Родилась я в конце августа 1923 года. Мои родители назвали меня Ильзой.
Того буржуазного мира, в который я родилась, сегодня уже нет. Жили мы в 12-ти комнатной квартире у Тиргартена - наилучшем жилом квартале западного Берлина. У нас была кухарка, домработница и шофёр, который порой отвозил меня в школу. Еда нам подавалась домработницей в чёрном платье, белом фартуке и белой наколке. У нас были камчатные обои, обтянутые замшем стулья, персидские ковры и серебряный чайный сервиз. Для чистки хрустальных люстр каждые три месяца приходила команда работников.
Я это всё расказываю, потому что такая атмосфера вызывала во мне чувство, что со мной абсолютно ничего плохого не может случиться. "Всё в порядке, мир надёжен и чудесен." На сколько сильно я ошибалась, обнаружилось довольно скоро.
Мой папа был присяжным маклером на берлинской бирже. Там было 7 таких маклеров, которые на основании спроса и предложения устанавливали курс акций, т.е.они были весьма влиятельными людьми.
Однажды папа посадил меня на колени и печально сказал:" Знаешь, куколка, мы - евреи." Я спросила:" Это что-то плохое?" Он:"В принципе, нет, но в настоящий момент, да." Это был первый раз, когда мне дали понять, что мы были евреями, а значит чем-то особым.
До этого у нас не было никакой речи об иудействе. Мои родители были теми, которые назывались ассимилированными. Такие евреи не заботились о соблюдении обычаев ортодоксного еврейства. Они слились с окружением и вели себя, на поверхностный взгляд, как все. Некоторые даже крестились и чувствовали себя 100% католиками или протестантами. Так далеко мои родители не пошли, м.б. потому что считали не важным, к какой религии относиться.
Они чувствовали себя в первую очередь немцами. Мой папа в Первой мировой войне за храбрость получил железный крест первой степени и очень этим гордился.
Я вспоминаю, как часто он говорил, что как хорошо мирно жить в такой стране как Германия. Это он говорил, когда я была ещё совсем маленькая, потому что скоро всё стало совсем по-другому.
Мой дедушка - мамин папа был весёлым и добродушным человеком. Каждую субботу он возил меня на извозчике в зоопарк. Там для детей устраивали парад зверей. Можно было выбрать, какого зверя оседлать. Я выбирала либо слона, либо козу, которую впрегали в тележку.
Дедушка умер внезапно, как позже говорили " к счастью", в воскресенье после обеда. Мой безоблачный мир получил первую трещину. Шёл 1933 год. Бабушка, не перенеся его смерти, умерла два года спустя. Некоторое время я ещё жила под колпаком иллюзии надёжности. Ходила в частную школу, потом в государственный лицей. У меня были подружки и приглашения на дни рождения, как всегда на кухне царила наша кухарка, которая низачто не разрешала мне вмешиваться в её дела.
В 1936 году на олимпийских играх я первый раз совсем близко увидела Гитлера. У моего папы был билет на все выступления. Если у него не было времени, тогда я могла пойти. Это было очень хорошее место, не далеко от правительственной ложи .
Тогда как многое из моего детства я уже забыла, это событие я помню до мелочей. И прежде всего шум в ушах от многотысячного крика "Хайль Гитлер!" Все встали и подняли руки. Только я осталась сидеть. Как еврейка, мне нельзя было его приветствовать. С другой строны я боялась, что меня кто-нибудь стащит с трибуны, потому что я не приветствовала вождя. Но как маленькую девочку, меня, к счастью, не заметили.
Адольф Гитлер приветствовал массы стоя, и потом сказал в микрофон пару предложений. Его манера говорить, сильный, возбуждающий каркающий голос ещё больше увеличили мой страх. Глубоко в себе я почувствовала исходящую от него опасность.
После олимпийских игр политика к евреям стала более радикальной. Мой отец потерял свою работу, потому что евреи не имели права быть гос. служащими. Сначала он ещё мог работать свободным маклером, но поэтому его доход сильно сократился.
Мы перебрались в маленькую квартиру, отказались от машины и шофёра. Кроме того евреям запрещалось иметь нееврейскую прислугу. Поэтому мы должны были уволить кухарку и домработницу. Затем было запрещено еврейским детям учиться с немецкими детьми. Я перешла в еврейскую школу, которая была с этой целью организована. Честно говоря, меня это не особо опечалило. Все наши знакомые и родственники ни о чём другом не говорили, как о переселении в другую страну. Это было более интересной темой, чем школа: мы уедем и куда? В Чехословакию, как мой дядя Лео?
Но мой папа, к сожалению, считал, что Гитлер со своими планами уничтожения евреев, не сможет долго продержаться у власти. Он говорил:"Народ Гёте и Шиллера, Канта и Нитцше, Баха и Бетховена - такой культурный и интеллигентный народ не допустит подстрекательства правительства к таким нечеловечным действиям." Он не был одинок в таких мыслях. Многие говорили:" Конечно, всё будет не так страшно, как представляется.
Мы останемся, в конце концов это наша Родина и мы - немцы..."
Потом пришла так называемая еврейская отдача. Официально это было что-то вроде налога, который евреи д.б. заплатить государству. На самом же деле это была экспроприация. Я пошла с папой в финансовый отдел. Когда он вышел из комнаты, он плакал. Это был первый раз, когда я видела его плачущим. Моё чувство надёжности в этот момент распалось окончательно. С этого момента я знала, что мир не свят. Я пыталась его успокоить, но при этом чувствовала себя, как и он, совершенно бессильной.
Мы оставили нашу квартиру и поселились у тёти Валли. Она была сестрой папы и замужем за христианином. Однако он её сразу же, после появления законов против евреев, бросил.
И так, мы жили у тёти. Однажды к нам позвонил снизу портье и сказал, что люди в сапогах, похоже гестаповцы, поднимаются по лестнице. Поскольку кроме нас евреев в доме не было, было понятно, кого они ищут. Папа по чёрному ходу убежал к тёте Лизхен - сестре его матери, жившей поблизости.
В день Хрустальной ночи, когда по всей стране поджигали синагоги и грабили еврейские магазины, я случайно проходила мимо горящей синагоги на улице Фазаненштрассе. Я не была воспитана религиозно, но мне были знакомы площадь и здание. Там стояла чернь и бросала в огонь свёртки торы, священные книги. Верующие евреи, которые там присутствовали, плакали. Это было для меня потрясающим зрелищем, вызвавшим огромный шок. Когда я пришла домой, я была бледна как снег.
Теперь стало ясно: нам пора бежать. Но было уже почти поздно. Мой папа купил визу в Уругвай, которая оказалась фальшивой. На человеческой нужде можно хорошо заработать, тогда было так же как сегодня.
Единственной страной, принимающей евреев без визы, был Китай. Мой папа купил для себя и моей мамы за 20 000 марок два билета на корабль, отплывающий из Триеста в Шанхай. Это было огромной ценой, на которую ушли почти все наши оставшиеся после "еврейского налога" деньги. Для меня уже был забронирован детский транспорт в Англию, где жил мой дядя. Мои родители считали, что Англия для 15-ти летней девочки надёжнее, чем портовый город Шанхай.
Я провожала родителей на вокзал, с которого они ехали в Триест. Как только моя мама зашла в купе, она потеряла сознание. Я стояла снаружи, папа махал мне рукой из окна. Мне тоже хотелось потерять сознание, я так боялась оставаться в Берлине одна.
Правда, тётя Валли оставалась со мной. Она очень тепло обо мне заботилась. Оставались ещё пара друзей и подруг. Но меня преследовал страх: что если меня нацисты схватят? Что они со мной сделают? Я ещё ничего не знала о концентрационных лагерях и о том, что там творится. Меня мучил страх. С момента горящей синагоги меня не покидало чувство, что будущее принесёт что-то неизвестно ужасное. Мой страх рос с каждым днём. Чтобы как-то отвлечься, я начала учить испанский в школе иностранных языков.
В апреле 1939 года, наконец-то, я получила известие от еврейской общины Берлина, что для меня есть место в детском транспорте в Англию. Я упаковала пару вещей, платья, любимые детские книжки. Разрешалось взять с собой рюкзак и маленький чемодан. Деньги, золото, серебро, вообще всё драгоценное было запрещено.
Таким образом было спасено 9 000 детей, 90 000 были уничтожены.
Опять вокзал и поезд, ждущий нас на перроне. Нас должны были отвезти в Гамбург, а от туда уходил пароход в Довер. Я была самой старшей в этом транспорте, состоящем из 200 детей. И я была единственной, которую полицейский всю прощупал, но ничего не нашёл.
Дети были от двух до пятнадцати лет. Большинство плакали навзрыд. Родители стояли за заграждением. На перрон их не допустили. И вот он поехал, поезд слёз. Дети прижали лица к стёклам окон и начали кричать. Я не плакала. Расставание с родителями для меня было уже позади. Тётю Валли я оставила за заграждением, но это уже не было так ужасно.
Тётю Валли, вообще никого из родственников и знакомых, оставшихся в Берлине, я больше никогда не увидела.