ВЗОР
Книга первая
(Продолжение)
Тогда я еще не прочитал ставшего очень важным для меня откровения Ф.В. Феррара, автора известнейшей книги «Жизнь Господа нашего Иисуса Христа», о том, «что тот, кто делает всё по мере сил и ищет для своих трудов благословения свыше, не может потерпеть полной и окончательной неудачи»; это бы откровение очень помогло мне тогда; однако ничего не знал я о нем и только-только, своим сложным путем, начинал подходить к этому знанию.
Между тем, у меня выработалось правило не ходить в церковь в плохом настроении – молиться следует в настроении, в светлой радостной вере, и потому несколько часов выхаживал я свою мрачную душевную смуту по новой гранитной набережной, по аллеям театрального парка, на газонах которого свежо зеленела трава и уже почти все деревья опушились призрачной майской листвою. Переждав дни зимы, природа шла в яростную атаку, уверенно заявляла о себе, о своем праве на будущую бытийную мощь; всё сияло, ликовало и устремлялось к лет-ним дням; и лишь я один, среди всеобщей радости, брёл в скорбных размышлениях. Любой кустик верил, что через неделю-другую пустит по своим веткам молодую листву, столь нужную для его наполненной новыми соками жизни, а я, венец природы, наделенный разумом и волей, оказался без будущего – никуда не годным выходил мой труд, моя главная надежда, моя спасительная листва.
Так, – думал я, пытаясь переломить отчаяние. – «ВЗОР» не получается. Слепой какой-то и бесцветный. Но ведь я-то пока еще и жив, и здоров. И что мне мешает переписать всё заново? Пусть начало отвратительно, но надо сесть за переделку. Авось что-то и улучшится. Авось на этот раз в своих писаниях я окажусь более удачливым. А сейчас – в храм; сейчас только одно – усердная молитва, тихое откровенное общение со Всевышним...
В храме святителя Иннокентия заканчивалось крещение маленького человечка по имени Алексей. Батюшка в светлых золоченых одеждах окунал его в освященную воду похожей на кубок купели, громко и четко выговаривал слова: «Крещается раб божий Алексий во имя Отца, аминь; и Сына, аминь; и Святого Духа, аминь». На младенца набросили подобие белой простыни и наложили потускневший серебряный крест, и началось таинство миропомазания. Батюшка крестил миром притихшего ребенка и после каждого крещения как бы пояснял смысл своих действий: «Печать дара Духа Святого». Малы-шок куксился, однако прилежно крепился, не подавал голоса, пока его обносили вокруг купели, и лишь когда оказался в неловких, но крепких руках отца – требовательно и громко за-плакал. Ему, взятому под опеку Духом Святым, можно было в полный голос требовать всех Божественных благ мира. Мне же, многогрешному, нужно было одно-единственное – немного, самую чуточку сил и терпения, чтобы заново переписать неудачные книжные главы и места. Об этом просил я Всевышнего перед аналоем с двумя иконами, позолоченными огненными язычками от соседних подсвечников...
Когда ладно помолишься, искренне, от всей полноты сердца, из храма выходишь не сам, а словно выносят тебя незримые крылья. Легко и возвышенно шагал я по зазеленевшему проспекту, и уже другие мысли были в голове.
Надо, пожалуй, признать, что отнюдь не всегда жизнь моя отмечалась безнадежным безволием; ведь денная и нощная подготовка к выпускным экзаменам обернулась же золотой медалью; ведь настойчивые стремления написать хороший материал вывели же меня в журналистскую «элиту» молодежной газеты «На смену!»; ведь отмечался же мой редакторский труд в книжном издательстве высокими наградами Всесоюзных и Всероссийских конкурсов и выставок; ведь занял же мой «Деловой вестник», который выпускал я много лет в «гордом одиночестве», второе место по России-матушке, вклинившись между столичными изданиями – «Литературной газетой» и «Комсомольской правдой»; и, наконец, хватило же мне духу более двадцати лет собирать и осмысливать самые противоречивые факты о возникновении и развитии Вселенной, Земли, бедной страны нашей.
Так что же так крепко мешает работать над нынешней книжкой, – своей, самой основной, мучительно осознанной? Сомнения в том, что открытия мои действительно истинны? Так ведь десятки перепроверок схемы ВЗОРа по житейским данным удивительно их рассеивали.1
1 Как я уже, кажется, отмечал, ВЗОР изумительно подходил для объяснения жизни материального мира и изумительно не подходил для объяснения Бытия Божия. Этого я еще не осознал.
– Предположение, что я взялся не за свою работу – за многотрудную работу философов, ученых, богословов? Но я ведь уже решил для себя, что ни на философичность, ни на ученость, ни на какие-то открытия в области религии я не претендую, а пишу так, как мне проблема эта в данное время видится и чувствуется; пишу не для славы, а чтобы не унести с собой кое-какие, как мне кажется, важные соображения и наблюдения. – Мешают сомнения, что пишу я всё это против высшей воли, вторгаюсь в область Божественного запрета? Но, как чувствует мое сердце, как я на это надеюсь, на всё, что я уже написал и что осмыслил, запрета до нынешней поры не было; ведь если бы он был, работа бы полностью остановилась 1.
1 Наивная самоуверенность! Работа на четвертой книге остановится, и на несколько лет «ВЗОР» снова осиротеет. Но об этом, Бог даст, речь впереди.
– Мешают сомнения, что не справлюсь с большой книгой? Страх перед архинеобычной темой? Так ведь страх такой в человеке пишущем совершенно неизбежен, необходим и даже полезен; только он, пожалуй, и заставляет писать по возможности лучше, добросовестнее, откровеннее; страх такой всегда в тебе, когда прилаживаешься к новому, чистому, неизмаранному пока бумажному листу. – Так что же тогда остаётся? Матушка-лень, что ли? Та самая, с виду безобидная, лень, которая готова вырядиться во что угодно, прикрыться какими угодно оправданиями – сомнениями, никудышным настроением, неподходящими условиями, нахлынувшими неудачами, всевозможными недомоганиями, – лишь бы на час, на день, на недельку оттянуть метаморфозы сочинительства, всегда, конечно, непростые и изматывающие?..
2.
Помню, с каким радостным трепетом ждал я предутренней затуманенности в оконце, чтобы потихоньку встать с постели, взять со стола с вечера припасенные блокнот и карандаш, неслышно пройти мимо спящих родителей, выйти в стылые сен-цы, подняться по нескольким широким ступенькам, перебежать прохладную тень дворика и взобраться на крышу бревенчатой пристройки к огромному каменному сараю; там, приютившись среди разного, уже тёплого рыбацкого старья, можно было следить, как белесая мгла неба сменяется зеленоватой мутью, более теплыми желтоватыми слоями и, наконец, угольным жаром, еще подернутым мглистой дымкой...
Несколько дней назад соседи по дому отдали мне огромную с пожелтевшими страницами книгу. Была она без на-чала и конца, без корочек, но в том, что от нее осталось, были стихи, проза и рисунки Пушкина; и я уже не по тоненькому, залистанному учебнику, а свободно, что захочу, мог читать по этой хоть и порядочно изодранной, но всё еще необъятной старой книге.
... Уж побледнел закат румяный
Над усыплённою землей;
Дымятся синие туманы,
И всходит месяц золотой...
Что сделал с моей душой Пушкин! В ней что-то дёрнулось, ёкнуло, толкнулось, зазвенело, сладко заныло. Я выпросил у матери денег, купил пятигранный механический карандаш и разлинованный блокнот, просиживал над ним долгими вечерними часами, пытаясь придумать хотя бы одну стихотворную строку... И вот осенила меня догадка: чтобы написать, надо понаблюдать за жизнью из потаённого местечка. Вот почему трепетно забрался я на пристройку к сараю и во все глаза стал смотреть на утреннее небо над тесовыми крышами соседних домов и чуть окрашенными кронами дальних тополей.
Кажется, строки две-три я тогда сочинил, и какой незнакомой окрылённостью они наполнили меня! Какой радостной тайны я стал обладателем! С того дня откуда-то из ничего, как из глубины ясного неба, стали возникать слова и складываться в строчки – не книжные, а свои, пусть подражательные, но живые, только что рожденные. Ради такого волшебства можно было просидеть и ночь напролет без лени и устали, и долго потом бодрила душу радость от возникших из небытия слов.
Удивительная штука – наша человеческая жизнь. Ну, не о чем, совершенно не о чем было сочинять в то время, в те мои восемь-десять лет, но упрямо и смело брался я за свой механический карандаш, после щелчка блескучей кнопки выпускающий из недр своих остро отточеный графитовый стержень. Сейчас же, спустя полвека, когда столько накопилось всего в памяти, – и страх какой-то перед белым листом, и лень необъяснимая, а подчас и непреодолимая: зачем она тебе, эта писанина? не послать ли ее куда подальше? И только после тайного разговора с Небесными Силами вся моя мятущаяся, всклокоченная сущность успокаивается, возвращается в привычное русло и приходит к прежней мысли: надо делать начатое; раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж.
И я снова за этот гуж взялся. Отпечатал на принтере все набело написанные страницы, придирчиво читал их и терпели-во переписывал, безжалостно правя и переиначивая забракованные места. «Поезд» мой окончательно застрял на очередной остановке, машинист даже и на глаза не показывался, однако текст, как мне казалось, несколько улучшался, и отвращение к бумаге и ручке пропало. И сразу несколько событий, одно за другим, вырвали меня из навалившейся депрессии...
Переписывая отпечатанные страницы, я убедился, что они поддаются улучшению, а значит вновь затеплилась вера, что не совсем уж и напрасен мой долгий и неуклюжий труд. Потихоньку, помаленьку переделывая написанные главы и, по возможности, присоединяя к ним новые, я все-таки смогу двигать вперед «ВЗОР». А получится книжка или не получится, нужной окажется или бесполезной – судить не мне; может, и кому-то службу сослужит; главное – работать добросовестней.
Припомнился мне тогда один из последних рассказов Бунина. Тут же нашел я его в любимом темно-зеленом шеститомнике. Вот он, всего-то на двух с половиной страничках, – «Бернар». Если помнит читатель, Бернар был хорошим моряком, и Мопассан всегда брал его с собой в морские путешест-вия. Передаст ему руль яхты, а сам жадно следит за пробужда-ющимся морем.
«Как люблю я этот легкий и свежий утренний час, когда люди еще спят, а земля уже пробуждается! Вдыхаешь, пьешь, видишь рождающуюся телесную жизнь мира, – жизнь, тайна которой есть наше вечное и великое мучение...»
«Великое мучение», как и положено ему, терзало душу и Мопассану, и Бунину, и Бернару. Бернар разгадал тайну жизни совсем по-простому. Перед смертью он облегчённо сказал: «Думаю, что я был хороший моряк». Был хорошим моряком, значит жизнь прожил не напрасно.
Иван Бунин со своей обостренной совестью «великое мучение» расшифровал так: «...бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и влагает в нас священный долг не закапывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что всё в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое божье намерение, направленное к тому, чтобы всё в этом мире «было хорошо» и что усердное исполнение этого божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а потому и радость, и гордость. И Бернар знал и чувствовал это. Он всю жизнь усердно, достойно, верно исполнял скромный долг, возложенный на него богом, служил ему не за страх, а за совесть. И как же ему было не сказать того, что он сказал, в свою последнюю минуту? «Ныне отпущаеши, владыко, раба твоего, и вот я осмеливаюсь сказать тебе и людям: думаю, что я был хороший моряк»...»
Снова пронял, прожег насквозь короткий бунинский рассказ. Был он написан как будто бы для меня. Раз ни одно из прошлых моих дел не стало главным, не обрело смысла, значит, можно предположить, что жизненным делом становится именно «ВЗОР», книга многолетних исследований, размышлений и пе-реживаний. А чтобы сделать это дело хорошо, надо, по мудрому замечанию Фаррара, делать его по мере своих сил и надеяться на благословение свыше. Делать же по мере сил – это не какая-то заоблачная штука, это возможное, доступное, осуществимое, это из мучительного и пугающего должно превратиться в радостное и желанное, необходимое, как воздух и хлеб. И меня начинало обнадёживать то, что рукопись моя на абзац, на страничку, а то и на две-три, стала каждый день увеличи-ваться. А тут еще подвернулись под руку нужные книги.
Пожалуй, есть в этом какая-то закономерность: чем больше сомневаешься, тем усерднее ищешь подкрепления своим пошатнувшимся взглядам в убежденности других людей. На полках книжных магазинов стали попадаться издания, в которых я находил много полезного, – «Тайны Вселенной» В. Деми-на, «Краткая история времени» С. Хокинга, «Мечта Эйнштейна» Б. Паркера, «Краткая история планеты Земля» Дж. Макдугалла, «Выбор катастроф» А. Азимова, «Тайны Вселенной» Ю.В. и Ю.Г. Мизун.
С утра я переделывал неудавшиеся главы, а вечерами, допоздна, «вгрызался в гранит наук». Скорее всего, от этого «гранита» я и остался без зубов, и без былого сибирского здоровья, но, тем не менее, новые научные данные помогли заново пересмотреть схему смены состояний Большого Цикла Вселенной и убедиться, что все они открытой формуле не противоречат – ни ранние эпохи формирования Космоса, ни периоды становления жизни на Земле, ни «черные дыры», которые в конце концов должны слиться в одну общую «сингулярность» и поглотить всю оставшуюся материю Мироздания. Этими моими чтениеми я как бы подтвердил прави-льность того, о чем уже написал, и правомерность того, за что еще только думал браться.
(Продолжение следует)