Не успели они подняться с крыльца, как услышали тревожный окрик:
- Домна, ты дома ли? Помоги Христа ради...
Держась за изгородь и тяжело дыша от долгого бега - поди с другого краю села торопился - стоял у калитки Андрей Сергеевич, плотник местный. Крупные капли пота бежали по загорелому лицу, глаза горели волнением и надеждой.
- Заходи, Андрей, что случилось-то? – Домна пошла навстречу гостю неожиданному.
- Ой, счас, отдышусь маленько. – Андрей открыл калитку дрожащими руками. – Понимаешь, тут дело такое. Страший мой в колхозе нынче работает, да ты знаешь, верно?
- Да проходи, проходи давай в избу-то, - Домна открыла дверь в сени, приглашая плот. – Откуда мне знать-то, ко мне бабы посудачить не заходят, если только за помощью.
- Да не, я тута присяду, на крыльце вот, в тени. – Андрей снял кепку и, вытерев ею пот со лба, положил рядом на ступеньку. Волосы у Андрея Сергеевича были хоть и тронутые сединой, но густые, роскошные, падали волной на высокий лоб.
Пару лет назад умерла жена его Евфросинья. Добрая была женщина, аккуратная. Да говорят, порчу навела на нее соперница Матрена - давно, еще в девках, на Андрея поглядывавшая. А как овдовела она, то и вовсе решила мужика к рукам прибрать.
А у них в ту пору пятеро деток уж было. Шестого ждали. Недели три до родов оставалось, решила Фрося стены побелить, да печь подновить – неловко было людей в небеленую избу-то звать на родины. Таскала сама стол дубовый из угла в угол, и не слабая вроде была, а надорвалась – к вечеру кровотечение открылось. Пока Андрей из соседней деревни – плотничал там – пришел, она уж истекла сильно. Что делать? Побежал к Домне, да черт председателя навстречу послал. Что ты, говорит, забобонам всяким веришь, в больницу надо ее, иди домой, сейчас машину пришлю. А на другой день позвонили из роддома, чтобы забирали Евфросинью...
Сутки криком кричала старшая дочка над ней, пока не охрипла, пока мамку землей не накрыли. Четырнадцать ей было, знала, бедная, что теперь забота о детях младших на ее плечи ляжет.
Не успели еще слезы на детских щеках высохнуть, а Матрена пришла в дом с клунками своими да и осталась. Все тогда говорили, что приворотила она Андрея. Видели люди, будто после похорон к Мохонихе ходила, да не один раз. Потому так скоро и смирился. Началась у детей жизнь сиротская, горемычная. Старшую, Стешку, через год замуж отдали, а младшие работали с утра до вечера: кто в доме, кто по-хозяйству.
- А Николая моего заставила в колхоз идти, все ей мало. Тут уборочная началась – с рассвета до темна в поле. Председатель подгоняет, ему всё план подавай, чтобы в районе не последним колхоз оказался, да чтоб выделили его, жополиза хренова... Ну пришел вчера Колька поздно, уж за полночь было. Не евши не пивши, как был в одежке-то так и завалился на печку. А сегодня бужу утром, а он ни встать, ни слова сказать не может, глаза только таращит, как скаженный. Я подумал, может прикидывается, от работы отлынить хочет, малой же еще - и четырнадцати нет, устал поди каждый день пахать наравне со взрослыми мужиками. Я ему и так, и сяк, пойди, мол, отпросись у председателя, не заругаю, побудешь дома. А он мычит только, да слезы по щекам градом катятся... Ой, Домнушка, голубушка, помоги, спаси мальца, век благодарить буду. Фросьюшку свою загубил, не пошел к тебе, так хоть мальца спаси Христа ради. – Сорвался голос у Андрея, то ли вздохнул, то ли всхлипнул, рукой заскорузлой глаза обмахнул.
А Домна уже и корзинку собрала. Деловито платок подвязала и строго на Павлушу глянула:
- Ты здесь лодыря не гоняй, работу свою доделай, я скоро.
- Бабка Домна, можно я с тобой пойду, ну пожалуйста... – Павлик хоть и напуган был маленько бедой чужой, но любопытство оказалось сильнее.
- Хорошо. – Неожиданно быстро согласилась Домна, что-то прикинув в уме.
Коля, сотрясаемый ознобом - несмотря на жаркий день и ватнее одеяло – лежал на печи, свернувшись клубком. На его бледном лице застыл зеленоватой маской страх, а в глазах – безучастность. Домна по-хозяйски распорядилась:
- Андрей, мальца нужно на кровать перенести. Ты на печь-то влезь, ссади его, а я подхвачу. Павел, помогай мне, за ноги будешь придерживать. Ишь ты, как его скрутило-то – тело будто ватнее.
Через несколько минут Коля лежал на кровати, а Домна сидела рядом и держала его за руку.
- Ну что, Колюшка, не хочешь мне сказывать, что случилось с тобой? Меня-то слышишь?
Парень едва качнул головой, глядя на старуху. Крупные слезы опять покатились из его глаз.
- Не бойся, я тебе помогу, ты только мне не сопротивляйся, ладно? Доверься мне и делай всё, что скажу. – Домна ласково, но настойчиво смотрела на Колю. – Андрей Сергеич, выдь из избы-то, да не пускай сюда никого, а Павел останься, помогать будешь, коли напросился.
- Как думаешь, Павлуша, что с парнем-то случилось? – спросила Домна, едва Андрей закрыл за собой дверь.
- Заболел? – неуверенно предположил мальчишка, - А может испугал его кто?
- Скорее всего испуг... однако, мог и упасть на спину или головой удариться. Ну что делать будем?
- Не знаю, Домна, давай на испуг выльем?
- Нет, дитя, надобно сначала знать, что произошло. Я чему тебя сегодня учила?
- Ой, Домна, я не смогу, - оробел почему-то Павлик, вероятно вид неподвижного тела и плачущих глаз впечатлил его до неуверенности в своих силах.
- Слушай, Павлик, я сама его посмотрю, а ты следи, если кто войдет, попробуй приказать уйти, помнишь, как нужно нить собирать? Ну давай...
Домна выпрямилась, сложила руки на коленях и застыла. Низким глуховатым голосом она размеренно, не торопясь начала говорить:
- Коля, смотри мне в глаза... видишь, лучик тонкий слепящий, держись за него, не бойся... вокруг черно, ночь, спи...
... – Ладно, Колик, ты давай отдохни малость, я в этот раз без тебя съезжу. А там быстро ссыпем зерно и по домам.
– Добре, дядя Ваня, спасибочки, я, если что, там, под амбаром посижу чуть.
«Ну и едь сам, надоела эта пахота... Что-то холодно, надо под навес, там теплее должно быть. Где бы мешок хоть какой взять, ноги озябли. А, вот, халат чей-то, видать Наталка забыла. Ох, Наталка... крутая баба, ладная... Вот подрасту еще малек и ходить к ней стану. Так пощупать охота... У-х-х-х, как я утомился сегодня, глаза сами закрываются, засну, а дядька Ваня не найдет меня… Дядька Ваня, вона краем поля идет. Что-то он вернулся, забыл что ли чего? А где грузовик? Да дядька ли это? От странный какой, медленно идет, крадется как будто. Может украсть чего хочет? Зерна? Надо мне ружье свое взять, отпугнуть... Да куда ж оно подевалось? Как же я без оружия амбар охранять буду? Это ж и не амбар вовсе, а на самом деле склад военный, особый, под страшной секретностью хранится. О, дядька остановился, рукой машет кому-то. Да он не один – в лесу поди еще кто-то скрывается. Это диверсия. Надо мне пойти шугануть их. Если что, сбежать смогу. А то ведь, если сюда подойдут – один не справлюсь. И бежать куда? Позади амбар. От ёлки, я же с Наталкой сегодня договорился. Придет скоро. Надо быстрее... и луна вона какая из-за леса выкатывается... красная, будто кровью истекает. Господи, да не луна это, лицо Наталкино. Ой... это ж они, диверсанты, порезали ее… мамочка, сколько крови изо рта льется, а из глаз зелень яркими брызгами расплескивается и стекает по меловым щекам. Надо бежать! Где ж ружье?! Стрелять надо... ноги не слушаются... Господи! Что с ногами? Что? Где мои ноги?! Нет! Дядька Ваня, вражина, ноги мои, пока я спал, грузовиком переехал, вона из коленей кости окровавленные торчат... Мамочка! А они подходят все ближе! Косы кривые у них, резать счас будут. Надо ползти, руками отталкиваться от земли, вот так, ну хоть немного. Какие страшные тени, высоченные и изломанные, будто перебиты в суставах, а глаза огнем красным светятся... счас заползу за угол, а там дыра в стене амбарной, туда скачусь, авось не заметят. Ну скорее, руки уже болят... а земля склизкая, липкая... нет, не трогай меня, пусти, чудище, не трогай, уйди!»
- Колик, а Колик, да что ты кричишь-то? Просыпайся, вставай, домой пошли, ишь ты, как притомился, разбудил еле. Что кричал-то? Снилось что?
- Ой, дядь Ваня, как хорошо, это ты... А мне такие страшилища приснились... чего-то ноги болят, встать не могу.
- Отлежал поди... ты не торопись. От так, потиху, вставай. Зараза, ночь совсем. Ну ничего, скоро луна выйдет, светло будет, дошагаем домой и спать. Завтра досвета не спеши, поспи чуток, я пару ездок сам сделаю, придешь потом, на загрузке меня подменишь, лады?
- Лады... Дядь Вань, а что, долго я спал-то?
- Минут 20. Я скоро управился. Ну давай пять... Тебе налево, мне направо. Пока, Колик.
- Пока, дядь Ваня. Что-то луны не видать, темнотища.
- Не дрейфь, счас выползет.
«Легко сказать, не дрейфь... приснилось бы тебе такое. А тут еще мимо кладбища идти надобно. Так, главное, по сторонам не смотреть, чтобы не показалось чего. Что за черт! Тень какая-то колыхнулась... о, господи… то ж береза старая от ветра качнулась. Всё, я мужик, ничего не боюсь, нет никаких теней и воров. О, а вот и луна. Ух ты, какая здоровенная, полная. Ну вот, и светло стало. Такая красота, все, как будто серебром залито. Днем листья зеленые, а под луной серые, стальные даже. Сейчас лес кончится, там мимо кладбища быстро пробежать, а за перекрестком и околица уже. А в деревне не так страшно. Вот и край леса, первые могилки показались. Эх, было бы светло, зашел бы к мамке... Как там она, родимая, в сырой земельке?.. горячо в груди становится... мамка, мамка, почему ты умерла? Сидели бы сейчас дома, говорили бы про разное, молока бы мне налила, а то эта мачеха вечно все попрячет... жадина... зараза, слезы какие жгучие... а я помню, как твои руки пахнут – молоком парным... а так тепло и мягко было, когда ты обнимала... Вот и перекресток... Мама! Что это? Стон хриплый из-под земли будто... тень на перекрестке встает, как крест огромный... нет, я не сплю... Господи, как страшно!.. мужик в два человечьих роста, в лохмотьях, руки растопырил и хрипит... сказать чего хочет? Кто это? Бежать надо, мамочка родимая... ноги не слушаются...
- Отдай... тяжко мне!..
- Кто ты? Уходи! Что тебе надо от меня?
Ужас! Космы седые дыбом стоят, рот открыт и зубов нет... глазницы пустые... щеки впалые в язвах... надо бежать или кричать... кожа бледная в струпьях вся, светится голубым, руки костлявые, ногти на них длиннющие, черные... Господи, не допусти его ко мне. А огромный – голова в небо упирается, ноги будто из земли растут... на рубахе ветхой дырки и пятна будто ржавые...
- Не подходи ко мне, кто ты?
Идет! Что так гремит? Цепи как будто... Цепи к ногам прикованы, еле тащит их. Идет
сюда, пальцы исковерканные ко мне тянутся...
- Что тебе надо от меня? Не трогай!..
Надо бежать, мамка, ноги скованы, а он уже близко... Слезы глаза застилают, не вижу...
- Отдай... мне надо... больно мне!..
- Что?
- Душу дай... тяжко... дай душу...
Мамочка, помоги мне! Бегу... Он за мной грохочет цепями... Только не оглядываться... от страха опять ноги немеют. Бежать... Бежать... Как холодно, он рядом, какой стужей от него веет... мороз по коже продирает... я умираю... Мамка моя, спаси меня... холодно... деревня, в хате окно светится... только бы успеть…»
...Внезапно раздался шум, крики и спустя несколько секунд дверь с грохотом распахнулась.
- А ну! Вон из моей хаты! Ишь, притащилась, ведьма старая... Катись отсюда, гадюка, без тебя обойдусь, сама парня вылечу.
- Матрена, выйди! Счас врежу... – Андрей держал разъяренную бабу за руку и искал, чем бы ударить.
Павлик вздрогнул и испуганно глянул на бабку. Домна не шелохнулась, она сидела прямо, прикрыв глаза и была очень бледна.
Павлик вскочил и встал перед теткой Матреной.
- Тихо! – громко крикнул он и властно приказал, - смотреть мне в глаза. – И тотчас вся его растерянность куда-то исчезла. Матрена замерла от неожиданности и вытаращилась на Павла. Затем ойкнула, и медленно попятилась назад в сени. Дядька Андрей недоумевающе глядел то на Павлика, то на Домну, но вдруг опомнился и быстро закрыл дверь. Послышался глухой удар - толстая Матрена свалилась на пол и жалобно заскулила...
«... Кажется, отстает... все тише звон цепей и тяжелое клокотание за спиной. Неужели удалось спастись... Мамка родненькая, это ты меня спасла. Надо оглянуться... отстал, вон маячит на краю села, видать боится идти дальше. А лунища какая... холодным светом так и окатывает, как водой ледяной... Скорее бы хата наша. Окно горит... только бы согреться... звон в голове, будто цепи его все ближе... ноги дрожат и болью наполняются. Батя... наконец-то дома... теперь на печь и согреться скорее... до чего ж холодно и больно... не умереть бы...»