Побег в изгнание

Маргарита Школьниксон-Смишко
На фотографии, сделанной после окончания войны, Ильзе 19 лет. По-настроению она контрастирует с описанными ниже жизненными событиями. Но всё-же я решила её здесь привести.

В моей жизни никогда больше я не чувствовала себя так одиноко, как в этой поездке из Берлина в Гамбург. Мне казалось весь мир покинул меня, оставил на произвол судьбы. Я не плакала, как другие, но во мне внутри всё окаменело от страха. Всё, что ребёнок может потерять, я потеряла: родимый дом, семью, Родину. Я не представляла, что меня ожидает.
Родина означает принадлежность и безопасность. С тех пор я никогда больше не чувствовала себя, действительно, дома. Доверчивость, уверенность, тепло - стали чувствами прошлого. Они остались в Берлине. Навсегда. (Я говорила, что сегодня охотно живу в Альгое. Это так, но я всегда готова упаковать мой чемодан и переехать куда-нибудь в другое место на земле.)
Понятия "мой"  также для меня больше нет: моя Родина, мой дом, мой письменный стол. У меня нет представления, что мне, действительно, что-то принадлежит или я на что-то имею право. Я говорю это без сожаления, потому что такое положение вещей соответствует моему внутреннему убеждению.
Мы плыли на немецком корабле с немецкими матросами в Англию. Матросам было явно жаль малышей. Они, как могли, старались утешить этих крох. Только чтобы не слышать детский плач, матросы показали нам всё, что было на корабле: от театрального зала до машинного отделения. Столовую они украсили бумажными змеями, на третье даже было мороженое. Но на малышей всё это мало действовало, они вообще не хотели что-то есть, а только всё звали маму и папу. В нашу 6-ти местную кабину вечером приходил один матрос и до тех пор, пока все не засыпали, рассказывал сказки. Я никогда не забуду, с какой любовью относились к нам эти матросы. В глазах же их правительства мы были отбросами...
В Довере нас пересадили на поез, идущий в Лондон. Там на вокзале нас уже ожидала приёмная комиссия еврейской общины: около 30-ти дам за длинными столами с лимонадом, печеньем и сендвичами. Нам зачитали со списка наши фамилии и места, куда нас распределили. "Куссель Ильзе - Глазго."
И так, мне нужно было ехать в Глазго. Было ещё две маленькие девочки, которые ехали в Глазго. Английская дама посадила нас на поезд, дала немного денег и кулёк с едой.
Я знала по-английски только "good morning, good evening, please, thank you". И никто здесь не говорил по-немецки. Тут мне в голову пришла мысль, что лучше было бы мне в берлинской школе иностранных языков вместо испанского учить английский.
Кроме того я понятия не имела, где находится Глазго и что это самый большой город Шотландии. На каждой остановке я смотрела из окна, не Глазго ли это. Мой взгляд всё время натыкался на надпись "Players please" - это была реклама любимых англичанами сигарет. Я этого,  конечно, не знала и удивлялась, почему все населённые пункты здесь носят одинаковое название.
Со времением в поезде стало холодно, наступила ночь, а мы всё ехали дальше и дальше. Наконец-то, в купе пришёл кондуктор и я спросила у него:"Глазго?". Он дал мне понять, что это будет конечной остановкой. Тут сразу мои глаза сомкнулись: пока поезд движется, мы можем спокойно сидеть.
На утро конечная станция была достигнута. Семья, в которой я должна была оставаться, уже ждала меня на вокзале. Мать, отец и их семь детей. Они не знали немецкого, они говорили по-еврейски. Ожидалось, что я им владею. В каждой верующей еврейской семье говорили на этом языке.
Моя приёмная семья была русско-еврейской. То, что я не говорила по-еврейски, однако, было небльшим недостатком. Действительная проблема заключалась в другом: семья решила приютить меня, потому что мать нуждалась в помощи по хозяйству. Но в этом плане они выбрали в высшей степени неподходящую персону, какую себе только можно было представить. Из-за того что наша кухарка не допускала меня на кухню, я даже понятия не имела,  как это выглядит, когда вода закипает.
Здесь мне нужно было разжигать в камине огонь, но я не знала, что в этом может помочь бумага. Никогда в жизни я не застелала постельное бельё, тут мне нужно это было для всех делать.
Женщина становилась всё менее и менее ко мне дружелюбной, тогда как её муж говорил:"Ах, не переживай, она ведь ещё ребёнок." Они говорили по-еврейски и думали, что раз я на нём не говорю, то и не понимаю. Но я понимала, потому что этот язык был похож на немецкий.
Вот в школе, куда я ходила каждый день, я не понимала ни слова. Английскому я научилась в кино. Самое дешёвое место в кинотеатре стоило 6 пенсов - это мне было по- карману. Три месяца спустя я отлично говорила по-английски.
Всё понимать, к сожалению, имеет не только достоинства. Когда однажды моя одноклассница хотела пригласить меня на день рождения, я поняла, как её мамаша сказала:"Чтобы духу в моём доме не было этой переселенки!" Это не было единственной дискриминацией, которую мне пришлось тогда выслушать. Один юноша однажды хотел пригласить меня на университетский бал. Мне было уже 16 лет и я довольно, как я думаю, симпатично выглядела.  Его мать возразила:"Почему именно эту иностранку?" Он не понял:" Что в ней не так, как у других девчат?"
Что во мне было не так, можно было выразить одним словом: я была несчастна. Я была здесь инородным телом. Всё было чужим и холодным, не только человеческие отношения, но и погода. Холодно и сыро. Но у меня всегда было достаточно силы что-то себя заставить. Поэтому я решила один год продержаться. Тогда будет видно, а пока не скулить, решила я.
Год прошёл, между тем началась война. Я написала папе в Шанхай, что я так несчастна и хочу жить с ними.
Наконец, после многих месяцев ожидания, летом 1940 года, когда первая немецкая бомба уже упала в Эдинбурге, я получила ответ. Папа писал:"Если ты так несчастна, приезжай." Мои родители к тому времени уже обзавелись квартирой. Папа открыл магазин готового платья, его дела шли хорошо. Готовые платья для тогдашнего Китая были новинкой. И так, кроме того, что я была далека, всё остальное вроде наладилось.
Лондонский дядя должен был достать мне билет на корабль. Это заняло вечность. Наконец, в ноябре 1940 года билет был куплен.
Я сказала семье, в которой жила, что мои родители хотят меня видеть. Семья приняла это известие молча. Наверное, они радовались, что я уезжаю.
Мой дядя, которого я тогда вообще не знала, прислал мне билет на автобус до Лондона. Там он собирался раздобыть мне нужные для путешествия документы.  Ведь нацисты отобрали мой немецкий паспорт.
Я помню точно: был вечер, когда я попрощалась с семьёй. Никто из них не спросил меня, есть ли у меня деньги на дорогу. Я пошла с рюкзаком и маленьким чемоданом, с которым приехала, по полностью затемнённом из-за войны городу к автобусной остановке. Когда дверь автобуса захлопнулась, меня охватило чувство полной покинутости. Я была нежеланной персоной, без денег, без паспорта, одна среди чужих людей в чужой стране.
Двенадцати- часововая поездка показалась мне бесконечной и потому что я была очень голодна. Другие пассажиры часто выходили на остановках и покупали себе что-нибудь перекусить, а у меня не было ни пфенинга. В Лондоне мне пришлось попросить у прохожего денег на телефон.
Хотя мой дядя работал в Лондоне адвокатом, жил он не в самом городе, а в пригороде. По телефону дядя объяснил, как к нему добраться, за билет он обещал заплатить кондуктору при моём прибытии.
Было серое утро. Я чувствовала себя бесконечно усталой. Всё в моей жизни, всякая мелочь была связана с трудностями. Не так-то просто внушить работнику железной дороги, что путешествие будет оплачено в конце пути. Ничего не давалось мне легко, ничего не получалось само собой - к этому я всё ещё не привыкла.
Дядя встретил меня на вокзале. Кондуктор получил чаевые, и я в первый раз почувствовала, что меня ждали. Это было замечательное чувство.
На пару дней я осталась у него и его дочки Штеффи - моей кузины. Дядя раздобыл мне документы на поездку, дал пару ценных вещей для папы, и вот я опять сижу одна в поезде, идущем  в Лондон. Декабрь. Мне - 17 лет.
В порту Ливерпуля стоял мой корабль. Когда я его увидела, я испугалась. Он не выглядел кораблём, на котором можно было спокойно пуститься в дальний путь. Скорее он напоминал корабль из пиратского фильма: ржавый и облезлый. На палубе веял японкий флаг. Европа воевала. Для гражданского населения европейских кораблей не было.
Японские матросы перетаскивали ящики, мешки , бочки - шла погрузка. Нас было 12 пассажиров: английские миссионеры, два пакистанских купца, индийский врач. (Он мне во время плавания сделал предложение. Я была единственной молодой особой на борту. Очень трудно было ему объяснить, что я в тот момент меньше всего была способна думать о замужестве.)
Я вспоминаю об этом путешествии как о смеси чувст ужаса и наслаждения красотой. Я никогда не бывала на море. Ничего другого не видеть кроме воды и неба, порой рыб, выпрыгивающих тут и там из воды; поднимающегося и опускающегося горизонта, смены красок между серой, синей и зелёной, а внизу угадывать чёрную бездну - это было замечательно.
Но ужас, однако, превалировал. Однажды в океане мы спасли утопающих шведского корабля, который разбомбили немцы. Это было нейтральное судно, но оно всё-же было потоплено. Люди плавали в открытом океане и кричали. После этого я не могла больше доверять нашему японскому флагу. Кто мог гарантировать, что мы тоже не станем мишенью? Поэтому мы плыли ночами в полной темноте, бортовые иллюминаторы были закрашены чёрной краской. Это прокрадывание ночью в темноте всем на борту порядочно  действовало на нервы.
Один матрос не выдержал. Он стал бегать по кораблю и колотить всё, что попадалось ему под руку. Я в этот момент была в своей кабине и открыла дверь, чтобы узнать, что случилось. Он бросился на меня с воем и пеной у рта, в каждой руке по разбитой бутылке. Кто-то оттолкнул меня обратно, он был схвачен и до конца путешествия заперт. Выражение его лица я никогда не забуду. С тех пор я хорошо знаю, что такое амок: внезапное помутнение рассудка, выход наружу ужасных, тёмных, звериных сил.
Я не помню, чем я во время путешествия питалась. Другие ели рыбу, которую они сами приготавливали. Я не переносила эту полу-сырую еду. Наверное, я ела печенье и маленькие жирные блинчики, которые порой готовили на кухне. Мне всё время было плохо. Мне и сегодня делается плохо, когда я об этом вспоминаю. Это была ужасная пытка. А жара! Была ещё зима, когда мы из Средиземного моря вошли в Суэтский канал. С этого момента стало жарко. Мы останавливались в Бомбее, Коломбо - одно место жарче другого. Мне нельзя было с другими покидать корабль. Мои документы не позволял этого. Мне приходилось оставаться на узком раскалённом солнцем борту.
Индийский океан, Южнокитайское море, потом только путь повернул на север. 8 недель длилось путешествие. 29 февраля 1941 года мы прибыли в Шанхай. И в этот день, первый раз за последние 100 лет там пошёл снег.