Евгения Якута
ХОЧУ ЛЮБИТЬ ПАПУ
рассказ
Павлинка лежала на печке и настороженно прислушивалась к шорохам за окном. Отца все еще не было. Знать бы, что он так долго не появится, можно было бы хоть немножко почитать. Слишком уж редко выпадают у нее свободные минутки для чтения. Мама ведь считает, что время можно и нужно тратить только на уроки.
"Уроки учить - учи, - часто повторяет она. - На то и в школу ходишь. Не будешь сама хорошо учиться - заставлю. Ну, а книжки там всякие… Забудь про них. Отметки хорошие получать они не помогут. Книги пущай в городах читают, а для нас это лишнее. Разве ж можно убивать время на эту забаву, когда всегда какая-нибудь работа стоит: то полоть огород надо, то поросятам травы нарвать, то копать картошку, то дрова пилить. Да мало ли работы по хозяйству! Вот кончишь школу, поедешь в город, выучишься на докторшу или учительницу, заработаешь себе на хлеб - тогда и читай, сколько влезет".
Иногда Павлинке, правда, удавалось обмануть маму и урвать драгоценные минутки для чтения. Разложит она, к примеру, учебники и тетрадки на столе, а под них - художественную книгу. Если мамы в хате нет, то читает книгу. Мама в хату - она сразу за ручку с тетрадкой.
Мама заходит и спрашивает:
- Уроки выучила?
- Не-а, - отвечает Павлинка, не поднимая головы от тетради.
- Тогда учи, - недовольным тоном говорит мама и выходит из хаты.
Но если через час Павлинка по-прежнему отвечает, что уроки не выучила, мама хватает розгу - а розга постоянно торчит за рамкой с фотографиями - и к ней.
- Ах ты, лодырь! Ишь, взяла себе за моду: как в огород идти надо - так у нее обязательно уроков много. Сколько ж можно за этими уроками сидеть! Ну, лишь бы по хозяйству ничего не делать! Хорошему ученику часа должно хватать на уроки, а она тут мне уже полдня сидит. А ну, пошла в огород!
- Ма-а-а, - пищит Павлинка, увертываясь от розги, - я завтра двойку получу! Пятый класс - не четвертый, уроки пошли намного сложнее. Много разных предметов и учителей, все по-разному спрашивают. Вы ж говорили, что сами заставите меня уроки учить.
- Когда я такое говорила?
- Говори-и-ли, говори-и-ли.
- Ну и что с того? Мало ли чего я говорила! Когда в этом нужда будет - заставлю. А сейчас все, хватит. Иди работать. В следующий раз будешь стараться быстрей все уроки выучить. Что-то непонятно мне, отчего ты так долго уроки учишь. Позавчера учительница твоя говорила мне, что тебе и учить-то дома ничего не надо. Ты, говорит, запоминаешь все, что на уроке объясняют. Знаю-знаю! Книжки, небось, снова тишком почитываешь. Так что не крути мне мозги, лодырь! Оно-то, конечно, книги читать легче, чем в огороде трудиться. Иди, иди, хватит лодырничать, - подгоняет ее мать, закрывая дверь в хату на засов и вставляя в него палочку.
- Я не лодырничаю, - обижается Павлинка. - Лодырь - это тот, кто вообще ничего не делает, а сидит или ходит руки в брюки.
Но мама никаких ее объяснений и оправданий слышать не желает. Она твердо гонит ее в огород или в хлев.
Павлинка злилась на маму, но ослушаться не смела. И не столько потому не смела, что слово старших для детей - закон, и не потому, что так уж боялась этой розги. Она подчинялась маме из-за сочувствия и жалости к ней: не управиться маме одной с хозяйством. Отец ведь почти всегда отнекивается от работы, упросить его лишний раз что-нибудь по дому или по хозяйству сделать - целая история.
- Ставь чекушку, тогда сделаю, - чаще всего отвечает он, когда мама скажет ему дрова поколоть, крышу там подлатать или забор подправить.
Мама в таких случаях расстраивается, плачет:
- На кой ляд тогда свой мужик в хате? Чекушку я и чужому могу поставить.
И идет сама все делать. Ну, и как тут Павлинке сидеть все время с книгой в хате, если мама в колхозе натрудится, а потом еще и дома весь вечер спину гнет. Редко когда к тете Мане сходит на вечерки - да и то обязательно с вязанием или с другой какой работой - или к бабушке в соседнюю деревню пойдет.
Вот и сегодня мама ушла с Иркой к бабушке, наказав ей никуда не ходить, а когда стемнеет - лампу не зажигать. Отец вчера пил целый день, так что сегодня придет, скорее всего, снова пьяный. И если в хате света не будет, то - даст Бог! - без ругани, матюгов и скандалов спокойно уляжется спать, и не будет посылать ее на поиски матери.
... Отца Павлинка ненавидела. За то, что пил, ненавидела. А пил он в последнее время все чаще. Раньше, бывало, только на праздники напивался. Сейчас же - просто так целую неделю пьет, потом несколько дней за мамой по пятам ходит, прощения просит, а затем снова неделю или две пьяный в дым. Ладно бы пил - да спал спокойно! Так нет же! Скандалит, маму за волосы тягает, иногда бьет, даже ногами ее пинает, когда она упадет. Целую ночь спать никому не дает. Особенно любит песни горлопанить да на гармошке играть. В такие ночи Павлинка готова была разбить вдребезги эту проклятую, противную гармошку.
Отец был маленький, худощавый. На улице, среди других мужиков, его и не видно совсем, и не слышно. Зато дома он чувствует себя этаким большим хозяином и важным, сильным человеком. Ему до ужаса нравится дома командовать и приказывать. А еще любит, чтобы его приказания и пожелания непременно исполнялись, в какое бы время суток эти дурацкие желания не возникали в его хмельной голове.
Павлинку, например, заставляет ночью идти за папиросами. Пьяный - дурной, даже не соображает, что ночью чайная и магазин закрыты, папирос взять негде.
- Па-а-ап, сейчас уже поздно, - пытается образумить отца Павлинка.
- Иди-иди, зараза-мать, а то счас ремень сниму, - слышит она в ответ суровый и непреклонный голос отца.
Мама, бывает, пробует заступиться за нее:
- Куда ты, черт поганый, ночью дочку посылаешь? И где ж она тебе эти вонючие папиросы купит? Изверг ты, а не отец!
- А за изверга я тебе по мозгам дам, зараза-мать, - в ярости кричит, замахиваясь на маму кулаком, отец.
Зная, что отец страх как не любит, когда мама огрызается, и всегда бьет ее за это, Павлинка торопливо подбегает к матери, становится между ней и отцом и просит сквозь слезы:
- Мам, не надо! Я сейчас куплю папиросы или у соседа возьму, - и добавляет шепотом: - Там, кажется, еще есть пачка "Прибоя".
Когда отец отходит от мамы, Павлинка выбегает из кухни, хлопает для блезиру дверью в сенях, но на двор не выходит. Тихонько, по-воровски, она пробирается в дальний угол сеней, достает из потайного места начатую пачку, оставшуюся от предыдущих пьянок - трезвым отец не курил, - вынимает оттуда несколько "прибоин", прячет пачку обратно и возвращается к входной двери. Через несколько минут она снова громко хлопает дверью, потом заходит на кухню и отдает отцу папиросины, которые она, якобы, взяла у соседа.
А маму отец по ночам заставляет ужин готовить.
- Да пошевеливайся, зараза-мать, выполняй приказание мужа, - только и слышится среди ночи.
И маме нужно быстренько подавать ужин на стол. Да подавать не то, что осталось с вечера, или что было вообще в доме. Мама обязана была ставить на стол дымящуюся, только что сваренную еду. Причем именно ту, которую захотела его милость сейчас, в данную минуту. То он хочет картошки, то ему нужна каша, а то вынь да положь ему супа или щей.
Но мама у Павлинки умная. Приноровилась к отцовым пьяным придиркам. Заранее варит и кашу, и картошку. А потом просто подогревает нужное. Но так, чтобы отец этого не видел и не понял. А если отец требует супа или щей, то мама кипятит воду, крошит туда отваренные заранее овощи, нарезает лук, а летом - укроп, бросает немного смальца - и суп готов. Разве соображает отец в пьяном виде, что такое вкус еды?
Впрочем, и так ведь суп у них немногим отличался от этой пьяной ночной похлебки: мяса в доме почти никогда не было. Правда, они всегда держали одного поросенка. Но толку-то с него почти никакого. Сала и мяса от дохлого кабанчика бывает мало. Да и с чего они будут, если поросенка кормили только травой!
При воспоминании о мясе у Павлинки потекли слюнки. Сейчас октябрь, свежина будет через месяца два-три... Да, к Рождеству кабанчика заколют, это точно. Скорей бы! До чего ж хороши шкварки с луком! Шипят и трещат на сковородке, дух от них идет на всю хату и на весь двор...
И где задерживается отец? Уже давно стемнело. Чайная, наверно, закрыта. Правда, буфет на вокзале еще работает. Но отец там бывает редко: станционный милиционер всегда гоняет его оттуда. Сидит, небось, у кого-нибудь из своих пьяниц-дружков и с дурацким видом глупые песни орет.
Наверно, хорош отец будет сегодня. Павлинка была довольна, когда он напивался до такой степени, что едва держался на ногах. В таких случаях у него не было сил ругаться, куражиться, приставать к ним со своими требованиями. Он обессилено сваливался где-нибудь в углу и дрыхнул мертвецким сном до утра.
Под утро вставал, жадно глотал воду и с заискивающим, жалким видом просил прощения у мамы, умоляя ее забыть о вчерашнем. Мама ему выговаривала, плакала, он обещал, что больше не будет, целовал ее в щеку, а потом, покружившись немного по двору, шел прямым ходом к Чабанихе за самогоном, опохмелиться. И снова вечером пьяный, противный, гадкий…
Павлинка услышала скрип калитки и навострила уши.
"Пришел, наконец", - вздохнула она и, приподнявшись на подушке, стала напряженно прислушиваться к шагам...
Через окно отчетливо слышались уверенные шаги... двух человек. И голоса... Да, два голоса... Один из них - отцовский. Трудно, правда, разобрать, пьяный ли его голос. Вроде не запинается... Беседуют мирно. Вместе, видать, пили в чайной. Там не хватило, решили здесь добавить.
- Давай-давай, заходи, - услышала через окно голос отца Павлинка.
- Неудобно как-то. Поздно ведь. Смотри, у вас и света нет. Твои уже спят. Всех разбудим, и я буду неловко себя чувствовать. Жене-то твоей завтра, наверно, рано нужно вставать.
- Ну и что с того, что рано? Ей не привыкать, - звякал отец задвижкой на дверях в сени. - Успеет выспаться. Не графиня. Да ради такого гостя можно и целую ночь не поспать. Заходи, заходи, не стесняйся.
Отец и его гость зашли в сени.
"Кто же это с ним? - гадала Павлинка. - Нездешний, сразу слышно. Говорит как-то по-особенному, мягко".
- Эй, Катерина, где ты тут? - бодрым голосом говорил отец, открывая дверь в кухню. - Принимай гостя!
Наткнувшись на табуретку, он зло матюгнулся и громко спросил:
- Катерина, Павлинка! Вы дома?
Павлинка лежала тихо, как мышь, решив, что лучше будет, если она притворится спящей.
- Павлинка, где мать? - дернул отец ее за руку, подойдя к печке и отодвинув занавеску.
Сделав вид, что она только что проснулась, Павлинка зевнула и спросила сонным голосом:
- А-а, это вы, пап? Что случилось?
- Ты не знаешь, куда мать убегла? Сходи к тете Мане, попытай, - нетерпеливо потребовал отец.
- Мама с Иринкой у бабушки. Будут там ночевать.
- Ах, черт! Не повезло, зараза..., - сердито сказал отец. - Подожди, Ванюша, трошки, - продолжал он уже более мягким тоном, - я счас лампу зажгу, и посидим мы с тобой вдвоем, еще и лучше будет. Бабы только мешают в мужских разговорах.
Павлинке очень хотелось, чтобы отец зажег висячую лампу: свет от нее попадал на печку, и она могла бы читать книжку. Все равно она теперь не уснет, пока отец не ляжет. А его болтовня с друзьями - ей не помеха. Она умела отвлекаться от всех разговоров, которые велись в хате, и, не обращая на них никакого внимания, спокойно читать.
Бывает, днем, когда она наверняка знает, что матери долго дома не будет, она так углубляется в чтение, отключаясь от всего происходящего вокруг, что зашедшей соседке нужно громко окликнуть ее трижды, чтобы добиться от нее ответа. Ну а обыкновенных, тихих разговоров рядом с собой она вообще могла не замечать. В такие минуты она была далеко от своей кухни, от своей станции. Она вся была там, в далеком, неизвестном ей до сих пор мире, и жила жизнью, которая там происходила. Из обыкновенной Павлинки она превращалась то в Тимура и Женю, то в Марата Казея и Володю Дубинина, а то вдруг сразу взрослела и становилась Зоей Космодемьянской...
Отец поискал спички и зажег – слава Богу! - висячую лампу. Павлинка быстро задернула занавеску и в щелку посмотрела на гостя.
Ух ты, какой высокий! Отец рядом с ним - прямо лилипут. А красивый какой! Одет чисто, аккуратно, по-городскому. Волосы черные, лежат волнами. Загорелое лицо, а глаза... Ой, а глаза у него какие-то знакомые... И вообще, все лицо ей казалось теперь очень знакомым... Она вроде уже видела этого дядьку.
- Ты, Ваня, садись. Не стесняйся. Я счас.
Отец непривычно суетился, снимал с гостя пальто, усаживал его, сбрасывал с лавки тряпки, вытирал стол.
- Я так рад, так рад, - торопливо говорил он. - Сколько лет прошло после Берлина? Одиннадцать?
- Больше двенадцати.
- Двенадцать лет! А кажется, что это было только вчера. И если вдуматься, то тогда не только тяжкие, но и хорошие моменты у нас были. Как хорошо, что ты опоздал на поезд и застрял на нашей станции! А то бы, может, никогда бы и не встретились. Хоть вспомним наши славные боевые денечки. Только не на пустой живот. Подожди, я счас в погреб спущусь. Капустки, огурчиков принесу. Выпьем - тогда и поговорим. А ты сиди, сиди.
Отец вышел, гость остался сидеть у стола. Медленно обвел глазами всю кухню, потом встал, подошел к фотографиям на стене и стал их разглядывать.
И тут Павлинка поняла, почему лицо дядьки показалось ей знакомым: она видела его на фотографии, что висит на стене в рамочке, чуть в стороне от других карточек. На фотографии дядька этот сидит на стуле, отец стоит рядом, положив руку на его плечо. Оба в военной форме. А внизу - слова: "Берлин. 1945 год".
Так вот какого гостя к ним занесло! Фронтового друга, который во время войны спас отца от смерти. Отец как-то раз, по пьянке, эту историю дяде Коле, маминому брату, рассказывал. Павлинка не очень прислушивалась тогда к пьяной болтовне отца, но все-таки ей запомнилось, что случилось это уже после того, как была объявлена победа. Отец с этим Ваней почему-то оказались в каком-то лесу, стрелял скрывавшийся в густом кустарнике фашист, пуля попала в отца, и Ваня тащил его несколько часов на себе до медсанбата…
Дверь хлопнула, и вошел отец с большой миской, до краев наполненной квашеной капустой, солеными огурцами и помидорами.
Павлинка свой наблюдательный пункт не оставила. Она с тревогой в щелку наблюдала, сколько поллитровок появится на столе. Дядя Ваня вынул из сумки одну.
"Слава Богу! - облегченно вздохнула Павлинка. - От этого они пьяными не будут".
Она вытащила из-под подушки книгу, открыла ее на заложенной странице и тотчас же попала в другой мир, мир детства Зои и Шуры Космодемьянских...
От книги Павлинка оторвалась, когда услышала звуки гармошки. "Все-таки у них была еще водка. Отец уже нализался, раз взял в руки гармошку. Сейчас снова про дурацкий камыш затянет. Других-то песен он и не знает", - с горечью подумала Павлинка и выглянула через занавеску.
Но что такое? Отец не пьян, на его лице отсутствует такая привычная в подобных случаях, отвратительная, пьяная ухмылка. На столе стоит все та же бутылка, только наполовину пустая.
"Ого, они даже не выпили бутылку", - удивилась еще больше Павлинка.
- Слушай, Вася, давай мою любимую. Помнишь, бывало, на фронте, в перерыве между боями, мы ее пели. Давай, а?
- Хорошо, - согласно кивнул отец. - Только ты запевай.
Отец пробежал пальцами левой руки по кнопочкам басов, потом взял несколько аккордов на голосах.
- По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, - зазвучал низкий, густой голос дядя Вани.
У Павлинки вдруг как-то странно защемило в груди. Она опустила книгу на колени, подтянулась на руках и села, прижавшись спиной к стенке.
- Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах, - включился в песню тонкий голос отца.
Павлинка не сразу поняла, что именно от этого торжественно-раздольного напева у нее все внутри затрепетало. Она никогда не слышала эту песню, и сейчас ее величественная мелодия увлекла ее, потянула за собой. Дыхание Павлинки, участившееся после первых строк, выровнялось. Она задышала глубоко и спокойно, а ее воображение понеслось вместе с песней туда, в Забайкалье, где бедный бродяга переправляется на лодке к своему дому, которого он давным-давно не видел...
- А брат твой давно уж в Сибири, давно кандалами гремит, - надрывно застонал голос отца.
Павлинка взглянула на него и, к своему изумлению, увидела сейчас не того отца, которого всегда знала: тщедушного, жалкого, глупого и злого. Она увидела совсем другого человека: красивого, сильного, доброго. Из васильковых глаз его шло какое-то необычное, голубое сияние, лицо светилось добрым, теплым светом.
А как звучал его голос! Она уже не слышала дядю Ваню, она напряженно прислушивалась к высокому голосу отца. Ей всегда раньше казалось, что отец не поет, а пискляво блеет, как коза. Но оказывается, у него звонкий, певучий и... такой раздольный голос. Он красиво сливается с низким, чуть грубоватым голосом дяди Вани, и вместе эти два разных голоса звучат как по радио или как в церкви…
Глаза Павлинки сами собой закрылись, и в ее воображении возник образ отца в военной форме, с погонами на плечах и с медалями на груди. А медалей у него много - она сама их видела в шкатулке. Да ведь ее папа богатырь, герой! Как же она раньше этого не видела, не понимала! Как смела она не любить такого папу! И как могла она ненавидеть его гармошку, на которой он так замечательно играет эту душераздирающую мелодию?!
- Я люблю тебя, папа! Я очень хочу тебя любить, - беззвучно прошептала она про себя, и медленные слезы покатились по ее щекам. Слезы, которые у нее бывали редко, которые она старалась удерживать даже тогда, когда ее бил отец. Она всхлипнула, уткнувшись в подушку, и через несколько мгновений как будто провалилась куда-то вместе с этими непонятными и непривычными слезами, вместе с этой удивительной песней...