Фотосессия

Татьяна стояла в переполненном автобусе и улыбалась сама себе и всем, с кем встречались ее глаза — она, как влюбленная женщина, сейчас хотела обнять весь мир, поделиться радостью с каждым. Боковым зрением поймала на себе пристальный  взгляд кондукторши и немножко встряхнулась от состояния блаженной к обычному, нормальному.

В силу солидного возраста, вернее, в силу того, что она точно знала, какие цифры записаны в графе «дата рождения» в паспорте, она давно уже не радовалась, как дитя, не бегала, не прыгала через ступеньку, не перескакивала козочкой через лужи на асфальте.

А сегодня… сегодня и бегала, и радовалась, пожалуй, не меньше, чем в день рождения своей внучки Дашки, и через ступеньки прыгала, когда ей позвонили и сказали: «Желательно до обеда, все-таки. Времени мало, а это должно быть для вас важнее, чем приготовление обеда для супруга».

Татьяне, конечно, было стыдно от мысли, что это даже важнее,  пожалуй, чем сам муж, для нее сегодня. Стыдно было, но мысль-то была. И расставаться с ней никак не хотелось.

Татьянин сбербанк, в котором она работала в отделе Western Union с 11 утра, находился прямо напротив дома. С одной стороны, это было замечательно, а с другой, она жуть, как завидовала коллегам, которые в обеденный перерыв могли и поболтать, и почаевничать вместе, и по магазинам прошвырнуться, а она вынуждена была спешить домой, чтобы накормить мужа Ивана.

Ее Иван Петрович работал, как назло, рядом с домом. И, так как, был начальником, мог себе позволить и пообедать не в столовой, не спеша, по-домашнему. И даже потом, когда Татьяна убегала на работу, вздремнуть еще немножко в кресле перед телевизором.

Он был отличным руководителем и дома, и на работе — организовал жизнь и тут, и там так, что сам мог расслабиться при желании в любое время.

В это утро, Татьяна, как всегда, проводив Ивана за порог, выпила еще одну чашку кофе и принялась за приготовление обеда. Когда зазвонил телефон, она сразу поняла, что это свекровь с последними новостями, а потому не спешила бросать закипающий, булькающий борщ и котлеты — успеет, не бросаться же с мокрыми руками, не выключать же плиту — со свекровью пятью минутами не отделаться.

Но телефон зазвонил во второй раз, и уже настойчивее. Татьяна выключила обе конфорки, вытерла о фартук руки и подошла: «Да, алло, слушаю»!

Ее раздражение таяло, глаза сначала выразили растерянность и даже испуг, а потом веселели, веселели, заставляя и уголки губ приподняться, рисуя на лице улыбку.

— Да, да, ну,  конечно же, приду. Успеваю до обеда, хорошо. Спасибо, до свидания, буду.

Едва телефонная трубка легла на аппарат, Татьяна, забыв и про борщ, и про мужа с котлетами, поспешила в душ. Отмываясь от запахов кухни, она торопилась и судорожно вспоминала, где будет сейчас искать тушь для ресниц, пудру, лак и другие причиндалы — хотелось не опростоволоситься и явиться на встречу красивой.

Обернувшись большим махровым банным полотенцем, она придерживала его сбоку и носилась по квартире, выскребая из ящиков все нужное для марафета. А, уже подводя стрелочки по верхнему веку, думала над другой проблемой — работа, ей же к одиннадцати нужно в банк.

— Черт! — ругалась она, одной рукой набирая телефон начальницы, другой натягивая колготки на распаренное тело, — Забыла совсем… Алло! — обрадовалась она, услышав знакомый голос, — Ой, Людмилочка Васильевна, это я, Татьяна. Слушайте, миленькая, как это так можно сделать… мне нужно, ну просто ужасно экстренно до обеда не появиться на работе, у меня тут такая важная встреча…  Да, в том-то и дело, что неожиданно, внезапно. Правда? Ой, моя ж вы хорошая! Спасибо огромное. Пусть Леночка там подменит, клиентов же мало совсем с утра. Ага, да. После обеда буду, как штык. Ну, обнимаю, спасибо.

Потом Татьяна долго думала, во что же нарядиться — чтобы и скромно, и со вкусом, и современно. Если с первым еще как-то ситуация была ничего, то вот с современностью — ни в какие ворота. Татьяна вообще что-то вспомнить не могла, когда в последний раз прихорашивалась, покупала новое платье. После свадьбы дочери,  а это было лет семь назад, никаких выходов в свет что-то не припоминалось.

Наконец решила,  что самый лучший вариант  — облачиться в форменную белую блузку с зеленым шелковым шарфиком, на котором красовался логотип банка, и в юбку-карандаш темно-зеленого цвета. Она ведь идет на встречу, а потом сразу в банк, так что, на самом деле, такой вариант вполне уместный.

 

Татьяна волновалась так, сидя в приемной у главного редактора, что подпрыгивали коленки, хотя она тщательно их прижимала сумкой, стараясь погасить дрожь.

— Да не волнуйтесь вы так, — искренне и понимающе улыбнулась секретарша, — Раз уж вас пригласили, то все здорово. Редко теперь авторов приглашают, все больше перепиской ограничиваются. А вас вот пригласили на встречу, радуйтесь.

 

Татьяна слышала диалог двух низких мужских голосов за приоткрытой слегка дверью и понимала, что спорят о ней. От этого еще больше становилось неуютно.

Она вспомнила тот день, когда была эта дурацкая ссора с мужем. Татьяна увлеклась  очередным стихотворением и не заметила, как пришло время обеда. Она так испугалась, когда услышала, как в дверях поворачивается ключ — только сейчас и вспомнила, что котлеты, которые лепила все утро, картошка, очищенная и приготовленная для пюре, так и остались стоять на плите сырыми. Забыла, забыла напрочь из-за нахлынувшего вдохновения.

Иван вошел в квартиру, и уже по тому, как  раздраженно заканчивал разговор с кем-то по телефону, стало понятно — не в духе.

Он, не здороваясь, сразу прошел в ванную мыть руки, а оттуда — на кухню к столу.

Татьяна, с тетрадкой своих стихов, так и стояла, растерянная и испуганная, перед ним и даже не пыталась что-то сказать. Просто улыбалась как-то  глупо, по-детски, извиняясь.

— Не понял! — муж встал из-за стола, подошел к плите, открыл крышки со сковороды и кастрюльки, постоял минуту, а затем швырнул их назад, не стараясь даже попасть на плиту. Просто швырнул и буквально набросился на тут же разрыдавшуюся Татьяну.

— Ты вообще уже… у тебя «крышу» снесло со своими стихами?! Дура!

— Ваня, как  ты смеешь меня… — но договорить не получилось — Иван так звонко ударил ее по щеке, что из комнаты выскочила перепуганная дочь.

Иван, в одну секунду вскочив в туфли, хлопнул дверью и ушел.

Татьяна сидела на табуретке, рыдая так, словно кто-то умер.

— Ма, ну перестань! Что у вас тут случилось? — Ленка пыталась утешить. Забрав из рук матери  тетрадь со стихами и вытирая ее слезы, размером в растаявшие градины, она обняла Татьяну, чего не делала уже очень давно.

— Мам, ну то, что папа тебя ударил, и не ново, и плохо, конечно. Но ты ж сама виновата. Тебе что важнее — папу голодного покормить или вот эти… твои эти стишки? Не, мама, ну на самом деле, что ты, как дурочка, все пишешь и пишешь? Мам, очнись — кому эти твои баллады нужны сейчас?

— Я думала, вам… — Татьяна теперь плакала тихонько, но еще более горестно.

— Не, мам, ты же уже взрослая тетя, хватит уже, а? Ну, не смешно же. Папа вкалывает, нас старается одеть-обуть, а ты всю жизнь с тетрадкой этой за пазухой. Ну, ей-богу…

Ленка ушла в свою комнату, но через минуту вернулась «добить» мать.

— И вот, смотри, мам, ты ж сама виновата — ты ж все так сама устроила, что только подчиняешься, ухаживаешь за нами, за папой, а он…  Вот вы никуда не ходите даже с ним давно. Ни в театр, ни в гости, на свои эти корпоративы он тебя не берет. А знаешь, почему? Он же тебя стесняется. У тебя ж ни одной шмотки приличной нет, во-об-ще! Ты ж так живешь: дом, работа, работа, дом, да стихи свои украдкой — то в ванной, то в туалете по ночам пишешь. А его тоже понять можно — он мужик видный, начальник, вокруг него там дамочки все, аж писают, кружатся, обхаживают, «свистки» свои красят, чтоб в кабинет зайти. А я вот как-то ждала его, а секретарша с какими-то бабами наши фотки давние с юга рассматривает в компьютере — он им дал, видно… и у него спрашивает, когда он вышел из кабинета ко мне, противненько так спрашивает, специально, чтоб и я слышала: «Иван Петрович, а эта полненькая женщина, ваша мама»? А он, как дурак, даже не понял подколки, отвечает, что да, мол, наша мама, моя жена. А то, типа, она тебя не узнала!  Давно, типа, не видела, а ты, мол, старая корова. Ты, мама, сама виновата — никогда о себе не думала, и нас всех приучила тебя не видеть. Ты, мам, хоть бы прическу сделала, да сходила к подруге какой-нибудь или в ресторанчик одна, посидеть.

— А ты, Лена, сама-то можешь такое представить? Меня, что, папа отпустит к подруге?  Которой, кстати, у меня уже давно нет?

— А все почему? Потому, мамочка, что, когда тебе говорили, что надо бежать от такой «счастливой» жизни, ты нас жалела, папу жалела, а синяки твои можно было и не замазывать — к ним быстро все привыкли. Ты — в первую очередь. Ты просто – хлюндра, размазня!  Это теперь, когда мы с Денисом выросли, батя стал бояться, наверное, бить тебя по каждому поводу, а тогда…  Ну и что с того, что ты нас жалела — мы, вот, выросли, и у каждого своя семья, и нам до вас уже нет дела. Прости, конечно, за правду. Я за одно тебе благодарна — я себя так унижать и «строить» не дам — наука хорошая есть, благодаря тебе. Чтоб на меня мой руку поднял — да боже упаси!

Пока Татьяна молча слушала упреки – сожаления дочери, дверь резко открылась и вернулся он, Иван. Не говоря ни слова, подошел к ней, выхватил из рук тетрадь со стихами, разорвал ее на части, побежал в спальню и долго там рылся в комоде, разбрасывая вещи на пол. Татьяна слышала, но сидела  с отрешенным видом, молчала. Дочь ушла в свою комнату. Через какое-то время муж, нагруженный ворохом Татьяниных тетрадей, блокнотов и просто разрозненных каких-то листочков, проскочил мимо кухни и хлопнул дверью так, что с вешалки упали скрученные складные зонтики, шляпы и что-то еще.

— Пап, ты не прав! — крикнула дочка с балкона своей комнаты через пару минут.

Татьяна не встала, чтобы выглянуть в окно — она и так слышала, как громко хлопнула крышка мусорного бака.

А потом, через полчаса, она стояла у окна и наблюдала, как мусорка, погрузив весь хлам, собранный жильцами дома в контейнеры, медленно выехала со двора. Ее стихи уезжали туда, где их никто уже не почитает.

«И какая разница, где им валяться» — думала Татьяна, переворачивая котлеты на сковороде, — «Никому мои рифмованные слова не нужны и тут, в комоде. Может, когда меня не стало бы, внучка когда-нибудь наткнулась  бы на бабушкины тетрадки, да… Чего сейчас сопли размазывать — поезд ушел».

А потом в Татьяне что-то надломилось. Нет, она не бросила писать стихи и не поднимала бунтов, не ссорилась и не перестала бегать в обед кормить супруга, она просто теперь вставала не семь, а в шесть, готовила обед и уходила на работу раньше. В своем уютном кабинетике в шесть квадратных метров ей было намного комфортней, чем дома. Она теперь не писала стихи в тетрадке, а завела на рабочем столе компьютера папку с наглым названием «Мое творчество».

Татьяна никогда не писала просто потому, что так было запланировано, но сейчас, когда у нее только и был этот час с утра, до работы, словно кто-то руководил ее вдохновением и каждое утро, каждый час рождал новое и, как ей казалось, гораздо лучшее, гораздо более интересное, стихотворение – крик души. Иногда Татьяне даже казалось, что она сходит с ума — вот только что, пока шла по дороге, не было в голове ни мысли, ни слова, а стоило перешагнуть порог и снять плащ, как кто-то начинал диктовать новые и новые строчки будущего творения. И каждый раз, когда она ставила точку и нажимала на «сохранить», дверь открывалась и начальница говорила одно и то же: «О! Доброе утро, Танечка! А вы уже, как всегда, на месте, это хорошо».

Уже через полгода, к зиме, когда выпал первый снег и Татьяна поняла, что всю свою грусть и тоску упаковала в какой-то завершенный цикл, она переименовала папку в «Просто осень» и, найдя в поисковике интернета первое же издательство своего города, отправила письмом эту свою «Осень», не добавляя ни слова текста. Она начала писать «Уважаемая редакция», но потом стерла, подумав, что все равно все это безнадежно и глупо и оставила пустым поле для текста.

 

И вот теперь они сами позвонили, где-то нашли телефон, и пригласили на встречу. Зачем встреча, о чем разговаривать будут с ней, она даже не думала. Важен был сам факт — ее нашли, ее пригласили, ее заметили. И пусть даже сейчас будут говорить, что все хорошо, но надо бы вот тут и тут доработать, пусть даже только одно короткое стихотворение опубликуют в какой-то газетке, все равно, ей это очень важно, пусть даже без ее фамилии, пусть!

— Нет, нет и нет! А я тебе говорю, что только на обложку и именно в этот номер! — доказывал что-то один, наверное, главный голос, — И что, что Есенин? Наоборот! Именно Есенин и она! И все! Больше ничего. Реклама, само собой, она остается, а других авторов  разместим, как обычно.  Но главным автором сборника в этот номер однозначно берем ее. Она же сама — Есенин в юбке. Вот и пустим на обложку его, Сережу,  и ее. Тут же все как ладненько складывается — и осень, и день рожденья Есенина и ее «Осень», не детективы ж впихивать сюда на лобное место. Пусть будет спецвыпуск.

Дверь распахнулась так резко, что Татьяна уронила сумочку с колен.

— Зда-а-а-асьте! — нараспев сказал «главный голос», — а не вы ли тут, голубушка Татьяна Сухаревич, нас подслушиваете?! Проходите, проходите, дорогая, ждем-с… — пригласил Татьяну в кабинет главный редактор в ответ на ее кивок.

Не смотря на то, что Татьяна сидела теперь в кабинете, в разговор ее не включали — похоже, все давно было и без нее решено, и практически все стихотворения ее «Просто осени», как она догадалась, будут изданы в журнале, в номере, посвященном Есенину.

— Ах, да, голубушка, чего вызывали-то… — наконец, отвлекся от рабочих разговоров главный.  — Вы вот что… ну, во-первых, не возражаете ли? — он с усмешкой и вопросительно посмотрел на гостью.

Татьяна покраснела и улыбнулась так, что было понятно — нет, возражает она.

— Во-вторых, — продолжал главный редактор, — Бегом! Бегом фотографироваться! Нам нужно… нам много нужно фотографий ваших! Хороших! Качественных, понимаете?

— Подождите, подождите, в конце концов, Евгений Васильевич! — вступил в разговор «второй голос», — Ну что ж Вы так набросились на даму — она совсем растерялась. Давайте, в конце концов, начнем со знакомства. Давайте,  сначала выскажем наш восторг, — и он привстал и поклонился, улыбаясь, — ее творчеством. Отличные, редкие в наше время, просто отменные стихи, высокая поэзия, уважаемая Татьяна! Мы давно получили вашу «Осень» и сразу ответили по электронной почте, но вы, видимо, ее не читаете. Вот и пришлось чуть ли не через частного детектива вас разыскивать, уважаемая! Антон Александрович, заместитель вот этого громкого человека, — и он опять встал и раскланялся.

 

Татьяна летела на крыльях на обратном пути. Она уже совсем опаздывала на работу, о чем боялась даже заикнуться там, в кабинете главного редактора. Они обсуждали ее стихи! Ее стихи обсуждали, утверждали, примеряли к журналу тиражом в тридцать тысяч экземпляров! Вот это да!

Она бежала, она перепрыгивала через ступеньки, она догоняла автобус и улыбалась прохожим! И еще она вспоминала, когда она так же бегала, так же улыбалась. И от того, что никак не могла вспомнить, становилось еще веселее!

И сейчас не хотелось думать ни о муже, ни о пощечине, ни о том, что было давно или было только вчера.  Давнишние синяки, ссадины и шишки еще до сегодняшнего дня она всегда ощущала на своем теле.  Не смотря на то, что их не было давновато, она их помнила,  все до одного — обида не давала забыть раненые места на теле.  Все оно, тело,  было сплошной раной до сегодняшнего дня. А сейчас — нет, сейчас их не было, прошла обида, все плохое враз забылось и улетучилось куда-то, сейчас ей было легко и хорошо необыкновенно. Черт с ними, с этими синяками — было да прошло, забылось, улеглось, умерло.

Ей срочно хотелось с кем-то поделиться своей радостью. А делиться было не с кем. Абсолютно.

 

Татьяна забежала домой, схватила коробку с семейными фотографиями, и теперь спешила еще больше на работу — там с девчонками она сможет посоветоваться, какие из снимков можно выбрать для журнала.  Она сразу же прогнала мысль о том, что скажет мужу обо всем — она даже не сомневалась, что на этом все ее творчество и закончится, никуда он ее не пустит, ни в какие журналы. А тот факт, что Татьяна, согласно договору с издательством, еще и солидный гонорар получит за свои «стишки», она даже боялась довести до сведения мужа — он никогда не потерпит того, что она хоть в чем-то может быть независимой, превзойти его, даже просто  сравниться или сравняться с ним.

Во время технического двадцатиминутного перерыва, которого с нетерпением она ждала, Татьяна, наконец, освободила стол от папок и квитанций, высыпала из коробки все фотографии и стала разглядывать одну за другой, откладывая в сторону те, где была она одна, которые казались ей неплохими, подходящими. Девчонки-коллеги, одна за другой,  через стеклянную стенку ее кабинета подсматривали за этим странным процессом, и,  в конце концов, почти всем составом собрались за ее спиной и тоже рассматривали Татьяну – студентку, Татьяну – невесту, Татьяну – молодую маму.

— Татьяна, давай, колись, что тут происходит? В брачное агентство решила податься, что ли? Опять у вас дома война? — приставали ничего не понимающие женщины – кассиры.

И Татьяна, краснея и улыбаясь от распирающего ее чувства, сдалась.

— Да я, девчонки, тут это… стихи я пишу, в общем… иногда. Ну, вот, взяли. То есть, кажется, берут. В журнал. Опубликовать, кажется, хотят.

— Ух,  ты! Ничего себе! У нас тут поэтесса, а мы не в курсе?! В какой журнал? Рассказывай срочно!

И Татьяна рассказала все, как на духу.

— Нет, так дело не пойдет! Чего вы тут коробку эту из-под обуви принесли?! — возмутилась начальница. — Вы что, Татьяна?! В журнал, на обложку — а вы… Вы б еще принесли фотку с выпускного в школе! Вам нужно к профессионалу! Только к профессионалу! И не в забегаловку, а найти такого нужно.  Нужна серьезная фотосессия, это ж дело серьезное! Ну, вы даете!

— Какая фотосессия, вы что?! — Татьяна встала в полный рост и посмотрела на себя в большое зеркало на стене, — Куда мне?! Я, посмотрите, какая… Некрасивая я, полная.

— Вы глупая! Нужно к хорошему фотографу, он из вас конфетку сделает! Ну, конечно, привести себя в порядок надо, это так. Вам когда фотографии нужны? Сколько времени дали?

— Дали две недели, — ответила Татьяна, погрустнев.

— Собирайте свою коробку с этой красотой, а я вам к концу дня найду хорошего мастера, есть у меня кое-какие контакты, — уверенно сказала шефиня, — Все, все, девочки, работаем, расходимся, давайте, давайте, — и она выпроводила всех из кабинки Татьяны.

 

Татьяна сложила фотографии в коробку, оставив одну, на которой была изображена ее бабушка Софья. Она поставила маленькую черно-белую фотографию под окошком и,  до конца дня подавая деньги и квитанции клиентам, разглядывала каким-то новым взглядом эту старую, довоенную еще фотографию.  Ее бабушка была обычной девушкой из обычной бедной семьи, работала швеей, особой красотой, насколько Татьяна помнила, не отличалась. «А вот надо же», — думала Татьяна, — «в какой-то день прибралась красиво,  прическу сделала, макияж, такой, который был в то время доступен, платье, наверное, дорогое взяла у кого-то  или даже купила, отдав последнее, и отправилась к мастеру – фотографу, чтобы оставить о себе память внукам, мне. А теперь, когда у всех есть цифровые фотоаппараты, никому и в голову не приходит время от времени запечатлевать себя для потомков, да и для самой себя. Теперь мы в основном готовимся к фото только на выпускной, на свадьбу, а потом, когда человек вдруг уходит, кроме, как паспортной фотки, нечего взять и на память. Татьянино поэтическое воображение привело ее к мрачной картине — идут похоронные процессии, одна за другой, и каждую возглавляет человек, который несет фотографии. И все эти фотографии вырваны из паспортов: лицо крупное, взгляд без улыбки, официальный, казенный.  Белая блузка, черный пиджак, галстук, бабочка, скромная брошь, а то  и значок какой-нибудь, профсоюзный, к примеру.

 

— Татьяна, вот телефон,  — Татьяна вздрогнула от испуга — Людмила Васильевна подала бумажку с номером телефона, — как обещала, нашла. Супер фотограф, недешевый, но мастер такой, что… Он на конкурс «Мисс Россия» снимал девушек, а это сама понимаешь. Я ему все объяснила, он ждет звонка. Зовут Петр Иванович. Прямо, как твоего, только наоборот.

— Спасибо, — Татьяна взяла бумажку и в твердой уверенности, что никуда она звонить не будет, положила ее в кошелек.

Все неделю Татьяна то доставала из кошелька номер телефона Петра Ивановича, то прятала обратно, понимая, что ничего не получится. Даже если она и сделает какую-то приличную фотографию, минимум три, как  просил главный редактор, даже, если ей самой они понравятся, что дальше? Никогда Иван не позволит ей издаваться, выходить в свет из своей домашней норы. А уж о том, что надо где-то выкроить  тайком  деньги  и время на дорогого фотографа, и речи быть не могло.

Татьяна решила поговорить с мужем. В конце концов, это не тот серьезный разговор, который она пыталась пару раз в своей жизни устроить. После того, как он однажды ночью выставил ее за дверь, а второй раз и вовсе избил на глазах у всего подъезда и отобрал ключи от квартиры, она пыталась вызвать его на переговоры за «круглым» столом.  Сообщить ему, что или они начинают новую жизнь, без кулаков и оскорблений по пустякам, или она подает на развод. После слова "развод" глаза Ивана наливались кровью, и Татьяна реально боялась, что он может убить, а не просто этим угрожает. Ноздри его раздувались так, что, глянь на такого, сразу скажешь — человек находится в состоянии аффекта. Так, наверное, называют специалисты это поведение.

Разговор состоялся. Но не запланировано, а спонтанно и неожиданно. Татьяна случайно на глазах у Ивана выронила из кошелька потрепанную уже бумажку с телефоном и именем фотографа.

— А это еще что за фотограф?! Кого это ты собралась фотографировать? Интересно…  — раздул он ноздри, явный признак того, что сейчас будет скандал, если ответ не понравится.

— Ваня, послушай, нам нужно поговорить. Не в дверях. У меня есть новости хорошие. Они тебе не понравятся, наверное, но…

Скандал был грандиозный. Особенно Ивана угнетало то, что она уже предприняла какие шаги тайком от него, но еще больше — то, что стихи ее теперь для него были недосягаемы, как компьютер в принципе, а не то, что уже какие-то там флэшки, диски и прочее. Тем более, что дома и компьютера-то не было, а работа Татьяны была уже территорией «иностранного государства», в сбербанке Ивана Петровича знали (как думал он) исключительно интеллигентным, приятным мужчиной — не ворвешься, не войдешь, да и не пригласят  даже — банк это, не столовая или ателье по пошиву штор.

— Нет! Нет! И забыть! — он слушал Татьянины объяснения – оправдания,  стоя, так и не присел, чтобы не оказывать  ей чести быть выслушанной по-человечески, и теперь порвал в мелкие клочья писульку с телефоном фотомастера и,  демонстративно выбросив бумажки в открытую форточку, не прощаясь, ушел.

 

Татьяна понимала, что пора что-то решать, что-то делать кардинальное. Увы, понимать-то, она понимала это всегда, все эти годы.  Но какая-то, уже ставшая необходимостью, потребность быть жертвой, удерживала ее,  чем дальше, чем больше. Когда-то по молодости она даже несколько раз уходила к матери, к подругам, а те пытались помочь, образумить Ивана, но потом они же сами и оказывались в дураках. Татьяна возвращалась к мужу и после очередной ночи примирения делала вид, что ничего не произошло, что ничего не было, это просто всем показалось, что она бита, унижена и обижена. В конце концов, все, кто был в курсе, перестали просто вовсе реагировать на очередной синяк или ссадину на ее лице, шее, руках. Да и она жаловаться перестала. Иногда, в разгар скандала – драки, дети сидели перед телевизором, смотрели веселую передачу, никак не реагируя на возню на кухне и потом плач матери за закрытой дверью спальни.

— Я – убожество какое-то, — Татьяна медленно проводила по волосам массажной щеткой и тихонько плакала, — Так мне и надо, наверное. Раз меня устраивает все. Вообразила из себя поэтессу, журнал, фотографии, стихи, обложка… Смешно! Из моего лица счастливой улыбки не выдавить никакому фотографу.

Как будто,  по команде, на слове «фотографу» зазвонил телефон.  И на ее полуживое «алло, слушаю» на том конце провода бодро сказали: «Здравствуйте! Это фотограф Петр. Вы, простите, Татьяна?

— Да, — ничуть не веселее ответила Татьяна и продолжала гладить голову щеткой.

— Татьяна, послушайте, поскольку меня попросили поработать на вас, я должен выполнить свое обещание. Вы не тяните, приезжайте. Дело в том, что через неделю я уезжаю из города. Совсем. Я перебираюсь в Москву. А работы еще много незавершенной здесь. И вы. Вы приезжайте. Алло?

— Да, да, я слышу. Я ваш телефон потеряла. Скажите.

Она записала зачем-то телефон фотографа, записала и адрес его студии и сказала, что перезвонит таким тоном, что он явно понял, что не перезвонит.

Татьяна положила трубку, но телефон опять позвал веселым дзыньканьем.

— Вы, Татьяна, наверное, в курсе моих расценок и потому пропали? — сказали там, в мембране розовой трубки, — Так вы приезжайте, вам я сделаю скидку хорошую, я творческим людям всегда навстречу иду. Приезжайте. И фотограф положил трубку, не дожидаясь ее «спасибо».

Татьяна достала из коробки с фотографиями ту, черно-белую карточку бабушки и долго ее рассматривала, словно принимая какое-то решение. Потом набрала номер фотографа.

— Простите, а сколько это будет стоить? Красивую фотографию сделать? Я бы приехала сейчас, я сейчас могу.

— Вы приезжайте, на месте определимся. Только сейчас не нужно — для этого нам понадобиться целый день. Ну, почти целый день, я быстро не умею, я умею хорошо. Завтра можете?

— Могу, — почему-то ответила Татьяна, хотя завтра у нее был обычный рабочий день.

Дочь оторвалась от компьютера, вышла покушать.

— Ну че, мам, рассказывай. Чего опять не поделили-то? Че орал-то, какие фотографии, куда ты собралась? Как все надоело, блин… — Ленка накладывала голубцы, поливала сметаной и явно ждала, что мать сейчас опять начнет плакать  и рассказывать, что за очередная ссора только что произошла в прихожей.

Но Татьяна присела, вдохнула и, сказав «Мне тоже надоело», резко встала и пошла в свою комнату. Ленке было совсем не интересно, что за настроение ушло в спальню вслед за матерью. Она опять вышла из своей комнаты только, когда услышала, как мать цокает каблучками по керамическому полу в коридоре.

— А куда это ты собралась так основательно, ма? Не поняла я. С вещами на выход, была команда, что ли? Куда это ты с чемоданом под вечер?

— Лена, я ухожу. Надоело. Сейчас же я вас не бросаю — взрослые все. Я от себя ухожу, мне плохо, мне уйти надо.

Татьяна поцеловала дочь, а та так и осталась стоять  в дверном проеме с открытым от удивления ртом.

— Ну дела… Да уж… — Лена подождала, когда захлопнется входная дверь подъезда,  и только потом вернулась в квартиру. — Вернется, проходили уже это. Давно, правда, — подытожила она, поворачивая ключ в двери.

Татьяна вызвала такси и на вопрос водителя ответила, помявшись минуту, — «На вокзал».


Татьяне хотелось сейчас одного — купить билет, ночью забыться во сне, чтобы не было моста от вчера до завтра, а утром уже проснуться в Питере.  Татьяна в Питере никогда не была, и ей каждый раз становилось стыдно, она краснела, как девочка, когда кто-то рассказывал о Петербурге. Она пишет стихи и не была в Питере — это просто ужасно! Так думала она.


И жителей северной столицы Татьяна  считала особой породой людей, совершенно другими русскими. Между питерцами и другими людьми, по ее мнению, была такая же разница, как между дорогой модной шляпой и повседневной кепкой, на питерцах стоял знак качества «Человек». Она так проникалась к каждому, кто в разговоре случайно говорил «… а я же родился в Ленинграде…» или «… когда я жила в Питере…», что попроси тот денег, шубу с ее плеча, ночлег или паспорт — отдала бы, не задумываясь. Ей казалось, что, вот окажись она в Санкт-Петербурге, прочти кому-то на улице, случайному прохожему, одно из своих стихотворений, — ее тут же обняли бы, поняли, а то и стали бы просить автограф или книжку, чтоб поделиться с другими — «Боже, как пишет вот эта дама! Вы только послушайте!». Слова «питербуржец»  и «интеллигент» для нее всегда были словами – синонимами.

Татьяна ходила по пустому залу вокзала с чемоданом, погруженная в свои мысли о Питере, и  даже не заметила, как оказалась в очереди к билетной кассе — просто что-то двигалось, и она двигалась куда-то вместе с этим живым «хвостом».

— Вам куда, женщина? — от вопроса кассира Татьяна, наконец, очнулась.

— Простите, — сказала она, вздрогнув, и отошла от кассы.

 

К матери ехать,  совсем в ее планы не входило. Опять приходить побитой собакой и слушать упреки — нет, этого сейчас не хотелось.  В Питер — в планы и мечты входило давно. Но не сейчас же ехать в незнакомый город, где нет ни одного близкого  человека. Как, впрочем, нет такой родной души и здесь, в своем. 

Татьяна медленно катила за собой чемодан, пока не наткнулась на стеклянные двери с надписью «Камера хранения». Она втолкнула чемодан в свободную ячейку и вышла на привокзальную площадь.

Она бы все равно уехала в Питер, она бы точно сказала сейчас кассиру «Один до Санкт-Петербурга плацкартный», если бы могла знать, о чем в эту минуту разговаривали в ее доме.


— Пап, звонить ей не надо. Очередные психи, я думаю. Хотя… — рассуждала Ленка, покуривая сигаретку и заваривая кофе отцу. — Ну что ты скажешь?  Пусть, пусть побудет одна. Она же сейчас к бабуле подалась, жаловать опять, вот пусть и поживет там денек-другой, никуда не денется. Бабушка ей мозги вправит — завтра и чемодан, и мамуля будут здесь. А позвонишь — опять начнется… Не трогай, советую.

Иван молчал, крутил в руках мобильник, то начинал писать сообщение, то стирал его, слушая дочь.

— Тебе бы вообще было лучше, если б мать ушла к бабке жить. Скажи, что я не права?! У вас же давно уже нет жизни. Ну, этой… супружеской.

— Ты говори, да не заговаривайся, дочь. Взрослая уже сильно, что ли? За своей жизнью гляди, по чем тебе знать о нашей-то? — попробовал возразить такому откровению Иван.

— Ха! По чем?! Да вы уж сколько лет спите с открытой дверью! Ваша спальня закрывается только, когда мать туда поплакать идет. Да и потом…

— Что, потом? – через минуту Иван пожалел, что задал этот вопрос.

— Ай, пап… ну, давай, тут цирки не устраивать, а? Давно уже все, кроме матери, естественно,  я надеюсь, знают, с кем ты… ну, про ваши отношения с твоей этой секретуткой вечной. Как ее? С Верусей твоей.

Иван напрягся, побагровел, раздул щеки для возмущения, но «сдулся» и сидел, продолжая слушать дальше.

— Ну, в твоем нежном возрасте обычно мужики кидаются на что-то более молодое и длинноногое, но тут уж, как повезло… — Ленка, похоже, все уже распланировала и за него, и за мать, судя по тому, что стала говорить дальше.  — Вот смотри, бабка не вечна, квартира у нее большая, нормальная, мама – наследница единственная, так? После смерти баб Нади мать может жить там вполне. Оч хорошо! Мы с Димкой скоро получаем свою, переедем. А тут ты можешь остаться. И какая разница, когда мать переберется к бабушке — все равно вот-вот за той надо будет ухаживать — еле ноги уже передвигает. Так вот, смотри… Ты ж все-равно с этой Веркой так давно общаешься,  — назовем ваши отношения так — что все и все знают. Уже ж, говорят, половину дел она за тебя там решает, к ней с шоколадками ходят, чтоб тебе бумажки подсунуть…

— Ты че плетешь, дочь?! — Иван опять надулся, как индюк, от возмущения.

— А ты слушай, слушай, отец. Если я не говорю, это же не значит, что так не думаю. Я вот что предлагаю… мать сама никогда, в силу ее рыхлого характера, ни на что не решится, а тебе чего жизнь свою с ней гробить? Смотри сам, конечно, но я бы на твоем месте… Вот не вернется пару дней если, подавай на развод, да и скажи — пусть, мол, там уже, с бабулей остается. А ты потом через годик какой, чтоб сильно не трепался народ, женись на этой Верке. Ну, не женись, а сойдись, я не так выразилась. Да и живите здесь — места ж хватает, не в ее ж двухкомнатную идти, к ее дочке в примы. У нее ж дочь, вроде, взрослая, как я, да?

Иван пил остывший кофе, молчал долго. Потом встал и сказал «Да». И он, и Ленка это «да» отнесли не к последнему вопросу, а ко всему разговору в целом.

 

— Девушка, покупайте свежие газеты! — позвала Татьяну, стоявшую в какой-то растерянности на привокзальной площади, продавщица книжного открытого павильона и стала показывать свежие номера газет и журналов, комментируя каждый. Татьяна следила за ее пальцами, торчащими из обрезанных трикотажных печаток и из всего вороха этой печатной продукции выбрала только одно, нужное ей сейчас — «Недвижимость. Продажа, покупка, аренда квартир». Она даже удивилась тому, что такая мысль не пришла ей в голову раньше — снять квартиру и уйти от всех, уйти из дома. Хотя объяснение было — она боялась, что Иван только за один такой позор — жена ушла из дома — может, и правда, убить, а не побить в очередной раз. «Вот если бы он влюбился в кого-то, да сам ушел» — думала она, — «Но это нереально с его-то характером». Мыслей о детях не было совсем. «Наверное, я плохая мать» — с грустью прошептала она вслух и подумала, что нужна была им, Леночке и сыну Артему только тогда, когда кормила их грудью, да тогда, когда еще ничего не понимали, слыша ссоры, видя синяки на теле матери. А потом подросли и, как и положено в любой стае, приняли полностью сторону отца. Не потому, что он был прав, а потому что так уж в этом мире устроено — вся стая принимает сторону вожака — того, кто сильнее, кто деньги в дом приносит, кто кричит и машет кулаками, кого боятся другие. С ним надежнее, с ним всегда будешь сытым, на него нужно быть похожим, чтобы позже и самому стать вожаком.

Ее стихи, сказки и песенки они любили, просто обожали, пока «вожак» одобрял эту любовь. В детском садике и в первых классах школы ее уважали и обожали за творчество и они, дети, и все члены семьи. Почему? Потому что другие люди — воспитатели, учителя, те, кто был для всех авторитетом, — уважали их, детей, за то, что у них такая мама. К каждому празднику дети с гордостью несли свежие, умные, не заезженные стихи и сценарии.  Каждый раз, они, мамины дети были в центре внимания — этот праздник придумала их мама.

А какие стихи потом, не для праздника, а для своей личной жизни, придумывала она, они уже знать не хотели. Наверное, потому, что догадывались — не радость в этих тайных, дневниковых, стихах, а грусть. И даже, когда мама делала попытки прочитать вслух новое стихотворение, когда она, воодушевленная, выходила из комнаты с тетрадкой в руках, они все находили причину отклонить ее предложение — они всегда спешили, им всегда было «не сейчас, мама».

А потом она уже и не предлагала, общалась сама с собой. Единичные случаи были, иногда домочадцы и гости внимательно слушали и даже аплодировали — это были застолья  в честь их дней рождений, свадеб, поступлений в вузы, рождения внуков. Они просто аплодировали себе — это было очевидно. И Татьяна перестала заниматься таким сочинительством. И не потому, что не хотела, обижалась или мстила за невнимание — просто вдохновение не приходило, как бы она этого ни хотела.

Однажды, правда, когда по настоянию Татьяны, по ее давней и слезной просьбе купить в дом большой круглый обеденный стол, скорее, чтоб от нее отвязаться, его купили, ей удалось завладеть общим вниманием и прочитать давно написанное стихотворение. Это посвящение предмету мебели было последней ее попыткой восстановить равновесие в семье, сплотить всех, собирать, наконец, всех вместе по вечерам за ужином, чтобы не просто стоять рядом кухаркой, а сидеть вместе со всеми на красивом стуле и говорить, беседовать, быть услышанной всеми, смотреть всем в глаза и самой быть увиденной.

Часто вижу во сне я деревню свою, 
Покосившийся старый родительский дом… 
Душу греют тепло и домашний уют, 
Ощущение счастья семейного в нем. 

В доме этом блестящий, как зеркало, пол, 
Отраженье огней от горящей печи, 
В самом центре избы – круглый новенький стол 
И огарок, почти что сгоревшей свечи. 

Раньше мы собирались за этим столом: 
Папа, мама, сестренка, бабуля и я. 
Вдруг кончается сон. Новый век за окном. 
Дом другой у меня. И другая семья.

(автор - Татьяна Астафьева)


Стихи всем понравились, но применение столу нашлось специфическое. Теперь за ним собирались по случаю, когда нужно было решить, куда потратить подсобранную из ее и мужа зарплату  солидную сумму. Каждый просил что-то для себя, и Татьяна тоже говорила свое желание — «А мне нужно срочно к стоматологу». И вот, выслушав просьбы каждого, на голосование выносились уже не четыре, а три предложения: Ленке — курсы маникюра, Артему — курсы английского (он собирается учиться за границей), Ивану — лыжи и костюм для поездки на горный курорт.

Татьяна постепенно перестала присаживаться за стол и по этому поводу. Даже если бы ее желание участвовало в голосовании, все равно свой голос она не отдала бы за себя, так что, чего уж и пыжиться в этой игре – распределялке. Все равно хорошо — для детей это — то же самое, что для себя, этим Татьяна успокаивалась  и опять откладывала поход за новыми зубами.


Она набрала номер агентства недвижимости и  сказала свою просьбу — нужна квартира, максимально дешевая, на длительный срок, от полугода, для одинокой женщины. Ее заявку записали и сказали, что просмотры все вечером — когда хозяева возвращаются с работы.  Ей позвонят часов в пять, тогда и можно будет ехать, выбирать квартиру и поселяться.

Татьяна присела на лавочку и стала щелкать контакты в телефоне, словно пыталась там, в этом маленьком аппаратике, найти кого-то родного. Она дощелкала  уже до конца алфавита и на букве «ф» на весь экран выплыло «фотограф». Палец сам нажал кнопку и она растерялась, услышав его голос. Но тут же нашлась и сказала: «Петр, здравствуйте. Это – Татьяна, по поводу фотосессии. Вы знаете, вы на мой домашний номер не звоните, я тут уезжаю… м-м-м-м… И фотосессия отменяется.  Наверное».

— Так, подождите! Как отменяется?! А я тут уже с редакцией даже связался, вас ищу. Они мне рассказали, что от меня требуется, вы там, оказывается, герой всего номера! Это ж здорово! А у вас депрессия и апатия, как я слышу?! Ох, уж эти мне творческие люди — не расстраивайтесь, сделаем такие фотографии, что обзавидуются все женщины мира! Не дурите, давайте, давайте-ка, приезжайте! Прямо сейчас. Можете?

— Да. Еду.

Татьяна встала решительно и направилась в сторону остановки с буквой «А». Уже в автобусе решилась и написала смс-ку Людмиле Васильевне, попросила отпуск за свой счет на две недели. По семейным обстоятельствам. Позвонить не решилась. Но шефиня тут же перезвонила сама.

— Татьяна, добрый день! Ладно, можешь не оправдываться, все понятно. Опять у вас там что-то, как я понимаю. Но вы ж понимаете, так резко нельзя, мне же нужно замену искать, а тут половина людей на больничном. Вы или…

— Людмила Васильевна, я приеду, напишу заявление на увольнение позже, пока отпустите так, — решения принимались сами собой, не по воле Татьяны.

Она положила трубку и поняла, что уже уволена, банку – конец. Она не сможет ходить на работу и видеть из окна своей коморки окна квартиры, из которой ушла навсегда.

 

Татьяне  показалось, что Петра Ивановича, фотографа, она знала уже очень давно, едва переступила порог его квартиры – студии. Конечно же не знала, конечно же, никогда тут не была, конечно же, с ним не общалась, но память все равно работала, пытаясь вспомнить момент, когда, может быть, случайно они встречались глазами на улице, в ее банке, а может быть, она его видела по телевизору или в каком-то журнале.

— Татьяна, я вижу, вы пытаетесь меня вспомнить? — рассмеялся Петр Иванович, чем привел ее в смущение и некоторое замешательство. — Не напрягайтесь даже, я уже привык к этому — просто я из разряда таких людей со стандартной физиономией, с которыми очень часто на улице здороваются, думая, что знакомы.

Петр Иванович заварил кофе и теперь рассматривал в упор смущенную Татьяну.

— Фотосессия… фотосессия, говорите… — подперев щеку рукой, как первоклассник, задумчиво приговаривал он, хитро при этом щурясь. — Вот как можно делать фотосессию поэтессы? Ну, готовить портфолио модели — совсем другое дело. Там мозг показывать не надо, там ноги-руки-сиси-попы, а тут… Я делал фотосессию художника одного питерского — он друг матери моей, она его продвигала одно время ближе к центру культуры, так сказать — так мы с ним делали фотографии на фоне его картин, на фоне здания галереи, с мольбертом, в его клоунской кепке художника, с кистью, без нее, задумавшегося над палитрой… ну, понимаете, есть фон, есть какие-то орудия труда, понимаете, а тут… я вот даже не могу вас представить с пером гусиным, с растрепанными волосами, книг у вас изданных собственных нет… Но будут! Будут! Вы же об этом мечтаете, не так ли?

— Нет, не мечтаю, — тихонько возразила Татьяна.

— Ага, поня-я-я-тно, — очень легко согласился фотограф, — Не мечтаете — не будет, значит. А о чем вы мечтаете, интересно? — резко обернулся он из другого конца комнаты.

Татьяна пожала плечами.

— Ну, ладно, давайте еще пить кофе — мне нужно вас разговорить. Понимаете? Я должен представить, какая вы. Хоть чуть-чуть. Вы в жизни какая?

— Да, вроде же, я и сейчас «в жизни», живая еще, — усмехнулась,  возмутившись,  Татьяна.

— Нет, это понятно, но мне бы почувствовать вас… Вы же – поэтесса, вы же понимаете. Даже три фотографии человека — это уже целый фильм о нем. Не просто три карточки в паспорт, а именно, живые, без позирования, случайно схваченные моменты. Три момента — и есть жизнь, и уже можно многое сказать о человеке. Можно влюбиться и возненавидеть, можно зачислить в друзья и захотеть расстрелять.

— Я думала, что так творят только художники, поэты… — Татьяна искренне изумилась словам Петра Ивановича, — Вот, можно и мне такую же примерно одну фотографию. Это не для журнала, это я бы внучке хотела подарить.

Она достала из сумочку черно-белый снимок, с которым не расставалась уже несколько дней.

— Боже! Ну, не видел бы возраст этой фотографической карточки, подумал бы, что вы на ней! Боже, какое сходство! И знаете, в чем? Нет, нет, не во внешности в целом, даже.  Во взгляде!

Петр Иванович присел, отхлебнул кофе, нежно указательным пальцем правой руки приподнял подбородок Татьяны и придал ему такое же гордое положение, которое было у героини,  бабушки Татьяны, на фотографии.

— Вы знаете, Татьяна, что я могу сказать по этой фотографии?

Татьяна, как на экзамене, напряглась, села ровно в кресле и всем видом показала, что ей крайне интересна хоть какая-то, снятая с этого снимка, информация.

— Я, конечно, не экстрасенс, не гадатель какой-нибудь, я всего лишь фотограф, но, понимаете, за все годы моей работы, которую я обожаю и не променял бы ни на одну из своих бывших четырех жен, я кое-что научился читать по глазам. Могу сказать, что эта молодая особа (ваша бабушка, как я понимаю) в тот день, когда решилась на визит к фотомастеру,  — а это в те годы было событием из событий — находилась в крайнем смятении духа. Я не знаю, что произошло с ней, произошло ли что-то или нет, я не знаю, что было дальше, но этот день был для мадемуазель решающим, каким-то весьма важным, в такие дни человек разговаривает со своею душой. По глазам человека, когда он так смотрит, неспециалист, не тонкий чувствами человек вряд ли сможет сказать, счастлива ли она безмерно или очень несчастна. А я скажу — ваша бабушка, эта симпатичная девушка приняла решение оставить после себя память неспроста — в это время она находилась на границе между жизнью до фотографирования и после. Она знала, чувствовала, что такой, как сегодня, она уже никогда не будет. Будет красивее, будет неприметнее в сто раз, счастливее или еще более несчастной — все надежды она вложила в это фото, то есть, в этот взгляд. Посмотрите — она не улыбается, но и не плачет, она смотрит ни в никуда, она что-то видит впереди. Мастер тут не участвует, я уверен, что они не знакомы, что видятся впервые, что он — просто проводник в будущее.  Но он ее хорошо прочувствовал, разгадал. Ее взгляд сейчас так же загадочен, как взгляд Мадонны – только она могла бы нам растолковать его. Я сделаю эту фотографию, то есть, такую же,  для вас вне нашей договоренности, за рамками фотосессии. Но для того, чтобы я смог поймать ваше настроение (вы же не мисс Россия, не модель какая-нибудь, а человек думающий), хоть чуть вашу душу раскрыть, вы должны мне помочь. Присаживайтесь вот сюда. Пока я буду ставить свет, вы примерьте вот эти шляпы, у меня в студии их больше сотни уже. Есть, есть тут похожая очень. И боа посмотрите, и вороты есть из лисицы, и шарфы. Вы не стесняйтесь, вы походите здесь, поправьте макияж, примеряйте и… и, знаете, вы стихи свои почитайте в полголоса, если помните. Вы ведь знаете свои стихи? Я почему спрашиваю? Многие поэты стихов своих не помнят, не знают. А уж то, что читать их совершенно не умеют частенько, это так, факт. Писать стихи и читать их — разные совершенно искусства, я вам скажу, дорогая.

В журнал войдут, как мне сказали,  стихи про осень, но я вас прошу — можно что-нибудь из смятения, надрыва, нервов? Я уверен – такое у вас есть. А потом и про осень. И я вас точно тогда «вычислю», взгляд ваш поймаю. Вы читайте, Татьяна, говорите, что угодно, давайте с вами разговаривать, только на меня внимания особого не обращайте, примеряйте наряды и говорите. Или молчите.  Все равно. А я буду пока к вам подстраиваться, делать кадры. Вы не переживайте, я вам все покажу, а выберете вы  только один, который понравится. Или ни одного не выберете. Такое  тоже случается.

С Татьяной никто никогда так не говорил. Не говорили о ее стихах как о творчестве, как о высоком. И никто никогда так серьезно не просил почитать их, а уж, тем более, почитать для того, чтобы что-то понять, чтобы понять ее.

Она прошла в конец комнаты, чтобы не так смущаться, взяла какую-то немыслимо яркую розовую с розовыми же цветами и лентами шляпку гимназистки на отдыхе с папенькой (именно так она представляла хозяйку этого головного убора) и стала говорить своему отражению в зеркале:

Бывает ли больно фарфоровой кукле,
Когда ее в угол швыряют в сердцах,
А после, парик из искусственных буклей
Напялив, бумажкою от леденца 
   
Раскрашенной пестро, навязчиво-липкой, 
Утешить желают и весело лгут? 
Когда виноватою вечно улыбкой 
Чуть приподнимаются краешки губ? 
   
Когда ее силой сажают за столик 
И есть заставляют пластмассовый хлеб, 
Играть принуждают постылые роли 
Нелепых принцесс, в кружевном барахле? 
   
Когда ее в приступе ярости лютой 
Расплавить пытаются в хищном огне, 
Который безжалостным, рыжим Малютой 
На ней вымещает искрящийся гнев? 
   
Скажу по секрету: порою в калачик, 
Свернувшись на шелковом, скользком белье, 
Бездушная кукла внезапно заплачет 
Беззвучно, одной став из племени Ев.
(автор Мартина)
 

— Браво я не скажу, — отставил чашку с кофе в сторону,  мимо стола,  Петр Иванович, посмотрел на осколки, залитые кофейной гущей безразлично и продолжил, как ни в чем не бывало, — не скажу, потому что не могу — я контужен. И даже не от стихов, нет. От вашего преображения. Только что я познакомился с двумя дамами: с вами до этого стихотворения, и с вами теперешней. Да… Стихи автобиграфичны, тут вариантов нет. Такие стихи не придумывают, их списывают с души. Так-с…

Татьяна сама себе удивилась — она не засмущалась нисколько, она теперь стояла и ждала следующей просьбы или даже команды. И не зря.

— Татьяна, будем считать, что я –  такая тонкая натура, что понял много, целый пласт вашей жизни. Условно так будем считать, хорошо? А еще можно? Ну, знаете, вот то, которое вы сотворили как пограничное между «до» и «после». Я же не должен вам пояснять до и после чего? Мы же уже на одной волне, да?

Татьяна даже долго не выбирала — она сорвала самую дерзкую  белую широкополую шляпу с пером и, стоя перед зеркалом, стала читать забытое, старое, выброшенное ворохом на свалку. Именно это стихотворение так взбесило мужа тогда, хотя он и не читал его. Оно жгло и раздражало, не будучи даже озвученным, да даже и отшлифованным набело автором еще не успело стать в тот день.

Развей все созданное мною,
Стой на ветру,
Гордись разорванной струною, 
Но сорок струн
Звучат во мне, не умолкая –
Протест души,
Аккордов ржавыми замками
Не заглушить.
Сжимай сильней стальные клещи,
Ломай, топчи.
Тебе, ты слышишь, рукоплещут
Все палачи?
Ты пожинаешь, бодро-весел,
Плоды побед,
Но волосок не ты подвесил – 
Рвать не тебе.
Ковер словесных арабесок,
Как полигон,
Пусть одного изгнал ты беса –
Их легион,
Сражайся с тысячью исчадий, 
Вгоняй их в грунт, 
Но помни, будет беспощаден
Мой новый бунт -
Не стану с тупостью воловьей
Идти под плеть,
Пусть мыться не водой, а кровью 
Придется впредь,
Меня отныне не пугает 
Удар вожжи,
Ты видишь -  я стою нагая,
Давай, вяжи,
Запри безумную в палату,
Чтоб жар остыл,
Я буду все равно крылата,
А ты – бескрыл.

 (автор Мартина)

Она замолчала и Петр Иванович молчал и только щелкал, щелкал. Вернее, это его камера щелкала, а он ничего не делал, он слушал ее.

— Можно я больше из старого не буду? Можно я «Осень» почитаю?

Фотограф кивнул.

И Татьяна читала. Она читала так проникновенно, словно не свое. Так свое не читают, так  не читают стихи со сцены, так читают один на один в темной комнате, для себя.

Тихий шепот 
дождя 
монотонно, 
спокойно, 
бессмысленно 
повторял  непрерывно, 
настойчиво   
капли-слова, 
утекали  секунды 
с водою 
беззвучно, 
бесчисленно, 
и, казалось, 
что дождь этот - 
жизни и лета 
канва.

(автор yunona)

Среди стихов об осени, дождях и непогодах заблудилось одно, которое Татьяна когда-то посвятила незнакомому городу – мечте, Питеру.  И едва она вздохнула, чтобы перевести дыхание на финальные строчки, как Петр Иванович отошел от штатива, спешно сказал «извините, я сейчас» и стал набирать длинный номер на телефоне.

Татьяна замолчала и постепенно выходила из своего состояния, возвращалась из мира поэзии в реальный день и час.

— Алло, мама, привет! Не пугайся, что я опять. Но у меня тут такое чудо, мама, что я уже вот второй час молчу и думаю, как жаль, что тебя здесь нет, ты не слышишь.

Он бросил восхищенный взгляд на Татьяну и продолжал.

— Ты, мама, знаешь, я по пустякам не беспокою, но тут случай особый. Сейчас, минуту… — он обернулся к Татьяне, — Татьяна, будьте другом, подойдите сюда, ко мне. — И опять — к матери, — Мама, я сейчас попрошу. Ее зовут Татьяна, она прочтет тебе одно стихотворение о Питере. Ты же искала — сам Бог привел ее ко мне. Слушай! Татьяна, пожалуйста, можно еще раз о Петербурге?! Пожалуйста.

Татьяна взяла трубку, поздоровалась c голосом с той стороны и повторила только что прочитанное Петру Ивановичу:

Что ты прячешь в глубине каналов? Что стучится в зеркало воды? 
Я тебя бы вечно узнавала, ты бы - оставался молодым, 
Ты бы оставался безбородым, седина б не тронула волос. 
Ты бы принимал мою свободу, впитывая запах папирос. 
Я бы приняла твои рассветы и взялась считать твои мосты, 
Мы бы проводили вместе лето, полное любви и простоты. 
Я бы обнимала на закате ноги загрустивших фонарей, 
Я бы зачеркнула слово "хватит" в собственном толковом словаре. 
Ты бы по утрам врывался в окна комнаты на третьем этаже, 
Я бы на твоих проспектах мокла в бесконечном поиске мужей, 
Мы бы сочиняли вместе сказки о зовущем шепоте дорог, 
Я бы даже выбросила маску - ты бы, я уверенна, помог... 

Только знаешь, милый, все проходит - чувства растворяются в годах. 
И весной, одевшись по погоде, 
Люди забывают города...
(автор Алька Искрова)
 
Едва Татьяна договорила последние строчки, Петр забрал у нее из рук телефонную трубку и прервал связь с Питером. Татьяна в недоумении смотрела на него.
— Ай, не переживайте, мать у меня — подружка  близкая. Все нормально. Сейчас подумает, придет в себя, переварит и сама перезвонит. Это у нас нормально. Вы, кстати, кофе? Повторим? — засуетился он. — Тут такое дело, Татьяна, я вам расскажу, расскажу сейчас… Вы не переживайте! Сейчас, сейчас, «переварит» и будет звонить моя старушка.
Фотограф бегал по студии с туркой, разливал кофе, потирал ладошки, от радости чуть не подпрыгивая и все приговаривая: «Сейчас, сейчас, вот-вот, уже, ждем-с, ждем-с, маман»!

Наконец, Татьяна не выдержила и только собралась спросить, что происходит, как зазвонил настойчиво межгород.

— О! Я ж говорил! Сейчас мы  на громкую связь…

— Алло! Алло, Петька! Что творишь-то?! — низким голосом, похожим  на голос Раневской, злилась мать Петра Ивановича. — Ошалел, что ли?  Ни с того, ни с сего подсовываешь такое и бросаешь трубку, засранец! Алло, чего молчишь? Кто это, что за чудо?!

Татьяна проглотила язык. Ситуация была, мягко говоря, неуютная.

— Мам, я занят, перезвоню, погоди пять минут, — огразынулся Петр Иванович, отключил связь и повернулся к Татьяне.

— Так вот, слушайте, Татьяна! Бросайте все, немедленно собирайтесь — сегодня вы должны первым же поездом ехать в Питер! Срочно! Вы город хорошо знаете?

— Какой? — все больше ничего не понимала Татьяна.  — Питер? Нет, я там никогда не была.

— Никогда не были?! — Петр Иванович сделал вид, что грохается со стула. — Не верю! Слушайте сюда! Внимательно слушайте!


То, что рассказал Петр (они незаметно перешли на «ты»), Татьяна в общих чертах поняла.  Но ей сейчас, в принципе, были планы и потребности художницы Ады Красновской, матери фотомастера, не так уж и важны — в голове застряла только одна мысль — она может уже завтра быть в Петербурге, если этого захочет эта странная старушка.


— Петр, дай-ка мне Татьяну, поговорить надо! — потребовала Ада Максимовна через час.

— Вы вот что, Татьяна… вы не могли бы приехать на денек в Питер? Я оплачу вам проезд. Если даже у нас ничего не склеится, мне вот это ваше творение о Питере очень, крайне, необходимо. Я заплачу вам, само собой. Вы там отпроситесь как-то с работы…

— Я уволилась сегодня, — вставила Татьяна.

— Отлично! Великолепно! И домашних своих предупредите и приезжайте. Пусть Петр организует вашу доставку, я ему сейчас прикажу.

— И домашних не надо… я ушла из дома сегодня, — Татьяна поняла, что это уже слишком — зачем вот это она сказала, подумает еще, что она какая-то сумасшедшая.

— О! Да вы – то, что надо! Сумасшедшая! Великолепно! Я жду вас утром. А сейчас дайте Петра. До завтра, милочка. Боже, слово-то какое я сказала – «милочка». Дура, вылетит же иногда такое...  — словно прочитали ее мысли на том конце провода.

Татьяна передала трубку Петру и еще раз подумала, что Ада Максимовна, должно быть, очень похожа и внешне, и внутренне на Фаину Георгиевну, что радовало, безусловно.

— Татьяна, мы с вами сейчас пойдем куда-нибудь,  перекусим, там и поговорим, а билет я закажу по телефону. Вы же едете, надеюсь?

— Я поеду, хочу, — Татьяна улыбалась детской,  счастливой и согласной улыбкой.

— А по поводу фотосессии, не переживайте. Вы вот вернетесь из Питера обновленной, в чем я  не сомневаюсь, мать вас непременно потаскает по паркам, по городу — она это обожает, показывает всем Питер так, будто сама его строила, будто он принадлежит ей лично, любит она Петербург. Вы приедете, осенняя по-настоящему,  и мы отправимся куда-нибудь на природу и сделаем вашу фотосессию — натуральную, не студийную. Как вам такая идея?

На том и договорились. Агентству недвижимости Татьяна дала пока отбой, решив не переплачивать за лишние дни, пока она будет в Питере. А вещи Петр предложил пока оставить у него в студии.

Они ужинали в пустом привокзальном ресторанчике и разговаривали, разговаривали ни о чем, о жизни просто. Время от времени Петр просил почитать что-нибудь еще. И Татьяна  вспоминала и, радуясь, что ее слушают, смущаясь каждый раз на  тихое «браво» или «здорово» Петра, читала новое стихотворение.

Когда Петр рассказывал о матери, о себе, о своих женах и детях, он, как будто, между прочим, сказал то, к чему и сама Татьяна давно мыслями добиралась.

— Выбирая супруга (или супругу), мы меньше всего учитываем тот факт, что с этим человеком придется всю жизнь разговаривать. Разговаривать — это не только говорить, это еще и молчать. Так вот, я бы своим детям и не своим детям советовал помнить об этом — женись на той и выходи замуж за того, с кем тебе будет интересно разговаривать. Самое страшное — это напряжение в комнате, где молчат двое. Если нет диалога, если скучно вдвоем — все, это крах. Я на собственном опыте пришел к  такому выводу. Молчание может быть тихим озером, морем в штиль, а может быть разрушающим вакуумом, в котором уже нет жизни, в котором жить просто не получается и требуется глоток воздуха, и из этого закупоренного сосуда нужно немедленно выбираться к поверхности, к жизни.

Конечно, Татьяна где-то далеко-далеко в мыслях представила, как было бы здорово и как было бы все иначе, заведись в ее семье такая привычка — просто вот так сидеть по вечерам за чашкой кофе и разговаривать, но она ее тут же прогнала, понимая, что этого уже не будет.

Всю ночь в поезде она не спала, забыв даже, что едет к конкретному человеку и по конкретному, пока еще совсем непонятному, делу.  Она только представляла, как сойдет с железной ступеньки вагона на платформу,  и эта платформа будет называться уже Санкт-Петербург.

Так и случилось — едва шагнув на землю, хозяином которой был он, ее незнакомец Петербург, она уже не могла оторвать глаз ни от зданий, ни от людей, ни от неба, низкого, затянутого тучами, ни от желто-оранжевых листьев, которые казались ковровой, специально для нее выстеленной, дорожкой. Стихи сами сейчас вырывались непонятно из каких, потаенных уголков памяти, и они казались Татьяне не собственными, когда-то придуманными, они сейчас, одно за другим, вырывались на свободу, чтобы наконец надышаться осенью и этим городом.

Глянь со стороны на бормочущего человека, который идет, глядя  восторженно по сторонам с любопытством годовалого ребенка в глазах, — разве не придет мысль о его ненормальности, о раннем склерозе? А человек этот, может быть, просто читает стихи городу — лучшему и благодарному слушателю.

Ах, Осень, злодейка, зачем же ты снова и снова,

меня вырываешь из четких границ бытия,

и я, подчиняясь тебе, расшатала основы

своих представлений о радостях мелких. И я

уже выхожу, посмотри, я стою на пороге,

готовясь шагнуть за последнюю зыбкую грань…

(автор Алька Искрова)

Татьяна обнаружила себя  у подъезда дома, на котором висела табличка «проспект Непокоренных», рассматривая вытертые временем кнопки домофона, и только сейчас поймала себя на мысли, что совершенно не помнит, как, на каком транспорте добиралась сюда. Она только знает, что останавливала на улице людей и они, как гипнотизеры, давали ей установку тихими, спокойными голосами, и она продвигалась в глубь этого пасмурного, но вовсе не хмурого города.

— Здравствуйте, это я, Татьяна,   — ответила она на «Ну, кто ко мне?», вылетевшее из металической решетки домофона.

—    Ага, ну молодца! Второй этаж, Танюша. Подымайтесь,  — отдала команду Ада Максимовна.

Художница оказалась совсем не похожей на Раневскую, как ее представляла все время Татьяна. Это была маленькая, сухонькая и очень подвижная старушенция с брежневскими черными бровями, густыми черными волосами, покрытими, как мелированием, редкой интеллигентной сединой, в джинсах светло-кофейного цвета и в белоснежной блузке с жабо и широкими рукавами.

Она сразу безапелляционно объявила распорядок дня: “Сейчас мы с вами пьем чай-кофе, потом я улетаю по делам, а вы принимаете душ и отдыхаете, потом вы готовите какой-нибудь обедик — холодильник – вот, плита и посуда – вот — звоните мне, зовете домой, потом мы обедаем и гуляем по городу, вы мне чуток стихи покажете, ну а вечер-ночь наши, для разговоров “за жизнь”. А уж утром я буду знать, как вести переговоры с вами по делу. Идет так? — размеренно наговорила Ада Максимовна, помешивая кофе и стоя спиной к своей гостье.

Татьяне оставалось только согласно улыбаться — ей нравилось все с той минуты, когда она нажала три цифры на домофоне.

— Да, сразили вы меня наповал, Татьяна. Обедом, обедом, имею в виду, — смеялась, присаживаясь к накрытому столу, Ада Максимовна, — Я уж когда из дома вышла, вспомнила, что в холодильнике-то, кроме ошметков старой колбасы, да остатков каких-то овощей, нет ничего. У меня только хлеб всегда в доме есть — старая привычка.  Хотела перезвонить, сказать, что привезу пельменей, да потом у меня машина заглохла, потом забыла. А тут такая пицца у вас получилась, хоть ты гостей позови.

Она тут же взяла телефон и набрала чей-то номер.

— Толя, ты чего там делаешь? А, ну ладно, уехал, так уехал. А я хотела на обед позвать, у меня тут пицца настоящая. Ага, ладно, пока, — отложила телефон в сторону и пояснила, — У меня тут соседи все наши, эрмитажевские, вместе работали. Бегаем сейчас в гости друг к другу, когда пожрать нечего.

Татьяне казалось, что она все это видит во сне. И пустой холодильник, и тонкие сигареты Ады Максимовны в прикуску с кофе утром, перед уходом, и вот такой просто звонок просто соседу и просто по случаю «пожрать», и это ее «расписание на сегодня», и Питер, и все, все, все.

— Я устала за утро чертовски, Танюша, но обещала — и мы идем гулять по городу, — на этих словах Татьяна попыталась возразить, но Ада Максимовна жестом ее остановила, — Нет, нет, отдохнуть лучше на улице, не в койке ж валяться. Только посидим подольше в парке, ладно?

И через полчаса они уже гуляли по узким аллеям и Ада Максимовна, к ужасу Татьяны, практически в каждом ее стихотворении осеннего цикла находила какой-то изъян.

— Спокойно, дорогая, не надо так переживать и гаснуть. Недочеты есть. Они незначительные. И можно даже отдать на суд какого-нибудь известного пиита из знакомцев моих, но мы этого делать не будем. Это будет не суд, а растерзание. Тут же без зависти не обойтись — творческие люди друг друга из зависти съели бы, если б могли. Это ж сразу начнут править,  срочку за строчкой: тут ритм скачет, тут рифма корявая, «ой, глагольные рифмы – эт плохо» и тэдэ. Не, мы сами поправим чуток кое-что перед тем, как отдать в работу, не дрефьте. И доверяйте. Я хоть и не поэт, а художница, но вы-то понимаете, что это — практически,  то же самое, чувство гармонии-то есть у меня. Мы такую «конфетку» сделаем, что они все уписаются! Обещаю.  Пусть потом глотают готовое, и пусть попробуют критику сказать, ха-ха! Вот тогда и послушаем!

— А… — попыталась спросить Татьяна про эту, пока непонятную, работу.

— Нет, нет, все по плану. Сейчас наслаждаемся, ночью курим… ой, вы же не курите, забыла… ну, все равно, ночью курим, пьем кофе и знакомимся — о себе чуток хоть расскажете. В принципе, понятно все с вами, по стихам, что я сейчас слушаю, но пару вопросов задать хочу. О себе, может, тоже расскажу. Посмотрим. Как пойдет.

— Вот вы, Таня, за весь день и не подумали позвонить домой, мужу, детям. И я так понимаю, ушли вы не от кого-то конкретно и на время, а от всех, глобально, навсегда, — начала тихо говорить Ада Максимовна, как только разгорелась свеча и  пламя начало прыгать от кофейного дымка,  исходящего из обеих кружек, — Я причин не буду спрашивать — они на лицо. И понимания вам сейчас не нужно искать ни в муже,  ни в детях.  О муже вообще не печальтесь — он вам, как я понимаю, за много лет другом не стал. А не стал — так все, отряхните руки со спокойной душой. В какой-то день встретились два совершенно чужих человека, была любовь, что-то было, не было уважения, это понятно. Контракт с Богом на верную преданность и покорность подписан, как я понимаю, не был, любовь и другие чувства прошли, их не научился еще ни один человек возвращать, заметьте.  Так чего ж жить мыслями в прошлом? Отряхните руки,  смойте в дУше все запахи прошлого и благодарите Бога, что сбежали сейчас, когда он здоров, не инвалид,  не импотент. Поверьте мне, вам крупно повезло,  и я даже уверена, что баба у него давно есть. Это – единственная причина такого, как вы описываете, поведения. Меня не провести уже, проходили, за другими наблюдали. Наши русские женщины очень любят носить в себе постоянное чувство вины, уничтожая себя упреками по поводу расстройства отношений с кем бы то ни было. Сбросьте с себя этот крест, о себе подумайте. Обустройте свою жизнь так, чтобы в центре ее были вы сами, это единственный способ собрать дорогих людей назад в свой круг. Кому надо, вернутся. Кто не вернется — не нужен вам. Полюбите, наконец, себя. От вашего потухшего взгляда мухи дохнут, тошно смотреть. И откуда такие стихи при  таком неуважении к собственной персоне, не понимаю. Нет, понимаю. Надо вам просто это показать. Это место, откуда они проиcходят, душу свою, наконец, на поверхность выковыряйте, чего вы ее там зажали ребрами, сердцем, страданиями?

Так-с… дети. Дети – это всегда сложно. Так думаете вы. Да, это серьезнее. Но принцип построения отношений нужно понять. Вот вам, не сомневаюсь, мой сынок говорил обо мне только хорошее, и вы видите, как мы с ним дружны, и даже немного, наверное, завидуете. Я чувствую это.

Татьяна как раз об этом думала — она еще там, в студии, была поражена, как Петр Иванович общался с матерью. Как с лучшим другом, накоротке, но с такой любовью, что у Татьяны еще там защемило сердце, вспомнила последний разговор с дочерью.

— А я вам скажу, Татьяна, что был момент, когда я сына чуть не потеряла, вернее даже, потеряла на время. Понимаете, в тот момент, когда у наших детей начинается подростковый, переходный возраст, он начинается и у нас, родителей. И этот период, когда отношения рвутся, как паутина, а то и разрываются на годы, длится ровно до тех пор, пока не начинается переходный возраст у детей наших детей. Только тогда они, наши взрослые дети, начинают думать о нас. И хорошо, если тогда, а бывает и позже, когда уже и внуки у них появляются, тогда дети возвращаются к нам с недонесенной своею любовью. Увы, если случается ее уже не донести, некому. Тогда наши седые дети просят прощения на могилах за то, что не долюбили, не допоняли, не, не, не…

А кому это уже нужно?  Разве что, им самим. Мы почему-то думаем, что наши дети должны, обязаны нас понимать, чувствовать, даже подсознательно хотим, чтобы они были похожи на нас. Хотя, чаще всего, мы ведь не желаем, чтобы они повторили нашу судьбу. Почему мы не хотим понять, что мы просто напросто можем быть разными, можем просто не подходить друг другу ни по химическому составу, ни по внутреннему наполнению, ни по восприятию мира, ни по гороскопу, в конце концов. Откормили грудью, поводили в церковь, если верующие, поучили в школе и дома во время завтраков-ужинов, а дальше — все, у них своя жизнь, они – другие люди. Они сами решают, кого и как любить, что читать, с кем дружить, на ком жениться и как относиться к нам. А мы с пеленок уже требуем от них любви — родили же вас, любите за это!  Забудьте, что перед вами ребенок, не требуйте от него любви за то, что вы свою всю отдали ему. Вы же не бегаете к своим старикам-родителям ежеминутно, узнать, покушали ли они, что смотрели по телевизору, приходила ли в гости соседка и о чем говорили. Вы помощь оказываете ту, которая им нужна, потому что теперь вы сами – родители и все свое время посвящаете своим детям. Так и они, наши дети, переключили уже внимание на себя, на своих детей. И тут еще одна крайность — ага, раз во мне нужды нет, дайте-ка, я буду заботиться о следующих детках — о внуках, то бишь. Оставьте, оставьте их, пусть сами, пусть проживут положенное, как положено, по полной программе. Не надо их каждый вечер отпускать в кино, а внуков кормить борщами. Я с внуками встречалась в свой выходной, когда могла, когда не была занята делом. И мы с ними тут, за этим круглым столом (Татьяна поежилась от воспоминаний) беседовали. Я не складывала с ними на полу кубики, мы говорили о жизни даже, когда они только учились первым словам. Да, я не вязала им по вечерам носки, не кормила по утрам манной кашкой и не дула в ложечку, но это вовсе не значит, что я хуже той бабушки, которая  все это делала, забыв о том, что она сама еще жива. И сейчас мои внуки приезжают ко мне поговорить, а не поесть блинов. И по телефону можем говорить по часу. И подружек своих показывают мне, а не второй бабушке, которая им передает с оказией пироги в полотенце. Нет, нет, они ее тоже любят, обожают даже. И зависти во мне нет. Они меня любят другой любовью, той, которую я понимаю.

Петр женился, и я промолчала. Не могла же я указывать ему на очевидное — ну, промахнулся он с человеком. Неинтеллигентно это, у него есть свой мозг. Пусть проживет этот вариант жизни, без навигатора в  виде родительницы.

Они жили в квартире жены, на окраине Питера. И случилась со мной беда, болезнь нехорошая. Ну, то есть, такая, при  которой говорят, сколько жить осталось. Паники у меня не было, был страх. Ужасно хотелось жить — столько планов, так интересно. И Петр пришел в больницу, потухший, прибитый какой-то. И вдруг он начинает издалека подбираться совсем не к болезни, она уже факт для него, вижу. Вернее, ее исход. А начинает говорить о  квартире, о завещании. Мы с ним раньше как-то обсуждали, что одна комната достанется ему, а вторую я подарю Эрмитажу, которому всю жизнь свою отдала, реставратором работала. Много молодых специалистов приходят на работу, таланты такие, что даже удивительно, как можно стать такими одаренными в глубинке, в провинции, без учителей. Вот мы и решили, что одна комната пусть станет временным прибежищем кому-то из них. И Петр тогда радовался такому решению — он никогда не сомневался в том, что и сам сможет зарабатывать достаточно для того, чтобы иметь свой угол. А тут он начинает разговор о том, что им тесно, что надо бы глупости не делать, что кому ж, мол, еще ни помочь, память о себе ни оставить, как ни детям, да внукам.

А я, понимаете, смотрю на него и вижу — не он говорит. Причем тут сейчас квартира, когда я умираю. Когда я поняла, что он о квартире,  сначала подумала, дура, что он зовет меня к себе, а квартиру хочет продать, чтоб меня прооперировать за границей, у нас не делали такие операции тогда. А он…

А приятель мой, ну, этот, сосед – сослуживец, которого мы на пиццу звали,  втихаря от меня уж свою одну комнату сдал на продажу за копейки в агентство недвижимости. Квартира у него такая же — две комнаты, как у меня. И, понимаете,  я бы и не узнала, если бы не пригласила нотариуса для оформления дарственной музею. Нотариус, знакомый мне с давних пор человек, и выболтал про Толю и его беготню с квартирой. Толика я позвала и остановила это дело, убедила его, что так не делают, скрытно, я ж нормальная, можно было и поговорить. Мы с ним, с Анатолием, с детства знакомы. Блокаду тут вместе пережили, голод.  Родителей, сначала моих, потом и его, на санках увозили, одного за другим, на кладбище. А потом, когда похоронили в один год он свою жену, я – мужа, собрались на совещание, как жить-быть дальше будем. Тогда и решили — по комнате музею дарим, а по комнате оставляем доживать свою жизнь. У Анатолия детей не было, а моему Петру этого бы хватило. Так рассудили, и Петр был очень согласен, что городу надо оставить что-то на память. А теперь…

Очень странное произошло потом событие — мне, еретичке, хулиганке и атеистке закоренелой, Господь ни с того, ни с сего  дал шанс в виде вот этой моей жизни. Куда она делась, эта болезнь, я не понимаю, не поняли и доктора, только очень быстро я пошла на поправку, бяка эта куда-то пропала, растворилась, рассосалась на нет.

Петр с женой развелся и она его, естественно, из квартиры и от пацанов выперла. Домой, ко мне, не вернулся. Подался к вам, в Нижний.  Там опять женился, в торговлю пошел, живопись забросил, само собой. Жизнь его покидала немножко. Ну, что ж… Если ты не управляешь своей жизнью, она начинает управлять тобой.

 И, слава богу, наверное, что так случилось. Торговать стал не трусами или мясом, а фотоаппаратами. Ну, сами понимаете, Татьяна, человек творческий стать вдруг человеком коммерческим,  не может, как ни старайся. Попал в руки фотоаппарат — началось творчество, не живопись, конечно, с нею было покончено, но стал Петр мастером отменным. Говорят. Я верю. Вижу его работы. Молодец.

Он сделает, сделает фотосессию с вами такою, что забудут, с какой целью покупали сам журнал. Не сомневайтесь.

Другое тут. Нужна ли вам она, эта фотосессия. То есть, нет, фотографии вы сделайте красивые. Это нужно даже не вам и не вашим потомкам, это просто нужно. Времени нужно. Да, даже не времени, а просто нужно и все.

А почему я о журнале так, скептически… Сейчас я объясню вам, наконец, чего хочу от вас.

Татьяна слушала, забыв о времени, о ночи, о том, что она в другом городе. Уже догорала свеча, а казалось, что прошли минуты, а не часы.

— Так вот, Танюша, завтра, то есть уже сегодня, когда мы поспим часика два-три для бодрости, мы поедем на киностудию и буду вам там все на месте объяснять.

Татьяна была уверена, что уснуть не сможет, несмотря на усталость и море впечатлений, мыслей, бурлящих в ее голове, но как только коснулась щекой подушки и вдохнула свежий осенний питерский воздух, сразу же задремала.

Уже на проходной киностудии «Ленфильм»  по тому, как все здоровались с Адой Максимовной,  Татьяне стало понятно,  что ее, Аду Красновскую,  тут знают и уважают — все, кто встречался на их пути в длинном коридоре, почтительно улыбались, мужчины раскланивались.



— Ну, что, Ада, похоже, процесс пошел? Нашлись стихи, наконец? — обрадовался приятный пожилой мужчина, когда Ада Максимовна представила ему Татьяну. Его лицо показалось Татьяне знакомым, а когда  назвал и фамилию, сразу все срослось — известный режиссер постоянно мелькал в новостях культуры на ТВ.

— Стихи – просто нечто! Петр мой нашел Татьяну в Нижнем. Мне все очень нравится, но надо пробовать, — сразу же переключилась на деловой настрой Ада Максимовна, — Сам знаешь — в жизни вот так все здорово, а когда все вместе соединим, не исключаю и твоего возражения. Да и сама пока сомневаюсь. Вот попросила на денек Татьяну приехать. Попробуем.

— На денек, на денек… на недельку в Комарово… — набирая на телефонном аппарате короткий номер, вздыхая глубоко, режиссер кому-то звонил, — Сколько уже таких деньков у нас было… А чувствую, придется классиков из гроба поднимать с их творениями, что-то у нас с современниками и осенью один напряг, один напряг… Олег! Давай, собирай всех сюда, в студию, пробочку надо сделать. Не «щас», а немедленно, бегом, давай — Максимовна уже здесь с поэтессой! — грубо осаживал он на место кого-то, — Не с очередной поэтессой, а с поэтессой. Бегом, я сказал!

Задумка, о которой рассказали Татьяне, показалась ей и впрямь очень интересной. Ада Максимовна, отработавшая  всю свою жизнь реставратором в Эрмитаже, решила посвятить теперь всю себя делу продвижения молодых талантов, задумала грандиозный и необычный проект – телевизионный документальный сериал. Своеобразное знакомство с новыми талантливыми художниками. Для того, чтобы оживить картины, чтобы путешествие по залам телевизионной галереи не было скучным и не превратилось в тривиальное мелькание пейзажей  и упоминание имени, каждая новая серия представляла собой отдельный жанр живописи, сопровождалась музыкой, особенно подчеркивающей настроение темы, текстами – анонсами и, как это виделось в идеале, на фоне пейзажей должны были звучать стихи  как выражение настроения художника.

Поскольку из всего ряда демонстрируемых картин, одна выбиралась для подробного анализа и Ада Максимовна разбирала «по косточкам» технику ее написания, это проект обещал стать интересным не только зрителям – дилетантам, его готовили в качестве учебного пособия для художественных школ и высших учебных заведений. Правительство города профинансировало эту затею известных не только в Питере, но и в стране, художницы, режиссера и композитора.

Татьяна чувствовала себя скованно и волновалась, как ребенок, когда ей предложили почитать свое «Питерское» для сопровождения первого цикла картин под названием «Осень в Санкт-Петербурге». Но постепенно, видя, что стихи ее нравятся, она осмелела и стала спокойней. Голос ее звучал все увереннее и все тише, как и требовал режиссер.

К концу дня, когда она уже раз сто наговорила в микрофон стихотворение, прозвучала команда «Стоп. Всем спасибо. На сегодня достаточно», она выдохнула все напряжение и волнение, которое копилось с сегодняшней ночи.

Ада Максимовна отвела Татьяну в кафе при киностудии и просила ждать, а сама вернулась назад «кое-что еще обсудить», как она пояснила.



— Все. Все хорошо. Ну, Татьяна, сейчас домой и будем решать, как быть дальше. Мы утверждаем стихи. Но рабо-о-о-ты теперь у тебя, если согласишься! Тебе еще надо бы на день-два остаться. Я скину на флэшку все картины этого осеннего цикла, а ты, когда вернешься домой, внимательно изучи и подготовь свои тексты. Просто подготовь. Ну а потом — назад к нам, будем записывать. Времени нет. Пару недель тебе даем, ну и вернешься — будем работать.

***

Целых два дня еще Татьяна пробыла в Питере. Они работали на студии, гуляли по городу, обсуждая проект. Татьяна была в смятении — с одной стороны – радость и ощущение новой жизни, которая казалась такой естественной сейчас, с другой же — она мыслями все-таки была дома, ее не могли не беспокоить отношения с детьми, с Дашкой. Меньше всего почему-то вспоминался Иван. Казалось, что не было прожитых совместно лет, не было ни хорошего, ни плохого.

Провожая на вокзал свою гостью, Ада Максимовна завязала разговор, которого никак не ожидала Татьяна.

— Таня, скажите, как вообще, в принципе, вам рисуется ваше будущее? Как вы его представляете, что вам дал Питер, наше общение?

— Мне кажется все нереальностью, сном, я чувствую себя героиней женского романа, для которой настали другие времена,  и будет непременно хэппи-энд, — Татьяна сказала правду, она уже вторую ночь не могла уснуть, а вспоминала героинь – писательниц, художниц, актрис, несчастных, бедных, пробивающихся к пониманию окружающих и признанию своего таланта годами. Вот сейчас и она, подобно этим барышням, волшебным образом победившим серость и неизвестность, будет читать свои стихи на всю страну, сделает фотосессию и украсит обложку журнала, ее дети и муж удивятся и восхитятся, упадут в ноги со словами «Прости за то, что мы тебя не ценили» и т.п. Что-то никак не срасталось. Да и не хотела бы она сейчас таких контрастов и потрясений.  Мне нужно поработать над собой, Ада Максимовна, привести мысли в порядок, слишком много событий за несколько дней. Назад, в прошлое, я не хочу, но и понимаю, что без него – никуда, оно же есть. Есть дети.

— Понимаю. И рада, что услышала именно это. Что ты ( я уж тебя на ты) ответила сразу, что думаешь в том же направлении, что и я. В проект мы тебя берем, ты получила сегодня аванс, которого хватит на то, чтобы, по крайней мене, как-то начать перемены. Наверное, хорошо, что уволилась из своего банка, тебе сейчас придется или часто ездить в Питер, или даже снять квартиру или комнату здесь. К себе на постоянно не приглашаю, одиночеством своим делиться ни с кем не хочу. На время - пожалуйста.  Если ты готова к такому. К переезду.  Но, сама понимаешь, все может, и даже, скорее всего, получится так: сейчас ты будешь востребована, а потом закончится проект.  По крайней мере, закончится тот цикл, в котором участвуешь ты, да и в каждом журнале тебя издавать, думаю, не станут. А если и станут, то уже бесплатно, просто как одного из авторов. Стихами не прокормишься, если как-нибудь несказанно не повезет. А ты уже, конечно, не девочка, но еще и не старуха. С личным у тебя там крах, как я поняла, с Петром моим бы вам потесней познакомиться, но вы вряд ли скроены друг для друга. Дружите просто, просто дружите, вам будет интересно. 

То есть, я сейчас делаю такие карандашные наброски возможного развития событий, но знаешь, жизнь штука такая, что узнать, что будет завтра, нам не дано. Так что, поезжай с миром, думай в поезде, думай там, когда выйдешь из вагона, как жить дальше. Ну и помни, что здесь, в Питере, у тебя теперь есть друг, — Ада Максимовна  ткнула пальцем себя в грудь.

***

Татьяна позвонила с вокзала Петру и отправилась к нему за своим чемоданом. Она не строила никаких планов не то что на будущее, даже на сегодняшний вечер.

***

Сейчас, когда прошло уже столько лет с той самой ее первой поездки в Питер, Татьяна просто не могла представить, как же раньше она жила без этого города.

— Если хотите, если не против, я могу подписать книжку? — она улучила минутку, когда соседка по купе отложила сборник ее стихов в сторонку и стала готовиться ко сну.

— Простите? — та сначала не поняла, но тут же исправила свою неловкость и, улыбаясь, присела обратно за столик, — Как приятно! Это же на надо — угодить с автором книги в одно купе! Конечно, конечно, не возражаю, а прошу любезно, уважаемая Татьяна… Надо же, мир тесен!

— Катерина, — представилась женщина и стала довольно рассматривать надпись – пожелание, которуе сделала Татьяна на внутренней стороне обложки. А вы тоже до Петербурга едете, да?

— Да, тоже. Вот неделю не была — детей навещала, а уже так соскучилась.

— Я тут в автобиографии прочитала, что вы теперь не наша, а в Питере давно живете. Так интересно! Ой, я вообще любительница в поезде поговорить, а стихи ваши обожаю. Я русский преподаю в школе, я ваши стихи тоже иногда детям показываю. Нравятся. А вам спать хочется? А то я к вам пристаю тут…

— О, нет, я в поезде вряд ли могу уснуть, в поезде так хорошо думается, вспоминается. Я тоже не молчунья, поговорим.

***

— Ну, а дальше? Куда вы с чемоданом пошли? На квартиру?  Квартиру сняли, как планировали?

— Нет. Я как-то смелее, что ли стала тогда, да мне и домой нужно было обязательно попасть. И с дочерью поговорить, и вещи кое-какие забрать. Да и вообще, не хотелось уже просто взять и сбежать, мне поговорить хотелось.

— И как вас встретили?

— Да, в общем-то, никак. Никто меня не искал, мама в эти дни не звонила, они ей —  тоже, вот и получается, что моя поездка в Питер осталась незамеченной. Иван в тот день дома не ночевал, а на следующий вечер пришел и не очень удивился, что я на месте, даже расстроился. Я приготовила ужин, позвала его и дочь с зятем, усадила все-таки всех за стол, чтобы поговорить. Они легко согласились — видимо, что-то во мне изменилось за пару дней отсутствия, чувствовали, что говорить буду я, ждали даже, мне показалось. Я спокойно, но уверенно объявила всем, что в этот раз ухожу из дома навсегда, потому что у меня переменились планы на жизнь. Иван с Ленкой переглянулись. А когда я попросила у Ивана развод, он позвал дочь «на минуточку», и я слышала, как Лена оправдывалась, что, мол, ничего такого не говорила. Я честно сказала, что не знаю, где буду жить,  — сниму квартиру или пойду к маме — но с работы уволилась и отовсюду увольняюсь, так сказать, но буду рядом, телефон есть, звоните, говорю, если что.

Муж, думаю, решил, что я нашла «какого-то идиота», который, как он выразился, «пригрел страдалицу», а потому, осмелев, похвастался, что и у него есть, к кому уйти. Мне кажется, я тогда даже не удивилась, а уж обиды точно не было. Уходи, говорю, а с квартирой разберемся после развода. В тот же вечер, когда я, сидя в студии у Петра, обзванивала агентства, позвонила мамина соседка на мобильный, сообщила, что вызвали «скорую» и мать увезли в больницу — инфаркт.

Вот все и решилось. Мама прожила всего около месяца, умерла. Я переехала в ее квартиру, Лена с семьей к тому времени получили свою, Иван поселился в нашей со своей новой женой, секретаршей Верой Павловной.

В себя  после маминой смерти приходила я в Питере уже, на съемках программы.

— Я, кстати, Татьяна, постоянно смотрю, все выпуски. А кто же теперь их готовит, снимает? Я заметила, что за кадром голос поменялся, но не знала, что Ады Красновской уже нет. Жаль, интересный человек. Был. А ваш голос теперь вот и вживую слышу, красиво вы читаете свои стихи, и не только свои. Голос у вас приятный, тихий, но такой проникновенный.

— Ну, незаменимых людей нет. У Ады Максимовны было  много последователей и единомышленников. Программе, слава богу, умереть не дали — она к тому времени уже стала обязательным видео-факультативом  в учебных заведениях культуры. Мы с Петром Ивановичем тоже постоянно используем все фильмы – уроки в программе нашей школы.

— Так, я не поняла… Если не секрет, конечно… Вы с Петром Ивановичем сейчас проживаете в квартире его матери, так вы поженились?

— О, нет! — рассмеялась Татьяна, — Вот такие у нас отношения, что и впрямь — скажи кому — не поверит.  Ну, точно, как у Ады с Анатолием, соседом ее и другом.

Получилось так странно все, и для меня неожиданно... Ада Максимовна ведь не болела, она просто чуть занемогла, что ли, однажды… И планов у нее на следующий день не было особенных, собиралась дома остаться, к ней как раз Петр приехал на денек… А вот утром не вышла к завтраку.  Петр и не трогал, решил — пусть мать поспит дольше обычного. А она уже не проснулась. Сердце. Ну и старость.

Меня Петр позвал помогать с церемонией — я ведь часто у нее останавливалась, мы такими друзьями стали, она мне столько рассказывала, со всем своим окружением познакомила, мои стихи вот как раз тогда по ее рекомендации Игорь Крутов на музыку положил, в «Песне года» премию мы с ним получили.  В общем приехала я, хоронили, как положено и как она просила — на третий день. В суете этой сначала и не заметили, что не видно среди траурной толпы Анатолия, друга ее, соседа. С кладбища вернулись — к нему сразу, а он почти не дышит. Пока «скорая» ехала, его тоже не стало. Не перенес, видно, потерю своей подружки. Может быть, для него это было самое главное горе в жизни, смысл потерял.



А потом позвонил нотариус мне, спустя какое-то время. Звонит, приглашает для ознакомления с завещанием. Я сначала поняла, что ошибка, что это, мол, Петру звонить нужно, сыну. А нотариус отвечает, что нет, не ошибка, и мне тоже следует прибыть в Петербург. Я поначалу отказывалась, попросила Петра узнать, в чем дело-то там, а он улыбается и подтверждает,  что ехать я должна. Но молчит.

Оказалось, он был в курсе, и старики с ним советовались перед тем, как окончательно поправить свои завещания на жилье. Они решили Питер не обманывать и все-таки по комнате подарить, как и планировали, Эрмитажу. С конкретной оговоркой — жилье это будет выделяться как временное и служебное молодым  специалистам – талантливым художникам, реставраторам. Только теперь сделали чуть по-другому: всю квартиру Анатолия отдали в дар, а жилье Ады Максимовны завещали частями нам с Петром: одну комнату, большую, ему, вторую — мне. Чувство двоякое у меня было — с одной стороны, приятно очень и неожиданно до слез, с другой… Петр вырос в этой квартире, это – прихоть его матери, ее решение. Но Петр был такому ее поступку рад и не разрешил мне отказаться позже в его пользу или передарить. Мне было неловко.



Но потом все как-то само собой пришло к тому, что мы имеем сейчас. Вернулся мой сын из Англии, и — сразу ко мне, в Питер,  со своими идеями. Решил открыть частную школу искусств. Идей — море, денег — меньше. Он к нам с Петром почему обратился — просил ввести его как-то в круг питерцев, которых могло бы его предложение заинтересовать. Он привез много нового, много свежих и удивительных идей из разных областей культуры и образования.

Вот  Петр тогда и предложил мне — давай, говорит, продадим свои квартиры в Нижнем Новгороде, а вложим деньги в школу искусств — и нам будет работа, и Денис, похоже, знает, о чем говорит, а школа как перспективный бизнес должна получиться, не зря же он вернулся в такое время из хорошей заграничной жизни сюда.

Ну, вот, как видите…  «Школа искусств имени Ады Красновской» — теперь одна из самый уважаемых и престижных.  И не только у нас, раз и иностранцы своих присылают.

— Ну,  так, а что с фотосессией-то? Я видела  журнал — фотографии там просто нечто, отличные.  Стихи ваши  без них вряд ли бы были такими живыми.

— Фотосессия… Вот когда я из Питера приехала и сразу с вокзала отправилась к Петру, я еще была в какой-то прострации, не знала, что делать прямо сейчас. И я его попросила побыть со мной немножко, поговорить, погулять в парке. Он взял с собой камеру, он без своего фотоаппарата вообще никуда не ходит, не живет.

А потом я увидела себя со стороны. Нужно иногда посмотреть на себя глазами другого человека, просто увидеть себя и понравится, наверное. Чтобы изменить что-то в жизни. Или изменить себя.  Я увидела себя, и я себя постаралась полюбить. А фотография на обложке, на которой я очень похожа на ту, старинную, черно-белую, стоит в рамке в комнате  внучки.

Уже только ради этого только нужна была та фотосессия — Даша мечтает быть похожей на меня.