На следующий день Домна с Павликом в лес не пошли, отдыхали. Вернее, Домна-то отдыхала, а Павлик носился на лугу с ребятами, весь день мячик гоняли. К вечеру и он умаялся. Худой и загорелый, примчался домой мокрый от пота, весь красный, только глаза голубые сверкали радостью детства, как чистые проталинки в облаках весенних. Домна напоила его молоком парным и наказала:
- Ты, Павлушка, спать ложись, а я пойду на кладбище, посмотрю, что к чему. Так просто эта нечисть от Кольки-то не отстанет.
- А почему, бабк, ты думаешь, что именно к Кольке она пристает?
- А потому что Мохониха постаралась и за Колькиной душой нечисть направила по просьбе Матрены-то непутевой.
- Бабка, с тобой хочу... – неуверенно произнес Павлик, во-первых, все-таки побаивался, а во-вторых, не верилось, что Домна возьмет. Однако та испытыюще посмотрела на внука и, хитро прищурив глаза, как бы поддразнивая, спросила:
- А не забоишься ли? В полночь-то на кладбище, а? Там духи бродят... совы ухают-грозятся... а и нечисть-то встанет – поди кричать будешь?
Призадумался Павлик. Честно взесил все за и против и, наконец, отважился:
- Ну, Домна, ты же сама учила страх от себя гнать, я ж все-таки светлая душа... надо попробовать, а?
Рассмеялась Домна задорно, будто и не под девяносто ей лет, а двадцать едва:
- Ну молодец, Павел Николаевич, решился-таки. Вот-те крест возьму с собой, только в другой раз, ладно? Теперь мешать мне будешь.
- Почему, бабка, я ж тихонько в сторонке постою? – у Павлика аж глаза заблестели от огрочения, так настраивался серьезно.
- А я о тебе думать буду, это силу мою отнимет, а мне ее сегодня ох как много надо. Я ведь, Павлуша, старая уже, боюсь и так не справлюсь. Ты уж дома побудь, ладно, дитятко мое? Я верю, что ты смелый и сильный. Но больно уж дело сегодня суровое, - и жестче добавила, - спи ложись, не жди меня.
Подвязала платок, палку свою дорожную взяла на случай, если сил не будет назад идти, - хоть на палку опираться, – помолилась, на иконку перекрестившись, и пошла с Богом.
Хотелось Павлику расплакаться с досады, да сдержался. И не только обидно ему было, что Домна с собой не взяла, а тревога какая-то непонятная подступила. Жалко Домну очень, и вправду ведь старая... А как не справится? Упадет где по дороге, да и умрет... И что тогда ему, Павлику, делать?
Минут десять менжевался, не хотелось вопреки бабке поступать, но тревога пересилила. Оделся потеплее и поспешил за Домной, предусмотрительно держась в тени – чтобы ненароком не заметила его старуха, ежели вдруг оглянуться надумает. Вскоре и догнал ее.
В деревне тихо в этот час: люди спят уже, намаявшись за долгий летний день, – редко в каком окошке свет, приглушенный занавеской, горит, – а петухам еще рано, до полуночи время есть. Разве что собаке какой взбредет в голову тявкнуть лениво со скуки.
Вот и за деревню вышли. Теперь недолго осталось. А луна-то, как глаз великанский, выпучилась вполнеба, все светом холодным высвечивает - попробуй спрячься, в деревне хоть к изгороди прижаться можно было, а теперь и кустик-то редко попадается. Хорошо хоть Домна не оборачивается, шибко-то идет старая, еле Павлик поспевает за ней. Ай да бабка...
Вот и перекресток. Павлик поежился. Однако, не такой уж он и смелый. Домна остановилась, осмотрелась. Павлик юркнул в траву высокую, к земле прижался. Роса свежестью обожгла, да ладно, не зима поди... Домна вытянула руки и стала медленно ходить по кругу от перекрестья, повернулась к кладбищу и подошла почти к изгороди, остановилась. Не решился Павлик подползти поближе, уж больно тихо, треснет какая ветка под ним, потревожит Домну. Нельзя ей сейчас мешать.
Домна опустила руки ладонями вниз, как бы подставляя их огню невидимому. Перекрестилась и замерла... через некотрое время Павлик увидел, как от ладоней ее исходит сияние голубоватое и, медленно клубясь, уходит столбом в землю. Притаился Павлик, глаз не отрывая от Домны, понял, что происходит...
Сначала была тишина... Потом Домна услышала дыхание тяжелое, прерывистое. Воздух колыхнулся густой горячей волной, послышался топот ног и яростный лай собак. Из деревни, пригнувшись к земле, выскочил человек в одежде не по росту. Он бежал отчаянно, изо всех сил, изредка оглядываясь. Луна хорошо освещала его изможденное, перекошенное страхом лицо. В глазах метались обреченность и слабая надежда на спасение, отчаяние и паническая жажда жить. Как загнанный людьми зверь, бежал человек, загнанный свирепыми псами.
На перекрестке он рванулся было на дорогу, потом вдруг передумал и резко бросился к кладбищу. На что надеялась бедная, мятущаяся в ужасе душа – найти спасение у призраков? Да и сам похож был на призрака: мертвецки бледное лицо с впадинами вместо глаз, с проваленными от худобы щеками, с руками, на которых изодранная кожа едва прикрывала кости. Одежка с чужого плеча выдавала в нем пленного беглеца.
Домна пыталась припомнить, на кого из сельчан он похож, стал бы чужой в их деревне прятаться? Но нет... незнакомые черты...
Едва успел несчастный добежать до первой могилки, как четыре огромных дога черными призраками выскользнули на перекресток. В темноте их глаза сверкали безумством и неотвратимостью. В несколько мощных прыжков псы догнали человека, сбли его с ног и стали терзать. Он закричал протяжно – столько боли, столько муки бесконечной было в этом отчаянном вопле...
Вскоре подоспели несколько немецких солдат в серых мундирах и касках, тускло отражающих лунный свет. Черные дула автоматов уткнулись в изодранное когтями и клыками кровоточащее тело пленника. Псы тотчас отскочили и сели в сторонке – животные свою работу выполнили. Фашисты, зло выкрикивая ругательства на каркающем языке, ожесточенно начали добивать беглеца ногами. Потом устали... Человек лежал неподвижно, клокочущие то ли стоны, то ли рыдания доносились как из под земли... Самый высокий из фашистов достал фляжку, наклонился и плеснул человеку в лицо. Затем приказал сесть, надел на пленного наручники, а ноги сковал кандалами. Приказал встать и идти. Несчастный с трудом, сначала на коленях прополз несколько шагов, потом поднялся, шатаясь, и побрел, едва переставляя босые ноги. “Schneller!” – заорал высокий и обрушил тяжелый приклад автомата на согбенную спину. Раздался нечеловеческий крик: «нееет!» и беглец рванулся, гремя цепями, что есть сил, в сторону кладбища, зная, что неминуемая погибель настигнет его через миг. Оглушительная в ночной тишине автоматная очередь хлестанула жарким свинцом, оборвав и жизнь, и мучения...
Домна вздохнула, подняла ладони и прижала их к лицу. Стояла, раскачиваясь из стороны в сторону, полная боли от чужих страданий и обессиленная проникновением сквозь толщу времени. Павлик уж хотел было броситься к ней, распросить, что она видела, помочь, но старуха внезапно села, оперлась руками о землю и стала бормотать молитву. Павлик притаился, видно Домна не закончила.
Сколько времени так просидели они: Павлик спрятавшись в густой траве, Домна застыв в молитве - сразу и не определишь. Время в полуночной тишине и бездвижии непредсказуемо. Вдруг эту тишину вспорол резкий петушиный крик. Ему во след хрипло заголосили певуны по всей деревне. Полночь... Домна не спеша поднялась, вытянула руки перед собой и неровный едва видимый голубоватый свет бледным пятном упал на землю рядом с крайней могилой. Старуха низким голосом властно произнесла:
- Восстань!
Черная тень стала подниматься от земли. Раздался скрежет костей и громыхание цепей. Огромная фигура выпрямилась, обратила косматую голову к луне и громко простонала...
- Ох, тяжко мне....
Слова с клокотанием вырывались из костлявой груди, едва прикрытой истлевшими лохмотьями. Призрак, волоча ржавые цепи, сделал несколько шагов к Домне, но вдруг остановился, наткнувшись на ее негромкую команду:
- Стоять... Кто ты?
Замерла тень, в глазницах пустых заблестело, будто слезами наполнились.
- Федор я, сын Антонов, фамилия Луговцов.
- Откуда родом, Федор?
- Из Заболотья.
- Что в деревне нашей делал? Расскажи, что с тобой приключилось?
- В первом бою в плен попал, отступали мы сильно, - послушно зашелестел сухой безжизненный голос, - в лагере немецком сидел, много нас там, солдат пленных, горевало, раненых, больных, голодных... ждали пересылки в другие концлагеря. Я бежать решил. Каждый день колоннами по нескольку десятков солдат наших приводили. Лагерь переполнился, более здоровые уступали место во временных бараках слабым и беспомощным. Мы спали вповалку во дворе. Темной безлунной ночью кто-то поднял шум, собаки залаяли, солдатня побежала в ту сторону. Я лежал рядом с проволокой, отполз немного, поискал дыру, которую днем еще заприметил, прокрался через нее и сбежал.
- Почему в нашу деревню пришел, а не к себе?
- Невеста у меня в вашей деревне была, любил я ее без ума. Решил сначала к ней. Да и ноги сами несли. Из-за нее и бежать решился.
- Кто она?
- Настасья, дочь Авдея, раскулаченного да в Сибири загинувшего. Перед самой войной повстречались мы. Сперва не показалась она мне, на подругу ее заглядывался. А потом как приговорил кто – день и ночь о ней думал, томился в тоске, пока не решил сватов заслать. Да батя мой недовольный был, не любили в деревне родню сосланных, опасались, как бы самим на этап не попасть. Мы уж решили вопреки благословению родительскому пожениться, да не успели, война подступила.
Замолчал призрак. Только с хрипом и свистом из груди простреленной воздух вырывался.
- Рассказывай, ты бежишь через лес... – поторопила Домна, ночь летняя недолгая, надо успеть все узнать.
- Я бегу через лес, сил нет, но останавливаться боязно. Добежал до деревни, постучал в крайнюю избу. Испуганное лицо в окне мелькнуло, дверь старуха отворила: «Чего тебе, человече?» «Дай, мать, воды испить, да скажи, что за деревня, много ли верст до Дубровы?» Впустила старуха в избу, воды подала, картошку холодную в чугунке и сала шмат передо мной положила. Поел я с жадностью, давно таких разносолов не отведывал. В лагере голодом морили. Отдохнул маленько и встал идти дальше, а старуха, добрая душа, уж и постель мне на лавку кинула. «Спасибо, матушка, но пойду я, кто знает, что завтра будет. Надо мне с невестой своей увидеться». «Иди, говорит старуха, только переодеться тебе надо, не дай Бог немцы - сразу сгребут в солдатском-то". Пошуршала в комоде и узелок с одеждой подала мне: "Дедок мой мелкий был, да ты уж натяни как-нить, другого-то нету. Значить, вдоль деревни пойдешь пока на дорогу проселочную не выйдешь, по ней, не сворачивая, верст десять топай, там и Дуброва твоя будет. С Богом!» - сказала старая, хлеба кусок с салом завернула в тряпку чистую с собой, перекрестила у порога, и пошел я в темень ночную. Уж не помню, сколько я то бежал, то шел, а только к рассвету стучался уже в окно Настасьино. Как бросилась она ко мне на шею, как залила слезами горючими, да и не отпускала, пока ноги мои не подкосились. Усадила она меня на лавку у печи, воды согрела, белье чистое подала и вышла, чтобы помылся я без стеснения. Зашла потом, кровать девичью распахнула и рубашку свою расшитую с белых плеч сама к ногам сбросила. Я сначала с места не сдвинулся – дух захватило от красоты девичьей, от тела обнаженного да любви моей несказанной. А потом как обнял, как повалил в перину пуховую, губами всю пообласкал: от ножек белых до шейки лебединой. В кудрях ее русых пальцами запутался, в устах горячих утонул, груди нежные, как пена с молока парного, пообмял, животом упругим налюбоваться не мог, спинку стройную вдоль и поперек изгладил... Как она трепетала в руках моих, как прижимала к себе крепко, будто навеки слиться со мной хотела, как ножками своими обнимала, а постанывала сладко, тоненьким вскриком с девичеством простилась... Не заметили мы, как утро настало, как и день прошел, все из постели не могли выбраться, друг от друга оторваться – с каждым разом ведь слаще было. И только к вечеру усталые и голодные, обратили к миру глаза свои. Взволновалась Настасья, корова-то недоенная-некормленная в сарае стоит. Юбку с рубахой набросила и выскочила скотину спасать. Тут соседка ее и углядела, давай расспрашивать, где пропадала с утра. Растерялась Настасья, пробормотала что-то невпопад и побежала в сарай.
Поужинали мы, отдохнули пару часов и опять в постель мягкую да теплую – любовью насытиться. К полуночи сон сморил обоих, да такой крепкий да сладкий, что не услышали мы ни лая собачьего, ни стука в окно соседское, ни скрипа калитки нашей. От грохота в дверь вскинулись. Бросилась Настасья к порогу, кричит мне «Беги, я не впущу их!» Едва успел штаны с рубахой надеть, как дверь затрещала и распахнулась. Прыгнул я в окно и побежал, что есть духу. Да не судьба... собаки у них... от этих тварей, на смерть наученных, не скроешься, не убежишь...
Зашаталась тень в тоске смертной, вонзила руки свои страшные в небеса и захрипела в муке нечеловеческой:
- Больно мне...
- Хватит, довольно. Знаю я боль твою, почему по земле шатаешься. Почему успокоения душе твоей нету. Отделилась она от тела в срок, а уйти-то и не смогла. Вот и ходишь ты, силой коварной направляемый, душу свою в других ищешь, а она неотступно за тобой следует, цепями твоими привязанная. Помогу я тебе. Дай время. Именем Бога Святого заклинаю тебя – Николая, раба Божьего, не трогай, пока душу твою не освобожу. Вспомни, не просила ли чего у тебя Настасья, когда ты еще с подругой ее любезничал?
- Не помню... А, кисет как-то у меня увидела, простенький такой, да и попросила, давай, говорит, вышью васильками, красивше будет. Я и дал. С тех пор посматривать на нее стал, а там и полюбил страстно.
- Где он, кисет-то?
- Так у нее и остался, я позабыл об нем вскоре. А на войну когда собирался, достала она кисет мой, васильками да листиками зелеными по краю расшитый, да и подала мне со слезами. А я не взял с собой на войну, потерять боялся. Ей на память и оставил.
- Ладно, Федор, светать скоро начнет. Потерпи еще немного. Освобожу тебя. А теперь исчезни!
Вскинула руки Домна, полыхнул свет голубой и отшатнулся призрак, в землю убрался.
Опустилась старуха на траву и заплакала тихонько, раскачиваясь из стороны в сторону, запричитала:
- Старая я, нет силы терпеть горе людское. Господи мой милосердный, сжалься над нами, грешными...
Не выдержал тут Павлик, вскочил и подбежал к Домне, дрожа от страха и волнения:
- Бабка, родненькая, не плачь, я ж тут... – и обнял старуху, в шею морщинистую, теплую уткнулся, как не раз в годы малолетние, когда искал в ней утешение.
- Павлушка, дитя мое, - вытерев слезы краем платка, удивленно промолвила Домна, - как ты здесь оказался-то?
- Я, бабка, тебя не послушался, не ругайся только, тревожно мне было, боялся за тебя, вот и пошел следом.
- Так ты всё видел и слышал? – спросила Домна, поворачивая лицо Павлика к себе и всматриваясь внимательно.
- Всё, бабушка, страшно это... – теперь Павлик заплакал, напряжение спало, и детское чистое сострадание запросилось наружу. – Но ничего, я же светлая душа, справлюсь. Бояться же нельзя, правда?
- Правда, детушка... Вижу, не повредило тебе увиденное, крепкий ты, Павел. Мал еще такие вещи знать, да что уж поделаешь. Давай подниматься потиху, додому пора. Скоро рассвет, вона петухи опять запели. Корову доить надо, а у меня сил-то нет. Дойду ли? - Кряхтя, поднялась старуха с Павликовой помощью, - палка там моя на дороге лежит, подай, Павлуша, да пойдем помалу.
Посветлело небо с восточного края, пошли усталые мальчишка десяти лет да старуха под девяносто... побрели до своей хаты...