Не плачь, я с тобой...

Борис Кудрявцев
Одна тысяча девятьсот… очень давний год. Я - молодой специалист – сослан по распределению в театр Новгорода. Сослан со своим полуторагодовалым сыночком. Потому что мама наша учится в Ленинграде, в аспирантуре, и пристроить дите в дошкольное учреждение ей просто невозможно. Другое дело мне – молодому специалисту,  да еще и в небольшом городке. И ребенка в ясли определили и комнату съемную оплатили.… Живем, стало быть. 
Я целый день торчу в театре, сынок неделю торчит в круглосуточных яслях, и оба мы не понимаем, зачем это все нужно. В пятницу ближе к пяти я забираю сыночка домой, и два дня мы счастливы. В один из этих дней  к нам приезжает наша любимая мама, и мы один день в неделю счастливы втроем. Маму надо ходить встречать к поезду или автобусу, потому что везет она неподъемные продуктовые сумки из полуголодного Ленинграда в совсем голодный Новгород.
     А тут как-то ближе к дню рождения сыночка привозит нам она всяких деньрождельных вкусностей, и обещает к празднику ненадолго подскочить налегке еще раз. Очень хорошо. Это же две радости на одной неделе! А накануне самого дня звонит мне на работу мой армейский приятель Иван. Иван - дальнобойщик. Что-то такое новогоднее пригнал в Новгород, Так не встретиться ли нам? Тем более что год почти не виделись, прямо такая паскудная жизнь. Еще бы не встретиться!
     Я встречаю Иванову шаланду на привокзальной площади, пользуясь темнотой, мы паркуем эту махину около театральных гаражей и мчимся в ясли. Его огромную сумку –   
с московскими подарками – тащим по очереди. Тщательно одеваю сына – три пары штанов, свитера, куртка, шуба, валенки – зима на дворе.  Так, навьюченные, и пробираемся в сугробах к дому. Мечтаем о водочке и ужине. Дома Иван ставит на пол сумку, я ставлю рядом сына… 
     Мы с Иваном раздеваемся, и он  в тесной прихожке  слегка задевает ребенка своим шарфом, а тот в валенках, укутанный   в плотный заснеженный кулек, грохается на пол и вдребезги пополам расшибает о табуретку нижнюю губу….
 Рев – трубой, кровь – фонтаном.… Мы втроем мчимся под этот рев в травм-пункт. На улице я говорю сыну: «Не плачь, сынок, ты – сильный! Не кричи, от этого губка болит… Я с тобой, понимаешь?» Он понимает и замолкает, закрывает рот и только постанывает или покряхтывает.…Позже опять начинает кричать, потому что не хочет в перевязочную без меня, вцепился - ничем не отодрать. Врач машет рукой, идем вместе. Ванька мается в приемной - назначил  себя виноватым… 
    Врач штопает губу, рев стихает, переходит в горестные всхлипы, можно отправляться домой. Ваня видит заштопанного ребенка, бледнеет и падает в обморок. Откачиваем сурового дальнобойщика – нашатырем. Наконец, возвращаемся домой. У сына легкий жар, есть не хочет и не может. Готовлю ему чуть теплое сладкое питье с мягким печеньем. Кормлю сына с ложечки, обношу аккуратно губу. Вроде осторожненько ест-пьет. Виноватый Иван сам себя в угол поставил, молчит, страдает. Вот, еще и его надо уговаривать!
Потихоньку все успокаиваются, пора ужин готовить, водочка греется…
       Ванька распаковывает немыслимые московские деликатесы, а я сказку ребенку рассказываю. Про курочку-рябу. Он ее любит и хорошо знает. Там, когда идет трудная битва с яйцом, сыночку по традиции надо насупливать бровки-шнуровки, а когда мышка хвостиком махнет, надлежит смеяться  и радоваться  мышкиной ловкости.… И вот уже мышка побежала, и вот уже хвостиком махнула, и вот губа, о которой сынок, слава Богу, забыл, лопается от его веселого смеха пополам, и смех сразу переходит в знакомый рев.… И -  начинай все сначала… Мы с сыном оставляем Ивана на хозяйстве, мчимся в знакомый травмпункт, штопаемся основательнее  – более крепкими и более широкими стежками, прощаемся с врачом. Разморенный переживаниями ребенок засыпает у меня на руках, дома я его осторожно раздеваю и укладываю в кроватку. Спит…
 Повар из Ваньки никудышный. Хорошо, продукты - вкусные сами по себе – испортить трудно. Наконец, невесело выпиваем водочки, закусываем  – безрадостно, зато деликатесно, и довольно быстро засыпаем - очень уж перенапряглись за вечер.…
     Завтра – день рождения. Завтра приедет наша мама. У нас будет праздник. Ты справишься, сынок, ты – сильный. Ты – мужик! Мы опять будем счастливы втроем.… Ах, да,  вчетвером – Ваня тоже будет счастлив….
      Как-то с тех пор не нравится мне эта идиотская сказка про курочку-рябу. Я ее никогда  не рассказываю внукам. У сына куча детей, я не знаю, какие сказки он  им рассказывает. Видится он с ними урывками, не часто, все время торчит на работе да в командировках. Но он старается. С нами – родителями – он видится совсем уже редко, и не старается. Иногда командировочная судьба забрасывает его поработать в Петербург ненадолго – на один-два дня. Спасибо ей. Правда, нам перепадает немного – час-два в сутки. Я накануне готовлю вкусный борщ, запекаю торжественное праздничное мясо. Но покормить ребенка удается не всегда. Мы сидим за столом, в руках у сына не ложка или вилка, а пара телефонов, которые непрерывно названивают. И всякий раз сын встает, поворачивается, отходит от нас или выходит в соседнюю комнату и там руководит процессом. Мы с женой остаемся сидеть, смотрим друг на друга. Не разговариваем, чтоб не мешать сыну руководить процессом, просто ждем. Изредка сын возвращается к столу: «Так, и о чем у нас был разговор!?» Но тут опять звонит телефон, и опять мы с женой смотрим друг на друга… Борщ остывает, и к ночи я его выливаю… Чай остывает и мутнеет. Я его выливаю.…  Совсем поздно высыпаю окурки из пепельницы – моих гораздо больше, чем ребенкиных.… И то хорошо…
 Бывает, что на ночь телефоны у сына затихают. Тогда можно поговорить.  О чем? Я не знаю, о чем. Он  не знает.… Однако, мы стараемся.… Но время совсем позднее, и сын почти засыпает, я его провожаю до постели. Потому что отнести и уложить в кроватку – мне уже не по силам.  Большой сыночек, сильный, красивый. Скоро у него день рождения….  Я гляжу на него и пытаюсь что-то увидеть, но свет погашен, много ли увидишь.… Когда мы сидим за столом, я тоже вглядываюсь в его лицо. Оно, правда, на треть перекрыто рукой с телефоном. Где-то, чуть слева у него на губе небольшой шрам. Должен быть.… Но мне видны только глаза сына. Я пытаюсь рассмотреть, что за ними. Мне кажется, там прячется разбитая в кровь его душа, все силы которой уходят на то, чтоб не орать от боли. Я это чувствую.   Не знаю, чем она ранена, обо что она разбита, но я хочу немедленно наложить на нее основательные швы, залечить рану. Я не умею, я не могу. А может быть, мне только так кажется?  Хорошо бы.… Но все равно мне хочется ему сказать:  «Не плачь, сынок, ты – сильный. Не кричи – ты мужик! Я с тобой, понимаешь?»
 Но сынок уже спит, и стоит ли тревожить его по таким пустякам?