И когда он уехал – город опустел.
Пока он был здесь – город был заполнен людьми, и странно – среди всех этих толп она находила его, словно встроенный и настроенный на любовь навигатор безошибочно приводил ее прямо к нему, на него, совершенно случайно – всякий раз в новом кафе, в новом месте, в новых гостях…
Она даже не всегда радовалась – слишком больно ей было всякий раз наталкиваться на его нелюбовь, но не удивлялась – это было совершенно закономерно, естественно – всегда приходить к нему.
- Таня, привет, душа моя, - говорил он ей, улыбаясь рассеянно и белозубо – как улыбался всем, - и клевал воздух где-то рядом с ее заалевшим от удовольствия ухом.
Ей даже не надо было на него смотреть, чтобы видеть каждое его движение, прядь, упавшую на загорелый лоб, светлые глаза, насмешливые, в длинных девчоночьих ресницах, столбик пепла, что вот-вот свалится с порхавшей в руке сигареты, ногу, притоптывающую в такт музыке, что играет где-то в кафе.
Он был рядом с ней – и от этого все было наполнено смыслом и радостным движением – и все вызывало энтузиазм и интерес – все. Эта радость даже заглушала боль, которая все росла и росла в сердце от его нелюбви.
А потом он уехал.
Она это почувствовала сразу. Ей стало труднее дышать – в воздухе не хватало молекул, которые он выдыхал – она так явно это чувствовала, что воздух, пропитанный летней прожаренной пылью и невской водой, ей опротивел, стал казаться чужим.Она больше не могла вдохнуть тот атом, который был в его грудной клетке – она была исключена из этого круговорота.
Идя по улице, она не могла даже фантазировать, что, возможно, вступает сейчас в его тающий на асфальте след - его не было в городе.
Три дня она ходила старыми маршрутами - пустые проспекты, пустынные площади, набережные, переулки, дворы-колодцы и проходные парадные, маленькие кафешки на канале Грибоевова, тупики кривых улочек Петроградской стороны – все было пусто.
Медленные августовские дни, долгие закаты, игра теней на Эрмитаже, шепот старых лип в Летнем саду – плавные декорации города. Люди вокруг казались големами, механическими автоматами, лишенными индивидуальных черт. Его присутствие делало ее зоркой – зная, как он отличен от всех иных, она с легкостью видела особенности других. Его отсутствие лишило ее камертона.
Город был полон незначимых людей - бутафорских лиц.
Градус ее горя повышался с каждым днем – жара постепенно таяла, уходила. Улицы остывали, и вечерами бывало уже прохладно. А температура ее горя повышалась.
Даже случайные любовные объятия и соития, в которые она падала, как в обморок, не могли никак ни отвлечь, ни уменьшить ее пустоты.
Она не искала любви – только повиновалась инстинкту – шла за протянутой рукой, улыбалась в ответ улыбке, включалась в ритм тел, пропитывалась чужим запахом – но сердце ее томилось медленной медовой болью – оставленное, отставленное сердце билось в тягучем горестном ритме, впустую гоняя кровь по венам - потому что она не была больше звеном цепи – пусть даже обычном звеном – но не была. Была исключена.
К сентябрю она свыклась с пустотой, привыкла к обезжизненному воздуху города, научилась не плакать от чужих лиц, и даже оргазмы тела стали приносить облегчение и удовлетворение душе.
А потом он вернулся.
В кафе звякнул колокольчик, она обернулась (ждала подругу, которая запаздывала к условленному часу).
Он был все такой же – только более загорелый, в незнакомой ее кепке.
- Танюша, ангел мой, ты тут, - наклонился он, целуя ее в щеку, - как приятно – вернулся, а будто и не уезжал – все как всегда, все на своем месте – дождик прошел, кофе все такой же мерзкий, и ты все так же тут, на своем любимом месте.
Она медленно повернула голову к окну – там действительно падали последние крупные капли дождя, прохожее старательно обходили огромную лужу, в которой отражался, дробясь куполами, храм Спаса-на Крови, и столик, за которым она сидела, был действительно тот же самый, что и всегда.
Она подивилась тому эффекту, который вдруг произошел, когда он оказался рядом – словно мир дрогнул, прошел мелкой рябью – и моментально все вокруг перестало быть декорацией – дома, люди, машины., деревья и небо перестали быть плоскими декорациями, обрели материальную весомость, объем, цвет и запах. Мир стал телесным и осязаемым. И словно кто-то покрутил ручку, увеличив громкость.
Она подняла на него глаза. Он заказывал знакомой официантке кофе, поглядывая на часы на правой руке, загорелый до черноты.
Ей пришлось чуть прищуриться, чтобы смотреть на него безболезненно – увидеть царапину на плече, глаза, ставшее еще более яркими и светлыми на фоне загорелого лица.
Она с удивлением заметила, что он ниже, чем ей запомнился. А жест, с которым он держал сигарету в тонких пальцах, вдруг показался глупым и манерным.
- Таня, звезда моя, ты кого ждешь, Ленку? – угадал он влет.
Она кивнула, не удивляясь его догадке.
- Да, Ленку. Но она опаздывает.
Она встала и сказала, слыша саму себя с удивлением:
- Ты ей передай, что я ждала ее час, я пойду.
- Погоди, сейчас Мишка подойдет с Лорой, что-нибудь придумаем.
- Нет, у меня дела, - сказала она, - пока, Сережа, рада была тебя видеть, - она поцеловала его темную щеку и пошла к выходу.
- Таня, завтра приходи к Антону в мастерскую, - крикнул он через зал.
Она обернулась и кивнула.
- Пока, - помахал он ей рукой.
- Пока, - она помахала в ответ и вышла на улицу.
Она шла по городу, полному запахов, звуков, цветов, шума.
Она заметила, как много вокруг людей, и какие они все живые и интересные – и этот парень с гитарой, и маленькая девочка с шариком, и старушка с большой брошью на летней шляпке, и иностранные пенсионеры в шортах – все были прекрасны – и словно они все возникли только что, только что.
Она заметила, что боль, которая росла в ней все лето – ушла.
-Скоро осень, - с удивлением поняла она, глядя на желтые листья и улыбнулась.
Она любила осень.