Начало здесь:
http://www.proza.ru/2011/10/30/178
То, что рассказал Петр (они незаметно перешли на «ты»), Татьяна в общих чертах поняла. Но ей сейчас, в принципе, были планы и потребности художницы Ады Красновской, матери фотомастера, не так уж и важны — в голове застряла только одна мысль — она может уже завтра быть в Петербурге, если этого захочет эта странная старушка.
— Петр, дай-ка мне Татьяну, поговорить надо! — потребовала Ада Максимовна через час.
— Вы вот что, Татьяна… вы не могли бы приехать на денек в Питер? Я оплачу вам проезд. Если даже у нас ничего не склеится, мне вот это ваше творение о Питере очень, крайне, необходимо. Я заплачу вам, само собой. Вы там отпроситесь как-то с работы…
— Я уволилась сегодня, — вставила Татьяна.
— Отлично! Великолепно! И домашних своих предупредите и приезжайте. Пусть Петр организует вашу доставку, я ему сейчас прикажу.
— И домашних не надо… я ушла из дома сегодня, — Татьяна поняла, что это уже слишком — зачем вот это она сказала, подумает еще, что она какая-то сумасшедшая.
— О! Да вы – то, что надо! Сумасшедшая! Великолепно! Я жду вас утром. А сейчас дайте Петра. До завтра, милочка. Боже, слово-то какое я сказала – «милочка». Дура, вылетит же иногда такое... — словно прочитали ее мысли на том конце провода.
Татьяна передала трубку Петру и еще раз подумала, что Ада Максимовна, должно быть, очень похожа и внешне, и внутренне на Фаину Георгиевну, что радовало, безусловно.
— Татьяна, мы с вами сейчас пойдем куда-нибудь, перекусим, там и поговорим, а билет я закажу по телефону. Вы же едете, надеюсь?
— Я поеду, хочу, — Татьяна улыбалась детской, счастливой и согласной улыбкой.
— А по поводу фотосессии, не переживайте. Вы вот вернетесь из Питера обновленной, в чем я не сомневаюсь, мать вас непременно потаскает по паркам, по городу — она это обожает, показывает всем Питер так, будто сама его строила, будто он принадлежит ей лично, любит она Петербург. Вы приедете, осенняя по-настоящему, и мы отправимся куда-нибудь на природу и сделаем вашу фотосессию — натуральную, не студийную. Как вам такая идея?
На том и договорились. Агентству недвижимости Татьяна дала пока отбой, решив не переплачивать за лишние дни, пока она будет в Питере. А вещи Петр предложил пока оставить у него в студии.
Они ужинали в пустом привокзальном ресторанчике и разговаривали, разговаривали ни о чем, о жизни просто. Время от времени Петр просил почитать что-нибудь еще. И Татьяна вспоминала и, радуясь, что ее слушают, смущаясь каждый раз на тихое «браво» или «здорово» Петра, читала новое стихотворение.
Когда Петр рассказывал о матери, о себе, о своих женах и детях, он, как будто, между прочим, сказал то, к чему и сама Татьяна давно мыслями добиралась.
— Выбирая супруга (или супругу), мы меньше всего учитываем тот факт, что с этим человеком придется всю жизнь разговаривать. Разговаривать — это не только говорить, это еще и молчать. Так вот, я бы своим детям и не своим детям советовал помнить об этом — женись на той и выходи замуж за того, с кем тебе будет интересно разговаривать. Самое страшное — это напряжение в комнате, где молчат двое. Если нет диалога, если скучно вдвоем — все, это крах. Я на собственном опыте пришел к такому выводу. Молчание может быть тихим озером, морем в штиль, а может быть разрушающим вакуумом, в котором уже нет жизни, в котором жить просто не получается и требуется глоток воздуха, и из этого закупоренного сосуда нужно немедленно выбираться к поверхности, к жизни.
Конечно, Татьяна где-то далеко-далеко в мыслях представила, как было бы здорово и как было бы все иначе, заведись в ее семье такая привычка — просто вот так сидеть по вечерам за чашкой кофе и разговаривать, но она ее тут же прогнала, понимая, что этого уже не будет.
Всю ночь в поезде она не спала, забыв даже, что едет к конкретному человеку и по конкретному, пока еще совсем непонятному, делу. Она только представляла, как сойдет с железной ступеньки вагона на платформу, и эта платформа будет называться уже Санкт-Петербург.
Так и случилось — едва шагнув на землю, хозяином которой был он, ее незнакомец Петербург, она уже не могла оторвать глаз ни от зданий, ни от людей, ни от неба, низкого, затянутого тучами, ни от желто-оранжевых листьев, которые казались ковровой, специально для нее выстеленной, дорожкой. Стихи сами сейчас вырывались непонятно из каких, потаенных уголков памяти, и они казались Татьяне не собственными, когда-то придуманными, они сейчас, одно за другим, вырывались на свободу, чтобы наконец надышаться осенью и этим городом.
Глянь со стороны на бормочущего человека, который идет, глядя восторженно по сторонам с любопытством годовалого ребенка в глазах, — разве не придет мысль о его ненормальности, о раннем склерозе? А человек этот, может быть, просто читает стихи городу — лучшему и благодарному слушателю.
Ах, Осень, злодейка, зачем же ты снова и снова,
меня вырываешь из четких границ бытия,
и я, подчиняясь тебе, расшатала основы
своих представлений о радостях мелких. И я
уже выхожу, посмотри, я стою на пороге,
готовясь шагнуть за последнюю зыбкую грань…
(автор Алька Искрова)
Татьяна обнаружила себя у подъезда дома, на котором висела табличка «проспект Непокоренных», рассматривая вытертые временем кнопки домофона, и только сейчас поймала себя на мысли, что совершенно не помнит, как, на каком транспорте добиралась сюда. Она только знает, что останавливала на улице людей и они, как гипнотизеры, давали ей установку тихими, спокойными голосами, и она продвигалась в глубь этого пасмурного, но вовсе не хмурого города.
— Здравствуйте, это я, Татьяна, — ответила она на «Ну, кто ко мне?», вылетевшее из металической решетки домофона.
— Ага, ну молодца! Второй этаж, Танюша. Подымайтесь, — отдала команду Ада Максимовна.
Художница оказалась совсем не похожей на Раневскую, как ее представляла все время Татьяна. Это была маленькая, сухонькая и очень подвижная старушенция с брежневскими черными бровями, густыми черными волосами, покрытими, как мелированием, редкой интеллигентной сединой, в джинсах светло-кофейного цвета и в белоснежной блузке с жабо и широкими рукавами.
Она сразу безапелляционно объявила распорядок дня: “Сейчас мы с вами пьем чай-кофе, потом я улетаю по делам, а вы принимаете душ и отдыхаете, потом вы готовите какой-нибудь обедик — холодильник – вот, плита и посуда – вот — звоните мне, зовете домой, потом мы обедаем и гуляем по городу, вы мне чуток стихи покажете, ну а вечер-ночь наши, для разговоров “за жизнь”. А уж утром я буду знать, как вести переговоры с вами по делу. Идет так? — размеренно наговорила Ада Максимовна, помешивая кофе и стоя спиной к своей гостье.
Татьяне оставалось только согласно улыбаться — ей нравилось все с той минуты, когда она нажала три цифры на домофоне.
— Да, сразили вы меня наповал, Татьяна. Обедом, обедом, имею в виду, — смеялась, присаживаясь к накрытому столу, Ада Максимовна, — Я уж когда из дома вышла, вспомнила, что в холодильнике-то, кроме ошметков старой колбасы, да остатков каких-то овощей, нет ничего. У меня только хлеб всегда в доме есть — старая привычка. Хотела перезвонить, сказать, что привезу пельменей, да потом у меня машина заглохла, потом забыла. А тут такая пицца у вас получилась, хоть ты гостей позови.
Она тут же взяла телефон и набрала чей-то номер.
— Толя, ты чего там делаешь? А, ну ладно, уехал, так уехал. А я хотела на обед позвать, у меня тут пицца настоящая. Ага, ладно, пока, — отложила телефон в сторону и пояснила, — У меня тут соседи все наши, эрмитажевские, вместе работали. Бегаем сейчас в гости друг к другу, когда пожрать нечего.
Татьяне казалось, что она все это видит во сне. И пустой холодильник, и тонкие сигареты Ады Максимовны в прикуску с кофе утром, перед уходом, и вот такой просто звонок просто соседу и просто по случаю «пожрать», и это ее «расписание на сегодня», и Питер, и все, все, все.
— Я устала за утро чертовски, Танюша, но обещала — и мы идем гулять по городу, — на этих словах Татьяна попыталась возразить, но Ада Максимовна жестом ее остановила, — Нет, нет, отдохнуть лучше на улице, не в койке ж валяться. Только посидим подольше в парке, ладно?
И через полчаса они уже гуляли по узким аллеям и Ада Максимовна, к ужасу Татьяны, практически в каждом ее стихотворении осеннего цикла находила какой-то изъян.
— Спокойно, дорогая, не надо так переживать и гаснуть. Недочеты есть. Они незначительные. И можно даже отдать на суд какого-нибудь известного пиита из знакомцев моих, но мы этого делать не будем. Это будет не суд, а растерзание. Тут же без зависти не обойтись — творческие люди друг друга из зависти съели бы, если б могли. Это ж сразу начнут править, срочку за строчкой: тут ритм скачет, тут рифма корявая, «ой, глагольные рифмы – эт плохо» и тэдэ. Не, мы сами поправим чуток кое-что перед тем, как отдать в работу, не дрефьте. И доверяйте. Я хоть и не поэт, а художница, но вы-то понимаете, что это — практически, то же самое, чувство гармонии-то есть у меня. Мы такую «конфетку» сделаем, что они все уписаются! Обещаю. Пусть потом глотают готовое, и пусть попробуют критику сказать, ха-ха! Вот тогда и послушаем!
— А… — попыталась спросить Татьяна про эту, пока непонятную, работу.
— Нет, нет, все по плану. Сейчас наслаждаемся, ночью курим… ой, вы же не курите, забыла… ну, все равно, ночью курим, пьем кофе и знакомимся — о себе чуток хоть расскажете. В принципе, понятно все с вами, по стихам, что я сейчас слушаю, но пару вопросов задать хочу. О себе, может, тоже расскажу. Посмотрим. Как пойдет.
— Вот вы, Таня, за весь день и не подумали позвонить домой, мужу, детям. И я так понимаю, ушли вы не от кого-то конкретно и на время, а от всех, глобально, навсегда, — начала тихо говорить Ада Максимовна, как только разгорелась свеча и пламя начало прыгать от кофейного дымка, исходящего из обеих кружек, — Я причин не буду спрашивать — они на лицо. И понимания вам сейчас не нужно искать ни в муже, ни в детях. О муже вообще не печальтесь — он вам, как я понимаю, за много лет другом не стал. А не стал — так все, отряхните руки со спокойной душой. В какой-то день встретились два совершенно чужих человека, была любовь, что-то было, не было уважения, это понятно. Контракт с Богом на верную преданность и покорность подписан, как я понимаю, не был, любовь и другие чувства прошли, их не научился еще ни один человек возвращать, заметьте. Так чего ж жить мыслями в прошлом? Отряхните руки, смойте в дУше все запахи прошлого и благодарите Бога, что сбежали сейчас, когда он здоров, не инвалид, не импотент. Поверьте мне, вам крупно повезло, и я даже уверена, что баба у него давно есть. Это – единственная причина такого, как вы описываете, поведения. Меня не провести уже, проходили, за другими наблюдали. Наши русские женщины очень любят носить в себе постоянное чувство вины, уничтожая себя упреками по поводу расстройства отношений с кем бы то ни было. Сбросьте с себя этот крест, о себе подумайте. Обустройте свою жизнь так, чтобы в центре ее были вы сами, это единственный способ собрать дорогих людей назад в свой круг. Кому надо, вернутся. Кто не вернется — не нужен вам. Полюбите, наконец, себя. От вашего потухшего взгляда мухи дохнут, тошно смотреть. И откуда такие стихи при таком неуважении к собственной персоне, не понимаю. Нет, понимаю. Надо вам просто это показать. Это место, откуда они проиcходят, душу свою, наконец, на поверхность выковыряйте, чего вы ее там зажали ребрами, сердцем, страданиями?
Так-с… дети. Дети – это всегда сложно. Так думаете вы. Да, это серьезнее. Но принцип построения отношений нужно понять. Вот вам, не сомневаюсь, мой сынок говорил обо мне только хорошее, и вы видите, как мы с ним дружны, и даже немного, наверное, завидуете. Я чувствую это.
Татьяна как раз об этом думала — она еще там, в студии, была поражена, как Петр Иванович общался с матерью. Как с лучшим другом, накоротке, но с такой любовью, что у Татьяны еще там защемило сердце, вспомнила последний разговор с дочерью.
— А я вам скажу, Татьяна, что был момент, когда я сына чуть не потеряла, вернее даже, потеряла на время. Понимаете, в тот момент, когда у наших детей начинается подростковый, переходный возраст, он начинается и у нас, родителей. И этот период, когда отношения рвутся, как паутина, а то и разрываются на годы, длится ровно до тех пор, пока не начинается переходный возраст у детей наших детей. Только тогда они, наши взрослые дети, начинают думать о нас. И хорошо, если тогда, а бывает и позже, когда уже и внуки у них появляются, тогда дети возвращаются к нам с недонесенной своею любовью. Увы, если случается ее уже не донести, некому. Тогда наши седые дети просят прощения на могилах за то, что не долюбили, не допоняли, не, не, не…
А кому это уже нужно? Разве что, им самим. Мы почему-то думаем, что наши дети должны, обязаны нас понимать, чувствовать, даже подсознательно хотим, чтобы они были похожи на нас. Хотя, чаще всего, мы ведь не желаем, чтобы они повторили нашу судьбу. Почему мы не хотим понять, что мы просто напросто можем быть разными, можем просто не подходить друг другу ни по химическому составу, ни по внутреннему наполнению, ни по восприятию мира, ни по гороскопу, в конце концов. Откормили грудью, поводили в церковь, если верующие, поучили в школе и дома во время завтраков-ужинов, а дальше — все, у них своя жизнь, они – другие люди. Они сами решают, кого и как любить, что читать, с кем дружить, на ком жениться и как относиться к нам. А мы с пеленок уже требуем от них любви — родили же вас, любите за это! Забудьте, что перед вами ребенок, не требуйте от него любви за то, что вы свою всю отдали ему. Вы же не бегаете к своим старикам-родителям ежеминутно, узнать, покушали ли они, что смотрели по телевизору, приходила ли в гости соседка и о чем говорили. Вы помощь оказываете ту, которая им нужна, потому что теперь вы сами – родители и все свое время посвящаете своим детям. Так и они, наши дети, переключили уже внимание на себя, на своих детей. И тут еще одна крайность — ага, раз во мне нужды нет, дайте-ка, я буду заботиться о следующих детках — о внуках, то бишь. Оставьте, оставьте их, пусть сами, пусть проживут положенное, как положено, по полной программе. Не надо их каждый вечер отпускать в кино, а внуков кормить борщами. Я с внуками встречалась в свой выходной, когда могла, когда не была занята делом. И мы с ними тут, за этим круглым столом (Татьяна поежилась от воспоминаний) беседовали. Я не складывала с ними на полу кубики, мы говорили о жизни даже, когда они только учились первым словам. Да, я не вязала им по вечерам носки, не кормила по утрам манной кашкой и не дула в ложечку, но это вовсе не значит, что я хуже той бабушки, которая все это делала, забыв о том, что она сама еще жива. И сейчас мои внуки приезжают ко мне поговорить, а не поесть блинов. И по телефону можем говорить по часу. И подружек своих показывают мне, а не второй бабушке, которая им передает с оказией пироги в полотенце. Нет, нет, они ее тоже любят, обожают даже. И зависти во мне нет. Они меня любят другой любовью, той, которую я понимаю.
Петр женился, и я промолчала. Не могла же я указывать ему на очевидное — ну, промахнулся он с человеком. Неинтеллигентно это, у него есть свой мозг. Пусть проживет этот вариант жизни, без навигатора в виде родительницы.
Они жили в квартире жены, на окраине Питера. И случилась со мной беда, болезнь нехорошая. Ну, то есть, такая, при которой говорят, сколько жить осталось. Паники у меня не было, был страх. Ужасно хотелось жить — столько планов, так интересно. И Петр пришел в больницу, потухший, прибитый какой-то. И вдруг он начинает издалека подбираться совсем не к болезни, она уже факт для него, вижу. Вернее, ее исход. А начинает говорить о квартире, о завещании. Мы с ним раньше как-то обсуждали, что одна комната достанется ему, а вторую я подарю Эрмитажу, которому всю жизнь свою отдала, реставратором работала. Много молодых специалистов приходят на работу, таланты такие, что даже удивительно, как можно стать такими одаренными в глубинке, в провинции, без учителей. Вот мы и решили, что одна комната пусть станет временным прибежищем кому-то из них. И Петр тогда радовался такому решению — он никогда не сомневался в том, что и сам сможет зарабатывать достаточно для того, чтобы иметь свой угол. А тут он начинает разговор о том, что им тесно, что надо бы глупости не делать, что кому ж, мол, еще ни помочь, память о себе ни оставить, как ни детям, да внукам.
А я, понимаете, смотрю на него и вижу — не он говорит. Причем тут сейчас квартира, когда я умираю. Когда я поняла, что он о квартире, сначала подумала, дура, что он зовет меня к себе, а квартиру хочет продать, чтоб меня прооперировать за границей, у нас не делали такие операции тогда. А он…
А приятель мой, ну, этот, сосед – сослуживец, которого мы на пиццу звали, втихаря от меня уж свою одну комнату сдал на продажу за копейки в агентство недвижимости. Квартира у него такая же — две комнаты, как у меня. И, понимаете, я бы и не узнала, если бы не пригласила нотариуса для оформления дарственной музею. Нотариус, знакомый мне с давних пор человек, и выболтал про Толю и его беготню с квартирой. Толика я позвала и остановила это дело, убедила его, что так не делают, скрытно, я ж нормальная, можно было и поговорить. Мы с ним, с Анатолием, с детства знакомы. Блокаду тут вместе пережили, голод. Родителей, сначала моих, потом и его, на санках увозили, одного за другим, на кладбище. А потом, когда похоронили в один год он свою жену, я – мужа, собрались на совещание, как жить-быть дальше будем. Тогда и решили — по комнате музею дарим, а по комнате оставляем доживать свою жизнь. У Анатолия детей не было, а моему Петру этого бы хватило. Так рассудили, и Петр был очень согласен, что городу надо оставить что-то на память. А теперь…
Очень странное произошло потом событие — мне, еретичке, хулиганке и атеистке закоренелой, Господь ни с того, ни с сего дал шанс в виде вот этой моей жизни. Куда она делась, эта болезнь, я не понимаю, не поняли и доктора, только очень быстро я пошла на поправку, бяка эта куда-то пропала, растворилась, рассосалась на нет.
Петр с женой развелся и она его, естественно, из квартиры и от пацанов выперла. Домой, ко мне, не вернулся. Подался к вам, в Нижний. Там опять женился, в торговлю пошел, живопись забросил, само собой. Жизнь его покидала немножко. Ну, что ж… Если ты не управляешь своей жизнью, она начинает управлять тобой.
И, слава богу, наверное, что так случилось. Торговать стал не трусами или мясом, а фотоаппаратами. Ну, сами понимаете, Татьяна, человек творческий стать вдруг человеком коммерческим, не может, как ни старайся. Попал в руки фотоаппарат — началось творчество, не живопись, конечно, с нею было покончено, но стал Петр мастером отменным. Говорят. Я верю. Вижу его работы. Молодец.
Он сделает, сделает фотосессию с вами такою, что забудут, с какой целью покупали сам журнал. Не сомневайтесь.
Другое тут. Нужна ли вам она, эта фотосессия. То есть, нет, фотографии вы сделайте красивые. Это нужно даже не вам и не вашим потомкам, это просто нужно. Времени нужно. Да, даже не времени, а просто нужно и все.
А почему я о журнале так, скептически… Сейчас я объясню вам, наконец, чего хочу от вас.
Татьяна слушала, забыв о времени, о ночи, о том, что она в другом городе. Уже догорала свеча, а казалось, что прошли минуты, а не часы.
— Так вот, Танюша, завтра, то есть уже сегодня, когда мы поспим часика два-три для бодрости, мы поедем на киностудию и буду вам там все на месте объяснять.
Татьяна была уверена, что уснуть не сможет, несмотря на усталость и море впечатлений, мыслей, бурлящих в ее голове, но как только коснулась щекой подушки и вдохнула свежий осенний питерский воздух, сразу же задремала.
продолжение следует