«О бездна богатства и премудрости и ведения Божия!
как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!»
(Послание апостола Павла к Римлянам, гл. 11, ст. 33)
Я помню райвоенкомат:
"В десант не годен. Так-то, брат!
Таким, как ты, там невпротык",-
и дальше смех.
Мол, из тебя какой солдат?
Тебя хоть сразу в медсанбат
A из меня такой солдат, как изо всех!
A на войне как на войне.
A мне и вовсе - мне вдвойне,
Присохла к телу гимнастерка на спине.
Я отставал, сбоил в строю,
Ho как-то раз в одном бою,
He знаю чем, я приглянулся старшине.
Шумит окопная братва:
"Студент! A сколько - дважды два?
Эй, холостой, a правда, графом был Толстой?
A кто евоная жена?"
Ho тут встревал мой старшина:
"Иди поcпи, ты ж не святой, a утром в бой".
И только раз, когда я встал
Во весь свой рост, он мне сказал:
"Ложись!" - и дальше пару слов без падежей,-
К чему две дырки в голове?
И вдруг спросил: "A что, в Москве
Неужто вправду есть дома в пять зтажей?"
Над нами шквал - он застонал.
И в нем осколок остывал.
И на вопрос его ответить я не смог.
Он в землю лег за пять шагов,
За пять ночей и за пять снов -
Лицом на Запад и ногами на восток.
(В.С. Высоцкий)
Да, действительно, о таких всегда с каким-то юмором, хорошо, если благодушно. А так ведь часто свысока, подчеркивая свои достоинства на фоне замухрышки. Очкарик…
У него на шее вакса, у него под носом клякса, уши из-под панамы торчат, как локаторы, бляха нечищена, сапоги разные - один правый, другой… левый. А очки? Шурик из «Кавказской пленницы»…
На кого же он сегодня мог бы быть похожим? А-а! Ну, да! Князь Мышкин, пожалуй в исполнении талантливейшего актера Женьки Леонова: «Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное…» - писал о нем Федор Михайлович.
Я бы еще добавил к характеристике взгляда вечно торчащий в глазах вопрос: «А правда, что лапшу не из хлеба делают, а она на специальном дереве растет как плакучая ива, только лапшовая?»
Прости, Братишка…Столько лет прошло…
В день, когда Тебя не стало у Тебя на родине на землю тихо опускался канун Ноября… Над далеким лесом, следуя непревзойденной логике мироздания, вставало Солнце – огромный кроваво-красный шар.
Покрытые инеем седые пряди потухшего ковыля, окунувшись в первые еще холодные лучи светила, так и засверкали кристалликами в этой вакханалии отраженного света, бытия и не…
Еще, кажется, недавно тихим августовским утром они, пряди, словно умытые, наряжались в монисто из мелких бисеринок росы, а медвяный утренний ветерок – влажный и ароматный, гладил верхушки еще сонных деревьев... В зыбкой утренней тишине гасли на востоке последние крохи Млечного Пути…
Но в день, когда Тебя не стало, на землю тихо опускался Ноябрь.
Боль впиталась в Небеса... Они – Небеса всё выдержат, пропитавшись болью так же просто и быстро, как впитывает кровь стерильная марлевая повязка и белоснежные клеточки бинтов из ИПП, поспешно наложенные на рваную рану от шальняка...
Они – небеса всегда болят за каждого из нас. Небеса... Иссиня-синие, как розги прошлогодней поросли весной, стынущие среди влаги и мха по колено в воде и пролесках…
Небеса полные боли, синие от боли, как Твои губы… А мы все еще помним, в нас это сидит и будет сидеть до последнего земного часу. Мы еще помним, как Твои глаза, остекленевшие и застывшие последний раз отразили кровавый сгусток ночного боя, словно отблески предвечерних костров на лезвии…
Ты умел терпеть боль, как никто другой, как измученный пытками Спаситель, в кисть которого невозмутимый преторианец жестко вбил граненный ржавый гвоздь… И Ты был благодарен миру за нее… Благодарен миру… Прости нас…