Хоть было немного грустно, что олимпийский Мишка улетел, и весьма досадно, что воры, забравшиеся в нашу квартиру, выпили мамины французские духи и закусили золотой прабабушкиной брошкой, но зато в теле была шестнадцатилетняя лёгкость бытия! Мозг не плавился от знаний, а блаженствовал от фантазий и мелодий «АББЫ». А главное – не было этого опытного чувства обречённости, которое после сорока делает упор на скептицизм.
С рассветом, как обычно громко матерясь в унисон со скребущей по нервам метлой, выливала свою обиду на сонных жильцов дворничиха тётя Паша! Я, хихикала, сладко потягиваясь спросонья, не понимая, почему собирающиеся на работу родители сочувственно рассуждают о том, как обидно с шести утра мести двор, когда все ещё нежатся в постелях. Да и как Паше было не обижаться на весь мир, когда муж – беспробудный алкаш, известный в районе, как Бром (Борис Романович его никто не называл) изводил своим скотским поведением…
Бром был весьма целеустремлённым в поисках «денёг» на выпивку, не гнушаясь тем, что плохо лежит! Велосипеды незадачливых мальцов разбирались им на запчасти в подсобке тёти Паши с такой ловкостью, что та свято думала, будто муж стаскивает металлолом с окрестных мусорников. А, когда Бромыч узнал, что ушлая соседка Фима с первого этажа выторговала целый пятёрик на площади за спёртые ею с палисада у парадного астры, которые поливала его жена, то ему стало уж совсем обидно. Как же он сам не додумался обворовать клумбу и заработать шальной пятёрик? Брому даже показалось, что его как бы обокрали, и от злости он «набебал» прямо под окнами Фимы, да так, что «с разгону не перепрыгнешь».
«Надо выйти и закопать эту кучу дерьма, а то амбре уже чувствительно!» – думала Фима, но с дивана не сдвигалась.
В этом случае тётя Паша была солидарна с мужем, который с гордостью сообщил ей об акте своей мести за украденные астры, и прибирать "кучу мщения" из-под окон Фимки не спешила! Так и лежали бы фекалии у всех на виду ещё долго, если б не вляпался в них всеми четырьмя лапками соседский Тасик, после чего хозяин собачки присыпал Бромову пакость загаженным песком из туалетного лотка своей кошечки – всё же лучше, чем ничего!
В тот день я, студентка-первокурсница, чесала домой вся такая "эфемерная" – под впечатлением от заумной лекции о философских категориях, которые пыталась насильно осмыслить, тщетно отгоняя навязчивую зловредную мыслишку о том, что в жизни это не пригодится…
А, тут вдруг тётя Паша «в лоб» со своим тупым предположением: "Гарная ты девка, Ксюха, вчера тебя провожал волосатик симпатичный, признавайся, родителям скоро в подоле принесёшь?!"
А тот «волосатик» просто случайный попутчик, что привязался в автобусе и плёлся на всякий случай за понравившейся девушкой до самого дома… Ну, я и выпаливаю: «Я не такая!»
"Ой-ёй – посмотрите на неё: "Я не такая – я жду трамвая!" – пафосно исторгает тётя Паша просторечный стишок, с тех пор захламляющий мозг своей навязчивой прикольностью! Конечно, ей было сложно понять, что всех девиц под одну гребёнку стричь нельзя! Я, воспитанная конечно не пуритански, всё же была девушка приличная.
Я, вся такая в фантазиях о светлом будущем, в белоснежной блузке задираю нос и… спотыкаясь о бровку, лечу прямехонько на «кучу мщения», хоть и присыпанную песком из кошачьего туалета, и рукой попадаю в середину этого безобразия!
– Хорош ржать! – бросается на мою защиту дворничиха, так как свидетелями моего позорного падения становятся вечно пьющие пиво, фиг знает на какие доходы, «прописанные» на лавке возле парадного, бездельники Витька и Борька!
От растерянности я на какое-то время замираю, раскорячившись на газоне, боясь пошевелить рукой, упирающейся в дерьмо дяди Бори! Тётя Паша помогает мне встать, при этом кляня супружника, на чём свет стоит! Как-бы оправдываясь, она эмоционально рассказывает про воровку Фимку, которая, заслышав кипешь, притаилась за занавеской, что заметно по колыханию оной в её окне! Прихожу в себя, поддакиваю, даже сочувственно, что, мол, бедная тётя Паша и несчастная, что дядя Боря пьющий, и спешу смыть свой «позор» с руки и рукава белоснежной блузки, потому что «я не такая – я жду трамвая!».
Вот чего, спрашивается, я расстроилась тогда и ревела? Но, это сейчас так легко рассуждать, когда и не в таком дерьме с тех пор побывал, а тогда событие казалось глобально-трагическим.
Но, зато теперь, спустя …надцать лет, мне сознательно жаль этого дядю Борю, что по воле обстоятельств был туп и невежественен. Тем более в скорости, после того случая с «местью» Фиме, он был найден на полу своей кухни насмерть захлебнувшимся собственной блевотиной, будучи в сильном алкогольном опьянении. А тётя Паша оказалась беременной в сорокапятилетнем возрасте и через семь месяцев после похорон мужа родила сыночка, который не пошёл по стопам отца, а выучился на юриста, чем тётя Паша и утешилась на старости лет!
Но, почему память так усердно извлекает из восьмидесятых годов не знаменательную Олимпиаду, а именно дворничиху тётю Пашу, поливающую газон, деревья, асфальт и даже стену дома из шланга и тот восторг, что вызывает радуга, возникающая при распылении воды против солнца, когда она сжимает пальцами конец шланга? И – гиперэнергичного соседского пёсика Тасика, который без устали подпрыгивает на одном месте, как заводной? И – трезвого дядю Борю, помогающего жене сортировать мусор, а к вечеру превращающегося в агрессивного вдрызг Брома, опирающегося, на ржавый велик с колёсами «восьмёркой»? И – длинноволосого красивого парня с пронзительным взглядом, что провожал меня до парадного, которому я так и не решилась дать номер телефона, будучи гордой шестнадцатилетней дурочкой…?