Хапуга

Никита Хониат
Слегка тронутый придурью рот, пустые светлые глаза, комочком нос и рассыпанные по лицу веснушки – лицо её. Стоит как всегда на распутье и держит в руках какую-нибудь охапку. С детства ей всё давалось охапками. Охапки тумаков, цветов, мужских половых органов, и вот теперь с охапкой детишек, верно, встретится она мне на перекрёстке. Два её глаза, когда она стоит вот так, представляют собой две воронки, которые кажутся весьма незначительными, на первый взгляд, но стоит только приблизиться к ним – и не убережёшься от лукавого желания заглянуть в них, а там уже и свистнуть не успеешь, как пропал. Пока она несёт на дороге свою службу, заключающуюся в стоянии, всё вокруг будто действует с ней сообща. Ветер трепет ей юбку и волосы, взывая к сочувствию. Проезжающие машины брызгают на неё так, чтобы не окатить с ног до головы, а лишь слегка коснуться её грязью, окропить юбку и лицо. И охапка в её руках никак не свидетельствует о благополучии, а, скорее, показывает, какая выпала ей непосильная ноша, с которой она еле-еле справляется. Если б только знали проходящие и жадно бросающие на неё взгляды юнцы, сколько прекрасных парней похоронено через неё в придорожных болотах, все они как скошенные полегли под её любовью. В ней есть что-то от живучей дворняжки, что-то от соломы, что-то от образующегося в почках камня, но непостижимо тайна стояния её, ведь всё, что она заполучила и заполучит, как через сито сыпется сквозь её пальцы, не принося никакой пользы. И хоть кажется, что под ветром она осыпается, как камыши, растущие у дороги, со временем понимаешь, что это только слетает с неё грязь комьями, а сама плоть её остаётся почти не тронутой. Лишь кожа на лице и руках её всё гуще стягивается сеткой растрескавшихся линий, как на старых музейных полотнах.