Дядя Гурген сидел у себя на застекленной веранде, смотрел на голые ветки тутового дерева во дворе и думал о том, что скоро придет весна, дерево покроется яркими листьями, потом – плодами, которые будут падать на асфальт и превращаться под ногами прохожих в грязное сладкое месиво. Он увидит все это, успеет полакомиться мягкими приторными ягодами, а затем, наверное, умрет.
Дядя Гурген уже давно, три года, с тех пор, как похоронил жену, готовился умереть, обычно связывая окончание своей земной жизни с наступлением того или иного времени года. Но на смену зиме приходила весна, ее сменяло лето, потом наступала осень, а дядя Гурген продолжал жить, устанавливая себе новые последние сроки. Он не очень ясно осознавал, что, собственно, такое – умереть, знал лишь, что после его смерти все вокруг продолжится своим чередом, но он не будет принимать в этом никакого участия. От этого ему становилось так жаль самого себя, что на глаза наворачивались слезы. Несколько раз он даже позволил себе всплакнуть, но сделал это, когда вокруг никого не было. Потому что, причины своих слез он при всем желании никому не смог бы объяснить.
В сказки о том, что после смерти он окажется где-то на небе и станет взирать оттуда на происходящее внизу, он не верил. Хотя, овдовев, начал часто ходить в церковь, а внуку Гоге в те редкие минуты, когда тот бывал с ним наедине, любил говорить, что покойная бабушка видит его и очень расстраивается, если Гога не слушает дома старших, хулиганит, или получает в школе плохие отметки. Внуку эти разговоры были малоинтересны, он впускал их в одно ухо, а из другого выпускал, и продолжал вести себя, вовсе не считаясь с наблюдающей за ним строгой бабушкой. Он понимал, что сделать она ему с неба ничего не сделает. Хотя и допускал, что видеть его бабушка может очень даже неплохо, потому что помнил, как после ее похорон, во время которых его забрала к себе тетя Тамара, все говорили, что, слава Богу, вместе с бабушкой не забыли зарыть в землю ее очки, без которых она шагу ступить не могла. Гога в разговоры с дедом обычно не пускался. Он все больше сидел у компьютера, а когда отрывался, то говорил, в основном, с матерью, невесткой дяди Гургена – Анной, которая работала преподавательницей биологии в той же школе, где Гога учился в четвертом классе.
Анну дядя Гурген недолюбливал, в последнее время – особенно. Его раздражали цветущий вид и неизменная доброжелательность невестки, у которой, как ему казалось, не было никаких причин пребывать в хорошем настроении. Хотя, с другой стороны - как посмотреть. Сын дяди Гургена – Валерик, сообразив, что в Тбилиси он со своим дипломом инженера-технолога никуда устроиться не может, сколотил бригаду строителей и уже второй год работал в Краснодаре. Дела у него, видимо, шли неплохо, потому что деньги он присылал приличные и приезжать не спешил. «Чего не цвести, когда муж там надрывается, чтобы тебя кормить, дрянь такую», - думал дядя Гурген, глядя иной раз на невестку.
Гога часто, почти каждый день, разговаривавший с отцом по скайпу, объяснял, что у того много выгодных заказов, за которые он просто не может не браться. Но дядя Гурген не без злорадства считал, что, наверное, Валерик завел хорошую девку, и ему совсем не хочется уезжать от нее к этой толстой дуре. Он даже представлял себе улыбающееся скуластое лицо воображаемой зазнобы сына. Но подолгу старался о нем не думать, потому что, если случалось думать долго, симпатичное лицо начинало покрываться морщинами, копна русых волос седела, ярко-зеленые, чуть раскосые глаза тускнели, рот впадал, и девушка превращалась в старуху, которой, конечно же, дорога туда же, куда скоро отправится и дядя Гурген.
Для него, с тех пор, как он осознал, что скоро умрет, очень многое потеряло смысл. Стало непонятно, для чего что-нибудь вообще может быть нужно, если все равно не сегодня-завтра надо собираться на тот свет. «Вот объясни-ка мне, для чего жить, когда знаешь, что скоро умрешь?», - спрашивал он у соседа Джумбера, преподавателя философии в техническом университете, с которым часто по вечерам играл в нарды, в хорошую погоду во дворе, а в плохую – здесь, на застекленной веранде. «Ну, во-первых, - начинал Джумбер, - «скоро» - это понятие относительное». – Вот именно. А значит, жить совсем не стоит, потому что, когда бы ни умер, все получается – скоро, - говорил дядя Гурген. И философу нечего было на это ответить. Кстати, дядя Гурген был ненамного старше него и вообще – вовсе не был старым, хотя на вопрос, сколько ему лет, обычно отвечал: таких древних уже не оплакивают.
В тот день Анна после школы собиралась, вместе с Гогой, зная, что дядя Гурген не особенно любит оставаться с ним вдвоем, пойти к каким-то людям, приехавшим из Краснодара. Вернулись они уже затемно, оба непривычно тихие. Анна усадила мальчика в комнате обедать, а сама вышла на веранду и села рядом с дядей Гургеном. «У нас беда, - почти шепотом сказала она. - Валерику плохо. Там у них случилась авария на стройке, и он разбился, говорят, довольно серьезно. Сейчас лежит в больнице и неизвестно, сколько еще пролежит. В общем, мне надо ехать. Либо привезу его домой, либо останусь там, пока он не встанет на ноги. Это может быть надолго, но по-другому нельзя. Одного его я там бросить не могу. И Гогу взять с собой не получается. Пока, во всяком случае. Куда - взять? Разберусь, что к чему, тогда – посмотрим. А до того вы уж присмотрите за ним. Я оставлю денег на первое время, мне сегодня передали. Уже договорилась с Мариной, она будет приходить раз в два дня – приносить продукты, готовить, убирать, стирать, когда нужно. Вам совсем ничего делать не придется. Если только понадобится за хлебом выйти иногда, обед подогреть, чай вскипятить. И – все. Можно, конечно, попросить Марину, чтобы она забрала Гогу к себе, но тогда вы будете совсем один. Это тоже не годится. Хотя, если вам будет легче одному, я скажу Марине, и она возьмет ребенка».
Еще Анна говорила о том, что ей помогут быстро сделать визу, и она уедет уже в ближайшие дни, и о том, что она не сказала Гоге о состоянии Валерика - пусть считает, что мама просто поехала навестить папу и, возможно, вернется вместе с ним. Она рассказала, что, как утверждает приехавший из Краснодара знакомый, у которого она была сегодня, жизни Валерика ничего не угрожает. У него нескоолько серьезных переломов. Чтобы они срослись, нужны время и хороший уход. Вообще, она склоняется к тому, чтобы все-таки привезти его в Тбилиси. Болеть лучше дома.
Но дядя Гурген ее почти не слушал. Он видел из галереи сидевшего в комнате за обеденным столом Гогу, очень похожего сейчас лицом на его покойную супругу, и понимал, что в нем-то и заключается единственный ответ на все его мудреные вопросы, такие, извините, дурацкие перед лицом этой продолжающейся жизнью. И ему было ясно, что от того, как он поведет себя сейчас, в ближайшиие дни, а может быть, недели и даже месяцы, будет зависеть, насколько эта жизнь состоится.
- Ну как мне поступить, - услышал дядя Гурген голос Анны, - сказать Марине, чтобы она взяла Гогу к себе?
- Да ты что?! – ответил он. – Что ж я, за парнем присмотреть не смогу, что ли? Поезжай, и ни о чем не беспокойся. Все будет в порядке. Умирать я, кажется, пока не собираюсь.