В романах нет лиц – есть взгляды, губы, морщины и затылки. Есть пальцы и волосы, но людей нет – одни слова, шевелящиеся, как листва.
Иногда это – бульвар с редкими ясенями вдоль дорожки, иногда – запущенный сад. Бывает слова эти многочисленны и тесны, неопрятно тесны, как в роще на склоне ущелья, но лиц там всё равно нет.
Это не лица, это лишь бормотание Генри Миллера над той помойкой из гигантских живых существ, которых он пытается представить словами в виде Парижа, вшей, шлюх и падали, в виде своих судорог и своего зверского аппетита. Эти чудовища шевелят спинами, из которых торчат тысячи позвоночников и миллионы обглоданных крыльев. Они ворочаются, сжимая волнами своих животов неосторожных зевак, и наружу выплёвывают сухонькие скелетики, по которым не угадать уже – человек ли, обезьянка, кошка? Всего лишь – бормотание, бесконечное бормотание, ТРОПИК РАКА слепца с быстрыми, выцветшими глазами, который видит только то, что пахнет, шевелится и разговаривает возле большой и гремящей кухни. Он один, возможно, сначала стал бродягой и честно прошёл путь поэта по свалке внешних форм, а потом уже стал излагать на языке дикарей и женщин. И всё равно, главное – это СЕЙЧАС, это – жратва, ночлег и запахи, а не гербарий Парижа.
Но и он боится. Аккуратно и предусмотрительно обходит руганью своей, снами своими ГЛАВНОЕ, заведомое, понятное и так. Мимо, мимо главного, по предвосхищённому маршруту, смешивая в великолепную кучу шлюх, журналистов, писсуары и крыши, себя, себя обкладывая словами-раковинами, но мимо главного – кто-то должен был изобрести бритву и мыло, и стекло, из которого отлили коньячную бутылку.
Есть много всего, страсть и упрямство выведут, а шлюхи – это метафора, это – унижение Вселенной. Он хочет владеть – и пишет шлюху. Но, как со Вселенной, промахивается. Шлюха не живет, а работает, владение ею фиктивно, за деньги, на час, и души он там не увидит огромными своими, всё видящими, слепыми глазами стрекозы.