50. НАЧАЛО ЦЕЛОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,
ИМЕЮЩЕЙ СВОИМ ОБЪЕКТОМ
НАРОД И ЕГО НУЖДЫ...
(Иван Тургенев)
I.
Чтобы понять необыкновенно великую значимость Ивана Сергеевича Тургенева для России, достаточно найти в каком-нибудь его произведении место, где он начинает повествовать о своем герое, либо о месте действия, или просто о природе. Найти, отбросить все свои заботы и прочитать без привычной спешки слова, вылившиеся из сердца писателя. И вот тогда мы и почувствуем, насколько Тургенев нами недопонят, недооценен и недочитан.
Но приступим к разбору, любезные читатели! Возьмем «Записки охотника», откроем рассказ «Лес и степь» и начнем читать его почти с самого начала. Вот как это выглядит:
«Вы выходите на крыльцо... На тёмно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает легкой волной; слышится сдержанный, неясный шёпот ночи; деревья слабо шумят, облитые тенью. Вам кладут ковёр на телегу, ставят в ноги ящик с самоваром. Пристяжные ёжатся, фыркают и щеголевато переступают ногами; пара только что проснувшихся белых гусей молча и медленно перебирается через дорогу. Зв плетнем, в саду, мирно похрапывает сторож; каждый звук словно стоит в застывшем воздухе, стоит и не проходит.
Вот вы сели; лошади разом тронулись, громко застучала телега... Вот едете – едете мимо церкви, с горы направо, через плотину... Пруд едва начинает дымиться. Вам холодно немножко, вы закрываете лицо воротником шинели. Вам дремлется. Лошади звучно шлёпают ногами по лужам; кучер посвистывает. Но вот вы отъехали версты четыре... Край неба алеет; в березах просыпаются, неловко перелётывают галки; воробьи чирикают около тёмных скирд. Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля. В избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны голоса...»
Не правда ли, как будто не Тургенев всё это описывает, а вы сами едете в тряской деревенской телеге по до боли знакомым местам. Но не пожалеем места и завершим начатую цитату:
«А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары, жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул – и тихо всплывает багровое солнце. Свет так и хлынет потоком; сердце в вас встрепенется, как птица Свежо, весело, любо! Далеко видно кругом. Вон за рощей деревня; вое подальше другая с белой церковью, вон березовый лесок на горе; за ним болото, куда вы едете... Живее, кони, живее! Крупной рысью вперед!.. Версты три осталось, не больше. Солнце быстро поднимается; небо чисто... Погода будет славная. Стадо потянулось из деревни к вам навстречу. Вы взобрались на гору... Какой вид! Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль... Как вольно дышит грудь, как бодро движутся члены, как крепнет весь человек, охваченный свежим дыханием весны!..»
Прочитаешь вот такое тургеневское местечко, и словно у себя на родине побывал, на родные просторы вволю нагляделся, свежим воздухом надышался. Т не подумаешь, может, но почувствуешь, что и ты славянин, что и тебе всё это дорого и любимо. И уж после того, как ощутишь такую неожиданную благодать, невольно подумаешь, что ведь не в телеге ты ехал, а всего-навсего прочитал несколько книжных абзацев давно уже ушедшего от нас писателя. И тут-то поймешь: каким же это необычным, сверхгениальным талантом надо было обладать Ивану Сергеевичу, чтобы донести до нас такую красоту природы, такую безупречно точную ясность пейзажа, такую проникающую в самое сердце русскую жизнь.
И еще обязательно подумаешь: как же всё это надо было любить писателю, чтобы описание вышло таким чистым, свежим, искренним, точным, словно ты сам всё только что увидел и прочувствовал. Такой чистоты, остроты и теплоты письма даже в нашей великой русской литературе не сыщешь. Да, Пушкин, да, Лермонтов, да, Гоголь, но щедрого тургеневского размаха-то, пожалуй, и у них нет; все наработки своих предшественников Тургенев развил до недосягаемых пределов. И не даром все наши (да и многие зарубежные писатели, скажем, Хемингуэй) благодарно считали своим учителем Ивана Сергеевича – и Лев Толстой, и Салтыков-Щедрин, и Некрасов, и Гончаров, и Достоевский, и Чехов, и многие-многие другие.
Молодой Лев Толстой, восторженно встретивший тургеневские «Записки охотника», даже крепко ошибся, приняв необыкновенно чистую и сердечную стилистику изумительно быстро вырастающего корифея русской литературы за стремление автора особо показать положи-тельные стороны русского народа, в пику писателям, которые как бы выдвигали на передний план недостатки.
С легкой руки Толстого и вошло в литературоведение глыбообразное, не подлежащее пересмотру мнение, что главенствующая тенденция «Записок охотника», да, в целом, и все творчество Тургенева, – это как раз изображение духовного богатство русского крестьянства. Пожалуй, и каждый из нас вспомнит по школьной поре, что именно с таких позиций нам Тургенева и преподавали, да еще как певца разоряющихся «дворянских гнезд» и неотложной необходимости отмены крепостного права. Понятно, все эти моменты в книгах Ивана Сергеевича присутствовали, и присутствовали ярко, в художественной форме, но наберемся смелости сказать, что «тайна тайн» Тургенева всё-таки не в этом, а именно в том, что мы отметили в начале нашего эссе – в зоркости, в умении показать подмеченную жизнь ярко и сочно, в русском колорите, произведенном с безграничной русской любовью.
А то, что Тургенев якобы старался показать в народе якобы только «хорошее и светлое», так это утверждение так же легко испаряется, как весенний туман в только что упомянутых нами при чтении оврагах. В первом же рассказе «Записок» – «Хорь и Калиныч» – как один, так и другой герой раскрыт без какой-либо потуги на однобокость. И Хорь, и Калиныч взяты из жизни такими, какими они в ней были, какими их писатель увидел.
Хорь, крестьянин полусвободный, оброчный (и потому, по мнению многих, особенно советских, критиков, – более склонный ко всему положительному: как же, личность-то, считай, почти свободная!), тако вот, этот самый Хорь, внешне похожий на Сократа, имел великую тягу обманывать своего барина относительно своих доходов; имел какое-то глухое предубежденное отвращение к образованию (сам не читал и не писал, и сыновей своих многочисленных, за исключением любимчика Феди, грамоте не обучил); презирал женщин (и жену, и жен своих сыновей воспринимал только как работниц по домашнему хозяйству). Хотя, понятно, имел этот полусвободный Хорь и множество положительных свойств – трудолюбие, неистребимую любознательность, особенно если речь шла о крестьянском хозяйстве, умение перенять и внедрить чужой опыт по этому поводу Тургенев сравнивает его даже с Петром Первым, называя государя чисто русской натурой), знание народных традиций, наблюдательность, рассудительность, степенность.
Калиныч, крестьянин крепостной, во всем зависимый о Полутыкина (а потому, по мнению всё тех же литературоведов, менее склонный к проявлению положительных свойств) – как раз и сверкал положительными качествами, как фонтан при солнечном свете. Эти свойства Калиныча рассыпаны по всему рассказу. Вот мы узнаем, что он приходит в гости к Хорю, принося ему пучок полевой земляники. Вот читаем, что без него барин на охоте как без рук, потому что Калиныч знает здешние места лучше своего дома. Вот вместе с автором видим, как он старательно т умело вырезает ножом ложку из дерева, причем, невольно любуемся его «лицом», «кротким и ясным, как вечернее небо». Потом мы узнаем о смиренности, услужливости, человеколюбии этого веселого селянина. «В течение дня он не раз заговаривал со мною, – замечает автор, – услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребёнком». Потом узнаем, что он замечательный лекарь, исключительно умелый пасечник, прекрасно поет, ловко поигрывает на балалайке... Да и многое еще что хорошего читаем о Калиныче.
До сих по р в литературоведческих исследованиях подчеркивают слова барина Полутыкина о том, что он не дает заниматься Калинычу домашним хозяйством, постоянно отвлекает его от работы, забирая на охоту. Вот видите, мол, по вине барина-самодура не может проявить Калиныч хозяйских своих наклонностей. Но внимательному читателю хорошо видно, что не столько крепостничество тому причиной, сколько личный настрой души тургеневского героя. Любит Калиныч природу, как сын, любит барина своего, любит скитаться с ним по лесам да полям, – вот и ходит по родным просторам, «беспрестанно попевая вполголоса и беззаботно поглядывая во все стороны». Впрочем, очерчивая характеры Хоря и Калиныча, Тургенев сам отличает их не по социальным, а по душевным, более глубинным качествам, называя первого «человеком экономическим», а второго «человеком природным». А по тому, с какой любовью рассказал нам писатель об этих героях, совсем нетрудно понять, что не ставил он перед собой задачи – одного как-то принизить, а другого как-то поднять. Со всеми своими качествами, черточками, отрицательными и положительными, они нравились великому прозаику как люди, как ближние, ели говорить языком христианским, как живущие с ним на одной матушке Земле.
До сих пор в комментариях к «Запискам охотника» (я имею в виду последнее академическое издание в тридцати томах) утверждается, что книгой своей Тургенев сокрушительно ударил по крепостнической системе России, выразил назревшее требование реформировать в стране сельское хозяйство, отношения помещиков и крестьян. Конечно, были бы мы совершенно несправедливы к одному из ведущих русских художников слова, если бы заявили, что таких мыслей и настроений не было в тургеневских произведениях, в частности, в рассматриваемых нами «Записках охотника». И мысли такие, и настроения, антикрепостнические по сути, безусловно имеют место. Но не они определяют значимость и небывалую притягательность произведений Ивана Сергеевича Тургенева.
Мы уже говорили, что в стилистике писателя, считайте, с самых первых вещей, ярко и объемно обнаруживаются редкая душевная чистота, уникальный дар выражать то, что мы называем славянским менталитетом, величайшие способности видеть и словесно запечатлевать увиденное в слове. Всё это, и в первую очередь русская натура, которая переполняла самого Тургенева, заставляли писателя выискивать в окружающей жизни не столько положительные народные свойства (хотя и это Ивана Сергеевича, надо думать, интересовало), сколько типичные народные характеры, типичные отношения между людьми, а если коротко – выискивать в жизни то живое, что и делает жизнь жизнью.
Критики любят вспоминать, как Пушкин помог Гоголю показать Русь со всех сторон; помог тем, что подсказал сюжет «Мертвых душ». Чичиков ездит по всем закоулкам страны, встречается с разными людьми, а Гоголь знай создает из них тпичные характеры. Тургенев, скорее всего, сам догадался о сюжете «Записок охотника». Страстный охотник, он уже до первой своей книжки объездил всю центральную часть России. Увиденное и прочувствованное и легло в основу «Записок». Да и как легло! Без малейшего преувеличения мы можем говорить сегодня, что охотничьи рассказы Тургенева точно так же стали энциклопедией русской жизни, как «Евгений Онегин» Пушкина, «Мертвые души» Гоголя и «Война и мир» Льва Толстого.
Первая тургеневская книжка берет нас за душу не преднамеренным воспеванием замечательных черт русского народа (очень уж заметно, что в каждом герое писатель отмечает и положительное, и торицательное), а тем, что в каждом рассказе Тургенев знакомит нас с новым русским, как принято говорить, типом, то есть таким человеческим характером, который, варьируясь, повторяется в людях, а в сумме такие характеры как раз и представляют славянский менталитет. И не случайно героями рассказов становятся не сплошь крестьяне (как было бы, ежели писатель захотел только восславить народ от земли), а люди самых различных сословий и званий. Тут вам и знатный помещик, и помещие-реформатор, и барин разоряющийся, и процветающий купец, и шинкарь, и чванливый лакей князя, м и бессловесная крепостная девушка, и подвыпившие злодеи (кстати, тоже из крестьян), и умирающая святая, и извозчики, и молодой церковный батюшка, и высший свет уезда, и нищий помещик, едкой критикой существующего строя напоминающий и Гамлета, и нигилиста Базарова. Словом, кого только не встретишь на страницах «Записок охотника» и о ком только не передумаешь за время чтения гениальной книжки.
Нынешнее эссе мы начали с последнего охотничьего рассказа Тургенева (привели описание весеннего утра в центральной России). Затем размышления привели нас к «Хорю и Калинычу», открывающему «Записки». И вот теперь мы намерены обратиться к предпоследнему рассказуц книги под необычным названием «Стучит!»
Необычен этот рассказ не только названием; здесь, пожалуй, впервые в начальном периоде своего творчества Тургенев показывает то свойство русской души, которое приводит «к бунту бессмысленному и беспощадному». Правда, тут показывается, так сказать, локальный русский бунт, восстание мемтного, уездного значения. Но все равно корни-то всткрываются общие для всех бунтовщиков – разгул, жадность, жестокость, забвение Бога.
По сюжету этого рассказа, охотнику с наёмным кучером Филофеем надобно проехать через «неладное местечко», где мужики разбоем занимались. Ну ладно, поехали. Долго ли, коротко едут (а дело, понятно, ночью), только кучер и говорит барину:
– Стучит!.. Стучит!.. Нагнитесь-ка и послухайте.
Точно: кто-то нагонял наших путешественников. Попытались они оторваться, да не вышло. И вот что-то поравнялось с ними.
«В телеге перед нами, – пишет Тургенев, – не то сидело, не то лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих на головах не было шапок; большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку, руки поднимались, падали зря... Тела тряслись... Явное дело: пьяный народ. Иные горланил – так, что ни попало; один свистал очень пронзительно и чисто, другой ругался; на облучке сидел какой-то великан в полушубке и правил. Ехали они шагом, как будто не обращали на нас внимания...»
Но, как водится, внимание обратили – остановились на мосту, и великан подошел к нашим путешественникам. Сказал барину:
– Господин постенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть, уложили; ребята у нас всё молодые, головы удалые – выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, – так, чтобы по косушке на барата?..
Что тут поделаешь, дал неудачливый охотник загулявшим мужикам два целковых, те и уехали с радостью. А потом узнали малость обобранные, что повезло им несказуемо. Ни с какой ни «свадебки» ехали мужики, а с «мокрого дела» – убили проезжего купца да все его деньги и пропили. У охотника, стало быть, только два целковых позаимстсвовали. Что спасло и барина, и Филофея? То что кучер перекрестился до этого и сказал: «Господи! бо-гос-лови!», или то, что и у разбойников у русских в душе иногда что-то человеческое просыпается? Хотя, конечно, не без великого прехрения и не без куража дарованные денежки мужики пьяные приняли. До великой гордыни вознесли их хмельные пары...
Хмельные пары – понятно. Однако что же, вместо вина, может поднять человека до высот тщеславия и неприятупного величия? Скажем, вот этого отставного генерал-майора Вячеслава Илларионовича Хвалынского, героя рассказа «Два помещика»? Так Тургенев начинает описывать его портрет:
Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда себя не называют стариками. Носит он обыкновенный сюртук, застегнутый доверху, высокий галстух с накрахмаленными воротничками и панталоны серые с искрой, военного покроя; шляпу же надевает прямо на лоб, оставляя весь затылок наружи. Человек он очень добрый, но с понятиями и привычками довольно странными...»
Впрочем, о странностях Всячеслава Илларионовича мы поговорим в следующей главе.
(Продолжение следует)