Как и у всех мальчиков фашистского государства, с самого детства ко мне приставлен был мой маленький личный Гитлер. Мы спали с ним валетом в одной постели, и я вряд ли забуду когда-нибудь, как он щекотал усами мне пятки, а я хохотал во сне. Мой маленький Гитлер был таким забавным: по утру он горланил на похабном немецком давно забытые арийские гимны, невозможно ораторствовал за завтраком, а когда на ужин подавали копчёного поросёнка, с таким неподражаемым восторгом визжал «Швайне! Швайне!», что усы его подпрыгивали, готовые вспорхнуть и взлететь ласточкой высоко-высоко, – и мама с бабушкой рукоплескали, и на радостях разрешали нам весь вечер проиграть в бункере.
Единственное, что я не мог простить своему Гитлеру, впрочем, как и любой прирождённый фашист, так это нашу Победу. Он часто плакался мне по этому поводу, а я злился ещё больше и заставлял его играть со мной в любимую игру нашей общей подружки фрау Маши.
«Убей себя Гитлер!» – называлась она. Он стрелял себе в рот холостым патроном, а я оттаскивал его за сапоги в канаву и закапывал ворохом листьев, оставляя снаружи лишь нос. Фрау Маша обожала нас обоих, никогда не отдавая предпочтения кому либо одному; и мы запирались в нашем крохотном бункере и ласкали её по очереди, пока мама с бабушкой не приходили выносить дверь, чтоб разогнать нас по кроватям.
Как я уже сказал, всем настоящим фашистам не только не воспрещалось, но вменялось в обязанность содержать и воспитывать своего личного Гитлера, впрочем, воспитание получалось обоюдным. Не скажу, например, что я научил своего Гитлера значительно большему, чем меня он, скорее наоборот, я никогда не стал бы без него заслуженным фашистом государства, коим признали меня много лет спустя после смерти, и не был бы захоронен под пьедесталом всем войнам освободителям. Но дело было в том, что почти я один открыто заявлял о своём Гитлере и водил, как разрешалось, его с собой в школу; другие же, заявляющие, между прочем, ежечасно о своей приверженности к фашизму, не то что бы держали своих личных Гитлеров в чрезвычайной секретности, но отзывались о них крайне редко и всячески старались замять подобные темы в разговорах.
Непонимание моё, как мне казалось, такого казуса с каждым годом усиливалось, как и моё явное сопротивление ему. Личного Гитлера я сажал рядом с собой за парту и оснащал его всеми дозволенными принадлежностями, такими как: карандаши, книги и прочее, чтобы и он развивался наравне со мной. То и дело он задавал мне вопросы: «Вас?! Вас из дас?!», и я непременно отвечал на каждый, одною рукою придерживая его подлетающие при ротовых манипуляциях усы и поправляя слетающую на глаза чёлку. В общем, антифашистская пропаганда, которая, как я к несчастью своему не сразу понял, звучавшая в каждом слове, донесённом до нас учителями-фашистами, привела к тому, что и маленький Гитлер мой, чуть повзрослевший и начавший встречаться и с другими девочками помимо фрау Машеньки, сильно усомнился в фашистской идеологии и даже, к обильному возмущению моему, сбрил усы и отростил волосы, буквально всем этим просто предав своего наставника и друга. Хотя он и, всё ещё, видимо, уважая, слушался меня в чём-то и, по крайней мере, на занятиях, носил прикреплённые на резинке усики. Но сердце моё было необратимо сломлено, одна фрау Маша понимала меня и предлагала отравить моего личного Гитлера...