько долгих месяцев, с упоением зачёркивая в календаре прошедший день, бесконечно пересчитывал, сколько осталось терпеть до окончания путины.
Следуя за китами, флотилия приблизилась к Южным Шетландским островам, вблизи которых  и наступил долгожданный конец промысла.  Ударили сильные морозы, повалил снег: в южном полушарии началась антарктическая зима, в то время, как в северном в это время лето. Проливом Дрейка мы вышли в Атлантику, миновали Африку, прошли Индийский океан, обогнули индонезийский остров Суматра и Малайзийским проливом пришли в Сингапур, куда «Советская Россия» традиционно заходила пополнить запасы питьевой воды и топлива. Китобои толпами устремлялись на берег, сметая товары в бесчисленных лавочках торгующих здесь китайцев, малайцев, японцев, филиппинцев, тайландцев. Мне ужасно не повезло: с разболевшимся животом угодил в медсанчасть плавбазы. В бананово-лимонном Сингапуре побывать не удалось. Хотя не всегда хорошо то, что нашёл, и не всегда плохо то, что потерял. Несколько моряков с «Вдохновенного» и с других китобойцев после нелегального посещения «жриц любви» в сингапурских притонах, образно говоря морским слэнгом,  «намотали   на винт».
Во Владивосток «Вдохновенный» возвратился в одиночестве. В Южно-Китайском море к нам на судно высадился учёный-ихтиолог, и ещё неделю мы болтались, выполняя указания очкастого лысого умника в белых шортах и панамке.
К пирсу на Мальцевской переправе мы тихо подошли поздним июльским вечером, без оркестров и встречающих, словно с рыбалки выходного дня. Едва перебросили трап, как все свободные от вахты моряки ломанулись на берег. Домой, к семьям, к любимым женщинам.
Я не мог сдержать эмоции от обуревавшей меня радости ступить на твёрдую землю и всё бежал, бежал. Ноги, приученные сопротивляться качке, высоко задирались в коленях, а я всё бежал, бежал… Наконец, утомлённый бегом, поплёлся неторопливым шагом. Куда? Ни семьи у меня… Ни дома… Ни любимой женщины…
На Луговой сел в трамвай и поехал по Ленинской. Просто так. Без цели и понятия зачем. Мне хотелось кричать, говорить всем, что вот он я, вернулся из Антарктики! Почти год не видел ничего, кроме воды и неба. Рядом сидели незнакомые горожане, шутили, смеялись, говорили о своём. Не было им дела до какого-то молодого моряка  в форменной тужурке и в фуражке с «крабом», шитым золотистыми нитками. Мало ли моряков во Владивостоке!
Я вышел на остановке Океанский проспект. Ноги сами понесли в «Золотой Рог». У дверей стоял швейцар в ливрее, перекрыл вход.
- Мест нет! - разглаживая бакенбарды, рявкнул ресторанный цербер. Я сунул ему трёшку и беспрепятственно вошёл в зал. За двадцать пять рублей официант быстро «изыскал» место за столиком рядом с дамой уныло-томного вида. Вечернее платье из тёмно-вишнёвого бархата, укладка пышных волос, над которой долго старался парикмахер, не оправдывали пылких надежд дамы.  Видимо, никто не приглашал её танцевать. Судя по  скучающим лицам посетителей, оркестранты в который раз и без устали «на заказ» исполняли марш китобоев. В гудящем улеем, сизом от табачного дыма зале «Золотого рога» сегодня «правили бал» китобои «Советской России». Я подошёл к солисту оркестра, вручил полсотку и кивнул на даму в бархате.
- Сделаем! В лучшем виде! – мотая гривой длинных волос, ответил солист.
Я ещё не добрался до столика, как микрофон запищал, загудел и забасил приподнято-торжественным голосом подвыпившего певца:
- А сейчас для нашей гостьи, очаровательной незнакомки в бархатном платье исполняется песня «Эти глаза напротив…». Танцуют все!
Загремели стулья, задвигались столы, и кавалеры, заметно принявшие «на грудь», стараясь опередить соперников, ринулись расхватывать самых красивых.
- Позвольте пригласить вас, - с галантным поклоном подошёл я к даме, по  спекулятивной прихоти официанта ставшей в этот вечер моей избранницей. Она благодарно улыбнулась. Маленькая мягкая ладонь элегантно легла на мою грубоватую руку. Волнисто-русые волосы, пружинящие лаком и приятно пахнущие жасмином, коснулись щеки. Обхватив обтянутую бархатом гибкую талию, я прижал женщину к себе, ощутив упругость груди. Вот она – минута блаженства, ради которой блевал с кормы «Вдохновенного»! И пропади они пропадом эти деньги! Ещё заработаю! А сегодня имею право устроить себе шикарный отдых!
- Официант! Шампанского! Коробку самых дорогих конфет и фрукты! Для дамы в бархате! И бутылку коньяка «пять звёздочек»!
…От приятных воспоминаний о возвращении из китобойной путины меня оторвали громкие стрекоты сорок и карканье ворон. Что-то не поделили между собой вездесущие кумушки, подняли в тальниковой чаще настоящий переполох.
Пора спускаться из виртуального мира грёз в мир реальный… Достаточно лишь закрыть дневник и выбраться из палатки навстречу новому ясному дню под чистым небом цвета жизни.
И всё вокруг ликовало и радовалось этому дню.

            Тетрадь седьмая.  Всегда на посту.

                Опер угро.

На спящий город опускается туман,
Шалят ветра по подворотням и дворам,
А нам всё это не впервой,
А нам доверено судьбой
Оберегать на здешних улицах покой.
Да! А пожелай ты им ни пуха, ни пера!
Да! Пусть не по правилам игра.
Да! И если завтра будет круче, чем вчера,
«Прорвёмся!»  – ответят опера.
Прорвёмся, опера!
                (Николай Расторгуев, группа «Любэ»

19 августа. 19.00. Воскресенье.
Сегодня - один из главных православных праздников – Преображение Господне. Ещё его называют яблочным Спасом, символизирующим начало осени и наступление холодов.
Прежде всяких дел, облачившись в белую сорочку, в это праздничное утро  я обратился к Господу:
- О, сиянием озаряющий мир! Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый ученикам Твоим славу Твою, якоже можаху; да возсияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Святодавче, слава Тебе! Величаем Тя, Живодавче Христе, и почитаем пречистыя плоти Твоея преславное преображение.
Развернув протёртую на изгибах карту Ханты-Мансийского национального округа, высчитываю расстояние до села Берёзово, лежащего на левом берегу Малой Сосьвы – притока Оби.
  С памятного рассказа вассинского учителя истории об «Алексашке Меншикове» - сподвижнике Петра Первого, попавшего в опалу при  малолетнем императоре Петре Втором  и сосланного своими недругами в Берёзово, вынашивал я школьную мечту когда-нибудь  побывать в этом далёком северном селе. И вот детско-юношеский  замысел вполне осуществим. Так неужели пройду мимо? Но для этого надо переплыть через Обь, преодолеть её безбрежную ширь, выдержать не одну бессонную ночь. Хватит ли сил и мужества на рискованный переход? Ширина Оби в этом месте более шестидесяти километров – столько же в проливе Лаперуза между Сахалином и Хоккайдо!
Господь идёт навстречу: дует попутный юго-восточный ветер, свежий и как сказали бы синоптики: «умеренный, до сильного». Он будет подгонять лодку, и как не воспользоваться этим преимуществом в длительном плавании, где ориентирами будут солнце, звёзды и стрелка компаса. Трудность перехода по-прежнему заключается в опасности столкновения с баржами, в необходимости постоянного бодрствования. Сон на свободно плывущей лодке по судоходной реке – безумство, таящее в себе опасность неминуемой гибели под буксирами, баржами, катерами. И поглядывая на горизонт, где, словно в море, далёкая водная гладь сливается с краем неба, я прицепился к лодке собачьими поводками и решительно взялся за вёсла.
Предел есть всему. И человеческим возможностям тоже. Как и когда я заснул, сколько спал, убаюканный шелестом волн, покачиваемый ими, не знаю. Очнулся: надо мной пасмурное небо, у бортов тихо плещется вода, ветки тальника шуршат над головой, царапают лодку, постукивают вёслами. Где я?! Куда прибило меня?! Утро или вечер? Тревожно-беспокойные мысли неприятно знобили тело, пока я усаживался на рюкзак, уложенный в корме лодки. Представил, как безмятежно плыву, раскинув ноги по её бортам, напрочь вырубленный глубоким сном, и ужаснулся. Но, слава Богу, всё обошлось. Крыло Ангела-хранителя, укрывшее от возможного несчастья, спасло и на сей раз.
Становилось всё светлее, проглянуло солнце. Я вспомнил, что близился вечер, когда решил «немного полежать». Выходит, всю ночь спал, предоставленный воле волн и Господа Бога. Мимо проходили тысячетонные баржи, проносились моторки, плыли брёвна и подмытые рекой деревья. А я спал… О, ужас!
Выпутавшись из тальниковых зарослей, в которые забилась лодка, я налёг на вёсла, выгребаясь на чистую воду. Течение подхватило, понесло дальше. Скоро я догадался, что иду левым берегом Малой Сосьвы.
Я сделал это! С Божьей помощью перемахнул через Обь.
К концу дня на высоком взгорье показалось большое село. Блики вечерней зари играли на золочёных куполах собора. Сомнений нет – это Берёзово!
Ночь я провёл в палатке, поставленной на железной палубе заброшенного плашкоута. Поутру оторвал лиственничную доску от ветхого тротуара, заросшего травой, изрубил для костра. Лиственничное дерево, закаменев, живёт столетиями, и быть может, по этому  тротуару ходил ещё Меншиков?
После завтрака, подгоняемый нетерпением пройтись по местам ссылки именитого князя, я отправился в село. С трепетным благоговением подошёл к собору Рождества Пресвятой Богородицы. построенному в 1786 году по благословению Тобольского митрополита Павла (Конюскевича) на месте деревянной церкви, построенной в 1729 году Светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым. У входа в собор мемориальная плита гласит: «Князь Меншиков А.Д. сослан в Берёзово в 1728 г. Будучи истинным христианином построил в ссылке церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, близ алтаря которой погребён в 1729 г.».
Вокруг шумят вековые ели и сосны. Сколько им лет? Может, как я сейчас, он  стоял здесь, когда гулял среди них со  своими детьми?
Неподалеку от собора на мраморном постаменте высится бронзовый бюст Меншикова. У его основания на каменных плитах высечены надписи: «Кавалер орденов Андрея Первозванного, Александра Невского, Прусского ордена Чёрного Орла, Польского ордена Белого Орла, Датского ордена Белого Слона». «Благодарная Россия сподвижнику Петра Великого Светлейшему князю Меншикову Александру Даниловичу». «Памятник сооружён по инициативе общества «Князь Меншиков». Передан в дар Берёзову в год 400-летия».
На окраине соснового бора, на высоком обрывистом берегу оградка с витиеватой  вязью из металлических прутьев. Ажурный крест и надгробная плита: «Княжне Меншиковой Марии Александровне (1711 – 1729) от всех скорбящих».
Высоко в небе курсом на Салехард гудел самолёт. С реки доносился шум дизелей буксира, толкающего две баржи. В ветвях сосен копошились какие-то пичуги. По берёзовской улице, поднимая пыль, проезжали иномарки. Возле школы слышались звонкие детские голоса. А я грустно стоял у оградки покойной княжны. Восемнадцати лет умерла девица от оспы. Заразилась, надо полагать, во время длительного переезда из Санкт-Петербурга в этакую северную даль. Слегла в постель и больше не встала. Безутешен был в страшном горе её отец, ещё недавно всесильный вельможа. Вот здесь, у могилы дочери, обливаясь слезами, подолгу стоял он с непокрытой головой, глядя с высокого берега Сосьвы на белоснежную  равнину схваченной льдом реки. Поскрипывали на морозе стылые вековые сосны. Было тихо и безлюдно вокруг. Лишь несколько приземистых изб чернели в сумерках уходящего короткого северного дня. От них к могиле княжны вела натоптанная в снегу тропинка. Больше некуда было ходить герою петровских баталий. Не было тогда здесь ни этого собора, ни речного вокзала, ни магазина-супермаркета, ни бетонной дороги на центральной улице Ленина. Не гудели в небе самолёты, не рокотали моторы речных судов, не носились по улицам села автомобили. Не было благоустроенных домов, школы, больницы, краеведческого музея. Ничего не было.
В тоске, убитый горем и обидой, нанесённой ему сворой  многих врагов его былого величия, умер он вскоре после смерти дочери.
Слава тебе, достойный сын Отечества нашего! Ты многое сделал для России, для укрепления её могущества. Ты вместе с Петром Великим строил флот, был участником победных сражений при Азове, Гангуте и Гренгаме. Вечная тебе память, Александр Данилович! Потомки чтут твои заслуги и всегда будут помнить их. Величественный, дорогостоящий монумент, воздвигнутый на месте окончания твоего самоотверженного жизненного пути – лучшее тому доказательство.
На следующее утро я проснулся от хлопанья полога. Свирепый ветер чуть не сдул палатку с плашкоута. От реки, вздыбленной волнами, несло холодом. Небо, обложенное чёрно-фиолетовыми тучами, вот-вот могло разразиться ливнем. Я срочно стал убирать палатку, но дикой силы ветер вырывал её из рук. Я едва успел перенести вещи на возвышенное место, как метровой высоты волна накатилась на плашкоут, смыла остатки костра, схлынула, чтобы с ещё большей силой слизнуть с ржавой палубы мусор и шмотья мха. Не представляю, что было бы со мной, не проснись я раньше этого бешеного прилива. Ещё несколько минут я носился к речному вокзалу, перетаскивая туда свой походный скарб. Хлынул ливень. Под крышей пристани я переждал дождь.
Ветер стих так же неожиданно, как и налетел. Столкнув лодку на воду, я продолжил свой путь в Никуда, в конце которого никто не поставит мне даже деревянного креста, не говоря уже о бронзовом бюсте.
И снова мой резиновый челн покачивается на волнах между небом и водой.
День жаркий. Раздевшись до трусов, разбросав ноги по круглым бортам, закинув руки за голову, млею под солнцем. Спать не хочется. Читать или слушать трепатню из радиоприёмника тоже нет желания. Хочу лежать и думать. Перебирать в уме события прожитой жизни, погружаясь в скрытые глубины памяти.
А может не нужно ворошить прошлое? В противном случае придётся воссоздать и другие, далёкие от моря эпизоды, и дневниковые записи превратятся в нескончаемую «мыльную оперу» сродни «Санта-Барбаре».
Но из песни слова не выкинешь. Жизнь есть жизнь. Она кидала меня как судёнышко в шторм, в разные стороны. И кем я только не был в ней?! Оперуполномоченным уголовного розыска, учителем русского языка и литературы, корреспондентом газеты и егерем зверопромхоза, электриком на авиазаводе и машинистом электровоза, охранником на хлебокомбинате и офицером-воспитателем в казачьем кадетском корпусе.
Всего пережитого, доставшегося мне одному, хватило бы на десяток чужих жизней. И о каждой из них, полной встреч с интересными людьми, ярких впечатлений и рискованных приключений, можно писать книгу.
Но – увы! Уже не успеть. Поезд ушёл! Каждому овощу – свой сезон! Нет уже ни сил, ни желания раскручивать совсем не морские сюжеты на драматические, трагические и комические темы.
Близится Салехард. Там заканчивает свой неудержимый бег полноводная Обь. Вливаясь в Обскую губу, растворяется в ней, становясь частью Карского моря, Северного Ледовитого океана и всего Мирового. Испаряясь, поднимается влажными облаками к небесам, выпадает дождями и снегом. Ручейки побегут с гор, соберутся в речки, сольются в реки. Круговорот воды в природе!
Так и моя жизнь-река оборвётся в тундровом Заполярье, но продолжится ручейками-внуками Максимом и Андреем. И всё повторится. С той лишь разницей, что побегут они своими путями, пробивая себе новые русла.
Так было всегда. Так есть. И так будет.
Моя река-жизнь делала много крутых поворотов, резких зигзагов. Неожиданным поворотным моментом стала работа… в уголовном розыске. Я снова безрассудно сунул голову в петлю, которая легко могла затянуться на моей шее.
В последних числах октября, когда китобоец «Вдохновенный» готовился покинуть родной Владивосток и отправиться в Антарктику, на судно явились два парня. Потёртые рукава  пиджаков, линялые вьетнамские рубашки, которые сколько не наглаживай, всё равно выглядят мятыми, стоптанные туфли красноречиво говорили, что у молодых людей серьёзные финансовые затруднения.
- Геннадий! Тебя какие-то бичи спрашивают… Возле трапа на пирсе дожидаются, - окликнул меня вахтенный матрос.
Бич (beach) –по-английски – пляж, взморье, приставать к берегу. «Бичами» в портовых городах в прошлом называли моряков, отставших от судна по разным причинам, скитавшихся на берегу в ожидании своего судна из плавания или в поисках другого, более подходящего. Позже «бичами» стали презрительно прозывать безработных, грязных бродяг, неопрятных тунеядцев и пьяниц. Впрочем, как я уже говорил, людей этого сорта ещё называли «богодулами».
Пришедшими ко мне «бичами» оказались мои старые друзья Виктор Филиппченко и Юрий Успангалиев. Первый был моим старшиной команды в резервном экипаже подводников. Второй – приятель по университетскому общежитию. Оба – оперуполномоченные уголовного розыска Первореченского райотдела милиции города Владивостока. Как они разыскали меня – догадаться нетрудно, но не это важно. Главное, вспомнили обо мне, навестили. Мы обнялись, радуясь встрече. Я достал из рундука бутылку коньяка «Плиска», плитку шоколада, банки с красной икрой, лососем, крабами, шпротами, кальмарами. Всё это я хранил на всякий «пожарный» случай, и вот сгодилось.
- Да-а…, - следя глазами за выставляемыми на стол продуктами, протянул Филиппченко. – В магазинах таких не купишь…
- Я этих деликатесов отродясь не видел…, - цокая языком, с завистью сказал Успангалиев. – Где достал?
- На плавбазе отоварили…
- На флоте, помню, у нас этого добра хватало… , - взрезая банку с лососем, сказал Филиппченко. Поинтересовался:
- Хорошо зарабатываете?
- Когда как… - пожал я плечами. – Месяц на месяц не приходится… Бывало и триста рублей… Бывало и по тысяче выходило…
- Вот это деньжищи, я понимаю… А у нас оклад опера сто тридцать рублей… Жена без сапог в зиму… Может, выручишь? Рублей двести взаймы…
- И мне бы рублей сто… На ботинки… Совсем ходить не в чем, - тыкая вилкой в банку со шпротами, не глядя на меня, произнёс Успангалиев. Трудно дались ему эти слова.
- Я по приходу из путины половину денег домой отправил… Остальные в кабаках просадил…
- Жаль, - огорчённо вздохнул Филиппченко. – И где перехватить пару сотен?
- Нам недавно премиальные выдали за экспорт продукции… Как раз триста рублей получил… Вот, возьмите… В море деньги мне всё равно не понадобятся.
- А ты уверен, что опять хочешь месяцами блевать? Не пора ли обосноваться на суше? – командно-наставительным тоном, каким разговаривал со мной на подлодке, спросил Филиппченко.
- На квартиру надо заработать…
- На деревянный бушлат там скорее заработаешь… - ответил Филиппченко, вкладывая взятые у меня купюры в своё служебное удостоверение.
- Что же вы предлагаете? Остаться на берегу? Где работать?
- В нашем угро, - принимая от меня мою последнюю «сотку», неожиданно предложил Успангалиев. – А квартиру получишь от райжилуправления… Бесплатно!
- Не по профилю как-то… Востоковед-японист… Сейчас на журналистике учусь заочно… Недавно окончил занятия в учебно-курсовом комбинате, в путину пойду уже третьим электромехаником… И вдруг  - милиция!
- Ну, и что?! Поднатаскаешься, станешь классным опером… Я же знаю тебя по флоту. Парень ты хваткий… - сказал Филиппченко.
- Мы вятские – люди хватские! Семеро на возу – один подаёт, кричат: «Не заваливай!» - так, что ли? Ну, какой из меня опер? Да и кто меня возьмёт без специального образования?
- Диплом об окончании университета у тебя есть?! Этого достаточно для присвоения лейтенантского звания, - заверил Успангалиев.
- Офицерские серебряные погоны, пистолет, стрельба, схватки с грабителями, свет за шторами кабинета – романтика! При этом рыться в чужом белье за гроши…
- Приходится не только в грязном белье рыться, но и где похуже… Но ведь кому-то надо быть санитарами общества! Очищать его от мерзостей и пакостей. Охранять правопорядок и покой граждан от преступных посягательств, - убеждённо, с нотками правоты в голосе, сказал Филиппченко. Вот так же выступал он на комсомольских собраниях экипажа и потом первым нырял в трюм парохода на разгрузку угля. – Да, мы получаем грошовую зарплату, но работаем не за деньги, а по призванию… Знаешь, как во время войны… Шли добровольцами на фронт не за деньги, а Родину защищать…
- Ты же комсомолец… Смотрел фильмы «Жестокость», «Испытательный срок», «Место встречи изменить нельзя»? – напомнил Успангалиев.
Я вдруг увидел себя старшим матросом, а Витьку Филиппченко главным старшиной. И не в каюте мы на «Вдохновенном», а в отсеке лодки. И ослушаться старшину команды, кинуть его в трудной обстановке я никак не могу. Подогретый коньяком, дружескими объятиями и памятью о традициях подводников ценой своей жизни спасать товарищей, я дал согласие перейти на работу в Первореченский райотдел милиции. Оперуполномоченным уголовного розыска.
Я не мог представить, как можно в большом городе, в крае или области, во всей нашей необъятной стране отыскать вора, грабителя, мошенника, насильника, убийцу и других преступников, тайно совершивших гнусные дела.
Я ещё не знал, что как у тех, «кто честно жить не хочет», свои способы взламывания чужих дверей и сейфов, хищения вещей, денег и ценностей, им не принадлежащих, так и у оперов и следователей свои методы раскрытия уголовных преступлений.
«Чаши весов Фемиды» до сих пор не перетянули одна другую. Волна преступности захлёстывает правоохранительные органы – усиливается с ней борьба. Ослабевает преступность – менее активной становится деятельность силовых структур. Так и колеблятся «весы правосудия», никогда не опускаясь до конца в какую-либо сторону.
- Запомни, опер – нераскрываемых преступлений теоретически не бывает, - объяснил мне начальник отделения уголовного розыска Михаил Иванович Данилин, в то время ещё старший лейтенант. – Есть лишь уголовные дела, по которым недостаточно хорошо работали сотрудники. Причин для этого много: неопытность, лень, недобросовестность, нечестность и большая загруженность. У каждого опера, следователя, дознавателя в производстве десятки уголовных дел. И за какое братья? – Данилин вытащил из сейфа стопу синих папок – ума не приложишь. Вот в этом –он распахнул верхнюю папку – у бабушки пенсию украли. А вот в этом – Данилин выдернул из стопы пухлое уголовно-розыскное дело с грифом «Секретно» - богатую квартиру капитана дальнего плавания обчистили… А вот ещё… «Волгу» из гаража угнали… Вот «висячка» по грабежу женщины – шапку соболью с головы сорвали… А это «УРД» - уголовно-розыскное дело - убийством попахивает. Якобы девушка сама выбросилась из окна девятого этажа, но была в объятиях парня… И ещё куча таких же «висячек». По тяжести преступлений они значительнее, чем кража пенсии, но для бедной старушки остаться на месяц без средств к существованию куда более страшнее, чем директору ресторана лишиться «Волги». За какое же браться в первую очередь? Кому отдать предпочтение? Одинокой бабусе или вольяжному капитану?
Данилин щелчком выбил из пачки «Беломорканала» папиросу и, прикуривая от спички, повторил:
- Нет преступлений, которые нельзя раскрыть. Просто мы не в состоянии разом охватить все уголовные дела, находящиеся в производстве. Не хватает людей, слабая техническая оснащённость. «Уазик» на выезд и тот не всегда на ходу. Хватаемся за все дела сразу, потому что сроки жмут, и по каждому надо что-то сделать, найти какую-нибудь зацепку. А если на одно совершённое преступление наваливаемся всем личным составом отдела, результат всегда налицо, - подытожил свои слова Данилин. – Да ты и сам скоро всё поймёшь…   Ну, желаю удачи!
Данилин пожал мне руку да так крепко, что я чуть не ойкнул. Как потом я узнал, Данилин  - мастер спорта по самбо. Зазвонил телефон, он снял трубку.
- Да, хорошо, Василий Васильевич… Вас понял… Сейчас пришлю его к вам…
Он положил трубку, и лицо его приняло строгий вид.
- Ну, вот, и первое задание. Ступай к начальнику милиции, он всё объяснит.
Капитан милиции Горват Василий Васильевич, черноволосый, круглолицый, румяный мужчина с густыми бровями и украинским акцентом был тот, про кого говорят: «Настоящий хохол!». Встретил радушно, предложил сесть.
- Парня-студента рыбвтуза, совершенно голого, избитого привезли на «скорой помощи» в горбольницу. Капитан Лобанов выезжал туда, пытался опросить парня, но тот отказался давать показания. Вот рапорт Лобанова, - подал мне Горват исписанный до половины лист бумаги. – Лобанов делает вывод, что студента застал в постели своей жены разгневанный муж, избил и выбросил голым на улицу. Лобанову скоро на пенсию. Осточертело ему всё… Возможно, настрочил рапорт, чтобы отделаться. Есть у меня такие сомнения… Разберись.
Чувство, с каким я вышел из кабинета Горвата, можно сравнить, пожалуй лишь с тем, когда тебе только что нацепили на грудь медаль. Ещё бы! Сам начальник милиции поручил распутать сложное дело!
В рапорте Лобанова не значились улица, дом, квартира, откуда был доставлен студент. Старый сыщик и впрямь не стал утруждать себя расспросами потерпевшего, обвинив последнго в любовных шашнях с чужой женой. Студент, отказавшись говорить с ним, молча согласился на версию грубоватого капитана, и тот настрочил рапорт для отказа в возбуждении уголовного дела.
Я сел в троллейбус и поехал в больницу. Накинув на плечи белый халат, вошёл в палату. В щель между бинтами на меня тускло смотрели заплывшие кровоподтёками глаза.
- Привет студентам прохладной жизни! В детстве меня так отец называл, когда ругал за что-нибудь – дружелюбно сказал я. – Ну, рассказывай, как всё было…
- Не буду… Жена узнает, как потом быть?
- Ты женат?! И охота тебе было так рано хомут надевать? Ладно, тебе виднее… Ничего не узнает… Обещаю.
Глаза под бинтами оживились, раскрылись чуть шире.
- На вокзале ко мне подошла девица… Познакомились. Ещё двое подрулили… Один в кожаной куртке, представился её братом… Другой был с гитарой… Пригласили в гости… Сели в такси и поехали… Часов десять вечера было… И снег повалил… Куда ехали, не знаю. Помню, шли возле гаражей. Потом удар по голове… Очнулся в снегу, совсем голый… Даже плавки и носки с меня сдёрнули. Забежал в подъезд, стал стучать… Люди как увидят, что весь я в крови и голый, так сразу дверями - хлоп! Кто-то бросил мне солдатскую шинель… И всё… Не помню, как очутился здесь.
- Не густо… Приметы девицы… Как выглядела? Чёрная? Белая? Рыжая? Конопатая? Во что одета была?
- Светловолосая… С конопушками… Зуб у неё немного торчит спереди… Пальто на ней серое, в клетку, шапка лохматая… Из лисы, наверно…
- Какая одежда была на тебе?
- Костюм… зеленоватый такой… в полосочку. Водолазка белая… Пальто нейлоновое… Часы сняли…
- Марка часов?
- «Ракета»…
- Это уже кое-что… Ладно, студент, лежи, выздоравливай… Пока!
Я начал со «скорой помощи». По журналу регистрации выездов быстро установил, что подобрали парня из дома на улице Давыдова на Второй речке. Поехал туда. Напротив панельной пятиэтажки чернели металлические гаражи. Понятно, несчастный студент по морозу и снегу голяком долго бежать не мог. Где-то неподалеку стукнули его по башке. А вот и место происшествия.: возле тропинки, протоптанной между гаражей, следы крови на снегу, осколки бутылки из-под перцовой настойки. Я собрал их в носовой платок и направился в ближайший гастроном. На винных полках злополучные бутылки краснели этикетками с изображениями стручков перца.
- Вы не обратили внимание на парня в кожаной куртке и ещё одного с гитарой, покупавших вчера «перцовку»? – спросил я продавщицу. Девица в лисьей шапке была с ними… Зуб у неё торчит передний… Конопушки на лице…
- Ольга-почтальонка?! Тусовалась тут со своими кобелями… Нетрезвые были.
Бегу в ближайшее почтовое отделение.
- Есть такая… Отпросилась к матери в Находку съездить, - сказала начальник почтового отделения. – Сегодня вечером уезжает…
Я на вокзал. Узнал гоп-компанию сразу. Стоят родненькие у туалета, курят. Один на гитаре блатную песенку бренькает. Другой, в кожане, девицу лапает. На ней шапка рыжая лисья. Чемодан у ног стоит.
От волнения у меня затряслись ноги. На счастье увидел сотрудника линейного отдела милиции, дежурившего на вокзале. Предъявил удостоверение.
- Товарищ сержант… Помогите задержать эту троицу… Грабители они.
В комнате линейного поста милиции обыскали задержанных. В чемодане оказались вещи ограбленного студента.
В тот же вечер на квартире почтальонки Ольги следователь Кравцов произвёл обыск. Под кроватью обнаружили сотни неотправленных писем. Ольга держала их на растопку печи. Выгребли золу и нашли в ней множество металлических уголков, замочков, застёжек от сумок и чемоданов. Ограбление студента оказалось не единственным, совершённым подельниками. В этой истории меня больше всего поразили ботинки, брошенные в углу за печкой. Их оставил тот, в кожанке, ранее судимый за грабежи Макрушин. Носки ботинок в бурых пятнах крови. Так безжалостно грабитель пинал по голове студента, что оторвались у них подошвы. Переобулся Макрушин в новые туфли жертвы.
- Молодец! – похвалил меня Данилин. – Действовал смекалисто, смело, решительно и оперативно. Действуй и дальше в таком же духе.
И я действовал. По горячим следам раскрыл десятки грабежей, краж и других преступлений. Я научился давать ориентировки и работать по ним, вести слежку за подозреваемыми, обзавёлся осведомителями из числа бабушек, дворников,  агентами и нештатными сотрудниками. Меня научили составлять материалы для возбуждения уголовных дел, работать с гражданами, не нарушая уголовно-процессуальный кодекс и многим другим премудростям, которые обозначаются грифом «Совершенно секретно». В моём сейфе хранились папки уголовно-розыскных дел, помеченные этим самым грифом, пистолет и наручники.
Мне дали комнату в общежитии, но в отличие от «женатиков», я не торопился вечерами домой, а брал дежурную машину и выезжал «ловить рыбу» - задерживать слоняющихся на вокзалах и других «злачных» местах сомнительного вида граждан: не работающих, пьющих, без документов. Владивосток по тем временам был закрытым городом, и въезд в него разрешался по пропускам. В отделе я до глубокой ночи беседовал с ними, выпытывая информацию. Нередко попадала «крупная рыба» - лица, находящиеся в розыске, проститутки, дающие сведения о преступниках взамен на обещание не отправлять их в нарсуд по статьям «Тунеядство», «Бродяжничество». Были тогда в УК РСФСР такие статьи.
Так однажды я привёз в отдел некую Валентину Шамину, вокзальную шлюху по кличке Камбала, похвалявшуюся тем, что в сутки её имели десятка два-три мужчин.  Она дала наводку на квартиру-притон, где хранились вещи с краж. Руководил шайкой рецидивист Крест - симпатичный парень в спортивном костюме. На груди у него была татуировка в виде церковного собора с крестом. Поутру мы нагрянули туда всей опергруппой и взяли тёпленькими троих воров. Во время задержания Крест бросился на балкон. Я за ним, вцепился в него. Крест оказался высоким и сильным. Он схватил меня как кощёнка, перегнул через ограждение, намереваясь сбросить вниз. Падая, я ухватился за одежду Креста, поддал его ногой в промежность, и мы оба полетели вниз. Но ведь Ангел-хранитель всегда незримо рядом со мной. Мы перевернулись в воздухе и шмякнулись на газон, причём Крест приземлился спиной, а я на него сверху. Пинками я поднял стонущего преступника и затолкал в машину. Потом поднялся на этаж – слава Богу - это был второй. Всё произошло так быстро, что когда я вошёл в квартиру, Успангалиев удивлённо вытаращил на меня глаза:
- Вышел на балкон, а заходишь здесь?! А где Крест?
- В машине… В наручниках отдыхает…
Похищенными вещами нагрузили два грузовика. Магнитофоны, телевизоры, ковры, хрусталь, посудное серебро, импортная одежда и обувь – всё это барахло разложили на столах, развешали по стенам в ленинской комнате для опознания потерпевшими. Настоящий базар получился. Приходили граждане, находили свои вещи, и мы определяли, с какой квартиры они украдены. Кто узнавал свои носки, кто бюстгалтер. Одна женщина опознала… трусы с вышивкой, но и этого достаточно, чтобы закрыть «висячку» по уголовному делу, то есть, считать кражу раскрытой. В тот раз, благодаря «рыбе» - Шаминой было раскрыто пятьдесят две кражи, совершенных во Владивостоке за полгода. Желая сделать для неё доброе дело, я уговорил кадровичку швейной фабрики принять Шамину на работу. Ей дали аванс и предоставили место в общежитии. Девушки-швеи, проживавшие в комнате, отмыли потаскуху, причесали, одарили кофточкой, юбкой, навели ей косметику. Прихватив у них туфли на шпильках, Шамина смылась в неизвестном направлении. Больше я её не встречал.
Запомнился взлом сейфа в сберкассе. Преступник выпилил решётку,  вырезал стекло да так аккуратно, что не сработала сигнализация. Спилил шарниры сейфа и расковырял его ломом. Добычей злоумышленника стали сорок две тысячи рублей – деньги тех лет не малые. По агентурным данным я вышел на некоего Белоносова. Вместе со следователем Кравцовым пришли к нему с ордером на обыск. Подозреваемого дома не оказалось. Пригласили понятых. Нас отборными ругательствами и непристойно-бранными словами встретила его мать – пожилая женщина, завладевшая диваном, с которого она, как с крепости, держала оборону. Под градом её непрерывных оскорблений мы обшарили всю квартиру, осмотрели полки, шкафы, столы, стулья, ящики, сундуки и чемоданы, простучали стены и пол, заглянули под ванну и даже в унитаз, но ничего не нашли. Во время обыска понятые не всегда уследят за движениями рук следователя и опера. Открываешь, к примеру, шкатулку, а в ней золотые кольца, перстни, броши, серьги, кулоны, браслеты, цепочки. Не составит труда незаметно «пригреть» вещицу. И всегда в таких случаях на ум невольно приходят слова Феликса Дзержинского: «У чекиста должны быть горячее сердце, холодная голова и чистые руки». И если драгоценности не имеют отношения к делу, торопливо, словно обжегшись о них, захлопываешь крышку.
- Всё, пошли, - не скрывая разочарования, буркнул капитан Кравцов. – Я же говорил тебе, что твои предположения бездоказательны, - тихо проговорил он, складывая бумаги в портфель.
Да, теперь жди нахлобучку от прокурора и начальника отдела. Вдруг меня осенила догадка: а почему мы не осмотрели диван?
- Встаньте, мамаша…
Что тут началось! Визги, ругательства, попытки укусить нас за руки. Чуть не силой стащили старуху с дивана, открыли и вот они, в углу -  предметы, ради которых пришлось претерпеть оскорбления. Сморщенные, ссохшиеся после дождя кожаные перчатки, ножовка по металлу, несколько полотен к ней. Лицо Кравцова посветлело как у ребёнка, которому возле новогодней ёлки преподнесли игрушку.
- Вот недотёпа этот Белоносов, - сказал мне по дороге в отдел Кравцов. – Забросил бы эти вещдоки куда подальше. Так, нет, припёрся с ними домой…
Экспертиза показала: «Металлическая пыль на перчатках и ножовке идентична пыли на шарнирах сейфа»…
(Здесь в рукописи нет трёх листов. Прим. Ред.)
…Необозримая водная ширь простирается вокруг на десятки километров. Такое впечатление, что лодка замерла на месте посреди безбрежного речного простора. Но дальние ориентиры на горизонте – вершины затопленных деревьев – незаметно уплывают назад, удаляются, сменяются другими очертаниями.
Пора определиться с курсом. Достаю компас, карту Ханты-Мансийского автономного округа, транспортир, линейку, измерительный циркуль – полный штурманский набор! Не достаёт секстанта! А лучше  бы иметь  навигатор!
Иду курсом «норд-вест». Северо-запад. Если погода не переменится, дня через три-четыре течение прибьёт меня в Мужи – населённый пункт на левом берегу Оби, обозначенный на карте бледным еле заметным кружочком.
Разбросив руки и ноги, лежу, смотрю в небо. Лёгкие белые облачка парят в его синеве. С высоты небес лодка, надо полагать, почти не различимая песчинка, в которой, словно незримая молекула, разместился я вместе с походным барахлом и всей своей уже никому не нужной жизнью. А что, если, под микроскопом вовсе не  простые молекулы, а в них заключены огромные жизненные пространства? А протоны и нейтроны – не что иное, как планеты, с кипящей на них жизнью, недоступной человеческому разуму? Ведь если поглядеть на всех нас с Марса, а это обязательно случится в ближайшем будущем, что увидят астронавты? Ни-че-го! Наша планета из далёкого космоса покажется им чуть мерцающей звёздочкой. Где там рассмотреть на ней города-мегаполисы, грохочущие поезда, дымящие заводы, морские лайнеры, летящие самолёты, шумные стадионы, не говоря уже о копошащихся на Земле живых существах?! И что представляет из себя Земля в масштабе Вселенной? Один из протонов или нейтронов, вращающихся вокруг ядра – Солнца? Кто-то большой и сильный видит всю нашу Вселенную всего лишь золотой каплей дождя среди многих других на радужном листе райского дерева.  И миллиарды лет существования обозримой астрономами Вселенной соизмеримы с мгновениями Вечности бытия Высшей Силы, имя которой – Бог!
Однако, занесло меня в высокие материи. Напекло голову, не иначе. Зачерпнул ладошкой воды, смочил волосы, охладил лицо. Приподнялся на локтях, огляделся. Ни буксиров, ни моторных лодок. Вода, кругом одна вода. Ни ветерка, ни всплеска волны о резиновые борта. Ни угрожающего гудения оводов и нуденья комаров – не долетают гнусы сюда. Не слыхать посвиста утиных крыльев, журавлиных криков, гомона птиц. Приятно плыть, подобно пушистому облачку, отражённому в сверкающем светлыми бликами речном зеркале, нежиться, блаженствуя под ласковым августовским солнцем, млеть, закрыв глаза, наслаждаясь тишиной и покоем.
Этот тёплый, лучезарный, безмятежный день ниспослан Господом. Вечером, готовясь ко сну, сотворял я молитвы Отцу и Сыну и Святому Духу, Матери Божьей, Пресвятой Деве Марии, Ангелу-хранителю, коим поверял прегрешения свои, просил прощения, милости и заступничества. И молитвы не остались без внимания: поутру сквозь открытый полог палатки брызгами ярких лучей меня ослепило солнце. Поднимаясь всё выше над мокрым сосняком, оно озарило пурпурным светом высокий берег и воссияло над притихшей рекой, взывая к жизни мир Природы. И Рай Царствия Небесного мне видится похожим на сегодняшний божественный день.
Боже Праведный! Безмерно счастлив я созерцать красоту, Тобой созданную!
Пресвятая Богородица! Спасительница моя бескорыстная, любящая из любящих, добрейшая из добрейших! Ты вдохнула в меня жизнь, исцелила от смертельного недуга!
Ангел-хранитель! Защитник мой надёжный, друг верный! Под белым крылом Твоим в безопасности я. Не перечесть страшных случаев, в которых Ты отвёл от меня несчастье.
Не у всякого участника войны пять пуль просвистели у виска.
Три из них миновали мою голову во время работы в милиции. Две шевельнули волосы на ней в уссурийской тайге на охоте.
Об этих счастливых избавлениях от гибели расскажу позже, а сейчас с Вашего позволения, воображаемый читатель, подремлю немного в столь благостный час.

   Наша служба и опасна, и трудна…

…Я шёл ночью и услышал звон разбиваемого стекла в киоске «Союзпечать». Неизвестный выскочил из него и кинулся наутёк.
- Стой! – крикнул я, бросаясь вдогонку. Неизвестный обернулся, блеснуло пламя, прогремел выстрел, и что-то ширкнуло справа возле уха. Я остановился, словно о стену ударился, лихорадочно размышляя, как поступить дальше. Пока думал, топот ног стрелявшего затих в темноте улицы.
…Позвонили граждане с улицы Кирова, сообщили, что некий гражданин палит из охотничьего ружья по прохожим из окна своей квартиры. Я и мой нештатный сотрудник Борис Белов немедленно сели в дежурную машину и понеслись на место происшествия. За углом «хрущёвки» столпились жильцы.
- Второй этаж, дверь прямо, - подсказали они.
Мы поднялись на площадку, постучали в дверь. Послышались ругательства.
- Откройте, милиция! - громко потребовал я. – Пока никого не убили, не ранили, откройте и замнём это дело тихо и мирно. Ружьё, конечно, не получите, но и протокол составлять не буду…
В ответ угрозы, обзывания нехорошими словами.
- В таком случае ломаю дверь, а вас привлекут за хулиганство, - крикнул я.
- Мой дом – моя крепость! Только тронь - башку снесу! – раздалось в ответ.
- Эта дипломатия через дверь без толку, - сказал я. - Всё, ломаем…
- А если и в самом деле пальнёт? – спросил Борис.
- Да ну… Он, что, совсем дурак? В милицию стрелять?
Несколько раз всем телом бухнулся в дверь, но бесполезно.
- Не колотись! Тут нужна моя масса, - расправил грудь Борис.
- Давай! – шагнул я в сторону, и в ту же секунду бахнул выстрел. Из пробитой дыры вылетели опилки, стружки и прочая требуха, чем в те годы набивались оргалитовые двери. Пыль, звон в ушах, и мы с Борисом летим вниз, не разбирая ступеней. Выбежали и к рации в машине:
- Управление?! Дежурный?! Срочно опергруппу на улицу Кирова… Да… Стреляет из окна…
Приехали. Окружили дом. Забросили в окно незадачливому стрелку «черёмуху» - баллончик со слезоточивым газом и все дела. Чихающего, залитого слезами пьяного хулигана вывели в наручниках, посадили в «воронок» и увезли.
- Ну, дела-а… Секунду задержался бы у двери и в аккурат в самое брюхо всадил бы тебе заряд дроби, - качая головой, сказал Борис.
…Сидел как-то в кабинете, писал бумаги. Звонок:
- В квартире… вор. Да, мы у подъезда караулим его.
Бегу… Люди почему-то шёпотом сообщают мне:
- На четвёртом этаже… Дверь открыта… Он там…
Неслышно вхожу. Заглядываю в зал, в кухню, в ванную… Никого. Балкон распахнут. Понятно, смылся уже. Я пистолет спрятал, расслабился: жаль, упустили домушника.
Вдруг он вышел из спальни, которую я поначалу не заметил. Мы оба остолбенели от неожиданной встречи лицом к лицу. Он быстрее пришёл в себя и бросился  к балкону.
- Стой, стрелять буду! – крикнул я, хватаясь за кобуру.
Неизвестный выкинул руку назад, из чего-то пальнул в меня, и что-то будто ветерком шевельнуло волосы на левом виске, шлёпнулось о висящий на стене ковёр. Я отпрыгнул в прихожую, выхватил пистолет, передёрнул затвор.
Тишина. Слышно, как на улице чирикают воробьи. Осторожно выглядываю, выхожу в зал. На балконе никого. Посмотрел вниз – и там никого.
…В полночь шёл по улице Народный проспект правым тротуаром. По левому навстречу шли трое. Перешли на мою сторону. Я пистолет в руку и чуть за спину. На всякий случай…
Сошлись. Один ракетницу на меня наставил:
- Снимай плащ, дядя… Не по тебе сшит.
- Да вы, что, парни… Как я без плаща? Холодно, - заканючил я, незаметно подходя ближе. «Откуда она у него?» - в тот момент подумал я о ракетнице. Левой рукой отбиваю её в сторону, правой, тычком наношу удар стволом в лицо. Который с ракетницей, на задницу сел, остальные рванули «прочь во всю мочь». Я ракетницу забрал, а куда этого деть? Тащить отморозка среди ночи в отдел в мои планы не входило. Какая-то машина осветила фарами.
- Стой! – машу пистолетом.
Из машины, оказавшейся патрульно-постовой, два милиционера выскочили.
- Возьмите ракетницу и этого хмыря. Их трое было. Пытались меня ограбить.
- Посмотрите в машину… Не они? – открывая заднюю дверцу машины, спросил сержант. – Едем, смотрим бегут, сломя голову… Прихватили для выяснения.
- И правильно сделали! Они самые, голубчики!
…С оперуполномоченным Арсеном Марченко при свете уличного фонаря стояли на остановке «Кинотеатр Нептун» в ожидании автобуса.
Подошёл битком набитый людьми троллейбус. С военного завода вечерняя смена рабочих домой едет. Какой-то мерзавец начал пинать двери ногами, потом схватил камень и запулил им в окно. Звон осколков, вой пассажиров.
- Ты что творишь, урод? – подбежал я к нему. Троллейбус тронулся, хулиган вскочил на бампер, ухватился за лесенку и укатил.
- Вот нахал! Его счастье, что уехал… У меня сегодня на всякую шваль так руки чешутся, - возмущался Арсен.
Что-то звякнуло на асфальт, покатилось перед нами. Заблестело узкое лезвие заточки. Арсен отпнул её ногой подальше и быстро повернулся. Позади нас стоял тот самый тип, пинавший троллейбус. Очевидно, обозлённый мною, он спрыгнул, вернулся, чтобы отомстить мне. На моё счастье бандитское «перо» зацепилось за подкладку кармана, и негодяй выронил её нам под ноги.
- Надо же! Прокопченко! – узнал хулигана Арсен. – Дважды судимый за грабежи по кличке Прокоп! Отец – знатный гарпунёр, орденоносец, китов бьёт, в газете про него писали, а сынок людей бьёт, по тюрьмам ошивается… А ну, Прокоп, пошли, поговорим…
Арсен схватил сына знатного гарпунёра за шиворот и поволок за угол дома. Я подобрал пику, чудом не пропоровшую мои кишки, и поспешил следом. Вот так встреча с сыном гарпунёра «Вдохновенного»!
Когда я подошёл, Прокоп сидел на корточках, привалившись к стене и прикрыв ладонями лицо. Арсен замахнулся для удара, но я придержал его руку.
- Хватит с него на сегодня… Уважим трудягу-отца, с которым мне довелось почти год морозить сопли в Антарктике. Отец - нормальный мужик, трудяга… Для семьи старается, для тебя, гад! У, скотина неблагодарная! - не сдержавшись, я с размаху пнул его под дых.
Не думал я тогда ни о каком Ангеле-хранителе. Это сейчас я понимаю, что он оградил меня от пуль, и благодаря ему запуталась тычина в кармане Прокопа.
Подобные случаи, каждый из которых мог закончиться плачевно, стали неотъемлемой частью моей оперативной работы. Достаточно сказать, что казанки пальцев, сбитых о чьи-то зубы, практически не заживали. Драться приходилось часто, и совсем не потому, что мне этого хотелось. Выполнять первое правило каратэ: «Избежать поединка – значит, выиграть поединок», никак не удавалось. И всё потому, что сотрудник милиции не может, не имеет права пройти мимо правонарушения и не принять мер к его пресечению. Он всегда «при исполнении», обязан оказать помощь пострадавшему, встать на защиту граждан от хулиганов, грабителей, мошенников и прочего отребья общества. Он никогда не свободен от долга быть милиционером. Ни в кинотеатре, ни в магазине, ни в транспорте, ни в каком другом общественном месте. Независимо от того, в отпуске работник милиции или проводит выходной день на природе, в городском саду, едет на дачу или спешит на свидание с девушкой.
Сотрудник милиции всегда на посту!
Приведу несколько примеров из того многообразия деятельности опера, про которую сказано в известной песне из телесериала «Следствие ведут знатоки»:
Наша служба и опасна и трудна,
И на первый взгляд как будто не нужна…
…Стою в кинотеатре «Комсомолец» в длинной очереди за билетами на вечерний сеанс. Передо мной у окошка кассы седой очкарик интеллигентного вида. Учитель или инженер. Или даже профессор. Подходят двое подвыпивших наглецов. Дымят сигаретами. Один, с брелком-«черепом», висящем на шее, небрежно берёт   интеллигента за воротник, вышвыривает из очереди, и оба становятся у кассы.
- Безобразие! Это возмутительно! Что вы себе позволяете?! – негодует интеллигент, пытаясь оттолкнуть нахалов от кассы. Тогда другой, с жёлтой коронкой – «фиксой» на зубе и с хамоватой ухмылкой прилепил ему на лоб окурок, надвинул шляпу по самые уши и дал пинка под зад. Толпа в очереди угрюмо молчит. Нет, в душе каждый, конечно, в эту минуту ненавидит разнузданных хулиганов, но то ли боятся, то ли не хотят связываться. Я рядом стою, внутри у меня всё кипит, там идёт борьба с самим собой. Вступиться за оскорблённого человека или тоже сделать вид, что меня это не касается? С одной стороны я в штатском. Могу промолчать, и никто не осудит меня за равнодушие, кроме внутреннего голоса собственной совести. С другой стороны – я работник милиции, и в нагрудном кармане у меня твёрдые «корочки» служебного удостоверения. Я должен заступиться. Но как? Предъявить удостоверение, потребовать прекратить безобразие? Но эти двое уже не безобразничают, выпрашивают у кассира лучшие места. А униженный ими человек беспомощно разводит руками. Попросить их отойти от кассы и вежливо сказать: «Парни, вы неприлично себя ведёте… Так делать нехорошо… Встаньте, пожалуйста, в конец очереди.». А они взяли и послушали меня… Как бы не так! Они нахамят мне и своего добьются, купят билеты без очереди. А рядом будет стоять человек, которого безнаказанно оскорбили. И я буду потом презирать себя за малодушие. Так что же делать? Бежать в ближайший телефон-автомат, звонить «02» и просить срочно прислать наряд милиции для задержания. И меня спросят: «За что задерживать? Они витрины побили? Избили кого? Нет?! До свидания!». Тогда, потрясая удостоверением, схватив за шкибло обоих негодяев, а заодно интеллигента, чтобы написал заявление,  тащить  всю троицу в отдел? Чтобы, значит, всё по закону оформить и привлечь хулиганов к суду. Но я знаю, что судить их за данный проступок никто не будет. Нервы, силы и время, порядком потрёпанные при защите  прав человека и установлению справедливости окажутся напрасно потраченными. В лучшем случае история у билетной кассы закончится для мерзавцев ночлегом в медвытрезвителе и административным наказанием в виде ничтожного штрафа. А мне это надо? Я тоже в кино хочу… Говорят, фильм хороший… Билетов не достать… И вот теперь, когда я возле кассы, я должен бросить всё и… поступить по закону. К тому же я не Геркулес. Не могу взять их, словно детишек малолетних, и легонько потрепать за ушки, погрозить пальчиком: «Ай, какие плохие мальчики! Так делать нельзя!». Нет, увещевания подонков бесполезны.  Они добрых слов не понимают, уважают только кулак. Хамы, подонки, отморозки – враги общества. А с врагами надо биться. Ещё Суворов учил: «Лучшая защита – нападение!». Главное, в такой ситуации успокоиться, хладнокровно сгруппироваться, не показать противнику, что на злую силу ответишь праведной силой.
Такие вот мысли вихрем пронеслись в голове.  Решение принято. Резко, всем корпусом наношу удар правой снизу в челюсть ближнему обидчику. Чёткий аперкот! Он клацнул зубами, прикусив язык, и мешком завалился в угол. Второй ханыга не понял, что произошло, обернулся и заполучил удар коленом между ног. Согнулся,  охнув, но получил добавку ребром ладони по шее и от толчка под зад вылетел за дверь.  Вот теперь, неожиданной атакой сбив спесь с обоих подонков, подбираю с пола окурок, пришлёпываю на лоб вялому от нокдауна фиксатому, затем поднимаю его за ухо и той же ногой выставляю за дверь. Финита ля комедиа! Интеллигент благодарно жмёт руку. Из очереди сердито смотрят на меня. Кто-то ворчит:
- Мы пришли отдохнуть после работы, а не драку смотреть, которую из-за билетов затеял этот невоспитанный человек… И куда только милиция смотрит?! Нельзя было без мордобоя обойтись?!
…Поздно вечером еду в автобусе. Двое молодчиков, задрав ноги, демонстративно сложили их на спинки сидений, выставили перед лицами пассажиров грязные ботинки. Пассажиры с роптанием поднялись со своих мест, сочли за неудобство сидеть, когда возле головы торчат увазюканные в дерьме подошвы. Стоящий неподалеку капитан-морпех отвернулся к окну, сделал вид, что не замечает откровенно-издевательской выходки хулиганов. Понятно: боится мундирчик испачкать, ручки замарать, репутацию ретивого служаки подмочить.
- Вы что творите?! Немедленно прекратите! Сейчас же уберите ноги! – подбежала к ним девушка-кондуктор. – Вы не у себя дома!
Нахалюги поднялись, заграбастали девчонку, начали с хохотом лапать её, вырывать из рук сумку с копеешными деньгами, вырученными за проданные билеты.
- Ой, что вы делаете?! Помогите! – с визгом отбивается кондукторша.
Пассажиры молчат. Кому охота связываться? Кто газету читает, кто к окну отвернулся, кто просто молча и с любопытством наблюдает.
- Милицию позову! Отпустите сейчас же! Отдайте сумку! – тщетно пытается высвободиться девушка из сильных хамских объятий. Хулиганы шлёпают её по круглой заднице, запускают пятерни под блузку.
Что делать мне? Ситуация абсолютно аналогична той, в кинотеатре. Стоять с безразличным лицом, как этот нафуфыренный, надраенный до блеска капитан? Мой ненормированный рабочий день как бы закончился, я еду на свидание к Нине - прелестной продавщице из книжного магазина, проводившей мужа-штурмана в дальнее плавание. Но я опер, сотрудник милиции, а значит, всегда на посту. И долг обязывает меня защитить девушку-кондуктора, и как чаще всего бывает, вступить в неравную борьбу.
- Ха-ха-ха! Где ты сейчас найдёшь милицию? – заржали хулиганы.
- Не надо искать, я здесь! С конечной остановки в медвытрезвитель заедем… Сдадим этих гопников, - громко кричу водителю. - А вы, девушка, заявление напишите о том, что сумку они хотели у вас отнять.
Всё! Момент неожиданности, шокирующий противника, упущен. Не желая быть задержанными, они остервенело набросились на меня. Их кулаки замелькали у меня перед глазами, но я занял удобную позицию у стенки между сиденьями.
- Помогите! Люди! Сотрудника милиции бьют! – закричала кондукторша, но её вопли стали «гласом вопиющего в пустыне». Вдруг автобус резко затормозил, хулиганы отшатнулись, хватаясь за спинки сидений. На секунду-другую их руки оказались заняты, а лица открытыми. Несколько хлёстких ударов «в торец» и оба мерзавца сбиты на заднее сиденье. Не даю опомниться, продолжаю «окучивать» – иначе поднимутся, сомнут, запинают, ткнут под ребро отвёрткой. Ищи потом ветра в поле. А найдут – убитому от этого ни жарко, ни холодно. Прямо сидят передо мной, как на выставке, бить удобно. Прямые удары то левой, то правой, то в нос одному, то в зубы другому. Шмяк… Шмяк… Головы мотаются, на губах шкурки висят, из разбитых носов кровь течёт.
Автобус остановился. Задние двери открылись.
- Что, обязательно надо так молотить кулаками? Работник милиции, а позволяете себе избивать! - выходя из автобуса, укоризненно произнёс бравый морпех. – Безнравственно это!
- Пшёл вон, пехота, пока сам по сопатке не получил! – со злом, ещё не отдышавшись как следует, разгорячённый битвой, ответил я. – Безнравственно стоять и наблюдать, как на твоих глазах грабят кондуктора! Топай, топай! Моряк сухопутный!
- Не буду писать заявление… Не хочу связываться с ними, по судам таскаться – утёрла слёзы кондукторша.
- Мне тоже крутиться с автобусом, ехать к вытрезвителю нафик надо, - высунулся из кабины водитель.
А мне тем более возиться с этими уродами желания нет. Меня Нина ждёт.
- Чего расселись?! Пошли вон вслед за чистоплюем в погонах! – вытолкнул я из автобуса хлюпающих носами хулиганов. Посмотрел на свои руки: ссадины на казанках кровоточат. Опять содрал кожу о чужие зубы.
…Ехал в командировку в Хабаровск. Следователь Татьяна Мельник поручила допросить находящегося там в тюрьме осужденного, проходящего по другому, недавно раскрытому преступлению. В последнем купе, рядом с тамбуром, вместе со мной женщина и молоденькая девушка. Я читал журнал. Попутчицы о чём-то тихо разговаривали. Неожиданно в дверном проёме нарисовался высокий, плечистый парняга в свитере. Настоящий супермен. Бесцеремонно облокотился на верхние полки, начал приставать к девушке. Дочь испуганно прижалась к матери. Парняга вызывающе-надменно, уверенный в своей неотразимости, предлагал познакомиться.
- Оставьте мою дочь в покое… Прошу вас…
Супермен даже ухом не повёл, продолжая домогаться.
Оставаться безучастным к испуганной девушке и её матери, сидящей в страхе за дочь, я уже не мог. Вежливо так говорю пижону:
- Не приставайте к девчонке… Видите, она не желает с вами знакомиться… И мамаша волнуется… Освободите, пожалуйста, наше купе…
Он  глянул на меня насмешливо, как на нечто мелкое и незначительное, недостойное внимания такого большого и сильного человека.
- Это кто там голос подаёт? Ты, букашка-таракашка? Тебя не спрашивают, не лезь, куда тебя не просят. И впредь, козявка, не в свои сани не садись… Пойдём, чувиха, ко мне в купе! Хватит за мамкин подол держаться…
Это уже слишком… Явный перебор! Наверно, никто не учил детинушку уму-разуму. По морде никогда не получал. За «базаром» не следит… А за него надо отвечать. В старые добрые времена за такие слова на дуэль вызывали. Но сейчас нет дуэлей, и вся надежда лишь на верный кулак. Поэтому я с деланно-равнодушным видом уткнулся в журнал. Злость – плохой помощник в схватке – закипела во мне, буквы заплясали перед глазами. Спокойно! Без эмоций! Можно козырнуть служебным удостоверением, но тогда верх одержат красные «корочки», а я так и останусь для него «букашкой-таракашкой-козявкой». Пусть расслабится, пусть думает, что я для него не существую. Минуты две-три сижу, закрывшись журналом, успокаиваю нервы. Медленно встаю, даю понять, что хочу выйти. Верзила не против. Снисходительно убирает левый локоть с верхней полки. В то же мгновение наношу свои коронные удары: снизу в челюсть, коленом в пах и головой в лицо. Супермен согнулся, заревел быком, распрямился, но удар в переносицу опрокинул его. Он взмахнул руками и грохнулся на спину.
- Не бойся великанов, - учил меня на занятиях по самбо начальник угро Данилин. - Чем здоровее шкаф, тем громче падает. Исход схватки с преступником решают не рост и сила, а быстрота и натиск.
Я выволок громилу в тамбур, двинул несколько раз по самодовольной харе и напослед, схватив за волосы, шваркнул башкой о своё колено. Он скис, опустился на корточки, не проявляя ни малейших попыток к сопротивлению, что-то мычал, прикрывая ладонями разбитое в кровь лицо.
- Хватит? Или добавить? – с трудом сдерживая себя, спросил я. Он замотал головой, поднимаясь с пола и размазывая кровь на пластиковых стенках тамбура.
- Иди в туалет, умойся и сделай так, чтобы я тебя больше не видел…
Пришла проводница, заохала:
- Весь тамбур уделал, свинота! Ночь не давал мне покоя… Всё выпрашивал… Ну, выпросил? Бери тряпку и замывай всё… А то пойдёшь пешком по шпалам!
…Прихожу в полночь в общежитие швейной фабрики. Проведать  симпатичную татарку Зелю.  Вахтёрша в слезах.
- Что случилось, тётя Дуся?
- Вон те двое пьяными заявились с гитарой… Кто такие, не знаю… Ещё одну бутылку водки здесь выжрали… Орут, девчонкам спать не дают… Плюют, в углу лужу наделали, туалет устроили, курят, матерятся, окурки бросают… Окно разбили… Хотела в милицию позвонить, так они, сволочи, провод у телефона оборвали…
- Понятно, тётя Дуся… Эй, граждане хулиганы, пьяницы, тунеядцы! Я работник милиции, оперуполномоченный уголовного розыска… Прошу зайти в комнату дежурной… Зачем? Задерживаю вас… Тётя Дуся! Позвоните из соседнего общежития в милицию. Эту ночку друзья проведут в медвытрезвителе, а утречком с ними участковый мило побеседует… За стекло, за телефон заплатить придётся…
По-хорошему сказал. Вошкотиться с ними никакого желания. Ласковая Зеля соскучилась, ждёт-не дождётся. Но не внемлют нарушители правопорядка требованию работника милиции. Болт забили на моё предложение зайти в «дежурку». Обязательно надо им «в рог» дать. Тогда поймут, что к чему. Загорланили под расстроенную гитару блатную песню:
Мама! Я мусора люблю! Ха-ха-а!
За него и замуж я пойду! Ха-ха-а!
Мусор мне права качает, но по морде получает,
Вот за это я его люблю! Ха-ха-а!
- Слышь, ты, мусор! А в пятак получить не хочешь? – подступил подзаборный музыкант, тыча в меня гитарой.
Нет, уж… Мусора простить не могу… И в пятак не хочу. Но если промедлю, получу обязательно. Выхватываю гитару и с размаху опускаю на коротко стриженую голову музыканта из подворотни. Где-то любовно делали этот замечательный инструмент, но совсем не для того, чтобы разбивать его о чью-то дурную башку. Гитара со звоном проламывается, надевается вместо шляпы. Тащу музыканта за гриф, словно упрямого быка за повод, заталкиваю в комнатушку вахтёрши. Его приятель не стал дожидаться оплеухи, сам, качаясь, вошёл. Примолкли, приуныли. Один репу чешет, обломки фанеры из-за ворота достаёт. Другой косится на гриф в моей руке. Куда подевались бравада и спесь? Можно ли было в той ситуации избежать потасовки? Можно, конечно. Я один. Пьяных хулиганов двое. Ночь. Телефон не работает. Помощи ждать неоткуда. Выход один: унижая своё достоинство, заискивая перед наглецами, уговорить их покинуть общежитие, не нарушать сон тружениц швейной фабрики. И они бы ушли с полной уверенностью в безнаказанность.
Я не оправдываюсь и не славлю свои «подвиги». Я рассказал об этих случаях, неправомерных с точки зрения адвокатов и уголовно-процессуального кодекса, лишь затем, чтобы показать незащищённость работника милиции при исполнении им служебного долга. Американскому полисмену нет необходимости пускать в ход кулаки, применять силу. За неподчинение полицейскому, за оказание сопротивления при задержании и, тем более, при нападении  на него, там предусмотрены законом суровые наказания, вплоть до пожизненного заключения и казни на электрическом стуле. Никто не рыпается там на шерифа, следователя, детектива.
У меня, как и у всякого опера, было личное табельное оружие – пистолет Макарова. Я редко носил его с собой. Где и в кого стрелять? В общественном месте? В человека, оказавшего сопротивление при задержании? Затаскают потом по судам и прокуратурам.  Замучаешься писать объяснительные и рапорта. Почему стрелял? Не было ли превышения пределов самообороны? Вызвано ли было применение оружия необходимостью явной угрозы? Был ли ты трезв и вменяем? Был ли предупредительный выстрел и где стреляная гильза? Долго будет тянуться разбирательство, мотая нервы работнику милиции, и долго ему придётся доказывать свою правомерность. А не докажет – выпнут из органов, а то и к уголовной ответственности привлекут. Нет, уж… Пусть лучше мой «ПМ» в сейфе лежит, от греха подальше. Это в нынешних сериалах типа «Глухарь», «Убойная сила», «Улицы разбитых фонарей» опера лихо стреляют на поражение в каждом фильме, по несколько человек убивают. Легко и просто. Как воробьёв из рогатки. И никто не требует с них отчёта за такую убийственную стрельбу. Глупости это. Остросюжетные выдумки сценаристов, навороченные фантазии режиссёров для подогрева скучающих у экрана телезрителей. Натуральное враньё! Поинтересуйтесь в любом отделе милиции, хоть самом убойном-заубойном, скольких преступников, пусть даже самых отъявленных бандюганов, убили их сотрудники. Над вами откровенно посмеются. Ну, не без того… Может, когда и было… Зато погибших работников милиции немало. Бандиту – ему что? Терять нечего. На «кичу» - в тюрягу на длительный срок не хочется. Пытаясь уйти, не задумываясь всадит пулю, пырнёт ножом, полоснёт бритвой. Одного такого, с опасной бритвой мы взяли в троллейбусе.
…Одно время задрали нас «щипачи» - карманные воры. Кстати, по карманам они шарят редко. Всё больше по сумкам и пакетам. Тактика этих мелких жуликов такая: в переполненный автобус, трамвай, троллейбус в часы «пик» входят пассажиры. Сзади их усиленно подталкивают карманники – разудалые приличного вида парни, весёлые, симпатичные. И не подумаешь, что они воры. С прибаутками, шутками умышленно создают толчею, отвлекая внимание ротозеев от их ридикюлей, сумочек, пакетов. Пихаются карманники, и при этом одним ловким движением расстёгивают сумочку, взрезают пакет.
- Ну, гражданочка, подвиньтесь немного… Так, ну, ещё немного… В тесноте, да не в обиде… А знаете анекдот: «Едет чукча в электричке… Тут контролёры… Ваш билет? А он два подаёт… Зачем два? А вдруг потеряю - один запасной! Ну, а если и этот потеряешь? А у меня ещё один есть». Пассажиры смеются. Вдруг вопль:
- Ай, сумка моя открыта, кошелька в ней нет!
Напрасно теперь обыскивать стоявшего рядом вора, заговорившего зубы и укравшего кошелёк. Он передал его подельнику, стоявшему сзади, тот другому, который уже вышел на остановке. Напрасно даже хватать карманника за руку с зажатыми в ней кошельком или документами. Он успеет бросить их на пол и в случае задержания начнёт «работать» на публику, голосить, привлекать к себе внимание пассажиров или прохожих.
- Не пьяный я! За что берёте! Люди! Смотрите! Где надо, там милиции нет, а если выпил чуть лишнего, они тут как тут! Какие деньги? Какой кошелёк? Это чей-то валяется… Это вам не тридцать седьмой год! Я буду жаловаться!
Вокруг немедленно собирается толпа,  гудит возмущённо.
- И в самом деле… За что хватаете человека? Вам, что преступников настоящих мало, что вы к выпившему прицепились? Отпустите его!
А вор артистично распаляется ещё громче. Вой, шум, гам, крики…
- Это вор-карманник, - стараясь перекричать толпу, объясняет Вадим Мицкевич, работник опергруппы. -  Это жулик… Он только что вытащил кошелёк из сумки этой женщины… Гражданка! Это ваш кошелёк?
Та испуганно шарахается от Вадима. Ещё чего?! Скажи, а потом вор тебя бритвой по горлу – чирк!
Это она так думает. И отпирается:
- Что вы, что вы?! Нет, это не мой кошелёк…
- Как же не ваш? В нём ваш паспорт…
- А-а… Правда, мой… Это я выронила нечаянно…
А вор смеётся довольно: уловка удалась!
Притащили его в отдел, да что толку? Кражу не докажешь – нет заявления. Нашли в кармане опасную бритву – ну, и что? Холодным оружием не является.
Щипач потом ходил перед окном моего кабинета и ухмылялся: «Что? Взяли?!»
В отличие от капитана Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя», подсунувшего карманнику кошелёк, позже мы по-другому того щипача «сделали». Мои нештатные сотрудники-дружинники Борис Белов и Юрий Филиппов подкараулили вора возле ресторана, затеяли с ним драку. Борис Белов саданул плечом по витрине, выдавил стекло. Осколком руку себе поранил, лицо в крови измазал. Притащили карманника в отдел, составили на него протокол за злостное хулиганство, за причинение телесного повреждения дружиннику, подписались свидетелями. На два года упрятали эту мразь за решётку. И угрызения совести нас не мучили: вор должен сидеть в тюрьме!
Так уж случилось, что именно какой-то вор-карманник уготовил мне встречу с красивой девушкой-студенткой института советской торговли. Она вошла в кабинет зарёванная, размазывая тушь с ресниц по пунцовым щекам.
- Успокойтесь, девушка… Что случилось? – спрашиваю.
- Паспорт в автобусе украли… И стипендию… Тридцать рублей… - горестно всхлипывая, ответила она. – Что я теперь маме скажу? У неё ещё не скоро зарплата… Может, не украли…
В отчаянии стала рыться у себя в сумочке. Не нашла.
Я придвинул ей стул, подал лист бумаги.
- Присаживайтесь к столу… Пишите заявление… Укажите, когда и при каких обстоятельствах у вас вытащили паспорт и деньги…
Роняя слёзы, она склонилась над столом. В их тумане расплывались буквы перед глазами. Плечи её вздрагивали.  Мне стало жаль юную особу, пострадавшую от мерзкой руки подонка-щипача. Я чувствовал себя виноватым перед ней в том, что её обворовали. Внутри у меня всё кипело и негодовало. Ну, твари… Попадётесь вы мне!
- Зачем хныкать? Паспорт украли?! Ничего страшного! Новый получите… Лишние хлопоты, конечно… А деньги…
Слова возымели на неё действие. Она перестала хныкать.
Я открыл сейф и достал тридцать рублей. То были не мои деньги. Я и сам дня два ходил голодный, но прикоснуться к ним не смел: сорок рублей дал мне под расписку Данилин для оплаты стукаческих услуг осведомителя. Но здесь особый случай! Не для себя ведь! А стукач подождёт, с получки с ним рассчитаюсь…
- Вот вам вместо украденных… Чтобы мама растяпой не назвала…
Она одарила меня обворожительной улыбкой.
- Как?! Вы не шутите? Такие деньги! Вы же совсем не знаете меня…
- Напротив… Вы - Оля Уральцева… Проживаете в доме, где ЦУМ… На Ленинской… Рядом с кинотеатром «Уссури»…
- Да… Правда… Откуда вам известно? – взглянула она широко открытыми глазами.
Я от души рассмеялся.
- Вы в заявлении свои данные оставили…
- Ах, да… Конечно… Не знаю, как благодарить вас… Вы меня так выручили… Огромное вам спасибо!
- Не стоит благодарности… Рад оказать помощь такой красивой девушке.
Теперь уже я смотрел на неё широко открытыми глазами. Прелестное личико. Улыбаясь пухленькими губками, показывает ровные белые зубки. И ямочки при этом появляются на розовых щёчках. Носик прямой. Ресницы-хлопалки смиренно опущены на зелёные глаза, которые  блистали как огонь зарницы, искрились проницательностью ума, живостью и добротой. Несомненно, и душа её вылита по форме прекрасной наружности. Тёмно-русые волосы уложены с явным подражанием причёске певицы Эдиты Пьехи. Бордовая блузка обтягивает выразительный бюст. Чёрная мини-юбка. На стройных загорелых ногах простенькие туфли. Словно чудо-колибри, однажды в тропиках впорхнувшее в иллюминатор моей каюты, так неожиданно в кабинете возникло это милое создание. Не ответить взаимностью на её многообещающую улыбку я просто не мог.
- Вы не будете возражать, если я… провожу вас?
Девушка смутилась, потупив глаза. Нет, она не возражала. Вспыхнула, зарделась, засветилась радостью.
В сейфе ещё оставалась десятка. Я сунул её в карман.
- Может, в кино сходим, Оля? А? В «Уссури»? Там «Трембита» идёт… Крамаров в этом фильме играет… Музыкальная комедия…
В ответ всё та же очаровательная улыбка.
- Решено! Идём в кино!
Помогая девушке встать, я взял её за руку и вдруг осознал, что она всецело в моей власти, и если захочу, будет моей навсегда. А что?! Привлекательная, милая… Учится в институте, не хала-бала… Восемнадцать лет… Скромница… Кого же мне лучше искать?
Мы долго шли по городу, без умолку болтали,  и такое было чувство, что знакомы давно. Незаметно я приобнял девушку за талию. Оля оказалась весёлой, юморной девчонкой, напомнившей мне школьную любовь Тоню Борцову. С ней было легко и просто. Не требовалось изображать из себя умника, выпендриваться и выдрючиваться, чтобы понравиться. Об этом не думалось, потому, что мы оба потянулись друг к другу. До начала сеанса оставался час, который мигом пролетел для нас. В сквере мы сидели на лавочке и целовались.
- А может, не пойдём в кино? – оторвавшись от её влажных губ, выдохнул я.
- Давай, не пойдём.., - обхватив меня за шею, согласилась она.
- Фильм, говорят, интересный, смешной… Может, всё-таки, пойдём?
- Давай, пойдём..,  - запрокидывая голову и подставляя губы для поцелуя, отвечала она. – Как ты скажешь, так всегда и будет…
Её покорность покорила меня. Готовность ни в чём не противиться мужу, не отказывать ему в его страстных желаниях, видеть в нём рыцаря, защитника, героя прежде, чем добытчика, было исключительной чертой характера Ольги и главным её достоинством. Кто внушил ей мысль, что жена должна гордиться мужем, поддерживать в делах, не перечить, не терзать за неудачи и одаривать лаской? Мать, рано овдовевшая после гибели в штормовом море мужа – тралмастера рыбацкого сейнера? Книги? Подруги? Или это - врождённый инстинкт мудрой женщины?
В кинозале, сцепив горячие ладони и прижимаясь коленями, мы больше поглядывали друг на друга, чем на экран. Во время сеанса какие-то пьяные нахалы, сидящие позади нас, очень громко разговаривали, не стесняясь в выражениях и не обращая внимания на замечания зрителей. От их ненормативной лексики свернулись бы в трубочки уши даже у забулдыги-боцмана с пиратской шхуны. На них шикали со всех сторон, но хамы на всё «положили с прибором». Что мне оставалось делать? Сидеть с девушкой и спокойно слушать развязно-грязные ругательства, вульгарные пошлости в адрес героев фильма? «Помни: ты – работник милиции. Ты всегда на посту», - говорил мне заместитель начальника отдела по оперработе Евгений Иванович Королёв, золотой души человек. Тем более, Ольга знает, где я работаю. Если не урезонить наглецов, как потом смотреть ей в глаза? Чего доброго, ещё подумает, что струсил… Очень бы хотелось знать, что в этом случае посоветовали бы блюстители норм права: адвокаты, судьи, присяжные заседатели? А, ну, да, конечно… Нужно было встать, выйти из зала, позвонить «02», обратиться к дежурной кинотеатра, пожилой женщине, попросить её утихомирить хулиганов.
- Парни, прошу вас, прекратите громко разговаривать и выражаться нецензурно, - повернулся я к ним, мельком рассматривая чмошников. Их было трое здоровых, крепких, не молодых уже мужиков.
- Не нравится – не слушай! – заржал в ответ сидящий за моей спиной. – Мурло отвороти, чувак, смотри кино и обжимай свою кралю…
- Больше повторять не буду…
- Пошёл ты на… Ещё повернёшься…
Он не договорил. Из моего неловкого положения бить крайне неудобно, но резким ударом левой с разворота точно в переносицу я заставил его замолчать до окончания сеанса. Притихли и остальные. Краем глаза, чуть поворотясь, я видел, что мой оскорбитель сидит, запрокинув голову, придерживая рукой носовой платок на лице. Я ожидал удара сзади, но его не последовало. Вспыхнул свет, зрители стали выходить, и троица дружков-приятелей начала оттеснять меня у выхода. Было ясно, что потасовки не избежать. Пара молодожёнов, свидетелей инцидента в кинозале, предложила пойти вместе.
- Вдвоём против троих отмахнёмся, - уверенно сказал парень.
- Нет, спасибо, друг. Мы уже пришли…
Подъезд, выходящий во внутренний двор дома, где жила Ольга, рядом с «Уссури». Пока мы шли до него, три «добрых молодца» поспешали сзади, едва не наступая на пятки.
- Эй, ты, фраер, смыться хочешь? Иди сюда, поговорить надо.
Я и Ольга вошли в тускло освещённый подъезд. Она вцепилась в меня.
- Не пущу! Их трое…
- Тебя долго ждать, фраерок?! Что, икру мечешь? Выходи, давай! – ввалился в подъезд мой «крестник» с разбитым носом. Подступил, по-блатному рисуясь, ко мне. Шагнул на ступеньку лестницы, что было промашкой с его стороны. Молниеносный удар крюком справа  развернул его на месте. Он оступился, потерял равновесие и полетел задом, размахивая руками, пытаясь схватить пустоту и, не удержавшись, врезался спиной в висящую на стене оцинкованную ванну. Под ней и растянулся на бетонном полу. Ванна, покачавшись, сорвалась с гвоздя, со звоном упала на него.
- Как в ковбойском боевике! – восхищённо сказала Ольга. – Идём наверх!
Мне прорываться надо из подъезда, пока противников осталось двое, но Ольга чуть не силой потащила на четвёртый этаж. Там, в конце длинного коридора оказалась лестница парадного выхода.  После короткого прощания я вышел из подъезда на другую сторону улицы. Во дворе дома, у чёрного хода, шныряли трое: тот, что лежал под ванной очухался и присоединился к ним. По их энергичным жестам нетрудно было догадаться, что с таким жаром обсуждали разъярённые неудавшейся дракой и разогретые водкой хулиганы.
-  Ага-а… Побегайте, субчики… Поищите меня… Молодчина, Оля!
С ней мы прожили, как сейчас принято говорить, в «гражданском браке», почти год. Без единой размолвки или ссоры. Только обжимки, целования, ласки. Одно платье у Ольги: в институт, в кино, на танцы, в парк. Всё те же простенькие туфли. Старое пальто с вышарканным песцовым воротником и такая же шапка. Бутылка кефира и хлеб на завтрак. Жареная картошка на обед. Овсяная каша и чай на ужин. Всем довольна Ольга. Шутит, смеётся, напевает. Нет у неё претензий ко мне и жалоб на житьё-бытьё. Для неё главное – любовь! Это про таких, как она, сказано: «С милым и в шалаше рай!». Порой, соберёмся вечером в кино, уже одетые стоим. У неё лицо радостью сияет. Гляну на неё – огонь страсти так и полыхнёт во мне! Начну её мять, тискать, целовать. Какое там кино?! В разные стороны одежда полетела. Опомнимся потом, да поздно: на сеанс опоздали. Мы были счастливы, довольствовались тем, что есть, не переживали из-за скудного домашнего бюджета. Почему не регистрировались в ЗАГСе? Да всё по той же причине – денег на свадьбу не было. Правда, отсутствие штампа в паспорте нас мало заботило.
Мать Ольги – Любовь Андреевна Уральцева, машинистка – стенографистка, проживала с нами в однокомнатной квартире. По утрам набрасывалась на меня с гневом:
- Всю ночь моей девочке спать не давал… Разве можно так долго? Я тоже живой человек… Не сплю… От ваших воздыханий у меня голова весь день болит…
Я оправдывался, краснея и бледнея:
- А я что? Она сама не против…
- Она дурёха ещё… Ничего не понимает… А ты… Стольких перепробовал, а теперь до моей доченьки добрался! Кто ты для неё есть? Сожитель бессовестный! Уходи подобру-поздорову, а то милицию позову…
Любовь Андреевна приводила соседей, истерично кричала при них:
- Смотрите, заявился ко мне этот бесстыдник, выгнать не могу! Совращает мою дочь… Ей учиться надо, а не любовью заниматься. Разута, раздета… А с него, что с козла молока – ни денег, ни помощи… Люди! Помогите избавиться от фармазона! И как только таких в милиции держат?!
- Да они там все такие! Голодранцы и лодыри! Кто в милицию идёт? Те, кто работать не хочет… Балду там пинают, - поддакивали соседи. Советовали:
- Иди, Люба, к начальнику…  Тот его быстренько турнёт со службы.
Послушала Любовь Андреевна советы «доброжелателей», накатала Горвату жалобу. Василий Васильевич вызвал меня, выслушал с отеческим пониманием.
- Перебирайся с молодухой своей в общежитие… Ребёнок родится – квартиру выхлопочем, - напослед сказал радушный начальник.
Однажды я сидел на диване с чашкой кофе. Любовь Андреевна закатила очередной скандал. Я молчал, проявляя терпение и выдержку, но это ещё больше бесило её. Ольга попробовала успокоить мать.
- Мама! Перестань его оскорблять! Ну, что он тебе плохого сделал?
- Ничего плохого! Но и ничего хорошего!
Распалясь, Любовь Андреевна вошла в раж и трудно было её остановить. Не давая себе отчёта в словах и действиях, влепила мне звонкую пощёчину. Кофе расплескалось на мою белую сорочку. Ну, это уже слишком! Не долго думая, я снял с ноги шлёпанец и с оттяжкой вмазал стоптанным тапком по губам взбешённой женщины.
После этого злополучного происшествия оставаться в комнате Уральцевых я уже не мог и вернулся в общагу. Ольга туда не пришла – мать не пустила. Разлука затянулась, и всё закончилось. Через год Ольга вышла замуж за инженера «Дальзавода», родила сына, ставшего впоследствии капитаном второго ранга.
Тридцать пять лет спустя она случайно открыла в интернете сайт Бердского казачьего кадетского корпуса. Узнала меня на фотографиях. Позвонила. Мы долго и взволнованно говорили. Напослед она сказала:
- Всю жизнь вспоминала и любила только тебя… Такой красивый, добрый, смелый и сильный… А кадетская форма тебе идёт…
- Кабы не твоя мать, мы бы не расстались… Да и я ещё глупый был… Надо было прийти и забрать тебя… Но тогда у тебя не было бы сына – морского офицера… Видно так уж Богу угодно было…
Об этом телефонном разговоре, надо полагать, стало известно Любови Андреевне. В марте  по электронной почте я получил от неё прискорбное известие: «Ольга Уральцева скоропостижно скончалась».
Такой вот драматический эпилог той лирической истории, которую вполне можно назвать романсом о влюблённых.
После ухода от Ольги я не долго оставался одиноким изгнанником. Чуть ли не каждый вечер в мою холостяцко-общежитскую комнатушку наведывались случайные девицы, но ни одна из них не зацепила для создания семьи.
Однажды, глубокой ночью в дверь громко постучали. На всякий случай, прихватив пистолет, я в одних трусах подошёл к двери и открыл её. Передо мной стоял моряк во всей красе: гладко выбритый, опрятно одетый, слегка пьяный.
- Балдин?! Дружище! Каким ветром?! – обнял я приятеля.
- Попутным… Собирайся! Живо! Там такие тёлки! Тебя не достаёт…
- Тише… Подруга услышит, - прикрывая Балдину рот, шепнул я. – Заочница из кооперативного техникума. Классная бабёнка… Зажигалка! На сессию приехала…
- Давай, не тяни время! Счётчик в такси тикает…
Приходу Балдина удивляться не пришлось: «Робкий» доковался на  судоремонтном заводе, и моряки из его команды частенько забегали ко мне выпить, по-дружески поболтать.
- Ты меня покидаешь? Куда собираешься? – придерживая меня за подол сорочки, обеспокоенно спросила заочница.
- Опергруппа за мной приехала… Срочный выезд на убийство… Ключ от комнаты не забудь вахтёрше отдать…
Я ещё ни о чём не успел поговорить с Балдиным, как «Волга» промчалась по Народному проспекту и притормозила у приземистого длинного барака. «Неподалеку отсюда с меня пытались недавно снять плащ, угрожая ракетницей», - подумал я, выходя из машины.
В небольшой уютной комнате нас ожидали две молодые женщины: белоголовая, коротко стриженая, и чернявая, с длинными волосами, перехваченными зелёной, в цвет глаз, лентой. Выбирать из них не пришлось: бесцеремонный Балдин сразу обнял блондинку и представил меня брюнетке:
- Познакомьтесь, Люба… Это Геннадий…
- Тот самый знаменитый сыщик, которого мы хотели увидеть?
-  Экюль Пуаро ему в подмётки не годится, - хохотнул Балдин.
- Да, уж… , - только и смог ответить я на эту подначку приятеля.
Люба подала руку. Кокетливо прищуренные глаза, мягкая улыбка и ответное пожатие моей ладони дали понять, что прибывший кавалер вполне во вкусе дамы.
- Ну, время позднее, пора отдыхать, - всё так же, не комплексуя, заявил Балдин. – Пошли, Наташа…
В дверях он обернулся, помахал на прощание фуражкой, подмигнул мне:
- Я в соседней комнате, если что…
«Если что…» не понадобилось, потому, что лишь только за ушедшими любовниками закрылась дверь, как мы потянулись друг к другу и слились в долгом и жарком поцелуе. После этой страстной ночи я перенёс свой холостяцкий чемодан в комнату Любы. Она работала оператором норий на хлебоприёмном элеваторе. У неё была пятилетняя дочь Таня – милое, прелестное дитя, которое я с удовольствием носил на руках. Если женщину любишь, то всё, что связано с ней, будет тебе любо и дорого. Я полюбил Танюшу всем сердцем, и ни разу не возникло у меня мысли, что ребёнок не мой, что она мне чужая.
В любви, в согласии, испытывая друг к другу самые нежные чувства, мы прожили около года. Нашу любовь не мог омрачить даже приход её бывшего ухажёра в дождливую осеннюю ночь. Люба ушла на работу в ночную смену, я спал один, когда в дверь осторожно поскребли. Я поднялся, открыл и увидел перед собой статного, красивого военно-морского офицера. С чёрной шинели, с фуражки стекали капли дождя. Он растерянно и смущённо моргал глазами, явно не ожидая увидеть вместо Любы мужика в одних трусах.
- Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант… - сообразив о цели визита ночного пришельца, с улыбкой произнёс я. – Люба ушла на дежурство…
- Извините… Вернулись из похода… Хотел увидеть… Ладно, пойду, - огорчённо сказал офицер.
- Куда же вы пойдёте в такую погоду? Оставайтесь, переночуем вместе.
- Неудобно как-то…
-Неудобно на потолке спать – одеяло падает… Входите! – потянул я его за мокрый рукав. – Шинель просушим… Чаю выпьем… А может, покрепче чего? – достал я из буфета начатую бутылку «Экстры».
- Предложение актуальное, я поддерживаю, - в тон мне ответил гость.
- Рад выпить с морским офицером, - расставляя рюмки, заметил я. – Будем знакомы: Геннадий, бывший подводник, ракетчик…
- Олег, офицер штаба флота, - представился он, - тоже приходилось ходить на лодках в автономные плавания.
У нас завязался доверительный разговор о флотской службе, в которой нашли много общего. Почти час просидели на кухне, мирно беседуя, и как настоящие джентльмены, ни единым словом не обмолвились о Любе. Зачем? Всё и так ясно.
Скоро мы спали под одним одеялом - голова к голове. Два молочных брата. Титьку-то одну сосали. Он засунул руку под подушку, наткнулся на мой пистолет, вздрогнул от удивления, вопросительно посмотрел на меня.
- Не беспокойся… Я – оперуполномоченный уголовного розыска.
Лежащий рядом гость расхохотался.
- Чего смеёшься, Олег?
- А я – оперуполномоченный особого отдела…
Да-а… Чего только в жизни не бывает…
Утром пришла Люба с работы, и я рассказал ей о госте. Она испуганно глянула на меня, ища следы ревности на моём лице, но я не выразил таковой.
- И вы… спали вместе?!
- Как два закадычных друга… В такую погоду и собака на улице не ночует… Не гнать же приличного человека на проливной дождь… Тем более, моряка…
Люба вдруг разразилась смехом. Потом, счастливо улыбаясь, обняла меня и крепко поцеловала.
- Знаешь… Я тебя ещё больше люблю…
Наученная горьким опытом жизни с первым мужем-алкоголиком, она изо всех сил старалась угодить мне, проявляла нежную заботу и чуткое внимание. Жить бы мне да поживать, добра наживать, катаясь как сыр в масле, мотаться днём по городу,  вылавливая преступников, а ночью спать, уткнув нос между её грудей. Но во Владивосток прикатила моя мать. Люба встретила её приветливо, назвала мамой. Но мать лишь горестно вздыхала и наедине выговаривала мне:
- Порадовал, сынок, нечего сказать… Ведь она – женщина! У неё ребёнок! Оставь её, пока не поздно. У тебя будут свои дети. Зачем растить чужих?
Она уехала, увозя с собой метровой длины чавычу, купленную  мною по блату в рыбном магазине на деньги, занятые до получки у Вадима Мицкевича. После её отъезда на душе остался неприятный осадок. Проживание в комнате Любы начало тяготить меня. Тайком, словно вор, я прихватил свой чемодан и подло сбежал.
Два года спустя я встретил Юру Балдина. Вспомнили Любу и Наташу.
- Забегал я как-то к ним по старой памяти, - сказал Балдин. – Между прочим, Танюшка - дочка Любы, когда пошла в первый класс, в тетрадке написала отчество «Геннадьевна». До сих пор тебя помнит. Это мне Люба сама рассказывала. Замуж она не вышла… Всё, говорит, надеялась, что ты вернёшься… Ну, пока! Удачи!
Удача сопутствовала мне в раскрытии преступлений, но, если не считать нескольких мизерных премий, это никак не отражалось на моей нищенской зарплате, которую как ни растягивай, а до получки всё равно не хватит. Получишь голый оклад в 130 рублей, раздашь долги и опять остаёшься ни с чем. Моряцкие шмотки поизносились, и я уже ничем не отличался от владивостокских бичей, шатающихся по городу в надежде на халявную выпивку. Всегда хотелось есть, но в карманах гуляли сквозняки, и я стороной обходил вкусно пахнущие кафетерии, столовые, булочные.
В один из таких нестерпимо-голодных дней я сидел в кабинете за составлением отказного материала по заявлению о краже мотоцикла. Вишнёво-красную «Яву», отливающую эмалью, спилив замок, угнал из гаража «химик» - условно-освобождённый заключенный из мест лишения свободы. Под контролем спецкоменданта он работал маляром на стройке, решил сгонять к подруге в Находку, для чего и выкрал мотоцикл. Угонщик наскоро измазал полированную «Яву» чёрным кузбасслаком, чем вызвал у гаишников подозрение. Незадачливого маляра остановили на трассе и препроводили ко мне с рапортом о задержании. Мне стало жаль парня, глупо сломавшего себе жизнь. Я не стал выносить постановление о возбуждении уголовного дела. Заявитель – капитан морского трамвая, довольный тем, что дорогой мотоцикл нашёлся, и не желая таскаться по судам, охотно согласился с моим предложением не отправлять парня обратно в колонию. Из объяснения, написанного им, теперь явствовало, что никто вовсе и не угонял мотоцикл, что сам владелец, находясь в нетрезвом виде, забыл его на даче, и замок тоже сам спилил, потому, что потерял ключ. Смятый рапорт сотрудника ГАИ я выбросил в урну.
В дверь постучали и в кабинет робко вошли четверо парней. Они вежливо благодарили меня за то, что я не отправил одного из этих красавцев в кутузку.
- Не мне – хозяину говори спасибо, что не стал настаивать на суде. «Яву» ты ему классно выкрасил… Видал?! – показал я кулак угонщику, сидящему с низко опущенной головой. -  В другой раз не пожалею… Надеюсь, урок тебе был на пользу… Всё… Ступайте! Мне работать надо…
Они вышли в коридор, долго не уходили, толкаясь у моей двери, о чём-то тихо договаривались. Я часто выбегал на минуту-другую то к следователям, то к дежурному, не закрывая кабинет на ключ.
- Чего толкаетесь здесь? – походя спросил я угонщика. – Вопрос решён… Живи, трудись, как все нормальные люди…
Они ушли, а после их ухода я обнаружил в ящике своего письменного стола свёрток мятых купюр. Подкинули!
Денег было восемьдесят шесть рублей. Взятка! Эта мысль ударила током, обожгла, заставила испуганно захлопнуть ящик.
Что делать?! Доложить начальству и сдать парня, которого пожалел, а заодно и себя за сокрытие кражи?  Бежать вдогонку, чтобы отдать деньги? Но где найти «химиков» сейчас? До общежития спецкомендатуры далеко. Ладно, потом отдам…
А голодный червоточец, сосавший изнутри, настойчиво требовал идти в магазин, купить батон с изюмом и бутылку кефира. И пачку папирос. Курить хочется больше, чем есть. «Возьму немного, в получку возвращу», - убеждал я себя.
И потом ещё и ещё понемногу «брал взаймы» из подброшенной мне взятки, уверяя себя, что непременно разыщу угонщика и верну деньги. Но время шло, деньги потратил все, вернуть не смог, и на всю жизнь оставил на себе тёмное пятно, которое не смыть никаким «Fairy».
- Работник советской милиции ни в чём не может запятнать себя. Это я вам как член пар-ртии говорю, - выступая на заседании суда офицерской чести, - сказал замполит майор Капустин, ещё не сменивший зелёные штаны зоновского вертухая (из ИТК к нам пришёл) на синие милицейские. – Пусть Филиппченко и Гусаченко расскажут товарищам о своих проступках, позорящих честь офицера советской милиции… Я как член пар-ртии считаю – не место таким работникам в органах…
Слово «партии» замполит произносил важно и раскатисто, подчёркивая тем самым свою исключительность: «Моя совесть перед «пар-ртией… Пар-ртия ставит задачу… Мы в ответе перед пар-ртией…».
С замполитом Капустиным у меня трения. Не посещаю проводимые им политзанятия. Не хожу на его политинформации. Нет у меня времени на подобную чепуху, годную для просвещения африканских дегенератов. Я и сам могу кому хошь с три короба наболтать про «успехи советской экономики, которая, как сказал Леонид Ильич Брежнев, должна быть экономной…» Или про политическое положение в мире… Но некогда мне высиживать часами в ленинской комнате, слушая краснобайство замполита. Рано утром бегу по адресу, чтобы застать дома свидетеля происшествия, торчу в засаде, поджидая подозреваемого или преступника, объявленного в розыск. Но работа на пользу гражданам и отделу милиции Капустина мало интересует. У него своё понимание «целей и задач,  поставленных пар-ртией перед  органами внутренних дел». Ему до глубокой фени мои уголовно-розыскные проблемы. Замполиту не понять переживаний опера, слушающего его демагогические рассуждения, в то время, как надо срочно идти, бежать, ехать на задержание мошенника, вора, грабителя, работать по горячим следам совершённого преступления. Капустина бесит, что я ещё не коммунист и уже не комсомолец.
- Вот, пусть расскажут нам, как они пошли на сделку с совестью, а мы решим, имеют ли они право носить погоны лейтенантов милиции.., - вытирая ладонью вспотевшую лысую голову, закончил «пар-ртийное» выступление Капустин и недовольно посмотрел в мою сторону. Добра от этого пар-ртийного послушника не жди:  давно сожрал бы с потрохами за то, что игнорирую его никчемные трепалки, да Горват и Данилин не дают. Им толковый сыщик нужен, а не пустобрех.
Я и Филиппченко сидим в первом ряду. Витька наклонился ко мне, шепчет:
- Если ему уши постричь, точь-в-точь на хрена моржового будет похож…
Мне не до смеха. Спиной ощущаю жгуче-осуждающие взгляды собравшихся офицеров нашего отдела милиции.
Возмущённо качают головами следователи Борисова и Кравцов.
- Надо же! Вещьдок присвоить! Как не стыдно?!
- А повестки? Это же финансовый документ строгой отчётности! Раздавать их кому попало, значит, расхищать народные деньги…
- Срам то какой! Что граждане о нас подумают?
О чём-то своём тихо переговариваются участковые инспектора. Эти не осуждают. Эти и сами попадают в передряги похлеще нашей. Подбодряюще моргают нам Марченко и Успангалиев: «Держитесь, мужики… Мы с вами!».
Года два назад Филиппченко приволок в кабинет поношенную женскую шубу из искусственного, свалявшегося меха. Он запротоколировал изъятие её у пьяницы, продававшего шубу у дверей гастронома «Восход».
- Мне дали на бутылку и попросили  продать шубу… Кто? Не знаю, - отвечал забулдыга.
Шубу Витька повесил на гвоздь в углу за сейфом, и с тех пор она собирала там пыль, и стала столь же привычной, как пепельница на столе, всегда полная окурков. Заявление о краже шубы ни от кого не поступило, и на неё уже никто не обращал внимание, но однажды в кабинет вошёл Данилин, и будучи не в настроении от взбучки начальника, придрался к Филиппченко:
- А эта облезлая рвань почему здесь до сих пор висит? Моль плодить? Выбрось на мусорку!
- Или лучше на погреб… Люк закрывать, чтобы картошка зимой не замёрзла, - со смешком вставил Арсен Марченко.
- Ну, так забери и накрывай!
- У меня погреба нет…
Потом шубы не стало, и о её существовании уже никто не вспоминал. Как вдруг – скандал! Какая-то пожилая женщина опознала свою шубу на… жене Филиппченко! Оказывается, тот сдуру не выбросил старую хламиду, пахнущую нафталином, а отнёс домой, отдал жене. Та отнесла шубу в химчистку, привела в порядок и вышла в «обнове» на улицу, где и столкнулась с бывшей хозяйкой этой самой злосчастной шубы. И карусель закрутилась…
Филиппченко вину признал. «Строгача» ему влепили с занесением в личное дело. Дошла очередь до меня…
Весной приходили ко мне друзья – подводники с «К-136» Саня Иванишко и Толя Широкопояс.
- Выручай! – сказали. – Две повестки нужны фифам  нашим для отмаза за прогул на работу… Гульнули мы, понимаешь…
- Подведёте меня под монастырь…
- Да не боись… Всё будет шито-крыто…
- Ладно… Есть у меня одна висячка нераскрытая… Драка не установленных хулиганов, избивших таксиста… Пусть ваши фифочки скажут, если спросят их, что опер вызывал в отдел, спрашивал о драке возле ресторана… Показать повестки мастеру цеха, порвать и выбросить.
Вроде, всё понятно объяснил. Но кто мог подумать, что у подружек достанет ума предъявить повестки в бухгалтерию для оплаты?
- Мы были свидетельницами убийства, - похвалились они главбуху. Тот не поверил, переслал повестки в УВД Примкрайисполкома, оттуда с резолюцией «Разобраться и доложить» бумажки бумерангами вернулись туда, откуда вылетели – в Первореченский РОМ.
И карусель закрутилась. Теперь уже со мной.
Я вину признал к вящей радости Капустина. Мне «поставили на вид», что вызвало кислую мину замполита. Он жаждал более сурового взыскания.
На том заседание суда офицерской чести закончилось.
В тот день меня ждал ещё один «сюрприз»: глубокой ночью я выехал на машине опергруппы к железнодорожной опоре на Второй речке, на которой свёл счёты с жизнью некий тихий алкоголик. Судмедэксперт осмотрел висельника, и районный прокурор распорядился доставить труп в морг. Я изловил грузовик-самосвал. Проводник служебно-розыскной собаки помог мне забросить «жмура» в кузов самосвала. Я сел в кабину, и мы покатили.
В глухом дворе горбольницы, как в загоне у деревенской конюшни – темно и тихо. Стоило трудов отыскать сторожа. Явился полупьяный дед.
- Чего стучите?
-  Где морг? Кто примет висельника?
- Кто ж примет его? Сами затаскивайте… Вон в подвал спустишься… Там дверь откроешь… Свет включишь … Где место сыщите, там и кладите.
И он ушёл в каморку, нисколько не озабоченный моей проблемой.
- Я не буду таскать мертвеца… Больно надо, - закуривая, заявил шофёр.
- Подними кузов, вывали горемыку на землю, а уж я сам как-нибудь…
- Это ничего… Это мы можем…, - включая мотор, сказал водитель.
Кузов поднялся. К моим ногам вместе с остатками щебня свалился несчастный самоубийца.
Я спустился в подвал, нащупал в кромешной тьме дверь. Вошёл, споткнувшись обо что-то мягкое – не то мешок, не то ещё что. Ногой ощупал  «нечто» и холод ужаса объял меня: то был труп. Жуткая густая вонь, в сравнении с которой запах уличного деревянного туалета просто аромат сирени,  окутала меня, тошнота подступила к горлу. Руки лихорадочно искали на стене выключатель, наткнулись на него, вспыхнул свет, и ледяные мураши поползли по моему враз взмокшему телу: на лавках и скамьях, на столах и стульях, на цементном полу вповалку лежали мертвецы. На куске брезента синели нагие трупы мужчины и женщины. Любовники угорели в гараже от выхлопных газов ещё зимой и лишь недавно их нашли. Какой-то молодой человек с открытыми глазами и распоротым животом полусидя оскаливался зловещей улыбкой. Застреленная женщина. Зарезанный поездом мужчина. Ребёнок с перекошенным лицом, сбитый автомобилем… Десятки трупов, словно пассажиры в войну на вокзале, плотно лежали в проходах. Отыскивая свободное место для вновь «прибывшего», заткнув платком рот, я просовывал между трупами ногу, чтобы ступить. Места для висельника не нашлось. По ступеням скатил его к дверям да там и оставил. Утром санитары определят куда надо. Да он и сам уже уготовил себе вечный ночлег…
(До гл. «Последний бой» страницы из дневника вырваны. Прим. Ред.)

                Последний бой.

Золотая приморская осень разгоралась багряными красками, когда весь Владивосток потрясли семь планомерных убийств.
Каждую пятницу в дубовых рощах Сахарного ключа, что на 26-м километре автотрассы, в районе Океанской,  находили убитую изнасилованную девушку со смертельной раной в спине, оставленной колющим предметом: возможно, узким ножом, кинжалом, стилетом или обыкновенной заточкой. Странно, что никому не пришла в голову мысль о военно-морском кортике. Наверно, потому, что сама мысль подозревать оружие офицерской чести стала бы кощунственной. Но в большой семье не без урода. Подозревать надо, не взирая на высокие принципы морали. Жертвами убийцы стали водитель трамвая, продавец универмага, кассир сберкассы, учительница начальных классов, десятиклассница, две студентки.
Выдвигалось много версий. Не исключалось, что сексуальный маньяк убивает их в другом месте, а трупы привозит в лес и выбрасывает.
Весь наш отдел два месяца «стоял на ушах» без сна и отдыха. Преступления взял под личный контроль министр внутренних дел генерал-полковник Щёлоков.
Начальник Приморского УВД то и дело звонил Горвату с одним и тем же вопросом:
- Какие зацепки?
- Работаем… Засады устраиваем в Сахарном ключе… Автомобили досматриваем… Сигналы граждан проверяем… - докладывал Василий Васильевич, вскакивая из-за стола при разговоре с высоким начальством. И неизменно из трубки в ответ слышался громкий сердитый голос:
- Хреново работаете! Вам жмуров на похоронах таскать и окурки на помойках собирать, а не тяжкие преступления раскрывать! Дуболомы!
Выслушав обидную тираду генерала, Василий Васильевич с гневом обрушивался на оперов, следователей, участковых уполномоченных, постовых милиционеров, гаишников и других сотрудников, собравшихся в ленкомнате на совещание. И каждый получал по «втыку».
А ложных сигналов от перепуганных жителей приморского города было множество.
Кто-то видел, как какой-то водитель целовался в лесу с девушкой и даже номер машины запомнил. Едем, проверяем. Какая-то дворничиха заприметила подозрительного вида мужчину, пристававшего к школьницам в скверике. Бежим, сломя голову, ищем тех девчонок, опрашиваем.
Или мальчишки распишут дверь зловредной старухе надписью: «Мы убили семь женщин… Ты будешь восьмая!». Беседуем с бабкой. Но всё понапрасну…
Надоедали звонками и заявлениями впечатлительные шизофреники. Одна женщина, на вид приличная дама, преподаватель или научный работник, вошла в кабинет участковых, таинственно понизив голос, сообщила:
- Я знаю, кто убийца…
Вмиг в кабинете наступила могильная тишина: не скрипят перья авторучек, не шелестят листы протоколов, не шелохнувшись, раскрыв рты, сидят милиционеры.
- И кто же? – осторожно, чтобы не спугнуть как яркую бабочку на лугу, спросил Ким Кувардин.
- Врач-гинеколог… Он украл у меня матку… И хотел убить…
- Не понял… Повторите… Что у вас украли? – наморщил лоб младший лейтенант Ким Кувардин – весёлый, бесшабашный парень.
Она повторила.
Кувардин, получивший при рождении модное имя КИМ – Коммунистический Интернационал Молодёжи – заморгал глазами часто-часто, а когда до него дошёл смысл сказанного, схватился за живот, сдерживая смех.
- Это не по нашей части, гражданочка…, - прыснул в кулак Ким. – Матками занимается сам начальник отдела милиции… Пройдите к нему.
Женщина вышла, а Ким и все другие участковые от смеха повалились на столы. Вскоре из кабинета Горвата выскочил, словно ошпаренный, дежурный по отделу капитан Фомин, получивший свою дозу «вливания» за то, что пропустил к начальнику шизофреничку. По хохоту учасковых Фомин догадался, чьих рук проделка и погрозил Киму кулаком, вызвав тем самым ещё больший смех.
У меня тоже не обошлось без инцидента.
Некая Валя – продавщица из кондитерского отдела центрального гастронома, желая показаться в глазах подруг героиней, наболтала, что «красивые  парни в чёрных костюмах пытались затолкать её в чёрную «Волгу» и увезти». В доказательство показала синяки на ногах, якобы набитые о дверцу машины.
Разумеется, осведомители, имеющиеся в любом трудовом коллективе, тотчас сообщили «куда следует»… Проверить «сигнал» Горват поручил мне. Валентина оказалась пышногрудой блондинкой, довольно привлекательной и броской внешности. Про таких обычно говорят: «Не хватает ещё печати на лбу с буквой Бэ!». Её муж – капитан морской пехоты, отправился в Чехословакию усмирять там недовольных чем-то чехов, а перед отъездом рогатый ревнивец авансом наподдавал жёнушке тумаков, и, видимо, заслуженных. Под предлогом опознать в толпе горожан возможных насильников мы гуляли с ней по вечернему Владивостоку, и в постели усатого морпеха «свой закончили «поход». Бравый капитан молодцевато смотрел на любовные утехи жены с фотопортрета, украшенного выпиленными из латуни якорьками. Его пристальный взгляд и сжатые в усмешке губы под лихо закрученными усами словно предупреждали:
- Ну, погоди, красавица! Вернусь домой – ох, и всыплю тебе!
«Выполнив задание» Горвата, я доложил ему рапортом, что сигнал ложный.
Мы переодевались грибниками, бродили с лукошками по лесу в дождевиках и болотных сапогах,  шуршали осенней листвой.
Несмотря на усиленные бдения, в пятницу где-нибудь в укромном овражке обнаруживали труп, наскоро закиданный ветками.
Попутно раскрыли несколько преступлений, не имеющих отношения к убийствам в Сахарном ключе. Допрашиваешь, к примеру, подозреваемого в убийстве, «берёшь на понт»:
- Вот вам бумага, ручка… Чистосердечное признание облегчит вашу вину… Учтите: нам всё известно…
Перепуганный гражданин подробно пишет о … краже кирпича со стройки. Или о хищениях краски со склада завода… Колбасы с мясокомбината…
В одном из анонимных писем неизвестный моралист сообщал о преподавателе физкультуры, якобы занимавшемся любовью со школьницами. Такой «учитель» мог быть потенциальным насильником-убийцей. Он отрицал половые связи с девчонками-подростками, но Арсен Марченко принёс милицейские штаны 58-го размера, пообещал надеть их на него и забросить в камеру к уголовникам.
– Скажем им, что ты бывший легавый… Знаешь, что они с тобой сделают там? Так, что лучше признавайся сам, - примеривая штаны к физкультурнику, сказал Арсен. Я отвернулся к окну, чтобы скрыть смех. Приём со штанами Арсен практиковал часто, и даже самые упорные молчальники сдавались перед их видом.
- Не надевайте на меня эти ужасные штаны… Было дело с одной девятиклассницей… Сама напросилась… А больше ничего… - признался спортсмен.
Под подозрение попал некий аккордеонист из кафе «Лотос». Раскручивали его на причастность к убийствам, а в итоге раскрыли давнишнюю квартирную кражу, совершённую из квартиры тёщи… им самим. Захотелось выпить музыканту – инсценировал кражу собственных вещей. Жене наговорил, что воры обокрали. Та в милицию, настрочила заявление. Работайте, ребята! Ищите жуликов! Вешайте себе очередную «висячку». И вряд ли когда это «тайное» дело стало бы явным, если бы не выезд аккордеониста с девицей на природу, в Сахарный ключ. Там мы его и взяли в момент укладывания девицы на полянке, устланной дубовыми листьями. Перепуганного до смерти  аккордеониста поместили в камеру с «подсадной уткой» - агентом. Тот, расписанный татуировками, нагло пинал дверь камеры, обзывал последними словами милиционеров, изображая из себя отпетого уголовника.
- За что взяли тебя эти волки позорные? – войдя в доверие к сокамернику, спросил агент. – Мусора вонючие, краснопёры легавые! 
- Сам не знаю, - трясясь от страха, ответил подозреваемый. – Наверно, за тёщину  хату, которую обворовал… Выпить хотелось, трубы горели…
- Вещички-то где? Не все прокутил?
- Ковёр остался… Сервиз, шуба… У дружка моего спрятаны…
- Заныкать надо в другое место. Мусора прошмонают – прищучат тебя! Ты говори адресок. По тюремной почте на волю сообщу, затарят вещички надёжно.
Когда помощник дежурного сержант Вася Саченко привёл задержанного в кабинет, тот дрожал осиновым листом в тихую погоду. Застрощал я бедолагу кражей, ответственностью за дачу ложных показаний, а главное, обещанием   рассказать жене и тёще об истинном виновнике исчезновения домашних вещей. Завербовал в осведомители. Теперь он стал моими глазами и ушами в «Лотосе»: кто принёс «толкнуть» там ворованные туфельки на продажу, как расхищает продукты завпроизводством и всё остальное в таком духе. И первая информация от «Музыканта» не заставила себя долго ждать: узнал от него, что официанткой работает девица, больная гонореей. Вытаскиваю её, обязываю посетить венерологический диспансер, естественно, ловлю на компромате, обещая никому ничего не сообщать, если она периодически будет ставить меня в известность обо всём негативном, что делается в кафе. Скоро я знал, какие официантки и как обсчитывают посетителей. Конечно, это вотчина работников ОБХСС – отдела борьбы с хищениями соцсобственности, но мне нужен компромат для новых вербовок. Так коллектив «Лотоса» нашпиговался осведомителями, агентами, доносчиками, следящими друг за другом. В результате задержали Ферзя - вора-рецидивиста, предлагавшего официанткам купить у него краденый японский магнитофон. Под раскрытие пошли девять краж. Очень нужны оперу такие вот «добровольные» помощники, без которых, как без помойного ведра на кухне, не обойтись.
До самого ноября колготились мы по ужасающему уголовному делу с короткой надписью на обложке объёмной папки: «26-й км.». Подключился КГБ: «Не исключено, что периодические убийства совершаются с целью создать паническую ситуацию в городе, дестабилизировать политическую обстановку…», сообщалось в секретной информации, зачитанной Горватом на оперативке.
Приехали на помощь московские зубры уголовного розыска из МУРа – два седоватых подполковника. Пили водку на берегу Амурского залива, нисколько не заботясь о раскрытии убийств. Они их там в своей Москве столько насмотрелись, что, пользуясь командировкой, проводили её как отдых у моря. Кима Кувардина, подначившего их «служебным отпуском», «прикупили приколом»:
- Хочешь, лейтенант, приёмчик покажу? Ничего не почувствуешь, как ты уже лежишь на полу… Только не бойся… - серьёзно предложил пожилой «муровец».
- А я и не боюсь… С чего вы взяли? Только сильно не бросайте, - согласился Ким, не подозревая подвоха.
- Ладно… Показываю… Обхватывай меня… Так… А теперь суй голову…
- Куда?
- Мне в задницу!
Чтобы не остаться в долгу, сконфуженный Ким тотчас пошёл показывать «приёмчик» другим участковым.
Всему приходит конец. Кровавые злодеяния владивостокского «Джека-потрошителя» - тоже прекратились.
Банально просто раскрылись эти особо тяжкие преступления. Зашёл я как-то в «Книжный мир»… Новинки художественной литературы посмотреть, с Ниной пообщаться, разведать, не удастся ли заглянуть к ней вечерком. Кстати, познакомился с ней на служебной волне: поймал на улице уборщицу  этого магазина, торговавшую ворованными из отдела шариковыми ручками – дефицитом того времени. Недостачу пришлось бы возмещать продавцам. Нина благодарила, пригласила «на огонёк».
- Нашли убийцу? – спросила она и, наклонясь над прилавком, шепнула:
- Сегодня ничего не получится… Мой ещё в море не ушёл… Я позвоню…
И уже громко:
- Говорят, зэки сбежали с урановых рудников… Облучились там, поэтому убивают молоденьких девушек и пьют кровь у них… Это правда?
- Брехня…
- Вы спрашивали Омара Хайяма? – обратилась ко мне её подруга, уличённая в спекуляции книгами и внесённая мною  в число осведомителей. – Пройдите к этому стеллажу. Вот новый сборник стихов поэта. – Негромко, чтобы другие не слышали,  добавила:
- Светлану Сорокину, дочку нашей завотделом, какой-то мичман в кино приглашал сниматься… Съёмки, говорил, в Сахарном ключе… Артистка заболела, а Светка так похожа, что и гримировать не надо. Ну, та рада-радёхонька.  Домой забежала переодеться. Мать спросила, куда она собирается, а как услышала про Сахарный ключ, выбежала на улицу, да мичмана того и след простыл. В школе имени Фадеева она учится, в десятом классе…
Я бегом в отдел. Не до персидской поэзии мне сейчас! Хватаю ручку, срочно пишу рапорт капитану Горвату о полученной информации. Вдруг в кабинет вошли начальник городского угро подполковник Сивенок Леонид Маркович и старший опер Толя Лайков. С обоими я был, как мне казалось, в приятельских отношениях, не раз выпивали вместе, закрывшись в кабинете.
- Что пишешь? – заглянул в рапорт Сивенок.
- Какой-то мичман уговаривал Светку Сорокину, десятиклассницу из школы имени Фадеева, в кино на 26-м километре сниматься… - ляпнул, считая, что все мы сообща работаем на раскрытие убийств. Ляпнул, не подумав, да так и остался сидеть с раскрытым ртом, сожалея о своей болтливости. Спохватился, да поздно: ещё не договорил, как сыщики крутнулись из кабинета, прыгнули в «Волгу» и укатили.
Я понял, что безнадёжно «прокололся». Трясущейся рукой торопливо дописал рапорт и без стука вбежал в кабинет Горвата, положил перед ним простой лист бумаги, но уже обладающий незримой силой влиять на человеческие судьбы. Василий Васильевич устало пробежал глазами по этому обычному на вид бумажному листу, но вдруг схватил трубку прямого телефона с генералом.
- Установили… Мичман… Под видом артиста в кино сниматься предлагал… Что?! Знаете? Как? Сивенок по рации уже сообщил?
Горват вопросительно посмотрел на меня.
- Сивенок заглянул в рапорт, когда я писал… Лайков с ним был…
Капитан милиции положил трубку и посмотрел на меня укоряющее - уничтожающим взглядом, готовым испепелить в порошок.
- Два месяца весь Первореченский отдел выбивался из сил, а ты?! Просрал информацию Сивенку и Лайкову, чтобы эти чудаки на букву «эм» загребли жар чужими руками и пожинали лавры? П… ты! Что я тебе больше могу сказать? – со вздохом и с горечью в голосе проговорил Горват. Ругательно-оскорбительное слово он произнёс чисто по-хохляцки: через букву «э».
- П… ты, - повторил он, отбрасывая рапорт. – Сходи теперь с ним в туалет…
Тем временем «чудаки на букву эм» быстренько скатались за девицей, забрали из школы и отвезли в отдел кадров флота. Там десятиклассница из многих фото на личных делах «сверхсрочников» опознала мичмана Жесткова – боцмана крейсера «Адмирал Сенявин». Свои жертвы он убивал кортиком.
Сивенку за раскрытие убийств и задержание особо опасного преступника присвоили звание полковника,  а Лайкову капитана. И наградили орденами Красной Звезды.
Ваше благородие, госпожа удача!
Для кого вы добрая, а к кому иначе.
Письмецо в конверте подожди, не рви,
Не везёт мне с орденом, повезёт в любви…
Мне только и оставалось, что, переиначив слова, напевать песню таможенника из фильма «Белое солнце пустыни».  Держал я жар-птицу за хвост, но глупо упустил. Даже пёрышка не осталось. Конечно, не ради славы и ордена пришёл я на работу в уголовный розыск, но кто не мечтает о награде?
Подавленный утратой оперативной информации, я с унылым видом брёл по проспекту Сто лет Владивостоку и столкнулся с первым электромехаником китобойной базы «Дальний Восток» Бакшеевым Анатолием Михайловичем, которому в своё время помог приструнить скандальных соседей-пьяниц. Он затащил меня к себе домой, угодливо распахнул холодильник.
- Что будем пить? Коньяк? Виски? Ром? Ликёр? Вино? Водку?
- От рюмки коньяка, пожалуй, не откажусь…
- Что такой грустный? Неприятности на работе?
Я рассказал ему, как подло обошлись со мной старшие товарищи.
- Так тошно, что хочется бросить всё и уйти куда-нибудь… В школу… Учителем… Или опять в море на китобойце…
- И правильно! Ты же моряк в душе. И дороги твои – в морях. Приходи ко мне, устрою на лучшее место. На плавбазе условия лучше, чем на китобойцах.
Я и не предполагал, что слова Бакшеева так скоро обернутся реальностью.
За беседой с хорошим человеком и бывалым китобоем бутылка «Арарата» незаметно опустела. Я засобирался домой. На улице шумел дождь. Когда я набрасывал на себя плащ, Бакшеев увидел на поясе пистолет в кобуре.
- Ты выпивши… Может, оставишь оружие у меня?
Несколько мгновений я колебался в принятии решения: оставить – не оставить.
Мгновения определяют ход жизни.
- Нет, не могу…
- Ну, как знаешь…
Холодный ноябрьский ветер хлестал струями дождя по плащу и шляпе. Я тащился в полутьме, обходя лужи и стараясь не заляпать грязью брюки новенького, модного костюма, сшитого в ателье «на заказ» у мастера-закройщика. Вдруг меня окружили трое.
- Мужик, дай закурить, - грубо остановили они  меня.
Я вытащил пачку «Беломорканала», достал из неё три папиросы. Стоящий справа вырвал пачку из рук.
- Давай все!
- Э, парни… Так не делается…
- Что, в хавальник захотел?! А ну, Колян, сдёрни с него  плащец для меня. Шляпчонку себе подгони. А костюмчик Вовану я обещал…  Что стоишь, фофан? Не понял, что ли? Сымай барахлишко и в темпе!
- Послушайте, вы, урки… Я - опер Первореченского угро… В другой раз вы уже лежали бы у меня мордами в грязь, но сегодня я и сам бухой, нет у меня желания рамцы с вами разводить. Идите, куда шли, и впредь мне больше не попадайтесь…
- Во! Мусор! Попался, легавый! Сейчас сам будешь грязь хавать! Бей его!
Я выхватил пистолет, передёрнул затвор.
- Стоять! Буду стрелять!
- На понт берёшь, начальник! На, мусор, получай!
Парень, стоящий напротив меня, пнул ногой, пытаясь выбить пистолет из руки. Это лишь в современных мыльно-оперных сериалах менты осторожничают с пистолетами на вытянутых руках. Настоящие опера прижимают пистолет к поясу над  бедром, тогда его не выбить ни рукой, ни пинком. Во всяком случае, так меня учил Данилин, а уж он-то знает, как надо. Сильный пинок грабителя не достиг цели: пистолет остался в руке. Избегая его новой попытки завладеть оружием, я отступил назад, запнулся за бугорок размытой дождём глины и упал навзничь в неглубокую яму, полную воды. Шакалы в человечьем обличье набросились на меня всем скопом, стали топить. Я хлебанул грязной жижи, перед глазами поплыли красные круги и бессознательно, инстинктивно, я выбросил руку с пистолетом вверх, не глядя и плохо соображая, начал палить.
Выстрелы разметали нападавших. Двое убежали, а тот, который грозился заставить меня грязь хавать, замешкался на бровке  ямы,  заелозил, скользя, на глине. Тут я его и ухватил за штанину. Первый удар пришёлся рукояткой пистолета грабителю в спину. Второй по голове. Третий споднизу в челюсть. Обозлённый за извазюканную в грязи одежду, я бил его пистолетом по лицу жестоко и немилосердно. Я вымещал на нём одном свою накопившуюся злобу на всех преступников, не дающих нормальным людям спокойно жить. Я мстил ему за убитых девушек, за Ольгу,  у которой украли паспорт и деньги, за студента, ограбленного Макрушиным, за всех потерпевших и пострадавших от мерзких рук преступной швали. Я раздвинул ему стволом пистолета рот, и ломая зубы, затолкал в него мокрую пачку папирос.
- Хотел курить? Кури, гад! На, кури! – с придыхом, захлёбываясь неукротимой яростью, хрипел я. Наконец, выдохся и обессилено поднялся. Пистолет в руке – комок грязи. Куда-то улетела выскочившая из него при ударе обойма. Плевать на неё! Запасная была. Родная в сейфе лежит.
Из окон дома струился свет, включенный встревоженными жильцами, разбуженными выстрелами и криками. Грабитель замычал нечленораздельно и сел. По лицу его струилась не то грязь, не то кровь. Тащить его в отдел, находясь при этом в нетрезвом виде, значит, наказать самого себя.
- Ты, скотина безрогая! Ещё хочешь курить? Нет? Надолго запомнишь, тварь, как ты сегодня накурился… Домой доберёшься? Или тебя в трезвяк отправить?
Грабитель, ещё минуту назад пытавшийся раздеть меня и отобрать пистолет, замотал разбитой башкой. Пробормотал, еле ворочая языком:
-  Не надо… в трезвяк… Дойду сам…
Я тоскливо смотрел на свой костюм – шедевр портновского искусства, годный теперь лишь на подстилку у двери, вытирать об него ноги  вместо коврика. Тёмно-коричневый, не мнущийся материал. Воротник со стоечкой, нагрудный карманчик обшит полоской бархата. Брючки, слегка расклешённые внизу. И жилет с карманчиками для часов.  Ни в жисть, работая за скудную зарплату в милиции, не пошить мне больше такого, потому как этот мне достался бесплатно совершенно случайно. Присел покурить вечерком на перевёрнутую вверх дном дырявую лодку, лежащую у воды на берегу бухты. Смотрю: что-то белеет под ней. Вытаскиваю: свёрток! В нём отрез чёрной, дорогой ткани, размеченной мелом закройщика. Или украдена и спрятана здесь. Или положена и забыта. С этим свёртком я весь день ходил по ателье, распрашивая портных о пропаже отреза. И такой мастер нашёлся по имени Леонид Владимирович. Жаль, фамилию тогда не спросил. Радости его не было предела. Костюм был заказан для жениха – сына влиятельного в городе человека, но отрез неожиданно исчез при загадочных обстоятельствах. До свадьбы оставались считанные дни, и Леонид Владимирович не находил себе места от свалившейся на него беды. Позже, снедаемый чувством благодарности,  он за свои деньги приобрёл ткань, сшил костюм и подарил мне.  Теперь этот костюм никакая химчистка не спасёт.
Я обшарил карманы негодяя, нашёл кастет-свинчатку и справку об освобождении из мест заключения.
- Запомнил, паскуда, твою фамилию… Завтра явишься в девятый кабинет… Заплатишь за мой устряпанный костюм, плащ и шляпу – разойдёмся по-мирному. Ты меня понял, гнида?! – ткнул я его напослед кастетом по хребтине, помогая таким образом встать. Он опять мотнул головой, что-то промычал в ответ, и шатаясь, зашлёпал по лужам. А дождь всё лил…
Утром, как обычно, я заглянул в дежурную комнату.
- Мне есть чего за эту ночь?
- Хватает… Велосипед из подъезда украли… Сарайку обчистили, все осенние припасы вынесли… Кража из квартиры на улице Кутузова, фомкой дверь подломили, опергруппа из управления туда выезжала… Угон машины из гаража, ворота автогеном вырезали… Кража из аптеки… Попытка проникнуть в магазин «Промтовары», окно выставили, сигнализация сработала… Вот ещё телефонограмма из больницы… Кого-то отдубасили душевно… - подавая один за другим заявления граждан, сказал капитан Фомин.
Я прочитал телефонограмму и обомлел: «Доставлен в реанимационное отделение городской больницы неизвестный гражданин с челюстно-лицевыми травмами… избит неизвестными…». 
Позвонил в больницу, справился о состоянии здоровья человека, избитого «неизвестными».
- Состояние критическое… - ответил врач… - Выбиты зубы, сотрясение мозга, переломы челюсти… Один глаз видеть не будет… Если и выживет, то останется инвалидом. Возможна потеря рассудка.
Да… Постарался я «душевно», как сказал Фомин.
Первой мыслью было скрыть, искать «неизвестных», спустить по-тихому дело «на тормозах». Одной «висячкой» больше, одной меньше. Но те двое, которые убежали? Знают, что я из милиции. Не в их интересах, конечно, трепать языками…
Я не стал усугублять своё незавидное положение. Явился в кабинет начальника отдела милиции и выложил ему на стол кастет грабителя, пистолет, ключи от сейфа, служебное удостоверение и телефонограмму.
- Шёл ночью, делал обход своей зоны… Напали, хотели ограбить… Ну, дал одному… Он сейчас в реанимации…
- Почему не стрелял на поражение? – насупился Горват.
Я промолчал.
- Ты был пьян… Слишком хорошо тебя знаю… Уж ты бы не отпустил грабителя… Притащил бы его в отдел…
- Я был трезв…
Он посмотрел на меня с усмешкой.
Особая инспекция – служба безопасности милиции, осуществляющая контроль за своими сотрудниками, не нашла доказательств моего алкогольного опьянения. В противном случае мне грозила тюрьма. Несмотря на благодарности, почётные грамоты и премии за успешную работу в уголовном розыске, меня уволили из органов МВД «за превышение пределов самообороны, использование оружия не по назначению» - гласили сухие строчки приказа по управлению.
В краткой характеристике, выданной мне после увольнения для последующего трудоустройства, подписанной В.В.Горватом, сообщалось:
 «Тов. Гусаченко Г.Г. за время работы в уголовном розыске Первореченского райотдела милиции показал себя с положительной стороны. Инициативен, много времени отдавал раскрытию уголовных преступлений. К работе относился добросовестно. Активно участвовал в жизни коллектива, пользовался уважением товарищей по работе».
Почему так случилось? Почему, несмотря на самоотверженность, пришлось расстаться с милицией?
В ответе на этот вопрос не сомневаюсь: так Господу Богу было угодно! Ангел-хранитель отвёл от меня пули, бандитскую пиковину, помог остаться в живых в нескольких смертельных схватках.
На тернистом пути сыщика мне грозила неминуемая  гибель, и Ангел-хранитель сделал так, чтобы я больше не работал в уголовном розыске, где запросто мог сыграть в ящик. Мой верный страж навёл на меня тех негодяев, чтобы я сейчас беззаботно плыл по реке, глядя в безоблачное небо  и предаваясь воспоминаниям. И ещё одно знаю точно: в Первореченском райотделе милиции я встретил честных, порядочных людей, не в пример нынешним взяточникам - оборотням в погонах. С благодарностью, глубоким уважением и признательностью вспоминаю начальника РОМ В.В.Горвата, его заместителя по оперработе Е.И.Королёва, начальника отделения УР М.И.Данилина, оперуполномоченных Виктора Филиппченко, Арсена Марченко, Юрия Успангалиева, следователей Татьяну Мельник, Светлану Борисову, участковых инспекторов Кима Кувардина, Михаила Клызуба, Виктора Мандрыкина, работника опергруппы Вадима Мицкевича, дежурного по отделу капитана Фомина. И да простят меня те, кого запамятовал.
 По-разному у всех сотрудников сложилась судьба. Как сказал великий Грибоедов устами своего героя Чацкого: «Иных уж нет, а те далече». Они остались верны своему долгу – бескорыстно защищать честь и достоинство граждан.
 Они были всегда на посту!
Свободный, как ветер, как чайка в полёте, я шёл по Ленинской – главной улице Владивостока, не ощущая за поясом привычной тяжести пистолета, испытывая необычайную лёгкость души и тела. Словно вынырнув из омута, я вдыхал воздух полной грудью. Не нужно больше ломать голову над придумыванием версий преступлений, идти туда, не знаю куда, искать того, не знаю кого. Не придётся сидеть в засадах, ездить в командировки, спать в кабинете на стульях, проводить выходные дни на барахолке, выискивая там украденные вещи, выкуривать за день пачку папирос, заглушая голод. Однако, на всю жизнь останется привычка заступаться за слабого и беззашитного, приходить на помощь тому, кого бьют или оскорбляют. И нередко приходилось выслушивать реплику: «Бросьте, вы, Геннадий Григорьевич, свои милицейские замашки!».
Первые месяцы после увольнения из милиции я временно работал электриком-ремонтником на разных китобойных судах, стоящих в доках. На любое из них в отделе кадров меня могли включить в судовую роль, но слишком свежими оставались в памяти блевотно-штормовые ночи на «Робком» и «Вдохновенном»,  мучительно-долгие, от одного воспоминания о которых рефлективно начинало тошнить.
Я ждал возвращения из японского дока китобойной базы «Дальний Восток», на которой  замечательный человек Анатолий Михайлович Бакшеев обещал мне «хорошее место».
В конце января долгожданная китобаза ошвартовалась у причала рыбного порта Владивостока. Мои скособоченные туфли простучали по трапу плавзавода, по огромной, словно футбольное поле, разделочной палубе и закончили торопливый бег у двери двухместной каюты электриков.
Через несколько суматошных дней погрузки продовольствия, закачки воды, топлива, гарпунов и другого снаряжения  китобойная плавбаза «Дальний Восток» вышла на промысел. Седые волны Японского моря, бессильные раскачать такую махину, бились о её стальные борта, и далеко за кормой стелился пенный след от винта.
Радист включил магнитофон. Динамики судовой трансляции загремели песней, полетевшей над морем.
  Только чайка над волною сиротливо закричит,
Только сердце молодое одиноко застучит…      

      Тетрадь восьмая. На круги своя.

    Chercez la femme! (Фр. – ищите женщину!).

24 августа. Пятница. 18.15.
Пасмурно. Ветрено. Прохладно.
Весь день шквалистый ветер треплет прибрежный тальник, поднимает волны, относит лодку на мелководье, сажает на мель, часто меняет направление. Приходится то отгребать от берега, чтобы не наскочить на корчи, то, наоборот, грести к нему, убегая с фарватера. «Роза ветров» измотала меня, и будь я навигатор, поменял бы это изящное название  на «чертополоха».
Несколько дней однообразного плавания без особых приключений и происшествий. Остановка в селе Мужи Шурышкарского района Ямало-Ненецкого автономного округа.
Вдали тайга. По улице Республики лениво бродят белые остроухие лайки с туго закрученными хвостами.
Над зданием администрации развеваются три флага: России, округа и района. Рядом мемориал славы: два огромных штыка величественно вознеслись ввысь остриями в окружении мраморных постаментов с фамилиями погибших.
Оторопь берёт, когда читаешь их.
53 Коневых, 21 Рочев, 17 Ануфриевых, 17 Чупровых, 16 Артеевых, 9 Вокуевых, 9 Кондыгиных, 6 Истоминых. Погибли целыми родами и семьями.
Кто они, бившие белку в глаз, Погурчин, Ямру, Хатанзеевы, Хартагановы, Тояровы, Талигины, Севли?
Где сложили головы за Отечество северные парни-оленеводы, охотники, рыбаки?
Рядом с мемориалом мирно пасутся две коровы. Среди памятных плит, прячась за огромными венками, играют в войну дети – правнуки тех, кто однажды в последний раз видел Мужи с борта отходящего от причала парохода.
Дома в селе деревянные, двухэтажные, обшитые почерневшими досками. Некоторые отделаны цветным сайдингом, выделяются синими, зелёными, красными черепичными крышами. На улице Ленина не то кафе, не то пивнушка-забегаловка  «У Григорьича». И скульптура вождя мирового пролетариата. Левая рука каменного идола в кармане, правая за лацканом пиджака. Устремлённо смотрит на реку Ильич. Что он видит там?
Часа ходьбы по улицам Мужей хватило размять затекшие в плавании ноги. Пустынно и неуютно. Ни машин, ни людей. Это в тайге без них хорошо, а в безжизненном посёлке становится тоскливо и мрачно. Может, в Салехард на заработки подались жители Мужей. Или всё ещё здесь сказываются последствия бойни на фронтах Великой Отечественной?
В местном магазине цены на продукты зашкаливают, заставляют вздрагивать. Всё привозное за тридевять земель. Купил банку говяжьей тушёнки, булочку и пачку молока. Присел на травку поесть. Булочка оказалась зачерствевшей, безвкусной, а молоко искусственным, с неприятным запахом. И то, и другое отдал подскочившей ко мне дружелюбной лайке. Собака понюхала угощение и побежала дальше.
Томный день угасал. Разгоревшийся лик солнца склонялся к земле. Небо вокруг него порозовело. Огненно-красный шар, полыхая заревом  заката, опускался за почерневший ельник. Рои мошек толпились в его лучах. 
Всё в северной природе, пользуясь последними  благодеяниями солнца, радовалось и нежилось. Ветерок обвевал деревья, кусты и травы вечерней прохладой.
Сквозь густые ветви кое-где ещё прорезывались огненные полоски света,  золотили островерхие вершины елей, но и те скоро погасли совсем.
Начинало смеркаться. Стремительно темнела высь.
Я вернулся на берег, где решил  заночевать. Поставил палатку, развёл костёр и сварил отменный супец с ямальской тушёнкой производства Красноярского мясо-консервного комбината.
Хмурое небо заволокли большие, рыхлые облака, и неслышно опустилась ночь, тихая, тёмная и тёплая.
Коротая время, я удобно устроился у костра на перевёрнутой вверх дном лодке с планшетом, тетрадью и ручкой. Не терпелось вновь вернуться туда, где оставил вас, мнимый читатель: у дверей двухместной каюты китобазы «Дальний Восток».
…Я вошёл и онемел от изумления и восторга: да-а!
С каютой китобойца не сравнить. Две широкие двухъярусные койки из полированного красного дерева. На них мягкие поролоновые матрацы и подушки,  чистые постели застланы одеялами из верблюжьей шерсти и узорчатыми покрывалами. Переборки обшиты нежно-голубым пластиком. Мягкий диван. Стол и кресло. Шкаф для одежды с выдвижными ящиками. Неоновое освещение. Настольная лампа. На полках книги, разные безделушки. На полу ковёр. Фаянсовая раковина, над ней блестит никелем кран с холодной и горячей водой, сверкает хромированной рамкой большое зеркало. По соседству душ и туалет. Над иллюминатором и койками фирменные синие занавески с шёлковым шитьём названия флотилии «Дальний Восток». Такая же вышивка украшает два полотенца. И на графине, и на чайных чашках по белому фарфору синие надписи: «Дальний Восток». На переборке, в углу за шкафом висят большие ветвистые рога северного оленя. Радиодинамик судовой трансляции,  японские календари и сувениры дополняли интерьер.
- Что, нравится? – с добродушной усмешкой спросил электрик Толя Хантулин – высокий парень, с которым мне предстояло вместе жить долгие месяцы путины.
- Нет слов… Одни чувства… Всё для людей сделано.
- Плавбаза в Германии строилась, а немцы умеют делать. В каждом электрощите поначалу были наборы инструментов, да наши их все порастащили. Вот, смотри – немецкая отвёртка с переключателем… Дарю!
Хантулин вручил мне изящную отвёртку с прозрачно-жёлтой плексигласовой рукояткой невиданной мною конструкции и тем самым закрепил своё дружеское расположение.
- А почему перед выходом в море посуда на полках? И магнитофон не закреплён? Упадут в шторм, разобьются…
- Какой шторм? Это тебе не китобоец! Всё как стояло, так и будет стоять… Если, конечно, сам спьяну не уронишь…
На столе валялся журнал «Моделист-конструктор» с чертежами шлюпа «Восток», ходившего в Антарктику в прошлом веке.  Я загорелся желанием построить модель и в свободные от вахты часы строгал, выпиливал, точил. К концу путины великолепная модель-копия красовалась на столе белоснежными парусами.
В тропических широтах, где китобаза дрейфовала в ожидании китобойцев с добытыми кашалотами, я под аплодисменты собравшихся у борта моряков опустил на капроновой нитке своё детище на изумрудную гладь океана. «Оморяченная» модель парусника по сей день величаво пылится на шкафу с любимыми книгами, покинутыми мною в день ухода в одиночное плавание со словами: «Прощайте, друзья!» - так, умирая,  простился с книгами раненный на дуэли Пушкин.
О китобойном промысле я достаточно подробно рассказывал в предыдущих главах и нет надобности повторяться.
Меня уже не удивляли киты тридцатиметровой длины, волочившиеся на тросах за плавбазой. Ничего необычного не находил в грохоте храпцов, вытаскивающих гигантскую тушу на разделочную палубу, в криках рабочих, размахивающих на ней фленшерными ножами, в шуме пил и лебёдок,  растаскивающих куски мяса и костей до горловин шнеков жаротопных котлов. И тошнотворный запах ворвани был столь же привычен, как старому коку запах борща на камбузе.
Но, как и прежде, меня восхищали необыкновенно красочные рассветы и закаты, парящие над волнами альбатросы, играющие с волнами дельфины.
И разве мог я оставаться равнодушным, глядя на безупречные обводы корпуса «Робкого», на его стройные мачты и стремительный бег после отдачи китов базе? «Славу» продали «на гвозди» в Японию, и теперь «Робкий» морячил в составе нашей флотилии. Всякий раз, провожая глазами лихого охотника за китами, идущего наперекор ревущему шторму, я восхищался мужеством его дружного экипажа – «спаянного и споенного», «спетого и спитого», как говорил Юра Балдин. Там, обдаваемый волнами, стоит у гарпунной пушки обветренный Михаил Курганович. Попыхивает трубкой невозмутимый стармех Юрий Чупров. Раскачивается в «вороньем гнезде» марсовый матрос Макс Васильев. Жарятся у дизелей, задыхаясь в дыму и копоти мотористы Толя Пенязь, Юра Гайчук, Боря Далишнев. Там, прихлёбывая заваренную в огнетушителе брагу, подрёмывает в гребном отсеке простодушный Виктор Чугунов. Спит  после вахты, обняв подушку, Юра Балдин. Возится с аккумуляторами беспокойный Валера Рыч. Не сходят с мостика старпом Юрий Емельянов и капитан Павел Обжиров. Борясь с качкой, чертыхаясь, ловит сползающую с плиты сковородку Вова Шитов. Не отводит глаз от репитера гирокомпаса  рулевой Иван Безбородько. Не снимает наушников с головы радист Петрович. И боцман Александр Ануфриев закрепляет тенты на шлюпках.
Там настоящие моряки!
Эх, если бы не морская болезнь, выворачивающая наизнанку моё нутро, ушёл бы вместе с ними туда, за горизонт, в туманную даль! И плевать я хотел на расшитые занавесочки, мягкую постель, кинозал, волейбольную площадку и столовую с официантками в белых передниках!
Пару месяцев путины на китобазе я работал дежурным электриком. Изучил расположение бесчисленных электродвигателей, электрощитов, коридоров, трюмов, закутков, которых на китобазе, как на авианосце, где старпому требуется месяц, чтобы обойти все помещения.
Верный своему слову первый электромеханик Бакшеев устроил меня на «хорошее место», которым оказалось кресло вахтенного электрика у пульта судовой электростанции. Четыре часа я сидел в нём, покачиваясь и поглядывая на сигнальные лампочки и стрелки приборов. В коротких шортах, в белой майке, обдуваемый вентилятором. Читал книги, зубрил учебники, готовился к экзаменационной сессии заочников. С возрастанием нагрузки или упадком таковой давал знать машинисту запустить ещё одну паровую турбину или остановить. В конце вахты записывал показания амперметров в журнал. И всё. Отдыхай восемь часов. Принимай душ. После вкусного и сытного обеда спи или загорай на верхней палубе. Играй в шахматы, обвязав голову мокрым полотенцем. Стучи на шлюпочной палубе по волейбольному мячу, привязанному к нитке. Греми гантелями, гирями и штангой. Купайся под струёй забортной солёной воды из пожарного крана. Ройся в книгах многотомной судовой библиотеки. Учись играть на гитаре, на баяне.  Иди смотреть фильм. Забивай «козла» в домино! Много на плавзаводе возможностей повышать знания, развивать эрудицию и тело – было бы желание. Для тех, кто не получил в своё время среднее образование, на судне работает школа вечерней молодёжи.
И если бы меня сейчас спросили: «Из всех работ, которые тебе довелось испытать, какая была самая лучшая?» - не задумываясь отвечу: «На китобойной базе «Дальний Восток!».
По прошествии многих лет этот вопрос нередко задавал себе сам и всегда вновь и вновь хотел видеть себя в том кресле у пульта.
Так какого же, извините, хрена, искал чего-то лучше? Ответ прост и стар, как дерьмо мамонта: «Шерше ля фам!», - говорят в таких случаях французы. «Ищите женщину!». И они правы. Женщина – виновница и причина нежелательных обстоятельств, ключ к разгадке тайн.
Осенью, после увольнения из милиции, я некоторое время раздумывал: «У меня высшее филологическое образование… Учусь заочно на журналистике… А не пойти ли в школу учителем русского языка и литературы? Или в редакцию газеты корреспондентом?».
Позднее я прошёл обе эти стези, но тогда перевес в пользу моря решила та, о которой с чувством пел Рашид Бейбутов:
Я встретил девушку – полумесяцем бровь,
На щёчке родинка, а в глазах – любовь.
Ах, эта девушка меня с ума свела,
Разбила сердце мне, покой взяла…
Она такой и была. Изогнутые брови. Родинка на правой щёчке. И сердце разбила сразу, как только увидел её в аудитории университета, где моя давняя камчатская знакомая Евгения Дмитриевна Говоруха вела консультации по русскому языку.
Изумительной красоты девушка сидела вместе со мной за столом.  Удивительно, просто невероятно похожая на даму-кокотку с портрета Ивана Крамского «Неизвестная»!
(В «бытовом» сознании прижилось другое название: «Незнакомка»).
Картина эта -  шедевр русской живописи - воплощение высокой женственности в авторском замысле художника!
Мы писали диктант. От волнения дрожала рука, карандаш прыгал по бумаге.
С затаённым дыханием я поглядывал на неё.
Большие чёрные глаза под чуть приопущенными  ресницами, пышные каштановые волосы, полные вишнёво-алые губы и аккуратный нос. И взгляд слегка надменный, чувственно-горделивый. Лицо, не знавшее косметики, дышало свежестью юности, пленяло полуцыганскими чертами, выражало тайную страсть любить и быть любимой. Евгения Дмитриевна, обращаясь к ней, называла её Ларисой, меня Геной, и отпадала необходимость знакомиться.
Мы вышли из университета вдвоём. На мне разбитые в дрободан туфли на кривых каблуках, мятые брюки, дешёвая рубашка, сморщенный после стирки пиджак. Смущаясь за свой обшарпанный вид, я проводил её до дому на улице Тигровой, что неподалеку от набережной Амурского залива и рядом с широкоформатным кинотеатром «Океан».
Надежд на свидание было мало, если не сказать – никаких.
Лариса Семёнова – студентка-первокурсница Уссурийского пединститута оказалась дочерью секретаря парткома Дальневосточного пароходства. Она равнодушно попрощалась и ушла.
Подъехать невзрачно одетому парню к такой именитой красавице, всё равно, что пытаться соблазнить дочь командующего Тихоокеанским флотом адмирала Амелько. Шансов  - ноль. Но я словно обезумел. На последние гроши купил пять роз, и насмелившись, позвонил в квартиру партийного босса.
Дверь открыла женщина средних лет приятной наружности. Смерила меня оценивающе-пристальным взглядом матери, от которого не ускользнули стоптанные каблуки. Но букет изысканно-торжественных роз, их нежный аромат умилил женщину.
- Ларисе! От Геннадия! – опередил я её удивлённый возглас и торопливо сбежал вниз по лестнице.
- Она в Уссурийске… Приедет в пятницу… - услышал я уже внизу.
Сердце бешено колотилось. Щемящая истома разрывала его. Ведь недаром в японский иероглиф  «Ai»  - (любовь)  входят ключи: «друг», «сердце» и  «когти».
У Евгении Дмитриевны занял немного денег.
- На цветы Ларисе, - откровенно объяснил я этой доброй женщине.
- Хочешь понравиться будущей невесте – заручись сначала симпатией  будущей тёщи, - наставляла она меня. – Будешь иметь надёжный тыл перед наступлением: слово мамы в защиту поклонника дочери играет не последнюю роль.
В пятницу вечером я пришёл к Семёновым с новым букетом роз.
Лариса показалась в японском спортивном костюме фирмы «Gold win», обтягивающем её стройную фигуру.
Венера! Афродита! Диана! Минерва! С кем сравнить её?!
Забрала цветы и удалилась. Я нерешительно топтался у порога, но выручила мать:
- Проходите, Гена… Будем пить чай с вишнёвым вареньем… Раздевайтесь, мойте руки и за стол! Не стесняйтесь… Меня зовут Клавдия Фёдоровна!
Легко сказать: «Не стесняйтесь!».
Я чувствовал себя Мартином Иденом – неуклюжим матросом из романа Джека Лондона. Не знал, куда деть руки, боялся опрокинуть чашку, уронить чайную ложку, капнуть на скатерть, не приведи Бог, чихнуть или поперхнуться.
Отец Ларисы, Михаил Фёдорович, обходительный, тактичный человек, капитан дальнего плавания, вежливо поинтересовался о моей профессии. Услышав в ответ, что молодой человек располагает университетским дипломом япониста-востоковеда и учится заочно на факультете журналистики, выразил одобрение. А когда узнал, что я плавал матросом на теплоходе «Григорий Орджоникидзе», ходил в Антарктику на китобойце, явно остался доволен.
- Клава! – воскликнул он. – Представляешь… Он стоял на руле «Орджоникидзе! А я на нём плавал старпомом!
Я боялся есть варенье, потому что оно с косточками. Что делать с ними? Но хозяева стали выкладывать их изо рта на чайные ложечки и затем на блюдца. Я последовал их примеру. Варенье подгорело, прогоркло и отдавало горчинкой.
- Прекрасное варенье, Клавдия Фёдоровна… Сами варили? Просто чудо! – робко слукавил я, памятуя о поучении Евгении Дмитриевны.
- Вы находите?! – обрадовано спросила Клавдия Фёдоровна.
- Ещё бы! Такое душистое! Ничего вкуснее не ел! Объедение!
Клавдия Фёдоровна – главбух Приморского крайкома КПСС, посмотрела на меня благодарными глазами: наконец, оценили её умение готовить варенье из вишни! «Какой приятный в общении молодой человек!, - казалось, говорил её умильно-восторженный взгляд. – Верно в народе говорят: встречают по одёжке, а провожают по уму».
Вслух она сказала:
- Вы такой воспитанный, культурный человек. Вот, что значит, университетское образование, полученное на самом престижном факультете! Лариса! На улице так хорошо… Почему бы тебе не прогуляться с Геннадием…
От такой похвалы при Ларисе у меня запылали уши. В прихожей с трудом справился с порванными шнурками на туфлях, не попадая ими в дырочки.
Был тихий октябрьский вечер. Мы долго бродили по набережной, и я больше молчал из боязни сказать глупость. Лариса, напротив, чуть шепелявя, что придавало её голосу особенно приятное звучание, с грациозной осанкой вышагивала рядом, рассказывая весёлые истории из недавней школьной жизни. Незаметно переключилась на обсуждение дружбы своей подруги с неким курсантом ТОВВМУ.
- Он привёз  ей из Франции мутоновую шубу! – с нескрываемой завистью проговорила она, чем задела моё самолюбие.
- Подумаешь, мутоновая шуба! Эка невидаль! Схожу в путину – я тебе норковую куплю! – неожиданно вырвалось у меня: ведь намеревался остаться на берегу.
- Правда?! Норковую?!
- А что?! Этот курсантик, наверно всю учёбу копил на дешёвку. Где ему с  китобоями тягаться!
- Знаю… Они хорошо зарабатывают… И ты опять станешь китобоем?
- Вообще-то, я собирался пойти учителем в школу… Или корреспондентом в газету… Но теперь, коли пообещал тебе норковую шубу, пойду в путину…
- И золотое колечко хочу… С бриллиантом, - капризно протянула она.
- Будет, тебе, Ларочка и колечко с алмазным камешком… И браслетик золотой… Как куколку одену!
В порыве мещанской радости, сияя надеждой будущего счастья вырядиться в дорогие вещи, она порывисто сжала мне руку. Я, потеряв страх и пользуясь темнотой подъезда, всю неуёмную страсть выразил в долгом поцелуе. Она не отстранялась, позволяя целовать себя ещё и ещё. Обезумев от близости груди, упиравшейся в мою, я покрывал поцелуями её глаза, нос, шею, волосы, дурея от запаха дорогих духов, впивался в губы, наслаждаясь мятным запахом её дыхания. Лишь под утро мы с трудом расцепили объятия на лестничной площадке у двери заслуженного капитана.
Наши встречи стали частыми. Просиживали ночи в тёмной комнате в то время, как в соседней спали родители. А может, и не спали, переживая за дочь, прислушиваясь к нашим шорохам, воздыханиям и шептаниям.
Иногда я ездил в Уссурийск, забирал Ларису из общежития и отвозил в частный дом к старикам, у которых снимал на ночь комнату.
Её роскошные каштановые волосы, свободно распущенные, ниспадали на моё лицо. Их аромат напоминал запах свежей розы, возбуждал желание. Откидывая назад  голову, Лариса встряхивала их, и они  мягкими волнами взмётывались надо мной. Терпеть не могу фальшивых женских причёсок и шиньонов, и поэтому с особенным удовольствием, зажмурившись в блаженстве, запускал пальцы в шелковисто-пышные локоны, делавшие её без преувеличения прекрасной. Они вызывали восхищение, делали её больше, чем просто симпатичной девушкой.
 Обнажённая Лариса позволяла всё, кроме половой близости.
- Нельзя, успокойся, - сдерживая меня, говорила она. – Мне  учиться надо. Подождём, пока закончу… хотя бы два курса. Родится ребёнок, и накроется мой институт медным тазом.  А я так хочу закончить инъяз…
Распустив волосы, наклоняла надо мной белеющие в темноте груди, подставляя для поцелуев. Я ловил их губами и не передать словами, сколько трудов стоило сдержать пыл и уступить её упорным сопротивлениям.
Так продолжалось до ухода «Дальнего Востока» на промысел. Февральской ночью, полной бурных страстей, мы распрощались в подъезде дома на Тигровой.
- Будешь ждать меня с моря? Отвечать на мои письма? – не сомневаясь в положительном ответе, спросил я.
- Да-а… - прошептала она, впиваясь своими губами в мои. – Сам знаешь – выходить замуж пока в мои планы не входит…
Одним счастливым мигом пролетели те сказочно-волшебные ночи, ставшие проверкой обоюдного терпения. Несмотря на все мои уговоры, Лариса так и не отдалась мне. Девять долгих месяцев путины я жил, не находя себе места от сжигающего пламени любви, мысленно вновь и вновь переносясь в объятия Ларисы. Я писал ей нежные письма, полные любовных изливаний. Она отвечала взаимными обещаниями и клятвенными заверениями в любви.
Прохаживаясь монотонным маятником вдоль пульта распредщита, я подсчитывал в уме сумму заработанных денег. Их явно недоставало на шубу, не говоря уже о кольце с бриллиантом.
Путина шла неудачно. Шторма, редкие киты. Все китобойцы флотилии, кроме «Робкого», не справлялись с выполнением госплана.
Часть денег, я как обычно, отправил в помощь родителям. Часть потратил на покупку одежды в судовом магазине, чтобы предстать перед Ларисой в лучшем виде. Оставалось полторы тысячи – деньги приличные, но на обещанные подарки всё равно не хватит.
В одном из писем я выразил сожаление неудавшейся работой на промысле.
«Милая, славная, дорогая, ненаглядная моя Ларочка! Скучаю безмерно. Считаю не дни, а минуты до нашей встречи… Должен признаться, что покупку шубы и золотого колечка с алмазным камешком придётся отложить до следующей путины, которая, быть может, будет более удачной. Китобойный промысел, как впрочем, и любой другой, это – лотерея, никогда не предугадаешь, выиграешь или проиграешь. Плохая погода, китов мало… В общем, заработал недостаточно, чтобы выполнить обещание… Извини, котик. Люблю по-прежнему горячо и нежно. Крепко целую всю, всю…».
Я оставил письмо на столе в каюте и отправился на вахту. Сидя в кресле за пультом, я передумал  отправлять его. Порву и выброшу клочки в иллюминатор. Зачем поплакался в письме про шубу и кольцо? Объясню при встрече.
Сменившись с вахты, я не нашёл письма на столе.
- Танкер уже отваливал от борта… Вижу – твоё письмо лежит… Схватил его и бегом… Еле успел отдать, - объяснил Толя Хантулин.
В августе-сентябре письма от Ларисы стали приходить реже. В октябре я не получил ни одного.
Мы вернулись во Владивосток в начале ноября. Напрасно я искал глазами в толпе встречающих свою любовь. Лариса не пришла.
Лишь опустился на причал трап, как я бросился на берег. В новом японском трикотиновом костюме, в модном французском плаще и немецкой шляпе, в английских туфлях из натуральной кожи и с коробкой арабских духов «Чёрный ларец».
У ресторана «Челюскин» бабули продавали цветы. Я купил семь чайных роз и бегом припустил на Тигровую. Ноги, казалось, бежали впереди меня, сердце стучало, ещё несколько минут такой бешеной гонки и можно свалиться замертво.
Но вот и дом, к которому в плавании я столько раз мысленно подходил, и всякий раз выходило так, что мы подходим к нему вместе.
Запыхавшись, вихрем влетел на площадку и позвонил в дверь квартиры номер 14.
- Ой, Гена… И как всегда – розы, - холодновато встретила она меня: заспанная, непричёсанная, в измятом халате. Зевнула, подошла к трюмо.
- Всю ночь прозанималась… К зачёту по английскому готовилась…
Поражённый ледяным равнодушием, с которым она взяла цветы и духи, я молча смотрел на выразительные засосы на её шее и чуть ниже, в ложбинке грудей.
- Где обещанные подарки? – поднимая ворот халата и прикрывая им шею, жеманно сказала она. – Где норковая шуба и золотое колечко с бриллиантом? Обманшик! – наигранно рассмеялась, опять зевнула, запахиваясь глубже в халат.
- Извини… всю ночь не спала, просидела над конспектами…
- Ты… п-почему … не пришла м-меня встречать?
- На судно?! Ещё чего не хватало! Что я шлюха вокзальная по каютам таскаться? Была охота позориться!
- Даже так?! Ну, тогда прощай! – сгоряча выпалил я, берясь за дверную ручку.
Она пожала плечами.
- Прощай…
Я шёл в «Золотой Рог» с явным намерением напиться. В ресторане, гремящем маршем китобоев, надрался до чёртиков, на стоянке такси заехал в ухо лейтенанту-зелёнопогоннику, умыкнувшему у меня из-под носа чью-то смазливую жёнушку. Ночь провёл на кушетке медвытрезвителя. И если вы меня спросите, почему так получилось, отвечу: «Шерше ля фам! Ищите женщину!».
Спустя годы я узнал, что Лариса вышла замуж за моряка, развелась с ним. Родила мальчика.
Сын Михаил вырос, стал врачом-гинекологом.
Лариса много лет работала деканом факультета иностранных языков в ДВГУ. Сейчас на пенсии. Родители давно умерли. Живёт одна всё в той же квартире номер 14 на улице Тигровой.
Побитым псом, с оторванным хлястиком плаща и фингалом под глазом – достал-таки меня кулак лейтенанта, приплёлся на плавбазу. Порвал письма и приколотую над койкой фотографию Ларисы. Прошла любовь, завяли помидоры!
Я упал в койку и зарылся лицом в подушку. Беззвучные рыдания душили меня, слёзы ручьём текли из глаз, увлажняя наволочку. И до того мне стало жаль себя, что впору пойти и броситься за борт.
Ах, женщины, женщины! Коварные создания! Делаете с нашим братом, что вздумается. Крутите нами и вертите, как хотите. А мы, сильные, смелые, раболепствуем перед вами, стараемся исполнить ваши прихоти. И ради чего?! Только затем лишь, чтобы обладать вами, иметь счастье любить и целовать вас. И если, кто застрелился, подобно несчастному Желткову из рассказа «Гранатовый браслет», кого убили на дуэли, как поручика Ромашова в «Поединке» Куприна, кто сел в тюрьму за подлог, хищения, растрату, изменил Родине, предал своих товарищей как гоголевский Андрий – герой повести «Тарас Бульба» - кто подтолкнул их сделать роковой шаг?
Шерше ля фам!
Ищите женщину!
            
    На «Дальнем Востоке».

Повествованию о незабываемых днях трёхлетней работы электриком на китобойной плавбазе «Дальний Восток» традиционно предваряю дневниковые записи о самосплаве по Оби на Крайний Север, за Полярный круг, к холодному Карскому морю и дальше…
Через пару дней после отплытия из Мужей ночевал на высоком берегу Сосьвы. Собирая сушняк для костра, обратил внимание на выпукло-длинные полосы мха, зеленеющего в пожухлой траве. Ровными сторонами просторного прямоугольника они напоминали основание какого-то строения, от которого остался всего лишь этот никем не тронутый мох. Расковырял его и обнаружил стлевшую сверху, но ещё  довольно твёрдую внутри древесину. Лиственница! Сколько же столетий минуло, чтобы влагостойкое, долговечное дерево превратилось в труху?! И что здесь было? Изба первопроходцев-казаков? Скит староверов? Охотничье зимовье? Обитель пустынника?  Схрон беглого каторжника?
От нечего делать и гонимый любопытством кладоискателя, сидящего в каждом из нас, я покопал землю топориком под разрытым мхом. Лезвие звякнуло. Камень? Нет. Звук от металлического предмета. Разгребая руками мягкий слой прелой хвои и листьев, сырой глины и песка, я наткнулся на железный стержень с изъеденными ржавчиной крючками и скобами. С трудом выволок непонятную штуковину из-под корней шиповника, обухом сбил с неё перегной и сел передохнуть на мягкий тёмно-зелёный бархат мха. Обыкновенные брёвна, вросшие в землю и покрытые лишайниками, странная железяка, выкованная давным-давно ушедшим из жизни кузнецом, жутко смотрелись на безмолвном  речном обрыве, казались совсем не земного происхождения. Эти следы человеческих рук в таком безлюдном и глухом месте земного шара были полны особого и даже драматического значения. Присутствие здесь, в дикой тайге, несколько веков назад каких-то людей, от которых не осталось ни праха, ни имени, потрясло меня. Кто уложил эти брёвна, ныне уже гнилые? Кто бросил или забыл взять непонятный мне железный шкворень, источенный ржавчиной? Куда делись остальные брёвна строения? Быть может, люди разобрали его, построили плот и уплыли вниз по реке? Предположения, догадки…
Заходящее солнце касалось лучами вершин елей, перебирало каждую из них и затерялось совсем в гуще тайги.
Сумерки сгущались. Чернели мрачно-косматые ели, ветер шевелил их разлапистые ветви. В пёстром мареве надвигающейся ночи нудели комары, шумела река, и только тайга угрюмо молчала.
Я стоял будто на заброшенной могиле, случайно найденной в тёмном буреломном лесу. Оторопь знобила тело. Прихватив увесистую железяку, вернулся к воде, где было светлее, и не столь рьяно набрасывались комары. Ножом оскоблил загадочную находку и вдруг понял: держу в руках старинную пищаль! Ну, конечно! Кремнёвое ружьё! Стрельцы Ивана Грозного и казаки Ермака Тимофеевича были вооружены такими пищалями.
Радость находки, которой нашлось бы почётное место в краеведческом музее, однако, быстро угасла.
Куда мне тащить ржавый металлолом?
Ухожу туда,  сам не знаю куда, где старинный раритет, никому не ведомый,  вновь превратится в ничто, где для меня уже не будут иметь цены ни деньги, ни золото, ни даже бриллианты.
Конец жизни-реки близок, и ещё никому в этом мире не удалось вернуться в её истоки даже за целые горы алмазов.
Поколебавшись минуту-другую, я повесил пищаль на толстый сук молодой ели: авось, найдёт кто-нибудь. Маловероятно, конечно… Кто и когда ещё придёт в эту сонно-дремучую глухомань?
Несколько дней я плыл, находясь под впечатлением человеческого пристанища, давшего о себе знать из глубины веков стлевшими брёвнами и ржавым остовом примитивного ружья. И ещё происшествия, стоившего мне сломанного весла, из-за которого натерпелся страху. Пластмассовая лопатка треснула у основания и слетела с дюралевой трубки  в тот самый момент, когда до буксира, толкавшего две махины с песком, оставались две-три сотни метров. Неуправляемая лодка выплыла на фарватер, и течение неумолимо несло меня под баржи. С воплями панического ужаса я бешено молотил одним веслом. Лодка крутилась, постепенно смещаясь вправо, но громадины быстро приближались, зловеще зияя тёмными  пространствами между водой и высоко задранными носовыми частями днищ.
«Страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня».
(Псалом Давида 54, стих 6.)
- Господи! Спаси и сохрани! Господи! Спаси и помилуй! – выкрикивал я в отчаянии.
Совсем рядом, обдавая меня гарью сизого дыма, прогрохотал дизелями речной толкач. Из рубки выскочил капитан, перегнувшись через поручни, глянул вниз. Увидел лодку, человека в ней, сплюнул, головой покачал, что-то нехорошее крикнул мне и скрылся за дверью.
Ранним утром мой резиновый челн прошуршал по галечнику, и я ступил на обетованную землю на окраине Салехарда. В лучах низкого солнца горели мокрые после дождя крыши зеркальных высотных зданий.
Случилось это 28 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы.
Памятуя о своём чудодейственном спасении на койке реанимационной палаты, когда привиделась мне Богоматерь, воздевшая надо мной руки со свисающими с них  покровами одеяния, преклонил я колени на мокрый песок и прочитал тропарь, осеняя себя крестом.
- В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася к жизни вечной, будучи Матерью Иисуса Христа и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша.  Величаем Тя Пренепорочная Мати Христа Бога нашего, и всеславное славим успение Твое.
Салехард на ямальском наречии  – «город на горе», встретил мелодичным перезвоном колоколов. Во славу Пресвятой Богородице звонят они. Храм, как тело, в котором живёт душа. Стало мне легко, светло и тепло в это солнечно-прохладное утро. Словами величания ответил я на услаждающий душу звон.
- Архангельский глас вопием Ти, Чистая: радуйся, Благодатная, Господь с Тобою. Радуйся Радосте наша. Покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.
В порту воют сирены теплоходов, скрежещат лебёдки плавкранов. Скопище лодок, барж, катеров. Трудно поверить, что я дошёл до устья Оби.
Каких-то семьсот километров отделяют от кромки Северного Ледовитого океана.
Что ждёт меня в конце пути - не знаю, но неизвестность не пугает: я готов рекой-жизнью влиться в Океан Вечности, раствориться в нём.
Но всё это ещё где-то там… Впереди…
А пока я сдал вещи в камеру хранения и отправился гулять по городу. Как и в Мужах, улицы Республики и Ленина.
Повинуясь призывному звону колоколов, ноги сами принесли к златоглавому православному собору.
Обратя взор на золочёные кресты, вознёс я молитвы благодарения Богу, Пресвятой Богородице, Ангелу-хранителю своему за поддержание во мне сил, духа и здоровья, за избавление от напастей во время плавания.
- Господи! Дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне настоящий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня… Господи! Дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события втечение дня. Руководи моей волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.
Прохожу мимо шахматной полярной школы Анатолия Карпова – вот куда занесло экс-чемпиона мира! Школа искусств, Ямальский полярный техникум, ледовый дворец спорта, скульптура белого медведя, магазин-супермаркет… Кафе «Льдинка», ресторан «Арктика», торговый центр «Белый медведь», казино и прочие атрибуты большого цивилизованного мегаполиса.
По гладкому асфальту широких проспектов движется множество автомобилей. По тротуарам, вдоль чистых, зелёных газонов спешат по своим делам жители Салехарда, основанного в 1595-м году как казачья крепость Обдорск. В 1933 году город получил нынешнее название.
На берегу Оби, у паромной переправы огромная скульптура мамонта с выложенными на бугре большими белыми цифрами и буквами: «411. САЛЕХАРД».
На гранитном пьедестале гордо вскинул  рогатую голову мраморный олень. На камне высечены слова ямальского поэта Леонида Лапцуя:
В сказках древнего Ямала,
В песнях новых поколений –
Всюду словом благодарным
Люди чествуют оленей!
Впечатляет подвесной мост «Ямал». У аэропорта высятся на постаментах самолёты и вертолёты полярной авиации, осваивавшей Крайний Север. Символическая многометровая стелла на границе Полярного круга.
Заполярье! Всё дышит здесь романтикой Севера: панно и рекламные щиты с изображениями оленей и белых медведей. Надписи на витринах «Рыба Ямала», «Дары Ямала», парикмахерская «Северное сияние», гастроном «Полярник».
К вечеру подул холодный ветер. Палатку на берегу не поставишь, костёр не разведёшь: склады, бараки, мастерские, причалы, кучи песка и щебня, лесопилки, стройки…
Я решил провести ночь в гостинице.
На железнодорожном вокзале Лабытнанги ко мне пристала пьяная ямалка. Грязная, с распущенными волосами, не знавшими мыла и гребешка.
- Купи мне пива, - запросто, словно давнишняя приятельница, сказала она.
Я купил ей бутылку «Жигулёвского». Ямалка отхлебнула, протянула мне.
- Теперь ты пей…
-Нет, спасибо… Это всё тебе одной…
Пить после неё?! Б-рр! Легче червяка съесть!
- А что ты мне подаришь? – с наивно-детской непосредственностью не унималась женщина.
Чтобы отвязаться, я отдал ей зажигалку-фонарик.
 И эта ямалка – неотделимая  часть северного колорита.
В гостинице я принял душ, выстирал полотенце, носки, майку, высушил их утюгом.
Как ни странно, но в мягкой постели, застланной свежими простынями, спать не хотелось.
Я включил настольную лампу, достал блокнот и открыл его на странице, озаглавленной «На «Дальнем Востоке».
…Клин клином вышибают. Пустоту в душе от неудавшейся любви к Ларисе заполнили ни к чему не обязывающие встречи с буфетчицей плавбазы Лидией Шаталовой. Красивая голубоглазая блондинка после развода с пьяницей мужем – майором искала счастье в море, надеясь найти спутника жизни среди многочисленной команды судна. Но шансы выйти замуж у тружениц моря с репутациями судовых потаскух  равны нулю. И холостяки, и женатики не прочь в путине заниматься с ними любовью. Даже самые некрасивые, невзрачные на вид женщины вдали от берега имеют успех… до возвращения в порт, где их покидают прежние поклонники, и они остаются всеми забытые. Такая же участь постигла и Лидию. Всю путину крутила роман со штурманом китобазы, наобещавшим «златые горы и реки, полные вина», но лишь подали трап на причал, как на шее у того повисли жена и дети.
- Скучаешь, Лида? – подошёл я к ней, одиноко бродившей вечером по отмытой до желтизны палубе.
Город переливался огнями, отражаясь в глади Золотого Рога. За окнами залитых светом квартир, ресторанов и кафе наслаждались жизнью дорвавшиеся до берега моряки. А здесь, у кромки борта, разделявшего палубу и мутно-серую, в нефтяных пятнах воду, освещенную прожектором, было тихо и уныло.
Благодарный взгляд послужил ответом. В нём одновременно выразились печаль, тоска одинокой женщины, жалость к самой себе, радость, что на неё обратил внимание модно и со вкусом одетый молодой человек приятной наружности. Я взял её под руку и повёл в свою каюту, где наши одинокие сердца учащённо забились рядом.
Ранней весной, когда завыли сирены буксиров, выводящих плавбазу из бухты, мартовскими котами заметались по судну моряки в поиске любовниц. На расхват вновь шли застарелые уборщицы, прачки, посудницы, работницы медсанчасти, бухгалтерии, технологи и лаборантки жирзавода. Молоденьких и привлекательных официанток «забивал» на время плавания комсостав, располагавший более комфортными каютами и сервисом. Суматоха обще-сексуальной озабоченности не волновала меня. Оранжево-красное платье Лиды, наброшенное на спинку кресла, каждую ночь пламенело в моей каюте.
Под неумолчный вой паровых турбин во время вахты, грохот лебёдок, растаскивающих китовые туши и крики раздельщиков, незаметно проходили дни и ночи девятимесячной путины.
Сменившись с вахты, я находил Лиду в своей постели. Обходительно и приветливо относились ко мне товарищи. Не обходили вниманием начальники. Почётные грамоты, благодарности, премии, врученные мне за хорошую работу, мой портрет на Доске почёта «Наши маяки» - лучшее тому подтверждение.
Жить и радоваться. И я всерьёз подумывал: «Вот придём во Владивосток, распишемся с Лидой».
Но однажды она сказала:
- Все девочки, которые дружат в путине, получают за это подарки… Официантке Нинке Малышевой помполит сапожки финские подарил… Только ты ничего не покупаешь мне в нашем судовом магазине, ничего не даришь мне за то, что пользуешься мной…
Я чуть не захлебнулся растворимым кофе, поданным мне Лидой в чашке из тончайшего японского фарфора, прихваченной в капитанском буфете.
- Ты… что?! Проститутка?! – вырвалось у меня. – Нинка за подарки спит с обрюзгшим седым помполитом… А мы?! Я думал, ты работаешь… Я работаю… Вернёмся во Владик, сложим деньги в одну кучку… Жить начнём, как все…
Она обиженно пожала плечами, молча вышла из каюты с недовольным видом.
В тот же вечер ко мне пришёл хороший парень моторист Боря Архипов.
- Гена… Если бы ты знал, как трудно без женщины… Дай Лидку поиметь…
- Ну, ты нахал, Боря! Ты, что?! Очумел?! Даже если и разрешу, как ты к ней подкатишься? С какого боку? Она же считает себя моей женщиной…
- Уверен – не откажется от моих ухаживаний… Лишь бы ты был не против…
- А что? Это будет своего рода проверкой… Окажется слабой на передок…Что ж … Твоя взяла…
Мы ударили по рукам, и Боря ушёл, счастливо насвистывая арию тореадора.
Через пару дней проходя мимо каюты мотористов, через дверной паз, оставленный из-за тропической духоты, я увидел пламенеющий шёлк её платья, свисающего с кресла. На полу валялась картонная коробка с финскими сапогами. Я не испытал ни обиды, ни огорчения, ни душевной боли. Уверенность Бориса в овладении Лидой без особых усилий, объясняла всё. И ещё эти финские сапоги…
А плавучая китобойная база и дальше жила своей морской жизнью, комизмом, драматизмом и даже трагизмом напоминавшей береговую.
Здесь был магазин, где втридорога продавалась бутылка вина, а дефицитная вещь покупалась с «прицепом» - женской комбинацией 58-го размера.
Здесь все знали всё обо всех.
Здесь случались пьяные драки раздельщиков – людей сомнительного тёмного прошлого и удивительной судьбы. Среди них в куче китовых кишок одинаково барахтались бывшие зэки, таксисты, спортсмены, офицеры, изгнанные из армии.  Забрызганные кровью китов орудовали крючьями, подтаскивая к горловинам люков куски мяса, герой хрущёвской эпохи Иван Федотов, актёр, снявшийся в кинофильме «Кочубей», и другие, не менее оригинальные и примечательные личности.  «Домашние» разборки любовников, сцены ревности и прочие душещипательные изъявления, подходившие под формулировку Маркса: «Я человек и ничто человеческое мне не чуждо»,  здесь не становились предметом долгих разговоров – обычное дело!
Никого здесь не удивляли выходки официантки Заремы, схваченной на камбузе буквально за руку старшим помощником капитана…
-Ты зачем это вылила в компот? – вскричал в испуге старпом, отбирая у осетинки стакан с остатками… менструальной крови.
- Хотела приворожить третьего помощника… - с плачем призналась Зарема.
- Так ему бы и подавала! Пусть бы пил! Зачем же в общий котёл?
- Я наливала ему, но другие раньше брали с подноса… Ему не доставалось…
В другой раз она пообещала штурману утопиться, если не женится на ней. И в самом деле бросилась за борт.
Что тут началось! Третий помощник кинулся спасать любовницу, прыгнул за борт, отбил себе живот, сам чуть не утонул. Боцман сиганул к ним на помощь. Спустили плетёную корзину. Крановщик второпях то штурману по голове этой корзиной проедет, то боцману. Наконец, выловили всех троих. С незадачливой самоубийцы вода, как с мокрой курицы течёт. Платье к телу прилипло.
- Хотела топиться, а туфельки сняла, у борта поставила, - ругается старпом. – Картину гонишь, зараза! Всё! Достала ты меня! Спишу с судна!
У старпома все основания списать Зарему: ночью застал её на камбузе на… поварском столе в окружении толпы раздельщиков.
- Вон все отсюда! Нашли место! – кричит. Те, бородатые, с ножами у поясов, полуголые, обрызганные жиром и кровью китов, схватили обнажённую Зарему, подняли на вытянутых руках, с гоготом понесли через разделочную палубу в глубинку своих грязных кают. Наутро Зарема ходила по коридору, стучала в двери кают, вежливо осведомлялась:
- Мальчики, извините… Я не у вас вчера трусы забыла?
- Нет, Зарема, не у нас…
- А, ну, извините…
И в соседнюю дверь: тук-тук.
Никого не удивила здесь выброшенная за борт и плывущая по изумрудно-зелёной глади океана новая каракулевая шуба.
- Маркович опять в своей каюте бушует, - комментируют сей факт моряки, загоравшие на шлюпочной палубе.
- Прошлый раз кофточки и платья выбрасывал в иллюминатор…
- Опять жёнушку ревновал…
Леонид Маркович – хирург. Жена Алла – зубной врач. Специалисты высокого класса.  Достаточно сказать, что Леонид Маркович спас жизнь китобою, не подававшему признаков жизни.
Маркович – так уважительно звали его на судне, был и сам совершенно невменяем, когда к борту плавбазы подошёл китобоец с тяжело раненным матросом. Кто-то нечаянно выстрелил тому в живот из дробовика. Несчастного положили на брезент, расстеленный на палубе, где и начал чудодействовать над ним пьяный Маркович. Редко бывая трезвым, он и сейчас влил в себя дополнительно полкружки спирта и занялся разбитыми кишками матроса. Промывал, зашивал, и после нескольких часов изнурительной работы  свалился рядом. Их обоих уложили на носилки и бережно унесли в палату медсанчасти, откуда уже через месяц чудом выживший матрос вновь отправился на свой китобоец.
- Маркович! Как ты смог сделать такую уникальную операцию? – с удивлением допытывались все.
- Пусть спасибо скажет, что я был пьяный… Трезвый ни за что бы не взялся… Собирать там было нечего… Одни лохмотья… - невозмутимо отвечал хирург.
Когда свалился за борт спящий на юте раздельщик, этот случай тоже никого не шокировал.
Дело ночью было. В тропическом океане, кишащем акулами. Спасаясь от духоты, парень настелил доски на поручни юта, улёгся на них в одних плавках, обдуваемый ветерком и млея от удовольствия прохлады.
В полночь судно, меняя курс, сделало крутой поворот, и спящий моряк улетел с кормы в воду. На его счастье кто-то курил неподалёку, увидел, сбегал на ходовой мостик, поднял тревогу. Тотчас все китобойцы, находящиеся вокруг на разных расстояниях, подключились к поиску «человека за бортом», освещая прожекторами зеркально-гладкую воду, всматривались в ночную мглу.
Через полчаса поисков «Робкий» дал радио: «Утопающего поднял. Самочувствие его нормальное. Следую к базе».
- Привет, Боря! – окликнул я Далишнева, выбежавшего из машинного отделении глотнуть свежего воздуха.
- А-а, Генаха! Салют! Всё абдемаг! Выловили вашего кадра… Еле руки оторвали от лееров… Вцепился в них и разжать пальцы с перепугу не мог…
- Как только его акулы не сожрали, - говорю Борису. – Кишмя кишат здесь…
- Крестик на шее у вашего пловца… Господь помог ему… - Ну, бывай, Генаха! Молись Господу и всё будет абдемаг!
«Робкий» вспенил воду винтом и скрылся в чёрной мгле тропической ночи.
Больше я Бориса не встречал. А жаль…
(Здесь и далее до гл. «О друге…» в дневнике не достаёт нескольких страниц. Прим. Ред.)

  О друге, который «вне конкуренции».

Он родился 10 июня 1949 года в селе Власово Бердюжского района Тюменской области. Вырос в окружении берёзовых перелесков, наполненных щебетанием птиц и токованием тетеревов, среди цветистых лугов, горящих оранжево-красными огоньками, вблизи озёр, дремлющих  в утреннем тумане под гогот диких гусей и кряканье уток.
Его отец Георгий Георгиевич Хлыстунов, участник Великой Отечественной войны, работал егерем, радел о сохранности природы в Бердюжском заповеднике. Любовь отца ко всему живому навсегда перешла к сыну.
После школы-десятилетки деревенский мальчишка, смотрящий на мир широко открытыми глазами и мечтающий увидеть его во всей полноте, поступил в Тобольское мореходное училище, успешно его окончил. Служил Родине комендором-артиллеристом на десантном корабле Балтийского флота. С дипломом рефрижераторного механика и фотографией любимой девушки старшина второй статьи Виктор Хлыстунов с западного конца необъятного Советского Союза приехал на его восточный край, где и стал четвёртым рефмехаником китобойной базы «Дальний Восток».
Сейчас не вспомнить, при каких обстоятельствах мы подружились. Друзей ведь не ищут. Не выбирают. Друзьями становятся. Словно кровные братья мы связались с ним в прочный морской узел, не развязавшийся и по сей день. Обоюдные симпатии, верность, надёжность, взаимовыручка, неделимость на «твоё» и «моё», готовность прийти на помощь – всё напоминало мне дружбу с Петрухой Молчановым, бок о бок с которым, «не разлей вода», служил в подплаве. Когда я сказал об этом Виктору, тот с присущей ему иронией вполне уверенно заявил:
- Не отрицаю, что Петруха твой друг, но я – вне конкуренции! Ведь так? Что ты на это скажешь, дружище?
Что я мог сказать в ответ на задорно-насмешливый взгляд лазурно-чистых глаз и весёлой улыбки на курносом розово-нежном лице, светлом, как луна в ясную ночь.
- Ну, конечно… Ты – вне конкуренции, - со смешком, но с чувством глубокой привязанности к доброму парню, навсегда вошедшему в мою жизнь, ответил я.
Как Петя Молчанов сох по Лидке Мацаевой, так и Витя Хлыстунов изнывал  от неразделённой любви к Иринке – дочери начальника Тобольского аэропорта. Он познакомился с ней будучи курсантом мореходки, целовался, испытывая к ней самые пламенные чувства, но как и Лида Мацаева, долгую разлуку Иринка не перенесла, вышла замуж. Предав любовь горячо любящего её человека, кто знает, нашла ли она   счастье с «более подходящей партией»?
Оставаясь в душе всегда оптимистом, Виктор говорил мне:
- Не будем унывать, дружище! Надо драться! Надо выстоять!
Доставал фотографию Ирины, прикладывался к ней, как к иконе, вздыхал и ободряюще повторял:
- Не будем вешать носы, дружище! В этой жизни не всё происходит так, как мы бы хотели…
Наш общий приятель Серёжка Пантелеев, рефмоторист, сидящий на диване с книгой, услышал, оторвался от чтения.
- На эту тему анекдот расскажу… Кацо говорит: «Получилось не так, как мы хотели… Думали, мама умрёт, папа женится на молодой, и мы все будем иметь её. Маленький Гога тоже хотел иметь. Но умер папа. Мама вышла замуж за армянина. Теперь он имеет всех нас… Маленький Гога умер».
- Жизненный анекдот, но пошлый, - утирая слёзы от смеха, сказал Виктор.
Вот эта особенность – не пошличать, не выражаться нецензурно, вести себя прилично не только в обществе, но и в грубоватой среде морской братии, всегда отличала моего друга. Всё в нём импонировало мне и радовало глаз: жизнерадостное лицо, опрятность, культура поведения, любовь к искусствам, отвращение к вредным привычкам.
Несмотря на разницу в возрасте на семь лет, мы прекрасно дополняли один другого, как губки, впитывали в себя лучшие манеры, заимствованные у героев классической литературы и кино. Старались повышать эрудицию, не отставать от моды в одежде и блистать в обществе красивых дам.
 Однажды я сказал ему, что неплохо бы при случае сыпать афоризмами и цитатами из поэзии.
Виктору идея понравилась, и за время путины он выучил наизусть, от корки до корки, поэму Пушкина «Евгений Онегин» и рубаи Омара Хайяма!
За столиком ресторана искромётные стихотворные фразы, сказанные им вскользь, как бы невзначай, всегда вызывали восхищение очаровательных незнакомок, повышая наш имидж в глазах, ищущих экстравагантных любовников.
И хотя солист ресторана «Золотой Рог», рисуясь с микрофоном на сцене, нахально не отводил взгляда от роскошных блондинок, сидящих перед нами, его песни для них остались пустым звуком.
Наши изысканные манеры ухаживания за дамами, правила не комкать салфетки, держать вилку в левой руке, а нож в правой, пригублять вино, любуясь его рубиновым цветом сквозь прозрачный хрусталь бокала, заученные остроты, шутки и, конечно же, строки Пушкина и Хайяма покоряли сердца претензионных морячек, отправивших своих мужей в дальние плавания за импортными тряпками.
В другой раз бессмертные строфы великих поэтов, неоднократно прочитанные моим другом, не оставили шансов всё тому же ресторанному эстраднику, протащившему шнур микрофона до нашего столика. Напрасно он заливался соловьём, подражая Ободзинскому: мой друг, который «вне конкуренции», легко и непринуждённо отшил притязательного ловеласа в незримой битве соперников за право обладать женскими прелестями.
 Подруги пригласили нас к себе, где чудный вечер продолжился под звучание танцевальных мелодий и звон бокалов.
Одна из них, Валентина Пожарицкая, отдавшая предпочтение мне, оказалась солисткой вокально-инструментального ансамбля «Бриз». Я было раскатал губёшку с мыслью жениться на ней, но певица, к сожалению, была замужем за оркестрантом Приморской краевой филармонии, укатившим на гастроли в Японию.
Не всегда наши ресторанные знакомства заканчивались красиво.  Попасть в ресторан, закрытый на задвижку усатым, похожим на кота, швейцаром, в те времена было не просто. Мы хитрили. Я раздевался, отдавал пальто другу, сам подходил к дверям и стучал. Швейцар принимал меня за гостя, вышедшего на улицу подышать свежим воздухом, и впускал. Договориться с официанткой, сунув ей четвертак, не составляло труда.
- Нас двое, лапочка… - неизменно говорил я ей. – Желательно за один столик с дамами. Ну, только, чтобы… сама понимаешь… они были комильфо!
Изыскав места, давал знать швейцару, что у меня столик заказан, и он распахивал двери перед Виктором, держащим в руках пальто. При этом не забывал «позолотить» ручку старому хранителю гардероба. В момент закрытия ресторана, когда все ломились одеваться, достаточно было щёлкнуть пальцами: усатый дед тотчас подавал сапожки и пальто наших дам.
Порой, случалось и так: заглянув в зал, оглядев скушную публику, мы не находили там тех, на кого можно «глаз положить». Срочно ретировались в другой «кабак», где полным ходом шло веселье, мелькали причёски-«укладки», шуршали длинные вечерние платья, сверкали украшениями нарядные модницы.
- Славно поохотимся сегодня, дружище, - на манер старых китобоев говорил Виктор. Он «кадрил» одну пару дам, я другую В зависимости от того, где были лучшие условия для «продолжения» вечера, с теми и укатывали на такси, прихватив с собой «Шампанское» и конфеты.
Несколько таких «вечеров» прошли довольно оригинально.
В квартире пышногрудой хозяйки – жены стармеха-рыбака, «загарпуненной» вместе с подругой, тоже обладающей не менее внушительными телесами, мы пировали, горя нетерпением поскорее развести обоих матрон по комнатам. Сделать это мешал шестилетний отпрыск, вертящийся под ногами, тыкающий мне вилкой в задницу во время танца с его мамой. Когда же он, спрятавшись под столом, воткнул ту самую вилку мне  в ногу, ужасная боль затмила все желания.
- Расскажу папе, как ты с дядьками целуешься! – зло крикнул малец, ревниво оберегающий честь мамы (или папы?) от посягательств непрошенных визитёров.
В другой раз мы с другом комфортно расположились в квартире официантки кафе «Дюймовочка». Я на правах любовника хозяйки в мягкой постели на широкой кровати. Он с её подругой-барменшей на ковре на жёстком полу. Намечалась бурная, страстная ночь, но сынок хозяйки, обалдуй лет пятнадцати, вдруг вошёл в комнату, включил свет и сердито спросил:
- Мам, где твоя сумочка? Её нигде нет…
- Как нет?! – поднялась она, высвобождаясь из моих цепких рук. – Где же она?
Начались поиски сумочки. Нигде нет её.
- Там деньги, ключи, паспорт, - запаниковала хозяйка. – куда подевалась?
Вдруг её взгляд упал на меня.
- Это ты взял! Или твой друг! Обокрали! Сейчас милицию позову…
- Не надо милицию… Найдётся сумочка…
Крики, брань, истеричные вопли…
Я поразмыслил немного. Опыт сыщика какой-никакой имеется. Я не брал. Виктор, разумеется, тоже. Хозяйка оставила сумочку на столе. Пропажа – дело рук  вредного мальчишки.
Я поднялся, отодвинул стол от стены. Сумочка, прижатая столешницей, брякнулась на пол. Старый приём! Знакома эта уловка мне.
- Вот, возьми… Никто не брал её. Сама завалилась в щель…
Легли. Успокоиоись. Начали целоваться, обниматься. Вдруг свет вспыхнул. На пороге пацан с пылесосом. Включил его, принялся за уборку возле кровати. Пылесос дико воет среди ночи, громко стучит щётка. Бедный ребёнок! Это он таким образом выпроваживает маминых ухажёров. Это его способ борьбы с прощелыгами. Какая уж тут к хренам любовь?!
А пикантный случай с дородной супругой помполита какого-то сухогруза! О, это классика! Шедевр из серии «Джентльменские штучки»!
«Сняли» мы их в «Волне» - ресторане морвокзала. Приехали в богато обставленную квартиру в моргородке. Дорогая мебель, полки ломятся от фарфора,  хрусталя, заграничных сувениров. Магнитофон с записями мелодий зарубежной эстрады. Стол с винами и фруктами. Кофе, сигареты. Танцы, жманцы. Расклад по «плацкартным» местам. Виктор удобно устроился с подругой на диване в гостиной, я с помполитшей на перине в спальне. Всё, как обычно… Легли. Задышали не ровно. В гостиной сопят.
Вдруг: трах, бах, тарарах! Стучат в дверь.
- Ой, неужели муж из рейса вернулся! – ломает руки помполитша. – Не должен бы… На Кубу, говорил, пойдут… А вы чего лежите? – напустилась на меня и Виктора. – Вставайте мигом, одевайтесь!
Стук не прекращался. Но вот оделись, свет включили. За шахматы сели. Играем, значит… Она дверь открыла и с налёту:
- Чего припёрся? Пошёл вон! Говорила тебе, чтобы не таскался больше ко мне?! Вылечи сначала зубы, а уж потом и приходи… Изо рта у тебя пахнет…
Захлопнула дверь перед носом неизвестного нам виновника ночного переполоха.
- Так… Хахали донимают… Узнали, что мой отвалил, вот и летят как мухи на мёд, - объяснила помполитша.
Легли. Успокоились. Начали целоваться, обниматься. Вдруг опять стук в дверь. Другой хахаль пришёл. Потом ещё один.
Взбудораженные стуком, мы лишь под утро, наконец-то, пришли в себя, но «сорвало крышу» у помполитши. Ни с того, ни с сего вскочила, закричала:
- Вы кто такие? Чего разлеглись тут?! Вам что здесь? Общежитие? Или гостиница? Убирайтесь вон!
В открытом шкафу висел, сверкая золотом галунов, помполитский китель. 
Перед уходом, выбрав момент, пока помполитша вела разборки с моим другом в гостиной, я запустил руку в карман кителя, нашёл обложку удостоверения о сдаче какого-то техминимума. На развороте его оставил памятный автограф: «Я здесь был. Хахаль». В отместку за утраченные надежды на красивую ночь.
А то ещё другой, не менее забавный случай.
Мы с другом сидели в «Амурском заливе», высматривая дам, скучающих от разлуки с мужьями, ушедшими в море.
- Вон тех бы закадрить… У столика в углу рядом с фикусом… Видишь? – спросил Виктор. – Какие бюсты! Какие украшения! И на лицо приятные…
- Вижу… Слишком строгие на вид. Учителя или врачи.  Не подъехать к ним.
- Приятный аппетит, парни, - подсел к нам обрюзгший, пузатый мужчина лет пятидесяти с поблекшими нашивками на засаленном  капитанском кителе. Заказал водку, цыплёнка «табака» и принялся безобразно есть, чавкая, вытирая рот рукавом и ковыряясь в зубах вилкой.
- Коно вакай  онна татчи ва уцукусий дэс нэ? – сказал Виктор, поднахватавшись у меня японских слов и закрепляя их на практике, что позволяло нам выражать сокровенные мысли вслух при посторонних.
В данном  случае фраза, оброненная им, означала: «Эти молодые женщины прекрасны. Не так ли?»
- Хидари ни ва тотэмо ёй дэс. Кирэйна дэс… (Слева очень хороша. Красивая).
- Хай, со дэс, - (Да, так) согласился он.
Капитан жевал, шевеля оттопыренными ушами, изредка поглядывая в зал. Указав жирным пальцем на мадонну, понравившуюся нам, безапелляционно, как о добавочной порции цыплёнка, только что вновь заказанной им, заявил:
- Вон ту лахудру, что слева у фикуса, буду сегодня иметь…
Мы с Виктором понимающе переглянулись: куда тебе, лысый старпер, соваться? Мы молодые, элегантные, красивые и то боимся получить отлуп.
Просоленный ветрами всех широт морской волчара вытер смятой салфеткой руки, достал из кармана трубку, корявую как и он сам, прикурил, и выпустив облако дыма, спросил:
- Анекдот про Муслима Магомаева слышали?
Мы пожали плечами.
- Так вот… Сидит Муслим в кабаке… К нему чувак швартуется… «Слышь, Муслим, - говорит он, - я завтра здесь со шмарой буду. Ты пройди рядом и скажи: «Привет, Федя!». Ну, что тебе стоит сказать так?» Муслим согласился. Идёт на другой день, видит: сидит тот чувак с подругой. «Привет, Федя!» - сказал Муслим. «Да пошёл ты! – ответил Федя, - Надоел ты мне!». - Ха-ха-ха… - разразился смехом мариман, прокашлялся и, отпихнув ногой стул, прямиком направился к даме, избранной нами среди всех. Пригласил её на вальс. Она, к большому нашему удивлению, безропотно встала, положила свою обнажённую до локтя руку на его обсыпанное перхотью плечо.
Ещё не смолкла мелодия «Дунайских волн», как он, прихватив красотку за талию, повёл её к гардеробу. Проходя мимо нас, обернулся, подмигнул из-под густой брови выцветшим глазом, бросил коротко:
- Я же сказал, что сегодня буду иметь её…
Старый ушастый пройдоха утёр носы соплякам, возомнившим себя этакими Казанова, неотразимыми поклонниками и ценителями женской красоты.
Виктор, считавший себя знатоком женской  психологии, вынужден был признать:
- Да-а…,  дружище… Долго ещё придётся мне познавать женщин, чтобы разгадать тайны их душ…
- Индийский афоризм гласит: «Женщина таит в себе множество загадок. Разгадка одна: беременность».
В ту зиму «Дальний Восток» к сожалению всей многочисленной команды в Осака не пошёл: китобазу поставили на ремонт в Дальзавод.
До отхода в путину оставалось целых три месяца, в которые свободный от семейных пут китобой с шиком проматывал заработанные нелёгким трудом деньги. Лишённый в долгой путине многих благ, морской бродяга, дорвавшись до берега, отрывался вовсю. В «кабак» – то бишь, ресторан, ехал на двух такси. В первой «Волге» восседал сам, вторая везла его форменную фуражку.
В ресторанах «Золотой рог», «Арагви», «Амурский залив», «Утёс», «Волна», «Зеркальный», «Коралл», «Челюскин», «Лотос», в кафе «Мечта», «Ромашка» и других питейно-увеселительных заведениях перед ним ломились столы от вин и яств. Там под не стихающий марш китобоев  пустяшным сором сыпались из его кармана красные «червонцы», синие «четвертаки», зелёные полсотни и сотни. Этот «сор» жадно подметали таксисты, официантки, швейцары и ресторанные шлюхи.
За пару недель, а то и раньше, в карманах разбитного гуляки, сколь их не выворачивай, не найдёшь и пятака.
И ещё совсем недавно не отказывавший себе ни в чём китобой-холостяк шкуляет четыре копейки на морской трамвай.
- Время ремонта плавбазы мы должны использовать как можно плодотворнее, - зайдя после вахты ко мне в каюту, сказал Виктор. – Я думаю вплотную заняться изучением женской психологии. В конце концов, кто-то должен разгадать тайну женской души, запечатлённой в улыбке Джоконды. Как считаешь, дружище?
- Неплохая идея… Когда думаешь приступить?
- Саша Жандров, машинист жирзавода и прекрасный гитарист, приглашает сегодня сделать «культпоход» на краболов «Василий Блюхер», где, как ты знаешь, около пяти сотен молодых особ женского пола, каждая из которых может послужить мне научным материалом для наблюдений.
- Да, в той многоликой среде обработчиц крабов наверняка отыщутся удивительные образцы для познания их внутреннего содержания.
Ведомые Сашей Жандровым мы поднялись на борт краболовного плавзавода, проследовали по длинному коридору, бесцеремонно заглядывая в каюты. Но то в них были гости-мужчины, то хозяйки кают казались староватыми и не привлекательными. Наконец, выбор пал  на каюту, полную молоденьких работниц крабо-консервной линии.
- Привет, золотые рыбки! – сказал Саша Жандров и под аккомпанемент своей гитары спел романс «Ямщик, не гони лошадей», исполнил мелодию аргентинского танго, чем сразу завоевал общую симпатию. Девицы изобразили стеснение, типа: «Мы не такие», прятали под стол красные, распухшие кисти рук, исколотые крабовыми панцирями, старались выглядеть в наших глазах как можно выгоднее. Мы тоже вели себя сдержанно и вежливо, не решаясь пригласить тех, кто понравился, к нам на китобазу.
Рядом со мной сидела очаровашка – сама скромность. Я стеснялся заговорить с ней. Вдруг в каюту ввалился парень – сезонный рабочий, ловец краба, один из тех, кого называют «промтолпа». Вульгарно выражаясь, он развязно облапал девицу, с которой я не решался заговорить. Она ответила ему тем же слэнгом. Парень завалил «скромницу» в койку, задёрнул шторки, и они скоро ритмично закачались. Оказывается, этим «золотым рыбкам» вовсе не требуется джентльменский подход. Мы тоже немного принаглели, и в итоге, вернулись в свои каюты с избранницами.
Ещё дважды мы делали заходы на этот краболов, и всякий раз добывали там новые «экземпляры» для изучения женской психологии, из чего Виктор сделал вывод: «Женщины любят сильных и наглых мужчин».
Первой в моей каюте поселилась восемнадцатилетняя крабоукладчица Оля из Житомира. Приехала поступать в мединститут, наивно полагая, что на Дальнем востоке конкурс меньше. Провалила экзамены. Домой возвращаться было стыдно, ушла в море. Хорошенькая, смешливая девчонка с прекрасной фигуркой и не глупая. Мечтая о семейной жизни, я решил пойти с ней в ЗАГС. Пока стоял на вахте, хохотушка Оля «отметилась» в соседней каюте.
Потом кандидаткой в невесты ходила Таня – броская медсестра с «Василия Блюхера». В пылу страстей, обнимая меня,  по забывчивости называла Артуром.
И на третьей работнице этого плавучего публичного дома я не прочь был жениться. Девятнадцатилетняя Валя – красавица, кровь с молоком девка! Всё при ней – крепкая, словно выточенная фигура, привлекательное лицо, пышные волосы, диплом техникума рыбной промышленности. Одно беда – тяга к выпивке. Пьяная женщина – чужая. Не годится такая в жёны…
(Здесь из тетради вырваны листы. Прим. Ред.)
- Меня оскорбили! – взволнованно тормошил он меня за отворот пиджака..
- Кто оскорбил? – пробиваясь через толпу к стойке гардероба, спросил я, размахивая номерками в попытке привлечь внимание швейцара. Но усатый служитель «Золотого рога» никак не замечал моих отчаянных стремлений раньше других посетителей завладеть шубкой и сапожками дамы.
Сожалея, что в этот вечер загодя не сунул ревностному хранителю шляп и пальто трёшку, я штурмовал гардероб и был близок к цели, но Виктор буквально вырвал из толпы.
- Гена! Меня оскорбили! – с обидой в голосе, настойчиво  повторил он.
- Витя! Я насилу пролез, а ты…
- Меня оскорбили! Понимаешь?!
- Где? Здесь? Кто? Покажи!
- Нет… Они только что вышли на улицу… Идём скорее, а то уйдут…
Я замешкался, оказавшись перед выбором: оставить избранницу этого вечера на произвол судьбы, где её тотчас подхватят другие, более расторопные кавалеры, или броситься в погоню за неизвестными оскорбителями друга.
Последнее обстоятельство, побуждаемое нетерпеливыми подталкиваниями Виктора к выходу из ресторана, взяло верх. Через минуту мы оба мчались, если такое возможно после бутылки коньяка на двоих, вдогонку за обидчиками.
- Вот они! – крикнул на бегу Виктор, указывая на двоих парней, ведущих под руки девушек. Я забежал справа, Виктор слева. Мы почти одновременно нанесли удары кулаками в челюсти ничего не подозревавшим молодым людям. Парни завалились навзничь. Девушки завизжали.
- Гена! Это не они! Извините, парни, накладочка вышла, приподнимая своего мнимого «обидчика», сказал Виктор.
- Хулиганы! – бросились защищать своих ухажёров девицы, но мы быстро ретировались, унося поскорее ноги и сожалея о досадной ошибке.
- Ладно, поедем на Вторую речку… Там ещё кафе не закрылось, крутнём колесо истории в «Ромашке», - отдышавшись от бега, предложил Виктор… - Извини, дружище, обознался…
- Да, ладно… Парней жалко… Ни за что, ни про что получили по мордам…
На остановке такси очередной промах.
Подъехала «Волга». За ручку дверцы взялась женщина, но её опередил мужчина. Как мне показалось, нахально оттолкнул женщину и первым влез в машину. Такого хамства я потерпеть не мог. Схватил наглеца за воротник куртки и выволок из салона. Мужчина попытался пнуть меня, но я подхватил его ногу левой рукой выше колена, подтянул к себе, а правой ногой изнутри дал ему резкую подсечку, уложив противника спиной на асфальт. Крепкий и сильный как бык, он легко бы опрокинул меня, и ничего не оставалось, как оглушить его. Я схватил  мужчину за голову, но стукнуть башкой об асфальт не удалось: женщина, за которую я вступился, вцепилась мне в волосы, а Виктор ухватился за неё. Как в сказке про репку, мы все трое потащили бедолагу по асфальту.
Вдруг набежал военный патруль: человек десять матросов и офицер. Нас скрутили и отвели в отделение милиции.
Я шепнул Виктору, чтобы не рыпался, сидел тихо.  Незнакомец же, напротив, вёл себя неприлично, выражался нецензурно в адрес дежурного милиционера, не желавшего тотчас отпустить его. Как выяснилось, женщина та оказалось его супругой. Для неё он поторопился занять место в такси. Мужчина работал физруком в школе, был в нетрезвом виде.
- Ботинки у него скользкие, а то надавал бы вам обоим, - кричала жена. – Кандидат в мастера спорта по боксу… Да он бы вас… с дерьмом смешал…
- Уймитесь, гражданка… Ведите себя прилично, как эти молодые люди… - сделал ей замечание лейтенант милиции.
- А, так вы защищаете хулиганов?! То же мне, милиция! Легавый! Мусор!
Нас скоро отпустили, а  незадачливый физрук и его крикливая жена остались в отделении, где привыкший ко всему лейтенант равнодушно и спокойно составлял на них протокол за оскорбление своей милицейской личности.
На этом наши потасовки в тот злосчастный вечер не окончились.
На узкой дорожке, протоптанной в снегу у кафе «Ромашка», трое пьяных молодчиков, зажали девушку, начали на неё мочиться. Она с плачем металась среди них, но они с хохотом удерживали её, продолжая измываться.
- Дадим? – глянул на меня Виктор, разгорячённый недавними драками, и желая реабилитировать себя за их неправомерность. Я тоже, чувствуя себя виноватым, не задумываясь поддержал боевой порыв друга.
- Дадим!
Ещё бы! Хулиганство налицо! Встать на защиту девушки – долг гражданина!
Я примерился пнуть одного ниже спины, но промахнулся и растянулся на снегу.
Виктор нанёс противнику удар споднизу, целясь в челюсть, промазал и крутнулся вокруг собственной оси.
Я вскочил. Стоявший передо мной хулиган с разворотом махнул кулаком, но я успел  пригнуться, и дикий удар пришёлся в лицо его же приятелю. Тот упал ничком в снег, попытался встать, но я отключил  его каблуком ботинка, одновременно нанеся несколько тычков головой в лицо схватившему меня за грудки молодчику. Рядом мелькали кулаки Виктора, молотящего его дружка.
Девица под шумок слиняла, и наша благонамеренная схватка превратилась в обычную драку подвыпивших хулиганов.
Перевес был явно в нашу пользу, но опять откуда ни возьмись набежали дружинники, зажали нас. Один из них втихоря ломал мне мизинец. Не желая сопротивляться, чтобы не навлечь на себя беды, я терпел, и неизвестно, чем бы всё кончилось, но подошёл участковый уполномоченный Мишка Клызуб, узнал меня.
- Генаха! Ты?! – удивлённо воскликнул младший лейтенант.
Мы обнялись, как старые добрые друзья.
- Пойдём, Мишель,  с нами в «Ромашку»…
- Не могу, сам понимаешь, при исполнении…
Мишка, Мишка… Хороший, добрый, отзывчивый человек, красивый лицом и душой. Когда я работал опером,  занимал у него деньги. Мишка, испытывая и сам крайнюю нужду, ни разу не отказал. Иногда приглашал к себе на скромный обед. Ничто не предвещало страшную беду.
Но однажды – это случилось несколькими годами позже, Мишка пришёл домой и застал в постелях жену и дочь с любовниками. Сгоряча выхватил из кобуры пистолет и расстрелял всех.
За столь тяжкое преступление полагалась высшая мера наказания, но судьи учли состояние аффекта и дали Мишке пятнадцать лет.
А в тот вечер мы с другом сидели в «Ромашке», выпивали за Мишку, так кстати выручившего нас, и танцевали с двумя обаятельными женщинами.
Потом продолжили вечер в квартире одной из них, оказавшейся врачом-терапевтом.
В шифоньере зеленел майорский мундир с медалями.
Ночью меня кусали клопы, и пальцы любвеобильной офицерской жены ощупывали меня всего.
- Вот эта жилка - предстательная железа, - комментировала она свои познания в медицине.
Её подруга – недавняя выпускница медучилища,  уроки анатомии преподносила Виктору.
Уже в каюте китобазы Виктор, вспоминая перипетии прошедшего вечера, согнул руку в локте, и улыбаясь, больше констатировал, чем спросил:
- В стране отцов я был не из последних молодцов… Как считаешь, дружище?
Помнишь ли ты сейчас, господин транспортный прокурор, о наших бедах-победах теперь уже далёких семидесятых лет?
(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред).
…Ветер свистит на пустом берегу…
Шумят, бегут торопливо волны. Подобно им,  незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за шестьдесят пять. Разом очнувшись от бытия, подобного кошмарному сновидению, навсегда расстаюсь с домом своим, с родными и близкими, с грешной жизнью, полной пагубных страстей и неуёмных желаний.  Здесь, на голом берегу моря, каждое утро хожу в тундру, собираю хрупкие, побитые морозным инеем еловые ветки и подношу Создателю мира и его Спасителю.

                Судьбоносная шапка.

В ту зиму мне дали отпуск. Ранним ноябрьским утром я вылетел самолётом из Владивостока, после обеда был в Новосибирске и вечером того дня вышел из электрички на перрон тогучинского вокзала. Дул холодный ветер, срывая с головы немецкую шляпу. Снежная крупа сыпалась за поднятый воротник модного пальто, сшитого в стиле «редингот» лучшим портным Вдадивостока Леонидом Владимировичем. Шикарный чёрный костюм,  белая сорочка с позолоченными запонками, японский галстук с блёстками, изящные туфли,  кожаные перчатки и лакированный чемодан – так выглядел джентльмен, подошедший к воротам родительского дома номер 38 на улице Красноармейской.
Мать кинулась на шею, повзрослевшие сёстры окружили с радостными визгами. Лишь младшая Людка – ей тогда было всего девять лет – застенчиво сторонилась незнакомого дяди.
- Здорово, Василий, - обнял меня отец. – Молодец! В Новосибирской высшей партшколе учишься… Секретарём крайкома будешь, а то и в ЦК назначат…
Мать руками всплеснула:
- Да Бог с тобой! Какой Василий? Это наш Гена с Востока приехал…
Отец как-то странно взглянул на меня и быстро вышел в сени.
- Мам, куда это он? – растерянно спросил я.
- Плачет… Сына родного не узнал. Ты ж дома пять лет не был. С Васей Рогило, с моим племянником спутал. Он должен приехать на днях к нам в гости, вот отец и принял тебя за него.
На праздничной вечеринке по случаю моего приезда собрались соседи.
Родители переехали на жительство из Боровлянки в Тогучин, и потому пришедших людей, кроме тётки Поли и двоюродного брата Петьки Цыганкова, я видел впервые.
Шофёр-молдаванин Иван Мокон с миловидной женой Дашей: и он, и она – детдомовцы.
Монтажник-высоковольтник Виктор Непеин с женой-немкой Розой и сыном Сергеем.
Работники птицефабрики  Иван и Зоя Фефеловы. Тракторист Николай и медсестра Мария Каменевы и сын их Сашка – прапорщик в зоне.
Пенсионеры Михаил и Таисья Завьяловы с сыном Виктором – шофёром автобуса.
Пенсионеры Крошкины – Иван, участник Великой отечественной войны, кавалер ордена Славы и его жена Татьяна.
Недавно освободившийся из мест заключения Алексей Чулымов. 
Плотник Егор Ельчин.
По-соседски они оказывали отцу бескорыстную помощь по хозяйству. Крепкий и сильный Иван Мокон приходил по осени с большим ножом, помогал забить свинью. Витя Непеин ремонтировал летний водопровод. Его сын Сергей отгонял корову в стадо. Маша Каменева, когда мать болела,  доила корову, давала корм животным и курам.  Фефеловы по весне снабжали цыплятами.  Алексей Чулымов колол дрова, таскал уголь. Егор Ельчин помогал по плотницкой части.  Дружной семьёй жила улица Красноармейская.
Гости громко выражали отцу и матери хвалебные отзывы о их сыне. Обо мне, то есть. Захмелевший отец, горделиво принимал поздравления, выражая переполнявшие его чувства привычным мне с детства образом:
- Генка! Ети-твою в жерди мать! Мы свою фамилию не опозорим! Мне  командир полка орден Красной Звезды вручал и сказал: «Это же Гусаченко!».
И кулаком по столу: бах!
Мать, не скрывая слёз радости, бегала в кухню и обратно, выставляя угощения на цветастые скатерти.
Никого из тех гостей сейчас уже нет в живых.
Ивана Фефелова задавила машина.
У Ивана Мокона конкуренты тяжело ранили сына – начинающего мелкого предпринимателя. Сердце Ивана не выдержало горя, был мужик и нет его.
Алкоголь свёл в могилу отца и сына Непеиных. Умирающему мужу Роза купила на похороны ботинки, попросила примерить. Он надел, снял. Жмут ботинки.
- Тебе не всё равно будет, когда помрёшь? - успокоила его Роза.
Туберкулёз лишил жизни двоюродного брата Петьку. В психбольнице нашла свой конец его мать, горячо меня любившая тётка Поля.
Ножницами ударом в горло убила сожительница спящего в пьяном беспамятстве Алексея Чулымова. Захлёбываясь кровью, он на минуту пришёл в себя, попросил пить. Злодейка подала ему заранее приготовленный стакан с серной кислотой. Тот глотнул и дух испустил.
Отравился денатуратом сын Каменевых прапорщик Сашка, а вслед за ним ушли на тот свет его безутешные родители Николай и Мария.
Во время разгула в стране ельцинского беспредела не вынес голодухи безработный Ельчин, повесился в сарае.
Умерли соседи Завьяловы. Их сын Виктор узнал, что болен неизлечимой болезнью и застрелился.
Умерла Зоя Фефелова. Вслед за ней сгорела от водки её дочь Людмила.
Умерли Крошкины.
 Состарились, умерли мои родители.
А в тот вечер звякали тарелки и рюмки на столах от перестука ног пляшущих гостей. В табачном дыму качались красные лица нестройного хора. Пели: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…», «По Дону гуляет казак молодой», «Виновата ли я, что люблю?», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…», «На позицию девушка провожала бойца», «Ой, цветёт калина в поле у ручья…».
Витя Непеин брал веник, заменявший гитару, и пел:
С конца поля в конец всё гоняла овец
Чернобровая Катя-пастушка,
И понравился ей укротитель зверей
Чернобровый красавец Андрюшка…
Кто-то притащил гармонь, вложил мне в руки. Я столько лет не играл, но пальцы послушно забегали по клавишам, немного запинаясь, но скоро нашли нужные пуговки и уверенно взяли аккорды «Цыганочки» - любимой пляски моей матери. Это, конечно, она послала за гармонью, чтобы сын сыграл для матери. И я постарался. Она исполняла пляску по всем правилам цыганского танца: с медленным выходом, с прихлопами, с платочком в поднятой правой руке, а левой, упершись в бок, всё убыстряя темп, выбивала дробь каблуками темпераментно и красиво. Никогда – ни до, ни после – не играл я так самозабвенно и задорно, как в тот тогучинский вечер.
- Давай, Фая, давай! Ети-твою в панталоны мать! – грохотал кулачищем по столу пьяный отец. А когда я, вспотевший,  несколькими плавными аккордами  замедлил мелодию и окончил играть, мать, устало переведя дух под аплодисменты гостей, приклонилась ко мне, возбуждённо сказала:
- Спасибо, сыночек… Уважил… Вот кабы ещё внуком или внученькой порадовал, то-то счастье было бы мне! Жениться когда будешь, сыночек? А то и не дождусь на деток поглядеть на твоих…
- Не знаю, мам… В море какие невесты? А как придём с путины, то скоро и обратно в море… Знаешь, как в песне: «На земле не успели жениться, а на море невест не найдём…».
- Ну его к шутам, море это! Мёдом там, что ли намазано? И чем оно тебя так держит? – услышал мои слова отец. – Бросай, сынка, его к едрени фени, домой возвращайся. Мы тебя тут быстро оженим. У нас тут и учительши молоденькие есть, и продавщицы. Любая за тебя пойдёт.
- А что, Гена… И правда… - вступила в разговор сестра Галина. – Один мой знакомый на заводе имени Чкалова начальником цеха. Поговорю с ним… Он тебе на завод поможет устроиться… 
Я представил себе цех, станки, проходную. По гудку на работу и с работы. Как в зоне. И так каждый день. Всю жизнь. Без приличных денег, ресторанов и такси? С тоски удавиться можно.
Я посмотрел на сестру насмешливо-пренебрежительным взглядом. Удивлённый столь наивным предложением, высоко поднял брови и расхохотался.
- Меня?! На завод?! Да ты что?!
Я вспомнил свой портрет на доске Почёта в ленинской комнате плавбазы «Дальний Восток», комфортабельную каюту, кресло в электрощитовой, в котором я, обдуваемый вентилятором, задрав ноги на пульт, потягивал прохладный лимонад, и поглядывая на приборы, листал японский журнал.
Вспомнил улыбчивое курносое лицо друга Виктора, добродушных, приветливых электромехаников, мотористов, электриков, матросов, раздельщиков китов и других замечательных товарищей. 
Бросить их? Променять красивую жизнь моряка на серое, буднично-однообразное прозябание на заводе?
Ни за что!
Не знал тогда, что всё уже предопределено Свыше, и меховая котиковая шапка с козырьком круто изменит мою жизнь, заставит поступиться принципами и придётся навсегда оставить море, заживо похоронить себя в толкотне суетного бытия на берегу.
И по прошествии стольких лет, забегая вперёд, скажу:
- Всё у меня, как у большинства трудящихся людей: жена, дети, внуки, квартира, гараж, дача…
Но все эти годы я не жил, а существовал, иссушая себя зелёной тоской по морским просторам, страдая от сознания невозможности вновь вернуться туда, где необузданная стихия вздымает море, обрушивает на палубу судна лавины волн. Где рядом с тобой суровые, но такие надёжные люди!
Много работ переменил, но ни к одной не прикипел, все  казались мне мелким и скучным делом, без риска и опасности, без героики и романтизма.
Долг мужа, отца, ответственность за семью, за воспитание детей держали на берегу прочнее швартового каната.
И все эти годы жадно ловил по телевизору сюжеты на морские темы, искал встреч с моряками, собирал флотские сувениры, строил модели кораблей.
Так списанный из авиации лётчик с замиранием сердца провожает глазами летящий в небе самолёт.
Так пойманный щегол бьётся в клетке, тщетно выискивая щелку между прутьями, чтобы упорхнуть в родной лес.
Да… Но шапка…
Её подарила мне мать перед моим отъездом во Владивосток.
- Зима на дворе, а ты в шляпе! Простудишься ведь… Шапку тебе купила…
- Завтра во Владивостоке буду, а у нас там теплее намного. Зачем мне шапка?
- Бери, не отказывайся, а то обидишь мать. Я  еле выпросила шапку в магазине у знакомой продавщицы.
И вместо шляпы надела мне на голову новую пушистую шапку из меха морского котика.
Шапка судьбы! Мог ли я подумать тогда, что именно из-за неё вся моя жизнь круто изменится?
(Здесь из рукописи вырван лист.Прим. ред.)
И вот сентябрь! Замедля свой восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет.
Евг. Баратынский.
Неслышно пришёл месяц поры увядания. Рассыпал золото и багрянец по склонам холмов, по чахлым кустарниковым зарослям тундры, завесил пеленой туманов уходящие к горизонту дали, погнал холодную рябь по сумрачным плёсам и поймам Обской губы. То радует погожими солнечными деньками, а то начнёт сеять затяжным скучным дождём.
Кочуют к югу стайки синиц. В глухих заводях курлычат журавли. В закатном небе  трубные всклики улетающих лебедей. И верю я - один из них машет мне прощальным крылом – самый белый и величавый мой Ангел-хранитель.
Прощай, мой добрый друг!
…По полярному календарю сентябрь – «луна листвы».
В древней Руси сентябрь величали по примеру римского календаря – септемврием. 
На страницах Остромирова евангелия можно прочитать: «Съборъникъ цьркъвьный начинается от мца сентября…» Хмурием величали этот месяц северяне за угасание солнца и частое ненастье. А жители средней полосы России, напротив, первые дни месяца, тёплые и солнечные, прозвали «бабьим летом» - коротким, как молодость крестьянки.
Сентябрь в произведениях поэтов и писателей - первенец осени, листопадник, багрянец, златоцвет, бархатный месяц с зелёным золотом, румянец осени, чародей цвета, самый пёстрый месяц, рябинник, мокропогодник.
Из всех этих восторженных эпитетов в адрес сентября годится лишь последний – сегодня моросит дождь, и однообразно-бурые  тальниковые заросли тянутся вдоль берега Ямала.
18 сентября. Вторник. 20.45. Борт буксира «Малахит».
За иллюминатором кубрика непроглядная темень. Там, в ночи, над волнами Обской губы круговертит вьюга с дождём и метелью. А здесь, в жилом помещении матросов тепло, светло и шумно. Дрожат переборки, грохочут дизеля, гребные винты сотрясают корпус. Всё, как на солидном судне и в настоящем море. Брызги бьют в круглое стекло, заливают его, вода мутными ручейками стекает вниз.
По трапу прогремели шаги, и в кубрик вошёл боцман – сутулый, долговязый мужчина с окладистой бородой и усами, что затрудняло определить возраст.  На его плечах таяли снежинки. Снял фуражку, постучал ею о колено, стряхивая влагу.
- Спать ложитесь, черти, - проговорил боцман - Часа через три к мысу Поёлава подойдём, а там не до сна будет… Баржу будем ставить.
«Черти» - четверо курсантов речного колледжа, незлобиво переругиваясь, азартно режутся в традиционного морского «козла», вколачивают костяшки домино в дубовую крышку стола. Бьют по ней с такой силой, словно вся игра в том и заключается, чтобы как можно резче ударить по столу. Со стороны кажется, что они хотят прихлопнуть невидимое на столе мерзкое существо.
«Черти» нехотя поднялись, разделись, улеглись на койки.
- Не передумали остаться на Поёлава? Может, вернётесь  в Новый порт? - спросил меня боцман. - На мысу никто не живёт. Там всего лишь разгрузочный причал и балок для бригады вахтовиков. Они разгружают баржи и вертолётами отправляют технику и продовольствие  вглубь Ямала.
-  Мне чем дальше на север, тем лучше…
Боцман посмотрел на меня не то с сожалением, не то с восхищением. Из-под козырька мичманки глядели пытливо-восторженные глаза, и свет плафона искорками блеснул в них. Кем они видели меня? Законченным идиотом, ненормальным чудиком? Отважным путешественником, героем Арктики? Отверженным изгоем? Сбежавшим из тюрьмы заключённым или скрывающимся от правосудия преступником?
Боцман оценил хмурым взлядом мой походный скарб, уместившийся в одном рюкзаке, лодку-«резинку».
Хмыкнул, качнув головой, и поворотился к выходу.
- Ну, вам виднее… Так и доложу капитану.
Боцман ушёл. Я выключил ночник над изголовьем и вытянулся на койке. Парни-курсанты в полосатых тельниках уже посапывали, уткнувшись в подушки. Мне баржу не швартовать, вахту не стоять. Могу лежать, блаженствуя под равномерный рокот машины.
Продолжать одиночное плавание по Обской губе на своей драной «Омеге» в это время года я уже не мог. Штормовая погода, плотный туман, острые наледи, о которые так легко пропороть резиновые скаты лодки, вынудили отправиться в кассу речного вокзала за билетом.
В Новом порту, куда я добрался на теплоходе «Механик Гладышев», я обратился  к капитану буксира «Малахит» с просьбой взять на борт до мыса Поёлава, куда «Малахит» буксировал баржу с трубами. Побережье Ямала – зона пограничного контроля. Капитан внимательно листал мои документы. Возвращая их, не то с недоверием, не то с восхищением, спросил?
- От Новосибирска до Ямала самосплавом? В одиночку?!
И подозвал к себе высокого бородатого человека в сапогах с ботфортами.
- Боцман! Проводите пассажира на камбуз, а после обеда определите ему койку в кубрике матросов.
За проезд и питание на борту буксира с меня не взяли ни копейки.
Счастливого тебе плавания, «Малахит»!
24 сентября. 17.15. Понедельник.
Залив Преображения. Мыс Поёлава. 72 гр. сев.шир.
Сегодня день рождения моей матери.
Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Фаины, крещёной Фёклы, и прости ей вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное.
Волны прибоя бьются в усыпанный галечником берег. Плотные тучи тяжело тащатся над свинцово-серым заливом, тяжёлый, солоноватый ветер глухо шумит, и тяжёлые мысли проходят в голове. Голая болотистая тундра с редкой порослью чахлых ёлочек простиралась прямо от берега, упираясь другим краем в юго-западную часть тёмного неба.
На мокром от брызг  плашкоуте, заменявшем причал, бродят крикливые чайки. Сиротливо выглядят на нём мои скудные вещи: лодка, уложенная в мешок, вёсла, закопчённое ведро, топор, рюкзак с остатками походного снаряжения.
Отворачивая лицо от пронизывающего ветра, схожу на берег по шаткому трапу. Всё! Конец пути. Дальше ходу нет. Передо мной Карское море, дальше льды до самого полюса. Глобальное потепление, о котором так много говорят, ещё не скоро растопит их. Нет надежды, что в ближайшее время в этой тундре расцветут тропические растения, вырастут пальмы, и окрестности огласятся рёвом мамонтов.
Кстати, Карским это море названо в память о зимовке в устье реки Кары в 1736 году исследовательской экспедиции, возглавляемой опытным мореплавателем-полярником  Степаном Гавриловичем Малыгиным.   
Обуреваемый волнительными чувствами обозревал я эту необжитую оконечность северного полуострова, испытывая гордость за проделанный опасный путь: я выстоял, преодолел страх и усталость, я дошёл!
Я радовался окончанию утомительного плавания, сопряжённого с каждодневным риском и стрессовыми ситуациями. И вместе с тем одолевало отчаяние переселенца, заброшенного без средств к существованию на самый дальний край, суровый и  безжизненный.
Как далеко мне до Робинзона, выброшенного бурей на тёплый южно-атлантический остров и обеспеченного богатым корабельным имуществом!
И близки мне тревоги  первых колонистов, ступивших на американский континент.  Понятны переживания ссыльных, высаженных на пустынный берег таёжной реки. Но я не конкистадор и не каторжанин. Я вольный скиталец и по своей прихоти пришёл сюда не за тем, чтобы  обогатиться или отбывать наказание, а ради блага в спокойном  уединении исповедаться перед Богом.   
Хмуро, сумрачно, неприветливо и неуютно вокруг. Сейчас день, то есть сумерки, которые скоро переходят в ночь. Пейзаж вокруг пепельно-серый. Такое же тёмное небо. Только на юге горит узкая бледно-розовая полоска, постепенно переходящая в фосфорические нежно-малиновые тона.
Гудят электромоторы плавкрана, управляемого невидимым в кабине машинистом. На барже двое рабочих в оранжевых касках стропят трубы. Ещё двое принимают их на берегу, укладывают в штабель.
Вдали белеет будка-балок с телеантенной на длинном шесте. На растянутой верёвке полощется на ветру простыня. Оттуда доносится собачий лай.
У самых моих ног шумно прокатываются волны Карского моря, лижут захламленный плавником галечник. Глаза, уставшие от прибрежных тальниковых зарослей, беспокойно оглядывают зеленовато-белесую болотную равнину тундры.
Далеко позади меня остались отроги Полярного Урала – зубчатый гребень горного хребта с ледниками по лощинам.
Передо мной чернеет скованный льдами океан. Колючий ветер обжигает лицо и руки лёгким морозцем – дыхание Арктики! Там, в безлюдно-безмолвной части земного шара, освещаемой бледным лунным светом, вечную тишину нарушает треск ломающихся льдин. С грохотом пушечных выстрелов, сдвигаясь, сталкиваются они во тьме полярной ночи, наезжают одна на другую, встают на дыбы, нагромождая торосы.
На необозримых снежных полях, простёршихся до полюса, бродит, урча, хозяин Арктики – белый медведь.
Хаотичное  царство льда, холода и мрака наступающей зимней ночи озаряет фантастический по красоте цветов, тонов и оттенков небесный  свет магнитных бурь.
Бледными нежно-зелёными, лилово-розовыми, голубыми лучами расходится полярное сияние от севера к западу и востоку.
Вот появляется яркая малиново-красная арка. Скоро северный её конец бледнеет, а западный развёртывается в длинные перья сказочного павлина. Они сплываются в  трепещущую пурпурную полосу, изгибаются в извилистую ленту, раскрашенную во все цвета радуги, растекаются в розовые, зелёные и малиновые пятна.
Луна пожелтела, а море стало совсем чёрным. Яркие пятна над ним поблекли и южная часть небосвода начала окрашиваться в медно-зелёный цвет. Луна высоко поднялась над горизонтом. Свет её посеребрил море, и зрелище сделалось ещё более захватывающим. Но вот луна подёрнулась зеленоватой дымкой, и вокруг неё зажёгся золотистый венец.
Картины игры теней, света и туманов, одна прекраснее другой, сменяются, как в калейдоскопе.
Суровая красота Севера!
Здесь заканчивает свой неудержимый бег могучая и полноводная сибирская река Обь. Жадно поглощает её ненасытный и ещё более могущественный океан, растворяет в себе до последней капли.
Здесь, достигнув предела, остановится течение моей реки-жизни, сольётся с окружающим неласковым, но величественно-спокойным миром, суровым, но прекрасным.
Короток полярный день. Скоро он угаснет совсем.
За мысом Поёлава вспыхнет солнце напослед снопом искр, и затухая, медленно опустится за неровную линию горизонта, вычерченную верхушками карликовых берёзок, худосочных ёлок и густого тальника. Над белым безмолвием тундры на целых полгода повиснет арктическая ночь.
В радужном свете северного сияния заскользят на снегу неслышные тени песцов, оленей, волков, белых полярных сов. Похрустывая наледью, по кромке залива, принюхиваясь и отряхиваясь, протопает  невидимый в ночи белый медведь.  Лишь глубокие ямки в рыхлом, мокром снегу, оставленные его могучими лапами, выдадут присутствие где-то неподалеку большого, сильного зверя.
Избегая ненужных вопросов рабочих, бросающих на меня любопытные взгляды, я взвалил на себя мешок с лодкой, рюкзак, вооружился ведром, топором, и потащил свой скарб по кромке берега, омываемой пенными волнами.
- Принесло же чудака на край света к белым медведям и птичьим базарам! – вслед себе услышал я. – Жду-не дождусь, как закончу работу и смотаюсь домой, а этот чумарик запросто так сам сюда припёрся...
- Каждый по-своему с ума сходит, - ответил другой  рабочий.
- Нет, в натуре, камикадзе какой-то! Эй, на кране! Спишь, что ли? Вира давай!
Пропустив мимо ушей насмешливые высказывания в свой адрес, я бодро шагал в своё неведомое Никуда, от которого теперь отдаляло всего лишь энное количество шагов по берегу Ямала. 
И в такт шагам по галечнику я напевал:
Буря, ветер, ураганы, ты не страшен, океан!
Молодые капитаны поведут наш караван…
Эта песня помогала мне выстоять на палубе штормующего китобойца, в охотничьих походах по сопкам уссурийской тайги и Забайкалья. Поможет и сейчас!
Мы не раз отважно дрались,
Принимая вызов твой,
И с победой возвращались
  К тихой гавани домой…
Насчёт отважной драки с бурями и метелями, господствующими в этих широтах, и которые уже заявляют о себе порывистым морозным ветром, кто бы сомневался…
О победном возвращении в тихую гавань лучше не думать…
Им, этим работягам в касках,  выгружающим трубы с баржи, приехавшим на Крайний Север в надежде «зашибить деньгу», не понять моего стремления достичь моря, и воздев руки к небу, воскликнуть:
- Господь милосердный! Я дошёл!
Я очистил в одиночном плавании свою душу от скверны. Я покаялся в грехопадениях своих, откровенно рассказав о них в походном дневнике. Предоставленный сам себе, я многое понял из того, что ранее не доступно было моему разуму.
Я каюсь в том, что жил без веры в Тебя, отрицал Тебя, хулил и вёл себя самым недостойным образом. 
Молюся убо Тебе, Господи: помилуй мя, и прости ми прегрешения моя,  вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением.
В походе я терпел лишения, трудности и страхи, но не сравнятся они с мучениями Иисуса Христа на Голгофе, не совместимы со страданиями Его на кресте, не равнозначны болям христиан, казнённых душителями веры в Христа.
- О, Матерь Божья! Ничтожны мои невзгоды, беды, болезни в сравнении с муками Сына Твоего, распятого на кресте, и других святых мучеников. Я готов разделить их участь за веру и Отечество, за благое дело. И дабы утишить боль и страдания невинно убиенных, готов умереть на кресте. Пусть разопнут меня на нём, как римляне распяли шесть тысяч рабов вдоль дороги от Капуи!
И прежде чем испустить дух, пока вороны не расклевали моё бездыханное тело, обращу свой затухающий взор к небу, с радостью прошепчу: «Умираю за Христа! За веру православную! За Отечество! За святых великомучеников!»
Разопните меня на кресте!
Когда за мысом спрятались очертания плавкрана, я наткнулся на перевёрнутый вверх килем дырявый баркас, заиленный, глубоко осевший бортами в песок. На нём сохранилось ещё много прочных досок и брусьев. «А вот и строительный материал для зимовья!» - подумал я, освобождаясь от ноши.
 В белом безмолвии тундры, на берегу седого океана, под нежно-розовыми всполохами северного сияния предстоит мне доживать остаток жизни.
- Господи! Как безмерно благодарен я Тебе за столь благостное место несказанной тишины и покоя, милостиво дарованное мне!
- Пресвятая Матерь Божья! Всю мою жизнь Ты исцеляла и берегла меня, и не забыть мне милости Твоей. Дозволь мысленно припасть к ногам твоим и коснуться губами края хитона Твого. Ныне отпущаеши раба Твоего, с миром и подаждь ми слёзы покаяния и исповедания. Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время оставшейся жизни моей без пороку прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.
- Ангеле Христов! Белым лебяжьим крылом своим оберегал Ты меня всю жизнь, хранил  от всякого лукавства, противнаго ми, избавлял. Покровителем души моей и тела был, молил за мя грешного и недостойного раба. Кланяюсь Тебе, и прошу прощения, если противился когда, по неразумности своей,  предупреждениям Твоим. Прощай, мой верный и надёжный друг! Безгранична моя благодарность Тебе!
- Господи! Оцени по заслугам старания Твоего преданного слуги, моего Ангела-хранителя, столь ревностно и бережно хранившего меня до сего дни!
Под остовом судна я развёл небольшой костёр и поставил палатку. Сквозь дыру в проломленном днище выходил дым. Паром исходил булькающий над огнём котелок. Ветер не задувал в это низкое убежище, приютившее одинокого скитальца.
Нахлебавшись лапши «Роллтон» с сухарями, напившись чаю с печеньем, купленным в Новом порту, я залез в спальный мешок и предался приятной дрёме.
Вблизи старого баркаса, выброшенного штормом на мысе Поёлава, шуршат галечником холодные волны Карского моря…
Вблизи мраморной набережной Владивостока шуршали галечником волны Японского моря…
…Было холодно. С Амурского залива дул сырой ветер. Виктор, зябко поёживаясь, не то спросил, не то предложил:
- А не пойти ли нам на барахолку, дружище?
- Это ещё зачем? – удивлённо посмотрел я на него. – Денег нет ни копейки, чтобы по барахолкам шастать…
- Так вот и я о том же… Об отсутствии в наших карманах денежной массы…
- Не понял…
- Денег нет, а посидеть в кафе и выпить винца так хочется, - бросая камешки в воду, как всегда иронично сказал Виктор.
- Что предлагаешь?
- Пойдём на толкучку и продадим твою котиковую шапку…
- Ну, ты даёшь… Мать подарила… Менять на вино?
- Шапка – не икона. Износится, истреплется, всё равно выбросишь.
- Так-то оно так… Но как же я без шапки?
- Но я хожу… Голова должна быть в холоде, чтобы разум давлел над чувствами, а не чувства над разумом. Ты согласен, дружище?
- Абсолютно… В таком случае, чувство желания выпить вина должно уступить разумному решению…
- Пойти и продать шапку! – смеясь, перебил Виктор.
Трамвай, фуникулёр, и вот мы среди барыг-спекулянтов, моряков-торгашей и многочисленных покупателей.
Народу – не протолкнуться. Все машут, трясут куртками, носками, блузками, чулками, сапогами, туфлями, сумками, косметикой, джинсами, перчатками и прочим шмутьём.
- Граждане! Продам котиковую шапку! Новую! По госцене!
Что новая – точно. Два раза всего и надел её.
- Носи, сыночек, не застуди голову. По знакомству достала, - говорила мне мать.
А сыночек продаёт шапку, чтобы один вечер в кафе посидеть с другом…
- Сколько просишь? – подлетает покупатель.
- Тридцать! Сколько стоит в магазине, за столько и продаём.
- Беру!
- Я дам сорок! – теребит шапку из рук другой покупатель.
- Поздно, дорогой… Продана уже, - спокойно отвечает Виктор и отдаёт шапку первому покупателю. – Мы не барыги какие-нибудь…
И всё в обратном порядке: базар, фуникулёр, трамвай.
Но вместо унылого и холодного берега Амурского залива удобный столик в тёплом кафе «Театральное».
Белоснежная скатерть, две бутылки болгарского «Бисера» и два горячих бифштекса на ней.
Тонкий перезвон фужеров.
- Это ты здорово придумал… В самом деле - зачем мне шапка? За тебя, друг!
- Спасибо твоей маме! За неё, дружище! За лучшую из женщин, ниспославшую мне такого замечательного друга! За её заблудшего сыночка, пропивающего мамин подарок с философствующим повесой, мучимым желанием познать тайну женской души.
- И сказал великий поэт Востока:
Я снова молод. Алое вино,
Дай радости душе! А заодно
Дай горечи и терпкой, и душистой…
Жизнь – горькое и пьяное вино!
- В вине, как и в женщинах, я знаю толк. Наверно, из меня получился бы неплохой сомелье – дегустатор вин. Как считаешь, дружище?
- «Сын мой! Словам моим внимай, и к речам моим приклони ухо твоё», - обращаюсь к тебе словами Соломона.
- Я весь внимание, дружище…
- Твоя витиевато-пафосная речь, сдобренная куплетом Омара Хайяма - следствие «Бисера», большую часть которого ты изволил выкушать. А что сказано по этому поводу в Святом Писании? Знаешь?
- Любопытно услышать…
- Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше… Впоследствии, как змей оно укусит, и ужалит, как аспид… Притча Соломона, сына Давидова, царя Израилева… Глава двадцать три, стих тридцать два.
- Хочешь удивить меня эрудицией? Совет приму к сведению, ибо в Святом Писании сказано: «Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах - слово, сказанное прилично». Глава двадцать пятая, стих семнадцать… Как я тебя? Мы тоже, дружище, не лыком шиты… Ещё? Пожалуйста: «Приятная речь – сотовый мёд, сладка для души и целебна для костей». Глава шестнадцать, стих двадцать четыре… А не заказать ли нам ещё бутылочку винца? Как считаешь, дружище?
- И ты будешь, как спящий среди моря и как спящий на верху мачты… Глава двадцать три, стих тридцать четвёртый…
- Мне говорят: «Хайям, не пей вина!»
А как же быть? Лишь пьяному слышна
Речь орхидеи нежная тюльпану,
Которой мне не говорит она!
Ухмыляющееся, улыбчивое лицо, раскрасневшееся, выражающее мягкость, приветливость, добродушие. По нему не определишь количество выпитого спиртного. Речь связная, язык не заплетается, как у большинства любителей «посидеть, поговорить за бутылкой»  Умение друга оставаться после выпивки опрятным и корректным импонировало мне. В противном случае наша дружба, предопределившая мою дальнейшую жизнь, не состоялась бы, потому как я нутром не переношу выпивох, стряхивающих пепел в салат, бросающих окурки в рюмки и несущих всякий пьяный вздор.
Кстати, правило «знать меру», не напиваться «до чёртиков», заметно повышало наш имидж в глазах дам.
Однажды мы встречали Новый год шумной компанией в одной из квартир Моргородка. Не знакомые друг с другом гости постепенно сбивались в пары под мелодии танго и хлопанье пробок «Шампанского».
Два военно-морских лётчика несравненно выделялись среди всех формой, выправкой, статью, галантностью, изысканностью манер и приятной наружностью.
Один из них – белокурый балагур с шелковистой шевелюрой, удивительно похожий на поэта Сергея Есенина, веселил присутствующих остроумными шутками, элегантно танцевал.
Другой – черноволосый сердцеед с греческим профилем и с орденом Красной Звезды, прекрасно играл на гитаре, пел, читал стихи Булата Окуджавы.
Лётчики танцевали с двумя самыми роскошными дамами – с хозяйкой квартиры – пышноволосой женой торгового моряка, ушедшего в дальнее плавание, и её вдовой подругой, обладательницей шелковистой русой косы.
Женщины не сводили безумно-влюблённых глаз с летунов. Охали, ахали, откровенно вздыхали. Во время танцев таяли в объятиях рыцарей неба словно шоколадные конфеты в тёплых ладонях.
- Покорители заоблачных высот не оставляют нам  шансов. Не пора ли пойти на этих асов в лобовую атаку? Как считаешь, дружище? – наклонился к моему уху Виктор.
- Шансы всегда есть. Вариант первый: вызвать конкурентов на лестничную площадку и набить им морды.
- Не сомневаюсь, что чужие изорвать мундиры о русские штыки ты всегда готов, но грубое битиё изысканных кавалеров не найдёт одобрения у поклонниц авиации. Более подходящим считаю уже испытанный вариант второй: напоить противников до умопомрачения и без хлопот избавиться от них.
- Способ надёжный, хотя и коварный…
- Не будем терять время, дружище. Ввожу в штопор  блондина, а ты сбиваешь гитариста.
Незаметно оттеснив от лётчиков других гостей, мы подсели к ним, завязали разговор, прерываемый фразами:
-Выпьем за славных соколов!
- За чистое небо!
-За равное число взлётов и мягких посадок!
- За морскую авиацию!
- За содружество авиации и флота!
- За рыцарей воздушных просторов!
- За прекрасных дам!
Пилоты дружно выпивали по полной стопе, закусывали, тыча вилками невпопад, недоумённо таращились:
- А вы…Что же… не вып… Не вып-пили?
- Да не пошла что-то…
- Мор-ряки … по эт-той части… против нас, летунов, слабаки.
- Да куда нам до вас… Давай, за тех, кто сейчас в небе Отчизны охраняет наш мирный покой!
Потерявшие контроль над собой крылатые «господа-ахвицера» уже не замечали, выпивали мы вместе с ними или нет. «Укушамшись», осоловело и тупо глядели в пространство, ничего не видя перед собой. Шатаясь, выбрались из-за стола, цепляясь за скатерть, роняя бокалы. Гитарист, опрокинув стул, в крутом пике влетел в кухню, схватился за дверной косяк.
- Лёша, вам дурно? – проявила сочувствие хозяйка. В ответ чернявый любимец женщин тоскливо посмотрел по сторонам, поднял крышку на кастрюле с винегретом, обильно рыгнул в неё и закрыл.
- Ай, что ты наделал?! Нажрался, как свинья! Пошёл вон отсюда! – толкала его взашей женщина.
Второй пилот не дотянул до «взлётно-посадочной  полосы», упал в коридоре возле туалета, извазюкал в рвоте свой блистательный мундир, нёс какой-то бред и бормотал извинения.
- Вот паршивец! Ещё извиняется! Тоже мне – блондин в жёлтых ботинках! Нет, вы только посмотрите на них! Все люди как люди… А эти… Пришли, нагадили… Убирай теперь за ними! – возмущалась хозяйка. И нет в её глазах ни восхищения, ни любовной страсти. Одно разочарование. Я и Виктор помогли ей выставить несостоявшихся ухажёров за дверь, набросив на них шинели и нахлобучив кожаные шапки. Остальные гости торопливо ушли.
 Мы с другом остались на этом новогоднем празднике жизни, всецело соглашаясь с хозяйкой и её подругой, что первое впечатление о людях часто обманчиво.
В зеркале большого трюмо отражались новогодние свечи. Шампанское искрилось в тонких фужерах. И на экране чёрно-белого телевизора куранты далёкой Москвы били дальневосточную полночь.
Об этом случае вспомнили мы, громко рассмеявшись, чем привлекли внимание буфетчицы, строго глянувшей в нашу сторону.
- Обошли мы тех воздухоплавателей на крутых виражах… Правда, не совсем честным образом…
- Мы им в рот не наливали… Ты согласен, дружище?
- Да и то так… Опять глянула в нашу сторону…
- Кто? Буфетчица?
- Да нет… Голубоглазая блондинка за стойкой роздачи…
- Красивая, каких поискать…
- Рискну встретить её после работы…
- Зачем рисковать? Подойди и предложи сегодня проводить домой.
Я поднялся из-за столика и решительно шагнул к роздаче. Она глянула на меня такими синими-пресиними глазами-озёрами бездонными, в которых я моментально утонул. На всю жизнь…
- Она согласилась… Людмилой звать… Это судьба, - возвратившись на место в сильном волнении сказал я.
- Ин вино веритас, дружище. Истина в вине. Теперь ты, надеюсь, ничего не имеешь против того, что мне захотелось выпить и мы продали твою шапку? – поднимая бокал и глядя сквозь него, с умильной улыбкой спросил Виктор. – Пусть это случайное знакомство станет началом вашей большой и светлой любви! А что такое любовь?
- Желание двух дураков сделать третьего?
- Любовь - это стремление добиться дружбы того, кто привлекает своей красотой. Марк Туллий Цицерон изрёк эту истину. Думаю, девушка с глазами, подобными сапфирам в изящной оправе, стоящая за стойкой роздачи, соответствует словам древнеримского оратора. Как считаешь, дружище?
- Считаю, что двух бутылок «Бисера» тебе вполне достаточно, чтобы философствовать…
Через несколько дней после моего первого свидания с Людмилой я и Виктор вновь ушли в море…
…В начале ноября через девять долгих месяцев путины китобаза «Дальний Восток» швартовалась к причалу морвокзала.
Я стоял вахту у пульта главного распредщита, выскочил на несколько минут на корму, чтобы поглазеть на людское море, кипящее на площади разноцветьем одежды.
Все машут платками, букетами, флажками.
Гремит маршем китобоев военный оркестр.
Не легко рассмотреть Людмилу в разноликой, бушующей страстями, массе народу. Быть может, она и не пришла. Всё прояснится, когда на берег подадут трап, и сотни родственников, друзей, знакомых, любимых жён и невест ринутся на борт плавбазы, растекутся ручейками по каютам.
С сильно бьющимся сердцем я окинул взглядом живое море, колышущееся огромным цветущим садом, и заторопился вниз.
На трапе столкнулся с Виктором.
- Буду караулить у слипа, дружище. Если она пришла, проведу в твою каюту, - успокоил он меня.
Что делается наверху неведомо в машинном отделении. Можно лишь представить, как там подали широкий трап, как хлынули на судно горожане, заполняя просторную разделочную палубу, старательно отмытую матросами к приходу в родной порт.
Я нетерпеливо елозил в кресле, поглядывая на приборы и чаще на часы, ожидая конца вахты.
Неожиданно на трапе, спускаясь всё ниже из люка, показались стройные ноги в белых туфлях, потом белая мини-юбка, затем белая водолазка и, наконец, вся она – с радостной улыбкой на прелестном лице, украшенном небесно-голубыми глазами. И если бы вдруг, как в шуточной песне про кочегара: «На палубу вышел, а палубы нет, вся палуба в трюм провалилась…», я бы удивился меньше, чем этому необыкновенному видению в машинном отделении китобойной плавбазы!
Восхитительная хризантема! Нежная незабудка! Изысканная белая роза! Изящная магнолия!
Что нимфа, что фея перед ней? Что Золушка или принцесса из сказки?!
Белые локоны со вкусом уложенных волос придавали ей особую строгую торжественность.
Но не всё то золото, что блестит. Не все белоголовые девушки – блондинки. Не все милашки-очаровашки  ласковы и добры, как перед свадебным венцом, умны и мудры по прошествии лет. Крашенные волосы примут естественный цвет. Огрубеет голос, станет сердитым и недовольным. И лишь глаза останутся всё такими же васильково-синими, но уже без прежнего блеска в них, и смотреть будут отчужденно,  а порой, с затаённой ненавистью и откровенным презрением.
Извечный вопрос: все невесты – ангелы, но откуда жёны-ведьмы берутся? Ответ прост, как пустой кошелёк в дырявом кармане старого пиджака: женщина никогда не может быть удовлетворена, ничем не насытится бездонная душа её, оттого становится злой, раздражительной и коварной.
Александр Сергеевич Пушкин гениально выразил эту истину в замечательной сказке «О рыбаке и рыбке». Внешняя красота жены не имеет значения для мужа, если в доме скандалы, ссоры из-за пустяков.
 «Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками». Глава 14, стих 1.
 «Непрестанная капель и сварливая жена – равны». Библия, Притча Соломона,  глава 27, стих 15.
Истинная красота женщины – в кротости её характера, а прелесть её – в кротости её речей.
 «Поучение писца Ахикара», Ассирия, 8-7 вв. до н.э. «Кто нашёл добрую жену, тот нашёл благо и получил благодать от Господа». Глава 18, стих 22.
Кто бы стал философствовать в тот волшебный миг чудесного явления?!
Зачарованно смотрел я на лебёдушку, белым ангелом сошедшую ко мне в электрощитовую. И пока она приближалась ко мне, грациозно ступая шпильками по блестящим поёлам, я с затаённым дыханием любовался совершенством фигуры, правильными очертаниями лица, безупречным нарядом.
Я чуть не задохнулся от счастья, осторожно обнимая этот хрустальный цветок: так бережно сжимаешь в ладони красивую бабочку из боязни повредить её нежные крылышки. «Боже мой! – подумалось мне в ту блаженную минуту, - за что Господь преподнёс столь прекрасный подарок в образе этой обворожительно-красивой девушки? Чем заслужил право назвать её невестой?»
- Ты выйдешь за меня замуж? – сгорая мотыльком в огне пленительных чар, спросил я.
- Да, - ответила она.
Вечером я, Людмила и Виктор отмечали встречу и приход с моря в ресторане «Лотос». Стол ломился от кушаний, вин и фруктов. Официантка, задобренная коробкой конфет и сотенной купюрой, не отходила от него.
Молодые офицеры-подводники, восхищённо глядя на Людмилу, передавали ей шампанское, на перебой приглашали танцевать.
Танцуйте! Но в ЗАГС с этой девушкой иду я!
В назначенный для регистрации день китобаза «Дальний Восток» уходила на ремонт в далёкий и загадочный Сингапур. Словно витязь на перепутье у камня с напутственными надписями, раздумывал я в нерешительности: остаться за бортом ради женитьбы или исполнить давнюю мечту о бананово-лимонном Сингапуре.
- Брось жребий, если не знаешь, как поступить, - посоветовал Виктор.
- Хорошо… Орёл - остаюсь. Решка - ухожу с тобой на ремонт, - волнуясь, сказал я, втайне надеясь на «орла».
Виктор подбросил монету. Она покатилась, звеня, покрутилась и упала на бок.
Выпала «решка».
- Нет, плохо подкинул, - запротестовал я. - Дай, сам брошу! В конце концов, это моя судьба, и мне выбирать…
Положил монету на ноготь большого пальца, щелчком подбил снизу вверх. Она сверкнула на мгновение в воздухе, звякнула на металл палубы и осталась лежать. Мы оба кинулись к ней.
- Решка! – радостно вскрикнул Виктор. – Идём в Сингапур вместе!
Глянул на меня и сник, заметив грусть в моих глазах.
- Вижу, дружище, остаться хочешь…
- Да, Витёк, не могу дышать без неё…
«В полу бросается жребий, но всё решение его – от Господа… Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».
Библия, Притчи Соломона, гл.16, (33, 9).
Её глаза «голубое озеро – голубой магнит» притянули сильнее «решки». И как оказалось, навсегда. Тридцать пять лет прожили вместе. Были ссоры, скандалы, раздоры. Была неприязнь ко мне, но я не в обиде. Богом послана она мне. В наказание и в радость. Не обижаться же мне на Бога!
Из-за неё и в тот раз я опять лишился возможности пройтись по фешенебельным кварталам и чудо-паркам фантастически-роскошного города-государства, где за сорванный с клумбы цветок, брошенный окурок или плевок на асфальт с бескультурного туриста взимают тысячу долларов штрафа.
Моряк ради любимой, образно говоря, бросивший однажды «якорь» на берегу, навсегда оставит его ржаветь заиленным в семейном грунте.
И чем страстнее любовь, тем сильнее терзает она ревнивое сердце, тем прочнее держат лапы «якоря», вцепившись в суетно-суматошный берег…
(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред.)
…Под свист ветра и шум прибоя из досок разбитого баркаса соорудил я жилище. Голый остов судна, напоминающий скелет кита, послужит дровами для камелька, сложенного из камней, скреплённых глиной.
Два лиственничных бруса от палубных стрингеров отложены для изготовления Поклонного креста. Скоро уволоку его на гору Чаек – так назвал я возвышенное место на мысу  - и воздвигну в честь помора Луки, на парусно-весельном коче пришедшего сюда с казаками Бердского острога в начале восемнадцатого века.
Труден и опасен был путь первопроходцев, осваивавших для России новые земли.
Вместе с казаками в рискованное  плавание отправился иеромонах Никодим, дабы привести к православной вере язычников-ненцев.
Вечная память и слава первопроходцам Сибири!
Раскалённые камни очага пышат жаром. Шипит, запекаясь на них, сырая ещё глина. За камельком деревянная бочка. Много их валяется на берегу, выброшенных морем. Тает в ней снег. После ужина устрою японскую баню «фуро»: разбавлю снеговую воду кипятком, залезу в бочку по самую шею, плесну на камни  и буду дышать горячим паром.
А пока на красных углях кипит вода в котелке. Пахнет варевом из оленины. Мясом угостили молодые ненцы братья Вогуевы – Степан и Фёдор.
Неделю назад два парня в куртках-алясках услышали стук моего топора, подвернули оленью упряжку к баркасу. Покачали черноволосыми головами, глазами-щёлками оценили, что к чему, без всяких расспросов принялись  отрывать доски от баркаса. Словно знали меня давно. Немногословные, простовато-прямодушные. Не обманут, не украдут, не покривят душой. Сердца и помыслы их чисты, как первый снег в тундре. Недаром же слова «ненэй ненэць» переводятся как «настоящий человек»! Перепоясанные ремнями с подсумками для патронов, с карабинами, с ножами у поясов, в лохматых песцовых шапках они больше походили на партизан, чем на охотников-промысловиков.
Братья благоговейно молчали у божнички в углу зимовья, для которой я приспособил половинку днища, выбитого из бочки. На ней горела свеча.
Трепетный огонёк колыхался, бросая дрожащий свет на образок Христа-Спасителя.
Братья с минуту, не мигая, смотрели на иконку, потом обнажили головы и трижды перекрестились с поклонами. Один снял с шеи нитку с медвежьими зубами и положил на божничку. Другой порылся в карманах аляски, нашёл смятую сотенную купюру и подсунул под иконку.
В полумраке зимовья ничего не выражали узкие глаза ненцев. Что в их душах, ведомо лишь им самим и Богу. Одно ясно: пожертвование они сделали от всего сердца.
- Вы крещёные?
 Спрашивать было излишне, но я не удержался от вопроса, тронутый столь почтительным вниманием к моей святыне.
Молодые люди нахлобучили шапки, намереваясь уходить. Который годами постарше задержался в дверях, с нотками гордости в голосе ответил:
- А то-о… В Салехард в церковь ездили. Там крестились… Его Степаном записали, меня Фёдором… Мы  братья… Все люди на земле братья и сестры… На Рождество  в Салехард полетим. Большой праздник… Народу много будет.
Фёдор вышел и скоро вернулся с мешком провизии.
- Возьмите… В другой раз печку железную привезём… Будете в стойбище Нядаяха, заходите в гости… Спросите Вокуевых… До свидания…
Вот как! И в далёкой малолюдной тундре чтут Бога Иисуса Христа! Не напрасны были труды и лишения никому не известного скромного иеромонаха Никодима, триста лет назад первым вошедшего в чумы ненцев с Библией и словами праведными!
Тёмные тени накрыли Заполярье, и разгулявшийся жгучий ветер задувал в дверь зимовья, чтобы потрепать пламя камелька.
Безликие в сумерках пасмурного вечера нежданные гости ловко вскочили на лёгкие нарты, запряжённые парой ветвисто-рогих оленей.
Фёдор включил аудиоплейер. В  морозном воздухе  девственно-чистой тундры раздалась звонкая  песня.
Мы поедем, мы помчимся
На оленях утром ранним
И отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю.
Ты узнаешь, что напрасно
Называют Север Крайним,
Ты увидишь, он бескрайний,
Я тебе его дарю!
Быстро удаляясь и затухая, песня унеслась месте с завихрённой нартами снежной пылью  в неведомое мне Нядаяха.
На стылом ягельнике, присыпанном первой порошей,  остались следы от копыт и полозьев.
Глядя, как удаляются пришельцы из просторов тундры, я подумал: «Велика матушка-земля, но и здесь, на самом её краю не укрыться от людского глазу».
А может, мой заботливый Ангел-хранитель всё ещё не покинул меня? И добрые православные ненцы набрели на стоянку отшельника влекомые им?
В мешке я нашёл соль, спички, кусок вяленой грудинки, копчёного муксуна, пакеты с овсянкой, вермишелью, сахаром, пачку цейлонского чая  и две затвердевшие лепёшки. Немудрёные охотничьи припасы братьев Вокуевых – подарок Небес! Ничем иным это неожиданно свалившееся на меня богатство не назовёшь.
Перебирая в руке медвежьи клыки ненецкого украшения (или амулета?), бывшего у охотника в особой цене и щедро преподнесённого в дар Богу, я лишний раз убедился, что правильно поступил, бросив всё, отказавшись от мирских благ, от изнурительной борьбы за эти самые блага.
Братья Вокуевы, не испорченные нравами «цивильного» общества, своей безгрешностью подтвердили мою правоту.
Истинно, посланники Божии!
С чем и с кем сравнить их?
С прозрачным родниковым ручьём, журчащим в тундре по чистым камешкам?
С безобидными гагами, доверчиво уткнувшими носы в пух вблизи меня?
 С чем и с кем сравнить надменно-хамских, заносчиво-высокомерных, пошловато-грубых, злобно-мстительных, жадных, завистливых жителей городов-монстров, кишащих и смердящих пороками?
С грязными водостоками канализации? Со злобными псами, с хитрыми крысами, с никчемными тварями-паразитами? Ведь многие из них пьянствуют, наркоманят, тунеядствуют, шарятся на помойках, подобно бродячим собакам.
А те, кто приличествуют в дорогих костюмах, подличают, восседая в креслах офисов и руководящих кабинетов, убивают конкурентов по бизнесу, воруют у государства, обманывают народ, занимаются вымогательством и шантажом, мошенничают – не перечислить всех мерзопакостей высокопарных городов.
Две строки поэта Александра Блока:
И вечный бой!
Покой нам только снится!
- девиз поколений советской эпохи.
Я не хочу боя. Я не странствующий рыцарь печального образа и не намерен, как дон Кихот,  биться с ветряными мельницами.
Тишина тундры и покой в пропахшем дымом зимовье – вот моя вожделенная мечта. И слава Богу, она стала явью!
Оленина сварилась. Бульон остыл. Самое время,  помолясь, разломить зачерствевшие хлебы и приступить к трапезе.
Мерцает огонёк свечи.
В углу топчан, устланный хвоей, покрытый спальником. На вбитых в стену гвоздях развешаны сеть, штормовка, рубахи, штаны.
Носовая часть палубы от баркаса – столешница на двух вкопанных в землю столбиках. Котелок, чашка, кружка, затрёпанный томик Библии, стопка дневниковых тетрадей на этом примитивном столе.
Одну из них, раскрытую на недописанной странице, освещает пламя камелька.
Что ж… Продолжим её…
Да… Я не пошёл тогда в Сингапур и навсегда бросил «якорь» сушиться на берегу. Я променял море на красивые глаза любимой.
Сказано в Писании:
«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце её – силки, руки – оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею».
Екклезиаст, гл 7, (26).
Я не спасся. Я грешник.
- Прости, Господи! Каюсь в грехах своих во множестве содеянных. Не ведал, что творил!
«Беззаконие моё я осознаю, сокрушаюсь о грехе моём».
Библия, псалом 37, стих 19.
Жарко в зимовье, и вода нагрелась в бочке.  Пора забраться в неё, поджав колени, поддать на камни и  понежиться в мыльной пене.
Я отложил ручку и включил транзистор.
 «Радио России» усладило слух задушевной песней:
А под небом церкви купола,
И свеча заплакала уже,
И звенят, звенят колокола
По моей распахнутой душе…
И видится мне синее небо, в котором торжественно плывут розовые вечерние облака, а под ним обрывистый берег сонной реки и высокая колокольня над лесом, являющая собой метафизическую вертикаль жизни: от земли к небу, от греховности к святости.
И мелодичный колокольный звон, который далеко разносится над вечным покоем, слышится мне.
               
                На круги своя.

«Проснулся поутру – сразу же приведи в поядок свою планету».
Мысленно произнеся эти жизненно-важные слова, принадлежащие Антуану де Сент-Экзюпери, я после утреннего чая принялся за уборку плавника, выброшенного волнами на берег. Обломки деревьев, доски, ящики, спасательные круги, деревянные бочки и прочий хлам, приносимый морем – всё служит дровами для камелька.
Когда собирал обглоданные волнами сучья, белые как кости, моё внимание привлекло что-то блеснувшее в стылом песке. Любопытства ради подолбил в нём топориком и… выкопал ложку. «Эка невидаль… Кто-нибудь из рыбаков или охотников потерял. Ладно… В хозяйстве сгодится». Подумал так, засунул ложку в карман и продолжил работу.
Вечером вспомнил о находке, очистил от грязи, помыл и протёр полой штормовки. Ложка тускло заблестела нержавеющей сталью. Надел очки, поднёс к глазам и ахнул, изумлённо выгнув брови. На ручке ложки отчётливо виднелся выдавленный прессом штамп: орёл, распластавший крылья со свастикой в когтях! И нацарапанная шилом надпись, в которую въелась грязь: «Rudolf»!
Вот оно – явное доказательство, что в годы войны в Карском море заблудшей кровожадной акулой рыскала, подстерегая добычу, немецкая подводная лодка «U – 365» под командованием корветтен-капитана Хеймара Ведемейера. У острова Белый фашистская субмарина потопила теплоход «Марина Раскова» из конвоя «БД-5»: «Белое море – Диксон». Погибли 377 человек.
«U-365» заходила в залив Преображения пополнить запасы пресной воды. Где-то здесь бродили по берегу фашистские подводники, заросшие, грязные, лопотали на своём лающем языке. Уверенные в безнаказанности на этом безлюдном и пустынном ямальском берегу, жрали консервы у костра и пили шнапс.
Напрасно… Злодеев всегда настигает кара.
«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Притчи Соломона, гл. 15, (3).
В конце войны бомба, сброшенная с самолёта союзников, отправила пиратскую субмарину на дно кормить рыб.
Ложка фашистского подводника! Со свастикой!
Я держал в руках вещь, за которую дорого заплатили бы коллекционеры. На барахолке раритетов в Берёзовой роще в Новосибирске торгуют немецкими касками, железными крестами, ржавыми автоматами и прочим барахлом, добытым «чёрными копателями» из окопов в местах боёв.
Я представил, как шкрябал в банке консервов этой самой ложкой некий Рудольф, давился и простужено кашлял. Как, раззявив прокуренный рот, совал в него эту ложку и облизывал её. Я словно воочию видел перед собой лохматого, небритого матроса. Давно не смотрелся Рудольф в зеркало. Вот он припал к луже с дождевой водой, чтобы полакать из неё, увидел своё отражение и в ужасе отшатнулся: страшный, бородатый бродяга, оскалившись, смотрел на него. По-волчьи взвыл Рудольф, проклиная судьбу, войну, фюрера, адмирала Деница, пославшего «волчью стаю» в арктические льды. Быть может, тогда и обронил он ложку, меченную своим именем, небрежно заткнутую за голенище ялового сапога, разбухшего в ямальских болотах.
Я размахнулся и без сожаления забросил ложку в море. Нержавеющая, из качественной крупповской стали, она вечно будет лежать там, храня тайну пребывания на дне залива, оставаясь памятником сгинувшему Рудольфу, подверждая непреложную истину: хорошие вещи живут дольше их хозяев.
Надвигалась полярная зима.
Маленькие озёра, в которые мимоходом смотрелись облачка, и которых здесь множество, затянулись льдом.
Со стороны океана всё чаще срывался ледяной вихрь, обжигая руки и лицо, дул в тундру, поднимая пургу.
Камелёк топился, почти не затухая. Промокший после постановки сети, я забегал в зимовье, согревал на огне промёрзшие ботинки. Глотнув горячего чая, заготавливал дрова, приносил из озерца куски прозрачного льда, растапливал в ведре. Потом снимал сеть с двумя-тремя муксунами, варил уху или запекал рыбу на углях...
(Здесь в дневнике не достаёт листов. Прим. Ред.)
…Скоро Рождество. Свежий лапник, оттаявший у печки, источает душистый хвойный аромат. Капельки смолы выступили на срезах веток, застыли янтарными бусинками.
К празднику братья Вокуевы привезли мне батарейки для радиоприёмника, картонную коробку с апельсиновым соком, конфеты, печенье, немного лука и чеснока, а главное, обещанную печку. Теперь в зимовье не дымно. Люблю сидеть возле неё, раскалённой до красна, и думать.
Непременно вспомнится что-нибудь.
Как обрывок сна промелькнёт в памяти эпизод, и чтобы не упустить ускользающую мысль, хватаюсь за карандаш, торопливо записываю, пытаясь раздуть огонь, тлеющий под пеплом времени. И поблекший цвет минувших лет озаряется светом прожитой жизни.
Здесь, на северном краю земли, у самой кромки Ледовитого океана, я совершенно одинок, и единственный мой собеседник, друг и попутчик – дневник. Ему поверяю сокровенные тайны души, с ним разделяю трудности и лишения скитальца-отшельника.
Так вчера, под натиском нахлынувших воспоминаний, я спешно зажёг свечу и сделал короткие записи о том, как работал электриком на авиационном заводе в Арсеньеве и там же корреспондентом городской газеты…
Как вернулся в родные сибирские пенаты и стал  машинистом электровоза, а выйдя на пенсию, офицером-воспитателем Бердского казачьего кадетского корпуса имени Героя России Олега Куянова.
Как все эти годы тосковал по морю, лелеял надежду уладить все дела и снова уйти в океан…
(Здесь листы из дневника вырваны. Прим.ред.)
…Всё возвратится на круги своя…
«Всё идёт в одно место; всё произошло из праха, и всё возвратится в прах». Притчи Соломона, гл. 3, (20).
…Пройдут годы…
 Будут попытки вытащить «якорь» из тины бытовизма, но все потуги окажутся тщетны. Не поднять его, не порвать железную цепь, звенья которой – семья,  работа, дача, гараж, машина. Слишком утяжелился он под грузом домашних и общественных дел и прочих забот.
Затуманенным взором закованного в кандалы каторжанина обречённо и с завистью смотрит старый морской волк на сверкающее солнце, которое с высоты небес видит море: белое от полярных снегов и льдов… Гладкое, изумрудно-зелёное…  Вспененное штормами… Иссиня-фиолетовое, с мелкой рябью, подёрнутое предутренней туманной дымкой… Медно-золотистое в бликах вечерней зарницы… Бьющее прибоем в прибрежные скалы… Тёплое и спокойное, ласково омывающее песчаные дюны…
Завершая каждодневную прогулку по небосводу, уставшее солнце погрузится вечером в глубины океана, а утром, освежённое его волнами, вспыхнет ослепляющим диском среди розовых облаков и продолжит свой извечный путь в новой красе.
Вспомнит бывалый моряк, как купалось солнце в  тропическом море, обагряя горизонт кроваво-красными зорями рассветов и закатов, роняя брызги пурпурного света.
Не забыть ему сырые, холодные ветры Атлантики,  освежающие тихоокеанские бризы и морозное дыхание Антарктики.
Отринув годы, увидит седобородый старец себя молодым на фок-мачте охотника за китами, с марса которой, раскинув руки, кричал в лазурно-бесконечную даль: «Хочу объять океан!»
Словно наяву, всплывут в памяти морского бродяги  картины давно минувших дней: резвящиеся у форштевня дельфины, трепещущие в воздухе летучие рыбы, фонтанящие киты, акулы и касатки, взрезающие остекленевшую гладь воды острыми плавниками, лунная дорожка и на ней силуэт скитальца морей – китобойца.
Глядя на солнце из-под ладони, давно утратившей запах смолистых канатов, он беззвучно, одними губами, шепнёт ему: «Поклонись морю… Скажи, что не предал его… В мыслях живу в нём…».
И то ли от ярких лучей, то ли от нахлынувших воспоминаний блеснут слезинки под прищуренными глазами, скатятся по небритым щекам и потухнут в морщинах лица, в проседи бороды…
«От мира отрешась, свободным стану!», - гордо заявил в одном из своих стихотворений великий индийский поэт Рабиндранат Тагор.
В этом холодном уголке планеты, далёком от мирской суеты, покаявшись в грехах пред образом Спасителя, с чистым сердцем, с душой, свободной от скверны, лёгкой и светлой, спокойно отхожу к непробудному сну.
















Содержание.

Тетрадь  пятая. «Alma mater»
На «Советском Союзе» --------------------------------------     7
Восток – дело тонкое ----------------------------------------    14
Радость жизни -------------------------------------------------   34
На практике  ----------------------------------------------------  61
   
Тетрадь  шестая. Китобойная одиссея.
По Пасолу и Ваху.  -------------------------------------------   85
В команде «Робкого». ---------------------------------------    94
«Всё будет  абдемаг!» ---------------------------------------  121
«Фонтаны на горизонте!» ----------------------------------- 143
Охота на кашалота. -----------------------------------------   158
Кораблекрушение. -------------------------------------------  171
Вблизи Курил. ------------------------------------------------- 191
Сытоминские рыбаки. --------------------------------------- 205
На Краю света. ------------------------------------------------ 214
В гнездовье бурь. --------------------------------------------- 236

Тетрадь  седьмая.  Всегда на посту.
Опер угро. ------------------------------------------------------ 256
Наша служба и опасна, и трудна… ----------------------- 273
Последний бой. ----------------------------------------------- 302
               
Тетрадь восьмая. На круги своя.
«Шерше ля фам!». Ищите женщину!  -------------------  317
На «Дальнем Востоке». ------------------------------------- 330
О друге, который «вне конкуренции».   ----------------- 340
Судьбоносная шапка. ---------------------------------------  354
На круги своя -------------------------------------------------  381