На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч, и суров.
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов.
Песня 1939 года "Если завтра война"
http://www.youtube.com/watch?v=doD5aNRJ-JI
Век двадцатый календарный опередил Пашу Григорьева всего на шесть лет. Шесть лет, но каких! Отгромыхала тяжелыми шатунами корабельных машин японская война, прокатилась эхом по державе позорная смута и в короткую передышку между волнами Истории приняли добрые материнские руки еще двух русских малышей. В этот июльский день, как и положено, назвали их Петр и Павел. Как отражение в зеркале были друг для друга мальчишки. И не было в жизни такой силы, такого коварства, такой любви даже, которая смогла бы их разлучить.
Один раз в жизни только Паша плакал. Когда брат умер. Тиф проклятый. Отец не вернулся с войны, мать умерла – не было слез. А вот Петьку свезли на погост , не стало больше брата… Не стало сил больше у Паши смотреть на родной город, где все камни наперечет знакомы были , где если и окликнут –Петька… Сел Паша на буфер товарняка и уехал в Ростов. А там на вокзале матрос безногий сидел, играл на гармошке и пел “Раскинулось море широко…” Постоял Паша, послушал и заплакал. Так и начался для него железный двадцатый век. Пашин век.
Болеть Григорьев не привык. Есть такие люди – при их судьбе если еще и болеть, то вообще шансов на жизнь не останется. Всегда верил только в одно средство – если с утреца хлопнуть кружку холодной сырой водички – лучше из под корочки льда, – то никакая зараза к такому организму не подойдет на пистолетный выстрел. Некоторые водкой болезнь отпугивают, а Григорьев к воде привык. Еще отец приучил перед тем как сгинуть в Германскую под крепостью Перемышль. Долго потом Григорьев вспоминал батину науку – сырая водичка часто была единственным обедом у мальца-беспризорника. Четыре раза прогромыхала через Пашин дом Гражданская война . Четыре раза брали штурмом многострадальный южный город, оказавшийся на перепутье железных дорог. То белые, то красные…да хоть бы и не четыре, а двадцать четыре – все одно водой не пропитаться. Хлебушек-то просто так кому попало не положен был – только тем, у кого в руках оружие. Вот и взял Паша Григорьев в руки винтовочку. Взял не убивства ради, а вроде как мандат – знак такой, по которому ему вместе с водой стали давать и хлеб …
В Гражданку Паша повоевать не успел. А в двадцать четвертом пошел в армию. Больше кайлом воевал – железные дороги строил, но с трехлинеечкой сроднился на всю жизнь. Винтовочка давала пропитание не в смысле мародерства – этого Пашина натура бы не позволила, - а в том смысле, что солдат после Гражданки все-таки кормили. Один раз, правда, пришлось попробовать трехлинейку и в деле. Голодные бойцы решились позаимствовать курицу на окраине деревни, да умаялись за ней бегать. И тогда Паша, подкараулив из засады, влупил по курице из винтаря. Так и узнал он работу русского унитарного патрона – когда пух и перья осели на землю неаккуратной кучкой, куриного мяса среди них не оказалось.
Стрелять Паша не любил, хотя и умел. Больше к строительству тянулся. Сначала руками, а потом и головой – учиться хоть и трудно было, а хотелось. Глаза слипались после работы, спина просила отдыха, а все же прошел Паша сопроматы эти. Сам прошел, продрался через крючки-интегралы, отбарабанил ликбезы и рабфаки, вышел из академии уже, скрипя пахучими портупеями, - молодой еще военинженер третьего ранга – вышел, осмотрелся: Москва, Центр Мира… И только кобуру поправил да подбородок рукой проверил – чисто ли выбрит – так тут и грохнуло. Зимой тридцать девятого уже полз Паша со своими саперами к финскому доту, замирая под прицелом прожектора. Так дальше все и пошло – траншеи, доты…То строил, то взрывал. Сначала отбивались, потом гнали басурманов – кого на Север, кого на Запад – везде Григорьев приложился. Саперы вроде как и не солдатами у нынешней киношной молодежи считаются. В атаку не ходят, знамена не водружают. Это правда – шли саперные штурмовые бригады не в наступлении, а впереди – часто не дожидаясь даже конца собственной артподготовки, оставляя за собой лишь проходы в минных полях, взорванные доты, похоронки , да недолгую солдатскую память…
Эх…стариковская слеза проклятая вылезла из угла глаза, щипнула Григорьева за нос. Полез за папиросами, а там –коробочка с таблетками. Черт бы драл этот склероз – уже десять лет как курить бросил, а рука все лезет и лезет машинально за “Беломором”…Григорьев еще поворчал вслух на бестолкового себя, открутил крышку у цилиндрика с валидолом, сунул “конфетку” под язык и проверил – много ли осталось таблеток в упаковке. Оставалось всего две и Григорьеву это понравилось. Из этих кругленьких баночек старик собирался смастерить внуку игрушечный патронташ, с нетерпением ждал, когда наберется нужное количество. Валидол ему нравился и Григорьев с удовольствим совмещал приятное с, как ему казалось,-полезным…
Болячки и правда шарахались всю жизнь от григорьевской ледяной водички. Даже иногда обидно было – старики как соберутся про хвори рассказывать, да на врачей жаловаться, а Григорьев и не знает вечно, что сказать. Когда в армии служил, болезней наоборот – стеснялся, а там военврачи всегда что-нибудь да найдут. То кислотность пониженная, то кровь не такая. Не смертельно все, но таблеточки выпишут. Нет-нет, да и в санаторий отправят. В ноябре. А вот на гражданке дед к врачам и не ходил вовсе. А тут позвонили сами, пригласили – приходите, мол, проверьте здоровье, уважаемый ветеран. Поворчал и пошел. И вот результат – валидол теперь у него в кармане. Сердце не болит, но врач сказал, что на всякий случай надо иметь. Так что Григорьев теперь тоже не лыком шит – есть у него лекарство. Можно важно так достать в нужный момент и многозначительно сунуть под язык. Вроде как папироска в старые времена…
Звонок оторвал Григорьева от воспоминаний. Прошаркал тапочками к двери, крутанул ручку французского замка. Петя Мухин, старая зануда – однополчанин, как теперь говорят. Сегодня на встречу ветеранов фронта идти – Петька зашел по дороге за бывшим командиром. Завелся с порога:
- Привет. Слушай, ты хоть бы спросил – кто там. Открываешь дверь неизвестно кому…
- А что случится-то? Я и так знаю , что это ты, старый пень…
- А случится…дадут тебе по башке – вот и случится.
- Мне? По башке? Да я сам кому хочешь по башке дам. Хочешь – тебе?...
- Мне-то ты дашь …Зря смеешься. Не молодой уже. Пора бы смехуечки-то попридержать.
Вон у нас в подъезде бабку так скрутили и квартиру всю вынесли. Ладно не убили
хоть.
- Хорошо скрутили-то? Бабка довольна?
- Да ну тебя…
Григорьев почему-то вспомнил, как почти сорок лет назад случился у него такой же разговор про входную дверь. Заступился тогда Паша за своего офицера. Родители у того остались на оккупированной территории, а тут опять вышла струя - врагов народа стрелять. Лучше кандидата в бригаде не найти. Паша тогда даже привстал из-за стола – это он редко себе позволял. Особист покосился на Пашины кулаки, которыми тот упирался в столешницу и злобно тихонько сказал:
- Смотрите, Павел Егорович,-это Вы здесь командир. Только и на вас командиры могут
найтись. Знаете, как это бывает- сидите дома в подштанниках не при лампасах-пампасах
своих, а вам – в дверь тук-тук…что-то вы тогда будете делать?
Паша тяжело и долго посмотрел на особиста и сказал:
- Тогда…тогда я буду стрелять в дверь.
Офицеры в те годы не авторучкой воевали – табельное оружие всегда при них было. Затаил там особист что-то или нет, только Пашу никогда не трогали.
Мухин, не раздеваясь, уселся на стул. В руках сверток какой-то, газета…Григорьев посмотрел, буркнул:
- Чего притаранил-то? Деньги что-ли с собой носишь, чтобы не уперли пока ты по
ветеранским встречам шаришься? Много насобирал-то?
- С нашей с тобой пенсии много не насобираешь.
- Это ты зря, Петя. Пенсия хорошая. Мне хватает. Даже ребятам своим могу подбросить.
А если бы ты, паразит, не подбил меня работать бросить, так я вообще миллионером
был бы. Тебе-то чего все мало?
- Мне. Паша, не мало, мне – обидно. Мы с тобой кровь проливали, а Сталин со своими
сатрапами народ гнобил. Потом Лёня всю войну в медали перечеканил. Мы еле уцелели с
тобой, а наград – вон у тебя одна колодочка. Ну, юбилейные ты не носишь…А сегодня
каждая тыловая крыса – ветеран да с орденом Отечественной войны…Этот орден
посмертно скольким давали…
- Так тебе, Петюня, наград мало? Или ты жизнь свою не посчитал?
- Жизнь…жизнь мне не государство дало. Это…это…-и Мухин ткнул пальцем в потолок.
- Ну это ты, конечно, сильно загнул. Может, ты, Петя, и в церковь ходишь?
- А может и хожу. Может я и раньше ходил. Тебе не докладывал.
- А вот это зря – Григорьев делано-строго прищурился – командиру надо все докладывать.
Он на то и командир, что может дать тебе ценный жизненный совет. ..
Григорьев почему-то вспомнил о Невском десанте. Тогда при выброске на Пятачок их осталось пятеро из батальона. Мухина ранило еще на переправе и Григорьев закрывал Петю собой. А по берегу стреляли наши гаубицы и минометы и не было никаких сил подняться или хотя бы отползти за камень. Немцы озверели у пулеметов, били по трупам, по камням, по воде…Григорьев тогда зарок себе дал: “Если выживу,- схожу после войны в церковь. Прямо в форме и свечку поставлю.И пусть потом увольняют, судят, исключают… А будут награды – никогда не надену.” В церковь сходил – слово свое уважал. Награды иногда по форме надевать приходилось, но вот демобилизовавшись, Паша никогда их не носил. Точнее, носил, но в кармане. Если на встречах интересовались, доставал завернутую в полиэтилен колодку и показывал. Это его чудачество все знали и привыкли.
С началом новых времен, получившим название Перестройка, Петя Мухин сильно изменился. Наблюдая за товарищем, Григорьев даже подумывал о том, что резкие смены политических курсов вполне реально сносят неокрепшие крыши. И вроде бы Петя был боевым офицером, хоть и раненым, но ни разу не контуженным. И вроде бы видел в жизни и не такое, но ветры перемен явно сильно надули ему в чердак. Так и примерно в таких словесных формах думал о Мухине Григорьев.
Как только началась основная неразбериха, Мухин вдруг пропал из Пашиного поля зрения. У Григорьева и своих дел было невпроворот – семейными делами сыновей он занимался с удовольствием и много и не обратил внимания на отсутствие мухинских звонков и приходов. Потом, когда уже обратил и собирался позвонить, Мухин заявился сам. Всклокоченный, похудевший, агрессивный. И почему-то в полковничьей форме. Григорьеву тогда стало смешно – он сам демобилизовался по “сотому” приказу и право на ношение формы имел, записанное у него в билете. Мухин же как молодой, служил еще лет шесть-семь , вышел подполковником и ни хрена никакого официального права не имел. То есть, имел…свою старую донашивать. На даче. Но вообще, это было как-то не принято, а тут еще и в полковники себя произвел…
Григорьев тогда не удержался от ехидства, сам сделал первый шаг :
- Петя, ты не в бане был - не чужую шинель на вешалке прихватил? Человек, небось, нервничает…
- Нет, Паша, моя шинелка, моя…Погоны – так я эти погоны заслужил. Всей жизнью заслужил. А вот теперь мне заслуженное и отдали.
- Это кто ж тебе отдал? Горбачев что ли?
- Нет, бери повыше. Отдали товарищи. Меня произвел в полковники Совет Союза Русских Офицеров Ордена Благоверного…
- Все, Петя, хорош…я этого не вынесу. Это те психи ряженые, которых тут Невзоров по телеку показывал? Сам чуть не плакал. Молодой парень , а такой сопливый – клоунов увидел и расплакался…
В общем, в тот раз Григорьев сказанул…ну не лишнего, а вообще лучше ничего не надо было говорить. Потому что с того дня и пошла между боевыми друзьями трещина. И разнесло ее потом в такую полынью, что уже и сделать ничего нельзя было. А ведь если бы им обоим кто-нибудь шепнул на ухо обо всей этой Перестройке и прочей ерунде там – у кромки левого невского берега, когда земля и вода смешались в одном непрекращающемся взрыве, и пулеметы…Нет, ничему бы они тогда не поверили. Ничему.
Когда Григорьев про войну думал, ему всегда вспоминалась Финская. Первая. Как первая любовь у других – у Григорьева первая война. Тогда весь выпуск Академии сразу на фронт попал. Работы саперам было немало – финские доты непросто было обнаружить, не то что уничтожить. Заваленные валунами, засаженные сверху лесом, финские доты были в основном флангового огня. Так с виду – бугор и бугор, а пойдут солдатики в атаку , пройдут уже мимо бугра этого, а он их всех и положит. Инженерная разведка исползала на брюхе весь Перешеек, мало кто целым вернулся. Григорьеву повезло. Это потом уже, когда перебросили в Карелию осадную артиллерию, доты стали методично “расчищать” сверху крупнокалиберными снарядами, а потом уж штурмовые группы пускать. А поначалу – ползи, сапер, ищи, думай, делай, что хочешь. А там еще и мин везде понатыкано… С минами этими вообще беда была. Финны, оставляя населенные пункты, минировали все, что можно заминировать. Очень много мин-ловушек ставили. Прямо в домах. Мало того, что еще войти в этот дом было непросто, если там оставался хоть один финн. Финнский дом от русского отличается планировкой. В русской избе все по порядку: крыльцо, сени, передняя, задняя …и все вокруг печки. У финнов же входишь и упираешься в стенку. Налево – коридор в хозяйственную половину дома. Там кухня и всякое такое. Направо – коридор в большую комнату, где чухонцы все спят вповалку. Короче, влетали наши солдатики, крестьяне стриженые, в эти финские дома, а перед ними – стена, а с фланга – пулемет. Научились быстро, конечно, но тоже стриженых голов на этом оставили немало.
Так вот, о минах… Было так – вошли солдаты в дом, а там на столе лежит новенький пистолет Лахти, Вальтер, Парабеллум… или кукла детская, красивая, с голубыми глазами. Такую куклу они даже в кино не видели. В руки взял – бац и нету. Пока сообразили саперов первыми в хутора пускать, столько народу побило да покалечило… Даже Мухин, хоть и сапер, а чуть не прокололся тогда, позарился на пистолетик. Григорьев его с ног сбил и собой накрыл. А пистолет-то оказался заминированным..
“Что же я этого засранца всю жизнь собой закрываю? – подумал про себя Григорьев – А он видишь – в полковники себя произвел. Так и маршалом сделается, обскочит нас всех…”
Случай этот произошел сразу после войны. Отечественной. Петя Мухин тогда в летних лагерях с курсантами занятия проводил. По отрытию и устройству полевых укреплений. Лагерь, естественно, - на месте боев. Да в Ленинградской области и нет такого места, чтобы там не было боев… Копали, копали и лязгнуло что-то. Расчистили слегка – предмет явно круглой формы. Петя приказал – выкапывать. Григорьев, как всегда Петин начальник, шел мимо. Увидел такое дело, отматерил Петю прямо при его бойцах. Вспомнил покалеченных и побитых в Финскую – не сдержался. Петя обиделся, конечно, а Григорьев извиняться не стал – считал себя правым. Короче, сделали все по правилам – отошли все метров на пятьдесят, укрылись в траншее, штуку круглую зацепили кошкой и лебедкой вытащили. Оказалось – сковородка.
Замполит – как узнал-то?- написал тогда на Григорьева рапорт, обвинил его в трусости. Начальник училища, сам опытный сапер и инженер, замполита, конечно, послал, но неприятных минут Григорьеву досталось…Кто-то проявил тогда бдительность. Да курсантов много было …
Мухин поерзал на стуле и сказал примирительно-ворчливо:
- Я тут вот тебе газету принес. Почитай. Теперь, знаешь,- гласность, не то, что раньше.
Вот корреспондент ко мне приходил, поговорили – и напечатали…
- О чем поговорили?
- Ну…о войне, конечно.
- Он что – на войне был?
- Кто?
- Ну, корреспондент этот твой.
- Нет, это я был…
- Аа…ты был…ну тогда конечно почитаем. Ты ведь у нас про войну все знаешь.
- А ты не юродствуй. Знаю между прочим. Не меньше твоего. Я вот даже сам тут написал
типа мемуаров. Корреспондент читал, сказал – ошибки поправит и поможет напечатать.
Хочу сегодня на встрече отрывки почитать.
- Аа…ты, значит, писатель . А чего же ты с ошибками пишешь? Или у тебя ошибки
другие…политические, может быть ?
- Нет, у меня не политические. Я, Паша , жизнь прожил без ошибок. Служил честно, за
пенек не прятался. Хоть и служил в НКВД – это я честно признаю- но людей не
расстреливал, как некоторые…
Григорьев внимательно посмотрел на Мухина. Полез в карман жилетки, наладил на нос
очки и посмотрел еще раз:
- Петя, ты рехнулся? В каком НКВД? Ты же с детства – сапер. Я тебя сопляка полвека
знаю. Ты давно у доктора был?
- Нет, Паша, доктор тут ни при чем. Вернее, это тебе доктор нужен. Забыл как фуражечку
с синим околышем носил? Как людей на расстрел отправлял. Не являются тебе по
ночам? Немчик тот не приходит…летчик?
Григорьева как будто пробил столбняк. Он смотрел на Мухина долго и внимательно. Правая рука скреблась по боку в районе брючного кармана и только рука эта и знала, что ищет она не карман и не пачку “Беломора”, а заветную кобуру с вороненым тяжелым командирским ТТ. Не нашла.
Осенью 1941 года Григорьева как опытного фортификатора и специалиста, знающего театр военных действий перевели под Ленинград , где немцы уже замкнули кольцо блокады. С севера городу угрожали финны, вышедшие к старой границе. Строительством укреплений занимались два Главных управления – Красной Армии и НКВД. Григорьеву “повезло” попасть к НКВД-шникам. Собственно, ничего страшного или стыдного в этом не было, да и не до сантиментов этих тогда было. Однако правда – фуражечки были “внутренние”.
Дело было на западном берегу Ладоги. Баржи, шедшие из Осиновца в Новую Ладогу, проходили мимо расположения григорьевской группы в видимости берега. В Ладоге вообще опасно далеко от берега отходить – лютое море. На Большую Землю баржи везли женщин и детей. Палубы забиты – видно без очков. От нашей авиации прикрытия, как и водится, толку – хрен с маслом. Только осиновецкие зенитки… Обычно баржи старались протащить ночью, но в ноябре погода не всегда позволяет тут выбирать время суток.
Первая атака немца на баржу провалилась – буксир вовремя сманеврировал и бомбы легли в воду. Григорьев, бессильно наблюдавший это убийство в бинокль, задержал дыхание. Со второго круга бомбы попали в цель. Взрыв произошел уже в трюме, баржу вспучило и, осев, она начала тонуть. Григорьев видел как люди прыгали в воду. Денек был хоть и ясный, но Ладога в ноябре…Немец был уже пустой, но от безнаказанности явно ошалел – зашел с пулеметом и Григорьев стиснул зубы так, что прикусил язык. Не замечая боли , он смотрел как фриц расстреливает тонущих людей. Осиновецкие зенитки вяло обкладывали небо облачками шрапнели, злость и бессилие рвали сердце наблюдавшим и вдруг…плотная густая струя черного дыма повалила из самолета, тот чуть дернулся набрать высоты и потянул в сторону берега…”Не хочешь, сволочь, на воду прыгать. Там – смерть…Ну ничего – и здесь тоже…” – подумал Григорьев.
Когда в небе вспыхнули белые облачка парашютов, пятеро бойцов с лейтенантом Мухиным уже почти добежали до леса. За лесом, как собака на цепи – бешено залаяла зенитная счетверенка - один из парашютов захлопал и потух. Второй медленно опускался на лес.
Где-то через час немец стоял перед Григорьевым.
- Имя, часть, место дислокации…сам знаешь что спросить – сказал Григорьев
переводчику – чернявенькому сержанту в толстых круглых очках.
Переводчик задал вопросы на немецком, немец тут же что-то прокаркал и воцарилось
молчание…
- Что он сказал? – Григорьев недовольно посмотрел на замолкшего сержанта.
- Он сказал, что не будет разговаривать со мной потому, что я …еврей.
- А ты что – еврей?
- Ну…в общем, примерно да…
- Мухин, отведите его обратно в лес и расстреляйте. Сержант, переведите .
Нет, не врал себе Григорьев – хотел бы он этого немца расстрелять сам. Даже не расстрелять, а порвать на части, чтобы каждая часть выла от боли и умоляла ее пристрелить. Не было у Паши никаких угрызений. Он даже был благодарен этому немцу за то, что все так вышло. Еврей там переводчик или не еврей – дело не в этом. Там в Ладоге еще плавали уже мертвые тела ленинградских детей.
- Что стоишь , Мухин, ё…твою мать? Выполнять. Бегом!
Григорьеву мало сказать сильно влетело потом за этого немца. Только критическая ситуация на фронте спасла от трибунала. Расстрелял пленного офицера без допроса…Хотя, Паша все равно расстрелял бы фрица даже если бы смерть ему за это грозила неминуемая.
Как-то забылась эта история. Не хочет голова держать в памяти неприятное. Ну и правильно. Вот ведь Мухин – подлец. Как повернул все…
- Слушай, Петя, а ты что об этом все эти последние сорок лет думал? И водку со мной пил и в шахматы играл и шашлык-башлык жрал…и все время думал? А разве не ты его в лес отвел?
- Я отвел. Только у меня приказ был. Твой. А ты мог его в дивизию отправить, и должен был отправить.
- Ты что, свихнулся? Он же враг, он же детей убил. Ты немцев мало убил что ли сам?
- Я в бою убил, а не расстреливал…Немец тоже солдат. Разбомбил обьект. Приказ.
- Не ты…а кто же?
- Ты. Ты приказал мне. Я приказал бойцам. Я, Паша, не убийца. Я – солдат. А вот ты с совестью своей решай, кто ты.
- Слушай, Мухин, а не ты ли тогда на меня настучал?
- Я. Только не настучал, а доложил. Потому что был обязан.
Мухин покраснел уже почти до синевы. Глаза какие-то злые, нервные.
- Знаешь, Петр, иди-ка ты на встречу один. Я в этот раз как-нибудь обойдусь.
-Испугался? Да ладно – не буду я про это рассказывать. И в мемуарах не буду…- Мухин как будто протрезвел.Смотрел на Григорьева уже как-то свысока, с усмешкой злой.
- Не бойся, Паша, никому я не расскажу. А то как же ты будешь людям в глаза смотреть? Такой заслуженный красный командир, такой большой начальник, папа такой, дедушка, а оказался вдруг…Видишь, Паша, как правда-то всплывает. Теперь время такое. Мы за все спросить должны, за всю эту власть нечеловеческую. И с тебя тоже. Только с себя ты сам спросишь…А насчет последних сорока лет…тебе , наверное, и невдомек, Паша, каково мне было в младших у вас – стариков ходить. Ты ведь, Паша, у нас – герой всех войн, друг всех генералов. Только сам в генералы не вышел, но зато свой у них. Я всю жизнь при тебе, Паша, вроде как ординарец, твои дружки так и норовят меня за пивом послать, а я , между прочим, боевой полковник…
- Подполковник…
- Ну пусть подполковник, только я тоже не лаптем…Но у меня, Паша, в отличие от вас, совесть болит. Вы вот живете – ни за что вам не стыдно, а мне стыдно. За Сталина, за безвинно убиенных, за войну ,наполовину просранную, за чехов, которых ни за что танками задавили…
- Ну чехов я, Петя, не давил – это уж ты не загибай, а вот венграм – я помню – мы с тобой вместе прикурить поднесли…
- Венгры, Паша, - это другое дело. Венгры мою деревню сожгли. И мать убили. Венгры эти – не венгры, а самые фашисты и есть.
- Аа…так , значит, ты, Петя, по своим личным счетам все раскладываешь. Венгры, значит, тебе насолили, - их можно. А чехи мимо прошли, так за них мне должно быть стыдно, хоть я их и не трогал. А с финнами, Петя, как?
- И финнов с их родной земли гнали – грех это, Паша.
- Так, может, отдашь им эту их землю? Ту, где наши с тобой солдатики зарыты? А вот у Субботина финны всю семью расстреляли в сорок втором. И , между прочим, в Воронежской области. Там ведь недалеко до Финляндии? Что молчишь, сука, щенок…?
- Сам ты сука, Паша. Живешь в своей сталинщине, ни за что стыда не ведаешь. А ведь спросят, Паша. И с тебя тоже…
- Пошел вон.- Григорьев произнес это еле слышно.
Дверь за Петей захлопнулась аж со звоном. Противно кольнуло сердце. “Вот и валидол пригодится” – подумалось…
“Значит все , у кого приказ,- они вроде как ни при чем, вроде – молодцы…А я решал сам…Сам…” – Григорьеву вдруг почудилось, что он что-то нашел, понял, ухватил что-то бесконечно ускользающее – как кончик нитки, который корявые солдатские пальцы пытаются протащить через ушко иглы…-“сам…ну и хорошо, что сам, и правильно…сам взял на себя, сам и понес, никому не перекладывал. Как Сталин – тоже сам. Бред. При чем тут Сталин?”…
Григорьев подошел к тумбочке, на которой стоял сияющий хромом магнитофон – подарок младшего сына. Случайно увидел себя в зеркале. “Совсем согнулся ты, Паша, совсем старый стал…не стыдно?” – подумал. Нажал на блестящую клавишу. Сын не случайно подарил эту ленту вместе с магнитофоном . Магнитофон крякнул, с шелестом подмотал бобину и запел:
И чего вспоминаю ради я
Про чужой разоренный дом?
Мы Финляндию у Финляндии
Всю когда-нибудь отберем
Над рекой Сестрой ветка клонится.
Заметает метель пути.
Ах, бессонница, ты бессонница,
Отпусти меня, отпусти.
…………………………………….
Ничего не болело. Просто в глазах потемнело. Просто надо прилечь. Холодным ветром принесло беду. Ладога, Ладога…непонятная, неумолимая, свирепая, как чужие северные боги. Все закружилось перед глазами, небо смешалось с водой, весь мир почернел и завился в смерче. Воздух исчез. И вдруг все успокоилось…
На черной ладожской воде плавали детские игрушки. Потом они стали исчезать. Потом пошел снег. И все время где-то в стороне разрывая виски бил и бил пулемет…
Спал долго. Как в молодости. Проснулся от телефонного звонка.
- Паш, я уже ехать к тебе собрался. Ты почему не отвечаешь? – Субботин – он генерал –ему можно так Пашу допрашивать…
- Да так, вздремнул.
- Ты вчера не пришел, Петька не пришел, а сегодня вот его жена позвонила…
-Что?!!!
- Упал вчера Петька на улице. Инсульт. Жена сегодня только нашла его в больнице. Сейчас поеду в гарнизонный госпиталь его переводить.
- Очень плохо, не знаешь?
- Да нет, оклемается. Жена говорит – язык в основном пострадал. Болтает непонятно, так он и раньше ничего путного не говорил…
- Давай я с тобой.
- Потом, Паша. Я сейчас все устрою, а потом сходишь. Ладно, я позвоню тебе…
“ Вот, Петя, опять у костлявой ничего не вышло. Все будет хорошо, братик мой, все будет хорошо… А хлипкая все-таки молодежь. Совсем ведь сопляк, а туда же – инсульт…Как же ты, младшенький - так? На левом берегу тогда уцелели, а тут – на ровном месте… Ну ничего, все будет хорошо, братик мой…”
Спустился за почтой. Писем не было. Зато принесли “Юный техник”. Якобы для внука выписал, а самому интересно. Да…внук…что там у нас с баночками от валидола? Не пора уже делать патронташ? Валидол…А сердце-то и не болит.
Глупое сердце. Тебе не больно. Ты как деревянное всю жизнь. Или иначе ты бы и не выдержало всего?
На улице дурной балтийский ветер нес по тротуарам мусор безвременья. Подходил к концу двадцатый век. Пашин век.
Черная вода. Синее небо. Бьет пулемет.
Над рекой Сестрой, над границею
Заскрипит сосна на ветру…