Валентин

«Хаос порождает порядок, порядок порождает хаос.
Если допустить реальность одного из этих понятий, то нам придется отметить что реально и то и другое. Более того наблюдатель обнаружит, что в таком случае эти понятия эквивалентны.»
Александра Донн.

Ко дню рождения Михаила Толстого.

Валентин.

...Он сел и начал писать. Пальцы пока еще слушались едва уловимых приказов его утомленного мозга, и из-под их ритмичных ударов появлялись на свет буквы, через мгновения собирающиеся в слова и предложения. Это не было творчеством. И это не было искусством. Поэтому говорить о том, что предложения составляли красивый замысловатый рисунок переплетающихся смысловых линий, а слова играли друг с другом, как бы поддразнивая и раззадоривая, было бы нелепо. Он и не претендовал на художественность. Когда к завтрашнему дню нужно кровь из носа — сотворить роман из небытия, даже не из пальца (обглодал уже все), становится не до оригинальности. Под глазами уже давно не проходили красные круги, как у собаки, название породы которой он уже давно позабыл. Круги покрывала желтая от непрерывного курения и чая кожа. Образованные таким образом мешки как раз и были единственным, что объединяло его и всех его товарищей по «цеху».

Думая как раз об этих «товарищах», которые были, конечно ни в чем не виноваты, но являлись легкой мишенью для обвинений во всех его невзгодах, он с удивлением осознал, что основной невзгодой на данный момент является отсутствие сигарет, а не четвертый размер груди жены какого-то сопляка из отдела переводов с французского. Нецензурно выругавшись себе под нос тихо, так чтобы Нинка не проснулась, он встал с насиженного кресла и, придумывая рифму к этому ругательству, зашаркал в прихожую. Когда он вышел из парадной, его обдало струей свежего морозного питерского воздуха. Зиму он любил, так как зимой почти не воняет. И выходить за сигаретами ему, скорее, нравилось. Выругался он тогда, видимо, все-таки в адрес четвертого размера. Не успев додумать эту мысль, он выругался еще нецензуренее, ибо на месте привычного круглосуточного ларька он узрел гору строительного мусора. Посылая ко всем известным ему обитателям преисподней всех известных ему чиновников соответственно, он зашагал вдоль улицы. Прогулка обещала быть достаточно долгой. Не то чтобы это тревожило, скорее, наоборот. Момент возвращения к ненавистному сопливому роману оттягивался, но при этом момент клевания «жареного петуха» неизбежно приближался. Пытаясь представить себе человека, первым использовавшего этот словесный оборот и ситуацию, в которой оборот был применен, он свернул в переулок. По законам жанра в переулке не было ни одного источника света. Вторично послав все тех же персон к все тем же соответствующим им персонажам, он ускорил шаг. Преодолев переулок, он сунул отработанным движением руку в карман. Не обнаружив там сигарет, он выругался вполне цензурно, чему сам удивился. Надо было спускаться с небес на землю, а то таким макаром можно и забыть, зачем на улицу вышел. Пока он втолковывал себе эти наставления, он поравнялся с задрипанного вида мужичком. Мужичок почему-то потребовал предъявить документы. Будучи моментально изученным и заподозренным в отсутствии полномочий, мужичонка был послан. Ибо из подсознания как раз всплыла рифма к ругательству, отпущенному намедни в адрес сигарет и грудей. Рифма оказалась чуть менее цензурной, но, отдадим ей должное, не однокоренной. Слово для мужичонки, надо полагать, было не в новизну, хотя в силу сложности, редко появлялось в его лексиконе. Видимо поняв, что таким примитивным способом не подкопаешься, мужик, выдержав сценическую паузу, принялся издавать нечленораздельные звуки, напоминавшие этнические песнопения народов Чукотки. Или индейцев. Может, даже индусов. Хотя эта догадка уже скорее вызвана стереотипами, навязанными неизвестно чем, видимо телевидением. Облик мужика, в принципе, соответствовал образу, хотя при ближайшем рассмотрении мужик оказался спившимся слесарем Колей, в четверг пропившим свою машину. Вернее, продать-то он ее успел, а вот пропить — нет, потому что в этот же вечер закодировался. И в пятницу день-деньской маялся по двору, как неприкаянный, не зная чем себя занять, куда девать столько денег, и себя же от угрызений совести (традиционным методом эти проблемы решить не представлялось возможным). Спиртным от Коли не пахло, что не могло не напрягать. От Коли вообще не пахло. Такого не помнили даже старожилы. Хоть и зима на дворе, но от Коли же пахнет и зимой и летом, это всем известно. Тут Коля осекся, сфокусировал зрение на своем собеседнике, и, по-видимому, узнав его, произнес абсолютно отчетливым, немного отрешенным голосом, которого от Коли старожилы тоже никогда не слышали, : «Ты, Валька, смотри. Дальше будет слишком светло. А потом легко ошибиться. Я, вот, ошибся. Но это я так и хотел, чтобы я ошибся. А если не ошибешься — то будет край. Не рай, а край, понимаешь? Рая нет. Ну ты в курсе. Ну все, мне пора». Мужик повернулся и опрометью помчался вдоль по улице.

Отзвуки конца этого монолога летали в пустой черепной коробке, то и дело отражаясь от ее стенок. Почему-то совсем не хотелось анализировать произошедшее. Да и ну его к черту, мужик просто съехал, даже известно на какой почве. Но жутковатое ощущение уже накатывало, и его нельзя уже было остановить. Сейчас бы сигареты, наверное, могли исправить ситуацию, но их, как известно, не было. Рука на всякий случай все равно нашарила в кармане пустую пачку и обнаружила пачку непустой. Обладатель руки, Валентин Николаевич (Валькой его называли только в детстве и только девочки) определил свое состояние как полное охренение. Только корень последнего слова был слегка видоизменен в половом смысле, и к нему был добавлен еще один слог, не имеющий смысловой нагрузки, но придающий внушительности.1* Было совсем не понятно, что делать. Закурить ли материализовавшиеся сигареты, или дойти-таки до магазина. А если все-таки закурить, стоит ли теперь идти в магазин, раз сигареты все равно есть. Но тогда как-то совсем по-дурацки выходит. Единственным разумным решением он нашел закурить и тем временем подумать. Сигареты оказались совершенно обычными, ничто не выдавало их сверхъестественной природы. Он даже засомневался в том, что пачка была пуста, а потом наполнилась, как у Иисуса в Галилее. Тьфу, идиотское сравнение. Совсем не подходящее. К тому же, в сложившейся ситуации богохульство было наименее приемлемой формой мыслеизъявления. Ужаснувшись этому термину и кретинизму, которым от этого шедевра косноязычности повеяло, он вдруг осознал, что ему холодно. Надо было уже что-то решать. И хотя ему, по понятным причинам, хотелось пойти домой, он почему-то направился в противоположную сторону. Он успел подумать о том, что, наверно, не он один попадал в ситуацию, когда хочется сделать одно, а делается противоположное. Причем, само по себе. Как будто, ты сам у себя спросил совета, а потом грубо прервал свои собственные рассуждения сухим «заткнись, тебя не спрашивают». Еще он признал подобную форму насилия над самим собой самой бессмысленной формой насилия, а так же проявлением божественной иронии. Мысль о чем-то сверхъестественном вернула его с небес на землю (иронично, не так ли?). Тьфу опять это слово! Так вот. На землю. В смысле, надо понять, как трактовать всю эту ересь. А как трактовать? Известно, как! Заработался, по рассеянности решил, что сигареты кончились, пошел в магазин, а тут этот юродивый, как на зло. Ну, а психоз, вызванный недосыпом, завершил надругательство над атеистическим представлением об устройстве мира несчастного писателя. Писаки. Бумагомарателя. Достаточно самобичевания. Когда он увидел магазин, он слегка обрадовался. Неизвестно по какой причине ему стало легче. Подойдя ближе, он увидел, что из щели между дверью и косяком исходит какое-то нездоровое свечение. Вернее, не нездоровое, а слишком яркое и слишком белое. Ощущение нездоровости появилось из-за того, что если представить себе людей за дверью, то им, наверняка должно быть не комфортно от этого света. Определенно, люди, там, внутри должны были обустроить магазин так, чтобы там можно было нормально работать. В этом свете было что-то настораживающее и неестественное. А, ну, ясное дело, там Коля чего-то нес про свет. Вот и продолжение психоза. Но самоанализ - самоанализом, а заходить туда что-то совсем не хотелось. Самообладание струсило и сдриснуло. Ну или спряталось и дрожит теперь за углом.

Валентин Николаевич понимал глупость своего положения. Со стороны, наверное, безумно забавная картина. Среди ночи перед магазином стоит нерешительный мужик, не зная, идти в магазин или повернуть и хреначить чертов километр домой по неубранным улицам (поверхность которых навевает ассоциации с войной и воронками от снарядов, а иногда даже вызывает крамольное подозрение, что в блокаду передвигаться по городу было легче). В довершение картины стоит отметить, что дома его ждет непочатый край работы на благо отечественной литературы (да-да, можно позволить себе назвать это литературой, фаст-фуд, вот, едой называют) и спящая Нинка, которая напряжется, если его не обнаружит ни за этой-самой работой, ни в постели (она всегда напрягалась, когда он находился не в этих местах, а сейчас еще и ночь). Да и окурок почему-то был в его руках, и совершенно не хотелось с ним расставаться, хотя обычно расстаешься с ним как можно скорее. Это была самая простая проблема, с решения которой он и начал. После того как окурок полетел в темноту, ударился обо что-то, перед смертью устроив мини-фейерверк из искр, Валентину снова стало полегче. Одной проблемой меньше. Осталось понять, идти ли в магазин. Наверное, все-таки стоит - не зря же перся по описанным уже ландшафтам. Он суеверно проверил, есть ли в кармане деньги (мало ли пропали: сигареты появились, а деньги пропали). Деньги были на месте. Он сделал шаг по направлению к двери. Свет раздражал все больше. Колька что-то говорил про ошибки. Что, мол, дальше легко ошибиться. Господи, бред сумасшедшего, но почему же так подходит к сложившейся ситуации? А дальше что-то про «край». Перед Валентином встала еще одна задача — понять: «край» - это хорошо или плохо. Но Валентин задачу отмел, как нерешаемую, а потому не нуждающуюся в постановке. После чего он отмел и стилистику в которой об этом подумал, ибо она попахивала военщиной. После этого шага он одновременно испытал гордость за то, что так удачно преодолел эту преграду и пожалел о том, что отмел стилистику, ибо военный стиль как раз придает уверенности, которой в данный момент ему недоставало. Он бездумно сделал еще один шаг и вместе с ним ощутил уверенность, которую он, было, потерял только что. Взгляд со стороны безусловно говорил о том, что в магазин заходить надо, и чем скорее, тем лучше, ибо роман, хоть ты тресни, должен быть завтра сдан, и вообще это просто смешно (еще один шаг) так психовать из-за двинутого слесаря. Да, надо просто слепо зайти, не смотря ни на какой животный страх. Свет стал еще пронзительнее и еще тошнотворнее. Стало холодно. Очень захотелось в тепло. Но так же сильно захотелось не заходить. Радовало только то, что это был первый осмысленный пример в его жизни того, что человек чего-то одновременно хочет и так же неистово не хочет. Ну, кроме примера смазливой девочки-подростка, которая никак не может определиться, желает ли она страстно своего соседа по парте или ненавидит его за то, что он пялится каждый урок на Верку Светлозадову. Этот пример Валентин всегда считал бессодержательным и держал его на вооружении только из-за фамилии конкурентки. Свет усиливался. Или ему так казалось. Его вдруг поразил тот факт, что он никогда не узнает, насколько сильно преувеличивает действительность его воображение. Да и никто никогда этого не сможет узнать ни про свое воображение, ни про чужое. После этого в голову начали лезть скабрезности. Неприличные картины сменяли друг друга, а он набирался (видимо от них) храбрости и все ближе подходил к двери. Увидев перед глазами с полсотни сменивших друг друга женских бюстов, он ступил на первую ступеньку лестницы. Он понимал: Коля имел в виду, что он ошибся, когда не зашел в эту дверь. Но он сам так решил. Он знал, что это ошибка. Валентин решил не ошибаться. Не потому что он пытался быть правильным, просто... Нет, все-таки потому что он пытался быть правильным. Это был его маленький заскок, который сыграл решающую роль. Когда он прислушался к своему подсознанию, он обнаружил, что в голове крутится фраза из неприличного анекдота. Она неожиданно показалась ему неимоверно смешной. Внутри живота зашевелилось что-то горячее и свербящее. Это «что-то», он решил назвать его глистом — весельчаком, вынуждало мышцы живота хаотично сокращаться. В комплексе с заевшей фразой, которая, будучи вырванной из контекста, звучала совсем по-дурацки, глист потихоньку начинал овладевать Валентином. Валентин сделал над собой нечеловеческое усилие и подавил паразита. Весельчак не исчез бесследно, он продолжал пульсировать в животе, но пульсирование затухало, а фраза в голове сменилась цитатой из вполне приличного, но абсолютно абсурдного монолога начальника отделом переводов с французского. У этого начальника, наверное, тоже жена с большой грудью. Самый идиотский отдел. Валентина посетила еще одна свежая мысль. Он понял, что такие глупости лезут ему в голову только в самых ответственных ситуациях. Когда думать о них он совсем не может себе позволить. Этот факт он не смог себе объяснить, хотя книжки по психологии ему читать доводилось. Видимо когда он их читал, внимание его фокусировалось на фаллической подоплеке всех человеческих поступков. Он ступил на самую последнюю ступеньку. В голове пролетела шальная мысль о том, что неплохо было бы перекурить перед тем как взяться за ручку двери. Пока эта мысль пролетала, рука, повинуясь замеченной им сегодня тенденции дернула ручку.

Глаза ослепил яркий белый свет. Когда Валентин привык к освещению, его уже не было. Дело в том, что несколько моментов назад он исчез. Валентина больше нет. По крайней мере, в нашем понимании. Мысли, которые роились в его голове, освободившись от этой-самой головы, разлетелись по всему городу. Собрать их теперь вместе, наверное, нельзя совсем.

А что такое край никто так и не узнал.
Хотя на этот счет мысли есть.

2011
Константин Кожевников.
Санкт-Петербург.