- Не знаю, чем и объяснить, а трудовая сноровка появилась у меня уже в детстве, - начал свое долгое повествование Петр Макарович Антонов в нашей беседе, в один из дождливых, осенних вечеров.
- Начал помогать я своей семье в пропитании с двенадцати лет. Жизнь заставила, или у меня такой талант на изобретательскую деятельность природой дан...
Отец умер от тифа, тифом болели мать и две сестренки. А мы с де¬дом не болели. Семян не было - продразверстка из амбаров все вы¬гребла. И как уж я сообразил - иголки для шитья делать? Попробовал как-то, нашел подходящую проволоку и заточил кирпичом, как нажда¬ком. Показал деду, тот одобрительно погладил по голове. Ну, я и начал трудиться. Наделал их полный спичечный коробок и пошел по домам меняться.
Жили мы в деревне Буланиха Алтайского края. Большое село, око¬ло двух тысяч домов. Ушел я в дальний конец деревни, где меня почти не знают. Подошел к одной ограде, стучусь. Выходит тетка:
- Нечего подавать! Много вас ходит!
- Да я не милостыню пришел просить, я иголки продаю.
Она как всплеснет руками:
- Иголки!
Сами понимаете, в деревне рукодельницам-бабам без иголок про¬сто беда. Кликнула соседок. Обступили меня, хвалят товар. Насыпали мне зерна за иголки. Еле тащу. И вот этой кашей в ту голодную зиму прокормились.
В 22-м году мода пошла на черные рубахи с большими перламутровыми пуговицами. Так я эти самые пуговицы наловчился из ракушек делать. До того освоил это производство - до сотни пуговиц в день!
А вскорости перебрались мы в село Кыргай. Стали осваиваться на новом месте. Старший-то брат с соседом в поле трудятся, по весне па¬шут землю. А я с дедом, мне еще только 15 лет исполнилось, дома си¬дим. Дед ворчит на меня:
— Чего зря дома сидеть, шел бы в работники!
Но я не хотел в работники идти, потому что, как это не глупо выглядит, очень грозы боялся. Этот детский страх старательно скрывал от родителей. Мне все ка¬залось, только выйду на улицу, начнется гроза и молния попадет именно в меня!
Однажды, пересилив глупый страх, зашел к своему при¬ятелю в гости. А его отец, инвалид гражданской войны, предлагает:
— Иди ко мне в работники, за весну два мешка ржи заработаешь! Я над его предложением размышляю, а у самого мысли в другую сторону идут! Дело в том, что этот мужик сокрушается о том, что нет у него пестерков. Дрожки есть, а пестерков нет. Чтоб понятнее было, поясню: пестерки, это вроде кузова, сплетенного из прутьев, который ставится на телегу -дрожки.
И вижу я, у этого хозяина в амбаре дыра, через которую видны об¬ломки старых пестерков. В голове моей как что-то сработало: так вот чем надобно за¬ниматься - делать пестерки!
Надо признать, да этого и не скроешь, человек я малограмотный. Хотя, вот ведь закавыка какая, из школы - то отчислили меня за грамотность. Нет, не ослышались! Если кого-то отказываются учить за неграмотность, то меня вот, так уж получилось, за «шибкую» грамотность!
Дело-то так было. Прислали к нам, в деревню Кыргай, ликвидатора неграмотности. Однако никто из молодежи не идет на занятия, по¬тому что у нас свои заботы. Девки каждый вечер берут свои кудельки и идут на посиделки: сегодня к одной девчонке, завтра к другой, по очереди. До пятнадцати девчат собиралось в одну хату. А мы, ребята, стоим за порогом, сказки потихоньку рассказываем. И нам нисколько не скуч¬но, ни о каком образовании мысли не появляются.
Однажды сидим мы на вечёрке, как заходят в хату председатель колхоза, и милиционер:
- Ну что, дорогие товарищи! Ребята и девчата! - обращаются к нам.
- Собирайте свои кудельки, и пошли в школу!
Вот так, под арестом, мы и пришли в школу! Давалась мне, двадцатилетнему парню, грамота довольно быстро. Сам не знаю, откуда, а я уже все буквы знал. И в скорости почувствовал: что ликвидатор знает немногим больше меня. А то, что он нам показывал: как буквы складывать, решать примеры, я все это с первого раза усваиваю. Пока он пример пишет, я уже решение знаю.
Через семнадцать дней признает он меня грамотным и говорит: «Ты больше в школу не ходи! Ты свою безграмотность ликвидировал!»
И меня исключили с занятий. Что делать? Девки все, и мои ровесники в школе, один я не при деле!
Надумал жениться. Уговорил свою Романовну и так с тех пор, с 1929 года, и живем вместе!
Жили мы с братом одной большой семьей. Восемь человек и дед с нами. Хозяйство приличное, своим трудом завели корову, четыре рабо¬чих коня и два подростка, жеребеночка, значит, и другую живность. При¬обрели свою молотилку, веялку, имели свой посев до восьми гектаров.
Весной, после гражданской войны, уехали в тайгу. Там лесничий отвел нам делянку, и стали мы с братом лес на дом заготавливать. Старый-то становился для нашей семьи тесноват. За лето заготовили 130 хлыс¬тов, а осенью свозили их в штабеля. Заготовили лес на хороший кресто¬вый дом. Крестовым домом называется хата из четырех комнат. Только строить не довелось: весной 1930-го началась коллективизация, и наш лес пришлось свезти в кол¬хоз. Сдали мы лошадей и коров, и весь инвентарь забрали. Оставили нам только десять из двадцати овец.
Брат вступил в колхоз, а я не захотел. Устроился работать ветери¬нарным санитаром. Вдвоем с ветеринарным врачом обслуживали не¬сколько сельсоветов: Красулино, Котино, Соколово, Большую Талду, Карат, Терентьевск, Кыргай. В каждом сельсовете множество деревень-колхозов. Работали как на себя, с утра и до позднего вечера. Ох, и рабо¬ты было! Не то, что сейчас - нормированный день и в каждом колхозе имеется свои ветеринарные врачи. А мы, повторюсь, вдвоём управлялись.
Дважды в контролируемом нами районе эпизоотия (эпидемия, зна¬чит) приключалась
В первый раз до падежа не допустили. Когда выявили сибирскую язву, то управились своевременно, успели сделать прививки.
А в другой раз случилась «повалка», это когда скотина стала в мас¬совом порядке гибнуть от воспаления легких. Очень заразная болезнь, быстро передается. А причиной послужило то, что при организации товарно-молочных ферм сгоняли скот из разных хозяйств, и из Монго¬лии пригнали. Среди них оказались и заражённые.
Мы сразу же, при первых же случаях падежа сделали анализ, установили: сибирская язва. Но что мы могли сделать? В нашем распоряжении сыво¬ротки было всего на сто голов, а требовалось как минимум на 700. Падёж продолжался, Единственное, что могли сделать, так это для пре¬дупреждения распространения болезни уничтожить всех заражённых.
В тот раз пало около сотни голов. Нас арестовали: меня с ветери¬нарным врачом, председателя колхоза и еще несколько человек, за под¬рывную деятельность.
Продержав десять дней в тюрьме меня выпустили под подписку. Следователь пожалел, всего 23 года было мне, и отпустил! А остальных увезли в городскую тюрьму, и о дальнейшей судьбе их я больше ничего не знаю.
В Прокопьевск с семьей перебрался в конце лета 1939-го. Расси¬живаться не приходилось, на руках двое ребятишек, пошел искать ра¬боту. Зашел на конный двор шахты «Чёрная гора». Смотрю, два старика копаются, сбрую чинят. Разговорились, выпытываю, чем занимаются, да каков заработок.
— Работа самая разная, — отвечают. — Где ограду починить, а когда с хлебозавода привезти отруби и овес для шахтовых лошадей. Вот, к примеру, сбрую надо починить... Выводят нам зарплату по 85—90 рублей...
И тут же сообщают, что был у них мастер-каретник и что сейчас это место свободное.
Пришел я к заму по хозяйству, представился. Повёл он меня на кон¬ный двор попытать, к чему я склонен. А я огляделся вокруг, увидел сло¬манные кошёвки и говорю:
— Ну вот, буду вам кошёвки делать!
И запросил за свою работу 250 рублей в месяц, жалование, значит, такое себе затребовал. Согласился!
Работаю я, значит, день, другой, мастерю кошёвку. Прибегают вдруг за мной;
- Тебя направляют на хлебозавод за овсом, поедешь сейчас.
— Никуда я не поеду, — отвечаю.
Вызывают меня к заместителю зав. шахтой:
— Как не поедешь! Да ты знаешь, что за это бывает! Уволю!
— Увольняйте, — отвечаю. - Только я устраивался к вам кошёвки де¬лать, потому что я мастер своего дела. И на посторонние работы не пойду!
Покипятился, покипятился заместитель, потом остыл:
- Давай покурим да всё спокойно обсудим. Давай-ка, твою работу посмотрим.
Пришли в мастерскую, он осмотрел начатую мной работу — я уже начал плести кошёвку. Покачал головой:
- Да, тут надо голову иметь, — сказал он и ушел. Прошло дня четыре, прибегает рассыльный:
- Тебя зовут в контору!
- Всё! - думаю. - Увольнять будут!
А оказалось, что меня разыскивают из леспромхоза, что располо¬жен за деревней Смышляево. Их начальник знал меня еще по Терентьевску, где я мастерил пестерки.
- Знаешь ли, - объясняет он мне, - мы организовали артель, в ко¬торой будут производиться очень много разных поделок. А вот делать пестерки и кошёвки некому. Мы тебе дадим людей, а ты будешь только их учить. И зарплату тебе дадим 600 рублей. И дом готовый.
И вижу я, что зам заволновался, что переманивают работника, го¬ворит:
- Но ведь и мы с нового года повысим зарплату! А как только по¬явится возможность, то и квартиру дадим.
Не стал я менять работу по одной причине: в леспромхозе не было школы, в которой мои ребята могли бы учиться.
За небольшое время сделал я на шахте две кошёвки. Моя работа понравилась начальству. Заведующий по углю Хренов как-то спраши¬вает:
- Можешь ли сделать такую пролётку, чтобы подобной во всем городе не было?
- Сделаю! — отвечаю. — Не то, что в Прокопьевске, а и в области не найдете! Только дайте распоряжение кузнецам, чтобы они по моим чер¬тежам все мои заказы выполняли! И по этим чертежам чтобы изгото¬вили всякие витые фигурки и железные полозья.
А за прутьями поехал я в Зенково (поселок небольшой, сразу за горо¬дом Прокопьевском, сейчас там располагается зона отдыха), разыскал там лесничего, чтоб испросить разрешение на заготовку прутьев, нужных для моего дела.
Подобрал в лесу материал, какой хотел. Лесничий взглянул на «мой лес» и рассмеялся:
- Да это же даже и на дрова никто не возьмет! Какие-то загогулины!
- Для кого-то это просто загогулины, -отвечаю ему -А для меня самый первосортный материал, мне ж его ни гнуть, ни ломать - он уже самой природой загнут так, как мне надобно. Остается только распилить в определенных местах.
Смастерил я кошёвку для пары лошадей. Красота! Люди всегда вок¬руг неё толпятся, разглядывают.
Какие вещи делал! С ходу, не имея на то способностей, не сдела¬ешь. Делать, так делать! Со временем я уже не считался и сам себя не под¬гонял. Известное дело, поспешишь - людей насмешишь.
Проработал я на шахте «Черная гора» всего-навсего пять месяцев. Даже не успел четвертую кошёвку закончить, призвали меня на войну с Финляндией. Было это в январе 1940 года.
Полтора месяца вместе с другими новобранцами тренирова¬ли в стрельбе из винтовки, обучали ведению ручного боя. А непосред¬ственно в боевых действиях довелось участвовать всего двадцать дней.
В тот же день, когда прибыла наша рота, уже вечером попади под обстрел. Был конец февраля. Кругом леса и болотистые места, вдоба¬вок к этому сильные морозы стояли.
Мы в наступлении. Продвинулись на Петрозаводском направле¬нии, больше сотни километров. Какие постройки были, финны при отступлении сожгли. Мы, как правило, идем в наступление по глу¬бокому снегу, гуськом. Противник пропускает мимо себя, а затем со всех сторон начинает поливать огнем из автоматов и пулеметов.
Очень сильно стреляли финны. Во всем взводе осталось пять человек. Кто убит, кто ранен. Утром поступило пополнение, а к вечеру сле¬дующего дня снова взвод поредел.
Финны бьют нас прицельным огнем, а мы их даже не видим. Ко¬мандир роты кричит: «Вперёд!» А сам находится где-то сзади. И пока¬залось мне, что он крепко выпивши.
Сейчас-то понимаю, что зазря людей губили, бездарно велись бое¬вые действия...
Вот так и воевали... Я - солдат, сегодня делаю одно, завтра другое, что прикажут, беспрекословно. В тот роковой день назначили меня в санитарную команду. Это, значит, оказывать помощь раненым, выно¬сить их с поля боя.
И вот под вечер кое-кого из солдат постреляли. Подполз я к одному из подбитых ребят, лежащему в перелеске. Добрался, спрашиваю:
- Куда ранило?
- В ногу! - кричит он. - В ногу!
Осмотрел его рану и успокаиваю:
— Ну, ничего! Сейчас все сделаем, как надо: перевяжу рану, а потом уложу на нарты. А там, глядишь, кто-нибудь из наших и поможет.
Сделал перевязку и стал на нарты укладывать. Только приподнял¬ся, как меня из пулемета очередью шибануло. Ногу, как мясорубкой, перемололо.
Лежу, боли не чувствую, потому что в шоковом состоянии. Ясно сознаю, что через час помру от потери крови. Надо бороться за жизнь, словно со стороны думаю: - надо что-то делать! Рассчитывать же приходится только на себя. Достал перочинный ножик, срезал ремень от противогаза, обмотал им ногу повыше раны и черенком саперной лопатки закрутил туго, словно жгутом. Ничего не чувствую, ни раны, ни ноги.
Закопался в снежном окопе и так пробыл до утра. Наступил вечер, пришла и ночь. Пролежал я до одиннадцати часов утра, когда наконец-то помощь подошла. И остался я жив, вот только сильно обморозился. Пришлось врачам отнять пальцы на левой руке и на оставшейся левой ноге.
Подобрали меня еле живого, и на этих же нартах вывезли. Ну а тот раненый, которому мне не довелось помочь, умер из-за большой поте¬ри крови.
Написал я из лазарета своей Романовне примерно так же, как по¬ется в песне: «Дорогая жена, я калека, у меня нету правой ноги...». И говорил ей, что она вправе решать, жить ли ей с таким инвалидом.
А Ксения Романовна и не колебалась, ей сама мысль об отказе от раненого мужа казалась кощунственной. Только одна забота ее терзала, где жить. Ведь на квартире, где она снимала комнату, конечно же, с двумя детьми и с беспомощным мужем жить было невозможно.
Хорошо, научила подруга:
- А ты пойди в военкомат, поплачь там, да ударь кулаком по столу! Никуда не денутся, дадут квартиру, ведь не за себя же пострадал, за всех нас.
Сделала, как учили, пришла к военкому. В ответ на свою просьбу услышала: «Нет у нас квартир и ничем помочь не можем...»
Но когда Ксения Романовна применила свои «аргументы», стал ее успокаивать:
-Погоди, погоди, не расстраивайся, может, что и приду¬маем!»
И стал военком Короблев выспрашивать, откуда муж призывался, где работал. Потом позвонил на шахту «Черная гора»:
— У вас работал такой-то? Так вот, он покалеченный на фронте, скоро вернется домой. Дать ему квартиру!
А ему отвечают, что, дескать, пусть жена придет на шахту.
Пришла, и ей выделили комнату в общежитии. Ох, и обрадовалась она. После тесного угла в частной квартире и эта комната показалась хо¬ромами.
Итак, значит, ранило меня десятого марта, - продолжал Петр Ма¬карович свой рассказ. — Война же с финнами закончилась двенадцато¬го. Однополчане потом рассказывали, что одиннадцатого марта уже боев не было. Получается, что пострадал я в самый последний день боевых действий!
И сколько бы лет ни прошло со дня ранения, а не утихает в душе боль, досада, недоумение: зачем люди воюют? Зачем убивают, калечат себя? Ведь я бы за свою жизнь мог бы столько совершить прекрасного для людей! Если бы мог только работать в полную силу!
О госпитальной жизни вспоминать особо не хочется - интересного мало. Два раза ампутировали ногу, в первый раз что-то не получилось.
Девятого октября, не долеченный, прибыл с сопровождающим до¬мой. В скорости навестил меня хирург Белой больницы М. И. Никифо¬ров. Тот самый, который впервые в медицинской практике оперировал под землей на шахте № 3-3-бис - «Центральная», за что был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Посмотрел он меня, говорит:
— Отдохни немного, а потом мы начнем тебя лечить.
Он еще немного подрезал мою культю, и нога зажила. Вплёлся я в ко¬стыли, приспособил протез поудобнее, и пошёл. Вздохнула моя Ксюша - до этого она меня на руках от постели до стола носила, почти два года...
Молодость своё брала - никак не хотел я с увечьем мириться. Вес¬ной 1941 года с помощью костылей уже по всему городу ходил, искал работу. Верил, найду что-нибудь себе по силам.
Однако нигде не берут. Как посмотрят на мои руки и ноги, так и разговаривать перестают. Я уж в сапожной мастерской как просил:
— Возьмите меня без оплаты, учеником! Я рядом только буду си¬деть, сноровку перейму.
Отказали! Что делать? Сначала-то, пока я в городе, считай, один инвалид войны был, то кое-какие привилегии ещё были. А вот с нача¬лом войны с фашистской Германией таких нас стало много. Ну что де¬лать? Ведь в доме ничего нет, один хлеб дают овсяный наполовину с перловкой.
Стал я примеряться шить дамскую обувь. Стало получаться, чем дальше, тем лучше. Сам колодки научился делать. Все через множество ошибок, удач и неудач. И признали меня в народе, уже в 43-м очередь у меня была на три-четыре месяца вперёд.
Из всякого материала приходилось шить, из кожи портфелей, дам¬ских ридикюлей. Что принесут заказчики, из того и шью. Не хвастаясь, скажу: шил прочно, красиво и надёжно! Фальши допустить не мог, не в моей натуре.
Однажды предложили мне купить американское кожаное пальто за одиннадцать тысяч рублей. Таких денег у меня, конечно же, не скапли¬валось. Но у меня были люди, как раз накануне четыре девушки с шах¬ты им. Сталина приходили и просили:
— Как только будет материал, так сразу сшейте, в первую очередь. А то на танцы не в чем ходить!
Позвонил я им, и приносят они кучу денег. Доверяли!
Выкупаю пальто и сразу распарываю. На четыре пары туфель для этих девушек ушли рукав и воротник. А остальное, как говорится, в пользу бедных! И таким образом я вышел из положения.
Да! Из всего шили, не привередничали!
В одном только женщина во все времена капризна: вот увидит на ком туфли, которые понравились, приходит и просит:
— Вот и мне бы такие!
— Что ж, — отвечаю, — сделаем! И даже получше!
Все бы ничего, да финотдел зачастил ко мне, налог стал с меня до¬биваться взимать за мою индивидуальную деятельность.
— Вы что, хотите, чтобы я с протянутой рукой пошел на тротуар? — спрашиваю их. — Там никаких налогов не собирают. Так не дождетесь, милостыню просить я не пойду!
Кое-как отбился, пришлось даже в горисполком несколько раз сходить, доказывать, что нет у меня баснословных доходов.
Занимался я сапожным делом всю войну. А как только война за¬кончилась, надумал сменить занятие. Признаться, тяжеловато всё же инвалиду заниматься сапожным делом.
Выполнил я все свои заказы, что еще оставались, от новых отка¬зался. Отдыхал дней десять — не могу без работы!
Сижу как-то на скамейке, аккурат напротив орса «Кировуголь». Выходят оттуда четыре «туза», остановились неподалеку от меня, раз¬варивают. Кемеровский начальник, слышу, критикует:
— У вас в столовых голые стены! Вы бы хоть картины нарисовали. Ведь есть же в городе художники!
А Яковлев, начальник ОРСа, ему отвечает:
— Художники, конечно же, есть. Но вот только беда — у них нет красок!
И тут я вклинился в разговор:
— Вы меня, конечно, извините, я не художник. Но у меня есть крас¬ки. Если разрешите, то я попробую...
Они сразу же ко мне подскочили, по рукам ударили. Сейчас даже мне удивительно, как это - человек не рисовал, а берётся!
Заказал я им, чтобы сделали мне три подрамника. Получив подрамники, натянул холст на них и с художественных открыток скопировал три вида — пейзажи. Пошел в ОРС:
— Можете забирать!
Прислали людей за картинами, принесли и поставили в ка¬бинете. Смотрят. Расхвалили! Все картины понравились.
— Будешь эти три вида нам рисовать! В городе столовых много. Так я и рисовал семь месяцев и заработал неплохо. Только пришло время, когда во всех столовых повесили мои картины. Стали предла¬гать остаться художником в ОРСе. Но я был вынужден отказаться: ведь я могу работать только на одном месте, а художник где вывеску должен повесить, где объявление...
Однако, что же делать дальше? Зашел случайно в контору «Прокопторга». Сидит бабка, переплетает конторские документы. Стучит мо¬лотком на весь «Прокопторг»!
— Что, — спрашиваю, — платят за такую работу?
Она без утайки мне отвечает:
— О! Хорошо платят, по пятнадцать рублей за папку. Я же делаю до шести папок в день!
— Во! - думаю, - заработок и никаких расходов! Пришел домой, сделал станок, коловорот, всё самодельное. Стал пробовать сшивать бумаги. Получается, и никакого шума, стука.
Прихожу в трест «Сталинуголь», обращаюсь к главному бухгалтеру Борису Николаевичу Зауральскому:
— Вам надо такую работу делать?
— Что вы! У нас еще с войны бумаги не переплетены!
Принесли мой станок, и начал я делать папки. Сначала по четыре шту¬ки, потом до десяти дошло. Легко делал. До ста пятидесяти рублей в день.
работал очень много. Зарабатывал неплохо. С 1946 по .1980 годы переплетал. Весь город обслуживал, дальние шахты привозили бумаги ко мне домой.
И назвал я переплетное дело «золотым дном». Заработка хватало на все.
В 1960 году дали мне путевку в Зенковский дом отдыха. Там впервые в своей жизни увидел пианино. И до того запал мне в душу этот инст¬румент, что места не находил! Попробовал было приобрести в ма¬газине. Не получилось, большая редкость. Решил сделать сам. Всё сво¬бодное время, иной раз всю ночь напролёт, мастерил детали. Сколько секретов, сколько головоломок пришлось решать! Ведь всё делалось впервые.
Делал я свое пианино ровно шесть лет. Получилось пяти – октавное, в отличие от заводского – шести - октавного, потому что приходилось учитывать габариты квартиры: пятиоктавное у меня помещается, а шестиоктавное - нет!
Долго бился над настройкой своего инструмента. Прихожу в музы¬кальную школу, а оттуда меня выставляют вон, не хотят на эту тему раз¬говаривать. Потому что настройка музыкальных инструментов — это же кусок хлеба для мастера-настройщика, как говорится: дружба дружбой, а работа врозь!
Однажды прихожу в гости домой к Кузьме Васильевичу, был такой мастер по настройке. Он сидит за столом, голову руками обхватил и с женой ругается,
— Что такое? — спрашиваю. — Почему пыль до потолка!?
— Да вот, — жалуется с досадой. — Не дает на «чекушку» опохме¬литься!
Я вытаскиваю деньги из кармана:
— Бери, опохмелись!
А сам с нетерпением жду, чтобы он ушел поскорее, потому что приме¬тил - на столе лежит книжонка. Та самая, что о настройке рассказывает.
Кузьма Васильевич моментом побежал в магазин, а я быстрехонь¬ко перелистал книжонку. Вот она, нужная мне страничка! Там всего-то двенадцать нот! Перерисовал их в тетрадку и на место положил.
Вернулся хозяин, первым делом тетрадку в стол спрятал!
...И заиграло пианино! Полюбил я это занятие, много играл, нотную грамоту освоил. А чтобы покалеченная левая рука помогала играть, смастерил для нее механический палец.
Так и играл целых пятнадцать лет, украшал свою и моей Романов¬ны жизнь.
Правда, очень много хлопот было с этим пианино. Дело в том, что оно в комнате занимает много места, квартирка-то наша не барская, всего апартаментов-то — одна комнатенка, да пристройка — мастерская. Самим негде развернуться, а тут эта вещь большого габарита.
Осенью ставил в пристройку, но из-за низкой температуры пианино так расстроится, что весной с трудом привожу в порядок. А тут еще оглох на правое ухо, а ведь для настройки инструмента слух – первое дело. И решился скрепя сердце: сам сделал, сам и сломаю.
Выбросил я пианино, а вот без музыки места не нахожу. Тем более, что с возрастом стала сильно болеть спина, и по городу уже ходить са¬мостоятельно не мог.
Однако и здесь выход нашелся. Подарили мне списанный аккорде¬он, а затем и баян. Привел я их немного в порядок, сделал кое-какие приспособления и теперь вновь играю для души!
Правду надо сказать, моя Романовна мои музыкальные способности не высоко ценит, критически настроена. А вот когда на пианино играл, любила слушать...
Вообще она у меня всё равно поклонница моего таланта, поддерживает меня во всём, является моим первым критиком. И мои поэтические творения одобряет, так что ей я посвятил вот это стихотворение на 70-летие нашей совместной жизни!
ЛЮБОВЬ ДЕВЯНОСТОЛЕТЬНЕГО МАЛЬЧИКА
Стихи П.М.Антонова
(В обработке поэта Виктора Савинкова)
Мелом выкрашена бровь,
Ты давно седая,
Но горит во мне любовь
Вечно молодая.
Всё прошедшее не счесть,
Жизнь прожить не просто:
Девчонке – восемьдесят шесть,
Мальчишке – девяносто!
Жили в дружбе и покое,
Был приветливым наш дом,
Но случалось и такое –
Пыль от ругани столбом.
По дням праздничным гуляли,
Просто веселилися,
Семь десятков отшагали…
И остановилися.
Для тебя цветы природы
Собирал я по весне,
Наши прожитые годы
Возвращаются ко сне.
Я – старик, а ты – старуха,
Будто встретились мы вновь,
Как назойливая муха,
Вспоминается любовь.
Гуля, Гуля, Гуленька,
Добротою славишься!
Никогда ты мне, бабуленька,
Не разонравишься!
1999 г.
Ясным погожим днем Ксения Романовна в своем крохотном ого¬роде выбирает картофель, которого уродилось богато. Хозяйка сама поражена:
— Раньше я здесь ничего не садила: складывала весь мусор с огоро¬да, ботву разную, сорняки. И надо же, такой картофель уродился, пят¬надцать ведер накопали!
На веревке сушится белье, а Романовна по половинке ведра носит картофель в погреб:
— Сил-то мало стало! — откровенно признаётся хозяйка.
А хозяин, на своем рабочем месте, в своей пристройке-мастерской, за мольбертом. На мольберте картина «Заброшенная мель¬ница», воплощение в краску воспоминаний о крестьянской жизни в деревне Кыргай.
— Эта картина у меня уже была на выставках. Но я считаю ее незаконченной — какое-то чувство неудовлетворения остается. Поэтому продолжаю работу над ней.
Всматриваюсь в картину. Широкая, раздольная река, на берегу стоит мельница, рядом брошены жернова. И неизъяснимая грусть за неуст¬роенность крестьянской жизни...
Но что это? На резном шкафу, сделанном также П. М. Антоновым, лежат небольшие дощечки-заготовки для резных ларцов:
- Петр Макарович, вы же в прошлый раз сказали, что резьбой боль¬ше не будете заниматься! Тяжело стало...
Ксения Романовна опережает мужа:
- Да разве ж он уймется? Утерпит? Ведь в себе это не удержишь. А так-то, думается, зачем это надо? Куда столько шкатулок?
Пётр Макарович не без гордости поясняет:
- Во-первых, мне приятно делать красивые вещи, а во-вторых, это мои подарки. Ведь люди, так или иначе, помогают нам. А чем я ещё их могу отблагодарить? Вот и дарю свои шкатулки! Вся Россия мои шкатулки знает. И за рубежом: в Германии, Франции, Венгрии, Чехословакии...
...Память на земле оставил добрую Петр Макарович Антонов, на¬родный умелец, творческой жилки человек. Память, которая хранится в его картинах, многочисленных сувенирах. И, возможно, благодаря еще и вот этому повествованию.