Часть 5. Злато Слово. Перезагрузка

                Часть 5. «Злато Слово». Перезагрузка.



                Трудно хотя бы приблизительно
                оценить тот ущерб, который нанесла               
                мировой культуре неспособность
                литературоведов вчитаться в знаме
                нитые, и, казалось бы, до последней
                запятой изученные тексты Великих.

                А.Барков




     В многочисленных противоречиях текста «Слова о полку Игореве» увязло не одно поколение его исследователей. Следует признать, что и стилистически, и композиционно поэма написана, действительно, несколько «неровно». В ней соседствуют вещи, на первый взгляд, несовместимые: возвышенно-выспренная ораторская речь и шутливая перебранка, «торжественное слово» и откровенная ирония (а зачастую – даже гротеск и сарказм!) в отношении отдельных персонажей. Какой-то «непорядок» видят многие, но далеко не у всех хватает духу признать это, и вникнуть в суть проблемы. Подмена её решения совершенно фантастическими интерпретациями и толкованиями означает не что иное, как «интеллектуальную капитуляцию», как признание отсутствия чёткого авторского замысла. Согласиться с этим вряд ли возможно; такой «песнотворец» теряет право называться «художником слова» и реалистом! Начать же «перезагрузку смыслов» необходимо ab ovo - с самого начала, от самых истоков. Великий Неизвестный оказался на поверку Великим Непонятным, даже не так – Великим Непонятым! И как я не исхитрялся, как не пробовал обойтись уже добытым материалом, в моём расследовании появились три, совершенно новые главы – «Сага о Савичах», «Литовский пролог» и «Кто вы, Олег Гориславич?». И вдохновил меня на их написание (кто бы мог подумать!) Дмитрий Сергеевич Лихачёв. На мой субъективный взгляд, именно в блистательных и глубоких очерках о «Слове», изданных в 1984 году, Дмитрий Сергеевич предстал, наконец, настоящим учёным – сомневающимся, размышляющим, часто провидящим… Это был уже совсем не тот Лихачёв, – не «крупный учёный» из 1964-го, или «маститый академик» образца 1975-го, которого читать, в целом ряде случаев, было просто неприятно. Так вот, Дмитрий Сергеевич в очерке «Слово о полку Игореве» как художественное целое» высказал совершенно изумительную мысль: «…Ряды «деды – внуки» крепят историческое единство и позволяют воспринимать всю русскую историю от «Владимира старого до Игоря нынешнего» как своеобразную историю ОДНОЙ СЕМЬИ» (выделено мной. – А.Н.). Не воспользоваться столь щедрым подарком, было бы с моей стороны большой, даже непростительной, ошибкой…



                Сага о Савичах



     Существующие на сегодняшний день, отрывочные и далеко не полные, сведения о предках и родителях Дмитрия Ростовского, т.е. о тех людях, которые определили его духовное становление и, возможно, сам выбор жизненного пути, вынудили меня предпринять дополнительные изыскания, и их результаты оказались настолько впечатляющими, что здесь потребовался отдельный разговор… Совершенно очевидно, что «Савичи» – фамилия балканская, очень возможно – сербская, но я не исключаю хорватский, боснийский или черногорский варианты. Мне так и не удалось разыскать внятную этимологию семейного прозвища Савичей – «Туптула» (Туптало, по-украински) – зато у исследователя Владмимира Щербакова (1988) я нашёл интересное наблюдение о том, что суффикс «-ул-» и окончание «-а» характерны именно для балканских («иллиро-фракийских») антропонимов! Очевидно и то, что Савичи Московии и России никогда, вплоть до разделов Речи Посполитой, не служили, – всё больше Литве и Украине. К моему глубокому сожалению, текст доклада «О происхождении малороссийских дворянских родов (на примере рода Савичей)» исследователя из Санкт-Петербурга, Д.М.Михайлова, озвученного им на VI-х Новгородских генеалогических чтениях, остался для меня недоступным, поэтому я вынужден ограничиться только лично добытыми сведениями. И первая моя «находка» заключается в том, что будущий святой родился в местечке Макаров (основанного на месте д.Воронино, в 1550 г.), что совсем недалеко от Киева. А названо оно было так в честь «литовского магната» Макара Ивашинцевича, ставшего в этих краях первым переселенцем из ВКЛ. Интересно знать – то была добровольная «эмиграция», или результат преследований на религиозной почве? Меня и по сей день несколько озадачивает определённое визуальное сходство фигуры архиерейского «сердца» Дмитрия Ростовского на гербе г.Макарова с очень похожим символом местечка Геранёны, что на Гродненщине (но там сердце пронзено мечом); а очертаний кланового герба Савичей – с криптограммой «горшок с монетами», которой пользовались рыцари-тамплиеры в тайной переписке. Есть и ещё одно соображение: имя отца святителя звучало как Савва (сокращённое от Савватий, Савватей (евр.), т.е. «субботний», «родившийся в субботу, в праздник»), а примерно в 1,5 км восточнее сегодняшних Геранён, известных в истории как «Геранёны Мурованые», находятся «Старые Геранёны» (д.Субботники)… Не от названия ли одной из христианских ересей – «субботничества», более известной нам как «жидовство» (термин, придуманный Иосифом Волоцким, не имевший, впрочем, к этническим иудеям никакого отношения)? Думаю, что какая-то, пока неясная, связь здесь присутствует несомненно.


     Очень может быть, например, что само название «Геранёны» произошло от древнееврейского слова «гер» (мн. число – «герим»), обозначавшего в Библии любого «иноплеменника», живущего среди чужого, этнически и вероисповедально, населения; в Талмуде и последующей раввинистической литературе, а также в современном иврите – это «нееврей, принявший иудаизм». А не мог ли им быть какой-нибудь знатный «русин» из Малороссии и Литвы? Или «залётный» славянин-рыцарь с Балкан? Существует же до настоящего времени немногочисленная религиозная община «геров», представляющая собой отделившихся от «субботников» этнических русских, исповедующих ортодоксальный иудаизм! «Геры» считают себя евреями, стремятся к соблюдению всех предписаний еврейской религии и полному слиянию с евреями по этническому происхождению… Во всяком случае, нам точно известно, что в западной церковной традиции образ пронзённого мечом сердца Богородицы часто рассматривался как символ её душевных мук при виде крестных страданий сына… Упомянем здесь и реку Сава в Хорватии. Интересно, что в современной Сербии (что тоже немаловажно для нашего дальнейшего расследования) существуют города Суботица и Шабац, а хутор, которым владел Богдан Хмельницкий, назывался очень похоже – Субботово…

 
     Из книги М.М.Крома (Меж Русью и Литвой…М., 1995 г.) мы узнаём о существовании в XVI в. «брянских бояр» Савичей, и в частности – об Иване Савиче (Крайне интересной мне показалась гипотеза исследователя из Воронежа А.М.Ломова в той её части, которая увязывает авторство «Слова о полку…» с таинственной фигурой Софония Рязанца, которого Тверская летопись под 1380 годом тоже называет «брянским боярином»), о ветви Савичей герба «Сулима» из Трокского уезда, а из украинских генеалогических интернет-ресурсов даже о трёх (!) «линиях» этого загадочного рода, старшей из которых и была (что подтверждалось древним гербом) та, к которой принадлежали святитель Дмитрий, его отец Савва, и дед Григорий. И все Савичи, так или иначе, занимали видные места в «иерархии» малороссийского казачества – сотники, полковники, генеральные судьи, полковые обозные и т.п. Что же, какая «гримаса судьбы» занесла их так далеко от исторической Родины? Поиски, направленные далее, в глубь веков, ощутимых «персональных» результатов не принесли, поэтому здесь нам придётся довольствоваться законами геральдики и некоторыми фактами из истории европейского Средневековья. Что заставило меня обратить взор на ВКЛ и Балканы? Прежде всего, замечание И.Агранцева о том, что в основании объёмных литературных аллегорий всегда заложен принцип «матрёшки», или «клонирования» самоподобных сюжетов-копий. Лишь на первый, «профанный», взгляд «Слово о полку Игореве» видится уникальным, в своём роде, произведением литературы, не имеющем ни предшествующих аналогов, ни художественных «синонимов». Исследователь из Казахстана, Анатолий Владимирович Тарасенко, совершенно справедливо усмотрел в «Слове» деяния «типичных» героев в «типичных» же обстоятельствах! С другой стороны, благотворное воздействие болгаро-сербской («тырновско-ресавской») книжной традиции на Русь (т.н. «второе южнославянское влияние») давно уже стало в литературоведении «общим местом», не требующим особенных доказательств. Вот я и задался незамысловатым вопросом: «А не было ли в истории «братьев-славян» какого-либо «апокалиптического» события, какого-нибудь знакового «жесточайшего поражения», вызвавшего к жизни великий национальный «исход» и мощную литературную «струю»? У болгар мне событие такого масштаба не встретилось. А у сербов, боснийцев и черногорцев? Вне всякого сомнения – это «Видовдан», битва на Косовом Поле! Всем сомневающимся предлагаю положить рядом тексты Ипатьевской летописи, излагающей события мая 1185 года, и любое, стандартное описание сербской трагедии 15 июня 1389 года, и начать, наконец, мыслить самостоятельно.

 
     В обоих случаях наблюдаются поразительные совпадения: от одинакового количества главных действующих лиц (по четыре князя), длительности сражения (около трёх суток, – именно так оно описывалось в сербских «юнацких» песнях) и «трусливого бегства» с поля боя лёгкой союзной кавалерии («ковуям» Ольстина Олексича в точности соответствовали босняки Влатко Вуковича), до надуманных обоюдных обвинений двух героев в измене «общему делу» и неслыханного, «катастрофического» финала сражения, когда князья либо поголовно погибают (как у сербов), либо в полном составе (как у «русичей») попадают в плен! Может кто-нибудь знает, что за «поляки» воевали на стороне сербов?.. А на замечательном сайте «Восточная литература» мы встречаем несколько занятных мотивов (явные военно-технические «анахронизмы», не приносящий никому вреда «салют» из стрел, притворное отступление обороняющихся, совершенно неконкретная привязка событий к местности, утопление некоторого количества воинов «в море» и т.п.), содержащихся в «Письме неизвестного крестоносца из Константинополя», а также в «Послании Гуго Сен-Польского Робину из Валуа», и рассказывающих о штурме крестоносцами византийской столицы в 1203 году… Из материалов судебного процесса над тамплиером Жоффруа де Гонвилем, в ноябре 1307 г., нам стала известна интересная подробность: великий магистр Жерар де Ридфор, потерпев поражение в битве при Хиттине (1187), попал в плен со всеми своими рыцарями и был отпущен султаном Саладином лишь после того, как он принял ислам… И в «русской истории» мы встречаем несколько очень схожих сюжетных «отголосков» – полулегендарные, несчастливые битвы Руси с «монголами» на Калке в 1223 г., на реке Сити в 1238 г.(кстати, одна из речек на Косовом Поле называлась похоже – Ситница), а также галицко-волынских князей с «татарами», в 1323 г., закончившейся разгромом первых, и окончательным исчезновением династии «Мономашичей» со страниц летописей.
Сын Дмитрия Донского, Василий I, сбежав из татарской неволи, оказывается в Литве, откуда великий князь Витовт отпускает его на Москву лишь после женитьбы на своей дочери Софье… Из великолепной книги А.А.Зимина «Витязь на распутье» (М., «Мысль», 1991) мы узнаём об одном занятном эпизоде, в изложении «Сокращённого свода» конца XV в., связанного с эпохой Василия II. В январе 1429 г. «ордынцы» взяли набегом Кострому. Вдогонку за ними Василий отправил боярина Всеволжского, а также князей Андрея и Константина Дмитриевичей. Те татар так и не догнали, а потому вернулись назад. Но Фёдор Давыдович Стародубский Пёстрый и Фёдор Константинович Добрынский «самоуправно», ослушавшись приказа («утаився у князеи»), продолжили погоню, побили татар и освободили «полон»…


     Как оказалось в дальнейшем, я пролистывал работу Зимина слишком давно и невнимательно, ибо, наново перечитывая его «Витязя…», в скором времени обнаружил гораздо более интересные эпизоды из истории Московии, ещё более похожие как на Видовдан, так и на фабулу «Слова о полку Игореве»! Речь идет о «белевщине» и «мамутяковщине», проигранных московитами битвах с татарами, память о которых будоражила умы современников и несколько десятилетий спустя, – причём в изложении реальных Никоновской, Софийской, Ермолинской и Устюжской летописей. Всевозможные «рагуйлы», «митусы», «петры бориславичи» и «агафьи ростиславовны» не могли знать их содержание никоим образом, а вот образованный религиозный деятель, живший позже времени их написания, – очень даже запросто! Сражение под Белевым, в декабре 1437 г., когда подлые московиты попытались уничтожить немногочисленный татарский отряд (причём с женщинами и детьми!) Улу-Мухаммеда, умолявшего русских лишь о возможности перезимовать в Белевском остроге, закончилось по сообщению летописи так: «…малое и худое оно безбожных воиньство одолеша тмочисленым полком нашим, НЕПРАВЕДНО ХОДЯЩИМ, ПРЕЖДЕ СВОИХ ГУБЯЩЕМ (выделено мной. – А.Н.). Теперь сравним: «Но нечестно вы одолели, нечестно кровь поганую пролили…». Сражение же на р.Каменке у Спасо-Евфимьева монастыря (Суздальская земля),7 июля 1445 г., ещё более интересно, если сравнивать его с сюжетом «Слова о полку…». Во-первых, летописец сообщал, что воинство Василия II «вскладаше на себя доспехи своя и, знамена подняв выступиша в ПОЛЕ» (выделено мной. – А.Н.). Во-вторых, победа поначалу клонилась в пользу русских, а татары царевичей Мамутяка и Якуба притворно отступили («побегоша»). В-третьих, ночью перед генеральным сражением князь Василий «ужинал у себя со всею БРАТИЕЮ (выделено мной. – А.Н.) и з боляры и пиша долго ночи» (именно это злорадно отмечала в отношении Игоря Святославича Лаврентьевская летопись), в результате чего ранним утром хотел «опочинути», видимо с большого перепоя. Наконец, впечатляют результаты битвы – множество воинов погибло, в плен попали сам великий князь Василий II, князь Михаил Андреевич Верейский и множество других князей, бояр и «детей боярских». А раненые князья Иван Андреевич Можайский и Василий Ярославич Серпуховский бежали с поля боя, «в мале дружине утекоша» (Новгородская I летопись, с.426). Московский же летописец добавлял, что «князь Дмитрий Шемяка (князь Угличский, самый могущественный из внуков Дмитрия Донского. - А.Н.) не пришел, ни полков своих не прислал», и что Василий Васильевич сражался отчаянно: «на великом князе многи раны быша по главе и по рукам, А ТЕЛО ВСЕ БИТО ВЕЛЬМИ (выделено мной. – А.Н.), понеже бо сам добре мужественне бился» (ПСРЛ. Т.26. с.197-198). А теперь сравним: «… утру князю кровавые его раны на могучем его теле». Занятные совпадения, не правда ли?


     И в военной истории ВКЛ есть сюжеты идеально соответствующие фабуле «Слова о полку Игореве» – сражение объединённого войска Витовта и Тохтамыша с «тьмой тем» Темир-Кутлуя и Едигея на реке Ворскле (что на Полтавщине, между прочим!), в августе 1399 года. Как сообщал «Московский летописец» XV в.: «… Бысть сеча зла, и одоле Темир-Кутлуй, и поплени всю землю Литовскую. Витофт же и Тактамыш с малыми людьми убежаста». А «Никаноровская летопись» добавляла: «Царь же Темирь-Коутлуи поиде в землю Литовскую, воюючи и жгоучи и пленяющи…». Ряд признаков указывает на то, что и эта битва длилась не один день, а «поле» её протянулось от Ворсклы до, одной из самых крупных на то время, Бельской крепости… При активном участии Константина Острожского происходили аж две известные «баталии» - одна победоносная, с войском Менгли-Гирея, 28 апреля 1512 года, под Вишневцом, на р.Горынь, а другая – с татарским «загоном» Багатур-Салтана под крепостью Сокаль, 2 августа 1519 года, сопровождавшаяся разногласиями литовских и польских вождей, неуёмной «жаждой славы» со стороны молодых шляхтичей и подавляющим численным преимуществом татар. Сражение странное: и Острожский как бы не проиграл, геройски вырвавшись из окружения, и татары своей победой толком не воспользовались, – просто повернули домой, в Крым… В 1619 году гетман Конашевич-Сагайдачный, не спрашивая ничьего разрешения, не считаясь с мнением и желанием короля Речи Посполитой, на свой страх и риск составил многотысячный отряд казаков и двинулся против крымских татар (впрочем, точно так же он действовал в 1614, 1615 и 1616 годах)… В 1620 году, под Цецорой, объединённое польско-литвинско-казацкое войско потерпело жестокое поражение, в результате которого отец Богдана-Зиновия Хмельницкого, полковник Михаил Хмельницкий, погиб, а сам Богдан попал в плен… Была ещё и казацкая «конфузия» под Берестечком, 20 июня 1651 года, где Хмельницкий безуспешно пытался вернуть на поле боя оголивших свой участок союзников-крымчаков, и был захвачен ими то ли в заложники, то ли в непродолжительный «полон»…

 
     В каком, конкретно, столетии профессиональные воины Савичи обосновались в Литве, или на Украине, я сказать затрудняюсь, но одно знаю точно: уцелевшие в Косовском побоище (либо не принявшие в нём участие) представители аристократических родов и кланов Сербии, Боснии и Черногории должны были чётко определить для себя – оставаться ли им под османским игом и «отуречиться», принять католическую веру (и получить, хотя бы, призрачную защиту Запада от турецкого геноцида), превратиться в «атомарную диаспору» (по печальному примеру древних иудеев), или же предложить свои «мечи» и несгибаемый «дух» (книжную «премудрость», более высокую культуру, религиозные традиции) славянским единоверцам на Востоке. То есть, эмигрировать туда, где «правоверию» ничто, в обозримом будущем, серьёзно угрожать не могло, и откуда, со временем, планировалось начать «сербскую национальную реконкисту». Не в Рим вела балканских пастырей и воинов знаменитая «тропа Трояня», тропинка Великого Исхода новых, «православных троянцев» Европы (Савичей, Якшичей, Ходкевичей, Хрептовичей, Братошичей-Зеновичей, Немиричей, а много позже – и Милорадовичей), но к Балтике, в Литву и на Русь-Украину! Подобное мироощущение превосходно передал славянский энциклопедист-реформатор XVII века Юрий Крижанич (Юрко Серблянин): «Я пришёл к тому царю, который единственно в мире был царем моего рода-племени, моего языка (sic!). Я пришел к нации своей, к отечеству своему собственному. Я пришел туда, где единственно мои произведения и труды могут найти употребление, могут принести плод…».


    Интересный нюанс: с течением времени, и под влиянием местных условий, «генетическая» горечь и боль утрат, и отношение к тюркам (будь то «османы», либо крымские «караимы» и татары), как к «инфернальным врагам», у эмигрантов из Сербии должны были непременно поутихнуть, т.к. для коренных уроженцев Северщины или Виленщины «иррациональная ненависть» к кочевым соседям выглядела совсем уж неправдоподобно. В Литве и на Руси отношение к «басурманам» всегда отличалось известной оригинальностью и (очень часто) толерантностью… Известно, например, что белорусские татары считали князя Витовта Кейстутовича «халифом», называли его «белым ханом», и ещё – «ватад» («опора ислама»). Он же превратил Троки-Тракай в штаб-квартиру тюрок-караимов, некогда выведенных им из Крыма, которые фактически играли роль «личной гвардии» Витовта, и он же «насадил» в Крыму династию Гиреев… И как только он рискнул доверить свою драгоценную жизнь не просто иноплеменникам, но иноверцам-«нехристям», исповедовавшим иудаизм, основанный на устных преданиях ещё «доталмудического» толка?.. А вот рациональная неприязнь к римско-католической церкви, активно «делавшей бизнес» на сербских несчастьях, напротив, должна была остаться, и даже усилиться! Сербы, черногорцы и босняки прекрасно помнили, чем обычно заканчивались для них политические «игры», в поисках высочайшего покровительства Святого Престола, а именно – массовыми депортациями и превращением их государств в бесправные османские провинции-«пашалыки». И если какой-нибудь образованный «сын сербского народа» брался за писательское перо (во имя защиты веры предков), то можно было быть абсолютно уверенным, – без обязательных анафем «на голову» Ватикана дело не обошлось бы никак. Вот один из таких примеров – дивное название одной рукописной книги, явного продукта «сербского вдохновения», получившей известность в Литве: «На богомерзкую, на поганую латину, которую папежи, что в них, вымыслили в их поганой вере». Нет, вы только вслушайтесь!.. «А поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую»… Правда, похоже? Если я не ошибаюсь, именно сербы и стали называть всех католиков «латинянами». В Сербии до сих пор известна поговорка: «Лучше быть атеистом, чем католиком».


     В самом начале XX в., ссылаясь на старинные балканские источники, родоначальник сербской «византологии» Станое Станоевич, утверждал, что супруга князя Василия Львовича Глинского, Анна Стефановна (Степановна), была дочерью сербского воеводы Стефана Якшича и внучкой Якши – одного из лучших воевод сербского деспота Джураджа Бранковича («Георгий Воитель»?)… Уж и не знаю теперь, как оценить обнаруженный мною в монографии историка В.В.Мавродина факт, что во время «великого посольства» Петра I на Запад (1697-1698) тот в «цесарской» Вене встречался с представителями сербской диаспоры, в лице патриарха Арсения Черноевича (sic!) и бывшего сербского правителя… Юрия (Георгия) Бранковича (гм…), томившегося в австрийском заключении-плену… Имя супруги Стефана (и матери Анны Якшич-Глинской) нам неизвестно. Некоторые исследователи называли её «Ангелиной из рода Комнинов». А вот это уже очень серьёзно: таким образом, не только Глинские, но и их потомки оказывались в родстве с «царственными» южнославянскими династиями Неманичей и Бранковичей, и даже с самими визанитийскими «Комнинами»! Но как сербы Якшичи оказались на территории Великого княжества Литовского?.. Оказывается, Стефан Якшич после окончательного завоевания Сербии турками подался на службу к венгерскому королю Матиашу (Матвею) I Корвину, и за верную службу был награждён им наделами в Трансильвании, в число которых входило 82 сербских села, а также «родовой» замок… Нетрудно догадаться, что православные сербы могли верно служить «католической» Венгрии в её борьбе с османской Турцией будучи (вероятнее всего) членами какого-нибудь «автономного» рыцарского «братства»… Сент-Андрея, «сербский Рим» – так называлось местность около Будапешта («…се у Римъ кричатъ подъ саблями половецкыми», – это, случаем, не об этой местности? Хотя вариант с «урим» на иврите представляется мне филологически более предпочтительным), где после «великого переселения» сложился культурный, духовный и политический центр сербской общины, сохранившийся до наших дней. Состоя в родстве с Бранковичами (и даже с византийскими императорами!) Стефан Якшич и его сыновья могли питать надежды на возрождение «Сербской деспотии», однако сокрушительный разгром объединённого венгро-чешско-хорватского войска короля Лайоша II (в число вассалов которого входили и Якшичи) в битве при Мохаче, 29 августа 1526 года, поставил крест на этих надеждах. После оккупации венгерских земель турками известия о Якшичах пропадают из источников… Теперь мы, в принципе, знаем, куда они могли эмигрировать. Кроме Руси-Украины, или Литвы, им и податься было просто некуда! Моим украинским братьям предлагаю проверить следующую информацию: факт «воеводства» Стефана Якшича в местечке (городке) Волошено, располагавшегося где-то южнее современного Харькова… Совершенно ясно, что это была именно ратная служба на беспокойном пограничье Руси и Дикого Поля, а не исполнение каких-то политико-административных функций. Таким образом, «тропа Трояня», действительно, вела (только не на юго-запад, а совсем в другую сторону!) балканских витязей «чрез поля на горы» – через венгерские степи («пушту, пусту») к Карпатам, и даже дальше… В конце концов, даже согласно беллетристической «Повести временных лет», славяне Киевщины – родом именно с Дуная, и по дороге на Днепр, действительно, не могли не пересечь Карпаты…


     В «святой» ненависти к папскому Риму рядом с сербами (а также боснийцами и черногорцами) можно поставить лишь… рыцарей-тамплиеров! А если эти две «ипостаси» ещё и органично соединялись в какой-либо личности… Но для вступления в орденское братство «воинов Христовых» у знатных витязей с Балкан, в особенности – четвёртых, пятых и т.д. сыновей, всяких «бастардов» (незаконнорожденных) и прочей аристократической «безотцовщины», не было особенных препятствий, так как буквально весь «цвет» европейского рыцарства стремился присоединиться к этим борцам «во славу Божию», и их исторические пути-дороги вполне могли пересекаться… Не следует забывать, что тамплиеры были единственным ЭКСТЕРРИТОРИАЛЬНЫМ, НАДНАЦИОНАЛЬНЫМ и, что ещё  более важно, ФЕОДАЛЬНО-АРИСТОКРАТИЧЕСКИМ  монашествующим орденом в тогдашней Европе! Этим он резко отличался от т.н. «нищенствующих» орденов – доминиканцев или францисканцев (миноритов)… Начнём, хотя бы, с того интереснейшего факта, что свои обеты первые тамплиеры принесли патриарху Иерусалима, кафедра которого всегда была тайно или открыто враждебна Ватикану со времён того, что впоследствии историки назовут великим разделением, расколом, или «схизмой», римско-католической и греко-православной церквей… Как принято считать, 16 июля 1054 года легат римского папы Льва IX кардинал Гумберт положил на алтарь константинопольского собора св. Софии грамоту, якобы отлучавшую от церкви патриарха Михаила Керулария (что, впрочем, далеко от истины) и всех, «кто упрямствует, не соглашаясь с верой святого римского апостолического престола и его служением». Под несогласиями в «служении» имелись в виду накопившиеся к тому времени литургические отличия между обеими церквами, существующие и поныне. Через несколько дней последовала ответная «анафема» патриарха Михаила, т.е. следуя римской терминологии – «схизматика»!


      И что теперь прикажете делать с пресловутым «разделением церквей»? И почему у Гийома Тирского, в его капитальном  труде, посвященном крестовым походам «История деяний в заморских землях», мы встречаем такие странные формулировки, как: «… дали владыке патриарху, по обычаю католического духовенства (sic!), обет жить на будущее время в целомудрии, повиновении и без всякого имущества… Их первая обязанность, возложенная на них патриархом и другими епископами… они получили, по распоряжению папы Гонория и патриарха Иерусалимского Стефана, устав и ОПРЕДЕЛЕННОЕ ОДЕЯНИЕ, ИМЕННО БЕЛОЕ» (выделено мной. – А.Н.)? Более того, из документов собора в Труа (традиционно – 1128 г.), где тамплиеры получили свой орденский устав, нам известно, что они одинаково высоко оценивали «промысел» и «благочестие» как папы, так и греческого патриарха! Лично я исчерпывающе объяснить подобную «неразборчивость» не в состоянии, а каких-либо комментариев по данному поводу мне встречать что-то не приходилось. Такое впечатление, что значительное число «храмовников» было рекрутировано именно из СЛАВЯНСКОЙ аристократии Европы, и папский Рим просто «закрывал глаза» на это обстоятельство, –  лишь бы они беззаветно сражались, наряду с прочими рыцарями, за христианские святыни… Прямое доказательство моему предположению содержится в ст. 2 латинского Устава ордена тамплиеров, озаглавленной «О том, чтобы читали молитву Господню, если не могут слушать божественную службу»: «…Впрочем, если какой брат, удалившись от восточного христианства (в подлиннике – «negotio orientalis Christianitatis». – А.Н.), что, мы не сомневаемся, будет случаться все чаще…». Кое-какую информацию можно почерпнуть в известном «Хождении игумена Даниила…». Или, например, у Н.М.Карамзина (цитирую): «Алексей Комнин без сомнения приглашал и россиян действовать против общих врагов христианства; отечество наше имело собственных; но вероятно, что сие обстоятельство не мешало НЕКОТОРЫМ ВИТЯЗЯМ РОССИЙСКИМ ИСКАТЬ ОПАСНОСТЕЙ И СЛАВЫ ПОД ЗНАМЕНАМИ КРЕСТОВОГО ВОИНСТВА» (выделено мной. – А.Н.)… Хотя, в довольно запутанной истории клана Савичей наличествует и неявный «французский» след, но о нём – ниже.


     Так вот, об этих самых «тамплиерах»… С высоты своего пятидесятилетнего возраста честно и прямо сознаюсь: я никогда не интересовался проблематикой «розенкрейцеров», «иллюминатов», «золота тамплиеров», «приората Сиона» или поисками «священного Грааля». Все «тамплиернутые» граждане, до последнего времени, рассматривались мной, как разновидность шумных и беспокойных «уфонутых», «атлантанутых», «шамбаланутых» и прочих «толкиенутых» чудаков обоего пола… Как же глуп и самонадеян я был ещё совсем недавно! Снисходительная улыбка окончательно «слезла» с моего лица, а всякая спесь окончательно испарилась, лишь только я вычитал у «евразийца» Г.В.Вернадского, в его книге «Русское масонство во времена Екатерины II», следующее примечательное место: «Среди рукописей Ланского есть обрывок серой бумаги, на котором записано такое известие: «имп. Петр I-й  и Лефорт были в Голландии приняты в темплиеры… при Петре были заимствованы и формы товарищеского объединения офицеров (sic!). Ранние ростки русского масонства (sic!)особенно возможны во флоте, так как флот был создан почти всецело по западному образцу и под западным влиянием»… Мне трудно представить, чтобы такие серьёзные господа вдруг вознамерились поиграть в «шутов гороховых», особенно учитывая то обстоятельство, что «корабль» был в Россиии XVII-XIX веков распространённой аллегорией подпольных иезуитских и сектантских «ячеек». Больше не буду самонадеянным никогда… Тем более, что сам Дмитрий Сергеевич Лихачёв намекал гражданам СССР, вконец измученным светским  «рационализмом», в своем объяснительном переводе к «Слову», что оные «темплиеры» – никакая не сказка «а ля Еремей Парнов», что они существовали в реальности, так как Ярослав Осмомысл Галичский собирался-де предоставить свою армию «в аренду» (но кому?), ввиду намечавшегося Третьего крестового похода (1189-1192). Про «историчность» Гаруна аль-Рашида или Шехерезады я спорить не буду, ибо знаю о них ещё меньше, но вот с «тандемом» Вернадский - Лихачёв спорить я поостерёгся, и другим не советую…


     И потом: должен же кто-нибудь, наконец, дать оценку следующим удивительным высказываниям академика Б.А.Рыбакова: «В духе РЫЦАРСКОГО образа, созданного поэтом, полководец открыто говорит войскам, что он предпочитает смерть в бою позорному плену… Игорь (в изображении летописца) произносит ещё одну РЫЦАРСТВЕННУЮ фразу… Поставленную сторожами дилемму – возвращаться домой или ехать в степь «борзо» - Игорь решил в заданном ему авторами РЫЦАРСТВЕННОМ духе (везде выделено мной. – А.Н.)… Я понимаю неожиданно возникшую проблему так: либо мы признаём, что в Восточной Европе никогда не было (факт!) оригинального «института рыцарства», и не имелось никаких следов активной деятельности известных военно-монашеских орденов на «святой Руси»; либо нам следует согласиться с тем, что они там присутствовали и действовали, но тогда надо спокойно признать их западное (юго-западное, на худой конец) происхождение! Хороши «сказочные персонажи», если даже в наши дни самого святейшего патриарха Московского и Всея Руси Кирилла кое-кто умудряется обвинять в связи с этими якобы «фантомами»… Книга Андрея Петровича Богданова «Русские патриархи: 1589-1700 гг.» тоже мало смахивает на какие-нибудь «Ларец Марии Медичи» или «Трон Люцифера», но и этот серьёзнейший исследователь пишет: «Также и Камбилу Гланду (легендарного прародителя династииии Кобыл-Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых-Романовых. – А.Н.) обзывали немецким рыцарем (sic!), возжелавшим из религиозного рвения сражаться не с обычными прибалтийскими язычниками, а с татарами и для того уехавшим на вассальную татарам Русь (sic!) и принявшим православие»…


     То-то Френсис Бэкон Веруламский в своей «Новой Атлантиде» рассказывал дивные вещи: про «островное государство Бенсалем» (в переводе с арабского – «сын мира»), про мудрого «короля Соламону», про основанное им общество (орден?) «Дом Соломона», названного в честь библейского царя (аллегория «кавалеров Ордена Храма»?), и некоего, весьма осведомлённого, «управляющего» из «Дома чужестранцев» (в котором легко угадывается аллегория «гостеприимных» рыцарей - «иоаннитов», заботившихся о христианских паломниках в Палестине)… Известна точка зрения А.Н.Робинсона и Д.С.Лихачева, которые сопоставляли «Слово» с жанром так называемых chansons de geste (буквально «песни о подвигах»), якобы возникшего во Франции в конце XI в. и развивавшегося вплоть до XIII в. События, воспеваемые в этих песнях, традиционно относились историками литературы ко временам Карла Великого и его преемников, но транслировались-то они с точки зрения людей, живших в период расцвета феодализма! Не является секретом и то, что на сходство «Слова», например, с «Песнью о Роланде» обращали внимание многие поколения исследователей. В таком случае хотелось бы услышать вразумительные (желательно) разъяснения о том, каким это образом средневековые латиноязычные (или старофранцузские) тексты стали известны автору XII века, не покидавшему, как будто, пределы Киевской Руси? Так и вижу эту дивную картину: анонимный славянский «песнотворец», раззявив рот от восхищения, вслушивается в поэтические строфы заезжих «немцев», трубадуров и менестрелей, прибывших намедни из Парижа, на гастроли… Смех смехом, но и академики тоже должны отвечать за свои собственные слова! И на «классической» ли латыни бродячие поэты слагали свою песенную лирику? Вот Мурад Аджи  (не к обеденному перерыву учёных-традиционалистов будет сказано) достаточно убедительно выводит слово «трубадур» из тюркских языковых «корней», от выражения «tori-bar» – «слагать стихи легко, непринуждённо, походя» – например, странствуя или путешествуя…


     Именно для «храмовников», вернувшихся в Европу после долгой палестинской эпопеи, стали характерными и очевидная симпатия к утончённой культуре мусульманского Востока, и вынужденное признание «превосходства» ислама над христианством (как религии «дарующей победу»), и явное нежелание участвовать в преследованиях еретиков и «схизматиков», и вялая христианизация пруссов, и плохо скрываемое недовольство политикой Рима, фактически бросившего братьев-рыцарей на произвол судьбы, а затем и уничтожившего, «под корень», французское отделение ордена. В постыдной истории с захватом  и разграблением Константинополя (1204) тамплиеры также оказались не запятнанными! Поэтому, лично я не верю ни в одно из обвинений, предъявленных «храмовникам», и вырванных у них под страшными пытками. Особая жестокость, с которой их преследовали, лучше всего свидетельствует: тамплиеры увидели и узнали в Палестине нечто такое, что французский король Филипп Красивый и папа Климент V очень хотели бы скрыть! И честные западные историки это подметили однозначно. Например, Чарльз Уильям Гекерторн писал: «…С Тамплиерами погиб целый мир; рыцарство, крестовые походы кончились с ними. Даже папство получило ужасный удар. Символизм был глубоко потрясен. Возник жадный и бесплодный торговый дух. Мистицизм, озарявший таким ярким светом прошлые поколения, нашёл холодность, недоверие в душах людей. Реакция была сильная, и Тамплиеры первые пали под жесткими ударами Запада, стремившегося возмутиться против Востока, который до сих пор во многих отношениях преобладал в нём, управлял им и притеснял его»…


      Уж и не знаю, как прокомментировать жалобу известного исследователя на некое «притеснение», зато твёрдо уверен в другом – тамплиеры проиграли генеральное сражение с Востоком именно потому, что бороться с иной Идеей, иной Верой, до их полного физического уничтожения, бессмысленно; здесь нужны не личная храбрость и искусное владение мечом, а другие идеи – более привлекательные, более «пассионарные». Ну, не вяжутся, хоть убейте, приписываемые тамплиерам «алчность», «святотатство» и «мужеложество» с высочайшим моральным авторитетом их патрона, святого (ещё при жизни) Бернара Клервосского, с их боевым кличем - «Да здравствует Бог Святая Любовь!», или девизами – «Молись и трудись», а также «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему ниспошли славу, ради милости Твоей, ради истины Твоей» (странное совпадение: именно эти строки из 113-го Псалма цитировал Дмитрий Ростовский в главе восьмой части второй своего «Алфавита духовного»)… Скорее всего, тамплиеры, эти «тюрки», забывшие себя и давным-давно ставшие «европейцами» (французами, испанцами, немцами, англичанами и т.д.), столкнулись с тюрками, которым «европейцами» не суждено было стать уже никогда, но которые были не менее храбрыми, гораздо более культурными, всегда держали раз данное слово, и даже (о, ужас!) признавали «старшего пророка» Иисуса-Ису и «праведную» Деву Марию-Мирйам… В 1837 году известный учёный О.Ковалевский произнёс знаменитую речь о месте Востока (Азии) в классической историософской триаде «Россия - Запад - Восток». Среди прочего там были и такие слова: «…Вспомните, как бесчисленные толпы христиан под знаменем Веры устремились некогда на берега Малой Азии, чтобы истребить заклятых противников, закосневших в невежестве; но, к крайнему удивлению и стыду, они нашли там просвещение и в образе жизни, и в народном характере».


     Вполне возможно, что определенное влияние ислама (или иудаизма, или, что не менее вероятно, древнего монотеистического «арианства») на вероисповедание тамплиеров действительно имело место быть. Познания мусульман в математике, астрономии, географии и многих других науках и ремеслах также могли произвести большое впечатление на тамплиеров, что делало вполне возможной свеобразную «конвергенцию» в мировоззрении орденских братьев элементов христианства и восточных религий. Не стоит забывать и о том, что (согласно представлениям традиционной историографии) далёкие предки сербов (сорбов) и хорватов тоже ведь были (как бы) «кочевниками», и в первых веках новой эры ещё жили бок обок в Приазовье!..  Но какое отношение всё это имеет к семейству Савичей, и к «Слову о полку Игореве»? Вынужден сразу предупредить: мои последующие умозаключения будут носить, по большей части, характер неких «гипотез», нежели твёрдо установленных «фактов». Хотя, как мне кажется, если и есть в моих предположениях доля вымысла, то она не очень сильно искажает логику событий, логику характеров и поступков героев моего расследования…


     Геральдика, или наука о гербах, в отличие от многих других вспомогательных исторических  дисциплин, подчиняется строгим законам. К моему несказанному удивлению, в классической работе А.Б.Лакиера «Русская геральдика» я обнаружил упоминание о гербе Савичей, – и фамильном, и архиерейском (слегка «модернизированном»), самого митрополита Дмитрия! Авторский выбор сверхудивителен, а «честь» (пока ещё) малопонятна… После этого я окончательно разуверился в традиционных россказнях о том, что семья Савичей (хорошо ещё, что её не додумались назвать «тёмной и неграмотной») была «простой, небогатой и благочестивой», а её глава, Савва Савич-Туптало, с превеликим-де трудом «выбился в люди», «дослужился» до реестрового сотника, «…и даже обзавёлся гербом» (???)… Если отец будущего святого постоянно отлучался из дома для неотложных военных и дипломатических трудов (факт!), а в Киевском коллегиуме юный Даниил Савич проучился, до обидного, мало (три-четыре года из программных одиннадцати лет, притом что «пиитику и риторику» начинали изучать лишь на восьмом), то кто, как не его мать, «добродетельная» Мария Михайловна (о которой мы практически ничего не знаем), руководила его христианским воспитанием и фундаментальным домашним образованием?.. Хотя, после близкого знакомства с многочисленными талантами и обширнейшими познаниями митрополита Дмитрия, мне слабо верится в то, что юноша Даниил больше нигде не учился, но об этом чуть позже… Сдаётся мне, что Мария Савич происходила, вероятнее всего, из родовитой аристократии с «тюркскими» корнями (из малороссийской ветви Глинских? Из крымских «караимов», т.е. тюрков-иудеев, признававших Тору, но отвергавших Талмуд и Мишну?), и потому, ни в знатности, ни в воспитании, ни в благородстве манер не уступала своему супругу. Уже известный нам историк Владимир Луценко упоминал в своей книге предание о происхождении от кипчаков княжеского рода Половцев-Рожыновских, имевших крупные землевладения на Киевщине. Согласно ему эти князья вели свой род от половецкого хана Карымана, сына  Тугоркана, который в 1094 г. выдал свою дочь за киевского князя Святополка Изяславича… Почему бы нам не предположить, что Мария Михайловна была именно из этого славного рода?

 
    И если в «Слове», действительно, легко выделяется акростих «Мария», то кому ещё, как не Богородице Приснодеве (великолепная аллегория!), но, одновременно, и светлой памяти любимой матушки (умершей в 1693 г.), которую сам святитель величал «блаженной», он мог быть посвящён?.. И здесь мы снова сталкиваемся с какой-то тайной. В своём дневнике св. Дмитрий отозвался на кончину Марии Михайловны такими словами: «В самый великий пяток спасительные страсти, мать моя преставилась в девятом часе дня, точно в тот час, когда Спаситель наш на кресте страждущий за спасение наше, дух Свой Богу Отцу в руки предал. Имела лет от рождения своего более семидесяти да помянет ю Господь во царствии Своем небесном!». Почему он так неопределённо говорит о её возрасте? «Более семидесяти лет», – это сколько? И была ли Мария Савич его «биологической» матерью, ибо про отца он писал совершенно чётко и ясно: «…в веку сем добре жил сто и три лета»? Неужели Савва Савич был женат вторым браком, а Мария Михайловна приходилась мальчику Даниилу мачехой? Я и говорю: тайна… Дмитрий Ростовский достаточно часто использовал акростихи (первобуквие, началострочие, началограние, краеграние, краестрочие, или «крестостишие, иместишие» – так у В.И.Даля) в своём духовной лирике. В таком случае, «сие писа» могло означать – «вдохновила, водила авторским пером», а имя «Святослав» (тут шифр был просто необходим) вполне могло относиться к благородному казаку Савве… О значительном же материальном достатке семьи Савичей-Туптало говорит, например, тот факт, что её глава на протяжении многих лет был ктитором Киевского Кирилловского монастыря, основанного по преданию черниговским князем Всеволодом Ольговичем в XII веке. Сия тихая обитель была якобы разорена Батыем и отстроена в XVII столетии, а окончательно упразднена в 1786 г. К ней-то и примыкала загадочная «земля Бояня», якобы приобретенная «княгиней Марией Васильковной» в «XII веке». Наконец, Савва Туптало основал («устроил») Иорданскую женскую обитель, а три его дочери, последовательно, были её игуменьями.


     Я не стану больше скрывать от уважаемых читателей источник (необходимых и достаточных) филологических (не лингвистических!) доказательств того, что автором «Слова о полку Игореве» был именно Дмитрий Ростовский. Практически все они содержатся в его пронзительно-исповедальном «Алфавите духовном», к которму чуть поже добавилось ПСС святителя Дмитрия на украинском сайте www.ni-ka.com.ua (к огромному моему сожалению, в совершенно неудовлетворительном переводе на современный, церковно-русский «диалект», далеко не передающий всех особенностей его уникального языка). Не могу отказать себе в удовольствии, и процитирую, в качестве «наживки» для самых любознательных, мой любимый отрывок из этой небольшой книжицы: «Всякая плотская красота есть огонь; всякое благолепие - утренняя роса; всякая плоть - трава; всякая слава человеческая как полевой цвет: изыде трава, и цвет ея отпаде!»… Разве подобное мироощущение не навеяно, наряду с очевидными богословскими «установками», также и памятными видами родной земли? Разве это ничего не напоминает? Лично мне сие место из Ростовского живо напомнило евангельские строки: «Всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал»(1 Петр.1:24)… И вот ведь странное дело: при очевидной схожести двух фраз митрополит Дмитрий даже не пробовал сослаться на т.н. «первое соборное послание святого апостола Петра», как, впрочем, и на Псалом 102-й («Дни человека – как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его»)! С некорректным возражением электронной «Православной энциклопедии» я тоже знаком; у митрополита Исайи Копинского, действительно, был свой «Алфавит духовный», но он существенно отличался от оригинального творения святителя Дмитрия (я сравнивал!) – гораздо меньший объём, другая лексика, другой строй предложений и т.п.


    Видимо, от родителей Дмитрий Ростовский и унаследовал трепетное отношение к загадочному миру Великой Степи: от матери – чувство восхищения безбрежным пространством, высоким куполом синего неба, степными запахами, звуками и красками, а от отца – первые понятия о рыцарских «чести», «славе» и «гордости» (девизом казаков - «реестровиков» и было: «Сохраним честь – постоим славу!»), о вечной «борьбе и ратовании», о «безумном пленении», «сетях вражеских» и безжалостном «серпе смерти»… Собственно говоря, всё существо его творчества можно выразить в следующей авторской «формуле»: «мир души, тишина совести, свобода духа, простор совести»… И если безымянного автора «Слова», целых двести лет, необдуманно называли «язычником» и «пантеистом», то как тогда следует оценивать следующий отрывок из книги святителя Дмитрия: «Радуйся о Господе Боге, ибо Бог твой - Бог великий, вечный, бессмертный, всемогущий Вседержитель; Бог щедрый, милостивый, праведный, человеколюбивый и премилосердный; Отец щедрот, Бог всякого утешения. Его есть небо и земля, горы и холмы, дерева и дубравы. Его - всякое дыхание и вся тварь, видимая и невидимая, которая на небе и на земле. Его - солнце и месяц, звезды и все небесные стихии; Его - воды и реки, моря и озера, источники и бездны, град и снег, дожди и ветры, громы и молнии. Его - все люди и все роды земнородные…»? Это никакой не «пантеизм», это больше похоже на «исихазм», в духе Сергия Радонежского и Нила Сорского! Дмитрий Ростовский полагал, что мир – это «училище», устроенное Богом, проникнутое божественными действиями, которые открываются человеку в красоте и гармонии природы. И хоть она не «божественна», но в силу своей «сотворенности» отражает божественный «замысел» о мире и человеке.


     Герб рода Савичей, исходя из объективных законов геральдики, был очень древним (в своей геометрической и символической «простоте»): скромный золотистый треугольник (горная вершина? пирамида? рыцарский шлем?) на красном гербовом щите т.н. «французского», сердцеобразного типа (например, у семейства Радзивиллов он, однозначно, «испанский»). Цитирую А.Б.Лакиера: «Первоначальные гербы отличаются своею простотою и несложностью: какая-нибудь фигура на щите служила достаточным для витязя отличием… он есть верный сколок с рыцарского щита, как вооружения… герб переходил к старшему в роде и в таком виде сохранялся всегда в старшем поколении, а видоизменения в фигурах, красках означает гербы младших членов рода, равно как незаконнорожденных, наконец, лиц, обесславивших себя поступками неблагородными…». А не свидетельствовала ли эта деталь (наряду с предлагаемой мной ниже этимологией фамилии князей Радзивиллов) о том, что Балканы и Венгрия были лишь промежуточным этапом в судьбе многих западноевропейских  рыцарей, и самые-самые древние «корни» клана Савичей, возможно, следует поискать не в Далмации и Эпире, а где-то гораздо западнее, например, в Провансе или Лангедоке? И где гарантия того, что среди пришельцев-рыцарей, осевших в Хорватии, или в той же Венгрии, не было, например, жестоко преследовавшихся Римом «катаров» или «альбигойцев»?.. В фамильном гербе Савичей совершено точно отсутствовали куда более поздние изображения-символы, в виде страусиных перьев, стрел, сабель, подков, полумесяцев и звёзд, единорогов, грифов, сирен или кентавров. Нечто подобное мне встретилось только однажды, на гербе другого «русинского» военачальника и дипломата, Адама Киселя! Там был изображён полевой шатёр с золотым крестиком на красном гербовом «поле»…


     В геральдике «золотистый» цвет центральной эмблемы символизировал знатность его владельца, красный – его воинскую доблесть и кровь, пролитую за Веру и Отечество, а вот сам треугольник… Лично я не нашёл лучшего объяснения как то, что это – символ какой-то «священной вершины». Может быть это – Кармель («Кармил» - так у св. Дмитрия; штаб-квартира «иоаннитов»), Мория, Сион («храмовая гора», там базировались «тамплиеры»), Фавор, Гермон в Палестине, или Синай - в Египте, а может быть – Афон («святая гора»), или, например, высочайшая точка Черногории, гора Ловчен… В «Алфавите духовном» Дмитрия Ростовского, который я буду и далее цитировать неоднократно, есть такая примечательная фраза: «День ото дня восходи на гору добродетелей, непрестанно - на всякий день, прилагай усердие к усердию, да направишь себя на все стези правыя». Интересно, что данной сентенцией св. Дмитрий проиллюстрировал букву Д («добро») из славянской азбуки, которой соответствовала в греческом алфавите известная буква «дельта», тоже имевшая вид треугольника… Не сокрыт ли здесь его тонкий намёк на фамильную «эмблемату»? Возможное подтверждение моей догадке содержится в его же «Руне орошенном» (в нравоучении к Чуду 24-му Пресвятой Богородицы): «Подобных мне грешников с собой зову: грядем к мысленному Кармилу, к горе Божией, горе тучной, горе усыренной, на которой благоволил Бог жить»… Я не могу полностью исключить ещё одного объяснения: в православной традиции «святая Троица» изображалась в виде равностороннего треугольника – одна фигура, каждый угол которой «самодостаточен» и равен двум другим… Малоизвестный широкой общественности исследователь А.Г.Силаев, внимательно изучил знаменитую икону XVI в. «Благословенно воинство Царя Небесного» («Церковь воинствующая»), торжественным выносом которой заканчивались официальные проводы «на брань» московских полков. Так вот, на одном из воинских щитов равносторониий «треугольник» виден совершенно отчётливо!.. В малоизвестном апокрифе («Сказание о зачатии Москвы и Крутицкой епархии»), написанном во второй половине XVII в., о будущем Московии говорилось так: «…и распространится царствие ТРЕУГОЛЬНОЕ (выделено мной. – А.Н.)». У исследовательницы Л.Е.Морозовой, в работе «Царицы и царевны первой половины XVII века», читаем в описании выхода царевича Фёдора Борисовича Годунова: «…В руке он держал жезл – символ царской власти. Держава была в виде ПИРАМИДКИ (выделено мной. – А.Н) из золота с крестом и находилась она на постаменте у трона (при Лжедмитрии I она стала в форме шара – «яблока»)» (М., «АСТ-ПРЕСС КНИГА», 2004, с.33). А у «Даниила Заточника» мы встречаем такую фразу: «Надейся на Господа, яко гора Сионъ не подвижется въ веки»… Всё верно: царская «держава» в виде сферы – это представление о шарообразной форме планеты Земля, утверждённое в европейской науке Галилеем и Кеплером; таким образом, все «парсуны» и парадные портреты монарших особ России с «яблоком» не могут датироваться временем ранее первой «Смуты». Но даже всем вышеперечисленным варианты толкования гербового «треугольника» клана Савичей не исчерпываются. Это могло быть и схематическое отображение «божественного престола», уготованного всем мученикам за веру. В святительском «Поучении на празднество Пресвятой Богородицы Донской, месяца августа, в 19 день» мы читаем: «Для полка мучеников - знамя червленого цвета, обагренное пролитой за Христа кровью, и на знамени том изображен Престол Божий, ибо говорит Он: Побеждающему дам сесть со Мною на Престоле Моем (Откр. 3, 21)»…


     Вынужден осторожно предположить: кто-то из далёких предков Дмитрия Ростовского связал свою судьбу с одним из могущественных духовно-рыцарских орденов, сама тематика которых в СССР была абсолютно «закрытой»… Например, с крестоносным «братством бедных слуг Христовых Соломонова Храма» (они же – «тамплиеры», «рыцари-храмовники», «кавалеры девы Марии» и «всадники Богородицы»). Но это могли быть и «госпитальеры» («иоанниты»), бледной тенью которых стал известный Мальтийский орден. Вполне возможно, что славный клан Савичей начался с малоизвестного, террористического «Ордена Дракона», основанного легендарным сербским князем Милошем Обиличем (и возрождённого императором Сигизмундом Люксембургским в начале XV в.), с Добжинского ордена тамплиеров, так и не справившихся с задачей «умиротворения» пруссов и ливов, или, что не менее вероятно, с рыцарского ордена «госпитальеров святой Марии Тевтонской», тем более что многие «храмовники», после жутких процессов 1307-1312 гг., именно в нём нашли защиту и убежище… Половиной столетия ранее, как свидетельствует «Великая Хроника Польская», якобы XI-XIII веков (М., Изд-во МГУ, 1987, гл.132), произошло важнейшее для Восточной Европы событие: «В том же году (1260 г. – А.Н.) окрещенные пруссы со своим королем Мендольфом (князь Мендовг литовско-белорусских летописей, основатель ВКЛ. – А.Н.) из-за многочисленных тягот, причиненных им крестоносцами, оставив христианскую веру, которую приняли ранее, ушли С НЕКОТОРЫМИ БРАТЬЯМИ ОРДЕНА КРЕСТОНОСЦЕВ к литвинам, смело к ним присоединившись»… Что это были за орденские «братья», которым вдруг пришлись не по нраву репрессии тевтонов против молодых христианских «неофитов»-пруссов? Если то были не тамплиеры (а им, действительно, запрещалось по уставу проливать кровь христиан), то, вероятнее всего, какие-то благородные рыцари славянских кровей…


     В этой связи, лично мне не совсем понятна сама (искусственно подогревавшаяся) «злоба» советской и российской историографии, обращённая против «тевтонцев», «ливонцев», «меченосцев» и прочих «псов-рыцарей». Иногда складывается такое впечатление, что эти «извечные враги славянства» вдруг ожили, зверски убив и замучив, буквально вчера, ближайших родственников у некоторых современых историков… Всем разумным людям даже в XIII-XV веках было понятно, что для Великого княжества Литовского главным был вовсе не «московский», а «прибалтийский» театр военных действий. Грубо говоря, «псы-рыцари» своим постоянным давлением на польские и литовские рубежи объективно помогали укрепляться именно Московии; очень многие из них впоследствии даже перешли к её князьям на службу. Известные исторические эпизоды, связанные с Новгородом или Псковом («Невская битва», «Ледовое побоище» и т.п.) к истории Московии имеют, мягко говоря, очень отдалённое отношение, уже потому лишь, что в XIII веке эти вольные «купеческие республики» не позиционировали себя ни как московский «удел», ни, тем более, как московскую «отчину и дедину»…


     Чрезвычайно важным мне кажется то, что Георгий Победоносец был святым «патроном» крестоносцев (которые, вероятнее всего, и занесли его культ на «святую Русь»!), а «великомученица Варвара», являвшаяся св. Дмитрию Ростовскому в его видениях, была одной из пяти официальных небесных покровительниц (факт!) тевтонских рыцарей, и «отвечала» за внезапную, без причащения и отпевания, смерть рыцарей в бою или от удара молнии. Случайным такое совпадение назвать невероятно сложно! И этому факту есть блестящее подтверждение. В духовной лирике Дмитрия Ростовского мы встречаем, среди прочих, «Венок святой Варваре», а в нём такие строки: «…Сице богомудру Варвару венчает, победы на безбожных варваров да чает». А вот ещё одно занятное двустишие святителя: «Варваро, от варварска храни нас находа, / Храни и от воздушных во время исхода»… Но от кого Дмитрий Ростовский мог услышать такие подробности? Только от родного батюшки, либо от его соратников! В XIII- XIV вв. существовал ещё и шведский орден «Рыцарей Серафимов», – вот, вероятно, откуда в «Слове» возникает мотив витязей, которые «…не худа гнезда шестокрилци» (ведь библейские «серафимы» и были шестикрылыми!); а в «Алфавите духовном» Дмитрия Ростовского мы встречаем явную смысловую «перекличку»: «Да будут в душе твоей всегда водружены шестикрыльные добродетели…». И ещё одну дивную фразу из «Поучения первого на праздник Успения Пресвятой Богородицы, месяца августа, в 15 день в 1693 г.» святителя Дмитрия я не могу не отметить: «… и вы, Серафимы, служите Ей (Деве Марии. – А.Н.) рабски, как монархине…». Но это определение, в применении к храбрым воинам, часто встречается и в болгаро-сербском песенном фольклоре!


                И воистину светло и свято
                Дело величавое войны,
                Серафимы, ясны и крылаты,
                За плечами воинов видны



      Со временем, тамплиеры основали во всех государствах Европы свои общины, которыми управляли престарелые (т.е. самые заслуженные, самые авторитетные) члены ордена. Возникали целые тамплиерские династии, представители которых по «праву крови» наследовали титулы рыцарей и командоров Храма! Из истории известен институт т.н. «облатов», с детства предназначенных к вступлению в Орден и воспитывавшихся по его правилам. Одним словом, балканские (с французскими предками?) рыцари Савичи принадлежали к европейской аристократии уже тогда, когда надменное польско-литовское «шляхетство» ещё только-только зарождалось… Но чтобы вырастить целое сословие или общину профессиональных воинов, в XV – XVII вв., нужны были, как минимум, свободные земли, какие-нибудь пограничные окраины, и желательно – по соседству с турецкой территорией, или со степью. Вот где, даже с избытком, хватало военной практики! Однако, в этом заключалась и одна серьёзнейшая опасность: «фронтир», вольная жизнь без гнёта государства, постепенное скатывание в примитивные и хаотичные формы социальной жизни (анархизм), которые совершенно напрасно выдавались за «истинную демократию», зачастую лишали человека разума и воли… Как справедливо отмечал Н.И.Костомаров: «Люди политические много раз твердили, что расширение казачества опасно и для внешней безопасности, и для внутреннего спокойствия. Казаки нападали на турецкие пределы и, ведя беспрерывные драки с крымцами, которые считались данниками Турции, возбуждали притязания со стороны Турции против Польши… Лишение казаков возможности вырываться вне государства обратило их удаль внутрь этого самого государства. Казаки, во-первых, были военное общество, а во-вторых, всегда, когда им представлялась возможность воевать, вольница наполняла ряды казацкие. Казачество расширялось прежде и было занято внешней войною, но коль скоро дорога к внешней войне была пресечена, то это вольное общество, естественно ища свободы своей деятельности, стало расширяться внутрь, стремилось захватить для себя возможно более поля в королевстве и сломить противоположные себе начала шляхетского строя»…


     Тамплиеры первыми осознали на собственном горьком опыте, что эффективно бороться с Мировым Злом нельзя было на основе случайных «импровизаций», здесь требовалось иное – организованное, легитимное начало. Когда дисциплинированный «воин за веру» превращался в необузданного «степного Робин Гуда», остановить его были способны лишь государственные институты, включая и регулярную армию; спасти же его душу могли только фанатичная, истовая Вера или насмешливый Разум. И то, и другое у реально-исторического казачества Малороссии было, мягко говоря, в большом «дефиците»… Не хочу никого обидеть своим скепсисом, касаемо правдивого облика украинских «героев-казаков», но не могу не привести один отрывок из письма кошевого атамана Ивана Гусака к гетману Мазепе, датируемого 1692 г.: «…оны, запорожци, миру своего с бесурманами разривати не хочут, найбарзей для того, же многие межи ними обретаются таковыи товаришы, котории одно господарным промыслом, а другое торговыми гандлями бавятся, а в военных боях не смакуют». Бывало и так… Довожу до сведения читателей, что казачий «реестр» (а туда попадали, главным образом, состоятельные казаки, происходившие из православной шляхты, и значит – суперпрофессиональные вояки!) был создан исключительно для того, чтобы нести, «вахтовым методом», сторожевую службу на Запорожье, одновременно удерживая «сечевиков» от разбойных вылазок против татар и турок! И ещё – с целью помешать пополнению Сечи беглыми крестьянами (не желавшими возвращаться к сельскохозяйственному труду), а также не вошедшими в реестр т.н. «выписчиками», слегка одуревшими от казачьей «воли»…


      Посмотрите, уважаемые читатели, только внимательно, на «патриархальные» изображения Саввы Савича, потомственного «чингизида» Василия Глинского, киевского воеводы Ивана Ходкевича, предполагаемого «фундатора» Запорожской Сечи, Дмитрия Байды-Вишневецкого, или Константина Острожского; задержите взгляд на парадных портретах «в латах» (sic!) Адама Киселя, Стефана Чернецкого или братьев Радзивиллов, и оцените непредвзято все эти длинные, окладистые бороды (точь в точь, как у «храмовников», или у «госпитальеров»), ПОСОХИ, ЖЕЗЛЫ, доспехи и рыцарские «перевязи»… В ст.68 Устава тамплиеров читаем: «Впрочем, пусть магистр, который должен держать в руке посох и жезл (посох, которым он поддерживал бы немощь чужих сил, а также жезл, которым он из ревности о праведности поражал бы пороки провинившихся), по совету патриарха и по духовном размышлении старается поступать так, чтобы не случилось, как говорит блаженный Максим, так, что либо излишнее попустительство в отношении наказания согрешившего, либо неумеренная суровость не смогли отвратить провинившегося от падения»… Итак, всмотритесь для начала, а затем почитайте их письма и дневники, оцените их поступки и поведение в экстремальных ситуациях, коих в их многотрудной жизни было предостаточно, и в завершение – поинтересуйтесь, например, биографиями черкасско-каневского старосты Евстафия Дашкевича, или хмельницкого старосты, полководца и путешественника Предслава Лянцкоронского (что за чудо-имя!). А теперь согласитесь со мной: военные и дипломатические таланты этих людей, их образ мыслей и «кодекс чести» безусловно превосходили унылый, среднестатистический уровень эпохи. Дашкевич, Ходкевич и Вишневецкий, в своё время (но по разным поводам) оказались в плену (sic!) у турок и татар, а два последних даже погибли там мученической смертью, не предлагая выкупа за своё освобождение, не умоляя о пощаде (точно тамплиеры времён «крестовых походов», которым было запрещено предлагать врагам выкуп за свою жизнь, и которые своих пленных «братьев» тоже никогда не выручали, и не обменивали)… Будем и дальше утверждать, что герои «Слова о полку Игореве» - какие-то «неповторимые», а его сюжет «уникален»? Об  одном «зигзаге» в судьбе Константина Острожского (в тесной связи с финалом «Слова») мы поговорим отдельно, – тут есть о чём поразмыслить.


      Я никак не возьму в толк, почему для подавляющего большинства «профессоров» и «академиков» история тамплиеров ограничивалась Палестиной и французской территорией, а закончилась одновременно с гибелью последнего Великого Магистра, Жака де Молле? Французский историк Марион Мельвиль в 1982 году писала в своей книге «Жизнь тамплиеров» о том, что они, после позорных судилищ во Франции, Германии и Италии, рассредоточились по всей Европе, выбирая наиболее отдалённые места, где их не могли достать папские гонители и «ищейки». Основную часть «бедных братьев» приняли Португалия и Испания, воевавшие тогда с сарацинами. Однако, известно и то, что несколько отрядов направились на восток Европы и дошли до Польши и Венгрии, где уже существовали отделения Ордена. Венгерские «храмовники» поддержали «русинскую партию» «наджупана Петра Петровича» (серб?), а затем претензии на венгерский престол галицко-волынских князей, Льва II и Андрея, одновременно активно противодействуя аналогичным замыслам папского ставленника, Карла-Роберта Анжуйского. Командорства тамплиеров располагались в наиболее значительных религиозных и светских центрах: в Эстергоме, Буде, Секешфехерваре, Пожони (ныне – Братислава), Дьёре. «Бедные братья» владели замками в самой Венгрии, например, у озера Балатон и на востоке королевства, на границе Галицкой Руси. Уже в 1170-е годы появился сильный замок Середне, один из самых восточных в Европе оплотов Ордена Храма. Сейчас его развалины находятся в Ужгородской области на Украине. Лично мне на страницах некоторых летописей приходилось встречать «следы» существования тамплиерских «комтурств» в Кременце и Остроге… В Латвии, например, есть городок Алуксне. Здесь сохранились развалины, по меньшей мере, трёх рыцарских замков первой половины XIII века – как раз периода предполагаемого бегства тамплиеров из Франции. Там же найдено городище со странным названием «Темпля калнс»…

 
     Писатель Вольфганг Акунов также осмелился не согласиться с официальной точкой зрения (читайте его работы о тамплиерах и других духовно-рыцарских орденах на сервере Проза.ру), а журналист Кирилл Серебренитский обнаружил явные свидетельства пребывания «консисторий» ордена не только в Венгрии и Закарпатской Украине, но и на Адриатическом побережье Далмации (ныне – Хорватия), и в Эпире (сейчас это территория Албании и части Македонии) (ж-л «Вокруг Света», №4, 2007)… Наконец, факт совсем уж скандальный – некто Дмитрий Зенин навеки опозорил российских и советских академиков тем, что нашёл в зачитанной «до дыр» Галицко-Волынской летописи (в составе Ипатьевской) совершенно фантастическую, по значению, запись о существовании в Берестье-Бресте (sic!) «командорства» тамплиеров, однако дал неточную датировку… Братья-славяне, я не поленился проверить его утверждения, и свидетельствую: запись о «тепличах-соломоночах» и «старшине Бруно» там, действительно, есть, но не под 1245-м, а под 1235 годом!


      Как же так, учёные мужи, – и не читали внимательно «русские летописи», на углубленном (якобы) изучении которых строили свои блестящие научные карьеры? Почему сей предивный факт обнаружил наш современник, историк-любитель, а не господа Карамзин, Соловьёв, Ключевский, Костомаров, Лихачёв, Рыбаков, Лурье, Тихомиров, Пашуто, «и прочая, и прочая»? Как назвать, без использования ненормативной лексики, такую «горе-науку», которая нахально пренебрегает собственными «первоисточниками»?.. Что помешало, например, многочисленным иссследователям «Слова» обратить пристальное внимание на следующую фразу из Ипатьевской летописи (стб. 653), в рассказе о кончине 18 апреля 1187 г. князя Владимира Глебовича Переяславского: «… О нем же УКРАИНА (выделено мной. – А.Н.) много постона»? Совершенно исключено, чтобы ТАК ПРЕНЕБРЕЖИТЕЛЬНО («украина, окраина») мог написать уроженец Поднепровья XII века! «Окраиной» какого государственного образования была тогда Киевская Русь? А вот во времена роста и усиления «русского централизованного государства», во главе с Москвой, или даже позже…


     Складывается впечатление, что вышеуказанные «светила» всё давно (и прекрасно!) знали, но предпочитали прибегать к худшему варианту борьбы с «неудобными» вопросами –  ко лжи «гробовым умолчанием». Более того, в ГВЛ, согласно записи от 1260 года мы, возможно, встречаемся с не менее сенсационной информацией, возможно проливающей свет на судьбу «Священного Грааля» (легендарного кубка Иосифа Аримафейского, собравшего в него кровь распятого Христа), якобы доставшегося тамплиерам от еретиков-катаров… В тот самый год князь Данил Галицкий построил в Холме (ныне – польский Хелм) церковь во имя пресвятой Богородицы, а службы в ней осуществлялись при помощи некоей ритуальной, «крестильной» чаши «…из земли Угорскыя мрамора багряна изваяну мудростью чюдну, и змеевы главы беша округ ея». Кто сказал, что Грааль должен был быть обязательно из хрусталя? Интересно, что тамплиер и поэт «конца XII – начала XIII в.» Вольфрам фон Эшенбах в своём знаменитом «Парцифале» утверждал, что его собратья хранили Грааль в замке Моссельваш… Для его идентификации в районе Москвы (в версии Д.Зенина) – ещё слишком рано, для венгерской же «консистории» ордена тамплиеров – в самый раз… Считаю это «озарение» достаточной компенсацией всем разработчикам и энтузиастам «тамплиерских» сайтов, которые немало (хоть и косвенно) помогли мне в поисках «родословия» моего героя. Более того, с искренней признательностью делюсь с ними ещё одной своей догадкой. Ребята, а попробуйте-ка прочитать слово БАФОМЕТ, как МЕТАФОБ («Запредельный, Онтологический Трус»), а затем сравните «карикатурного» демона тамплиеров (одна рука женская, другая мужская; одна указует на «свет предвечный», другая – на «темноту и мрак»; женские груди по соседству с «фаллическим» символом и т.п.) с реально-историческим папой Климентом V – лживым, двуличным, пресмыкающимся перед грубой силой, трусливым и мстительным, а также с позорным фактом «авиньонского пленения», и расцветших при сём архипастыре «непотизме» и «симонии». Неслучайно же Данте Алигерьи назвал папу Климента «недостойным пастырем и мастером подлейшего дела» и поместил его рядом с Бонифацием VIII в описанном им Аду… И ещё один, на этот раз анонимный, литературный «гений» когда-то жестоко ославил Климента за все прегрешения его. Абсолютно уверен: псалом 108-й («о суде над ложными обвинителями») – это про него, голубчика… Ибо автор псалма предрекал папе какое-то кожное заболевание, и Климент, действительно, умер от «волчанки» (туберкулёз кожи)!


    И если Д.Зенин оказался прав в одном случае, то почему нам не поверить, заодно, и в его версию о «стремительном расцвете» Московского княжества в XIV веке, щедро проплаченном из… бесследно исчезнувшего (якобы) «золотого запаса» тамплиеров? Как-никак, а князь Даниил Александрович (сын Невского) был женат, согласно сообщению «Московского летописца», на Марии («Марье Моревне – Заморской Царевне» русского фольклора), дочери «деспота» Мореи. А это герцогство было одним из последних государств крестоносцев, основанных участниками Четвертого крестового похода, и размещалось оно на самой южной оконечности Балканского полуострова! А у «сетевого» знатока всего массива информации по «тамплиеристике» В.Штылвелда (псевдоним Д.Зенина?) читаем, например, такое: «Из летописей известно, что с 1305 по 1314 гг. включительно произошел массовый приезд в Москву служилых людей – титулованной и не титулованной военной знати. Эти рыцари – «на коне в доспесе полном» приезжали с трех направлений: из Орды, из Литвы и «от немец». Даниловичи СОВЕРШЕННО НЕОЖИДАННО ПОЛУЧАЮТ ИЗБЫТОЧНЫЕ ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ, МАТЕРИАЛЬНЫЕ И ФИНАНСОВЫЕ СРЕДСТВА (выделено мной. – А.Н.), надежно обеспечивающие успешность их наступательной деятельности, итоги которой по состоянию на 30 марта 1341 г. – время смерти Иоанна Калиты составили 96 городов и укрепленных поселений, не считая сел и деревень… Исследователи Московского периода российского прошлого постоянно впадают в одну и ту же ошибку: беспрекословную орденско-монашескую дисциплину, они называют «рабской покорностью» и ищут корни этого в «господстве татар». Но беспрекословная дисциплина монаха – это не покорность раба. Поэтому корни этого надо искать в западно-европейских рыцарских замках»… Но профессиональным наёмникам-рыцарям надо было платить жалование, и снаряжать войска всем необходимым для интенсивных  походов, – а это немалые по тем временам суммы! Где, спрашивается, сокрытая в дремучей «земле Залесской», сплошь деревянная от бедности, Москва могла их взять? Только от тамплиеров – больше неоткуда! Читаем у Вильгельма де Рубрука: «… Моксель очень одобряют Германцев, надеясь, что при их посредстве они еще освободятся от рабства Татар» (Вильгельм де Рубрук «Путешествие в Восточные страны», СПб, 1911 г., с.88). Для справки: «моксель» Рубрука – это народ, живущий в бескрайних лесах к северу от Воронежа…


     Кому хочется по-прежнему слепо доверять разным «звонарям» и панегиристам, внушающим российским читателям, что Москве было-де «Богом предначертано» стать основой «собирания Руси», что её роль была предопределена заранее «экономически», – я помешать не в силах. А вот читателям пытливым и дотошным хотелось бы напомнить, что в этом сильно сомневались такие исследователи, как М.К.Любавский, П.П.Смирнов и С.Б.Веселовский. Не могу не привести одно место из работы М.Любавского «Образование основной государственной территории великорусской народности» (Л., 1929, с.38), где он говорит о том, что древнейшее Московское княжество сложилось на территории, обладавшей (цитирую): «…сравнительно скудными природными ресурсами. Здесь относительно мало было хлебордной земли – преимущественно на правой стороне р.Москвы; не было также больших промысловых статей, какие были в других княжествах, – соляных источников, рыбных рек и озер, бортных угодий и т.д.». Добавлю от себя: и никаких особенно «удобных» торговых путей в районе Москвы тоже не пролегало, и т.н. «строевой» лес в Подмосковье к концу XV в. умудрились хищнически истребить, и месторождений железной руды в московских пределах отродясь не наблюдалось! А вот это – слишком серьёзный фактор. «…Воевать без вооружения нельзя. Меч, кольчуга, копье и сабля – это прежде всего железо», – писал  А.Зимин в своей блистательной книге «Витязь на распутье»… Занимаясь схоластическими спорами о «яйце и курице» (т.е. о приоритетах в датировке «Слова» и «Задонщины») многочисленные исследователи как-то индифферентно, даже равнодушно, отнеслись к чудным репликам и отдельным фразам, которыми обменивались между собой, к примеру, герои «Сказания о Мамаевом побоище». Так, из уст Мамая мы слышим: «Пойдём на Русскую землю и РАЗБОГАТЕЕМ ОТ РУССКОГО ЗОЛОТА!». А его как бы компаньон, рязанский князь Олег, соблазнял Мамая следующими картинами: «…настало твоё время: золотом, и серебром, и богатствами многими ПЕРЕПОЛНИЛАСЬ ЗЕМЛЯ МОСКОВСКАЯ (везде выделено мной. – А.Н.), и всякими драгоценностями твоему владению на потребу»… О чём это ворковали столь достопочтенные господа? И действительно: зачем кочевать в стужу и зной, зачем пахать и сеять хлеб, зачем, наконец, рисковать жизнью, сражаясь за власть в Сарае, если под боком пропадала такая роскошь и финансовая «халява»? Разведка у темника Мамая, видимо, свой хлеб даром не ела… Деталь наиважнейшая: кто-то из европейских рыцарей до Москвы добрался, а кое-кто отстал по дороге, и «осел» – в Литве и на Украине…


     А теперь вновь перейдём от предположений к скудным фактам. Упоминаний о реальных событиях из биографии Саввы Туптало не очень много, но они есть! До того, как предстать в массовом сознании «реестровым сотником», он успел побывать в роли «полковника Запорожского Войска» (в поэтической «эпитафии» на смерть отца Дмитрий Ростовский так и напишет: «Благочестивый муж Туптало Сава, Запорожского войска честь и слава…»). В «Летописи событий в Югозападной России…», составленной Самуилом Величко, указан полковник «Савва Киевлянин», который в 1638 г., со своим «загоном», спешил на соединение с отрядами атамана Дмитрия Гуни, но был разбит, и попал в польский плен (Гм… Очень интересно!). Этот же эпизод мы встречаем в летописной повести «О войне Остраниновой с ляхами на Украине Малороссийской». Следующее достоверное сообщение о нём – пребывание, в начале августа 1651 г., в Путивле «казацких послов Савича, Золотаренко и Мозыря», направлявшихся на официальные переговоры в Москву. Об этом вскользь упомянул писатель-эмигрант А.Дикий (Андрей Иванович Занкевич) в своей книге «Неизвестная история Украины-Руси». Из донесения киевского воеводы Ю.П.Трубецкого царю Алексею Михайловичу от 14 ноября 1674 г. («Синбирский сборник». М., 1845), мы узнаём, что «выходец ис полону…киевской житель, Савою зовут, прозвище Туптула, а служил козацкую службу», побывав до того три года в польском плену (а ведь Савве Тупталенко шёл уже 75-й год!), направлялся-де к гетману Дорошенко и митрополиту Иосифу (Нелюбович-Тукальскому) с «листами» от коронного гетмана Яна Собесского… Доверили бы такую сверхсекретную «корреспонденцию» любому встречному-поперечному? Вопрос риторический, даже наивный… Ещё один, точно установленный факт относится ко временам борьбы казацкой «старшины» с гетманом И.Мазепой. Особенно опасной (!) для него стала «интрига» 1689 года, связанная с именем монаха Соломона Гродского (Градского? Городского? Троцкого? Троицкого?), посланного оппозицией в Польшу с поддельными письмами от Мазепы к королю Яну III и коронному гетману Станиславу Яблоновскому, в которых Мазепа якобы предлагал отдать Украину «под Польшу»… Вновь не могу не поблагодарить профессора Анатолия Михайловича Ломова за ценнейшую информацию, безусловно «работающую» на мою гипотезу (цитирую): «Отметим, далее, и то обстоятельство, что основная  масса списков («Задонщины». – А.Н.) именует Софония Рязанца «старцем». С давних пор это слово употреблялось для обозначения престарелого человека. Вместе с тем, в Древней  Руси различались и еще два рода старцев - градские(людские) и монашествующие. Старинный летописный термин старцы градские до сих пор не получил надлежащего истолкования. По мнению одних исследователей, к таким старцам относились именитейшие представители знатных родов в Киеве (sic!),которые в силу своего возраста и опытности получали ряд преимуществ перед согражданами. Другие полагают, что старцы - это городские домовладельцы, зажиточные хозяева из неслужилого класса. Наконец, третьи допускают, что градские старцы представляли собой вначале военную администрацию (тысяцких, сотских и десятских), а потом лучших людей, или, как выразился В.О.Ключевский, «коноводов городского веча». В своем втором употреблении слово старцы более определенно. Старцами назывались самые уважаемые члены монашеской братии (независимо от возраста). Различались рядовые старцы и старцы соборные. Последние входили в состав монастырских советов (соборов) и  решали вместе с настоятелями важнейшие вопросы монастырской  жизни»…


      В этой истории меня смущает целый ряд обстоятельств: к тому времени казак Савва Тупталенко уже принял постриг в Кирилловском монастыре (но его иноческое, или схимническое, имя нам неизвестно), ему уже приходилось однажды заниматься подобного рода «дипломатией» (см. выше), здесь опять фигурирует Ян Собесский (теперь как монарх Речи Посполитой), а «мних»-посредник носит знаковое, «ветхозаветное» имя – Соломон… А далее начинается настоящий «цирк»! Поляки выдают казацкого «эмиссара» российским властям, арестованного монаха увозят для допросов в Москву, где он сознаётся, что был «инспирирован» неким Михаилом, племянником экс-гетмана Ивана Самойловича. Практически одновременно, туда же, в Белокаменную, прибывает в свите Мазепы иеромонах Дмитрий, лично знавший всех участников «интриги». Зачем? Неужели только на «смотрины» царских особ – Ивана, Петра и Софьи? Но на Украине можно было легко найти иереев заслугами поболее, и саном повыше… Уж не на очную ли ставку с родным батюшкой его везли, дабы уговорить того, чтобы не отпирался слишком долго? И если отец и сын имели возможность беседовать с глазу на глаз, - то не их ли невесёлый «диалог поколений» лёг потом в основу оригинального композиционного построения «Слова о полку Игореве»? По странному стечению обстоятельств, визит малороссов совпал с публичной казнью, 12 сентября 1689 г., бывшего «галанта» царевны Софьи и экс-главы Стрелецкого приказа Фёдора Шакловитого… Символическое предупреждение?


    В этой связи, «догадка» академика Лихачёва о ДИАЛОГИЧЕСКОМ строении «Слова» представлялась мне, действительно, гениальной довольно долгое время! Ибо, что такое сказание в форме диалогов? Это и есть – драматургия! Только на этом мои, и Дмитрия Сергеевича Лихачёва, исследовательские «пути-дороги» решительно расходятся в разные стороны: и он, и академик Рыбаков считали, что древние певцы таким образом, по очереди, услаждали слух княжеской и боярской «публики» на хмельных пирах, а я считаю, что автор «Слова» и не собирался никого развлекать, и не писал музыкально-литературную кантату «для двух голосов с оркестром», – он вёл заочный, но исключительно серьёзный и важный диалог с кем-то очень дорогим и близким себе – например, с собственным отцом, но не менее вероятно – со своим ментальным «двойником» («альтер эго»), излагая спор между собственными сознанием и чувством… Правда, лихачёвская «гениальность» несколько поблекла в моих глазах, едва только я познакомился с работами М.М.Бахтина, и понятием «диалогизма» (диалога разума и души внутри отдельной личности, уважительного, «утверждающего» диалога одной личности с другой, наконец - диалога между народами), как «коренного» свойства русской литературы, подразумевающего кроме всего прочего, что самостоятельный и внутренне свободный «… герой для автора… есть чужое полноправное «я» (Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972, с.107)… Литературный Герой, по глубокой бахтинской мысли, подобен своему автору-творцу ещё и тем, что (даже потерпев временное «поражение») он способен духовно подняться над самим собой, и с этой «высоты» заново переоценить себя и переосмыслить свою прежнюю жизнь…


     Я предположил существование какой-то связи клана Савичей с рыцарями-тамплиерами, исходя ещё и из того известного факта, что после изгнания «храмовников» из Святой Земли они, в силу своего высочайшего авторитета, играли в Европе своеобразную роль «третейских судей» и «медиаторов» в разнообразных династических и политических конфликтах, что папскому Риму определённо не нравилось… А что, если крайне «тёмная» фраза из «Задонщины» («…Русская земля, ты теперь как за царём за Соломоном побывала») – это тоже аллегория, абсолютно оправданная «контекстом», и не являющаяся результатом поздних «искажений»? В том смысле, что как только перестали рыцари «Соломонова Храма» следить за порядком и «власть употреблять», едва лишь отодвинули их от «рычагов» управления закордонные «силы зла» и туземное «слепое неразумие», так сразу и наступили для Руси нелёгкие времена… Однако, вернёмся «в тему».


     Не только отец, но и дед Дмитрия Ростовского тоже был на Украине фигурой известнейшей! Григорий Савич (Чёрный), избиравшийся гетманом «реестра» в 1624, 1628, 1629-1630 гг., трагически погиб в результате казацких «усобиц». И здесь мы, возможно, имеем ещё один (и весьма перспективный!) «балканский» след: очень может быть, что «Чёрный» – это от фамилии Черноевичей-Црноевичей, владетельного рода, правившего государством Зета (по названию одноименной реки), в XV - начале XVI века. От прозвища самого знаменитого из них – воеводы Стефана Црноевича (Черноевича), именовавшегося Стефаном Черногором или Чёрным за особую смуглость, – Зета и стала называться Черногорией… После смерти гетмана Петра Дорошенко на Украине наступило «двоевластие»: Григорий Чёрный, считавшийся сторонником Польши (и подозревавшийся, по слухам, в склонении к «унии»), остро соперничал с «кошевым» Тарасом Федоровичем (Трясило), выкрестом их крымских татар. Оба они писали «универсалы» к украинскому казачеству, предлагая не подчиняться сопернику. Для «нейтрализации» Савича был придуман хитроумный план: бывшие заодно с Трясилой запорожцы распустили слух, будто идут к Чёрному с повинной. Тот поверил молве и согласился на встречу, но был схвачен, доставлен к Федоровичу, судим «за измену русскому народу» (так сформулировали обвинение сами «трясиловцы»), и, согласно финалу этой путаной и тёмной истории в изложении украинского историка  Д.М.Яворницкого, зверски изрублен по частям… Прямо «языческая» кровожадность, прямо «библейская», мученическая смерть! Такая «фактура» однозначно «напрашивалась» на то, чтобы быть запечатлённой на каком-нибудь эпическом литературном «полотне». Во всяком случае, однажды Дмитрий Ростовский точно затронул этот мотив: «…слава твоя и почесть старейшинства да не предают тебя величанию и гордыне… Помни конец твоему старейшинству и внезапное изменение славы твоей – и никогда не прельстишься и не будешь полагать упования своего на славу и почитание… И старейший есть такой же человек, как и прочие: та же тля и пепел, как и другие; ничего не имеет старейший лучшего против малейшего, кроме временного почтения саном… Когда - ЧЕСТИЮ И СЛАВОЮ (выделено мной. – А.Н.) - возносимся, то бесчестием и клеветою человечески смиряемся».



 
                Литовский пролог


     Мы не располагаем исчерпывающими сведениями о первых годах пастырского служения  Дмитрия Ростовского, о мотивах и целях его визита в ВКЛ, но профессиональное «сообщество» историков знает об этом периоде его жизни не более нашего… Лишь интуиция подсказывала мне, что «литвинский след» в идейной и художественной «идентификации» великой поэмы гораздо более глубок, чем это было принято до сих пор считать. Об известных скептицизме и горячности О.Сенковского, впрочем, вполне обоснованных, и подкреплённых фактами из его жизни, мы уже писали. К его аргументам надо было просто-напросто прислушаться… О личной позиции К.Ф.Калайдовича, и его роли в исследовании «Слова» нам тоже приходилось писать выше. Уроженец Белоруссии М.О.Коялович, профессор Санкт-Петербургской духовной академии, к «Слову о полку Игореве» никакого отношения не имел, но и он оставил нам чудную (при всех её очевидных недостатках) фразу: «Московская Русь – это вооружённый орден (sic!) по защите Запада от азиатов и Западной Руси от воинствующего католицизма». История «православия» на Украине и в Литве, а также биография св. Дмитрия, как оказалось, гораздо более «информативны», чем это принято считать, но лишь при условии определённых умственных усилий. И вот что у меня, в результате, получилось.


     Поверить в то, что мальчик Даниил «не принимал никакого участия в детских играх и избегал всяких утех и увеселений», что с самого детства он уже обнаружил в себе «склонность к жизни иноческой и созерцательной», или, что пятнадцатилетним юношей он, самостоятельно и осознано, решил посвятить всего себя служению Богу, я так и не смог. Слишком многие факты противоречат благостно-сусальной, но ничем не подтверждаемой, версии о необыкновенно раннем нисхождении на Даниила, «казацкого сына», Духа Святаго…  Скорее всего – и играл, и шалил, и даже воровал яблоки и груши в чужих садах, вместе с другими «бурсаками»! Может быть, всё случилось, как у Платона с Аристотелем, в один прекрасный день… Читаем у Василия Розанова: «Платон ушел юношей к Сократу, Аристотель также почти юношей пришел к Платону в Академию: странное волнение знания, любопытства, теоретизма заставило обоих их именно в этот критический возраст отвернуться от утех и приятностей шумной и суетливой жизни. Они ушли оба в монастырь философии. Но все эти явления концентрируются в одну точку: начало мужества и конец юности» (В.В.Розанов. Философия, религия, культура. М.: Республика, 1992, с.172)… К аскетической стезе напрасен труд готовить себя загодя, медленно вызревая для будущего «столпничества»;  жажда аскетизма налетает как вихрь, внезапно. Вновь воспользуюсь превосходной мыслью Розанова: «Великие подвижники суть отроки-подвижники, которые затем и до могилы лучатся в молитве» (там же). И далее: «…есть аскеты по принуждению (внутреннему), «закусив зубы», и в конце концов, по подражанию великим естественным аскетам… Но есть естественные аскеты, соловьи «поблекшие в перьях», излучившиеся «в голосе»… Такой аскет не только не будет жечь людей: он излучится величайщей нежностью – и не только к людям, но и к целой природе, к звездам, к цветочкам, животным… В противоположность аскетам «с зажатыми зубами», по подражанию… эти, совлекши с себя плоть, любят, однако, плоть и плотское; не убегают в пустыню, а бегут к людям; а если и удаляются в пустыню – ласкают львов, вынимают занозы из медведя, не могут оторвать взгляда от звезды, т.е. во всех видах и формах любят мир именно в плоти его» (там же, с.173-174)… Абсолютно уверен: не был Даниил Савич мрачным «постником», или углубленным в себя «отшельником», – ни в юности, ни в старости.


     Так, в одном из писем к другу, митрополиту Стефану (Яворскому), святитель возражал: «Ублажаете, Преосвященство Ваше, уединение; ублажаю и аз: но и святого Макария Египетского рассуждение не худо, который о пустынниках и о труждающихся во градех и для людской пользы пишет так: овыи (пустынножители) имуще благодать, о себе только пекутся; иные же (учители и слова Божия проповедники), инех души пользовати тщатся; сии онех много превышают». Особая теплота и юмор в общении Дмитрия Ростовского с окружающими были широко известны («Не забудьте меня, егда молитвы / к Богу простираете / и егда чарку водки полную испиваете…»), многие его фразы быстро становились поговорками, а мягкая ирония (даже над царским окружением) и остроумие снискали ему славу «русского Златоуста» («…лучше не пощадить бороды, которая, десять раз обритая, отрастет, чем потерять голову, которая, раз отсеченная, уже не отрастет никогда, разве в общее для всех воскресение из мертвых… Брадобритие в Завете Ветхом само собою не бяше зло, понеже брада нест образ божий… Христа распяли римляне, которые в Русь по осьмиконечный крест (в него раскольницы аки в Бога веруют) не послаша… Неудивительно, что одебелевшему плотоугоднику с толстым животом не втиснуться в тесные небесные врата, но то удивительно и достойно жалости, что иссушивший, измучивший свое тело долгим воздержанием, едва только кожу имеющий на своих костях, не втиснется, не войдет в небесные врата»). При известной церковной направленности обучения в его Ростовской школе, там царил дух веселья и свободы! Ученики увлечённо соревновались между собой за лучшую успеваемость, в школе часто ставились представления на библейские темы и спектакли-мистериии, костюмы для которых шили сами учащиеся. Физические наказания  не приветствовались, зато митрополит мог не только обидно пошутить в адрес самых нерадивых чад («Новоучащийся Луко и Андрее, не буди безумным слонем! Не дрожи, звероподобне учениче!»), но и живописно выругаться («Дети, б… дети! Слышу о вас худо: место учения учитеся развращения, а неции от вас и вслед блуднаго сына пошли со свиньями конверсовать. Печалюсь зело и гневаюсь на вас, а якоже вина развращения вашего та, что всяк живет по своей воли - всяк болий»), и даже пригрозить плёткой («…а кто будет противен, той пожалован будет плетью»)…


     Таким образом, влияние добродетельной матушки и смиренное согласие его отца кажутся мне «факторами» более существенными и достоверными. Вновь напомню: «степной рыцарь» Савва Савич-Туптало женился довольно поздно (видимо, здесь сказались некие «обеты», данные им в ранней молодости). Как раз у тамплиеров женатые орденские воины формально считались братьями «второго сорта»! Когда на свет появился его первенец «мужеска пола» Даниил, казаку Савве исполнился пятьдесят один год, а его супруге перевалило за тридцать – случай для XVII века весьма и весьма неординарный. Если будущий святой действительно был «поздним ребёнком» четы Туптало (вот же будет потеха, если кому-нибудь удастся, рано или поздно, отыскать следы существования родного (сводного) брата либо у самого св. Дмитрия, либо у его отца Саввы!), то, по понятным для медиков причинам, богатырским здоровьем он отличаться не мог, и на его военной карьере можно было сразу поставить крест. Да и был ли в ней смысл, если «граница» в ту сложную эпоху неуклонно смещалась из сферы противостояния христианского мира с миром ислама в область вооружённого противоборства между самими «христианнейшими» монархиями (а для тамплиеров проливать кровь единоверцев строго запрещалось орденским уставом!), и даже жёстко разделяла некоторые этносы, что называется, «по живому», – нередко сын шёл против отца, брат – на брата и т.п. Иррегулярные, легкоконные войска, прекрасно приспособленные для охраны пограничья и боевых действий в условиях степи (казаки, гайдуки, клефты, сербские граничары) обладали низкой боеспособностью на других театрах войны, а в сражениях «регулярных» – с фронтом, тылом и флангами – вообще никаких преимуществ перед лучшими европейскими армиями не имели…


     Повторюсь: очень и очень вероятно, что «стезю духовную» выбрал для своего сына именно Савва Савич. Можно даже «виртуально» представить себе, чем он это решение аргументировал: «Воин из тебя, Данила, сам понимаешь, никудышный, а ратование – не твоя дорога. Махать саблями и палить из ручниц – ремесло разных наливаек. Тут охотников и без тебя хватает… Краснобаями или законниками Савичи никогда не были, а водоворот черных страстей и омут желаний греховных – свирепы и беспощадны. Я лучшими годами своими пожертвовал ради того, чтобы узреть при жизни Новый Иерусалим Божественной Любви и Справедливости (эту роль у Киева к XVII веку безоговорочно отняла Москва), как отцы наши завещали, да вижу – не судьба… Грешные и неразумные люди пытаются на место беспорочного Христа поставить власть земную, многопорочную. Не вижу – за что кровь благородного рыцежства стоит далее проливать, – не за приращение же крулевства полского или цесарства московитского новыми землями… Что творится на этом свете? Чернь, хлопы и голота, после проклятой «Чёрной Рады» в Нежине, уже гетманов себе выбирают по густу (и сын, действительно, на это позже откликнется: «… Где рабы обладают господином, в том доме ничего не может быть хорошего, кроме всегдашнего смущения, скорби и печали, бесчиния и смятения»)… Разумею так: не будет уже никогда ни Княжества Руского, ни Казацкого Царства на земле нашей, хоть и утопят наливайки всех жидов в Днепре, да повесят, для острастки, ещё несколько сот ксендзов и иисуитов… Бес войны всё и всех попутал. Ох, затянут сечевики нас всех в самую геенну… Прав был гетман корунный Иван Замойский, когда изрек: «Не на Низу ищут славной смерти, не там возвращаются утраченные права. Каждому рассудительному человеку понятно, что туда идут не из любви к Отечеству, а для добычи»… Вспомни, Данила, дедню печальную судьбу: на господ-запорожцев ныне надежды нет, потому что привыкли они пиянствовать, бегать как зайцы, гетманов казнить лютой смертью, да старшину в руки неприятеля предавать… Вера наша православная в большой беде, но только она и может сохранить деяния предков во всей правде, и будущее наше возможно лишь с ней. А сгинет вера прадедов – не будет у нас ни прошлого, ни будущего… Моя рука тверда, и я ещё способен разить врагов Христовых мечом харалужным, но некому поднять из праха земного меч духовный, что выпал из рук почивших в бозе митрополитов наших – Иова, Исайи, Петра Могилы, Иосифа-мученика, – вот где брань, достойная тебя, Данила, вот истинное призвание твоё!»… Хочется верить, что всё обстояло именно так, или примерно так. И я клянусь здоровьем своих детей, что выдуманный мною, от начала и до конца, непростой разговор Саввы Тупталенко со своим сыном был написан гораздо раньше того момента, когда реальный монолог казака Данилы из гоголевской «Страшной мести» (и точно – мистика какая-то!) впервые попался мне на глаза: «…Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом бодр; а меч козацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не знаю, для чего живу. Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собой. Нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше все переменило на польский обычай, переняло лукавство… продало душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О время, время! минувшее время! куда подевались вы, лета мои…»


     Мы практически ничего не знаем о том периоде жизни Даниила Савича (1665-1669 гг.), когда этот незаурядный юноша вынужден был прервать свои занятия в Могилянской коллегии, пришедшей в упадок после нападения на Киев отрядов гетмана П.Д.Дорошенко, затем стал монастырским «послушником», принёс Богу монашеские обеты целомудрия, бедности и послушания, и, наконец, был рукоположен в дьяконы митрополитом Иосифом, в Каневе. Немногим лучше известно нам и то, чем же занимался молодой священник Дмитрий далее, вплоть до 1675 г., находясь всё это время под покровительством своего многолетнего духовника, Мелетия Дзека. Да за это время (почти 10 лет) он мог побывать (и неоднократно) где угодно: от Палестины и Афона – до Новгорода Великого и Кирилло-Белозерского монастыря! Цитровал же «Даниил Заточник», чей художественный образ словно бы списан с личности Даниила Тупталенко, «Слово о злых женах» тамошнего писца Ефросина… Кроме того, должен же был юноша Даниил где-то завершить своё энциклопедическое образование, начатое в Киеве. Например, в… Славяно-греко-латинской академии в Яссах, столице Молдавского княжества. Таковая, оказывается, не только существовала в реальности, но и конкурировала практически на равных с лучшими «иезуитскими» академиями Европы, – вот, вероятно, откуда у Дмитрия Ростовского великолепное знание Ветхого Завета (что без овладения ивритом – просто немыслимо), истории, географии, математики, астрономии, поэтики, риторики, философии, древних и новых языков (в т.ч. и французского!), а самое главное – скрытые «молдавские» мотивы в «Слове о полку Игореве»… Осип Сенковский что-то такое намекал про «Львовскую академию», – и это тоже весьма перспективная версия, от которой невозможно просто отмахнуться; как, впрочем, и от варианта со знаменитой «хазарской академией» в Чуфут-Кале (не по совету ли матушки-караимки?), что совсем рядом с Бахчисараем…


     Зато, совершенно точно известно, что в ВКЛ никто иеромонаха Дмитрия специально не посылал, а архиепископ Лазарь Баранович отнёсся к этой поездке совершенно индифферентно. Вполне возможно, что и здесь без воли и влияния Саввы Тупталенко (или приглашения Иоанникия Галятовского?) не обошлось, и долго ещё звучало в ушах Дмитрия последнее отцовское напутствие: «…Иди на Литву – там гробы предков твоих и братская нам церковь. Там, среди святых камней Супрасльской твердыни, обретёшь ты силы и знание сокровенное»… Но также точно известно, что почти год (sic!) на территории Литвы одновременно находились и будущий святой, и его наставник по Киево-Могилянской академии, архимандрит Иоанникий Галятовский – самое, пожалуй, острое и блестящее перо в малороссийском богословии середины XVII века. Нам туманно намекают: святитель Дмитрий знакомился-де там с «произведениями польско-латинской пропаганды»… Не знаю, не знаю, – может оно и так. Но несомненно другое: когда два искушённых «книжника» первой величины, да ещё знакомых друг с другом, оказываются в одном и том же месте, это вряд ли можно назвать «случайным совпадением». К тому же, Галятовский игуменствовал в Купятичском Свято-Введенском монастыре под Пинском, где в другом монастыре – Новодворском Успенском (основанном специально для противодействия униатам) – некоторое время пребывал и сам Ростовский! Нам не дано точно установить подлинный характер их совместной деятельности в Литве, но общая религиозная обстановка (и преобладавшие тогда умонастроения) позволяют сделать кое-какие предположения: оба «светоча православия», по-видимому, активно занимались литературно-богословским творчеством – полемизировали с сочинениями отцов-иезуитов, корректировали в нужном ключе известные на тот момент летописи, возможно вносили правки в самые популярные у православного народа книги (Пророков, «Псалтирь», «Притчей Соломоновых», «Екклезиаст», «Откровения Иоанна Богослова» и т.п.)…


     Почему бы и нет? Анонимные «подвижники» западных «скрипториев», да полулегендарные славянские «несторы» с «диомидами», этим самым грешили частенько: переписывая тексты предшественников что-то опускали, что-то добавляли от себя. Хотя, лично я сильно сомневаюсь в том, чтобы подобные филологические «шалости» монастырских писцов были возможны ранее эпохи Возрождения… Строго говоря, книгопечатание и призвано было положить конец произвольным изменениям в религиозной литературе и вольнодумному толкованию «священных» текстов, а также произвести их унификацию… Что могло помешать высокообразованным украинским религиозным интеллектуалам делать тоже самое? То есть, озаботиться полноценным включением «славянства» в контекст церковной истории, широко пропагандировать идею о «богоизбранности славянского народа», возвращать православной пастве доверие к рукописным источникам, обновлять святоотеческие труды и житийные сборники, остававшиеся в захваченных униатами монастырях, поддерживать веру в «историчность» православных святых и древние традиции «полянорусского» христианства (восходящие ещё к святому Андронику из Паннонии, одному из 70 учеников апостола Павла, а значит – и к «солунским братьям» Кириллу и Мефодию) на той территории, которую Ватикан хотел бы видеть безраздельно своей, «канонической»… Исчерпывающе знавший предмет – саму природу средневекового искусства слова – выдающийся культуролог современности М.М.Бахтин писал: «Роль чужого слова, цитаты, явной и благоговейно подчеркнутой, полускрытой, скрытой, полусознательной, бессознательной, правильной, намеренно искаженной, ненамеренно искаженной, нарочито переосмысленнй и т.д., в средневековой литературе была грандиозной. Границы между чужой и своей речью были зыбки, двусмысленны, часто намеренно извилисты и запутанны. Некоторые виды произведений строились, как мозаики, из чужих текстов» (Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975, с.433)…


     Главная опасность для православия исходила именно от агрессивного католического «универсализма», утверждавшего «единство и одинаковое развитие» всех народов, их «прогрессивное» и целенаправленное приближение к той евангельской «истине», которая ограничивалась рамками римско-католической доктрины. И здесь я снова не оригинален; в «Легенде о Великом инквизиторе» В.В.Розанова (1891) мы читаем: «Стремление к универсальному составляет самую общую и самую постоянную черту Католической Церкви… Жажда объединять, сперва охватывая и, наконец, стирая индивидуальное – есть не умирающая жажда Рима и всего, что вырастает из его почвы»…


    Ещё и в начале XVIII века Дмитрий Ростовский с горечью писал митрополиту Стефану (Яворскому): «… Помню, что в нашей Малороссийской стороне трудно сыскать Библию славянскую, весьма мало где оные обретаются, и купити едва достанет кто; и редко кто из духовного чина ведает порядок Историй Библейных, что когда происходило. Игумен один тамошний вопросил мене: когда Илия Пророк был, по Рождестве ли Христовом, или пред Рождеством?». Библию могли приобрести только люди состоятельные, простонародье же было совершенно лишено той духовной пользы, какую доставляет чтение этот «богодухновенной» книги… Практически то же самое признавал и один из лидеров униатов, новопоставленный епископ владимирский и берестейский, Ипатий Потей, писавший о низком образовательном уровне мирян и духовенства, об отсутствии «писм и книг» святых отцов Церкви «…в нашомъ языку Рускомъ». И в «правдивости» той богословской продукции, которая ему всё-таки попадалась на глаза, Потей сильно сомневался, и даже предостерегал, что она вполне может оказаться «еретической»…Уже будучи на кафедре в Ростове, митрополит Дмитрий лично убедился в том, что весьма многие, в среде московитского духовенства, не знали даже элементарного порядка библейского повествования… Но чтобы наши догадки стали более «доказательными», нам придётся вернуться на два года назад, в Густынский монастырь, образца 1675 года.


     Эта обитель (снова Черниговщина!) известна, прежде всего, своей летописью конца XVI - начала XVII вв., близкой по содержанию к Ипатьевской. Сей монастырь иеродьякон Дмитрий «украшал духовными подвигами» (чтобы это значило?), здесь он был рукоположен в иеромонахи, и здесь же познакомился с будущим гетманом Иваном Самойловичем, построившим (из собственных средств) на территории монастыря Троицкий собор. Ещё интересный факт: именно густынские монахи, от имени Исайи Копинского, неоднократно заверяли Москву, что митрополит Могила – изменник православию! Сказанного достаточно, чтобы, для начала, тихо удивиться нелюбопытству академиков и профессоров от истории… Да читали ли они вообще «Густынскую летопись», а если и читали, – неужели не нашли в ней ничего достойного внимания? Пренебрежение к малороссийским, и, особенно, к белорусско-литовским летописям со стороны российской и советской историко-филологической науки вообще не поддаётся рациональному объяснению! Вот и неопровержимое доказательство, из уст самого Д.С.Лихачёва («Золотое слово…»): «…Сохранилось два (!) летописных рассказа о походе Игоря Святославича 1185 года: один более обширный – в Ипатьевской летописи, другой более сжатый – в Лаврентьевской»… Неправда ваша, господин академик! И Густынская, и Уваровская (Слуцкая), и Супрасльская летописи тоже содержали «сухую» фактографию злоключений «Игоревого полка», но… без слёз и соплей, без рыцарственных речей и покаянных самобичеваний (как в Ипатьевской), и без пьяных «пикников» на природе, по случаю удачно захваченного в беззащитных вежах половецкого «барахла» (как в Лаврентьевской). Самое интересное здесь то, что академик Лихачёв считал «сохранившимися» только два «рассказа», но буквально в предыдущем предложении сам же это и отрицал, говоря уже о нескольких бытописателях (!) «полка Игорева», «…составивших о нем в разных концах Русской земли свои повести, самые обширные и, может быть, самые живые из всех повестей о степных походах русских князей»… А это уже нечто принципиально новенькое! Про бесследно исчезнувшие списки-копии «Слова» известно многим, но тут-то Дмитрий Сергеевич намекает нам на существование нескольких «оригинальных произведений» разных авторов! Где он мог их видеть, и как они назывались?..


    Согласно сообщению Густынской летописи, на солнечное затмение князь Игорь не обратил ни малейшего внимания (поведение совершенно немыслимое для человека XII века!), сражение с «половцами» началось сразу же, без всякой «разведки боем», сведения о «куначестве» Игоря и Кончака, о «потоптанных вежах» и богатых «трофеях» отсутствуют в летописи напрочь, если и были «утонувшие» после битвы – то в окрестных речках, а ханы Гзак и Кончак, действительно, серьёзно разругались по поводу направления дальнейших боевых действий. И мораль была приведена тут же, яснее-ясного: «кто с гордыней на войну идёт, побеждён бывает», – один из самых излюбленных мотивов в «Алфавите духовном» святителя Дмитрия («… Где бы и когда ни случилось падение, его всегда предваряла гордыня!.. И тысячи тысяч падений - все происходят от гордыни… После славы и почитания человеческого обычно следует часто и неожиданно бесчестие, после земного благополучия – тщетность его, после веселия и плотской потехи - скорбь и печаль… »). И далее мы читаем: «… Не будь горд и величав - да не уподобишься бесам; не возносись сердцем - да не будешь сравнен с ними… Ибо нет ничего так мерзкого не только перед Богом, но и перед людьми как самовозношение и гордость… Не будь горд, если и старейший сан имеешь, чтобы не научить гордости и надмению и подчиненных тебе, ибо каков старший, таковы обыкновенно бывают и подчиненные…». Отметим про себя интереснейший факт: явно скандинавское имя новгород-северского князя – «Игорь» – и переводится как «важный, гордый»! Таким образом, автору «Слова о полку…» не было никакой нужды обращаться к помощи литературных «басен» из Лаврентьевской или Ипатьевской летописей, – об их существовании, скорее всего, ещё никто толком и не знал тогда, когда у святителя Дмитрия окончательно созрел замысел написания «ироической песни». 

 
    В официальных биографиях Дмитрия Ростовского мы не найдём сведений о том, что он посещал знаменитый Супрасльский Благовещенский монастырь, основанный в 1498 г., недалеко от польского Белостока, маршалком ВКЛ и новогрудским воеводой А.Ходкевичем, с благословения киевского митрополита Иосифа Солтана (1508-1522), бывшего до того епископом в Смоленске. Кстати, с именем последнего связаны инициатива написания знаменитй белорусско-литовской «Летописи Авраамки», а также один занятный исторический факт. Свою архипастырскую деятельность на митрополичьем посту Солтан ознаменовал созывом церковного собора в Вильно. Собор открылся 25 декабря 1509 года. В своей речи на соборе новоизбранный митрополит сказал: «Не разсеял ли нас Бог по лицу всей земли? Не разведены ли сыны и дщери наши во многия страны поморския, плененныя от поганых? Не взяты ли были грады наши; не пали ли сильные князья наши от острия меча; не запустели ли святые Божии церкви; не томимся ли всякий день от безбожных поганых агарян?». Почему митрополит Иосиф был так уверен, что именно в данной аудитории его слова найдут отклик, что она проникнется чувством сострадания к трагедии какой-то «диаспоры»? Ни «литвинов», ни украинцев-«русинов» Бог, как известно, никуда не «рассеивал»! Где комментарии историков Церкви и православных богословов? Моя же версия такова: в указанную эпоху на территории Украины и Литвы количество православных иереев с Балкан было, по всей вероятности, не просто большим, а очень большим! Косвенным подтверждением моего предположения может служить то, что после фактического провала «унийного проекта» 1596 г. Сигизмунд III Ваза, воспитанник иезуитов и ярый католик, не замедлил издать указ о том, чтобы в кратчайшие сроки из страны убрались все «греки», не являющиеся гражданами Речи Посполитой. В результате её территорию вынужденно покинули патриарший экзарх Кирилл Лукарис, белградский митрополит Лука и афонские архимандриты… Стали бы в Кракове тратить бумагу и чернила, если бы речь шла о двух-трёх персоналиях? То-то и оно…

 
    Я практически уверен, что иеромонах Дмитрий побывал в Супрасле. Не мог не побывать! Жизнедеятельность этой обители – сплошное «белое пятно» в русской и советской историографии, и пятно позорное! Вызывает недоумение уже само долгое существование «православной цитадели» в католическом окружении, причём активно боровшейся и с «латиною», и с «люторами», и с униатами. Что могло помешать (не единожды!) стереть её с лица земли, кто стал бы по этому поводу особенно возмущаться? «Православие» в Супрасле носило ярко выраженный «балканский» оттенок – о чём свидетельствовали и подбор книг в монастырской библиотеке (Косма Индикоплов, Климент Охридский, Афанасий Афонский, Никон Черногорский, Савва Сербский, Григорий Цамблак и т.п.), и роспись помещений обители в «южнославянском» стиле артелью сербских иконописцев во главе с Нектарием (других не нашли?), и тот удивительный факт, что гетман-католик (sic!) Александр Ходкевич именно туда доставил в 1612 году, как драгоценнейшую реликвию, посох православного миссионера Стефана Пермского из разорённой Москвы… Опять «сербский след»? После этого я окончательно разуверился в том, что святой авва Стефан (мне встречалось и другое, якобы ироническое, его прозвище – Стефан Храп) был натурализованным «русским книжником», а его отец Симеон – неприметным «русским дьячком» из коми-зырянского захолустья. А не происходили ли они оба из старинного «магнатского» рода Хрептовичей? Собственно говоря, житие святого Стефана, принадлежавшее перу Епифания Премудрого и начиналось со следующих слов: «Преподобный отец наш Стефан родом был русин, из славянского народа…». Слово «русин» в XIV-XVвв., по меньшей мере, означало – уроженец (или житель) Поднепровья, Волыни и Подолии, но никак не Московии или Новгородии…


     Естественно, что в Супрасльской обители бурно развивалось книжное дело. Митрополит Макарий (Булгаков) в своей «Истории русской церкви» писал: «В Виленской публичной библиотеке хранится драгоценная рукопись «Пятокнижие Моисеево», писанное (sic!) в 1514 г. по повелению и благословению митрополита Иосифа Солтана дьяком митрополичьим Федором в Вильне… Прежде рукопись эта принадлежала Супрасльскому монастырю». Обратите особое внимание: ветхозаветное «Пятикнижие» именно «писалось» в Литве, в самом начале XVI в., а не переписывалось или редактировалось, – вот почему оно было поистине «драгоценным»! И теперь я практически солидарен с «еретиками» Носовским и Фоменко в том, что в литературно-историческом аспекте Ветхий Завет создавался много позже Нового, так как содержал именно те «пророчества», которые нашли своё воплощение в христианском Евангелии… «Супрасльская рукопись» (болгарский «минейный» сборник якобы XIв.) – это один из крупнейших по объёму «кириллических» памятников старославянского языка, а «Супрасльская летопись» – ценнейший источник по истории Литвы и Малороссии XIV-первой половины XV вв. И чем же она способна нас удивить? Да мало ли чем… Например, тем, что этот источник (несмотря на то, что он якобы «испытывал влияние новгородского летописания») ничего не знает про «Ледовое побоище» 1242 года… Известием о том, что в конце XIV в. «епископ Дионисий Суздальский» путешествовал «во Царьград священыи» по Волге, в направлении Сарая (но так в Константинополь на Босфоре ни за что не попасть!). Той же версии придерживалась и «Типографская летопись»… Или упоминанием в перечне гостей великого князя Витовта «от донского короля (кого-кого?) послы… и ото ординского цара послы»… Возможно – сообщением про некоего «патриарха Аквилейского»(удивительнейшая, скажу я вам, это была патриархия!) и воеводу «Кондрата Пруса» (Конрада Прусского?) из Кременецкого замка… Или, например, записью от 1387 года (сенсация!?), утверждавшей, что «…князъ великыи Ягаило Олгирдовичъ литовскыи ехал женится во Угорскую землю ко королу, и тамо женивъся и крестивъся в латынскую веру (sic!). Оттоле начаша Литва крестися в латынъску веру»… Это следует понимать как явное нежелание анонимного летописца, чтобы крещение Ягайлы и «Руси Литовской», хоть каким-то боком, было связано с католической Польшей? Кто здесь прав, а кто – «фальсификатор»?


     Анонимный малороссийский летописец конца XVI века не знал о т.н. «Кревской унии» (1385), или никогда не слышал  душещипательных рассказов о том, как «девочка-король» Ядвига Людвиковна очень уж не хотела идти замуж за «варвара» Ягайлу, а, напротив, очень хотела за другого (и уже как бы её жениха!), за товарища детских игр – юного, «рафинированного» европейца, Вильгельма Габсбурга? Верится с большим трудом… И почему девочку провозгласили «королём» (sic!), а не «королевой» – c дальним «прицелом» на добровольное согласие с той кандидатурой в мужья, которую ей подберёт малопольская знать? А когда в Кракове был коронован и Ягайло, разве в Польше («Короне») стало два «короля»? Кроме того, во мне буквально всё «восстаёт» против брака тринадцатилетней девочки и мужчины, которому пошёл четвёртый десяток лет! Я даже готов согласиться с «обручением», а тем более с тем, что Ягайле отводилась роль «регента» или «консорта» при несовершеннолетней Ядвиге (и значит – жениться он мог на ком ему заблагорассудится!), но вот полноценное супружество… Чем эта, «краеугольная» для истории Беларуси, Литвы и Польши, версия «абсурднее» общепринятой, традиционной? Что, по большому-то счёту, могла «Корона Польская» предъявить православной Литве, – какие «священные предания», какие «апостольские традиции», знаменитейшие «христианские cвятыни и реликвии», или объекты для «паломничества»?.. Та же самая версия встречается нам и в «Слуцкой летописи»! Точно такую же трактовку «крещения Литвы» мы встречаем и в небольшой «Виленской летописи», бывшей частью пространной общерусской «Летописи Авраамки»! И в ней тоже упоминаются рыцари-«крестоносцы», в частности – «…острозкыи кунтур, звали его Гунстыном» (в известной «Летописи археологического общества» он уже фигурирует как «…кунтар лифлянски, звали его Авгуштыном»)… Поверим в то, что все три (одна украинская, и две белорусско-литовских) летописи, одновременно, «врут» нам, и Венгрия («Угорская земля») не имеет к этой «тёмной» истории никакого отношения?.. И в Слуцке, и в Вильно Дмитрий Ростовский несомненно пребывал, и достаточно долго! Но и это ещё далеко не всё.


     В Супрасльском монастыре писалась и т.н. «Волынская Короткая летопись» (вспомним интуитивную догадку митрополита Евгения!), в конце которой мы видим «панегирик» князю Константину Острожскому, «оршанскому триумфатору» 1514 года, с такими словами: «Прировнани есте великым, храбрым рыцерем славнаго града Родоса (sic!), которыи их своим мужством многии замки христианьскии от поганьских рук впокоины чинять. Вашего мужства отпором таковому силному пану, тое ж славы и чести сподобился есте, тою вашею послугою господарю твоему, великому королю Жикгимонту радость вчинил еси. За таковыи вчинок не толко здешних великых столечных городов на них седети достоин еси, але и самого божьяго града Иерусалима достоин еси владети. Мужства твоего крепость от востока до запада слышати будет не токмо единому собе, але и всему княжеству Литовскому тую славу и высокость мужства вчинил еси»… Упоминание здесь «Иерусалима», и сравнение воинских доблестей К.Острожского с подвигами «родосских рыцарей» более чем показательно! Вот и скажи после этого, что я напрасно связал биографию предполагаемого автора «Слова о полку Игореве» с историей Крестовых походов. Иерусалим, Родос, Мальта – «этапы большого пути» монашествующих рыцарей - «госпитальеров» (точнее – «гостеприимных») из ордена св. Иоанна Крестителя, будущего Мальтийского. Хотелось бы заметить, что «иерусалимским» был сам орден, а не его небесный покровитель. Тут кроется явное, и застарелое, недоразумение! Не совсем тамплиеры, конечно, но первые девять «храмовников» (факт!) происходили именно из среды «иоаннитов»… В православном украинском журнале «Мгарский колокол» (№ 45, октябрь 2006) моё внимание привлекла статья Г.Водички «Дух степной крепости». Среди прочего читаем в ней: «…Они (запорожцы. – А.Н.) любили сравнивать себя с мальтийцами и во многом были действительно похожи на религиозный орден»…


     У «Волынской летописи» есть замечательный во всех смыслах финал – сообщение от 1544 года. В нём говорится следующее: «Септемврия месяца 16, в неделю, на память великомученици Евфимии всехвалное, Жикгимонт Август, корол полскыи, великии князъ Литовскыи и иных панств господарь и дедич, короля Жикгимунтова сын и Казимира Якгаиловича внук бысть в дому Богородици обители Супрясльское с многыми велможами своими…». Неужели для того, чтобы уничтожить «гнездовище схизматиков»? Вовсе нет! Монарх-католик (веротерпимый, или индифферентный ко всякой религии вообще?) внимательно осмотрел монастырский комплекс (его даже в алтарь допустили!), поучаствовал в литургии, насладился церковным пением, потрапезничал с «братией» и раздал щедрую милостыню… Согласитесь, что для такого странно-снисходительного отношения со стороны «верного сына» римско-католической церкви к православному монастырю должны были существовать какие-то особенные причины: либо особые заслуги его насельников лично перед Сигизмундом Августом (или его предками), либо огромный моральный авторитет самого Супрасльского «богородичного дома» в общехристианском пространстве Европы, который и заставлял польский католический епископат (и Ватикан) лишь «молчать в тряпочку» от бессилия, – ничего другого здесь и придумать нельзя. И действительно, ряд фактов способны вызвать у нас определённое изумление! Когда православный князь Александр Иванович Ходкевич основал Супрасльский монастырь, сам польский король (а тогда – великий князь Литовский) Александр Казимирович написал грамоту патриарху Константинопольскому, испрашивая благословения на новосозданную обитель и на её строителя… Иосиф Солтан, другой «фундатор» Супрасльской обители, после получения подтверждения на своё поставление из Константинополя, использовал свои (как пишут историки церкви) «заслуги и авторитет» перед Короной Польской и ВКЛ, дабы испросить у Сигизмунда I Старого, отца Августа, позволения именоваться «митрополитом Киевским, всея Руси и Галицким», – каковое право ему было польским монархом незамедлительно даровано… Следует добавить: старший из Сигизмундов никак не ограничивал прав юго-западной церкви на протяжении всей своей жизни, за исключением последних лет его правления. Он весьма благосклонно относился к «защитнику православия» князю Константину Ивановичу Острожскому, и даже пожаловал тому богатый Жидичинский монастырь в Гродно и ряд других поместий, в т.ч. и замок в Дубне…

 
     Та же летопись ярко демонстрирует нам подлинное состояние «хронологических» познаний писцов XVI века, когда буквально рядом можно встретить такой «разнобой» оригинальных датировок, как:


           В лето 6000-е  957-е  [1449], индикта 12…
           В лето 6000-е  991-е  [1483], индикта 1…
           В лето 7023 году [1514], индикта 2…
           В лето от начала миру 7052-е  [1544], индиктиона 2…


     И если святитель Дмитрий, действительно, приехал в Литву защищать «православие», то, повторюсь, миновать его «супрасльский бастион» он не мог никак. Скромный от природы, молодой иеромонах оказался в самом эпицентре борьбы с униатством и происками иезуитов. Точно известно, что иезуитские коллегиумы на то время уже существовали в Слуцке, Гродно, Мстиславле, Новогрудке, Бобруйске, Пинске, Несвиже, Дрогичине. В Слуцке православное население особенно страдало от притеснений униатов – о чём гневно писал в своих стихах, например, священник «Андрий из Слуцка» (Мужиловский): «Униаты, якъ уж, лесть жалом воюють, / Манею моцнять, благочестие псують…». И кто, как не просвещённые потомки рыцарей-тамплиеров сербского (черногорского?) происхождения, ставшие украинскими «казаками», должны были находиться на «переднем крае» идеологической борьбы с воинствующим католицизмом?


      Иеромонах Дмитрий много путешествовал по Литве, оказывал поддержку правослвным «братствам», выступал с проповедями – нравоучительными и обличительными. Он пытался возбудить у своих слушателей высокие духовные запросы, помочь им возрастать в их христианской жизни, но и бичевал пороки паствы (по большей части – вельможной знати) и некоторых пастырей-отщепенцев, обращаясь к людям всех состояний и положений… Интересно, что в самостоятельном приложении к Густынской летописи – «Об унии, как она началась в Руской земле» – его безымянный автор выражал аналогичные мысли: гневно разоблачал верхушку «православного» духовенства Малороссии и Литвы, которая изменила своему народу и заключила Брестскую унию, решительно осуждал захватническую политику «Короны Польской» и выступал против изменников своей веры – «князей церкви», а также украинских и литовских магнатов. А не был ли он тем самым молодым монахом, который в своё время «украшал духовными подвигами» густынские кельи?.. У Василия Розанова есть одна интересная мысль, помогающая нам многое понять: «Монастырь для Московской и Киевской Руси был и университетом и парламентом; здесь единственно обсуждались далекие мирские дела; обсуждалось отечество; высказывалось суждение о каждом текущем царствовании; жили надежды на грядущее, хранились воспоминания о прошлом…» (Философия, религия, культура. М.: Республика, 1992, с.9). Насчёт иноков «Руси Московской» сказать что-то затрудняюсь, а вот умонастроения монастырской «братии» на Украине XVII века переданы, по-моему, весьма точно… Автор «Слова о полку Игореве», устами Святослава Киевского, горестно восклицал: «Не вижу уже власти сильного, и богатого, и обильного воинами брата моего Ярослава, с черниговскими боярами, с воеводами…». В «Алфавите духовном» мы находим мысль практически идентичную: «Где теперь славимый, богатый и почитаемый? Где князья и господа? Где витии и мудрецы века сего? Где обладавшие многими странами и землями? Малый гроб вместил их в себе. Где цветущие, прекрасные и благолепные лица? Отошли, как бы никогда и не были, - изменились и следа почитания и славы не оставили… Где ныне славные? Где богатые? Где наслаждавшиеся пищею и питием? Где украшавшие лица свои красотою и благолепием? Где исполнявшие свои похоти и желания? Не все ли они скончались смертию? Не всех ли покрыла земля? И память их с шумом исчезла… Мало ли было прежде славных, богатых, храбрых, премудрых?! Но ныне всех покрывает земля, и память о них, как небывших, погибла. Ибо человек яко трава, дние его яко цвет сельный, тако оцветет, яко дух пройде в нем, и не будет и не познает ктому места своего, говорит пророк (Пс.102)… Не завидуй ни богатому, ни славному, ни обилующему в земных сластях, но будь умным подражателем процветающему в добродетелях, ибо для чего будешь завидовать настоящему благополучию, когда все в мире сем временно и тленно. Славен ли кто или богат - не вечно будет таким». Вот и ещё одна интересная параллель – отрывок из святительского «Поучения на неделю пред Рождеством Христовым и на день представления святого Петра, Митрополита Российского, Чудотворца»: «… Родились и все прочие и были одни князьями, другие военачальниками, были - и их уже нет. Где их слава, где их честь, где их могущество? Был - и ныне уже нет. Все один за другим явились в этот мир, и все один за другим, не весьма долго замедлив, отошли из мира. Одними дверьми рождения вошли в жизнь эту, другими дверьми смерти вышли из жизни. Что же унесли они с собой, что взяли отсюда? Может быть, богатство или титулы своего высокородства? Может быть, сан, красоту лица, крепость тела или премудрость, или иные какие-либо преимущества? Поистине, не унесли они ничего. Они унесли все это отсюда, но не сохранили для себя, а вложили в гроб для нетления»


     Завидую я, иногда, некоторым профессорам и академикам, да «лютой» завистью, – всё-то им «ясно и понятно», не то, что мне, сиволапому… Д.С.Лихачёву всё было «понятно», поэтому он упорно, из книги в книгу, переносил один и тот же «объяснительный перевод» к  вышеприведённой тираде Святослава Всеволодича: «Не вижу я уже (также) власти (не вижу его держащим власть в своих руках) сильного, и богатого, и обильного воинами брата моего Ярослава…». И академику Рыбакову тоже всё было «ясно» с самого начала; по его «авторитетному» мнению Святослав так замысловато «упрекал» Ярослава всего лишь за то, что последний-де «…уклонился от общего похода против половцев и занялся только обороной своей земли»… Извиняюсь, но подобное толкование рассчитано на людей, мягко говоря, «неадекватно мыслящих». А вот мне, как сказали бы наши татарские братья, «ни бильмеса» здесь не понятно, и абсолютно ничего не ясно! Что могло означать (явно зашифрованное) выражение – «Не вижу я уже власти…»? Прямо не князь перед нами, а профессиональная «пророчица Сивилла»! Только «пророчество» его – глупейшее… Ярослав Всеволодич Черниговский, после событий 1185 г., жил и здравствовал ещё 14 (!) лет, до своей естественной кончины, последовавшей в 1198 г. Изгнанником он, как хорошо известно, никогда не был, княжеского «стола» не лишался, враги не разоряли при нём славный «град Чернигов», даже мстительный набег половцев, в ответ на Игорево «лихачество молодецкое», никаких катастрофических последствий для Черниговского княжества не имел. Самое смешное здесь то, что Святослав Киевский «преставился» даже раньше родного брата, в 1194 году! Чего же Святослав понапрасну кликушествовал - то? И отчего его смешные пророчества Дмитрий Ростовский назвал «златым словом, со слезами смешанным»? В нём же не было ни особенной «поэтичности», ни особенной политической «остроты», – в той же «ироической песне» мы без труда найдём строки куда более «набатные»…


     А сколько их мы без особого труда отыщем в реальном XVII веке! Например, Мелетий Смотрицкий в своем знаменитом сочинении, изданном в Вильно в 1610 г., «Фринос или Плач» Православной Церкви (правда, в оригинале она называлась несколько иначе – «единая кафолическая апостольская Восточная Церковь»), оплакивал от её имени потери среди православных некогда дворянских родов: «…Где сейчас тот бесценный камешек-карбункул, блестящий, как светоч, который я носила в своей короне среди других жемчужин, как солнце среди зорь, - дом князей Острожских, который выделялся среди прочих блеском своей старожытной веры? Где и другие  драгоценнейшие каменья той самой короны, славные  роды руских князей, бесценные сапфиры, предорогие бриллианты: князья Слуцкие, Заславские, Збаражские, Вишневецкие, Сангушки, Чарторыйские, Пронские, Ружинские, Соломирецкие, Головчинские, Крошинские, Масальские, Горские, Соколинские, Лукомские, Пузины и многие другие, которых перечислять по отдельности было бы долгим занятием? А где другие ценнейшие мои сокровища; родовитые, снова повторюсь, славные, высокоумные, сильные и с давних пор на весь свет прославленные доблестью, могуществом и мужеством народа руского роды: Ходкевичей, Глебовичей, Кишек, Сапег, Дорогостайских, Войнов, Воловичей, Зеновичей, Пацев, Халецких, Тышкевичей, Корсаков, Хрептовичей, Тризн, Горностайских, Боких, Мишков, Гойских, Семашек, Гулевичей, Ярмолинских, Челганских, Калиновских, Кирдеев, Загоровских, Мелешков, Богавитинов, Павловичей, Сосновских, Скуминых, Потеев?». А преемник митрополита Иова (Борецкого) с 1631 г. Исайя Копинский писал в Москву, жалуясь на угнетенное положение Православия в Речи Посполитой: «…Благочестивых князей нет, благородных вельмож оскуде, вси от Восточного Православия на Запад уклонишася. Едва кто от худых и неславных при благочестии и правой вере обретается». Ведь правда, что обе цитаты уж очень сильно смахивают и на «злато слово» князя Святослава, и на вышепреведённую фразу святителя Дмитрия из его «Алфавита…»? Следует принять во внимание и то, что и Смотрицкий, и Копинский скончались задолго до появления на свет Дмитрия Ростовского, но их эпистолярное наследие и главные труды были будущему святителю несомненно известны до мельчайших подробностей. И ещё он вынужден был констатировать очевидное: в последней трети XVII в. положение автокефального православия на Украине лишь многажды ухудшилось…

 
     И почему это в «Слове о полку Игореве» вообще так много разнообразной символики, связанной с «золотом»? Кстати говоря, само её присутствие – превосходный «маркер» того, что «Слово» являлось конспирологическим произведением литературы «славянского Сопротивления»! Ибо в традиции римско-католической церкви (верно подмеченной И.Агранцевым) эпитет «золотой» был неотъемлемым атрибутом Великого Понтифика, если не самого Господа Бога… «Напрасен труд» искать ответы на эти вопросы у того же Д.С.Лихачёва. Наш академик даже не ставил их никогда, ни в одном из своих трудов! Удовлетворившие меня  разъяснения я нашёл у… Платона и Томаса Мора. Оригинальное название социальной «утопии» последнего звучало так: «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия» (Фландрия, 1516). В России же она была впервые издана только в 1770г. Казалось бы, связь со «Словом» не очень ясна. Но это лишь на первый, «профанный» взгляд. А внимательно прочитавший труд Т.Мора сразу обо всём догадается: в центре империи «атлантов», в «храме Посейдона», хранились некие «золотые скрижали» с древними «заветами», по которым якобы и жило население «острова Атлантида»… А где же «пророчество», в стиле Святослава Всеволодича? Есть и оно. Путешественник Рафаил Гитлодей, главный герой моровского повествования, предсказывал: «…они будут страдать от внутренних распрей, исключительно от которых погибли многие города с их прекрасно защищёнными богатствами… при полном внутреннем согласии и наличии незыблемых учреждений эту державу нельзя потрясти и поколебать соседним государствам…».


     А что же Платон? А вот Платон первым и назвал главную причину упадка «древней Атлантиды», и ею оказалась, услужливо подброшенная «атлантам», сугубо западноевропейская идея ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ!..  «Но когда унаследованная от Бога доля ослабела, многократно растворяясь в смертной примеси, и возобладал человеческий нрав, тогда они (атланты. – А.Н.) оказались не в состоянии долее выносить свое богатство и утратили благопристойность… они оказались прекраснее и счастливее всего как раз тогда, когда в них кипела безудержная жадность и сила», – писал Платон в заключительных строках диалога «Критий»… Бесчисленные «златой шлем», «золотые стремена», «золотое седло» (в литовских хрониках Дмитрий Ростовский мог прочитать о том, что резиденция великих князей Литвы, размещавшаяся в Тракайском замке, была настолько богатой, что даже сёдла там были из золота, и несколько экземпляров получил в подарок московский князь Василий I, а вместе с ними и высокородную жену – Софью Витовтовну), «златокованый престол» (кстати, золото не куётся!), «золотой отчий стол», «русское золото» – это всё далеко не случайно, это не авторская «прихоть», это не просто желание украсить свой рассказ невинными метафорами.  Это беспощадный ДИАГНОЗ: великие и малые империи чаще всего и гибли от безудержной алчности собственных владык, очарованных блеском «презренного металла» (особенно, если таковых князей было очевидное «перепроизводство», и у многих из них государственный «ум», давно и явно, «уступил желанию»), близоруко пренебрегавших другими «сокровищами»  – высоким строем мысли, оптимальной для данного государства формой правления («по старине»), разумностью его законодательной «традиции» и т.д. Читаем в «Слове о полку Игореве»: «…ибо сказал брат брату: «Это мое, и то мое же». В святительском «Слове на поминовение» находим такое место: «…Отчего так много воплей и воздыханий? Оттого, что имеющий много желает еще большего, поставленный высоко хочет быть еще выше, а тот, кто имеет мало или ничего не имеет, жаждет обладания». А в его же «Поучении первом в неделю пятую по Святом Духе» читаем: «…Если человек перестает смотреть на Бога, перестанет бояться Бога и даже не будет мыслить о Боге в уме своем, как будто Его и совсем не существует, то он начинает жить безбожно. Забыв страх Божий, пойдет на неправедный промысел и за неправедной прибылью; протянет руку на чужое и на святое, протянет ее на хищение и грабеж; посягнет на ближнего своего и начнет искать головы его»…


     Дмитрий Ростовский, как ярко выраженный «проповедник покаяния», живописал в своих проповедях незабываемую картину того, как Царствие Божие неслышно странствует по земле, среди «языков» и сословий, ища себе пристанища и покоя, но никак не может его отыскать. Отовсюду-то оно изгнано и продолжает стучаться в незрячие сердца (см. «Поучение на память святого великомученника Евстафия Плакиды, месяца сентября, в 20 день»)… Мысль сама по себе не то чтобы «еретическая», но, однозначно, непривычная  для уха «огосударствленных» российских иереев. Епископ Игнатий (Брянчанинов) даже написал однажды: «…сочинения  Св. Димитрия не совсем чисты, не вполне в восточном характере… Это значительный недостаток в писаниях Св. Димитрия»… Мы не будем вдаваться в подробности давних богословских дискуссий, но отметим, что целиком «Алфавит духовный» был впервые издан в 1898 г., через тридцать лет после кончины епископа Кавказского и Пятигорского, т.е. Брянчанинов не был с ним знаком. И ещё одно замечание: разве в истории РПЦ был ещё, кроме Дмитрия Ростовского, хотя бы один богослов, который иллюстрировал свои труды картинами степной природы, упоминал про реалии казацкого быта («…Весьма боязно и страшно ездить на необученном жеребце… Как неправильно стреляющие никогда не попадают в цель…»; к последней фразе есть интересная параллель в «Притче о душе и теле» Кирилла Туровского:«… и подобен слепому стрелку, над которым смеются, ибо не может попасть в свою цель»), или сравнивал крест  – с «луком», распятое тело Христово – с «тетивой», а капли его страстной крови – со «стрелами» из «колчана»? Не могу отказать себе в удовольствии, и цитирую отрывок из «Слова на страсти Господа нашего Иисуса Христа» Дмитрия Ростовского: «Бог Отец - стрелец. Бог Сын - стрела, поставленная для стреляния; цель - душа или боголюбивое сердце. Куда ударит стрела, туда приходит и стрелец, хотя бы для того, чтобы посмотреть, попал ли? В чье сердце устреляется Сын, туда привлекаются и Отец со Святым Духом… Смотрю опять на град Иерусалим и вижу… Христа, Спасителя нашего, исходящего из Иерусалима в поле (sic!) Голгофское, несущего, как бы лук, крест на раменах Своих и кровавые капли на теле своем, как бы стрелы в колчане, коими хочет устремить и уязвить многих… По малом времени показался крест на Голгофе, а на нем составы Господа нашего Иисуса Христа, жилы и вся плоть, напряженная, как тетива в луке. Лук этот Бога Отца; он его напряг, Он отдал вместо нас Сына Своего на смерть крестную… Потом пришел воин с копием и ударил им в ребра Христовы. Это раскрылся колчан стрельный… это стрелы посыпались из колчана, ибо столько пролилось капель дражайшей крови Христовой… О грешные люди! Уготовим сердца наши как бы в цель для стреляния; поставим их навстречу этим стрелам Божиим, подойдем к ним ближе, чтобы они скорее попали в нас и уязвили нас любовью Божественной…». А теперь – отрывок из «Поучения на страсти Господа нашего Иисуса Христа»: «… Выходит Христос Спаситель, взяв Крест вместо лука, чтобы наловить добычи, чтобы привлечь всех нас к Себе… Напряжен как лук, из которого изощренные стрелы сильного стреляются в сердца (см. Пс. 63, 4—5). Уязвлен стрелой сотник, уязвлен стрелой разбойник, да и Сам Он, как бы цель, поставленная для стреляния разными стрелами: Поставь Меня как мишень для стреляния (Плач. 3, 12). Столь же много стрел в Него вонзилось, сколько насмешек произнесено». А теперь – отрывок из «Поучения второго на день памяти святого великомученика Димитрия»: «…Вспоминая в пятничный день святой Крест, уместно сказать, что от крестного лука, от протяженных на Кресте жил Христовых, испускаются три духовные стрелы, производящие три язвы в сердцах наших, и каждая из них действует в нас своей особой силой, или, лучше сказать, единый Христос, распятый на Кресте, трояким образом уязвляет нас  Своей любовью: первой язвой творит нас мертвыми, второй оживляет, а третьей услаждает». А вот какое стихотворение святителя я встретил в хрестоматии украинской литературы середины XVII века, на совершенно изумительном украинском сайте «Изборник» (www.izbornyk.org.ua):


                На кресте мой сладчайшій Ісус протяженный –
                Лук то на стреляніє вижу напряженный;
                Пять язв в нем – суть то пять стрел, готовых караты;
                Но на кого, Христе мой, будеши стреляти?
                На врага ли? То аз враг, на мя сія стрелы
                Испусти, дабы ся в сердце моє ся унзили.
                Теми сладце язвенный греху умрет мушу,
                Ты же в любов плениши сердце ми и душу


Это ли не голос урождённого «тюрка»? По-моему, «восточнее» уже просто некуда! А в «Слове Даниила Заточника» (о котором – ниже) мы отмечаем такое выражение: «…и каплями дождевыми аки стрелами сердце пронизающе». Теперь сравним со «Словом о полку Игореве»: «… Пойти дождю стрелами с Дона великого!»…

 
     Вне всякого сомнения, святитель Дмитрий, готовя свои ораторские выступления, много читал. Тут и «вражеская пропаганда» (латинские переводы «из греков» Лаврентия Сурия, труды иезуита Петра Скарги, писания Франциска Ассизского, почти наверняка – «Исповедь», «О Троице» и «О граде Божием» Августина Блаженного и др.), но здесь же и добротная литература – «Илиада» Гомера («…В песне кто из богов мне о грозной поведает сече, / Гибели горькой вождей… Великое дело / Битвы теперь наступило: ее вы так долго желали! / В бой теперь каждый иди, в ком сердце отважное бьется!.. Отдыха в битве не будет, – ни малого даже не будет! / Разве что ночи приход дерущихся храбрость разнимет… Нынче, друзья дорогие, божественный Сон мне явился… Сон за обман мы сочли б и значенья ему не придали б / Видел же тот, кто по праву гордится, что первый меж нами… Медлить нельзя / Жесточайшая горесть пронзает / Сердце мое; помышляю давно я: пора примириться Трои сынам и ахейцам…»), «Энеида» Публия Вергилия Маро («…Петь начинаю / Я о войне, о царях, на гибель гневом гонимых... Величавей прежних событья  / Ныне пойдут чередой – величавей будет и труд мой… и фракийский пророк в одеянии длинном (БОЯН? – А.Н.) / Мерным движениям их семизвучными (НОТНАЯ ГРАМОТА? До н.э.? Невероятно! – А.Н.) вторит ладами, / Пальцами бьет по струнам (sic!)… Ныне же храбрый вступил с судьбою в неравную битву. Паркой назначенный срок и десница врага уже близко… Грохот меж тем доносят до них предвестники-ветры / Смерчу подобна, идет предводимая мужем ретейским / Рать на врага… Тяжко стонет земля, ударяется чаще и чаще / В битве клинок о клинок; все смешалось – и доблесть и случай… Взвихренной черною тучей / По небу копья летят, и железный рушится ливень… летят от копыт горячие брызги / Алой кровавой росы, и песок стал от крови зыбучим… В непроглядном облаке пыли / Скрылись от взоров поля, задрожала земля под ногами… Брата, коль способ найдешь, попытайся вырвать у смерти, / Вновь их сражаться заставь…»), «Песня о зубре» Николая Гусовского («… Братоубийства, грызня, межусобицы, войны – одно лишь занятье для тела и единственный свет их духовный… Близятся молний сполохи, у горизонта – грома раскаты. / Ярость захватчиков, черною тучей, нас накрывает то слева, то справа. / О, уходи на иссохшие земли грозою, / И покарай ненасытною жаждою орды!.. »), «Прусская война» Яна Вислицкого («… Верх вот берут крестоносцы, зареяли флаги магистра. / Слава креста торжествует тевтонского, враг уж ликует, / Кичится ворог жестокий, теснит и конем и рукою… Бой рукопашный в разгаре, широкое поле залито / Кровью, окрашено теплой, и дрожь опозоренных пашен / Кучами трупов прикрыта, небесный шатер полыхает / Взмахами острых клинков. / Суматоха борьбы нарастает. / Грохот огромен…»). Очень возможно, что на глаза Дмитрию Ростовскому попадались рифмованная «Псалтирь» Яна Кохановского, «Повесть о десятилетнем походе» Андрея Рымши, трактаты «О двух Сарматиях» Матея Меховского и «О нравах татар, литовцев и москвитян» Михалона Литвина, и другие, не менее занятные, книги. Кроме того, и в «Алфавите духовном», и в «Слове о полку Игореве» мне встречались явные «следы» знакомства их автора с латиноязычной лирикой и автобиографической прозой Ф.Петрарки…


    Поэтическим «гурманам» предлагаю почитать на досуге его канцоны «О благородный дух, наставник плоти…» и «Италия моя, судьбе коварной…». Тем же, кто обленился настолько, что самостоятельно искать ничего не собирается, постараюсь максимально облегчить задачу сравнительного анализа этих литературных памятников, и приведу дословные цитаты из однотомника Петрарки (М., «Правда», 1989):



                …Когда в других добра померкнул свет
                И не тревожит совесть укоризна.
                Чего ты ждёшь, скажи, на что отчизна
                Надеется, своих не чуя бед?
               
                …Когда на небе ведомы тревоги
                За этот мир, за наш земной удел,
                К тебе взывают души, заклиная
                Гражданской розни положить предел

                …Тысячелетие, как в ней не стало
                Великих душ и пламенных сердец,
                Прославивших ее в былое время.
                О новое надменнейшее племя               
                Позорящее матери венец!

                (LIII. «О благородный дух…»)


                …Прошу тебя, Спаситель,
                На землю взор участливый склони
                И над священной смилуйся страною,
                Охваченной резнею
                Без всяких оснований для резни.
                В сердцах искорени
                Жестокое начало
                И вечной истине отверзни их,
                Позволив, чтобы зазвучала
                Она из недостойных уст моих.

                … Помилуйте, случайные владельцы               
                Измученных земель,
                Что делают в краю волшебном своры
                Вооруженных варваров? Ужель
                Должны решать пришельцы
                В кровопролитных битвах ваши споры?

               
                …Кого благодарить, когда не вас,
                За нынешние беды,
                За то, что неуемной жаждой злата
                Отечество разъято
                И пришлый меч гуляет по стране!



                …О бешеный поток,
                В какой стране пустынной
                Родился ты, чтоб наши нивы смять?
                Когда всему причиной
                Мы сами, кто тебя направит вспять?

                (CXXVIII. «Италия моя…»)


     Это именно в Литве святитель Дмитрий мог услышать народную песнь о победе Михаила Глинского над татарами на реке Лани, что под Клецком, 5 августа 1506 года («А там кровь плывёт да Дунай рекой, / A волки грызут белы косточки, / Tам огни горят, там котлы кипят…»; у Ф. Петрарки читаем: «… народ, / Которому живот / Вспорол бесстрашный Марий, / Не ведавший усталости, пока / От крови подлых тварей / Соленою не сделалась река»; а в «Энеиде» Вергилия находим такое: «… От нашей крови доныне в Тибре вода горяча, от костей поля побелели»). Вот тогда, в начале XVI века, «орды поганых» представляли реальную, серьёзнейшую угрозу для ВКЛ: отряды крымских татар Битис-Гирея и Мехмет-Гирея «обложили» Слуцк и Новогрудок, дошли до Лиды, Крева, Волковысска, Ошмян и Гродно, жгли сёла и брали людей в «полон»… Неужели и аутентичный народный «плач» ничего нам не напоминает? Уважаемые читатели, почему я должен всё и всем досконально «разжёвывать», и прямо «тыкать пальцем» в нужное место, – разве вы уже не способны сами, самостоятельно отыскать в «Слове о полку Игореве» соответствующие «параллели» к приведённым мной поэтическим строфам?


     Только там, на родине предков, иеромонах Дмитрий мог узнать про то, что «чародеем», оказывается, называли не только князя Всеслава Полоцкого, но и Михаила Глинского (король Сигизмунд I Старый прямо обвинял его в  том, что он «чарами сослал с сего света» великого князя Александра Казимировича), и дьявольски смелого Януша Радзивилла, которого не брали ни сабля «московитская», ни пуля, и который дразнил саму Смерть тем, что мог появиться в самой гуще битвы не в доспехах, а в одном белом (!) «жупане» (Тамплиер, как говорится, и в Литве – тамплиер!). Пикантная деталь: сватовство Януша к слуцкой княгине Софье (последней представительнице рода Олельковичей), опекаемой Иеронимом Ходкевичем, и грозившая вспыхнуть полномасштабная война между Радзивиллами и Ходкевичами за её наследство, вызывали у современников определённые ассоциации с судьбой «Елены Прекрасной» и эпическим конфликтом между Троей и всей Элладой, а столкновение Глинского с воеводой Яном Заберезинским (прямо как Ахилл и Агамемнон!), из-за прекрасной «полонянки» (то ли черкешенки, то ли гречанки), живо напоминала о споре за «рабыню Брисеиду», у того же Гомера… Именно князю Янушу (в чём смысл и цель этого жеста?) была подарена Станиславом Зеновичем, подкоморием вилькомирским и кастеляном новогрудским, знаменитая рукопись, названная позже «Радзивилловской летописью» (академик Н.А.Морозов называл её Никоновской), впоследствии проданная (переданная? завещанная?) Богуславом Радзивиллом в Кёнигсберг, в 1671 году… Благодаря стандартному французско-русскому словарю, под редакцией К.А.Ганшиной (1987), мне удалось нащупать, например, этимологию родового имени литовских магнатов Радзивиллов. Вопреки тому «легендарному» вздору, что уже нагромаждён в исторической науке по данной проблеме, включая беспомощные опыты т.н. «народной этимологии»,  двусоставный антропоним «радзивилл» происходит, скорее всего, от существительного razzia [razja] – «набег, налёт» (см. тж. глагол  razzier – «отнимать, захватывать») и прилагательного vilе – «подлый, гнусный, презренный». На слух воспринимается, конечно, не очень благозвучно, зато кличка для средневекового рыцаря – самая что ни на есть подходящая. Вновь вспомним здесь «гишпанский» (по форме) гербовый щит Радзивиллов… Интересно было бы знать и то, откуда это, довольно необычное по написанию и фонетике, слово («разйа, разья»), перекочевало в современную французскую речь, – из старофранцузского языка, из не менее старинного и таинственного «диалекта Ок», из арабского, или из каталанского (древнеиспанского)? Мне неоднократно приходилось читать и о том, что едва ли не главным сокровищем у тамплиеров считались 12 фигур апостолов, сделанных из золота и серебра, с драгоценными камнями вместо глаз. Так вот, Радзивиллы не только ссужали, по слухам, деньгами (sic!) французских монархов, но ещё и в XVIII веке показывали наиболее знатным гостям свой «спецхран» в Несвижском дворце, в котором на посетителей неизгладимое впечатление производили… те самые, двенадцать литых скульптур в человеческий рост! А как это бесценная реликвия вообще попала к Радзивиллам? Неужели – в результате «гнусной и презренной» экспроприации? По моим сведениям, в XIV веке «апостолы» ещё хранились в Моравии, в одном из орденских резиденций - крепости Вевержи, недалеко от Брно…


     Я уже устал чему-то удивляться: Братошичи-Братши-Зеновичи, герба «Деспот», согласно дошедшим до нас скупым сведениям, тоже были (вероятнее всего) сербскими переселенцами в ВКЛ! Но почему рукопись оказалась именно в Восточной Пруссии? Князь Богуслав считал, что там, в книгохранилищах «почившего в бозе» Тевтонского ордена, ей самое место? Занятно… Между прочим, сверхъестественное рождение приписывали ещё одному историческому персонажу (и снова – современнику Дмитрия Ростовского!), казачьему полковнику Семёну Палию – «характерныку» (колдуну) украинских фольклорных «дум», каким по мнению народа было большинство запорожцев. Это прекрасная иллюстрация того, насколько «православными», в действительности, были казаки из Сечи. Кстати говоря, «палий» – это такая накидка священника, без рукавов. Так кем был этот Семён Палий до того, как стать казацким вождём? Может бывшим священником-«расстригой»? Или – известным каневским полковником Семёном (Симеоном) Савичем? Опять какая-то тайна… Только в ВКЛ монах Дмитрий мог прочитать в «Дневнике Люблинского сейма» горькие слова Яна-Кароля Ходкевича, прозванного современниками «Сципионом», обращённые к полякам, уже после заключения Люблинской унии: «Вы уже обрезали нам крылья» («…уже соколам крыльца подсекли»?). Кстати говоря, я так и не нашёл ответ на вопрос, почему украшение драгоценных четок, принадлежавших Ходкевичу, как две капли воды похоже на эмблемату самого Дмитрия Ростовского – «огненное сердце». Возможно, он кроется в святительском «Поучении втором на брань святою Архистратига Михаила, Воеводы сил небесных, и ангелов Его с семиглавым змием»: «… кто имеет CЕРДЦЕ, ВОСПЛАМЕНЕННОЕ, КАК ОГНЕМ, ЖЕЛАНИЕМ  БОГА (выделено мной. – А.Н.), тот может сказать вместе с апостолом: Все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа; и Кто отлучит нас от любви Божией: или опасность, или меч? - ни опасность, ни меч (Флп. 3, 8; Рим. 8, 35)». А в «Поучение на день памяти святых Первоверховных апостолов Петра и Павла, месяца июня, в 29 день» читаем следующее: «… огонь духовный - это не что-либо иное, как Божественная любовь, СЕРАФИМСКИ  ПЛАМЕНЕЮЩАЯ (выделено мной. – А.Н.)… Известно, что и в человеке сердце - это таинственная печь, из которой исходит пламя любви, очи же его — таинственное облако, из которого изливается слезный дождь». И здесь мы опять видим какие-то неясные «милитарные» и «рыцарственные» намёки… Наконец, только там, на Литве, он мог слышать историю чудесного избавления из нестрогого московского «полуплена» гетмана Константина Острожского, бежавшего со своим верным слугой от милостей царских, – через дремучие леса, объезжая вооружённые заставы. И та сельская церквушка, в которой Острожский неосторожно остановился помолиться в воскресный день (и едва не был схвачен преследователями), превратилась  затем, под пером историка-фантаста В.Н.Татищева, в невразумительное «село святого Михаила», встретившее ликованием другого известного «беглеца» – Игоря Святославича…


     А ещё молодой священник мучительно размышлял, размышлял, размышлял… Автономия Украины и автокефалия её церкви? Разве кто-то, будучи в здравом уме, против них? Но много ли украинцы добьются на этом пути силой оружия, если у самих православных архипастырей «врозь полотнища развеваются»: одни держат «сочувственный нейтралитет» по отношению к Польше, другие спят и видят – как бы «прилепиться» к московскому патриархату, все вместе - замалчивают коренные причины польско-казацких войн, и более того, с энтузиазмом воспринимают провокационную идею «освобождения христианских земель из-под турецкого ига» под эгидой то ли Речи Посполитой, то ли Москвы. Разве этот «искусственный», сугубо политический, «панславизм» может укрепить православную веру в украинском народе? О многих ли «сечевиках» можно было бы с полным правом сказать, что они готовы умереть не просто с именем Господа на нетрезвых (а зачастую – даже и неверующих) устах, но именно за Господа? «…Они, как бессловесные скоты, неосмотрительно преклоньшеся долу, пили, и потому Бог повелел отлучить их как лакомых и неискусных в воинской храбрости, а пивших искусно и воздержно пригоршнями повелел оставить при себе и с ними дал победу на врагов», – напишет в «Алфавите духовном» Дмитрий Ростовский, пересказывая ветхозаветную историю о «Гедеоновом испытании». Истинно не боится жить или умереть лишь тот, для кого жизнь есть Христос, а смерть – щедрое вознаграждение. Разве ползучее «иго Ватикана» не страшнее? Сам святитель Дмитрий, выросший на стыке различных культур, писал: «Таинство евхаристии приносится за всех живых, не токмо правоверных, но и неверных, - да обратятся». Для него всего важнее была истинность и глубина индивидуальной, личной сопричастности Богу, а не церковная юрисдикция или конфессиональная принадлежность верующего. Коллективными могут быть ратование, труд, разум, но не акт веры или покаяния.


  …Теперь инок Дмитрий знал свою дальнейшую судьбу; он походил не на прежнего Даниила Тупталенко, но на того, кому предначертано было стать святым Дмитрием Ростовским. Домой, на «Украиноньку-матушку», вернулся («исполнившись ратного духа») монах-рыцарь «без страха и упрека», облачённый в «доспехи» твёрдой веры, подобно тому, как рыцари-монахи прошлых веков облекали свое тело в прочнейшую кольчугу («Благодарю Тебе Господа моего, Благодетеля прещедраго, яко исторгнул мя еси от молвы и мятежа мира сего, и привёл мя еси во ограду словесных овец Твоих, и избрал мя еси Себе в служение…»). Стратегия дальнейших действий была ясна: здоровая часть украинского «клира» не должна стоять в стороне от «мирской политики», безучастно взирая на то, как «велможи» неопределённой национальности и прикормленная «головка» казачества «гробят» страну из-за своих амбиций. Ибо сказано: «Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на человека. Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на князей… Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения». А в «Поучении в неделю 27-ю по Пятидесятнице» Дмитрий Ростовский прямо обвиняет «властьимущих»: «…Один царь-фараон согрешил, а все царство египетское терпит бедствия, принимает раны. Вот как тяжки грехи начальников, ибо навлекают мстительную руку Божию не только на себя, но и на своих подчиненных»… Коварного и хитрого врага («школьный орден» отцов-иезуитов) надо бить его же оружием! Но бить ИЗНУТРИ, по-возможности «встроившись» в иерархию католических, «католичествующих» и просто униатствующих «пастырей»: например, дослужившись до сана российского митрополита и т.п. Нужно было срочно спасать то, что ещё можно было спасти: как только на Московии общины верующих начнут выбирать себе пресвитеров, или срывать со стен «идольские» иконы, а в Успенском соборе Кремля запоют «Те Deum laudamus», будет уже поздно, слишком поздно… Православные клирики нуждаются в широком христианском образовании, а православный народ – в христианском просвещении, ясном и чистом Слове Божием, избавленном от «оков» западного, схоластического «любомудрия». О нём-то Дмитрий Ростовский писал со знанием дела: «…как могут быть приняты Богом любомудры западные, мудрствующие противное Церкви, содержащие истину в неправде?.. ныне (sic!) не от Духа Святого учатся разуму, но от Аристотеля, Цицерона, Платона и других языческих мудрецов, потому, уклонившись от пути правого разума, страдают крайнею слепотою и ложью. Святые учились заповедям Христовым и умному деланию, а эти учатся только искусству красно говорить: вся их премудрость на языке, а внутри души мрак и тьма… Пусть соберутся все земные разумы; пусть правильно мыслят все философы, и они удивятся Божиим чудесам: как дивен Господь! как силен! как милостив и преподобен в советах Своих больше всех сынов человеческих!». Прошу обратить особое внимание на слово «ныне»…


     Вот же потеха! Сколько в XIX-XX вв. было написано очень толстых книг, защищено магистерских, кандидатских  и  докторских диссертаций, сколько получено академических званий по всему миру, сколько восторженных строк написано про «платонизм» и «неоплатонизм», и про «священный долг» каждого учёного-гуманитария проштудировать «бессмертные творения» Платона или Аристотеля. А Дмитрий Ростовский открыто говорит нам: «Так себе… ничего особенного… мудрствование языческое»… Откуда, скажите на милость, у малороссийского богослова такое явное «пренебрежение» к философско-литературным трудам «антиков», которых он наверняка изучал – если не в Киевском коллегиуме, так в Яссах, или во Львове? Ведь Дмитрия Ростовского уж никак нельзя было отнести к числу т.н. «религиозных мракобесов»! Вот и яркие свидетельства уровня естественнонаучных познаний святителя Дмитрия, добытые мной из его произведений. Например, из «Слова первого в день сошествия Святого Духа»: «… Облако изливает из себя дождь и окропляет землю, ибо влажный пар, который подымается на земле от воды, и вверху остается облаком влажным и водяным, о котором Псаломник говорит: «Темна вода во облацех воздушных» (Пс. 17: 12); впоследствии эта вода превращается в дождь и падает на землю… В облаке рождаются громы и молнии, ибо когда влажное и студеное облако объемлет сухой и теплый воздух, то последний ищет места, которым мог бы выйти из противного ему облака; он сражается с облаком, и оттого происходят громы; потом же эта сухая пара зажигается, и оттого получаются молнии». Теперь процитируем его «Слово о молитве в четверток первой недели по Святом Духе»: «…Облаки и громы, которые мы видим и слышим на небе, по философскому мудрствованию происходят не из чего-либо иного, как именно из влаги, паров и газов, которые солнце вытягивает от земных тел и возносит их вверх»… А теперь приведём одну цитату, позволяющуюя оценить его познания в математике, из святительского «Поучения в неделю по Воздвижении Честного и Животворящего Креста Господня»: «… Не знал Ездра нынешней математики, а она ответила бы так: взвесь сначала дрова, узнай, сколько в них веса, и затем зажги их; потом взвесишь оставшиеся пепел и угли, и сколько в них недостает весу против дров перед их возжжением, столько и ушло его на пламя. Не внемлем мы математическому любопытству, однако будем взвешивать душу, как огненное пламя, а мир сей, как угли и пепел»… И астрономии: «…Светила небесные, хотя очень велики, ибо каждое из них по величине своей не только равно, но и превосходит землю, однако по причине далекого расстояния кажутся очам нашим малыми…Светила небесные, когда мы смотрим на них, кажутся стоящими на одном месте, тогда как они в своем непостижимом течении движутся днем и ночью и в двадцать четыре часа обходят весь великий круг небесный, и не устают» («Поучение на память иже во святых отца нашего Гурия, Архиепископа Казанского, месяца октября, в 4 день»)…


     А вот и доказательство его разносторонней, энциклопедической образованности, в виде фрагмента  из «Слова на поминовение»: «… рассудим, что есть наша жизнь или что есть человек, в этой жизни пребывающий? Логика или диалектика на это отвечает так: человек в этой временной жизни есть не иное что, как некий краткий довод, не имеющий в себе ничего, кроме предыдущего и последующего, или. начала и конца, то есть рождения и смерти. Математика изображает человека так: человек - это некая круглая фигура, то есть некий круг, ибо как круг там же кончается, где начинается, так и человек в жизни сей от земли происходит и в землю же возвращается. Астрономия, рассматривающая лунное течение, дает такое рассуждение о человеке, пребывающем во временной жизни: человек изменяется как луна, то есть никогда не остается в одном состоянии, но непрестанно растет и умаляется. Познал это и Сенека, хотя и помраченный еллинским заблуждением, который дает о непостоянстве нашей жизни такое премудрое рассуждение (Сенека, письмо 24): каждый день мы умираем, ибо с каждым днем отнимается часть нашей жизни; и в то время, когда мы растем, жизнь убывает и уменьшается… Зачем спрашивать логиков, математиков, астрологов и мудрецов  еллинских о жизни человеческой? Спросим Духа Святого, говорящего в Писании, и собственный наш опыт: что есть жизнь наша? Она есть вкушение многих бедствий в краткое время»… Согласитесь со мной: смотрится вполне достойно для религиозного деятеля XVII века…
 

     А может и жили те «платоны», «аристотели», «цицероны» и «сенеки» не столь давно, и не столь далеко от XVII столетия? «Языческими мудрецами» для Ростовского вполне могли быть и деятели европейского Возрождения, скрывавшие свой богоборческий «титанизм» и оголтелый «гуманизм» под разнообразными «еллинскими» псевдонимами! Потому-то святитель Дмитрий и позволял себе, в отличие от некоторых шибко восторженных «академиков», не способных без трепетного придыхания произносить вышеперечисленные имена «классиков мировой философской мысли», объективно оценивать и «седую древность», и «интеллектуальную глубину» их мудрых творений, якобы изначально писавшихся  на «классическом языке древней Эллады». И не преувеличивают ли до сих пор (и чрезмерно), некоторые горячие головы, саму «благодетельность» иезуитского образовательного «стандарта» для населения Литвы, Украины и Московии? Так, например, в Киево-Могилянской коллегии науки преподавались по известному «схоластическому» методу: в философии господствовал Аристотель, а в богословии – Фома Аквинский. Обучение математике сводилось, зачастую, к геометрии и «каббалистике», астрономии – к астрологии и нумерологии, ознакомление православного юношества с грамматикой славянского языка стояло на втором-третьем плане, греческий преподавался откровенно слабо, зато господствовала «классическая латынь», широко употребляемая и на лекциях, и в диспутах, и при подготовке домашних заданий, и в повседневном общении «бурсаков» между собой. Н.В.Гоголь в «Тарасе Бульбе» описал эту ситуацию лучше иных историков: «Тогдашний род учения страшно расходился с образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и логические тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не применялись и не повторялись в жизни. Учившиеся им ни к чему не могли привязать своих познаний, хотя бы даже менее схоластических. Самые тогдашние ученые более других были невежды, потому что вовсе были удалены от опыта» (Сочинения в 2-х тт., «Художественная литература», М.,1969, т.1, с.242)… Св. Дмитрий как бы подытоживает всё вышесказанное: «…От неразумия рождается неверие, от преслушания же - всякий грех и преступление. Как может кто-либо веровать, ничего не разумевая?.. Научившийся разуму и познанию всех вещей удобно всему верит - сохраняет все заповеди Господни, уповает на Бога, любит его всем сердцем своим и - соединяется с Ним воедино: весь в Боге и Бог в нем пребывает».


      Многие исследователи интуитивно склонялись к тому, что «Слово о полку Игореве» – это творение «поэта-воина»… Нам остаётся лишь согласиться с этим, но добавить: «ратоборца» особенного, ведущего «незримую брань» с врагами Отечества на особой, информационной войне «по законам подлости». Великий сын Украины, Дмитрий Ростовский, и умер, как солдат на боевом посту, коленопреклоненный в молитве, 28 октября 1709 года, всего через пять дней после кончины Ивана Мазепы… Поверим А.Блоку: «Поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл».


                И я опять свободою владею
                И сладостной и горькой, и к тому,
                Кто небо движет бровию своею,
                Я возвращаюсь – к Богу моему, –
                Устав от жизни, но не сытый ею.

                                «Тёмные места», тайные смыслы…




     Только с появлением теории Альфреда Баркова о «мениппее», как четвёртом, самостоятельном роде литературы, наряду с эпосом, лирикой и драмой, стало возможным правильное «прочтение» многих шедевров мировой культуры. Ощущение того, что в маленькой поэме заключена «бездна» содержания, что «Слово о полку Игореве», при всех его смысловых «сбоях» и стилистической «чересполосице», выглядит эстетически прекрасным и завершённым, находит своё объяснение именно в авторском «хотении», его осознанном желании написать так, а не иначе. Написать «о времени и о себе», а не воспеть некий малозначительный эпизод из «древнерусской истории», который без лупы и разглядеть было бы затруднительно… Напомню вкратце, что мениппея – сложное, многоуровневое, «многофабульное» композиционное построение некоторых литературных памятников, с двумя авторами – «титульным» (архаистом, «философом», интерпретатором) и «рассказчиком» (прагматиком, «циником», информатором). Связь между её внешне разнородными частями  устанавливается только авторской «интенцией» (особой этической позицией по отношению к содержанию повествуемого). В своих очерках о «Слове» Д.С.Лихачёв обронил невзначай: «Есть в «Слове» тёмные места, но за ними всё же угадывается (sic!) какой-то определённый смысл». Спасибо, как говорится, и на этом…


     Применительно к нашему случаю, мы без особого труда отыщем в «Слове» фабулу избитую, «летописную», ложную («авантюра князя Игоря», в рамках «смертельного противоборства» Руси и Степи), а также правдоподобную (у Данте Алигерьи в трактате «Пир» этому явлению в точности соответствовали «буквальный» и «аллегорический» смыслы толкования текста), подтверждаемую «альтернативными» источниками и здравым смыслом, но ещё не достаточную для полного понимания авторской идеи (свадебное «посольство» к дочери хана Кончака), совпавшую по времени с лихорадочными попытками ничтожного «мэра Киева», Святослава Всеволодича, усесться на одном из четырёх «осиротевших» уделов, – в Новгороде-Северском, Трубецке, Путивле или Курске… «Слово», вслед за сообщением Ипатьевской летописи, однозначно свидетельствует: поход князя Игоря начался до (!) 1 мая 1185 г. (день солнечного затмения), а Лаврентьевская летопись (традиционно считающаяся более «древней» чем ИЛ), напротив, даёт нам понять, что «героическая авантюра» могла состояться лишь много позже оного природного «катаклизма», и не ранее даты рождения Константина, сына «буй-тура» Всеволода (т.е. 18 мая), допуская при этом лукавую и обтекаемую формулировку – «в то же лето…», но это «лето» – год 1186-й! И то, и другое, как вы сами понимаете, верным быть не может.


     Однако, при всех её, действительных или мнимых, недостатках, только Лаврентьевская летопись даёт, по-видимому, самое вразумительное описание реального маршрута Игоря «сотоварищи» в Степь (и тут Б.А.Рыбаков сильно поторопился объявить его «ошибочным») – с явной демонстрацией своей силы, мимо враждебного Переяславля, где затаился давний недруг Игоря, Владимир Глебович (вот кто мог донести Святославу Киевскому о выдвижении Игоревой дружины в Степь!), а значит – через Чернигов… Князю Игорю обязательно нужно было встретиться с другом, Ярославом Всеволодичем Черниговским, чтобы попросить того препятствовать возможному «переделу собственности» на Северщине, в период длительного отсутствия её законных владетелей! Поэтому, я практически готов согласиться с интереснейшей версией Николая Переяслова о том, что именно «грозный» Святослав (сам из Ольговичей, и бывший черниговский «столоначальник» на протяжении шестнадцати лет!), находившийся в довольно щекотливом положении «князя без княжества», сначала спровоцировал Гзака Бурновича на активные поиски русичей-заложников (дабы обменять их на пленённых Романом Нездиловичем сородичей), а затем направил возмущённого хана по следу Игоря, «подсказав» тем самым, где их легко можно захватить врасплох – с наименьшими затратами, и к обоюдному удовольствию заинтересованных сторон. Согласитесь, совпадение более чем странное: сразу четыре княжества Северской земли остались «бесхозными», а Святослав Всеволодич, в то же самое время, предпринимает «инспекционную поездку» по своему старому черниговскому домену…


     Истинный же авторский замысел начинает проявляться только на стыке, в синтезе этих фабул, когда возникает завершающий «метасюжет», и мы с удивлением начинаем понимать, что и в школе, и в университете нам внушали какую-то ерунду и чушь! У Альфреда Баркова читаем: «В отличие от эпоса, формирование завершающей эстетической формы происходит не в плоскости одного сюжета, а в объемном пространстве, заключенном между тремя фабулами… Второй, правдивый сюжет, вовсе не выключает из процесса образования завершающей эстетической формы тот первый, ложный: оба они, взаимодействуя, дают этическое наполнение еще одному сюжету, который образуется на основе основной (авторской) фабулы, в рамках которой описываются действия и интенция рассказчика». У Данте мы встречаем интереснейшую мысль о том, что аллегорический смысл является не чем иным, как «истиной, скрытой под прекрасной ложью». А теперь цитата из Д.С.Лихачёва: «…В конце «Слова» обе позиции (авторские. – А.Н.) сливаются…». Именно так! Оказывается, Дмитрий Ростовский повествует в «Слове» о событиях вполне «актуальных», выстраивает сюжет «оба полы (вокруг. – А.Н.) сего времени» и  откровенно потешается над известными ему «летописанием» и «историографией» Украины-Руси-России. Действительно, как-то странно, «НЕ ЛЕПО», смотрелась бы здесь авторская попытка ограничиться «старыми словесами», прибегнув к поэтической манере «вещего Бояна». «Сатира и юмор» начинают бросаться нам в глаза уже в горделивых заявлениях «буй-тура» Всеволода, перечислявшего исключительные достоинства своих «кметей»-профессионалов, и, особенно, в сюжете «затмения-знамения». Князь Игорь, совершенно в духе европейских рыцарских романов (а также в точном соответствии с суровыми реалиями «крестовых походов»!), убеждает свою дружину предпочесть смерть в бою позорному плену (тамплиеры, действительно, предпочитали живыми в плен не сдаваться, ибо «сарацины» их безжалостно казнили). Но адресатам поэмы было доподлинно известно: Игорь и его «братия» не смогли-таки благородно погибнуть в битве, и банально попались в половецкие арканы, а хвалёный «спецназ» из Курска ничем выдающимся себя не прославил. И здесь – скрытый авторский сарказм, и здесь – тонкая игра на оттенках смыслов, ибо «кметами» на Украине XVI века, действительно, величали «холопов», но это было не единственное значение этого слова! И если автор в данном эпизоде не подтрунивает над незадачливыми полководцами, то он… тупо и бездарно дурачит своего искушённого читателя, а этого не может быть! Академик Б.А.Рыбаков считал, что «снижение образа Игоря никак не входило в задачу автора»; я же думаю, что это, наоборот, неотъемлемая часть авторского замысла, своеобразная «подсказка», позволяющая радикально уточнить традиционную датировку «Слова о полку Игореве».


     Кстати, о «кметах»… С ними связана одна неявная «закавыка», которая практически доказывает, что предками автора «Слова» были выходцы с Балкан, поселившиеся на Украине. Исследователи-любители могли и не обратить на неё внимания, а вот для учёных-профессионалов сие – непростительное легкомыслие. Всё дело в том, что если автор употреблял слово «кмети» в значении «княжеских приближённых, лучших людей, искусных воинов», то это могло иметь место только в Сербии и Черногории, либо на Украине, – даже не в Польше или Чехии! Исследователь П.А.Лавровский (см. Несколько слов о значении и происхождении слова «кмет». «Москвитянин», 1853, т. VI, № 24, отд. 3, с. 83-87) писал: «В настоящее время кмет имеет двоякое значение; у одних славян: чехов, поляков, хорутан, хорватов, означает простого селянина; у сербов же кметом называли до Милоша Обреновича (Милошч Обренович, урождённый Теодорович. Первый князь Сербии в 1815-1839 и 1858-1860 гг., основатель династии Обреновичей. – А.Н.) почтенных поселян, собиравшихся на различные совещания: княжеские, окружные и сельские, чинивших иногда по приглашению тяжущихся суд между низшим классом. Со времени Обреновича для каждой общины назначено по три кмета, которые производят над крестьянами суд в делах меньшей важности, собирают подати... В Черногории кметами называют судей, избираемых истцом и ответчиком. В Боснии же поселян, живущих на чужой земле, или в чужом доме… Эту ДВОЙСТВЕННОСТЬ ЗНАЧЕНИЯ, НИЗШЕГО КЛАССА ЛЮДЕЙ И ПОЧЕТНОГО, с судебным характером, находим мы и в древнее время, и притом чем древнее, тем заметнее значение последнее… В значении низшего класса народа кмет является уже исстари, никак не позже конца XII или начала XIII столетия… Этот смысл соединялся все более и более в языке народа со словом кмет, вытесняя постепенно другое его значение, доколе не вытеснил окончательно у чехов, поляков, босняков, хорутан и словаков, и в настоящее время kmet чешский, kmie; польский и т. д. означают… крестьянина, мужика». А у известного советского историка В.В.Мавродина (см. Очерки истории Левобережной Украины. Л., 1940, с. 154) мы читаем: «У западных славян термин «кмет» означает служилого однодворца, В СЕРБИИ – НАЧАЛЬНИКА, СТАРОСТУ, НА УКРАИНЕ – ЗАЖИТОЧНОГО КРЕСТЬЯНИНА… Но даже если не все кметы уже стали феодалами, то путь один – к служилому люду, землевладельцу, феодалу типа позднейшего «комонства», «всадников», мельчайшего дворянства. Поэтому «кметы», генетически связанные с «земским» мельчайшим боярством, стремясь к укреплению своей власти и обогащению, пытаются добиться этого, ОПИРАЯСЬ НА КНЯЗЯ И ВХОДЯ В ЕГО ДРУЖИНУ. Так, по крайней мере, было В СЕВЕРСКОЙ ЗЕМЛЕ» (везде выделено мной. – А.Н.).


     Немало «восторженных» поэтических строк в «Слове» уделяется политическим «импотентам» и «марионеткам» (Святослав Киевский, Ярослав Галицкий, Всеволод Большое Гнездо), которым некогда было сожалеть о дефиците «общерусского патриотизма», по причине немалых проблем во взаимоотношениях с собственными боярами и вассалами. Весь эпизод в поэме, связанный с владимиро-суздальским князем Всеволодом Юрьевичем, – один сплошной сарказм! С чего это академик Рыбаков взял, что Всеволод уже в XII веке титуловался «великим князем»? Или, что кампания 1183 г. против Волжской Булгарии завершилась для него «победоносно»? По моим сведениям – напротив, полным фиаско! И что означала, в устах Бориса Александровича, следующая бредовая фраза: «… он может бросить «удалых сынов Глебовых», как зажигательные снаряды с греческим огнём»? Не надо было никем «швыряться»! С загадочными «шереширами-сераскирами» мы (с помощью Я.Кеслера), вроде бы, разобрались. А если в оригинальной рукописи было написано «удалыми сыны глебовы», т.е. с маленькой буквы? Это же всё кардинально меняет! Белорусское слово «глеба» означало – «почва, земля» (И что с того, что митрополит Евгений (Болховитинов) все «западнорусизмы» в поэме считал «польскими словами»?), и в таком случае мы вполне можем обойтись без упоминания братьев-сепаратистов из буйного племени «рязани косопузой». Те «почвенники»-удальцы, о которых иронически писал Дмитрий Ростовский, – суть обыкновенные «крестьяне-ополченцы», «посошная рать», «датошные люди», естественно двигавшиеся на любую войну «на своих двоих», «посуху», которые вплоть до конца XV века (и даже много позже) составляли от трети до половины в московском войске. Их боевые качества были крайне низкими, оружие они (как правило) не получали вообще, а их служебным «потолком» в военной иерархии Московии были именно низшие, унтер-офицерские должности. Кондовый, бытовой антисемитизм здорово мешал некоторым «яйцеголовым» господам в СССР воспользоваться исключительным богатством сакрального языка древних иудеев – ивритом, каковой святитель Дмитрий должен был знать несомненно! В противном случае, они бы легко убедились в том, что слово «шереш» переводится на русский как «корень, росток»… Не имел ни малейшего отношения к «рязани летописной» и тот «сын Глебов», который испытывал-де «горе и тоску» из-за княжеского «непособия» усилиям Святослава Киевского. Здесь мы вновь сталкиваемся с очевидной аллегорией «крестьянина-землепашца», в первую очередь страдающего от господских «милитаристских забав». А вот и подтверждение сказанному: «Не одно только рыцарство (!) князей и их кметей поглощает внимание творца Слова, он помнит и о ратаях, земледельцах, мирному труду которых мешала эта удельная воинственность» (Цит. по: А.С.Орлов, С.К.Шамбинаго. Слово о полку Игореве. История русской литературы в 10 томах. Т.I. Литература XI - начала XIII века.  М., - Л., 1941)…


     Далеко «не факт», впрочем, что вышеперечисленные имена носили реальные персонажи русской истории XII в. Где гарантия того, что они не служили для Дмитрия Ростовского надёжными «агентурными кличками» героев иных, куда более поздних эпох? Лично у меня нет никаких сомнений в том, что иронический призыв автора к князю Всеволоду Юрьевичу Суздальскому («Неужели и мысленно тебе не прилететь издалека отчий золотой стол поблюсти?») - это реальный XVII век, это явная издёвка над входившими в московскую «моду» новыми историческими веяниями, это великолепная аллегория неоднократных обращений малороссийского православного клира и казацкой «старшины» к царю Алексею Михайловичу Тишайшему, с просьбой о принятии Украины под его монаршую «длань»! В знаменитых строках «…Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, и Дон шлемами вылить!» святитель Дмитрий поднимается до самых «вершин» литературного сарказма, ибо явно намекает на унизительное для Тишайшего «крестьянское восстание» под руководством Степана Разина (1667-1671), когда все территории южнее Нижнего Новгорода (волжское Понизовье) и Тулы встали на сторону «вольного казака» Разина-Рязанца-Эрзя (И.Агранцев довольно убедительно доказывает, что это был сам «злосчастный» патриарх Никон); а Подонье (Донская Тартария) и при Алексее Михайловиче было для московитов самой настоящей «заграницей», с полноценными дипломатическими сношениями обеихми сторон через Посольский приказ…


     Традиционная наука, например, никак не комментирует бессмысленное швыряние каких-то булыжников «через облака» князем Ярославом Осмомыслом (читаем у А.Майкова: «Через тучи сыпля горы камней»; Д.С.Лихачев предложил такой перевод: «переметывая тяжести через облака»). Объяснительный перевод академика Лихачёва способен вызвать разве-что недоумение или удивление: «…Ярослав обычно посылал войска в далекие походы, не сопровождая их сам»… И что с того? Где обещанное «объяснение»? Но если вспомнить, что имя «небесного патрона» Ватикана, апостола Петра, и переводится как «камень» («…ты еси Петр, и на сем камени созижду Церковь Мою»), – сразу возникают нехорошие подозрения в том, что таким витиеватым способом нам, возможно, сообщали об экспансии римско-католической церкви на Восток. Возможно, что именно этот смысловой «оттенок» впервые уловила В.Л.Виноградова, когда писала: «Можно предполагать, что здесь образно говорится о торговле Ярослава Галицкого с Западной Европой: КОРАБЕЛЬНЫЕ ТОВАРЫ (выделено мной. – А.Н.) он перебрасывал через перевалы Карпат. Это как будто получает подтверждение в том, что переводные памятники переводили словом «бремя» греческие слова, обозначающие «корабельный груз», «корабельная снасть» (Виноградова В.Л. О методе лексикологического изучения текста «Слова о полку Игореве». ВЯ. 1978. № 6. с.100)… Уважаемые, но «корабль» – широко распространённая аллегория ЦЕРКВИ ХРИСТОВОЙ, причём именно в западной теологической традиции; совершенно точно известно, что и иезуитские тайные «ячейки», и сектантские «группировки» в России тоже именовались «кораблями»! И наши подозрения лишь усиливаются, когда провинциальный князёк вдруг начинает водить дружбу с отставными «византийскими императорами», определять судьбу «салтанов за землями» (Д.С.Лихачёв здесь вновь пытается нас рассмешить своими экстравагантными «объяснениями из указательного пальца»: «…сидя на своем наследственном престоле и не выступая сам в поход, посылаешь войска против салтана Саладина»), проводя, по неосторожному выражению Дмитрия Сергеевича, «…могущественную политику на Ближнем Востоке и повелевая даже Киевом». Не верю!!! Другие князья приводили «на Русь» печенегов и половцев, этот «многомудрый» индивидуум – поляков и венгров. Вот и вся разница. Но в истории православной церкви Руси-Украины XVIIв. был свой «краеугольный камень» (и тоже Пётр!), и, что очень возможно, гораздо более других исторических фигур претендовавший на право называться летописным «Ярославом Осмомыслом»(и прочтение этого необычного слова исследователем А.Л.Никитиным как «осномысл», т.е. мудрый, прозорливый, остроумный, производное от древнерусского слова «оснъ» - «остриё», лишь подкрепляет мою версию), но о нём мы поговорим немного позже.


      Когда я колебался, с кем мне сравнить автора поэмы – с Гомером или же Шекспиром – я и не предполагал, что этот интуитивный выбор тоже будет свидетельствовать в пользу очевидного знакомства Великого Непонятого с пушкинской «…старца великого тенью». Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, никто толком не обращал внимания на то удивительное обстоятельство, что в «Слове» явно превалируют глаголы, связанные не со зрительными, а со слуховыми ощущениями!!! «Случайно» в подобной манере писать невозможно! Автор словно «обратился в слух», что характерно именно для НЕЗРЯЧИХ поэтов и писателей. Неужели он специально копировал «великого Гомера»? Но с творчеством последнего, как установили М.М.Постников и немецкий исследователь Уве Топпер, «ренессансную» Европу первым ознакомил очень подозрительный «грек», Леонцио Пилата из Салоников, продав итальянским гуманистам латинский перевод «Илиады» и части «Одиссеи», а первое печатное издание этих поэм (и тоже – на латыни!) осуществил в Милане некто Дмитрий Халкокондилас, в конце XV в., – т.е. на «божественной эллинской речи» эпос Гомера (на Руси – Омира) зазвучал… неизвестно когда. Обязательно отметим здесь и эпиграмму М.М.Хераскова на анонимного поэта-«песнотворца»: «…Так Игорева песнь изображает нам, / Что душу подавал Гомер твоим стихам»… Борис Александрович Рыбаков, транслируя своё видение проблематики СПИ (и летописных ему соответствий), чаще всего «гнал халтуру», но и у него случались «моменты истины», навроде следующих, позаимствованных мной из книги «Слово о полку Игореве» и его современники» (1971): «Вся половецкая степь и злые языческие силы (?) противостояли русичам, далеко залетевшим в глубь степи. КАК ГОМЕР, он (автор. – А.Н.) многое объяснял ВМЕШАТЕЛЬСТВОМ БОГОВ, подыскивая оправдание Игорю… Жена томится неизвестностью в пограничном городе, она выходит на крепостные стены и, КАК АНДРОМАХА, МОЛИТ БОГОВ спасти ее мужа в далекой стране… Своей смелостью Игорь как бы СКЛОНИЛ СУДЬБУ снова на свою сторону»(везде выделено мной. – А.Н.)… Нам осталось лишь подтвердить всю уместность робких догадок академика Рыбакова, процитировав самого Гомера: «Им для того ниспослали боги и смерть, и погибельный жребий, / чтоб славною песней стали они для народа». Прямо - готовый эпиграф к «Слову о полку…»!
               

    Согласитесь, здесь мы имеем дело с таким литературным «изыском», который трудно сопоставим с реалиями условного «XII века»! Потому-то «компетентных учёных», ещё в XIX в., так бесили высказывания П.Вяземского и О.Сенковского, потому-то их частенько обвиняли в «дилетантизме», а современных исследователей – Ю.Бешарову и В.Чепелева – в «домыслах»! Согласно невольному признанию ещё одного «верного лихачёвца», Д.М.Буланина (не могу отказать себе в удовольствии, и даже специально выделяю его реплику. – А.Н.): «…вопрос о прямом влиянии античной литературы на «Слово» может всерьез обсуждаться лишь в том случае, если расценивать поэму как позднейшую стилизацию или фальсификацию. Обращение книжника XII в. за источниками вдохновения к сочинениям древнегреческих или латинских авторов было бы из ряда вон выходящим фактом, который потребовал бы коренного пересмотра всей истории древних славянских литератур» (sic!)… Вот чего, оказывается, боялась, и боится до сих пор, т.н. «серьёзная наука» пуще огня! Кстати, об Омире… Немецкий историк Фердинанд Грегоровиус, на самом рубеже XX в., в своей книге «История города Афины в Средние века», писал о знатном рыцарском роде де Сент-Омеров, правивших в Афинском латинском герцогстве XIII в., и один из графов этой славной фамилии, по слухам, как раз и обладал несомненным литературным дарованием… Интересно и то, что одним из «отцов-основателей» ордена тамплиеров был, как раз, какой-то Жоффрей (Годфруа) де Сент-Омер (фр. Saint-Omer). А в Галицко-Волынской летописи, словно заноза, «торчит» в записи от 1233 г. странное изречение некоего «псевдо-Гомера»: «О, обман зол, сладок он до обличения, а после обличения горек. Того, кто следует ему, злая кончина постигнет. О, зло это злее зла!»… И вот же «закавыка»: во французском языке нет слова «омер» (homer,оmer), и подходящей местности (населённого пункта) с таким названием я не сумел отыскать на географической карте Франции. Вернее, городок в департаменте Па-де-Кале, на реке Аа, в 36 километрах от бельгийской границы, конечно же есть, но он был назван в честь легендарного Аудомара - святого VII в. и епископа г.Теруана, и я, право слово, не совсем понимаю, как из латинского Audomarus (Aldemarus, Odemarus) гарантированно получить немецкое Otmar, а тем более - французское Omer… А вот на иврите (опять эта Палестина?) таковое есть, и означает оно ритуальное приношение (sic!), совершавшееся ежегодно 16 нисана (первый день праздника Песах)! Церемония эта отличалась особой торжественностью и истолковывалась как обращение к Богу о защите урожая от ветров и прочих бедствий. Знатоки «Талмуда» давно пришли к выводу, что для принесения «омера» использовался ячмень (видимо в Палестине этот злак созревал раньше других зерновых культур). Сжатую меру ячменя обмолачивали, зерно обжаривали, провеивали, измельчали в крупу, которую тщательно отсеивали от отрубей, после чего от нее отделяли десятую часть – «иссарон» (он же – омер), которую священники и возносили на алтарь. Горсть иссарона, смешанного с маслом и ладаном, сжигали, а остальное съедали «служители культа». С этого самого момента хлеб нового урожая считался пригодным к употреблению… Уважаемые, но сие зело смахивает на традиционные белорусские «зажинки» – в первозданном их виде!   


    В предисловии к «Густынской летописи», безусловно известной Дмитрию Ростовскому, её автор, «иеромонах недостойный» Михаил Лосицкий, написал следующее: «Природжено якусь хіть і любов до отчизни своєї почувати кожному чоловікові; всякого вона, неначе магніткамінь залізо, до себе притягає;  так і поет отой грецький, Гомер, ясно в своєму тексті виразив: він, ко-ли був од роду свого оддалений, потрапивши в неволю, і вже вернутися не міг, то, ні про що не дбаючи, прагнув бачити хоча б дим своєї отчизни»… Откуда Михайло Павлович взял такие интереснейшие, просто сенсационные подробности из жизни Гомера? «Дым своей отчизны», –  говорите? Так это же дословная фраза из пьесы А.Грибоедова «Горе от ума», из монолога Чацкого (действие 1, явление 7): «Когда ж постранствуешь, воротишься домой, И дым отечества нам сладок и приятен»! Александр Грибоедов, в свою очередь, явно позаимствовал данную строфу из стихотворения «Арфа» Гаврилы Романовича Державина («Мила нам добра весть о нашей стороне. Отечества и дым нам сладок и приятен»). Сама же мысль о сладости «дыма отечества» принадлежала именно Гомеру, который в своей поэме «Одиссея» (песнь 1, строки 56-58) рассказывал, что Одиссей был готов и на смерть, лишь бы «…видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий» (речь идет о дыме очагов родной Итаки). Опять – занятно до невероятности…
 

    Я абсолютно убеждён в том, что в «Слове о полку Игореве» был (и есть) важнейший композиционный «центр» всего повествования, т.е. то самое «узловое» место, ради которого и замысливалась-то  Дмитрием Ростовским вся «ироическая песнь», в целом. И начиналось оно со следующей строки: «Ярославли вси внуце и Всеславли!..». Если мы правильно истолкуем глубинный смысл этого «тёмного места», то получим самое неопровержимое доказательство того, что вовсе не «половецкая угроза» волновала автора поэмы, а нечто совсем иное, и это позволит нам ещё больше утвердиться в правильности нашей датировки написания «Слова». Так вот, важнейшая, «ключевая», фраза в этом отрывке («Которою бо беше насилие отъ земли Половецкыи!») даже у первых издателей поэмы, в их т.н. «прозаическом подстрочнике», сопровождалась вопросительной, а вовсе не восклицательной интонацией: «Было ль какое насилие от земли Половецкой?» (см. Сердца из крепкого булата, М., «Патриот», 1990, с.174)… И этот факт более  всего заставил меня усомниться в том, что растиражированный перевод Дмитрия Сергеевича Лихачёва («Из-за усобицы ведь настало насилие от земли Половецкой!») достаточно точен.


    Допустим, что автор, используя слово «котора», в самом деле осудил княжеские распри, хотя в его поэтическом «арсенале» уже была «крамола» (да и та же «усобица»), тем более, что глагол «которати(ся)» в старославянском языке, действительно, означал «бороться». Допустим… Но первые публикаторы «Слова» потому-то и колебались, потому-то они и метались между ВОПРОСОМ и КАТЕГОРИЧЕСКИМ УТВЕРЖДЕНИЕМ, ибо догадывались по общему смыслу фразы, что некие разногласия «внуков» Ярослава Мудрого и Всеслава Чародея никак не были связаны с половцами, и последние не могли представлять, сколько-нибудь реальной, угрозы для «жизни» Полоцкой земли. Даже пресловутым «монголо-татарам», в своё время, древний Полоцк оказался не по зубам! Вот почему я предлагаю иное толкование этого, не совсем ясного, места в поэме: «Господа-внуки Ярослава Мудрого и Всеслава Чародея! Ведь это вы сами, своими «крамолами», начали наводить «поганых» («латынян», «папежников», «люторов», «кальвинов» и пр.) на землю Русскую (Украину), и на «богатство» Всеслава (Литву). Ведь это ваша собственная борьба (друг с другом) стала (зваться) «насилием от земли Половецкой!»… Вполне допускаю ту перспективную мысль, что в данном эпизоде автор, кроме всего прочего, подразумевал и трагическую судьбу самого клана Савичей – его «литвинских» отпрысков, осевших в ВКЛ и ставших со временем либо католиками, либо протестантами, либо вообще уклонившихся в «жидовство» тракайско-караимского толка, и малороссийских, оставшихся верными православию… Вот теперь всё встаёт на свои законные места, и поэтический «посыл» Дмитрия Ростовского приобретает, наконец, очевидную для XVII актуальность. И кто «поганые» для него – теперь ясно без лишних слов, потому что летописные «половцы» просто физически не смогли бы приходить «с победами» на Русь-Украину «…со всех сторон». Истории неизвестны случаи того, чтобы они осуществляли набеги на Поднепровье с северо-востока, севера, северо-запада, запада или юго-запада! Зато любой образованный автор XVII века, уроженец или житель Киева, мог прочитать в «Кройнике» монаха Феодосия Софоновича (1673)следующее: «… Ятьвежи были единого народу с литвою из половцами, и з прусами старыми, з готов пошли, которых столечное м(е)сто было Дрогичиин, а Подляшъе все аж до Прус, з Волыня почавши, ос(е)ли были, Новгородок Литовский и околичнии волости держали... Тыи вс(е) народы были потом готами и епидами, ядв(е)жами, печенигами и половцами названыи. И иншыи зас(е)ли тамъ, где теперь Литва, и над моремъ Прускимъ»… Если Украину в XVII веке окружали единокровные когда-то «языки», если в указанное время их объединяло не-православное вероисповедание, если московскую версию восточного христианства можно было считать «православием» лишь с очень большой натяжкой, – тогда ничего таинственного в словах Дмитрия Ростовского я не усматриваю. Типичное мироощущение защитника «осаждённой крепости»: мы – в кольце врагов…


    Вышеобозначенная мысль, безусловно волновавшая святителя Дмитрия, была настолько важной для него, что он фактически повторяет её и в эпизоде разногласий между родными братьями «Ростиславичами» – Рюриком Киевским и Давыдом Смоленским: «…Того стараго Владимира нельзъ бъ пригвоздити къ горамъ киевскымъ: сего бо нынъ сташа стязи стязи Рюриковы, а друзии – Давидовы, нъ РОЗНО СЯ ИМЪ ХОБОТЫ ПАШУТЬ» (выделено мной. – А.Н.)! Очень вероятно, что здесь мы сталкиваемся с очередной литературной аллегорией («Русь и Литва»), но ещё более важным мне кажется другой момент. Данную фразу Дмитрия Ростов-ского вполне можно «дешифровать» и в смысле неприятия святителем того ненормального положения, когда (и так – довольно сомнительная) редакция истории Древней Руси (привязанная к киевским холмам со времён легендарного визита апостола Андрея Первозванного), с князем-крестителем Владимиром Святославичем во главе, едва-едва устоялась, в то время как определённые силы уже начали навязывать православной элите Украины, Литвы и Московии ещё более «модернистские» версии о «норманнском призвании» и «варяге Рюрике», или легенду о происхождении великих литовских князей от «Палемона, племянника императора Нерона», а также, активно использовавшуюся уже Иоанном Васильевичем Грозным, мифологическую басню прибалтийского происхождения о некоем «Прусе, сроднике Августа-кесаря»…


     Вот уже, по меньшей мере, 210 лет «…на Немиге снопы стелют головами». Казалось бы, что здесь, в этом эпизоде, может вызвать недоуменные вопросы? Но у меня они есть! Почему никто не обратил должного внимания на то, что летописные рассказы относят битву на Немиге к многоснежному февралю, а сам автор живописует её в терминах сельскохозяйственного быта периода уборочной страды? И печально знаменитые миниатюры Радзивилловской летописи – тоже свидетельствуют нам о тёплой поре года! Какие там  «снопы», какие ещё «молотьба» или «ток» по колено в снегу? Неужели нельзя было расцветить напряжённый характер этого конкретного сражения иными метафорами? Возможно, что объяснения данного, не совсем обычного, обстоятельства содержатся в следующих строках святителя из «Алфавита духовного»: «Ныне твоя ЖАТВА; ныне торжище; ныне купля. Жни, покупай, чтобы не остаться ничего не имеющим, не быть осужденным, не быть чуждым благодати Божией… Торжище расходится; солнце наклоняется к вечеру; при дверях ожидает суд; приходит жатва; жизнь твоя день от дня приходит к концу… Вопий к Богу, трезвись, трудись, покупай, делай, собирай, жни, пока есть жатва, пока стоит погожее время, пока не наступила ночь, пока не придет зима, во время которой, хотя и пожелал бы ты что-нибудь сделать, не возможешь… ни царь, ни князь, ни богатый, ни убогий, ни воин, ни гражданин - никто не получит пощады, но равно все будем пожаты серпом смерти». В «Поучении первом на праздник Успения Пресвятой Богородицы, месяца августа, в 15 день в 1693 г.» мы читаем: «… Поле или нива - это свет сей, либо разумей временную жизнь на этом свете. Пшеница - праведные; колосья - их добрые дела, заслуги. ЖАТВА – КОНЕЦ ЖИЗНИ. Серп - смертный долг нашего естества. Управитель и владыка всего этого - Бог»… А вот ещё одна перекличка «Алфавита…» Дмитрия Ростовского с поэтикой «Слова о полку Игореве»: «… Как желающему создать большую житницу сказано: безумне, в нощь сию ИСТЯЖУТ ДУШУ ТВОЮ ОТ ТЕБЕ, а яже уготовал ecu кому будут, сказал Господь (Лк. 12), так и всякий собираяй себе… а при РАЗЛУЧЕНИИ ДУШИ С ТЕЛОМ…». Столь же очевидная «параллель», по моему мнению, содержится и в «Слове на поминовение» святителя Дмитрия: «…Сколь тяжко РАЗЛУЧАТЬСЯ ДУШЕ С ТЕЛОМ, так же и любимому с любящим, ибо, по общему разумению, душа лучше живет там, где любит, чем там, где оживляет… Ибо смерть есть не иное что-либо, как РАЗЛУЧЕНИЕ ДУШИ С ТЕЛОМ, с друзьями и со всеми, с кем она бывает в общении. О, сколько страданий доставляет любящим разлучение смертное!.. Смерть для верующих во имя Иисусово есть не что-либо иное, как РАЗЛУЧЕНИЕ ДУШИ С ТЕЛОМ, и вместе с тем переход от бедствий мира сего к благам небесным». Наконец, процитируем одно место из его «Поучения в неделю по Воздвижении Честного и Животворящего Креста Господня»: «… Воистину, не знает, проживет ли окруженный мирскими благами один день, от утра до вечера, или от вечера до рассвета другого дня? Ибо каждому постоянно напоминает труба евангельская: Безумный! В сию ночь ДУШУ ТВОЮ ВОЗЬМУТ У ТЕБЯ (везде выделено мной. – А.Н.); кому же достанется то, что ты заготовил? (Лк. 12, 20)». А в «Слове о полку Игореве» мы читаем: «…на  току жизнь кладут, веют душу от тела»…


     А как князь Всеслав Полоцкий со своей дружиной попал на Немигу? Традиционное, идущее от Н.М.Карамзина, толкование – «от стен Новгорода Великого» («скакнул волком до Немиги с Дудуток») – не выдерживает никакой критики! Николай Михайлович, в своём прозаическом «Пересказе-переводе «Слова о полку Игореве», даже умудрился перепутать Немигу с «Неменом»-Неманом (что-то мне не приходилось встречать  возмущённых комментариев от всезнающих советских академиков, хотя подобным же образом заблуждались и В.Н.Татищев, и первые издатели «Слова»)! Стоило ли ему после этого сильно доверять? Как оказалось, не стоило совсем. Дело в том, что в известных нам летописях наблюдалась постоянная путаница с двумя разными городами – Новгородом (на Волхове), и белорусским Новогрудком. Если князь Всеслав и брал первый из них штурмом в 1066 г., то «расшибить славу Ярославу» этим он не мог никак – любые князья из Киева рассматривались в Новгороде только как «служилые», приглашённые. Другое дело – Новогрудок («Новъгород»), основанный Ярославом Мудрым, согласно рассказам летописей, ещё в 1044 г., как северный «форпост» и «опорный пункт» киевской политики в Литве. Вот его-то потеря точно могла вызвать крайне болезненную реакцию у киевских «Ярославичей», и тратить время на затяжной штурм слабо укреплённой «фортеции» («с трёх попыток») Всеславу Чародею тоже не было нужды! Следует заметить, что покойный Н.И.Ермолович, честь и гордость белорусской историографии XX века (искренне жаль, что в России он известен лишь немногим историкам-специалистам), давно и досконально исследовал этот вопрос. Но даже он напрасно подозревал автора «Слова» в том, что он-де тоже «путал эти города».


     Да ничего Дмитрий Ростовский и не думал «путать», так как лично бывал в тех самых местах, о которых писал! И теперь мы имеем возможность расшифровать одно из самых-самых застарелых и загадочных «тёмных мест» в поэме, – о т.н. «стрикусах». Уж как только не изгалялись исследователи разных эпох, пытаясь правильно перевести выражение «…утреже вазни, стрикусы отвори врата Новуграду». Тут и «три куска удачи» (версия Р.Якобсона), и «три искуса (попытки)» (версия В.Скляренко), и «в три удара» (версия  Д.С.Лихачёва), и «вонзив стрикусы» (версия первых издателей), и «вонзив шпоры, стрекала» (В.Ф.Миллер), и некий «стенобитный таран» (А.Ф. Вельтман, М.А.Максимович, П.П.Вяземский), и какая-то «секира» (И.М.Снегирев и А.А.Потебня), и «стрико – дядя по отцу» (В.Нимчук), и «три грабительских, разбойничьих похода-набега» (В.Л.Виноградова)… Я же практически уверен в том, что в рукописном оригинале автор написал «…с три кусы отвори врата Новуграду… скочи влъкомъ до Немиги», – что означало НАПРАВЛЕНИЕ ДВИЖЕНИЯ к Менску, через Новогрудок, из местечка Троки (ныне – литовский Тракай), которое также основал киевский князь Ярослав Владимирович (ок.1050). Значит, и оно непременно должно было оказаться под ударом дружины Всеслава Чародея в 1067 году!.. Полоцк – Троки – Новогрудок – Менск… Вот самый логичный и «реалистичный» маршрут движения полоцкого войска во главе с Всеславом, пытавшегося восстановить «статус кво», к литературному «бессмертию»! А уверенность моя проистекает из того, что, во-первых, сербское слово «куса» (kusa) и сегодня означает «дом» (sic!), а, во-вторых, из той простой мысли, что никто не мог точно знать, как же выглядели Троки в период киевской «колонизации» XI века, зато величественные руины Тракайского Островного замка (строительство окончено в 1409 г.), с тремя (sic!) характерными, пятиэтажными башнями - «домами», Дмитрий Ростовский мог лицезреть в последней четверти XVII в. cовершенно точно (вновь упомянем здесь ветвь Савичей из Трокского уезда). А не заглядывал ли святитель «на огонёк» к дальним родственникам, направляясь в Вильно?..


     Была ли, действительно, под Новгородом местность «Дудутки» с неким «монастырём» – ведомо лишь господу Богу, да писателю-беллетристу Карамзину; нам же известно, что ещё в XIX в. Н.П.Барсов, в своих «Очерках русской исторической географии», а также И.Д.Беляев, в работе «О географических сведениях в древней России», уверенно отождествляли его с селением Дудичи на р.Птичь, к югу от Минска. И в XX веке Н.К.Гудзий писал однозначно: «Немига – приток реки Свислочь, Дудутки – городок южнее Минска, на реке Птич». Кроме того, неоднократно упоминавшийся мной Е.В.Барсов («Слово о полку Игоревом», т. III. – ЧОИДР, 1889, кн. 2, стр. 222) добавлял: «…принятый на веру комментаторами «Слова» монастырь на Дудутках является печальным недоразумением, порожденным случайной ошибкой знаменитого историографа». Всё верно… Самое смешное здесь то, что ТЧУП «Музейный комплекс старинных ремесел и технологий Дудутки» и сегодня гостеприимно приглашает минчан и гостей нашей столицы на экскурсии и фестивали рыцарских клубов! Проезд осуществляется рейсовым автобусом № 323 с автовокзала «Восточный». И сайт соответствующий в Интернете имеется – www.dudutki.by (сообщаю его специально для воронежского профессора А.М.Ломова, который за 20 лет своих научных изысканий умудрился «дудутки» не найти, хотя в целом оцениваю его книгу как, действительно, честную и интересную)… В одном из интервью Анатолий Михайлович произнёс следующие горькие слова, оценивающие реальное состояние «кадрового вопроса» в современных исследованиях «Слова» (цитирую): «Старые (корифеи. – А.Н.) умерли, новых я не наблюдаю. В Москве слововедов вообще нет». Я скоропалительно позволил себе не согласиться с этим пессимистическим утверждением профессора Ломова, и оказался неправ. В № 2 специализированного журнала «Вопросы литературы» (!) за 2010 год все желающие могут самостоятельно отыскать «вялотекущую» полемику промеж «кубанским учёным» С.Малевинским, которому оппонировали, по просьбе редакции, «исследователь древнерусской литературы» А.Ранчин и «специалист по истории европейского эпоса» И.Ершова… Всё та же грустная картина: с одной стороны - назойливое повторение пройденного, погоня за очередной псевдосенсацией, недопустимое «осовременивание» целей и мотивов поступков как самого автора, так и литературных персонажей, а с другой - поднадоевшие «прятки» за спины былых авторитетов, вера в магическую силу «обширной библиографии», дефицит новых идей и подходов, мелкотемье, акцент на второ- и третьестепенных для дешифровки «Слова» нюансах и деталях. Опять приключился наукообразный разговор «о чём-то», в то время, как многие любители русской словесности алкают, наконец, услышать «что-то», гораздо более информативное и содержательное…


     Неужели мы сможем найти у святителя Дмитрия и текстуальную параллель к явно иносказательной метафоре «лютый зверь», в образе которого Всеслав Чародей якобы «скакнул в полночь из Белгорода», направляясь на далёкую родину? Именно так! Только в одном лишь «Поучении на день памяти святых мучеников Адриана и Наталии, месяца августа, в 26 день» я обнаружил целых четыре (!) случая употребления таковых аллегорических «зверей»: «…Они, мученики, попирали горящие уголья, ты попирай огонь естества. Они вступали в борьбу со зверями, ты обуздывай свой гнев, как ЛЮТОГО, НЕУКРОТИМОГО ЗВЕРЯ (здесь св. Дмитрий цитирует Иоанна Златоуста. – А.Н.)… тот, кто может с Божией помощью укротить этого зверя, гневную, говорю, ярость, как в себе, так и в ближнем своем, тот добрый подвижник и храбрый борец… Но для укрощения этого ЛЮТОГО ЗВЕРЯ, природной, говорю, ярости и гнева… Кто силен победить тех страшных и ЛЮТЫХ ЗВЕРЕЙ, из моря, от земли и из бездны исходящих? Кроткий Агнец: Агнец победит их… Муж же терпеливый, кроткий, незлобивый укрощает ЛЮТЫХ ЗВЕРЕЙ  - гнев, говорю, и ярость свою и ближнего своею собственной силой, хотя и не без помощи Божией» (везде выделено мной. – А.Н.)…

 
     Что же касается знаменитого «плача Ярославны», то при внимательном рассмотрении он оказывается настоящей пародией на женское «горе»! Вдумчивый исследователь поэмы, А.В.Тарасенко, слегка поторопился с выводом, когда утверждал: «…Его ровный и доныне ясный древний текст (sic!), на мой взгляд, никакого разгона для «творческого полёта» ни ввысь, ни в даль авторам перепевов не даёт»… Во-первых, «стенания» Ярославны были слышны аж на Дунае, за тысячу километров от Путивля (Какая, однако, мощь лёгких, какова сила голосовых связок!), и первоначально она собиралась птицей лететь туда же, на Дунай, в совершенно противоположную сторону от кочевий хана Кончака (Что за странный маршрут?), а, во-вторых, она ни словечком не высказывает, совершенно естественную в данной ситуации, тревогу за сына. Даже о дружине мужа она проявляет трогательную заботу, а о «кровиночке» – ни гу-гу! Аллегория? Иносказание? Вне всякого сомнения! Вот и надо было «крупным специалистам» искать причину, по которой автор «Слова» зашифровал даже такой, безобидный внешне, эпизод. Более того, именно сербские поэтические «реминисценции» позволяют нам придать «плачу Ярославны» хоть какую-то осмысленность. В балканском фольклоре черногорские и сербские «вилы» – это такие девы-вещуньи («русалки», по-русски), обитающие при реках и в горах, и обладающие особыми качествами. Нередко они кричат ГРОМКИМ ГОЛОСОМ (Может быть поэтому голос Ярославны и слышался так далеко - «на Дунае»?), предупреждая витязей-«юнаков» о возможной опасности (которая может исходить и от них самих), и предрекая гибель тем, кто не считается с их советами…


      Когда же Ярославна называет себя «кукушкой» (трижды!), это, мягко говоря, настораживает, из-за присущей данной птичке особенностей поведения. Тут можно было бы посмеяться над суевериями славян, и настоять на том, что кукушка на самом деле самая обыкновенная птаха. Только вот ведь какая незадача: древние индусы тоже вопрошали у неё о количестве оставшихся им лет жизни, и у древних германцев она служила громовержцу Тору, а согласно греческим мифам в кукушку превращался сам Зевс Олимпиец… Интересно, что по сербским поверьям, в очередную годовщину «Видовдана», именно косовские кукушки дружно замолкают – в память о погибших героях… Когда же княгиня никак не волнуется за жизнь одного из своих чад (боюсь ошибиться, кого именно), – это ставит под большой вопрос её провозглашение «идеалом» русской женщины-матери… Версия В.Суетенко о том, что автор был-де «очень молод», поэтому, дескать, «дети» его совершенно не интересовали, лично меня, что говорится, не «зацепила»… Кто первый бездумно ляпнул про то, что «Слово» перенасыщено-де «сочувствием», что его буквально пронизывает «стихия человеческой жалости»?


     И ещё один важнейший нюанс, прямо указывающий на христианскую веру самой Ярославны, и дающий ещё одну подсказку к вопросу о реальной истории написания «Слова», Анатолий Владимирович Тарасенко (и не только он один), к большому сожалению, банально проглядел. Не я первый пришёл к выводу о том, что «светлое и трижды светлое солнце…» в устах Ярославны – это не зачин языческого «гимна», а поэтическая метафора божественной Троицы. Но, вероятно, я первый нащупал связь между плачем-причитанием жены Игоря и творчеством Кирилла Туровского, в трансляции Дмитрия Ростовского. Ибо у Кирилла (см. Творения св. отца нашего Кирилла, еп. Туровского. Киев, 1880, сс. 265, 135) первопричина мира – это «божество само в себе, ум самосущий, ум всегда светлый и ничто иное; единство, необъемлемое мыслью, непостижимое никаким умом», «первоначальный Свет», «СВЕТ ТРИСОЛНЕЧНЫЙ» (выделено мной. – А.Н.). Я до сих пор теряюсь в догадках, почему Д.С.Лихачёв, затратив впустую изрядное количество энергии на поиск липовых «языческих реминисценций» в «Слове о полку Игореве», параллельно умудрился не заметить следующее место в «Слове о законе и благодати» (хотя и его наш академик многажды принимался переводить и истолковывать!) первого русинского митрополита Илариона: «… слепы были [мы] сердечными очами, лишенные [духовного] видения, но поспешением твоим прозрели, увидев СВЕТ ТРИСОЛНЕЧНОГО БОЖЕСТВА» (вновь выделено мной. – А.Н.)! Аналогии, по-моему, очевидны…


     Кстати говоря, в «Слове на поминовение» Дмитрия Ростовского есть интересный богословский «комментарий» к легендарному «плачу Ярославны»: «… достойная сетования причина, когда чей-нибудь друг отлучается и этим отлучением переходит из свободы в узы, от радости к печали, из Отечества в изгнание, от чести к бесчестию, от жизни к смерти. В противном же случае, когда через это разлучение он переходит от печали к радости, ОТ УЗ И ТЕМНИЦЫ К СВОБОДЕ, ИЗ ПЛЕНА ДОМОЙ, из изгнания в Отечество, от смерти к жизни, от смятения и напастей к покою, то не возможно другу об этом печалиться…  Вспомните зло, случающееся с человеком В ЧУЖОЙ СТРАНЕ, УДАЛЕННОЙ ОТ ОТЕЧЕСТВА И НЕЗНАКОМОЙ: и это все случается в сей жизни… Подумайте, какое зло быть В ПЛЕНУ, В УЗАХ (везде выделено мной. – А.Н.), в смерти! Все это есть в жизни, ибо жизнь - это плен и смерть». Ещё одну аналогию, более того – явное «параллельное место», мы видим в «Алфавите духовном»: «Плененный в чужую страну, из одной земли в другую, и будучи во временном порабощении скорбит и весьма смущается, а ты, изгнанный из рая в мир сей, вместо жизни обреченный на смерть, лишенный свободы и обращенный в рабство, находясь в постоянной работе, в далекой стране, в плачевном положении, ничего этого не чувствуешь: не скорбишь о своем мирном, любимом, свободном, вечном отечестве, не чувствуешь и не заботишься о искуплении и освобождении своем?! Это верный знак твоего неразумия и слепоты»…
 

    «Спасти» и здравый смысл, и основательно «подмоченную» репутацию учёных-традиционников можно, на мой взгляд, лишь в том случае, если всерьёз обратиться к сербскому фольклору, – но тогда мысленные посылы Ярославны «на Дунай» приобретают характер мольбы о моральной поддержке в годину испытаний!.. В «Мифологическом словаре», под редакцией Е.М.Мелетинского (М., «Советская Энциклопедия», 1991 г.), читаем следующие строки: «Для славян Дунай был их исходной родиной («Повесть Временных лет»), память о которой сохранялась очень долго (sic!). Дунай представлялся как своего рода центр, притягивающий к себе все остальные реки»?.. Я-то сразу оценил всю исключительную важность этого сообщения! И кто такие «славяне», с «исходной родиной» на «голубом Дунае» и длинной исторической памятью, мне сегодня совершенно ясно. А вот было ли сие «понятно» советским академикам, мы, к сожалению, уже никогда не узнаем… Возможно, у сербских дев и «косовских вдов» искала Ярославна сочувствия и сил жить дальше, с осознанием невосполнимой утраты; безутешная супруга воеводы Юга Богдана Вратко тоже ведь собиралась лететь на кровавое «поле Чёрных дроздов» (именно так переводится с сербского «Косово поле»), обратившись в довольно странную птицу – «лебедя с орлиными очами» («Юговичей мать взывает к Богу, / Просит дать орлиные зеницы / И широкие лебяжьи крылья, / Чтоб взлететь над Косовым ей полем»).


    В своём «Поучении в шестую неделю по Пасхе, о слепорожденном» святитель Дмитрий как бы вновь предлагает аллегорической «Ярославне» не отчаиваться, и явно иносказательно пишет: «… О, невеста Христова! Ищи Жениха твоего не на мягком одре, но на терновном и гвоздном, который на кресте! Ищи Его в полях, в долинах, в трудах и делании, где Он посреди земли совершает спасение мира»… Надо сказать, что разнообразные «дунайские» мотивы верно указывали нам на предания и воспоминания, заветные для автора, понятные и дорогие его сердцу, а сама «тропа Трояня» должна была восприниматься именно как освящённая болгаро-сербской поэтической традицией «тропа героев и легенд». Балканские реминисценции находят ещё одно очевидное подтверждение, и тоже в «плаче Ярославны»! Анализируя известные строки «Възлелей, господине, мою ладу къ мне… зачем, господине, простре горячюю лучу на лады вои?», мы можем заключить, что «ладо» – существительное мужского, а не женского рода. Но в таком случае, Ярославна отождествляла мужа с именем собственным, обозначавшем древнего бога Лада (аналога весеннего Ярилы-Солнца), выявленного ещё в XIX в. исследователем А.С.Фаминцыным. Но в сербохорватской песне-молитве о дожде (sic!), приведённой в книге академика Рыбакова «Язычество древних славян» (М., 1981), «Лад (Ладо)» и назван высшим божеством: «Молимся, Ладо, молимся вышнему богу, Ой, Ладо, ой!»…


     Причём, если Фаминицын полагал, что бог Лад существовал параллельно с богиней Ладой, то известный собиратель балканского фольклора Стефан Веркович даже сомнений в его мужской ипостаси не имел: «…Ладъ – счастье. (Следует отметить, што Лада - мужской род, как Бога, Кальда у древнихъ славянъ, возможно, какъ и Лета, Солнце (звательный падеж Ладо, Деду, царю)… Въ связи съ этимъ представляется выделение женского рода, какъ отдельнаго явления въ общъмъ мире, противостоящего  мужскому, давольна позднимъ и условнымъ…» (см.: «Български народни песни отъ предисторично и предхристианско доба». Открылъ въ Тракия и Македония и издалъ Стефанъ И.Верковичъ. Београдъ 1874; «Залатая книга. Веда славянъ. Золотая книга. Веда славян». Веркович Стефан Ильич. СПб, 1881)… Откуда тогда, не изъездивший Родопские горы лично, и не проводивший там никаких этнографических или археологических изысканий, Б.А.Рыбаков взял, что А.Фаминицын ошибался с мужским родом южнославянского божества? Лично я Верковичу, и даже Фаминицыну, доверяю в этом вопросе куда больше – они свой предмет знали наверняка. Таким образом, наша Ярославна, действительно, скорбела по своему «счастью» – горячо любимому мужу…


     Да и кого прикажете ей, конкретно, «оплакивать», если сыновей у Ефросиньи Ярославны было пятеро? Кстати, мне совсем непонятно, почему Д.С.Лихачёв называл неоднократно рожавшую детей Ярославну «юной женой Игоря». Помимо невнятных и «малоинформативных» фигур Романа, Святослава и Ростислава, у старшего Владимира, согласно летописям, был ещё один брат, Олег Игоревич; и с ним связан таинственный «разнобой», никем не прокомментированный до сих пор! Так, сам автор «Слова» и некоторые переводчики (Жуковский, Заболоцкий, Стеллецкий) наталкивают нас на мысль, что сражался бок о бок с Игорем Святославичем, и был пленён его младший сын Олег («…А с ними и два молодых месяца, Олег и Святослав, тьмою подёрнулись»). Напротив, Ипатьевская летопись, а также поэт Майков, настаивают: 23 апреля 1185 года отправился в степь, в сопровождении отца и дяди, именно Владимир Игоревич («…Молодые месяцы, два света – Володимир с храбрым Святославом»), что, в принципе, неудивительно, учитывая главную цель мероприятия – его свадьбу с Ярсылу Кончаковной (как вариант из Лавреньтьевской летописи: «…Игорь с двема сынома»)…


    Увы, но потакание непритязательным читательским вкусам сильно вредит ясному пониманию проблемы. Благодаря вольным литературным фантазиям «геолога и металлурга» от истории, В.Н.Татищева, мозги бессистемно читающей публики периодически «щекочут» версией о том, что Ярославна была якобы второй женой Игоря Святославича, и к моменту его «легендарного» похода ей едва исполнилось 16 лет, – вследствие чего князь Игорь, обуреваемый неясными подозрениями и муками ревности, дескать, хотел разлучить молодую «мачеху» с юным Владимиром (от греха подальше?), входившем в самую «мужскую силу». Такова, например, гипотеза Л.Наровчатской, некритично воспринятая поэтом Н.Переясловом. Лично мне жалко, даже на одно мгновение, отвлекать внимание уважаемых читателей на подобную «клубничку», в силу её абсолютной вздорности. Тем более, что Ипатьевская летопись однозначно утверждает: Владимир Ярославич Галицкий (этот «сибарит, забулдыга и бражник» из оперы А.Бородина), в качестве полноправного «шурина Игорева», гостил у последнего уже в 1183 году, – значит, поженились Игорь Святославич и Ефросинья Ярославна ещё раньше…


    Неожиданно возникшая проблема представляется мне абсолютно надуманной. Ни Наровчатская, ни Переяслов будто бы не знают о том, что ещё в 1964 году эту «эротику» всесторонне обсудил А.В.Соловьев (Восемь заметок к «Слову о полку Игореве». ТОДРЛ, т. XX. М.- Л., с.378—379), который, отталкиваясь от комментария издания 1800 г. («Игорь Святославич… женился в 1184 году на княжне Евфросинии, дочери князя Ярослава Володимировича Галичьскаго»), писал: «Летописи ничего не говорят ни о первом, ни о втором браке князя Игоря, ни о смерти его жен: они вообще невнимательны к княгиням. Имя Евфросинии как жены князя Игоря находится только в драгоценном Любечском синодике, опубликованном в 1184 г. …В летописях его нет. Однако (Тут внимание! – А.Н.) оно находится уже в «Родословнике князей великих и удельных рода Рюрика» Екатерины II, напечатанном в 1793 г. …Мусин-Пушкин уже в издании «Поучения Владимира Мономаха» ссылается на «Родословник» Екатерины II. Ясно, что он пользовался им и для примечаний к «Слову» И ИЗ НЕГО ВЗЯЛ ИМЯ ЕФРОСИНЬЯ И УТВЕРЖДЕНИЕ О ВТОРОМ БРАКЕ ИГОРЯ (выделено мной. – А.Н.). По нашему мнению, известие о втором браке объясняется невнимательным чтением «Истории» Татищева, которой Екатерина II широко пользовалась в своих «Записках по русской истории»… Екатерина II отметила, что под 1184 г. Владимир (Галицкий. – А.Н.) назван шурином Игоря, но сделала из этого неверный вывод, что свадьба была в этом году». И далее А.Соловьёв подводит итог: «Надо полагать, что Игорь женился на дочери Ярослава Осмомысла в 1169 г., восемнадцати лет от роду, а может быть и немного раньше. Все сыновья Игоря были и сыновьями Евфросинии, поэтому они позднее стали галицкими князьями»… Лично я вопросов больше не имею, но, тем не менее, с «неверным выводом» согласиться не могу никак.


     Почему Дмитрий Ростовский, вопреки всякой логике, сначала проигнорировал фигуру юного путивльского князя, несомненного участника того драматического похода, а затем, как бы спохватившись, пропел ему «славу» в самом конце поэмы, но потерял при этом Олега? Чем руководствовался святитель Дмитрий, порождая такую невероятную путаницу? Может быть, стремился перехитрить иезуитских цензоров, – из опасения, что образ «Владимира-Петра» будет для них слишком понятен и «прозрачен»? Да и «путаница» ли то была, в строгом смысле слова? Вновь позволю себе процитировать А.Баркова: «Образование ложного сюжета – элемент художественного замысла автора при создании любой мениппеи… Определение причин, в силу которых он искажает содержание повествуемого (то есть его интенции и психологических доминант) является, по сути, основой структурного анализа мениппеи… В силу своих психологических особенностей анонимы-рассказчики мениппеи ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОПУСКАЮТ ПРОТИВОРЕЧИЯ, В ЧЕМ-ТО ВАЖНОМ ПРОГОВАРИВАЮТСЯ (выделено мной. – А.Н). Такие детали – обязательный атрибут любой мениппеи, в противном случае читатель вообще лишился бы возможности постичь содержание такого произведения»… Даже в среде иезуитского «истэблишмента» романовской России (вновь поблагодарим И.Агранцева) очень немногие твёрдо знали (среди «туземцев» таковых были, вообще, считанные единицы), что Пётр I («полудержавный властелин», который подписывал свои бумаги словом «фюрст»), зримо купавшийся в лучах военной и государственной славы, и Пётр Великий, скромный и незаметный «царь-плотник» в потёртом сюртуке, – суть разные люди… Не эту ли «тайну» пытался донести до нас Дмитрий Ростовский через диалектику «борьбы и единства противоположностей» – имён (и персонажей) «туземца» Владимира (слав.) и «западника» Олега (сканд.)?


     В своих комментариях к «Слову» Д.С.Лихачёв называет дату рождения княжича Олега – 1175 год. Совершенно невозможно поверить в то, что десятилетнего мальчугана взяли в опаснейшую военную экспедицию, чреватую самыми непредсказуемыми последствиями. Куда смотрела Ярославна, почему она этому не воспротивилась? Кроме того, никакой «традиционник» не сможет членораздельно ответить нам, ради чего нашу героиню вообще занесло в пограничный Путивль, даже если он и был укреплён гораздо лучше Новгорода-Северского? В условиях «непримиримой вражды» со Степью, Ярославне надо было держаться, как раз, подальше от половецких кочевий и рейдов! Чернигов здесь подошёл бы лучше всего… Единственно разумное объяснение таково: в Путивле она ожидала прибытие старшего сына с невесткой, и, видимо, хлопотала об организации их венчания и свадебного пиршества… Увы, но запланированные торжества пришлось отложить («…приуныли голоса, поникло веселие»), из-за грубого вмешательства в ход событий хана поднепровских половцев Гзака Бурновича, разъярённого провокацией (как раз в последней декаде апреля!) киево-берендейских «бандформирований» воеводы Романа Нездиловича. Заблаговременным объявлением дня свадьбы, и оповещением приглашённых на неё гостей (знатных беков и нукеров), хан Кончак, действительно, «ему (Гзаку. – А.Н.) путь указывает к Дону великому»…


     Как общеизвестно, «Ярославна» причитала по мужу и его воях «…в Путивле на забрале». Совсем ошалев от количества и качества обнаруженных мной «параллелей» и «аналогий», я задался следующим (и довольно нахальным) вопросом: а не было ли в творчестве Дмитрия Ростовского таких случаев, когда он употреблял бы это, достаточно редкое, слово, причём не в смысле детали рыцарского шлема, а именно – в архитектурно-строительном? Имею честь сообщить: я и здесь оказался прав! Вот это место из «Поучения на Обрезание Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, месяца января, в 1 день»: «… Царский Сенат - это крепкая стена, ограждающая и охраняющая здоровье царское. И как стена города останавливает вражеские штурмы, принимает на себя пули и стрелы, охраняет целость находящихся в городе, так и сенат должен защищать царя собою, принимать на себя неприятельский натиск, чтобы царь был цел и невредим… Подобным образом и сенат царский светлый - это стена царская. Да будет же на стене этой ЗАБРАЛО серебряное, и ЗАБРАЛО ДВОЙНОЕ (выделено мной. – А.Н.): от Царя Небесного и от Царя земного. От земного - царская милость, ибо она, как прикрытие стену, сенатора и покрывает, и украшает: как прикрытие она покрывает, и как серебряная, - украшает, ибо всякий, сподобившийся царской милости и защищается ею и украшается. От Царя же Небесного да будет тем прикрытием серебряным сила имени Иисуса Христа. Ибо какое прикрытие может быть лучше для сей стены, чем имя Христово? Оно - общая для всех защита, общий, говорю, покров, общее для всех прикрытие»… «Совершенно случайным совпадением» здесь можно посчитать разве-что неоднократное употребление слова «забрало» и Ростовским, и анонимным автором «Слова»… А вот и ещё одна аллегорическая «стена», извлечённая мной из «Поучения первого на праздник Покрова Пресвятой Богородицы, месяца октября, в 1 день» св. Дмитрия: «…Стена же эта есть не иной кто-либо, как Пресвятая Владычица наша Богородица и Приснодева Мария, как сказано от лица Ее Святым Духом, в Песни Песней: Я - стена, и сосцы у меня, как столпы, - и как воспевает Ей Святая Церковь: «Стена непобедимая нам христианом еси, Богородице Дево! К Тебе бо прибегающе невредими пребываем». Об этой стене и ее столпе, то есть о защите и покровительстве Пресвятой Матери Божией, мы и побеседуем ныне, в день Покрова Ее, в честь и славу Ее, при Господнем содействии… Стена не только против душевных врагов, проклятых демонов, которые исчезают от Ее крепости и силы, как дым от ветра, как сучья от огня и как иней от солнечного жара, как тьма от света, прах от бури и злак от мороза, но и против врагов видимых, которые непобедимой силой Ее или внезапно поражаются благочестивыми, или ищут спасения в бегстве, или бывают чудесно истребляемы». Так молилась Ярославна за близких своих, или языческих духов призывала со стены града Путивля?.. Может быть и к «Днепру-Словутичу» святитель Дмитрий когда-либо обращался в своих «словах» и «поучениях»? «Ну, уж это-то совершенно невероятно, и явно недоказуемо», – скажут многие. И ошибутся, жестоко ошибутся! Вот текстуальное доказательство из «Поучения первого на праздник Успения Пресвятой Богородицы, месяца августа, в 15 день в 1693 г.» : «… Жизнь каждого из нас в этом мире есть как бы река… Когда мы впадаем в море мирских страстей, то теряем свою сладость. Велик ты, Днепр, и многих напояешь, но приблизишься к морю - и тебя никто не захочет ни знать, ни вод твоих поднести к устам своим: ты делаешься невкусным, соленым, горьким, смешав себя с морскими солеными и горькими водами» (сравним: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю половецкую…»).


     Дмитрий Ростовский оставил превеликое множество «ориентиров» и «зацепок», которыми учёные мужи так и не сумели воспользоваться! «Злачёные» стремена и седло князя Игоря, а также шлем его брата Всеволода (кстати, «митра» – головной убор, весьма напоминающий шлем, и надеваемый высшим духовенством во время богослужения, тоже ведь позолочен!) просто «кричали» о том, что цель похода – сугубо мирная; и сегодня, собираясь в гости, мы надеваем лучшее из того, что есть в нашем гардеробе. Идеолог тамплиеров, святой Бернар Клервосский, даже упрекал светских рыцарей: «Вы рядите своих лошадей в шелка и окутываете свои кольчуги каким-то тряпьем. Вы разрисовываете свои копья, щиты и седла, инкрустируете свои удила и стремена золотом, серебром и драгоценными камнями. Вы пышно наряжаетесь для смерти и мчитесь к своей погибели бесстыдно и с дерзкой заносчивостью. Эти лохмотья – доспехи ли это рыцаря или женские наряды? Или вы думаете, что оружие ваших врагов остановится пред златом, пощадит драгоценные камни, не разорвет шелк?.. И вырядившись таким образом, вы сражаетесь за самые пустые вещи, такие, как безрассудный гнев, жажда славы или вожделение к мирским благам…».


     О том же самом свидетельствовал и сам неспешный характер движения в степь (Игорь «поехал по чистому полю», Игорь «к Дону воинов ведёт»), подтверждаемый сообщением Лаврентьевской летописи («И тако идяхуть тихо, сбираюче дружину свою – бяхуть бо и у них кони тучни вельми… И сняшася… и тако приде ко Осколу и жда два дни брата своего Всеволода… И оттуда поидоша… и ехаша черес ночь»). Об этом же свидетельствовали желание Игоря «копьё преломить» и «шеломом испить из Дону» (Последнее действие совершенно точно предполагало отсутствие опасности!), и сама принципиальная невозможность «потоптать» конные половецкие полки, тонко подмеченная А.В.Тарасенко (половцы, как известно, в пешем строю не воевали, и не могли представлять из себя разновидность наспех собранного «крестьянского ополчения»), и абсолютно бесполезные в кочевом быту отрезы дорогих тканей, золото и некие «железные путы» (оковы, цепи), и поставленные на землю щиты воинов (как в «Энеиде» Вергилия: «Копья воткнули в песок, и щиты к ним бойцы прислонили…»; или у Гомера, в «Илиаде»: «…Прекратилась война. Оперлися / Воины все на щиты, И копья их воткнуты в землю»), и весёлое конное состязание «догнать красную девку половецкую», и подаренные Игорю от лица Кончака «знаки ханской власти» – стяг, хоругвь и бунчук (Не могли же они валяться в каждой половецкой юрте!), и крепкий, здоровый сон беспечного «Игоревого полка»… Дмитрий Ростовский комментирует: «…Не засыпай, человече, в веке сем и никогда не обеспечаливайся, но всегда будь бодр и опаслив, всегда трезвись и будь тщателен… Мир сей создан не для покоя и почивания, а для трудов и подвигов, не для тишины и утешения, а для борьбы и ратоборства… всегда и везде озирайся во все стороны и никогда не будь беспечен, ибо ты со всех сторон имеешь ловителей, отовсюду сети, отовсюду тенета. Опасайся впасть в них - да не будешь чем-либо пойман, ибо, будучи пойману, трудно освободиться, и не избежишь тяжести их и горести»… В противном случае, нам не остаётся ничего другого, как предположить (вслед за академиками Рыбаковым и Лихачёвым): автор воспел одолевавшие «русичей» гордыню, алчность и похоть. Но чего стоила бы тогда подобная стихотворная «пошлость»?


      Попробуйте-ка без знания украинского или белорусского языков перевести, может быть, самую непонятную фразу из «Слова»: «…смагу мычаючи людем в пламяне розе», – не получится ничего осмысленного! Предлагавшиеся до сих пор варианты первых издателей («…стали томить людей огнем и мечем»), А.Ф.Малиновского («…пустилися в землю Рускую мучить людей в пламенной росе»), В.Жуковского («…мча разорение в пламенном роге»), А.Майкова («…мечет им смолой пылающие роги»; и у него же отметим недоуменный вопрос: «Смагу мыкати въ пламяне розе» не значит ли: огонь или дым кидать из наполненного пламенем рога?»), К.Бальмонта («…Мечут меч и мычут пламя»), В.Капниста («…Разнося огонь в пламенном роге»), Д.Лихачёва («…огонь мыкая в пламенном роге» и  «…размыкивая огонь в пламенном (погребальном) роге»), Н.Заболоцкого («…смертный прах в огнепалимом роге», или «…потрясая искромётным рогом»), О.Творогова («…сея горе людям из огненного рога»), В.Лукина («…и брызнули смагою в пламенном роге»), А.Чернова («…людям Смагу мычут / В пламенном роге»), В.Скифа («…В роге пламя мыкая»)  и т.п., видятся мне бессвязным набором слов… Самая обыкновенная «жажда» терзала русских воинов, пить им хотелось, как это ни странно. Удивительное дело: даже белорусский (!) поэт Игорь Иванович Шкляревский, ныне живущий в РФ, этого не уловил («…И огонь разметали из рога»), – вот она, «убойная» сила гумилёвского «гипноза предвзятых мнений»! Дабы преодолеть своё элементарное непонимание сути таинственной фразы, некоторые переводчики вообще уходили в поэтический «астрал», как, например, Е.А.Евтушенко («… И Карна Жлян – змей чёрной масти / Огнем плевался и рыгал»)… Уж не о скандальном ли «борце с узбекской мафией» из приснопамятных времён «перестройки», следователе Тельмане Гдляне, думал во время своего переложения «шестидесятник» Евгений Александрович Евтушенко?..  Но больше всех меня позабавил советский искусствовед Дмитрий Власьевич Айналов (1862 – 1939), который в своих «Замечания к тексту «Слова  о полку Игореве» (Сборник статей к 40-летию ученой  деятельности академика А.С.Орлова. Л., 1934, с.182-183) писал: «Если русские летописи говорят о пускании огня трубами, то греческие источники говорят о «сифонах», которые устанавливались на носах кораблей и приготовленный огонь бросали на неприятеля… Был, однако, и другой способ применения огня, сухопутный, при котором небольшие «сифоны» или трубы держали в руках воины и бросали их из-за железных щитов в лицо неприятеля… Нельзя не узнать в этом способе бросания сифонов выражения Слова: «смагу мычючи людемъ въ пламяне розе». Половцы бросали его именно в боях на суше»… Какие-то рациональные оценки здесь, по-моему, и неуместны, и даже излишни, ибо даже искусствовед Айналов (не говоря уже о филологе Творогове и поэте Шкляревском) просто обязан был понимать принципиальную разницу между предлогами «В» и «ИЗ»…


      Когда я впервые услышал о книге В.П.Тимофеева «Другое Слово о полку Игореве» (М., «Вече», 2007) моё сердце буквально «ушло в пятки». Шутка ли – бывший разведчик со знанием 20 (!) древних и современных языков (сам я, худо-бедно, читаю разве-что по-польски, да ещё по-французски)… Как тягаться с человеком, монография которого содержала «более 400 страниц аргументации», который «прекрасно разбираясь в тонкостях древнерусского языка… опираясь на великолепное знание исторических и лингвистических реалий, предлагает новое убедительное прочтение… предлагает свою версию, с которой трудно не согласиться», и при прочтении «блестящего исследования» которого «… вместо смутных аллегорий возникает кристальная ясность образов» (sic!) и оно  «…открывает новую страницу не только в изучении «Слова», но и в осмыслении домонгольской эпохи» и т.д. и т.п. Все эти восторженные «вопли» были почерпнуты мной из аннотаций и читательских откликов на книгу В.Тимофеева.


     Что тут сказать? Я чуть было не «капитулировал», но само это выражение – «домонгольская эпоха» – несколько меня насторожило, и я решил немного подождать. А после того, как мне, в общих чертах, стала понятна сама идея В.Тимофеева о «повествовании, насыщенном античными и библейскими аллюзиями» (И я двигался в том же направлении!), свидетельствующее о принадлежности «песнотворца Бояна» к общеевропейской культуре (Совершенно здравая идея!), мне сильно захотелось проверить «прочность» его гипотезы  на «детекторе» вышеобозначенного «тёмного места» из «Слова о полку Игореве»… И что же? А – ничего достойного внимания! Читаем у Тимофеева: «…А Игорева храброго полка уже не вернуть. / Его созывая, рожок протрубил, / И поскакал, стеная, по Русской земле, / Горе людям неся в пылающем факеле…». «Новизна», что говорится, так и «прёт»: вместо традиционного «рога с углями» автор-новатор предложил нам «пылающий факел», и ввёл в исследовательский оборот новый литературный персонаж  –  «скачущий и плачущий рожок, участвующий в эстафете олимпийского огня»… Не хотелось бы здесь иронизировать по поводу человека, который трагически ушёл из жизни, но Вячеслав Тимофеев, действительно, исследовал какое-то «другое Слово» – совсем не то, которое читал я. Пусть он и «доказал» даже, что упомянутые в поэме вассалы-союзники  Ярослава Черниговского – «татраны, шельбиры, топчаки, ревуги и ольберы» – это неизвестные исторической науке типы вооружения, но я-то, собственными глазами, видел в летописях и «хана Чельбира», и некоего «Ольбера (Ольбега) Ратиборича», убийцу кагана Итларя. И эта моя догадка полностью совпадает с мнением известного советского тюрколога, профессора ЛГУ, Сергея Ефимовича Малова (1880 - 1957), который в статье «Тюркизмы в языке «Слова о полку Игореве» (ИОЛЯ. 1946. Т. 5, вып. 2. с.130) утверждал, что «татраны» и пр., – это названия «титулов, чинов или, скорее, прозвищ высоких лиц из тюрков, древних соседей русских»…


     Ну, уж нет… Чтобы окончательно не тронуться умишком, давайте-ка лучше вернёмся к старым-добрым «тюркизмам» и «смутным аллегориям». И первые издатели «Слова», в своём прозаическом переводе, тоже были на стороне «здравого смысла», в чём лично у меня нет никаких  сомнений: «К чему в поле безводном, МУЧА ИХ ЖАЖДОЙ…» (выделено мной. – А.Н.). Только приключилось это «бедствие» явно не в 1185 году; не могло быть ни аномальной жары, ни «поля безводного», ни особенно густой пыли-«пороси», ни «выжженной степи» в самом начале мая! А если предположить, что в оригинале рукописи было написано  «…в таганрозе» (т.е. в заливе, у мыса Таган-Рог, или Таганский Рог), и Мусин-Пушкин (или кто-то иной) не только произвольно разделил, но и частично перевёл данное выражение (татарское слово «таган»,  действительно, связано с «огнём и пламенем» напрямую), то и временная, и географическая «привязка» описываемых в поэме событий облегчаются радикально. Впрочем, даже общепринятый вариант – «…в пламяне розе», т.е. в буквально «раскалённом» от палящего солнца воздухе (Таганрогского) залива – который я считаю очевидной аллегорией вышеупомянутой местности на побережье Азовского моря, ничего, в сущности, не меняет в предлагаемой мною версии.


     Мы закономерно упираемся в XVII век, чрезвычайно богатый на русско-татарские и русско-турецкие вооружённые конфликты, когда всплакнуть о горестной судьбе своих «милых лад» в Крымских и Азовских походах могли многие «русские жёны». Например, во второй  поход под Азов воинство Петра I отправилось аккурат 22 апреля 1696 года! А уж как буквально рыдала в конце всё того же столетия «святая Русь», провожая своего государя за границу («за море»)! Сам патриарх Иоаким коленопреклоненно умолял его не ездить на Запад и ограничиться разглядыванием географических карт. Ведь «заморскими» в Московии называли даже те страны, куда можно было проехать посуху: Германию, Францию и т.п. А «море» по традиционным представлениеям московитов – это рубеж, отделявший царство мёртвых (т.е. неправедную, грешную, обладаюшую свойствами «преисподней», подлинно «незнаемую» землю) от царства живых, истинных «хрестьян». Проводив молодого царя в «великое посольство», Московия тут же и оплакала его, аналогично тому, как погружались в траур матери и невесты тех юношей-москвитян, которые отправлялись в Западную Европу на учёбу. Зубоскальство здесь абсолютно неуместно, всё на полном серьёзе: разве может править «праведной» страной монарх, сам побывавший среди «покойников», и фактически «на том свете»? Может быть, тогда мы и «знаковое» солнечное затмение (Какая, однако, непростительная забывчивость с моей стороны!) отыщем? Непременно! В канун заключительного «броска» на Азов, 6 декабря 1695 г., приключилось одно из них, а 21 апреля 1697 г., когда Пётр I едва-едва отъехал от родимых «дедин и отчин» – другое, не менее символическое. Причём, оба – достаточно сильные, хотя и несколько уступавшие затмению 1 мая 1185 года… Исключая меня самого, был ещё один исследователь, который даже не предположил, а уверенно заявлял, что «Слово о полку…» рассказывает нам именно о событиях конца XVII века (цитирую) : «…«Слово о полку Игореве» написано О ПЕТРЕ I И В ЕГО ПРАВЛЕНИЕ (выделено мной. – А.Н.). Но мы почти ничего не можем понять. Текст, написанный всего за сто лет до Пушкина для нас уже очень древний. После правильной датировки произведения появляется хоть какое-то представление о языке и общей культуре Петровской эпохи. И это уже немало». А зовут этого «чудака» – Георгий Михайлович Герасимов, автор довольно занятной книги «Теоретическая история». Догадка Герасимова тем более любопытна и удивительна, что каких-то веских аргументов в её пользу мне найти не удалось…


     А иначе зачем Ярославне было адресовать свои «слёзы», предназначавшиеся для князя Игоря, «…на море рано»? В «Алфавите духовном» Ростовского читаем: «… аще возму крыле мои рано и вселюся в последние моря». А в его «Поучении в неделю 27-ю о жене скорченной» встречаем такой мотив: «… Исправь свои крылья, полети и «вселись на край моря» (Пс.138, 9), - зависть тебя и летящего подстрелит, как стрелой, своим хульным словом, отнимающим от тебя твою славу». Всё – по теме, всё – по делу; авторские намёки и аллегории читаются довольно легко… Более того, у Ростовского мы находим последнее, совершенно неопровержимое доказательство того, что «плач Ярославны» – это именно христианское моление, а не языческий «сеанс общения» с некими природными духами-бесами! В «Поучении первом на Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня, месяца сентября, в 14 день» читаем: «… Под  ЛЕТАНИЕМ НА КРЫЛЬЯХ, по мнению святого Григория Назианзина, РАЗУМЕЕТСЯ МОЛИТВЕННЫЙ ПОДВИГ, который мы совершаем телом, и БОГОМЫСЛИЕ (везде выделено мной. – А.Н.), совершаемое умом, чтобы славословие Божие не совершалось ни без телесного труда, ни без мысленного внимания».


     Чем больше я анализировал псевдоязыческий «гимн», густо насыщенный самой настоящей христианской символикой (палящий «зной», уязвляющие «стрелы», буйный «ветер», «птицы небесные», «плен», далёкая «страна незнаемая» и т. д.), тем явственнее становилось для меня, что адресат Ефросиньи Ярославны – это Богородица Приснодева. И с её образом связано у Дмитрия Ростовского ещё одно «дерево», вновь оказывающееся «мысленным»! Вот извлечения из двух его «Поучений на праздник Покрова Пресвятой Богородицы, месяца октября, в 1 день»: «… Да прибегают к Ней благородные князья, бояре и сами Цари и Царицы, ибо Она - Царица неба и земли и произошла от царского колена Давидова… осеняет нас Своим покровом во время ЗНОЯ ПРАВЕДНОГО гнева Божия, чтобы ярость Его не ПОПАЛИЛА нас… Пречистой Деве Марии, Которая есть ДЕРЕВО, как жезл, проросший от корня Иесеева. Она есть БЕЗМЕРНО ВЕЛИКОЕ ДЕРЕВО, ибо высота Ее заслуг и чести превосходит небеса и все Небесные Силы, широта же Ее славы простирается во все концы земли… В ветвях благодати этого ДЕРЕВА, как ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЕ, почивают все святые и праведные, ибо спасаются ходатайством Ее. Под ветвями же жительствуют все звери и скоты, все грешники, которые по Ее заступничеству пребывают неистребленными праведным наказанием Божиим… являет ныне в храме Влахернском честный омофор Свой, извещая тем, что каждый может свободно возвратиться под ним в Отечество небесного Сиона, ХОТЯ БЫ ОН И ЗАТОЧЕН БЫЛ В САМУЮ ДАЛЕКУЮ СТРАНУ БЕЗЗАКОНИЙ… Защищает нас Пресвятая Богородица от врагов наших, видимых и невидимых. От видимых, когда дарует благочестивым Царям победу над супостатами и когда матерински защищает каждого от наветов лукавых людей. От невидимых, когда сохраняет от их коварств и сетей вражеских. Защищает Она нас от СТРЕЛ супостатов Своим материнским покровом и угашает в нас СТРЕЛЫ ТЕЛЕСНОГО ВОСПЛАМЕНЕНИЯ, как Мать Сеятеля чистоты и Сама едина Чистая и Благословенная. Укрощает ВЕТРЫ ГОРДОСТИ, как возлюбившая смирения, утоляет любоимение, как Нищелюбица, защищает от гнева Божия, как Мать милосердия, сохраняет от злых напастей, как Защитница… звери и скоты под ветвями сего МЫСЛЕННОГО ДЕРЕВА (везде выделено мной. – А.Н.), под покровом и защитой Пресвятой Девы Марии живут, не погибая в мире сем, но не для того, чтобы они попали в руки ловцов геенских, а для того, чтобы, отложив дикость и зверские нравы, вновь облеклись в добрый вид нравов человеческих»…
 

     Упомянутые же в поэме «немцы и венецианцы» (как опытные вояки, корабелы и мореходы), действительно, могли «каять» попытки московских правителей атаковать Крым, и его азовский «ключ», одними сухопутными войсками, «в лоб» – без военного флота, без предварительного закрепления на берегах южных морей (вспомним: «Кто с гордыней на войну идёт…»). Ведь всё равно новому властителю России, Петру I, пришлось, под предлогом «общей християнской войны, на тех помянутых креста святаго и християнских неприятелей», обратиться в июле 1696 г. к венецианскому дожу с просьбой прислать «добрых судовых мастеров». В дальнейшем, на верфях Воронежа строили «галеи» (галеры) и другие суда голландцы, шведы, англичане, датчане и прочие «немцы»… У ленинградского историка В.В.Мавродина была работа «Петр I» (1948), и в ней мы читаем: «Петр рвался к намеченнй цели, не считаясь с тем, что говорят вокруг, но также и не сообразуясь еще со своими силами, не отдавая себе отчета в том, какие трудности ему нужно будет преодолеть, прежде чем он этой цели достигнет, не представляя себе всей сложности стоящих перед ним задач. В этом сказывались ЗАДОР ЮНОСТИ (здесь и далее выделено мной. – А.Н.), юношеская вера в успех. В ИЗБЫТКЕ САМОНАДЕЯННОСТИ и недостатке учета условий действительности…». Просто мистика какая-то! Авторов летописей, живописавших злоключения «Игорева полка», а также самого святителя Дмитрия(«…Даровал мне бог победу над погаными, а вы, не удержав пыла молодости отворили ворота на Русскую землю»), и Владимира Васильевича Мавродина, занимавшегося исследованием биографии Петра I, разделяют даже не годы – столетия, а  написано словно бы под копирку… И ещё одну очевидную смысловую «параллель» между «Алфавитом духовным» и «Словом о полку Игореве» мне хотелось бы здесь привести. У Дмитрия Ростовского читаем: «…Возжажда тебе душа моя, коль множицею Тебе плоть моя, в земле пусте и непроходне и безводне…» (в «Слове» отмечаем следующую фразу: «…чему, господине, простре горячюю лучю на ладе вои? В поле безводне жаждею имъ лучи съпряже…»). Разве не удивительно? Но почему солнце – это «господин», а не «государь»? 

 
     Только «методика» И.Агранцева позволяет объяснить, например, тот факт, что биографии «Игоря Святославича» и Дмитрия Ростовского поразительно схожи в главных, «узловых» пунктах («рождение», светское и церковное «княжение», «измена» тайным клятвам и бывшим союзникам, «плен и искупительное раскаяние», «преображение», «смерть» физическая и «умирание» духовное, как результат расставания с родиной), конечно, с учётом литературно-хронологического «сдвига» в 500 лет (в оригинальном толковании И.Агранцева, имеющем очень приблизительное отношение к концепции «новой хронологии»). Возможно, что какой-то определённый смысловой «оттенок» имеет само соотношение двух имён – «Игорь» и «Димитрий» («Деметриус»). И то, и другое означает «посвящённый богине плодородия», – соответственно скандинавской Инге (Ингви) и греческой Деметре! Исследователи «древнерусских» произведений давно заметили одну интересную особенность: если автор сообщает о ком-нибудь массу подробностей, то вероятнее всего он пишет о самом себе. Видимо, не имея  возможности открыто воспеть отечество своё, находясь в полной зависимости от иезуитских «надсмотрщиков» и капризов нарождавшегося российского абсолютизма, святитель Дмитрий всю свою любовь к Украине-Руси как бы «передоверяет» князю Игорю, путешествует вместе с ним, смотрит на дорогие сердцу места его глазами. Мне остаётся лишь полностью согласиться с Д.С.Лихачёвым: «…Любовь к родине вдохновляла автора «Слова о полку Игореве». Она как бы водила его пером. Она же сделала его произведение бессмертным… «Слово о полку Игореве» проникнуто большим человеческим чувством – теплым, нежным и сильным чувством любви к родине. «Слово» буквально напоено им»…


     Более того, покровительствовавший святителю Дмитрию патриарх Иоаким (Савёлов), как и Игорь Святославич, тоже «преобразился» на 35-м году жизни, оставив воинское ремесло ради монашеской стези… И здесь мы вряд ли имеем дело с каким-то «случайным совпадением». Тот же подход помогает нам идентифицировать в «Слове» некоторых персонажей «второго плана», в чём традиционное литературоведение абсолютно беспомощно! Например, эпизод с плачущей «на темном берегу Днепра» матери утонувшего в реке Стугне «юноши князя Ростислава», - это, скорее всего, отголосок какой-то трагедии в семье Савичей! В своём предсмертном завещании от 16 июня 1710 года игуменья Параскевия Тупталовна, сестра святителя Дмитрия, оставляла «на помин души» своего «сына Ильи» одиннадцать серебрянных ложек… Был в бурной истории Украины XVII века один занятный сюжетик: весной 1648 года, реестровые казаки, побуждаемые полковником Кречовским, элементарно утопили в Днепре своего же «старшину» Ильяша (Илью?) Караимовича (из «караимов»?)… Может и есть тут какая-то связь, а может быть и нет… Или возьмём, к примеру, «крещёного половца» Овлура (Влура, Лавера, Лавора, Лавра, Флора), помогавшего «князю Игорю» в его побеге, из-за неких «разногласий» с соплеменниками. Знакомьтесь: Миняев Флор Минаич (1613-1700), «московофил», атаман-реформатор Донского войска XVII века, участник Крымских и Азовских походов, высокопоставленный казачий «ренегат», приведший мятежный Дон к послушанию «царю Петру»… Поразительно, но в том же XVII веке, времён правления незабвенного «царя Васьки» - Шуйского, мы встречаем ещё одного казацкого «Лавора-Лавера» – среди многочисленных приблудных «димитриев», «чудом спасшихся царевичей» и их вороватых «сродственников»!..


    Вот вам и расшифровка таинственной, на первый взгляд, фразы: «О, далече залетел сокол, птиц избивая, – к морю!». Но «сокол» Игорь Святославич (интересно, что по славянским поверьям у кукушки не бывает видового спутника-самца, и потому ей приходится спариваться с соколом, ястребом, петухом или удодом) туда-то, как раз, и не «залетел», и даже не планировал, а место основного действа в поэме и половецкие кочевья располагались достаточно далеко от морского побережья! Академик Рыбаков это прекрасно знал, но пытался «сохранить лицо», даже ценой приобретения (весьма сомнительного для серьёзного учёного) звания «заслуженного писателя-сатирика СССР»: «…Какая-то часть русских «лучших конников» могла ночью вырваться из окружения и в конце концов доскакать до Азовского моря, правда, не принесшего им спасения… Основная битва Игоря с Кончаком происходила не у моря, но в таком расстоянии от моря, которое позволяло в общих описаниях упоминать о море»(цит. по: «Злато слово», с. 302)… Как говаривал незабвенный герой Юрия Никулина в кинокомедии «Кавказская пленница»: «Моментом – в море»… Только другой «сокол», Пётр Алексеевич Романов, мог символически «птиц избивать» (совершенно очевидно, что это, согласно Г.Сумарукову, тотемы тюркско-казацких родов: лебедь, гусь, галка), только он в реальности мог видеть простор «Меотиды»-Азовского моря, причём в не самый удачный для его царствования момент, когда на его волнах издевательски-победно («Встала обида в войсках Дажьбожа внука… восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона»?) надувались «враждебными ветрами» паруса («лебединые крылья») неуязвимых турецких кораблей… Кстати, Д.С.Лихачёв далеко не случайно пошёл на ещё один филологический «подлог», переводя авторское выражение «в силах…», как «в войсках…». СИЛЫ – это один из 9 ангельских «чинов»; они исполняют волю Божию, творят чудеса, ниспосылают благодать чудотворения и прозорливости христианским святым! А не имеем ли мы здесь дело с явной аллегорией православного клира, из последних сил борющегося с полчищами «преображенцев», «глобалистов» и прозападных «реформаторов»? Ещё и поэтому все умозрительные построения советских зануд-академиков о «языческой мотивации» в «Слове о полку…» не стоят и ломаного гроша…


     А далее следовала такая фраза: «Игорева храброго полка не воскресить». Почему? Напрасно в этом месте злорадствуют российские «неоязычники», в лице Л.Прозорова, напрасно они сомневаются в том, что автор поэмы – христианин! Во-первых, съеденных зверями и склёванных птицами воинов никто не причащал, не отпевал и не хоронил должным образом. Во-вторых, учение о страшном суде, посмертном воскресении и загробной жизни отвергалось не только приснопамятными «язычниками», но и Ветхим заветом (согласно библейским представлениям, «ад» – это обычное место захоронения умерших, просто могила), некоторыми еретиками XV-XVI вв. (псковские «стригольники», «жидовствующие», Феодосий Косой), и даже отдельными «православствующими» иереями, наподобие московского митрополита Зосимы (вспомним его известное высказывание: «А что то царствие небесное? А что то второе пришествие? А что то воскресение мертвым? Ничего того несть – умер кто ин, по та места и был!»). Наконец, «Азовская кампания» изначально носила неблаговидный, даже подлый, характер с точки зрения Высочайшего Провидения: под предлогом войны против турок-«басурман» уничтожался суверенитет «казацких», вольных и самоуправляемых, территорий в междуречье Днепра и Дона – «Донской Тартарии»! Потому-то славянские «ветры, внуки Стрибога» и «веяли с моря стрелами» в лицо, навстречу петровскому воинству («на храбрые полки Игоревы»)… Читаем у Гомера: «Тех, кто священные клятвы предательски первый нарушил, – / Будут их нежное тело расклевывать коршуны в поле…». Как остроумно заметил в своей «Истории русской церкви» Н.М.Никольский: «Москва была довольна… «Вольный» и «тихий» Дон стал с этого времени только «тихим» (Минск, 1990, с.237)… Российско-иезуитская бюрократия завоевала-таки эту огромную страну, хотя и проиграла первый из двух «актов» известной исторической «драмы», под названием «Взятие Азова». Мурад Аджи подытожил: «…Поражение под Азовом – это запланированная победа! Вернее маневр, отвлекающий противника. Не войдя в военное соприкосновение с турками, Россия победила, она без боя оккупировала Дон, сделав это руками казаков, которые вошли в войско Петра. Вот что было главным!» (Тюрки и мир: сокровенная история. М., АСТ, 2004, с.593)…


      Для тех же «профессионалов науки», кто не может без содрогания слышать само имя – Мурад Аджи – приведу слова другого современного исследователя В.Гудакова, из его статьи «Русский путь к Югу (мифы и реальность)» (ж-л «Вестник Европы», 2007, № 19-20): «Российская экспансия не ограничивалась борьбой за запорожскую этносферу. Она распространилась также на донскую этносферу, крымскую территорию и османские владения в Приазовье. Русский этнос, используя для расширения экспансии Российскую империю Петра I (Вот здесь я согласиться с Гудковым никак не могу. Это Пётр вовсю «использовал» силушку русского народа «втёмную», для расширения «экспансии» своей нарождавшейся империи в южном направлении! – А.Н.), устремился напрямую по Дону в тюркскую сферу влияния к Азову. Здесь его союзником выступило донское казачество, неоднократно пытавшееся овладеть устьем Дона, выходом в Азовское море»… А вот что по тому же вопросу писал Лев Николаевич Гумилев: «Однако, сама необходимость взятия Азова была более чем сомнительна. Азовское море сообщается с Черным через Керченский пролив, а Керчь и Тамань находились в руках у турок и татар. Таким образом, взяв Азов, логично было бы начать отвоевывать выход из Азовского моря в Черное, то есть, подобно Голицыну, пытаться захватить Крым. Но, ведь даже завоевав Крым и получив выход в Черное море, Россия не стала бы средиземноморской державой. Для настоящей конкуренции в Средиземном море с венецианцами и англичанами русским необходимо было получить проливы Босфор и Дарданеллы, то есть ни много ни мало – захватить Стамбул. А об этом и речи не могло идти в конце XVII в.» (Гумилев Л.Н. От Руси к России: очерки этнической истории. М.: Экопрос, 1992, с. 283–284). Как говорится: найдите десять отличий…

 
     А теперь вернёмся к загадочным обстоятельствам похорон святителя Дмитрия, и посмотрим, а не подразумевали ли россказни о ритуальном «положение во гроб» его личных бумаг некую аллегорию жгучего желания отцов-иезуитов изгнать из истории «российской словесности» и самого автора, и его творения, лишить митрополита-гуманиста права на литературное «бессмертие»… Звучит несколько еретически? Я и сам так думал, пока не узнал, что прах скончавшегося митрополита ожидал погребения почти месяц (!), что нетленные останки Дмитрия Ростовского были случайно (а пометить место захоронения разве нельзя было никак?) обнаружены через 42 года после его смерти (в результате «проседания пола»), рукописи-черновики покойного истлели в дубовом гробу так, словно их и не было вовсе (всего-то за 42 года?), а его канонизация растянулась ещё на пять долгих лет. Более того, 15 февраля 1766 г. группа неустановленных «старообрядцев» (и откуда они только взялись?) якобы предприняла безуспешную попытку украсть и уничтожить чудотворные мощи святителя, вследствие чего монахи так и не позволили светлейшему графу Н.П.Шереметеву перенести их в специально возведённый Дмитриевский собор!


      Один из самых «зубодробительных» аргументов я приберёг напоследок нашего расследования. Не в смысле – «напоследок, в конце языческих времён», как умудрился исказить совершенно ясное авторское выражение «на седьмом веце Трояни» академик Д.С.Лихачёв, а в самом, как говорится, прямом. Т.е., автор «Слова» оставил нам чёткий «ориентир», и правильное истолкование этого «тёмного» места должно выглядеть так: на седьмом веку (согласно традиционной хронологии и церковной истории) с того момента, как на II Вселенском соборе в Константинополе, в 381 году, была выработана формула троичности Бога – «Троица нераздельная и единосущная». 381 + 700 = 1081 год… Так автор «Слова» – язычник, или всё-таки христианин? Полученный результат является «верхней» временной границей, поэтому реальный факт вокняжения Всеслава Полоцкого в Киеве, в 1068 году, следует считать феноменально точным попаданием в цель! Но весь фокус состоит в том, что в XII в. счёта «100-летиями» не знали (ещё отсутствовала «сквозная хронология», «луч времени» Скалигера – Петавиуса!), а слово «веци» («вечи»), по мнению благонадёжного во всех смыслах историка А.Г.Кузьмина, означало тогда – «срок жизни предмета, явления, человека» (и в самом «Слове» мы встречаем блестящее этому подтверждение: «…в княжих крамолах веци человеком (sic!) скратишась»). Следовательно, традиционные ссылки на период правления императора Марка Ульпия Траяна (97 – 117 гг. н.э.), или на «языческого бога Трояна-Троила» являются явной, злонамеренной дезинформацией! Такового просто не было в древнерусском пантеоне; вот у южных славян – вполне вероятно, но, ведь, Балканы – это не Поднепровье! Не спасает положения и та незамысловатая «подтасовка», когда утверждают, что Всеслав-де «жил на седьмом веке», если отсчитывать время от «эпохи Траяна»… Однако, как ни старайся искусственно «растягивать» хронологию, всё равно получается, в лучшем случае, самое начало X века! И колокола полоцкой Софии не могли звонить для «нечестивца» Всеслава («оборотней»-ликантропов страшили, как известно, только лезвия и пули из серебра!), тем более что появление технологии колокольного производства (по Я.А.Кеслеру) датируется второй половиной XV в., и никак не ранее…


     Вплоть до XVII века (когда польско-украинское культурное влияние стало в России преобладающим), в «древнерусской» литературе не встречалось таких примеров, чтобы имена языческих богов употреблялись бы в качестве поэтических «украшений»-метафор! Уже упоминавшийся мной В.Ф.Миллер верно подметил, что автор «Слова» – это «…христианин, не признающий языческих богов и упомянувший их с таким же намерением, как поэты XVIII-го века говорили об Аполлоне, Диане, Парнасе, Пегасе и т.п.». Только искушенный богослов высочайшей квалификации мог так ловко и лихо пройти по тонкому, и такому неочевидному для большинства, «лезвию» между ветхозаветной и новозаветной традицией, так умело приглушить евангельскую христологию и «упаковать» в сюжетную канву поэмы языческую символику, что это ввело в заблуждение и верующих, и неверующих, и даже маскарадных «арийцев-йогов» современной России.


     Возложив всю ответственность за бедствия «Русской земли» на её «политическое руководство» Дмитрий Ростовский со всей определённостью констатирует: Бог карает Русь «усобице многы и нашествие поганых» за «зловерие» (т.е. отпадение в протестантизм, униатство и католичество), за «сребролюбие», «лукавство» и «оппортунизм» правителей, но он и милосерден, потому что «казнив землю», он тем самым приводит её к «истине». Святитель Дмитрий трактует исторический процесс явно исходя из ветхозаветной идеи «божьего блюдения», и теология «Слова», действительно, почти вся лежит в плоскости «ветхозаветного провиденциализма». Поэтому Бог в «Слове» – «посюсторонен», он – стержень и костяк повествования. Он обнаруживает себя посредством чудес и знамений, он вездесущ и активен, он не оставляет людей, а, напротив, направляет их дела, и вершит их историю. В результате, прошлое народа становится органической частью его религиозного опыта, предпосылкой истинности веры предков! В «Слове» никто не молится языческим кумирам, стихийные силы природы прямо подчинены Божьему «промыслу», а русские люди именуются «внуками» Стрибога, Даждьбога или Велеса лишь постольку, поскольку это позволяет не перечёркивать мистическую связь с прошлым, не разрывать искусственно живую «ткань» исторической памяти народа. Другими словами, если Дмитрий Ростовский и «реабилитировал» дохристианское прошлое, то с совершенно конкретной целью – раздвинуть исторические «горизонты» Украины-Руси и России. Если только… «три бог» – это не авторский шифр новозаветной Троицы, а «Даждьбог» – не аллегория Христа, который единственно может «дать» нашим измученным и исковерканным современной, анти-религиозной цивилизацией душам «хлеб насущный»… Кроме того, у меня имеется рабочая гипотеза, позволяющая растолковать смысл фразы-«абракадабры»: «…великому Хорсу волком путь перерыскивал». Состоит она в том, что, во-первых, о Всеславе Полоцком автор «Слова о полку…» пишет (что очевидно) с симпатией, но и с состраданием, и даже с жалостью. А, во-вторых, исходя из правил написания славянских рукописей, «Хорс», скорее всего, никакое не индо-ирано-славянское божество, а простая аббревиатура ХРС, известная нам по иконописанию, т.е. ХРиСтос. Очевидно, на северо-западе Руси (Полоцкая земля, Новгород, Псков) христианство «евангельского» типа распространялось с определёнными трудностями, но не из-за сопротивления «язычников», а из-за достаточно прочных позиций т.н. «иудео-христианства», признававшего в Христе последнего пророка и мессию (Знаменитый «Хорс жидовин» из апокрифа «Беседа трёх святителей»?), а не Богочеловека и вторую ипостась Троицы. С другой стороны, жёсткое и бескомпромиссное восточное единобожие, «христианство без Христа», на Литву вполне могли занести европейские рыцари-тамплиеры! Вот почему именно в этом регионе, близком к Скандинавии и Германии, быстро распространялись всевозможные монотеистические «ереси» (жидовствующих, стригольников, Феодосия Косого, Матвея Башкина и т.п.), вот почему Дмитрий Ростовский не столько осуждает Всеслава (кстати, напрасен труд искать это имя в любых православных именословах!), сколько сочувствует «заблудшему» князю, который пытался «встать у Христа на пути»…


     В противном случае, нам придётся делать вид, что нас совершенно устраивает объяснительный перевод Д.С.Лихачёва к «припевке Бояна» («Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути»): «…как ни «горазд» был Всеслав, но вся его неприкаянная (?) жизнь была как бы возмездием (?) за его усобицы»… Поскольку белорусские историки не очень-то спешат вступиться за честь Всеслава Полоцкого, я попытаюсь сделать это сам, как смогу. Никаких-таких «объяснений» в тираде академика Лихачёва я не усматриваю, уже потому, что в ней искусственно соединены и люди, и какая-то «птица». Во-вторых, о «нелюбопытстве» известного академика-слависта я уже писал выше, и даже примеры оного безобразия приводил. Так вот, «Горазд» – это мужское имя, обозначавшее ближайшего ученика (и последователя) славянского просветителя Мефодия (sic!), а птица - «кораз» (она же – гораз, гаруз, кураз, хорус), согласно реконструкции О.Сулейменова, означает «петуха», который в свою очередь являлся общепризнанным атрибутом св. Петра, т.е. папского Рима! А кому тогда Дмитрий Ростовский, устами Бояна, мог адресовать это: «НИ ХЫТРОМУ…»? Уж не Константину-Кириллу ли? Тот был, воистину, хитёр, и, как то подобает настоящему «книжнику» и «философу», занимался не только «христианским просвещением» западных и восточных славян, а также тюрок-хазар, но и успешно отбивался от доносов-жалоб немецких католических епископов (видимо, он подчинялся непосредственно и напрямую папе!), постоянно выходил сухим из воды, когда наведывался с очередным «отчётом о проделанной работе» в Рим, где и был похоронен с неслыханными почестями: «Папа Адриан повелел всем грекам (Униатам? – А.Н.), находившимся в Риме, а также и римлянам, присутствовать при погребении и стоять при гробе Кирилла с возженными свечами, а проводы велел устроить такие, какие бывают при погребении самого папы… Если так, – сказал папа, – я изменю римский обычай и похороню Кирилла за его святость и любовь в моем гробе, в церкви святого апостола Петра». Таким образом, этот «светоч славянства» умудрился стать для Рима «своим в доску», и (заметьте) всё вышеперечисленные «духовные подвиги» совершал практически ОДНОВРЕМЕННО! Сущий «иезуит» - миссионер XVI-XVII веков, непрерывно «охмурявший» беседами-диспутами-прениями «о вере» то иудеев, то хазар, то сарацинов-мусульман, – умный, ушлый и пронырливый! А ещё – скользкий как угорь, прямо ухватиться не за что… Что мы теперь имеем «на выходе»? А вот что: «Ни братцу Мефодиеву, ХИТРОВАНУ Константину, ни «верному ученику» (прости-господи) ГОРАЗДУ, весьма вероятно оказавшемуся, в конце концов, тайным «греко-католиком», т.е. гнусным религиозным отступником («Вот муж вашей земли, правоверный и хорошо знающий латинские книги (sic!). Если на то будет воля Божия и ваша любовь, я желаю, чтобы он был моим преемником»), ни Святому Престолу, аллегорически изображённому под видом ОРНИТОЛОГИЧЕСКОГО СИМВОЛА первоапостола Петра, суда Божия не избежать», – именно этими словами предостерегали (Но от  чего? Или же, всё-таки, сочувствовали ему?) князя «Всеслава Чародея» (И кто это был такой?) истинные славянские патриоты – «Боян» и святитель Дмитрий. Более того, второй из «солунских братьев», Мефодий, как и певец Боян, был «вещим», ибо обладал даром пророчества и точно предсказал день своей кончины (ростовское предание гласит, что аналогичное предсказание принадлежало и самому св. Дмитрию!); а ещё он «часто от бед страдал», почти как князь Всеслав Брячиславич: «Много пришлось перенести неприятностей святому Мефодию: в пустынях – от разбойников, в морях – от сильных волн, в реках – от внезапных омутов, так что на нем исполнилось апостольское слово: «беды в реках, беды от разбойников… беды в море, беды от язычников; в труде и в изнурении, часто в посте, в голоде и жажде» (2 Кор. 11:26, 27)»… Ей-ей, теперь и этот фрагмент «Слова» приобретает для нас мало-мальски осмысленный вид. Все вышеприведенные цитаты взяты мной из «житийного» сочинения «Жизнь и труды преподобных отцов наших Мефодия и Константина, в монашестве Кирилла, учителей славянских», традиционно приписываемого Дмитрию Ростовскому, в чём лично я далеко не уверен… Не мог Дмитрий Ростовский, скончавшийся в 1709 году, писать в «Житии Мефодия и Константина» такое: «…Прежде всего святые братья отправились в сопредельный козарам греческий город Херсон, что стоял на морском берегу НЕДАЛЕКО ОТ (НЫНЕШНЕГО) СЕВАСТОПОЛЯ… » (выделено мной. – А.Н.). Своё «нынешнее» название город-порт получил, как хорошо известно, по указу Екатерины II от 10 февраля 1784 г.


    «Атеисты-материалисты» исписали тонны чернил, разбирая, например, знаменитый «мутен сон» Святослава, но никому из них и в голову не приходило, что с «христианской» точки зрения само обсуждение собственных сновидений с приближёнными выглядит несколько двусмысленно, и даже вызывает в памяти картины восточных «диванов» – с толкователями и звездочётами (в «Алфавите духовном» присутствует резкое осуждение такой практики: «…в сонном спании нет покоя и тишины, но МРАЧНЫЕ МЕЧТАНИЯ И ПРЕЛЕСТНЫЕ СМУЩЕНИЯ (выделено мной. – А.Н.)… нет во сне вожделенного покоя, но мрачные ночные мечтания - мечтания ложные, прелестные, бесовские, и больше ничего»)… Крайне интересно было бы сравнить данный эпизод из «Слова» с геродотовской «Историей» (книга 7, «Полигимния»), в которой царь Ксеркс, в преддверии похода в Элладу, тоже обсуждал собственные сновидения с «магами» и «персидскими вельможами»… Человеку не воцерковленному невероятно трудно усмотреть абсурд и в том, что летописцы (А сам автор?) выставляют «князя Игоря» и прочих фигурантов «Слова» отпетыми нехристями и грешниками, воюющими (либо собирающимися воевать) в самый разгар календарной Пасхалии, на «Святой неделе», когда христианину фактически запрещалось брать в руки оружие и, тем более, проливать человеческую кровь…  Как опытный богослов, Дмитрий Ростовский мог допустить такие «проколы» (но допустил ли в действительности, ибо в тексте «Слове о полку…», повторюсь, ОТСУТСТВУЮТ чёткие и однозначные свидетельства того, что Игорь Святославич изначально намеревался СРАЖАТЬСЯ с кем-либо в мае 1185 г.) только в одном случае – если он сознательно избрал для своего повествования форму острой политической сатиры!


     Наконец, только человек всерьёз интересуюшийся церковно-политической историей способен подметить ещё одну «изюминку», оказавшуюся вне сферы интересов многочисленных исследователей «Слова», – тот эпизод в поэме, когда автор сопереживает и сочувствует князьям-неудачникам. Только почему у него Игорь и Всеволод – два закатившихся «солнца» и два погасших световых «столпа», а Олег (Владимир?) и Святослав – только «молодые месяцы»? Хотя в другом месте, несколько выше, все четыре князя метафорически именуются «солнцами»: «…черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца». Опять «запланированная» автором путаница? Как-то нелогично получается, и «молодость» игоревых сына и племянника тут, по-видимому, никакой роли не играет… Принято считать, что сравнение князя с «солнцем» было делом обычным в устной поэтической традиции славян. Очень сомнительно… Этому прямо противоречит вся православная учительная литература до рубежа XVII века, в которой можно встретить прямые указания на греховность употребления такого рода метафор по отношению к светским владыкам! Зато, «фолк-историк» (как я понимаю – это синоним честного человека и учёного) М.Аджи указывал на то, что в тюркской традиции, безусловно известной и Дмитрию Ростовскому, «цари» испокон веков считались ностителями сакрального начала. Филолог, переводчик и крупнейший специалист по позднеантичной и раннехристианской литературе, Сергей Сергеевич Аверинцев, в одной из своих работ («Золото в системе символов ранневизантийской культуры». В сб. Поэтика ранневизантийской литературы. СПб.: Азбука-классика, 2004, с. 404-425) писал: «… для христианства словосочетание «Солнце правды» есть одно из имен Христа как истинного царя мессианского царства». А другой выдающийся филолог современности, Борис Андреевич Успенский, в своём очерке «Раскол и культурный конфликт XVII века» (1995) добавляет: «До нас дошло специальное поучение о том, что нельзя друг друга называть «солнцем праведным» («Повесть глаголет от избранных слов о праведном солнце и не внимающих Божиих заповедей, иже людие друг друга зовуще солнцем праведным, льстящи себе»), здесь подчеркивается, что таким образом нельзя называть никого из смертных, в том числе и царей…».


    И совсем другое дело, если автор был православным малороссийским иереем, воспитанником, к примеру, Киево-Могилянской коллегии, досконально разбиравшимся в «хитросплетениях» западной теологии! Например, у историка Ф.Грегоровиуса («История города Рима в средние века», Альфа-книга, М., 2008, с.1034) читаем: «После гибели Гогенштауфенов разбитая в прах империя признала в принципе супрематию папы; Габсбурги подтвердили, что он есть СВЕТЯЩЕЕ СОЛНЦЕ, а император лишь ТУСКЛЫЙ МЕСЯЦ» (везде выделено мной. – А.Н.)… Собственно говоря, тут и никакого спора быть не может, ибо в своём «Поучении первом на праздник Покрова Пресвятой Богородицы, месяца октября, в 1 день» Дмитрий Ростовский писал: «… Под ногами Ее луна (Откр.12,1). ЛУНА, ИЗМЕНЯЮЩАЯСЯ И УМЕНЬШАЮЩАЯСЯ, ОЗНАЧАЕТ МИР СЕЙ, и если кто имеет его под ногами, то преобладает над ним. ОНА ВИДИМА БЫЛА СТОЯЩЕЙ ВЫШЕ ЛУНЫ потому, что попрала все суеты мирские. Она была видима облеченной в СОЛНЦЕ, потому что постоянно пребывала светлым умом Своим на небе, глее и ныне душой и тело пребывает и сияет лучами Божественной славы и светлее СОЛНЦА (везде выделено мной. – А.Н.)». А в «Поучении на память иже во святых отца нашего Гурия, Архиепископа Казанского, месяца октября, в 4 день» чётко и ясно указывал: «… Архиерейский сан уподоблен в Божественном Писании НЕБЕСНЫМ СВЕТИЛАМ… И как небо украшено и сияет своими светилами, так и Церковь сияет своими светилами — своими пастырями и учителями, из которых одни сияют как звезды, другие как ЛУНА, а иные как СОЛНЦЕ (везде выделено мной. – А.Н.), каждый соответственно чину, чести и званию и по мере своего совершенства в добродетельной жизни и духовной мудрости».


     В таком случае, перед нами ещё один образчик язвительной сатиры, т.к. прямое сравнение князей-мирян с «солнцем» и библейскими «огненными столпами», обычно сопутствовавшими акту Богоявления, либо экстатическим «видениям» ангелов и святых, выглядело бы откровенным святотатством! Например, точно известно, что Дмитрий Ростовский называл архиепископа Лазаря (Барановича) «великий столп православия» а архимандрита Иннокентия Гизеля – «столпом, сотворенным из духовной меди и золота». Таким образом, старшие и младшие военачальники русичей (Игорь, Всеволод, Олег-Владимир и Святослав) для него, вероятнее всего, «князья церкви» (как возможный вариант: первые два – церковные иереи, а два последних – князья-миряне), возможно нестойкие в вере и плохие политики, вследствие чего они и терпят сокрушительное духовное «поражение»! С другой стороны, юго-западнорусская  литературная традиция XVII века уже допускала возможность употребления сакрального образа в условном значении, и сакральные эпитеты становятся вполне обычными по отношению к великому князю, царю, императору и т.п. Б.А.Успенский приводил интереснейший факт того, что уже Лжедмитрия I называли «солнце праведное» («sol  justitiae»)! А в XVIII веке, под влиянием киево-могилянского богословия (частью которого был сам Дмитрий Ростовский), все «табу» вообще были сняты, и ранее невозможное стало возможным. Так, небезызвестный Иосиф Туробойский, ректор московской Славяно-греко-латинской академии, описывая «триумф» Петра I по поводу завоевания им Ливонии в 1704 г., специально разъяснял: «Известно тебе буди, читателю любезный, и сие, яко обычно есть мудрости рачителем инем, чуждым образом вещь воображати. Тако мудролюбцы правду изобразуют мерилом, мудрость оком яснозрительным, МУЖЕСТВО СТОЛПОМ (выделено мной. – А.Н.), воздержание уздою. Сие же не мни быти буйством неким и кичением дмящагося разума, ибо в писаниях Божественных тожде видим»… Отсюда вывод: блистательная игра смыслов, основанная на антиномиях «светский – церковный» и «мирской – сакральный», двоение авторской «интенции» (устремлённости сознания и мысли автора «Слова о полку Игореве» на «объект» – отдельный персонаж, или целый комплекс персонажей) выдавали его южнорусскую образованность, с отчётливой латиноязычной «компонентой», и лишний раз свидетельствовали об отличии религиозно-культурных традиций Московии и Юго-Западной Руси второй половины XVII века. «Отличных» до такой степени, что украинские первоиерархи ничьих монарших ручек не целовали, и Христу, въезжающему в град Иерусалим на осляти, кощунственно не подражали. И «юродивых» на Украйне отродясь не было – ни в Киеве, ни во Львове…
 
 
      В точном соответствии с ветхозаветной традицией автор «Слова» осмысливает само понятие «благочестия». Игорь Святославич несомненно угоден Богу и «благочестив», несмотря на то, что все походы в степь с его участием были фатально неудачными. Нет в поэме и ощущения того, что пленение князя Игоря – это некое «возмездие» за совершённые им «грехи»! Более чем наполовину половец (по бабушке и матери), он был поставлен, силой неумолимых обстоятельств, перед подлинно «гамлетовским» выбором – княжеский долг чести или зов крови. Демонстрируя свою дружбу с ханом Кончаком, соглашаясь породниться с грозным степным владыкой, князь Игорь однозначно нейтрализует угрозу полномасштабной, непредсказуемой войны между народами-соседями, ведь киевские «дуумвиры» Святослав и Рюрик намеревались «…ити на Половци к Донони на все лето»! Относительно малой кровью (летописи точно фиксируют лишь число пленных, которых половцы хана Гзака были готовы отпустить за выкуп), а также ценой собственного «позора» он восстанавливает хрупкий баланс сил между Русью и Степью (в «Алфавите духовном» читаем: «… каждый из нас только от дел своих или прославится, или посрамится - осудится… там не на чины будут смотреть, но на добрые дела, не на величание и гордыню и не на благородие, но на кротость и смирение»). Вот почему хан Кончак «поручается» за раненого свата Игоря перед соплеменниками. Вот почему русские люди не плюют Игорю вослед, летописцы не злорадствуют, а «Русская земля» искренне радуется его благополучному возращению домой («Солнце светится на небесе, – Игорь князь въ Руской земли… Страны ради, гради весели»). В «Алфавите духовном» Дмитрий Ростовский «комментирует» это место из «Слова» следующим образом: «… Все упование свое и надежду возложи на Бога: там весь спасешься, там весь и всегда пребывай - для сей цели ты и сотворен; туда спеши день и ночь; не давай себе и малого покоя и дремания, пока не получишь чего ищешь, пока не найдешь у себя места Господу - селения Богу Иаковлю». А в «Поучении первом на Собор Архистратига Михаила, месяца ноября, в 8 день» св. Дмитрий как бы подытоживает: «… Но не отчаивайся в Божией милости, праведный муж! Еще обновится как у орла юность твоя (Пс. 102, 5), еще быстрее орлиных очей будет зрение твое! Плен твой превратится в свободу и нищета в богатство! Только уповай на Бога!».


    Концовка «Слова о полку Игореве» вообще удивительно созвучна библейской притче о блудном сыне: «…станем есть и веселится! Ибо этот сын мой был мёртв и ожил; пропадал и нашёлся. И начали веселиться» (Лк. 15:23). То есть, возвращение Игоря из плена («смерти» временной, «рабства») однозначно осмысляется автором (вспомним плодотворную мысль М.М.Бахтина) как его «воскресение»! У Дмитрия Ростовского читаем: «Не давай сна очам твоим и зеницам дремания. Пока не обрящешь Искомого, и не получишь желаемого, и не соединишься с Присносущным… Не дам сна очима моима, ни веждома моима дремания, дондеже обрящу место Тебе Господеви моему, селение Богу Иаковлю; не дам опочивания, не дам покоя, дондеже обрящу Тебе искомаго, и получу желаемаго» (в «Слове»: «…Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслью поля мерит от великого Дона до малого Донца»). И далее: «Обильно благодать Твою надо мной простер еси, удобен путь ко спасению мене показал еси… Тако глаголю, удобен путь показал ми еси ко спасению…» (а в «Слове»: «…Игорю-князю бог путь указывает из земли Половецкой в землю Русскую»)… Ещё в середине 30-х гг. прошлого столетия В.Н.Перетц пришёл к выводу о том, что автор поэмы «…шел в колее стилистических приемов, данных библейскими книгами, используя не только детали, но и крупные композиционные единицы, встречавшиеся в богатой и разнообразной библейской письменности». А в известной статье «Слово о полку Игореве» и древнеславянский перевод библейских книг» (ИпоРЯС. 1930. Т. 3, кн.1) Владимир Николаевич подытожил: «Теперь для меня ясно, что кроме библейской лексики, кроме отдельных случайных художественных образов, кроме отражения библейских воззрений и верований, – в «Слове» нашли себе место и другие библейские мотивы, которые по своему содержанию были в том или ином отношении близки творчеству автора «Слова». Ряд словесных формул, употребленных в «Слове» наподобие библейских… не оставляют места сомнению в том, что автор «Слова» творил в пределах стиля, данного определенной литературной традицией, притом традицией, коренящейся в библейской письменности» (с. 307-308)… Хорошо и замечательно, но разве такая «реакционная поповщина» могла приветствоваться в сталинском СССР? Лишь в 1966 г. этот вывод нашёл фактическое подтверждение в работах В.П.Адриановой-Перетц, которая в своих комментариях к некоторым местам «Слова» приводила примеры влияния на него отдельных сюжетов из переводной богословской литературы – византийской и южнославянской (sic!). Что же до интенсивного развития в поэтике «Слова о полку Игореве» многих мотивов из «Псалтири», то это материал, как минимум, для добротной докторской диссертации по богословию или литературоведению. И я бы не стал ограничиваться, по примеру известного литературоведа Б.М.Гаспарова, только одним, 107-м псалмом…


    А теперь я попрошу особо нервных читателей не упрекать меня в «русофобии», а тем более в «глумлении» над христианскими святынями (да, Боже упаси!), и, по возможности, спокойно воспринять ту информацию, которая последует далее. Как говорится, что есть – то есть… Широко известный иконописный сюжет «Чудо Георгия о змие», красующийся ныне на многих гербах в РФ – это не гордость России, а её несмываемый позор, Большая Московская Ложь и по форме, и по содержанию; это безумное восхваление крушения «идеального государства» (в духе Платона) и аллегория гнусного насилия «группы товарищей» (Змееборец) над большинством соотечественников (змий), в стародавней гражданской войне! И если иностранцы (Коллинз, Корб, и некоторые др.) были уверены, что на гербе Московии был изображён именно св. Георгий (как общеевропейский символ победы над «идолопоклонством»), то Александр Борисович Лакиер в книге «Русская геральдика» привёл многочисленные (!) примеры того, как этот символ оценивали сами «московиты», или их идейные союзники-саттелиты.


     Так вот, историк Г.К.Котошихин никогда и не сомневался, что на государевой печати вырезано – «царь на коне победил змия»; дворянин Василий Лихачёв твёрдо возражал великому герцогу Тосканскому в 1659 г., что московский «ездец» – это и есть «Великий князь на аргамаке» и «сам царь с копьём»; в составленном при Алексее Михайловиче официальном собрании форм сношений русских государей с другими монархами московский герб на груди Всероссийского Орла толковался так: «На персех изображение наследника…»; в XVI в. патриарх Александрийский, принимая посланца Ивана Грозного, новгородского архидьякона Геннадия, был уверен, что всадник не св. Георгий, а русский царь, что Геннадий и подтвердил: «Государь на коне…»; на заглавном листе книги малороссийского архиепископа Лазаря Барановича «Трубы нарочитыя» московский царь был представлен побеждающим змия в короне и нагрудном кресте, с поясняющей надписью: «Ты убо яко добр воин». Наконец, в славянской Библии, издания 1663 г., на гравюре с гербом Москвы изображался всадник с бородой (!) и в царской короне, а под ногами коня поражённый копьём дракон. К гербу прилагались надписи из Святого Писания и следующие стихи: «…Побеждай копием сопротивного тя змия, / Наипаче же мечем духа еретика злаго»… Интересная деталь: уже упоминавшийся выше А.Г.Силаев, по ходу своего исследования пришёл к однозначному выводу о том, что всадник-«копьеборец» не принадлежал к числу канонических, т.е. освящённых церковью, воинских символов Московского царства, – откуда вытекает сугубо светский, «политический» характер этой эмблемы!

 
     Змей Бегша (Аждарха, Ажидахака, Имак и т.д.) в тюркской мифологии считался воплощением мужской силы и мудрости; и степняки прочитали в сюжете новомосковской иконы безжалостный приговор: сам Гюрджи карает их за грехи… Тем не менее, иезуитским фальсификаторам пришлось изрядно потрудиться, чтобы великий духовный подвиг превратить в банальное убийство, а Великую Степь – в прибежище грязных, примитивных кочевников. В действительности, св. Георгий никого не приканчивал, он смирил Змия не копьём, а Словом Божьим… Тайное стало явным лишь в 1969 году, когда он был официально исключён из канонического списка святых римско-католической церкви… Боюсь показаться пророком, но мне иногда кажется, что Григорис (Джарган, Гюрги, Гюрджи, Егорий Храбрый), этот великий армянин из Каппадокии, творчески развивший тюркский монотеизм, просто проклял «романовскую» Россию за бессовестный подлог, – отсюда все её катастрофы, катаклизмы и гекатомбы… Удивительно точно выразил данную мысль поэт К.Бальмонт:


                Святой Георгий, Святой Георгий,
                И ты изведал свой высший час!
                Пред сильным змеем ты был в восторге,
                Пред мёртвым змием ты вдруг погас!

 

     Примерно тот же, «подленький», смысл был изначально заложен и в знаменитое творение Э.М.Фальконе в Санкт-Петербурге: его «медный истукан», ровнёхонько держащийся (в «римском» одеянии, с венком триумфатора, без стремян и седла!) на загривке вздыбленного коня, вопреки всем законам физики и здравого смысла, символизирует чаемую победу Запада над Востоком. И топчет он не просто «пресмыкающего гада», а совокупное прошлое допетровской Руси! А списано было это «безобразие», видимо, с иллюстраций из т.н. «Владимирского летописного свода», содержавшего иронические пририсовки на полях, в т.ч. и «змею» (символ победы над половцами). И всё бы ничего, да только сам этот «свод», исходя из его типично «западнорусских» диалектных черт, «западноевропейского» вида костюмов (головных уборов, оружия, архитектуры, присутствия герольдов и т.п.) на иллюстрациях,  и «польской» бумаги с филигранью конца XV в., писался не в во Владимире-на-Клязьме в 1205/1206 г., а во Владимире-Волынском! Академик А.А.Шахматов сначала крепко ошибся с его владимиро-суздальской «пропиской», но затем сам же и исправился, правда, предположив при этом, что оригинал рукописи происходил из Смоленска (всё же к Западу поближе). А стал он нам известен из страшнейшей фальшивки «всех времён и народов», Радзивилловской (Кёнигсбергской) летописи, копия которой была второпях и небрежно скомпонована специально к визиту «антихриста» Петра I… И вот теперь у меня уже нет никакой уверенности в том, что Богуслав Радзивилл передал таинственную рукопись в библиотеку Кёнигсберга именно в том виде, в каком её можно лицезреть в настоящее время, и что местные «несторы» чего-то там не «подкорректировали», в угоду Романовым-Голштинским, как очевидной «креатуре» иезуитов и Ватикана… Уже упоминавшийся мной историк М.П.Погодин, непроизвольно выболтал «страшную тайну» прозападных «реформаторов»: «…концы всех наших нитей соединяются в одном узле. Куда мы ни оглянемся, везде встречаемся с этою колоссальною фигурою, которая бросает от себя длинную тень на всё наше прошедшее и даже застит нам древнюю историю» (sic!)… Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Кажется, по данному поводу Лев Толстой и произнёс в сердцах: «Великий мерзавец, благочестивый разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием… Забыть про это, а не памятники ставить». Александр Герцен лишь подвёл печальный итог: «Русское правительство – не русское, но вообще деспотическое и ретроградное. Как говорят славянофилы, он скорее немецкое, чем русское, – это-то и объясняет расположение и любовь к нему других государств. Петербург – это новый Рим, Рим мирового рабства, столица абсолютизма…».




                «Узник» собственного «Я»



     Исследуя поэтическое творение святителя Дмитрия, я совершенно неожиданно наткнулся на разгадку феноменов Даниила Заточника и его знаменитого «Слова», а также некоего  «псевдо-Даниила» (по Б.А.Рыбакову), автора «Моления Даниила Заточника», которых традиционная историческая наука тоже не может идентифицировать до сего дня. Борис Александрович Рыбаков даже был уверен в том, вышеобозначенные произведения ошибочно приписывали одному лицу, что анонимный «псевдо-Даниил» якобы подражал настоящему, и укрывался под его именем, хотя сам же признавал, что «Моление» содержит практически весь текст «Слова», с добавлением некоторых новых интересных афоризмов… Заточник, как и уже вычисленный нами автор «песни Игоревых воинов», напрямую увязывал мудрость и политическую власть, широко употреблял аллегории, использовал слова и целые выражения никак не характерные для XII в. – тот же «корабль», «олово» (Оно, согласно данным Я.А.Кеслера, в самородном виде не встречается; олово даже в XVI веке часто путали со свинцом, а его промышленное производство началось не ранее XIV в.), «шолк» (почему не «бебрянь»?), «велможа», «трапеза», «бити в… арганы» (Так и говорили в XVII веке! По деревянным, длинным и узким, клавишам органов именно «били» – кулаками и локтями!). Далеко не всё ясно с «травой», «мытницей», «тестем», «прением», «беседой», «слободой». А ещё Даниил знал про Александра Македонского!!! Для тех, кто ещё не понял «юмора» поясню: с «Александриями» Иоанна Малалы или Гвидона Мессинского образованная часть русского общества могла столкнуться, самое раннее, в XV веке, лишь после появления пергамента и изобретения книгопечатания…


    «Слово» Даниила наполнено иронией, порой с элементами сарказма, шутовства и ёрничества. Образно говоря, это первый «лишний человек» в русской литературе! Он не ждёт от «князя» освобождения  физического, он молод («…унъ възрасть имею, а старъ смыслъ во мне»; в казацкой «Летописи Самовидца» XVII в. есть  практически дословная фраза: «…в литех молодих, але розуму старого») и «заточен» не в прямом смысле этого слова, но лишь обстоятельствами своей жизни в «тюрьме» собственного «тела» (один из самых излюбленных мотивов в творчестве Дмитрия Ростовского!). Он, действительно, нигде не молит «князя» о своём «физическом» освобождении. Более того, его адресат – это явно высокопоставленный «князь церкви» («…мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибегают»), учитель и наставник, с которым Даниил  состоял в переписке («…и послание твое аки раи с плодом»), и был связан необыкновенно близкими и тёплыми отношениями («Или ми речеши… Но видих, господине, твое добросердие к собе и притекох къ обычнеи твоеи любви»). А в «Молитве исповедания к Богу повседневного» митрополита Дмитрия мы встречаем такую интересную параллель: «Се же познахъ, и съ покаяниемъ къ Тебе притекохъ не самъ собою, но Ты мя наставилъ и привель еси къ себе. И чесо ради се сотворилъ еси, и что Тя къ толикому подвиже милосердию, и кая Тебе потреба, да мя призовеши, не вемъ…». Об этом же свидетельствуют и неоднократное употребление слов «ризы», «корабль» (как символ Церкви Христовой) и ряда других выражений – «а мене помяни», «помилуй мя», «ты оживляеши вся человекы милостию своею, сироты и вдовици, от вельможь погружаемы» (обижаемы. - А.Н.), явно неслучайное в устах молодого клирика – «Глаголеть бо в МИРСКЫХ притчах…» и др. Наконец, только моя гипотеза может внятно объяснить смысл следующей фразы: «Друзи же мои и ближние мои и тии отвръгоша мене, зане не поставил пред ними трепезы многоразличных брашен». Традиционно филологи и литературоведы комментируют её в том смысле, что Даниил перестал кого-то кормить «на халяву», - из-за этого-де и весь сыр-бор… Всё гораздо интереснее, дамы и господа! Юный киевский аристократ Даниил прямым текстом сообщает нам о том, что его принципиальное решение оставить этот соблазнительный (но и греховный!) «мiръ», покончить с практикой дружеских «пирушек» и шумных «мальчишников» (как водится: с обильными яствами и возлияниями), т.е. стать либо «постриженником», либо, как минимум, «послушником» какого-то монастыря, не нашло понимания ни у его сверстников, ни даже у «ближних» его…


     «Умный холоп», по версии Б.А.Рыбакова (Хорошо ещё, что не «скоморох»! Д.С.Лихачёв, к примеру, подозревал Заточника в «скоморошестве» с завидным постоянством!), как оказалось, свободно цитирует неканоническую (!) книгу «Премудрости Иисуса сына Сирахова», «Притчи Соломона» (на них Даниил прямо ссылается), «Псалтирь», византийский сборник-флорилегий «Пчела» (где, между прочим, содержались афоризмы «античных» мудрецов и философов – Плутарха, Демокрита, Диогена, Менандра, Геродота, Эврипида, Пифагора, Аристотеля и др.), а также «Слово о злых женах», составленное в конце XV в. писцом Кирилло-Белозерского монастыря Ефросином… А «холоп»-то хорош, просто красавец! Доктор философских наук В.Ф.Пустарнаков, один из авторов коллективной монографии «Введение христианства на Руси» (М., «Мысль», 1987), тонко пошутил по данному поводу: «Уже по характеру источников, которыми пользуется Даниил Заточник, видно, что он не разделяет максиму «блаженны нищие духом»… В середине XIX в. Гавриил Воскресенский, один из первых историков отечественного «любомудрия», даже внёс «Слово Даниила Заточника» в число памятников древнерусской философии, подытоживая его взгляды следующим образом: «Его философия носит на себе видимую печать опытной Соломоновой мудрости» (Г.Воскресенский. История философии. Ч.VI. Казань, 1840. с.34). А уже упоминавшийся мной Виссарион Белинский, высоко ценивший талант Заточника, считал его поучение за образец (!) «практической философии и учёного красноречия» (Белинский В.Г. Соч. т.V. М., 1955. с.351)… В пользу отстаиваемой мною версии говорит и одна особенность, верно подмеченная А.Ф.Замалеевым: «Даниил Заточник – типично книжный человек, мыслитель чисто русский, воспитавший сам себя, ОБУЧАЯСЬ ДОМАШНИМИ СРЕДСТВАМИ, ПУТЕМ ЧТЕНИЯ, САМООБРАЗОВАНИЯ  (выделено мной. – А.Н.)». А из биогрфии святителя Дмитрия мы узнаем, что в Киево-Могилянский коллегиум он пришёл с весьма солидным для подростка багажом знаний, умений и навыков, потому и стал сразу же выделяться среди сверстников своими успехами в учёбе…


     Юный Даниил, непригодный к военной службе (sic!), не единожды «проговаривается» о своей тоске по степным просторам; он пишет о бесконечном небе, в котором парят орлы («Бых мыслию паря, аки орелъ по воздуху»); он просит у «князя» избавления от «нищеты» («…яко серну от тенета, яко утя от ногти носимаго ястреба… яко овца от уст лвовъ»). Наконец, его казацкое «родословие» выдаёт плохо скрываемая любовь к лошадям: «…дивиа за буяном кони паствити», «…нелзи пити, ни коня напоити»… Теперь перейдём непосредственно к сравнениям и сопоставлениям. У Заточника мы отмечаем такую фразу: «…Яко же рече Святослаъ князь, сынъ Олъжин, ида на Царград с малою дружиною, и рече: братиа! Намъ ли от града погинути, или граду от нас пленену быти?». А в «Слове о полку Игореве» читаем следующее: «… И рече Игорь къ дружине своей: «Братие и дружино! Луце жъ потяту быти, неже полонену быти…» (практически идентичная мысль у Дмитрия Ростовского выглядит так: «… Ибо одно тебе предстоит: или победить врага, или быть от него побежденным; или быть при Боге, или отлучиться от Него; или спастись, или погибнуть»). В «Молении Даниила Заточника» мы встречаем: «Суда де божия ни хитру уму, ни горазну не минути…». А в исследуемой поэме та же мысль звучит так: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути»… И в «Алфавите духовном» мы встречаем практически тот же мотив: «…Что скажешь в день страшного суда, когда подробно во всем будешь испытан?.. Ты же и малого не имеешь, что мог бы сказать в день суда!.. При дверех ожидает суд; приходит жатва… по смерти – суд, по суду неизвестная участь… По смерти же тело идет на съедение червям, а душа на суд и неизвестное последствие суда»… Да после таких сверхочевидных текстуальных параллелей К.Ф.Калайдович, со своей припиской из «Псковского Апостола», просто отдыхает! Кроме того, Калайдович оставил без ответа простейший вопрос: почему, при наличии в «Слове» немалого количества блестящих поэтических строф, писец Диомид только однажды обратился (если вообще обращался) к тексту поэмы, да и писал он своего «Апостола», что общепризнано, в начале XIV века… А в 70-х гг. XVII века молодой монах Дмитрий, по благославлению черниговского архиепископа Лазаря (Барановича), написал первую свою книгу «Руно орошенное» – описание чудес от образа Богородицы в Черниговском Троицко-Ильинском монастыре, и уже в предисловии к любезным своим читателям буквально «окрылил» меня, и заставил поверить в перспективность моего предположения о литературной «идентичности» двух Даниилов – Заточника и Туптало. Цитирую: «…Ты же, любимиче, читая или слушая эту книжку, о чудесах Бога и Богородицу благодари, беседам внимай, нравоучений не отвергай, примерами пользуйся. Трудившегося же послушанием в деле этом - прости, если в чем ошибся, или нескладно написал, ибо невежда я, прост и ненаучен. И то составил не от себя, но где что читал, и, как пчела, от различных зелий мед в один сот собрал» (а в заключительной части «Слова» Даниила Заточника читаем: «… Азъ бо, княже, ни за море не ходилъ, ни от философъ научихся, но бых аки пчела, падая по розным цветом, совокупляя медвенныи сотъ»)… Небываемое, действительно, бывает, а «чудеса», уважаемые дамы и господа, ещё случаются и в наше, атеистическое время!   


     Вот теперь осмелюсь утверждать: «Даниил Заточник» существовал реально, и звали это кричащее «я», эту грусть и пронзительную безысходность, эту предельную обострённость чувств… Даниил Савич. И доказать это оказалось куда проще, чем найти в духовном творчестве будущего святого РПЦ параллели со «Словом о полку Игореве»! Тем более что последние представляли собой не дословные текстуальные совпадения, а, скорее, реплики или комментарии «по мотивам» ранее написанного. Вот они, эти прямые доказательства, добытые мной из «Алфавита духовного» Дмитрия Ростовского: 1) «Воспою и пою в славе моей. Востани слава моя, востани псалтирю и гусли: исповемся Тебе в людех… Исповемся Тебе в гуслех, Боже, Боже мой. Господи, пою Тебе во языцех, яко велия верху небес милость Твоя, и до облак истина Твоя» (у Даниила Заточника читаем: «Въстани слава моя, въстани въ псалтыри и в гуслех. Востану рано, исповем ти ся. Да разверзу въ притчах гадания моя и провещаю въ языцех славу мою»; а среди духовной лирики Ростовского встречаем такое: «Востани, славо моя», - рекл Бог до сына… яко послушный сын, рекл: «Востану рано»); 2)  « Лучше день один во дворех Твоих, Господи, паче тысящ. Изволих приметатися в дому Бога моего паче, неже жити ми в селениях грешничих…» (у Даниила Заточника: «Не имеи собе двора близъ царева (а ЦАРЬ-то откуда взялся на Руси в конце XII-начале XIII века? – А.Н.) двора и не дръжи села близъ княжа села…»); 3) «Да будут сладчайша словеса Твоя гортани моему и устам моимь - паче меда; и оправдания твоя да вожделенна ми будут, Господи, паче злата и камене честна многа, и сладша паче меда и сота!.. Коль возлюбих закон Твой, Господи! Весь день поучение мое есть. Коль сладка гортани моему словеса Твоя! Паче меда устам моим» (у Заточника: «Яви мне зракъ лица своего, яко гласъ твои сладокъ и образ твои красенъ; мед источають устне твои… да накаплють ти слажше меду словеса уст моих… Яко же Давидъ рече: сладка сут словеса твоя, паче меда устомъ моим»; а у Кирилла Туровского находим такую параллель: «Я раздаю слова Божии, лучшие золота и дорогих каменьев, более сладкие, чем мед и сот, и вы лишаетесь их, не приходя в церковь…»); 4) «…даждь ми воду сию Господи, да ктому не возжажду, не прихожду в тленныя сея сладости кладязи, к студенцу клятвенному Иаковлю; всяк бо пияй от воды сея - земных сластей возжаждется паки» (у Заточника: «А бояринъ щедр, аки кладяз сладок при пути напаяеть мимоходящих…»); 5) «Како же убо трава сый присоединен буду Божественному Ти огню, о Боже мой…» (у Заточника: «Аз бо есмъ, княже господине, аки трава блещена (чахлая. – А.Н.), растяше на застении, на ню ни солнце сиаеть, ни дождь идет…»); 6) «…ибо золото и серебро без испытания чрез разжжение огнем не бывает совершенны…» (у Заточника: «…не огнь творить ражежение железу…»; 7) «…скорби, беды, печали, болезни и всякие другие страдания, коими Господь наш искушает нас, как злато в горниле…» (у Заточника: «…Злато съкрушается огнемъ, а человек напастьми…»). А теперь очевиднейшая параллель из одного «Поучения» святителя Дмитрия: «Имаши Христе в руку твоею данную ти трость, имаши и киноварь кровь свою предражайшую, молим да переменится убо трость в трость книжника скорописца, ею же бы вписал нас за рабов вечных своею кровью искупленных, в книги своего вечного Царствия» (у Даниила Заточника читаем: «Бысть языкъ мой трость книжника скорописца…»). Но именно так, «скорописью», и писали в XVII веке! И когда же, в таком случае, ваялся Псалом 44-й: «Излилось из сердца моего слово благое; я говорю: песнь моя о Царе; язык мой – трость скорописца»? А символизм «эмблематы» Дмитрия Ростовского – «пламенеющего сердца» – разве не был представлен у Заточника? Да, и неоднократно! «Сердце бо смысленаго укрепляется въ телеси его красотою и мудростию… Сего ради покушахся написати всякъ съузъ (оковы. – А.Н.) сердца моего… имею бо сердце, аки лице безъ очию… и каплями дождевыми аки стрелами сердце пронизающе»…


    Эволюция воззрений автора на мир (и себя в нём) очевидна – «Заточник» лишь учится быть христианином, он молод, категоричен и горяч, он слишком резок в своих оценках и суждениях… «Когда кипело сердце мое, и терзалась внутренность моя, тогда я был невежда и не разумел: как скот я был перед Тобою» (Пс.72:21)… Именно в отношении таких-вот «юношей бледных, со взором горящим» очень точно подметит Ф.М.Достоевский: «Не знаешь о человеке в ту пору, уйдет ли он в монастырь или пойдет и спалит деревню» (Цит. по: В.В.Розанов. Философия, религия, культура. М.: Республика, 1992, с.171). Напротив, Дмитрий Ростовский – это умудрённый годами «екклесиаст», открывший для себя подлинные смысл и цену того, «что есть жизнь, и что есть смерть». Я не стану в тысячный раз приводить целиком известную цитату В.Г.Белинского о Заточнике, но на одну фразу не могу не обратить внимание читателей: «…это была одна из тех личностей, которые на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит и снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы помолчать, а молчат там, где выгодно говорить»… Просто мистика какая-то! Белинскому удалось нарисовать в нескольких словах точный психологический портрет молодого украинского религиозного интеллектуала второй половины XVII века, – вполне, искренне исповедующего религию Христа, но отказывающегося видеть в ней лишь предмет нерассуждающей веры. Христианство для него, прежде всего, – синоним Истины, составляющей ядро Мудрости-Софии… Это покажется поразительным совпадением, но в 1988 г. уральский филолог А.Калинин выдвинул интереснейшее предположение о том, что возможным автором «Слова о полку Игореве» является Даниил Заточник(см. Калинин А. Даниил Заточник как возможный автор «Слова о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве» на Урале: Тез. докл. и сообщ. на зональной конф. «„Слово о полку Игореве“ на Урале». Пермь)! К большому сожалению, этой, весьма перспективной, констатацией мой далёкий, заочный «единомышленник» и удовольствовался. Позже я узнал, что на созвучие ряда фраз у Заточника и в «Слове» указывал академик Н.С.Тихонравов, а ещё ранее, в 1844 году, оригинальный исследователь  Дмитрий Никитич Дубенский, анализируя историю Мусин-Пушкинского сборника и его состав, писал о том, что «Слово» Даниила Заточника «… по духу, языку и формам грамматическим близко к Слову о Полку Игоревом; читая то и другое, невольно спросишь себя, не принадлежат ли оба они одному творцу? Так одинаково поражают силою мысли и сходством выражений» (Вступительная статья к «Слову о полку Игоревом», серия «Русские древности», вып. 3, с. XII)… Более того, историку Дубенскому принадлежали просто пророческие слова (см. его «Отметки на некоторые места «Слова о полку Игоревом», 1855) о том, что поиск лексических параллелей к «Слову» из других литературных памятников – это «единственный способ пояснить древний текст… и положить предел произволу толков, ни на чем не основанных»…


     Самое время привести едва ли не главное из этих «сходств», подмеченных Д.Дубенским. Есть у Даниила такое прелюбопытнейшее место в его литературной «челобитной»: «Многажды безнарядиемъ полци погибаютъ. Видих: великъ зверь, а главы не имеетъ, тако и многи полки без добра князя». Сравните: «Тяжко голове без плеч, беда телу без головы» – так и Русской земле без Игоря»… В «Повести о белоризце-человеке и о монашестве» Кирилла Туровского мы встречаем вероятную смысловую параллель: «…Ибо находятся все под властью игумена, как ЧЛЕНЫ ТЕЛЕСНЫЕ – под властью ОДНОЙ ГОЛОВЫ (выделено мной. – А.Н.), связанные духовными жилами». Непременно отметим присутствие и в СПИ, и у Заточника, и в произведениях Ростовского, уже знакомых нам «буести» и «гуслей», с возложенными на них «перстами»…


     Оценка духовных исканий Даниила Заточника, данная в своё время В.Г.Белинским, широко известна, и где-то даже «затаскана». Есть кое-что другое. Например, исследование профессора ЛГУ Б.А.Романова (1889-1957) «Люди и нравы Древней Руси. Историко-бытовые очерки XI-XIII вв.» (2-е издание, М.-Л., «Наука», 1966). Борис Александрович посвятил Заточнику немало строк. Приведём самые интересные выдержки из его работы: «Заточник - сын жестокой эпохи, полной не толко военных, но и гражданских тревог… Это - тот подвижный и переменный общественный элемент, который мелькает, но трудно уловим за штампами исторических источников канонического типа, потому что потенциально является кандидатом в любое общественное положение, куда приведет его игра случая, не считаясь с положенным ему от рождения стандартом (sic!) и преимущественно к явному для него ущербу… мы не нашли ни одного противопоказания на тот случай, если бы кто приписал и всю работу над его текстом церковничьей руке. Перед нами не внецерковный (не анти- и не ацерковный) памятник, а такой, какой мог жить покойно в любом церковно-литературном окружении, потому что пользовался признанием церкви (sic!)… Показательно все же, что позднейшие церковники охотно приняли Заточника к обращению в своих сборниках наряду со статьями учительного, полуисторического и даже «четьего» характера»… Вот и сделайте теперь, уважаемые читатели, самостоятельный вывод о том, кто был ближе к истине - Б.А.Рыбаков и Н.К.Гудзий (с «умным холопом»), Д.С.Лихачёв (с кандидатурой дурашливого «скомороха»), или проницательный Б.А.Романов (ну, и, без излишней скромности, - ваш покорный слуга), прозрачно намекавший на молодого клирика редкой образованности и тонкой душевной организации…


     Возвращаясь к загадочной личности Иоанникия Галятовского, добавлю: как бы профессиональные литературоведы ни гадали «на кофейной гуще», как бы ни спорили, к кому же из князей обращался Даниил Заточник – к Ярославу Владимировичу (правнуку Мономаха), или к Ярославу Всеволодичу (сыну Всеволода Большое Гнездо), или к Юрию Долгорукому, или к его братцу Андрею Владимировичу Доброму, – всё равно никто из указанных господ не мог в XI-XIII вв. именоваться «сыном ВЕЛИКОГО ЦАРЯ Владимира» (выделено мной. - А.Н.). И лишь версия И.Агранцева, факт близкого знакомства Дмитрия Ростовского с архимандритом Галятовским (как предполагаемым сыном «императора» (Лже) Дмитрия I, и, соответственно, внуком царя Иоанна Грозного), а также т.н. «литературные аллегории» позволяют всё расставить по своим местам… А не так давно меня здорово «зацепила» информация от известного российского историка О.М.Рапова (см. его комментарий к «Слову» Даниила Заточника в кн.: От Корсуня до Калки. М., «Молодая гвардия», 1990, с.546). Он прокомментировал одну фразу Заточника («…Не лгал мне князь Ростислав, когда говорил: «Лучше мне смерть, нежели Курское княжение…») следующим образом: «В Малышевском списке «Слова» Даниила Заточника говорится не о Курском, а о Курбском княжении. Местечко Курба находится под Ярославлем (sic!). Думается, что чтение «Курбское княжение» более правильное, так как для малоимущего трепольского (Киевщина! Городок Треполь – это на р.Стугне, примерно на полпути из Звенигорода в Вятичев. – А.Н.) князька, каким был Ростислав Владимирович, получение в держание крупного города Курска с прилегающей к нему волостью было бы большой жизненной удачей… Князь Всеволод Большое Гнездо… мог предложить Ростиславу поменять его трепольский удел на небольшую Курбскую волость, входившую в состав Владимиро-Суздальской области»… Определённо смущли меня здесь и Ярославль (тесно связанный с биографией митрополита Дмитрия Ростовского), и сама известная практика московских самодержцев привлекать к себе на службу иноземную аристократию, особенно «из Литвы», но, разумеется, не в XII-м или XIII-м, а где-нибудь в XVI-XVII веках… Смущали до той лишь поры, пока, благодаря исследовательнице эпистолярного наследия Дм.Ростовского, М.А.Федотовой, я не ознакомился с письмом ростовского митрополита к вдовствующей царице Прасковье Фёдоровне от 9 ноября 1708 года, пытавшейся замолвить словечко за некоего, отставленного от службы, «вдового попа Давида». Там, в этом письме фигурировали и «село Курба» (Точно! Близ Ярославля!), и «Курбовская церковь»…





                Герой своего времени




                О вы, разумные, взгляните сами,
                И каждый наставленье да поймет
                Сокрытое под странными стихами.

                Данте Алигерьи, «Ад»


                Моему сану (его же несмь достоин) над-
                лежит слово Божие проповедати,
                не точию языком, но и пишущею рукою.
                То мое дело, то мое звание, то моя долж-
                ность!

                Дмитрий Ростовский






     О чём же хотел сказать Дмитрий Ростовский своими аллегориями, разгадывать которые – одно удовольствие? Как любое, подлинно великое, произведение литературы, «Слово» многослойно и многопланово. Оно, почти наверняка, о времени «бусовом»: мрачном, сакральном, тревожном, CМУТНОМ. Б.А.Рыбаков был опять где-то очень близко от истины, когда писал: «Интересно отметить, что, обращаясь к своим современникам, автор «Слова» свободно, без всяких пояснений напоминает им о «времени Бусовом» как о чем-то им хорошо известном»… Таким образом, «антского князя Буса-Божа» можно окончательно оставить в покое… Вполне вероятно – о «сладком ярме католичества» (М.Грушевский) и тайной «тропе трояней» (случаем, не киево-могилянской?), по которой известные силы втаскивали  на Русь очередного «троянского коня» (самозванца, нелегитимного монарха, лжеиерарха, «перезрелую» вдову-невесту или царственную воспитанницу иезуитов), что выливалось в разрушительные государственные «неустроения» и вредоносные церковные «реформы». Разве не эту ситуацию дважды (!) прокомментировал Дмитрий Ростовский следующими словами из «Алфавита духовного»: «Знай, что немного завидовал бы ты тому, кто на короткое время взял бы на себя образ царя, или тому, кто разбогател бы в сонном царстве… Знай, что не много завидовал бы ты тому, кто на короткое время – притворно - взял бы на себя образ царя, или тому, кто разбогател бы в сонном мечтании; не завидовал бы и тому, если бы кто на один день получил какую-либо почесть, а потом надолго был бы обесчещен»? Предупреждал же папский легат Антонио Поссевино: «Уния, а за ней и святое вероучение католическое придут на Восток из Львова и Луцка, из Вильно и Полоцка» (цит. по: К.Е.Дмитрук. Униатские крестоносцы: вчера и сегодня. М.,1988, с.74)… Истинно роковым «даром данайцев» для слабеющей Великой Тартарии стала мятежная Московская «провинция» (Европейская Московия старинных карт), восхотевшая стать «империей» («…И стали князья про малое «это великое» говорить», и сами на себя крамолу ковать… Помужествуем сами: прошлую славу себе похитим, а будущую сами поделим…»). В своём «Алфавите духовном» святитель словно подсказывает: «Не гоняйся за многим и будь за малое благодарен… Лучше иметь малое с благодарностью, чем безумно гоняться за большим… тогда будешь велик, когда будешь сознавать себя малым; тогда будешь чем-нибудь, когда признаешь себя ничем… Потому не считай себя великим, но знай, что ты ничто. Ибо много думающий о себе слеп душою и не просвещен в разуме. Себя прельщает и идет не зная куда… Не завидуй тому, кого почитают или славят; не завидуй тому, кто чем-нибудь богат больше тебя, но считай это за сонное мечтание» (и у Николая Гусовского есть схожая мысль: «Часто равняют с великим малое, будто быка с индюком»)… Не мог же иеромонах Дмитрий солгать самому себе в том, что уже в XVII в. юрисдикция тщедушной «романовской» Московии распространялась-де на гигантские, независимые от неё территории, лежавшие западнее Рыльска, южнее Карачева и восточнее Нижнего Новгорода.


     Святитель Дмитрий искренне печалился о судьбе «новых троянцев» («правоверных») и самой благодатной земли «рюрикова тризуба», Русской земли («Троицы - Трои»), которая, также как и гомеровский «Илион» погибла от рук единоплеменников. «Злато слово» предостерегало: микробы «чужебесия» (термин Ю.Крижанича) в первую очередь атакуют общества с ослабленным духовным «иммунитетом». Оно разоблачало подлые намерения Ватикана вылепить из московитов послушных «славян»-наёмников («пушечное мясо») предназначенных прибрать к рукам «ошмётки» протестантской Европы и потрясти тылы мусульманского Востока перед его окончательной колонизацией, «поборая за христьяны на поганыя плъки» (И то правда: такой «политик» в традиционном XII веке была бы актуален где-нибудь в Палестине, но никак не в Поднепровье! – А.Н.), и оно же иносказательно предупреждало том, что войны «самодержавной» (или сепаратистской?) Европейской Московии с её южными соседями выгодны исключительно Риму. Пока Московское царство (в союзе с южнорусским казачеством), Турция и Крым воевали друг с другом, католическая Европа могла спать спокойно… В таком случае финальная здравица туземным князьям, выполнявшим за «папежников» всю грязную работу, была очевиднейшей авторской насмешкой! Ибо, что можно было всерьёз «прославлять», и кому петь восторженные оды летом 1185 года, когда киевская «общественность» точно знала: Игорю Святославичу, действительно, удалось «неславным путем» сбежать от половцев (пусть и «с божьей помощью»), но его брат Всеволод, сын Владимир и племянник Святослав продолжали томиться в плену у «поганых»…


     Абсурд, да и только! Кстати говоря, окончательно доказать отнесённость эпилога «Слова…», в котором содержится квази-похвала росским «борцам» за христианскую веру, именно к концу XVII – началу XVIII вв., оказалось для меня самой лёгкой задачей из всех возможных, даже – до обидного лёгкой… Ибо, в святительском «Поучении на Обрезание Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, месяца января, в 1 день» мы читаем: «… тем более великое дело - умереть за Бога и за Царя, то есть Помазанника Божия, И ЗА ВСЕ МНОЖЕСТВО ВЕРНЫХ… не жалея проливать кровь свою за Христа, за Церковь, за Государя своего И ЗА ВСЕ ХРИСТИАНСТВО (выделено мной  – А.Н)». А в заключительной части «Поучения на день памяти святых мучеников Адриана и Наталии, месяца августа, в 26 день» Дмитрия Ростовского встречаем следующую фразу: «… да молит Царя славы Христа о Благочестивейшем Государе нашем Царе и Великом Князе Петре Алексиевиче, ПОДВИЗАЮЩЕМСЯ ЗА ОТЕЧЕСТВО ХРИСТИАНСКОЕ ПРОТИВ СУПОСТАТОВ (выделено мной. – А.Н.), чтобы дарована была ему свыше помощь и сила покорить без вреда для себя ярость враждующих, как пламя огненное горящую, и укротить, и обуздать зверское шатание льва шведского»… Зверьё, прямо дикое зверьё – эти гадкие «люторы»! Гадкие настолько, что святитель Дмитрий (вновь напомню) отождествлял «монаха Мартина» с языческим божком Бахусом-Вакхом. Складывается такое впечатление, что они для автора «поучения» во стократ хуже любых «поганых кочевников» и «басурман», – просто житья от них на Москве нет… Посочувствуем московитам, всплакнём вместе с ними, пособолезнуем… а потом зададимся незамысловатыми вопросами: «И насколько сильно сей «лев» досаждал именно Романовым своим «зверским шатанием»? Много ли нам известно из истории случаев, чтобы шведы сжигали Москву дотла, осаждали или брали её «на щит»? Если память мне не изменяет, даже во времена «Смуты» они числились как бы «союзниками» царства российского, но никак не заклятыми его врагами. Что-то святитель Дмитрий тут темнит, что-то не договаривает (или мы его плохо понимаем?)… Хотя, с другой стороны, именно у малороссийского богослова и могли быть особо серьёзные претензии к деятельности протестантов на Украине и в ВКЛ, и как раз в XVI-XVII веках! Причины я  подробно изложил выше…


     Возможно, Дмитрий Ростовский хотел сказать потомкам и о том, что в «преображённой» России, буквально накануне ассимилировавшей смертельно израненную Украину, «распалась связь времён», в результате чего новые поколения «русичей» видели в отечественной истории очень мало пригодных для себя идеалов, примеров и заветов. Таким образом, безжалостно брошенные в «болотную топь» (уж не под Санкт-Питербурхом ли?) трофейные половецкие «покрывала, плащи, кожухи… и всякие узорочья», видятся нам уже не проявлением дурной «молодецкой удали», а глубокой, «прозрачной» аллегорией близорукого «втаптывания в грязь» туземных традиций, «свычаев и обычаев», со стороны нового поколения «русинской» и «великотатртарской» знати, быстро научившегося презирать «прадедню славу» (в «Алфавите духовном» эта мысль выражена так: «Великое безумие – прилагать сердце к болоту и уповать на гибельное лихоимство (взяточничество, ростовщичество. – А.Н.). Итак, не надейся на тленное богатство и не ходи вслед золота…»). А не содержится ли здесь намёк на «финансовую» сторону деятельности тамплиеров былых времён? Но гораздо более серьёзное «созвучие» текста «Слова» и литературного языка Дмитрия Ростовского я обнаружил в святительском «Поучении в неделю перед Богоявлением»: «… Когда какому-либо городу, хотя бы и незначительному, предстоит пришествие царя, то граждане всячески стараются, чтобы путь к ним был хорош. Они приготовляют и исправляют путь: где теснота, там расширяют, ГДЕ ТОПКОЕ БОЛОТО, ТАМ СТРОЯТ МОСТЫ… Есть теснота, то есть угнетение нашей совести злой и окаянной нашей жизнью. Есть ХОЛМЫ - гордые помышления, слова и дела, есть ДЕБРИ отчаяния. А как топко БОЛОТО нечистот наших?.. Препятствуют Христову пришествию к нам ХОЛМЫ и горы гордых наших помыслов, слов и дел, ибо не приходит туда смиренный Христос, где есть вознесшаяся гордость… Творит препятствие для пришествия к нам Господа нашего еще и немалое БОЛОТО нашей нечистоты. Высушим его воздержанием, НАМОСТИМ МОСТ МИЛОСТЫНЕЙ» (везде выделено мной. – А.Н.)…


     Какова, однако, концентрация иносказательных мыслеобразов и словоформ – важнейших, «опорных» для «песни Игоревых воинов»! Впрочем, существует ещё одна, не менее обоснованная, параллель с «мостостроением» Игоревых дружинников, связанная с фигурой Богдана Михайловича Хмельницкого и битвой под Берестечком в 1651 году! Из «Русской истории в жизнеописаниях ее важнейших деятелей» Н.И.Костомарова мы узнаём следующую подробность: «…Между тем в русском стане началась безурядица и смятение. Начальство перешло от Джеджалыка к полковнику Богуну. Между хлопами на сходках стали ходить такие речи: татары разоряют край наш; выдадим королю старшину и будем свободны. Богун, услышавши эти толки, составил план устроить наскоро плотину и уйти с казаками. Ночью с 28 на 29 июня казаки СВОЗИЛИ НА БОЛОТО ВОЗЫ, КОЖУХИ, ШАТРЫ, КУНТУШИ, МЕШКИ, СЕДЛА, УСТРОИЛИ ТРИ ПЛОТИНЫ (выделено мной. – А.Н.) и стали уходить отрядами один за другим, незаметно ни для поляков, ни для толпы хлопов в своем стане». Приведём ещё пару мотивов, и тоже связанных с аллегорическим «болотом»: «… всякий человек, если начнет отлучаться от Бога своими злыми делами, начнет отлучать ум свой от присутствия Божия, начнет удаляться от него на греховную «страну далече», если, говорю, начнет приобретать нрав свинский и имя блудническое, то делается ничем иным, как только свиньей, валяющеюся В СМРАДНОМ БОЛОТЕ СКВЕРНЫХ ДЕЛ, свиньей бесноватой, произвольно устремляющейся к вечной погибели и погибающей» («Поучение первое в неделю пятую по Святом Духе»); «… Пост иссушает БОЛОТО СКВЕРНЫ; от него увядают бесчинные движения плоти и изнемогают вожделения, так что пост укрощает всю силу вражию, воюющую против нас, и легко побеждает искусителя. Итак, необходимо хранить пост в пище именно для того, чтобы, иссушивши БОЛОТО ГРЕХОВНОГО ПЛОТСКОГО ВОЖДЕЛЕНИЯ (везде выделено мной. – А.Н.), мы ослабили и победили силу и мощь диавольскую, ратующую против нас главным образом чрез наше настоящее тело…» («Поучение в первую неделю великого поста»)… Кроме того, «мосты мостили», буквально «в чистом поле» и посреди дороги, западноевропейские феодалы (известная практика!) в том случае, если в их владениях никаких водных артерий не протекало, и даже мало-мальски приличного оврага не наблюдалось, а пошлины с проезжающих собирать очень хотелось…


     Однажды, читая предисловие к однотомнику избранных работ выдающегося русского культуролога и философа А.Ф.Лосева, я наткнулся на следующую любопытную мысль: «Античность совершенно необходима в те времена, когда переосмысляется фундамент культуры, когда нигилизм пытается оторвать человека от естественной почвы… В эпоху, когда стремятся сокрушить старые формы жизни, античность уже одним своим наличием оправдывает преемственность в истории культуры»… «Наша античность – это та самая, оклеветанная и забытая, Великая Тартария, и нам надлежит одинаково чтить не только матерь нашу – Киевскую Русь, но и Великую Степь, где тоже сокрыты наши национальные корни», – вот что, примерно, хотел сказать заблудшим современникам  митрополит-гуманист. Но никакой-такой «Тартарии», великой или малой, официозная историческая наука в России не знает, и знать не желает до сих пор! Для неё эта географическая реальность – некое табу, «утопия», вариация «града Китежа», страна в прямом смысле «утопленная» (как и «Атлантида» у Платона), запрятанная в историческом подтексте, ушедшая «на дно», которое является синонимом «поражения»… Но автор «Слова о полку Игореве» явно не думал относить себя к «побеждённым», иначе он даже не пробовал бы ничего писать!


    Так не о «Русской Атлантиде» ли аллегорически скорбел Великий Бард, поминая тех князей, которые «…тьмой заволоклись и в море погрузились», и не та ли эта «тьма-схизма», которая отторгала благодатный «свет» католической доктрины? Не проговаривалась ли (аллегорически) Ипатьевская летопись об изгнании из некоего тайного сообщества «новых россиян» тех соратников «князя Игоря», которые «…в море истопоша», спасаясь бегством после разгрома у Каялы? Эти «беглецы» явно не были ни сумасшедшими, ни самоубийцами! Д.С.Лихачёв был совершенно прав: «Ночь и море», как и окружающее Русь «поле незнаемое», – это всё горькая неизвестность, несущая для Руси все несчастья»… «Как же мудр, прозорлив и догадлив наш Дмитрий Сергеевич», – думалось мне до тех самых пор, пока я не прочитал «Алфавит духовный» митрополита Дмитрия. Академик-то был далеко не оригинален! Ещё Аврелий Августин Блаженный, а также неоднократно упоминаемые святителем Дмитрием св. Амвросий, Кассиодор, Иоанн Златоуст и Иоанн Дамаскин, использовали «море» как метафору, обозначавшую жизнь, «житейское море», а «корабль», на котором переплывают это «море» обозначал у него Церковь и Крест Христов. Читаем у Августина: «В своей гордости ты страшился его, и тебя далеко унесло от родной земли. Волнами мирскими смыло дорогу туда; только на этом корабле… сможешь вернуться ты домой». У св. Дмитрия та же мысль звучала так: «Жизнь наша есть плавание в море мира. Церкви и царства - это люди верующие, великие и малые, сановитые и простонародные. Ветры противные, бури, волны - это многоразличные и многообразные бедствия в мире… для стоящих на высоте почитания перемены от ветров и бури бывают сильнее, чем для идущих по долине смирения и унижения». Несколько позже, в книге «Руно орошенное» (Чернигов, 1680), я прочитал такое: «Погружаемся и мы в воды глубокие, ибо мир этот окаянный есть море, так его многие называли… Воистину мир - это второе море. Как в пучине морской, так и в мире, - многообразные пагубы, погружения, лишения надежд, беды… Находясь в таком злом море мира сего, посреди стольких бед, скорбей и напастей, почему не ищем пристанища? Почему суеты еще держимся? Почему ненасытно пьем соленую воду пристрастия? Почему погибель нашу любим?». А в «прилоге» к Чуду 23-му из «Руна…» отмечаем следующее двустишье, также принадлежавшее перу святителя Дмитрия:


                Миролюбцам, яко в море, – отвсюду бед много,
 
                Добру пристань обретает, кто взыскал Бога.



    Следует отметить и то, что «море», даже чисто статистически (по подсчётам Д.С.Лихачёва - целых 13 раз!), встречается на страницах небольшой по объёму поэмы чаще, чем «поле». И вот ещё вопросы: почему псевдо-авторы «Слова о полку…» якобы XII века, т.е. публика сугубо «сухопутная», все эти киевские князья, бояре, да тиуны (а тем более – женщина Ефросинья Ярославна, уроженка приднестровского Галича), в жизни своей не видевшие водоёмов больше озера или пруда, принялись вдруг толковать про «корабли», «синее море», «лукоморье», «рог»-залив и разные атмосферные явления, характерные для приморских регионов? Откуда могли точно знать, что 10-12 мая 1185 г. ветер дул навстречу русским полкам именно с юга, «с моря»? А если и могли слышать про оные подробности от «калик перехожих», купцов и гусляров заезжих, то каким образом увязывали с недоступным их разумению замыслом «Игоревой рати»?.. В свете вышеизложенного, ключевая, «набатная» фраза из «Слова» («О Руская земле! уже за шеломянемъ еси!») приобретает, наконец, глубокий смысл. Я бы предложил такой вариант прочтения: «О, Русская земля! Времена мира и благоденствия уже в прошлом!»; и под «русской землёй» здесь (однозначно) следует понимать именно Малороссию, потому что ещё и в XVII веке Московию и Русь-Украину никто не отождествлял… Даже в советские времена этимологические словари честно признавали: объяснение слова «шелом» (оно же – древнееврейское «шеломо» и тюркское «салым») как «исконного», родственного существительному «холм», малоубедительно!!! Люди добрые, для кого же они тогда издавались? Традиционный перевод тем более странен, что в самом «Слове» автор однажды уже употреблял слово «холм»! Вот это место: «… наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яругы»… Арабский путешественник XIV в. Ибн-Баттута, посетивший в 1333-1334 гг. Золотую Орду, делает ситуацию ещё более комичной, описывая края между Крымом и Волгой так: «Степь эта зелёная, цветущая, но нет на ней ни дерева, ни гор, ни холма (sic!), ни подъёма». Более того, по смешной версии учёных-традиционников получается, что автор «Слова» как бы вынуждает русских воинов прощаться (а потенциальных читателей – изронить по данному поводу сочувственную слезу) с родимыми «взгорками» тогда, когда они давно уже не были видны, и оглядываться назад не имело никакого смысла!


     И у этой степи были, оказывается, некие «ворота»! «Загородите Полю ворота своими острыми стрелами…», – предлагал автор князьям «Ингварю и Всеволоду, и всем трём Мстиславичам». Нет никакой нужды уточнять их исторические «прототипы»; с точки зрения традиционного толкования всё равно получается форменный абсурд! А с высоты XVII века? Тут могут быть интересные варианты: либо Дмитрий Ростовский аллегорически обыгрывает название государства «Оттоманская Порта» (например, французское существительное «porte» и означает – «дверь, ворота, калитка, проход»), рассматривавшего южнорусские степи как зону своих геополитических интересов, либо он (и эта версия нравится мне больше) полемизирует с печально известным униатом Иосафатом Кунцевичем, мечтавшем о «широком поле католического благоденствия». А если ещё и вспомнить, что на Руси «вратами» называли главы из книг (по большей части духовного содержания), а «стрелами» некоторые книжники метафорически именовали свои орудия письма, то моя вторая версия покажется не такой уж фантастической. Собственно говоря, это уже не «версия», а точное знание предмета, ибо в своём «Поучении на память святого великомученника Евстафия Плакиды, месяца сентября, в 20 день» святитель Дмитрий  хритстианскую символику «поля» затронул и обстоятельно разъяснил: «… Что означает ПОЛЕ? Сам Господь объясняет это, говоря: Поле есть мир (Мф. 13, 38)… Пусть не думает кто-либо, что это евангельское слово ПОЛЕ означает село или деревню. Слово ПОЛЕ ЗНАЧИТ - ЗЕМЛЯ, НИВА РАСПАХИВАЕМАЯ И ЗАСЕВАЕМАЯ…  Христианин, принимающий в свое сердце семена слов Божиих, подобен ПОЛЮ, ТО ЕСТЬ РАСПАХАННОЙ И ЗАСЕЯННОЙ НИВЕ (везде выделено мной. – А.Н.), от которой Господь наш Иисус Христос ожидает духовных плодов…». Вспомним здесь и тот хрестоматийный факт, что М.В.Ломоносов называл «Грамматику» Мелетия Смотрицкого «вратами моей учёности»… Тем более, что в «Слове о полку Игореве» были ещё одни «ворота», на Дунае, которые «затворял» Ярослав Осмомысл Галичский. Интересно, и как ему это удавалось делать на практике? Строительством дамб, возведением плотин? Где Галич-на-Днестре, а где Дунай?… Вот и думай теперь, где, на самом деле размещалась та, совершенно очевидно – земледельческая и вполне цивилизованная, «земля Половецкая», от которой «настало насилие» для Украины-Руси, из недр которой некие «железные (?) великие полки половецкие… приходили с победами» на Русскую землю, – к югу ли от Киева?.. Во всяком случае, в «парадигме» реального XII века поражение Игоря Святославича от половцев не могло вызвать, одновременно, «горя» в Киеве и «стонов» в Чернигове; киевские «соправители», Святослав Всеволодич и Рюрик Ростиславич, должны были, по идее, только радоваться крупной неудаче «Ольговичей»! А вот в XVII веке…


      А вот в XVII веке даже многострадальные «железные паробки», да и прочие «папорзи-паворзи», которые помещались «подъ шеломы латиньскыми», и о которые не одно поколение  исследователей элементарно «обломало зубы», получают, наконец, достоверную расшифровку. Это не «добры молодцы», не «назатыльники», не «наплечники» и не «ремешки». Известная конъектура Ю.М.Лотмана с «паворозами»-подвязями тоже выглядела слишком «мелко» в качестве поэтического тропа. А ещё они не могли быть «железными», – как бы их тогда завязывали? И никакие шнурки с подвязками, даже украшенные металлическими бляхами, не могли заставить землю «дрогнуть», а сопредельные страны (и их воинов) побросать оружие и «головы свои преклонить». Люди добрые, уж где-где, а тут не надо было обладать особенными, «академическими» мозгами! Но это и не новогреческие «поперсьци» (кольчуги, доспехи), якобы реконструированные В.Н.Перетцем! Почему «якобы»? Да потому, что первые издатели (а Владимира Николаевича Перетца, как я понимаю, тогда даже «в проекте» не было), в своём прозаическом переводе, уже употребляли эту конъектуру: «…У вас латы железные под шлемами латинскими». Вряд ли автору «Слова» пришло бы в голову поэтизировать то, что совершенно очевидно: шлем – сверху, латы – ниже, под ним… А вот знаменитые «крылья» гусар Речи Посполитой из тяжёлой, «панцирной» кавалерии – это совсем иная статья! Вот где могла разгуляться поэтическая фантазия! Вот чья атака в плотном, сомкнутом строю могла вызвать ужас у любого противника! Наиболее широкое распространение «крылья» получили именно у поляков. Но их использовали и сербские, и венгерские, и турецкие кавалеристы, и даже московские конные гусары-«жильцы». Ближе всех к правильной дешифровке оказались знакомые нам Д.Н.Дубенский и М.А.Максимович. Дмитрий Никитич Дубенский писал следующее: «…Папорзи (папорози) от именительного падежа единственного числа папорогъ, по мнению Карамзина, – верхняя часть брони… Можно предположить еще догадку. Ежели здесь не описка вместо паворози… то папорзи то же, что папорти от слова папорокъ… и папоротокъ (skrzydlo ptasze) – косточки в птичьих крыльях, находящиеся между плечиком и кистью, соответствующие ручному локтю… Автор олицетворил мысль; она ширяется, подобно соколу – на чем же? на железных папороках (крыльях)» («Слово о плъку Игореве, Свтъславля пестворца старого времени». Объясненное по древним письменным памятникам магистром Д. Дубенским. М., 1844. стр. 162-163). А у Михаила Александровича Максимовича мы находим следующее интересное наблюдение: «Папорзи – в именительном падеже папороз (уменьшительное папорзок) – папороток, или крыльная кость; но здесь принято за целое крыло» (К объяснению и истории «Слова о полку Игореве». – Собр. соч., т. III. Киев, 1880, стр. 651)… Странная метаморфоза: в 1986 году Д.С.Лихачёв ещё придерживался традиционного прочтения, с «железными молодцами», но уже на следующий год, при очередной подготовке «древнерусского текста» к печати, он использовал  вариант, предложенный Юрием Михайловичем Лотманом… Дико извиняюсь, конечно, но это – не «эволюция научных представлений», а самая настоящая беспринципность!


      Я даже и предположить не мог, что какая-то малюсенькая фраза, явно «третьеразрядного» характера, способна стать одним из самых серьёзных доказательств в моей версии: ибо именно в XVII веке, при короле Яне III Собесском, в армии Речи Посполитой возникла мода приделывать «крылья» не к сёдлам (как ранее), а к «кирасам» и «латинским шлемам»-капелинам (польск. kapalin)! Они крепились к наспиннику кирасы на кронштейнах, либо держались на ремнях и в случае необходимости быстро отстёгивались. Дмитрий Ростовский назвал их «железными» тоже не случайно, ведь вместо перьев (орлиных, соколиных, журавлиных или страусиных) «крылья» иногда украшали латунными пластинами, издававшими характерный шум при скачке. И вся «загвоздка» состоит в том, что Ростовский  «глубокую модернизацию» (1675-1730 гг.) гусарской униформы видеть мог своими глазами, а вот «автор XII века» – никак! И почему лёгкая кавалерия половцев, ни в одном памятнике литературы не описываемая как «тяжеловооружённая», вдруг стала «железными великими полками», – мне теперь тоже ясно. Во времена Собесского, в связи с очень модной теорией «сарматизма», согласно которой польская шляхта происходит не от славян, а от тюрок-сарматов, у богатых шляхтичей приобрели популярность кирасы в восточном стиле, сделанные в виде «чешуи», и называвшиеся «карацена» (польск. karacena). Причём, в отличие от гусарских, где защита ног (если таковая имелась) ограничивалась набедренниками и наколенниками, «карацены» – это доспехи в полный рост (с полной защитой). А с конца XVI века гусары поверх доспехов часто надевали шкуры разнообразных зверей – чаще всего волков, леопардов и гепардов! Для большего «ориентального колорита» к латам прилагались т.н. «саадаки», богато инкрустированные комплекты из лука и колчана со стрелами… Давайте же, наконец, признаем: только живописные гусары в своих экзотических накидках (и с саадаками) могли под пером Дмитрия Ростовского метафорически обернуться «половцами», которые «простёрлись» по Руси-Украине, словно «выводок гепардов». Все же прочие объяснения и толкования этого места в поэме находятся «за гранью» и науки, и элементарного здравого смысла! Что же касается «бусых» и «серых» волков, неоднократно упоминавшихся в «Слове»,то у Дмитрия Ростовского они вполне могли символизировать известных своими «подвигами» на Литве и Украине, самых фанатичных миссионеров Ватикана - монахов-францисканцев, которых иногда именовали «серыми братьями» за цвет их традиционного одеяния…   


     Известный историк русской церкви, П.В.Знаменский, натолкнул меня на ещё одно (и довольно неожиданное!) толкование главного, набатного рефрена «Слова», весьма близкое по своему «драматическому» смыслу к приведенному выше. Дело в том, что после смерти киевского митрополита Петра Могилы, на Украине практически не осталось крупных, масштабных религиозных деятелей-организаторов, способных подвигнуть малороссийский клир на решительное противодействие «ползучей» экспансии униатства и «латинской прелести» («…затворив Дунаю ворота»?). Пётр Могила родился в конце 1596 года в семье молдавских князей, отличавшейся особым благочестием. Его дядя, Георгий, был православным митрополитом, другой дядя, Иеремия, молдавским господарем и, наконец, отец Петра, Симеон Могила, был воеводою Волошским, с 1601 года – господарем Валахии, а с 1607 года – Молдавии («отчий золотой престол»?). В 1612 году семейству Могил, после их  поражения от Кантемира Мурзы, пришлось бежать в Речь Посполитую, где у них были могущественные и богатые родственники (по княгине Раине Могилянке), в частности - Иеремия Михайлович Вишневецкий. А легендарным предком Вишневецких считался… Султан-Корибут, «чингизид» и сын великого литовского князя Кейстута, принявший в крещении имя Дмитрий! Слово же «mohila», в переводе с молдавского языка, и означало – «холм, возвышенное место», и в точности соответствовало фамилии русских князей Холмских… Со временем Пётр поступил на военную службу и в 24 года участвовал в боях под Цецорой, где союзное войско поляков, литвинов и казаков потерпело жестокое поражение, а в 1621 г. участвовал в победной битве против турок под Хотином («стреляешь… салтанов за землями»?). У стен этой крепости сложил голову и один из Зеновичей, Николай Богуслав, староста чечерский и пропойский, кастелян полоцкий, последний представитель главной ветви этого славного сербско-литвинского рода…


     Доподлинно неизвестно, что заставило Могилу променять блистательную светскую карьеру на скромный удел монаха: пути Господни, как говорят, неисповедимы… Протоиерей Георгий Флоровский, например, писал: «Есть что-то загадочное и двусмысленное в образе Петра Могилы. Трудно понять, был ли он искренним ревнителем православия или скорее искусным соглашателем… Для него стоял только вопрос юрисдикции». В конце июня 1633 года П.Могила, фактически сместив со своего пост после жёсткого противоборства митрополита Исайю Копинского, «легитимность» которого польские власти не признавали, направился на свою кафедру в Киев, где его уже ждали пышная церемония встречи, а также поздравления и «панегирики»: один – от Лавры, другой – от Киево-Братского училища («…отворяешь Киеву ворота»?). Не было ни одной сферы церковной деятельности, чтобы она не оказалась в поле зрения митрополита Петра. Своей кипучей энергией и неутомимым трудом он вел борьбу за обновление монастырской жизни, развитие православной богословской науки, церковной литургики, за широкое издание богослужебных книг. Но здесь содержалась одна «неприятная» для митрополита Могилы особенность. «Он лично был уже как бы в догматическом единомыслии с Римом. Потому так легко и свободно он и обращался с латинскими книгами. Именно то, что он находил в них, он и принимал за православие, как древнее предание», – резонно отметит впоследствии Г.В.Флоровский. Самое серьёзное внимание митрополит Пётр обращал на киевские святыни, большинство из которых пребывали в запустении: он руководил реставрацией Софийского собора, находившегося в полуразрушенном состоянии, раскопками части Десятинного храма и на этом месте распорядился построить небольшую церковь, а в 1635 году (А.Д.Нечволодов ошибался, указывая на 1631 г.) в Киеве были впервые (sic!) «обретены мощи» князя Владимира Святого и Равноапостольного, – событие, ставшее «точкой отсчёта», организационным «началом» всей романовской («допетровской») концепт-версии истории России!.. Хотя, очень может быть, что ошибались другие, а Нечволодов был как раз прав. Так, публицист Лев Шильник в своей книге «А был ли мальчик? Скептический анализ традиционной истории» (Издательский дом: НЦ ЭНАС, М., 2010) приводит следующий факт: «… уже в 1634 г. католическая церковь по декрету папы Урбана XIII признала князя Владимира святым, считая его крещенным «по латинскому обряду». С точки зрения хронологии событий здесь всё замечательно и великолепно. Вот бы ещё г-н Шильник сообщил нам точную ссылку на источник этой, преинтересной во всех смыслах, информации… Видимо, тогда и возникла легенда, приравнивавшая князя Владимира Святославича к христианским «апостолам». Странно, но Н.М.Карамзину, даже в начале XIX века, сие событие не было известно: «в самое наше время существует единственная тень ее (Киева, «матери градов российских».– А.Н.) прежнего величия. Напрасно любопытный путешественник ищет там памятников, священных для россиян: где гроб Ольгин? Где кости св.Владимира?». Ещё большее удивление вызывает сам факт летописной канонизации якобы «крестителя Руси» ЗАДОЛГО ДО ТОГО, как его бренный прах впервые открылся взорам православных малороссийских клириков. Нет достоверных сведений и о том, совершались ли при княжеских «мощах», обязательные в таком случае, «чудеса» и прочие «исцеления» – всевозможных слепых, глухих, кривых, припадочных и расслабленных. Как ни крути, а чудотворения при мощах праведников являются главным условием (sic!) для начала их почитания: чудесами этими проявляется их угодность богу… Святость натужная, «на злобу дня», святость в историко-политическом аспекте, – слишком уж это грубая, даже «топорная» работа. Не так ли?


     Факт не то чтобы неизвестный, скорее – широко не афишируемый: практически все копии «стержневого», основополагающего для российской и советской историографии, Ипатьевского списка одноимённой летописи (Хлебниковский, Погодинский, Ермолаевский и Яроцкого), имели самое непосредственное отношение либо к Киеву XVII в., либо к самому митрополиту Могиле. Парадокс из парадоксов: Карамзин ещё не явил российской общественности драгоценную находку из Ипатьевского монастыря (1808? 1814?), её старейший список был типографским способом издан только в XIX в., а некие «копии» с него уже вовсю циркулировали по Малороссии!.. Так, о Хлебниковском списке с полной уверенностью можно сказать одно – он точно находился в Киево-Печерской лавре, когда в 1627 г. её архимандритом стал Пётр Могила, и, судя по почерку, он лично правил его десятью годами позже! Погодинский список представлял собой копию с Хлебниковского, снятую для князя Стефана Четвертинского, известного почитателя и мецената Лавры. Копию Яроцкого переписал в 1651 году «законник и послушник» киевского монастыря Николы Пустынного, Марко Бундур. Наконец, Ермолаевский список, судя по всему, был  изготовлен  в Киево-Могилянской академии специально для князя Д.М.Голицына, киевского губернатора. Может быть, этим и объясняется то странное обстоятельство, что автор «Слова» знать не знает никаких «баснословных» лыбедей, щеков и хоривов, никаких гостомыслов, рюриков, синеусов, труворов, аскольдов и диров, никаких «вещих» олегов, «старых» игорей, ольг и святославов. Более-менее реальная «история Руси» начинается для него, как и для Петра Могилы, лишь с Владимира Крестителя, и такая авторская позиция лишний раз доказывает, что он был твёрдым, убеждённым христианином… Неожиданное подтверждение сказанному мы получим из уст самого святителя Дмитрия в самом конце нашего расследования, и это свидетельство (Могу гарантировать!) окончательно «добьёт» всю мутную и великождержавную советско-российскую «политическую историографию» (термин Я.А.Кеслера) Древней Руси на веки вечные… А пока приведу отрывок из «Кратких вопросов и ответов о вере и других важнейших для христианина предметах знания» Дмитрия Ростовского: «…Почему на Соборах (7 первых, Вселенских. – А.Н.) не было русских епископов, так как ведь и они православные? - Потому, что в то время Русь не была просвещена святым крещением, но пребывала во тьме идолопоклонства до времени равноапостольного князя Владимира, который распространил на Руси святую веру и насадил ее своим примером и ревностью в год от сотворения мира 6496, от воплощения (Опаньки! Даже не от «Рождества Христова»! И это в конце XVII века! - А.Н.) же Сына Божия 988-й»…


     Соединяя в своих руках должности митрополита Киевского и Галичского с киево-печерской архимандритией, Могила располагал большой властью и большими материальными средствами. Человек энергичный, настойчивый, митрополит Пётр твёрдо и прямо шёл к намеченной цели. Вот кто был, до самой своей безвременной кончины, озабочен многими «бременами» пастырского служения и хитроумных политических комбинаций, вот кого, действительно, нельзя было застать на месте, в его митрополичьей резиденции («пригвоздить к горам Киевским»). Вновь позволю себе процитировать Г.Флоровского: «У него был подлинный державный пафос, умение и охота властвовать и побеждать. Сын молдавского господаря, «воеводич земель молдавских», он и в звании Киевского митрополита оказался всего скорее господарем, правителем скорее, чем пастырем…». Не полулегендарного Ярослава Владимировича, а «осмомысла» Петра Могилу, видимо, имел в виду митрополит Дмитрий, когда писал в своём «Поучении в неделю перед Богоявлением»: «Если начнёшь поднимать БРЕМЯ (выделено мной. – А.Н.) выше силы твоей, то скоро погрузишься изнеможением или гордостью… Если же трудиться и подвизаться будешь по силам, пребудешь свободным от бедствий. Знай же, что царский путь - это умеренные подвиги, умеренная жизнь и чистая совесть…». А в «Поучении в первую неделю великого поста» словно бы продолжал эту мысль: «… Но как мы можем войти в открытое для нас небо? Ведь мы не имеем крыльев, чтобы взлететь на высоту небесную. Мы не ангелы, но люди, отягощенные БРЕМЕНЕМ (выделено мной. – А.Н.) тела…». Есть достаточно серьёзные основания полагать, что П.Могила и был автором того «осьмиконечного» креста, который многие, по неведению, считают «исконно православным». Могила, действительно, умер в полном расцвете сил, точно догоревшая свеча, в последнюю ночь 1646 года… Но восьмиконечными, в ознаменование восьми рыцарских доблестей (sic!), были кресты у «иоаннитов» (родосцев, мальтийцев) и «тамплиеров». Где гарантия того, что среди славных предков Петра Могилы таковых категорически не наблюдалось? Имеется и ещё один перпективный «след», помогающий нам прояснить назначение термина «осмомысл», и тоже связанный с Киевом времён митрополита Могилы, но никак не с Галичем. Дело в том, что должность «осмника» («осменника»), упоминавшаяся ещё в «Русской Правде» и в других памятниках законодательства Древней Руси, сохранялась, по меньшей мере, до конца XVI в. Осменники назначались киевскими воеводами. В их обязанности входил сбор пошлин с товаров (Не «корабельных» ли? – А.Н.), а согласно уставной грамоте киевским мещанам великого князя литовского Александра 1499 г., осменники получали право судить купцов, казаков и мещан за ссоры, мелкие кражи, проступки против нравственности (см. Акты Западной Руси. Т. I. с. 145, 194). Так вот, последние преступления, в силу их незначительности, вполне могли подлежать юрисдикции суда церковного…


      По-моему, здесь всё достаточно логично: в поэзии XVII века слово «шлем» («шелом») уже могло метафорически трактоваться как «холм», деятельность митрополита Петра отличалась большою разносторонностью, он же являлся автором сочинения на польском языке «Лифос» - «Камень» (sic!), появившегося в 1644 году под псевдонимом «Евсевий Пимен», т.е. «благочестивый пастырь», с целью защиты православия от нападок католиков. Стараясь уберечь православную паству от пагубы официально насаждаемого униатства, митрополит Пётр говорил: «Всякого рода расколы – это тонкая сеть врага рода человеческого». И действительно, немало было на Украине XVIIв. всевозможных «сеятелей раздоров» среди православного народа, желавших влиться в «ограду Церкви», чтобы как «волки в овечьей шкуре», производить «смуты» среди верующих… Со смертью такого авторитетнейшего первоиерарха Русь-Украину, действительно, ожидали очень нелёгкие времена, хотя бы потому, что «рейтинги» и авторитет у подавляющего большинства «русинских» администраторов и политиков (гетманов, кошевых атаманов, воевод и пр.) были несоизмеримо ниже.


     И наоборот: геральдический символ «холм, гора, вершина» мог служить отменной поэтической метафорой рыцарского, воинского шлема! Именно на цвета (алый и золотистый) и главную эмблему кланового герба Савичей-Туптало намекал святитель Дмитрий, когда обращался к «буйному Рюрику и Давыду» со следующими словами: «…Не ваши ли воины золочеными шлемами по крови плавали?» (т.е.: «Разве вы не потомки витязей древнего рода и прославленной в христианском мире эмблематы?»). Причём, здесь речь не обязательно идёт об «одобрении» чьих-то деяний, но лишь о глубокой исторической традиции! И вновь – только обращение к истории духовно-рыцарских орденов Средневековья помогает нам если не уяснить полностью, то определённо «нащупать» смысл данной загадочной фразы. В знаменитом труде Г.Лебона «История арабской цивилизации» (Минск, 2009, с.323) мы находим описание  жестокой расправы крестоносцев с 10.000 мусульман в мечети Омара, во время штурма Иерусалима в 1099 году. Некий «добрый каноник» Раймон Проворный свидетельствовал: «В древнем храме Соломона было столько крови, что мертвые тела плавали туда-сюда на паперти. Можно было видеть проплывающие кисти и отрубленные руки, которые  присоединялись к чужим телам, так что невозможно было определить, какому телу принадлежит рука, которая подплывала к туловищу. Сами солдаты, которые являлись виновниками этой резни, с трудом выносили исходящее от неё зловоние». А Фульхерий Шартрский в своей «Иерусалимской истории» писал следующее: «В этом храме было зарезано почти десять тысяч человек. И если бы вы там были, ноги ваши до бедер обагрились бы кровью убитых. Что сказать? Никто из них не сохранил жизнь…».


     Что мне следовало бы предпринять, чтобы окончательно убедить самых закоренелых скептиков в сугубой «историчности» предположения о прямой связи поэтики «Слова о полку Игореве» (и родословия Дмитрия Ростовского) с «рыцарской» тематикой? Наверное, только это – найти в творчестве св.Дмитрия хотя бы одно упоминание о Крестовых походах, пролитой в сражениях за веру благородной «крови», и сам факт употребления им слова «рыцарь» или «рыцарский». Легко сформулировать, да сложно сделать. Невероятно сложно! Но можно попробовать, попытка – не пытка… Итак, уважаемые дамы и господа, внимаем «Поучению первому в неделю пятую по Святом Духе» святителя Дмитрия: «… После же тысяча сотого года царь сарацинский из Дамаска, имевший под своей властью все Палестинские страны, обновил город гергесинский, окружив его крепкими каменными стенами и населив всю страну людьми. Но чрез несколько времени Балдуин (тот самый Балдуин I, при котором орден тамплиеров и был основан. – А.Н.), знаменитый полководец, придя в Палестинские страны ИЗ ЗАПАДНЫХ СТРАН, С БОЛЬШИМИ СИЛАМИ ЗАПАДНОГО ХРИСТИАНСТВА, ПОБЕДИВ И ПРОГНАВ САРАЦИНСКУЮ СИЛУ, ВЗЯВ ИЕРУСАЛИМ и сделавшись царем иерусалимским, снова разорил до основания гергесинский город, перебил в нем всех сарацин и в конец опустошил всю ту страну, так что она и до ныне пуста, разве только турки отчасти населили ее в последнее время». В «Поучении на память святой великомученницы Екатерины, месяца ноября, в 24 день» можно прочитать: «… Крест служит знамением кавалерства, то есть храброго воинствования, победы и одоления… кавалер, как храбрый витязь, носит крест - оружие непобедимое - в руке своей», а в другом его творении – «Поучении втором на брань святою Архистратига Михаила, Воеводы сил небесных, и ангелов Его с семиглавым змием» мы встречаем следующую фразу: «… Михаил - служитель Божественной славы, СТРАЖ И ЗАЩИТНИК ЧЕСТИ БОЖИЕЙ… Святой Михаил был изображен попирающим ногами люцифера, держащим в левой руке зеленую пальму, а в правой копье, с развевающейся наверху БЕЛОЙ ХОРУГВИЮ И С ВЫТКАННЫМ НА НЕЙ БАГРЯНЫМ КРЕСТОМ» (Это же фирменный знак тамплиеров! - А.Н.). Наконец, в «Поучении на Обрезание Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, месяца января, в 1 день» читаем такое: «… И как в книге начальные письмена бывают киноварные, так и в Отечестве христианского царства стоят в начале РЫЦАРИ, ВОЮЮЩИЕ ПРОТИВ СУПОСТАТОВ, защищающие христианское Отечество от варварских нападений, стоят, КАК БЫ КИНОВАРЬЮ ОКРАШЕННЫЕ, КРОВЬЮ СВОЕЙ ОБАГРЕННЫЕ…» (везде выделено мной. – А.Н.).
 

     Информационная «ёмкость» в жанре мениппеи оказывается настолько высокой, что легко позволяет нам вычленить ещё один «клон» в сюжетной линии «Ярослав Осмомысл», теперь уже связанный с гетманом Богданом Хмельницким, который тоже происходил (по отцу) из молдавской знати, участвовал в Цецорской битве, совершал походы на Львов и в Молдавию, женил сына Тимофея на дочери гоподаря Василия Могилы-Лупула (значит, его что-то сильно связывало с родиной отца! Может какой-нибудь провинциальный «злат стол»?), явно вынашивая какие-то геополитические планы в отношении Валахии и Трансильвании. В декабре 1648 года киевляне тоже устроили Хмельницкому «триумф». Во главе 1000 всадников его, как видного «борца за православие», встречали иерусалимский патриарх Паисий и митрополит Сильверст Косов; ученики Киевской коллегии читали по-латыни вирши в честь Хмельницкого, во всех церквях звонили колокола, палили пушки… Андрей Дикий был совершенно прав, подводя итог правлению «некоронованного короля» Украины: «Равного Хмельницкому по талантам и авторитету заместителя не было. Началась борьба честолюбивых полковников за возглавление Украины-Руси. Борьба эта длилась ровно четверть века и принесла народу разорение и неисчислимые бедствия, а потому этот период народ называет «руиной» (А.Дикий. Неизвращенная История Украины-Руси. М., АЛГОРИТМ, с.268).


      Ещё большие открытия ждут нас, если мы предпримем определённое интеллектуальное усилие, и сопоставим литературные иносказания автора «Слова» с результатами, полученными Игорем Агранцевым на основе непредвзятого прочтения ряда известнейших литературных памятников XVI – XVIII веков. Очень похоже на то, что «Ярославна» – это и есть «Жанна д’Арк русской истории» (по И.Агранцеву), Наталья Кирилловна Нарышкина, отчаянно боровшаяся за династические права своего мужа, этого «Жиля де Ре русской истории», царевича Алексея (Михаила) Алексеевича «Меншика» (совсем даже не умершего в 16 лет!), нагло «оттираемого» от трона, а также за собственные властные интересы и за политическое будущее своего первенца. Полную правоту И.Агранцева фактически подтверждает Дмитрий Ростовский! В его «Слове о молитве в неделю четвертую по Святом Духе» читаем следующее: «Молчать боязно… а говорить об этом больно, ибо кто не поболит сердцем, слыша, что сыны царства и отечества их БЕСЧЕСТНО ИЗГОНЯЮТСЯ ОТ НАСЛЕДИЯ, ОТ ЦАРСТВА, люто влекутся и повергаются во тьму кромешную, А НА ИХ МЕСТО ВОЗВОДЯТСЯ И ВЕНЧАЮТСЯ КАКИЕ-ТО НЕВЕДОМЫЕ, ЧУЖДЫЕ ЛИЦА (везде выделено мной. – А.Н.), собранные из далеких стран востока и запада… Но, о, ужас! Эти-то сыны царства, уже имеющие у себя обетованное Богом царство, уже держащие его как бы в руках своих, они внезапно лишаются его, отпадают и изгоняются вон»)… О чём это пишет святитель Дмитрий, о какой-такой «тьме кромешной», о каких-таких «путчах ГКЧП» и «неустроениях» в славном Московском царстве-государстве (ибо варианты Литвы и Украины отпадают сразу же)?


     Всё становится определённо ясным и понятным, как только мы обратимся к обширному исследованию нижегородца Василия Комлева (2004), посвящённому личности отверженного наследника московского престола, «тайного», «староотеческого» (старообрядческого) царя Алексея-Михаила Алексеевича Романова, или «царевича Меншика» у И.Агранцева. Хотя, следует признать, что у В.Комлева Михаил - первенец Тишайшего, родившийся в 1648 г., о котором в XVII веке глухо писалось в летописных заметках весьма осведомлённого Сильвестра Медведева, в XVIII-м, как бы вскользь (в качестве представителя линии «князей Болховских», стоявших по родословию выше Романовых, либо под именем «князя Георгия Всеволодича»), - в т.н. «Лопухинском синодике», «Китежском летописце» (ок.1753 г.) и авторитетной у староверов «Латухинской Степенной книге» нижегородского монаха Тихона, в XIX-м - писателем Даниилом Мордовцевым (которому оригинальные материалы поставлял историк С.М.Соловьёв) в романе «Великий Раскол» (например, в гл.11, в эпизоде разговора патриарха Питирима с царём Алексеем Михайловичем, датированным у Мордовцева летом 1672 г., в котором упоминается и характеризуется якобы уже «умерший» к тому времени старший царевич Алексей-Михаил), а также в литературных трудах царского чиновника Мельникова-Печерского (знаменитый роман «В лесах»). Вспомним здесь и красивую легенду, принимавшуюся русскими старообрядцами за историческую реальность, о невидимом «граде Китеже», «озере Светлояр» и исчезнувшем вместе с ними великом князе Георгии… В.Комлев практически слово в слово повторяет вышепреведенную мысль Дмитрия Ростовского: «Велик, видать, был страх церковной верхушки и московской знати, уже меняющей русское платье и примеривающей немецкое (знать через сто лет вообще разучится говорить по-русски), перед великим государем Михаилом Алексеевичем, сторонником русского пути развития российского государства. Не нужен им был трезвый, волевой, самостоятельный, грамотный и богобоязненный государь! Не укладывалось в их чванливых головах, что сколько его не уговаривали его сторонники, не хотел он на крови занимать свое законное место и по бедности душевной принимавших его духовность за  глупость и физическую несостоятельность. Михаил Алексеевич, верящий в приход времен апокалипсических, был  глубоко убежден в невозможности творить грех в полном религиозном смысле этого слова.  Не понять его было волкам, готовых за власть и корм перегрызть друг-другу глотки… Самой известной и знаменитой стала чарующая легенда о великом граде Китеже и его основателе - великом князе Георгии Всеволодовиче (и значит, предлагаемое мной отождествление «Всеволода Большое Гнездо» из СПИ с многодетным царём Алексеем Михайловичем в высшей степени продуктивно! - А.Н.), где историческая  действительность одного времени плавно переплеталась с исторической действительностью другого, но уже в зашифрованном виде; где за монголо-татарским нашествием и ханом Батыем подразумевалось тлетворное нашествие на Русь западного влияния и его главный проводник - Петр I»…


     Собственно говоря, Игорь Агранцев сам и приводит в своей книге «Александр Меншиков. Царевич без трона» (СПб.: Издательский дом «Нева», 2005) неопровержимое, документированное (!!!) свидетельство «жизни после смерти» царственного отпрыска Алексея Михайловича. Вот оно (цитирую): «… если московиты (туземцы тартарские) не знали, что существует тайно провозглашенный царь Михаил, то иностранная резидентура должна была это знать! И она должна была знать о том, что царь Петр (пусть это и был Меншиков) имел отца, которого звали Михаил Алексеевич! Самое удивительное, что такие свидетельства есть. И они опубликованы в доступных нам современных книгах. Например, в книге Ю.Н.Беспятых «Петербург Петра I в иностранных описаниях» («Наука». Ленинградское отделение, 1991. – А.Н.). Вот, например, что писал современник Меншикова и Петра, ганноверский резидент Фридрих-Христиан Вебер в книге «Преображенная Россия»: «Его царское величество Петр Алексеевич, сын великого князя Михаила Алексеевича и Натальи Кирилловны, дочери бывшего премьер-министра Кирилла Полуехтовича Нарышкина…». Итак, мы видим полное соответствие нашей реконструкции – Наталья Нарышкина вышла замуж за великого князя Михаила (тронное имя). Который на самом деле был младшим сыном Тишайшего – Алексеем Алексеевичем» (сс. 64-65)… Обязательно отметим здесь, уважаемые читатели, что Пётр I, в действительности, был не сыном Тишайшего, а его внуком!   


     Однако, вернёмся к Ярославне-Нарышкиной (?). Уж не в Вену ли, в этот «Брюссель XVII века» и «штаб Контрреформации», наша дамочка собиралась лететь «кукушкой по Дунаю», с банальным доносом-жалобой на «вопиющую несправедливость»? Полностью согласен с Игорем Агранцевым: не женщина – вулкан страстей; Дебора, Далила, Иаиль и Юдифь «в одном флаконе», воительница и водительница «полков», настоящий «взбранный воевода»! А после знакомства с «Келейным летописцем» св. Дмитрия добавлю: и «царица Семирамида» – тоже… У Дмитрия Сергеевича Лихачёва, в очерке, посвящённом анализу «плача Ярославны» (1984), мы встречаем фразу, фактическое подтверждающую нашу гипотезу: «Это не просто жалость по мужу – это СТРАТЕГИЧЕСКАЯ ОЦЕНКА ПОЛОЖЕНИЯ (выделено мной. – А.Н.)»… «Кукушка» же – потому что воспитывали её детей, по большей части, родственники и специально приставленные люди, а отсутствие тревоги за сына – потому что ему, действительно, ничего не угрожало, пока маменька вела себя подобающим, в глазах иезуитских «преобразователей» России, образом. На закате жизни и карьеры Д.С.Лихачёв, кажется, начал что-то запоздало понимать: «Ярославна ощущает себя кукушкой, выращивающей птенцов в чужом «гнезде» или для чужого «гнезда»… В своё время диалектолог и писатель В.И.Даль приводил одну чудную пословицу из сокровищницы народной мудрости: «О том кукушка и кукует, что своего гнезда нет». Уже известный нам М.А.Максимович писал о том, что «зегзица» из «Слова» – это «верный символ сиротства и родственной печали», подобно «зозуле» украинских народных песен. А Ф.Маков в приложении «Национальный акцент» (см. еженедельник «Аргументы неделi», № 26, 2010) добавлял ряд интереснейших подробностей про кукушку: «Поговаривают, что сам Господь оставил ее без гнезда за то, что свила она его на Благовещенье… Славяне считали, что даже просто увидеть кукушку - не к добру. Встреча с птицей, как и ее кукование на крыше дома, - к скорому уходу из жизни близкого человека. Так что предки наши кукушек прогоняли, но убивать или причинять им зло боялись»…


     Рассматривая «плач Ярославны» под символико-аллегорическим «углом зрения» можно, наконец, понять, почему в тексте «моления» Заточника фигурирует какой-то «богатый тесть» (Кирилл Полуэктович Нарышкин, всесильный «премьер-министр» Московии XVII в.? Или, как вариант, - сандомирский воевода Юрий Мнишек, тесть Лжедимитрия I?) породниться с которым – «великая честь» («чти великиа ради…»), почему для Даниила Заточника (Даниила Савича) «злая жена» (Наталья Нарышкина? Как вариант: тайная католичка Марина Мнишек?) – это та, которая «от мужа своего ****еть» и «домъ мужа своего теряеть», почему она персонифицирует собой именно «мирскии МЯТЕЖЬ, ослепление уму, началницу всякои злобе, въ церкви бесовскую МЫТНИЦУ (Явно понимаемую автором не как нелепую «сборщицу дани для бесов», а как «обманщицу, плутовку»! – А.Н.), поборницу греха, засаду от спасения… лютую печаль, истощение дому», способную «всю жизнь мужа своего (Алексея Меншика?) погубить». И далее Заточник добавляет: «Лучше есть утли лодии ездети, нежели зле жене ТАИНЫ ПОВЕДАТИ (везде выделено мной. – А.Н.)»… Неужели и в этом утверждении для профессиональных историков и филологов всё было изначально «ясно и понятно»? Неужели понятно им и то, почему анонимного, среднестатистического «мужа», женившегося из корыстных побуждений («прибытку деля»), не испытавшего «дел» своей жены, «купившегося» на её ласковые взгляды и льстивые слова, непременно должны ожидать ЛИХОРАДКА И ПРОКЛЯТИЕ??? Возможно ли просто вообразить себе среднестатистическую «жену» в формате «Древней Руси» XII-XIII веков, «эмансипированную» настолько, что она «…ни ученья не слушает, ни священника (Неужто православного? – А.Н.) не чтит, ни Бога не боится, ни людей не стыдится, но всех укоряет и всех осуждает»?.. Примечательно, что в памяти русских людей, переживших Смуту, Марина Мнишек (неужели игра слов: Mniszech, Mniszchоwna - «Меншиковна»?) запечатлелась под именем «Маринки безбожницы», а также «еретицы» и «колдуньи»:

«А злая его (Лжедимитрия) жена Маринка безбожница
Сорокою обернулася
И из палат вон она вылетела»

Кроме того, перед смертью она-де прокляла род Романовых, предсказав, что ни один из них не умрёт своей смертью, и что убийства представителей этой династии будут продолжаться до тех пор, пока все Романовы не погибнут…



     Если дерзко предположить, что «Игорь Святославич» – это аллегория туземного «принца крови» и несчастливого «соискателя» престола (нам он больше известен как князь Василий Васильевич Голицын, т.е. «голый», бесправный, лишённый наследства дважды «василеос» – «царственный муж»), «хан Кончак» – это ставленник Запада, всесильный «царь-консорт» (или «регент») при молодом российском «дофине», «хан Гзак» – высокопоставленный князь церкви или иезуит высокого ранга, а «Владимир Игоревич» (в крещении – Пётр!), «пленённый» красотой «Кончаковны» (т.е. Авдотьи Лопухиной, чей род восходил к легендарному касожскому князю Редеде), – и есть Пётр I «Алексеевич» (по отцу, а не «тишайшему» деду, как и подозревал И.Агранцев), то известные события конца XVII в. приобретают прямо-таки зловещий смысл! Дмитрию Ростовскому ли было не знать подробности печальной истории о том, как Запад, руками одних «гедиминовичей» (Захарьиных-Кошкиных-Юрьевых) извёл ядами и клеветой туземных «рюриковичей», а затем хитроумно убрал со своего пути других, не менее достойных царского венца, «гедиминовичей» (Голицыных)? Да за такую блестящую политическо-династическую «многоходовку» для патриарха Филарета и его многочисленной родни не жалко было и почётного звания «рома-новых» - «новых римлян»… Иначе нам никогда не понять, почему это «бесермены» Кончак и Гзак (как один из вариантов: турецкий султан Ахмет III и крымский хан Девлет-Гирей II, рассуждавшие в том смысле, что «Вот придут русские шайтаны – и многие слезами умоются…»), по воле автора забыв на время, что они ярые недруги, занялись совместным изучением (вот потеха!) возможных последствий хитроумной комбинации по «опутыванию» (термин славянских свадебных песен; опутать – означает «оженить, засватать») путивльского «соколёнка» с помощью некоей «красной девицы». Налицо – необъяснимый, странный интерес к судьбе врага, вломившегося с оружием в чужой дом! Но лишь до тех пор, пока мы не вспомним, что в той же самой поэме, в эпизоде с Всеславом Чародеем, полоцкий князь «…кинул жребий о девице ему милой», что аллегорически скрывало его «волю к власти» в Киеве… Кстати говоря, я категорически не разделяю уверенности Д.С.Лихачёва и в том, автор «Слова» был человеком как бы «расслабленным умишком», поэтому в поэме-де: «… приводится даже диалог половецких ханов Гзака и Кончака, который, конечно, автор не только не мог слышать, но и понимать (?), ибо переговаривались они, конечно, не по-русски» (ФЭБ «Русская литература и фольклор», Энциклопедия СПИ, статья «Поэтика «Слова»)…
 

     Остаётся лишь добавить, что замечательная книга о геральдике А.Б.Лакиера позволяет, наконец, прояснить, почему же юная «половчанка» получила в крещении своё странное имя – родовым гербом Лопухиных и был (согласно Лакиеру) «Гриф, СВОБОДА» (выделено мной. – А.Н.), а ещё одним легендарным родоначальником фамилий этого герба считали сына правившего в X веке польского государя Лешко III, «королевича Яксу», получившего в удел Сербию! Не имеем ли мы здесь дело с ещё одной версией (наряду с «сербским воеводой Якшей») происхождения знатного рода Якшичей, породнившихся с «тюрками» Глинскими?.. Если ваш покорный слуга, уважаемые читатели, не перегрелся на солнце, и моё вышеприведённое умозаключение (базирующееся, впрочем, на глубоких выводах И.Агранцева) верно, то мы непременно должны найти ему доказательства в тексте «Слова». И мы их легко находим! Здесь нам весьма и весьма пригодится глубокая мысль выдающегося литературоведа и текстолога Ю.М.Лотмана, указывавшего на то, что и в современных художественных текстах «…кодирующая функция… отнесена к началу, а сюжетно-«мифологизирующая» – к концу» (см. его известную работу «Структура художественного текста»). Заглянем же в самое начало «ироической песни»: «…песнь пояше – старому Ярославу, ХРАБРОМУ МСТИСЛАВУ, ИЖЕ ЗАРЪЗА РЕДЕДЮ ПРЕДЪ ПЪЛКЫ КАСОЖЬСКЫМИ (выделено мной. – А.Н.), красному Романови Святъславличю»… Тут вам и легендарный предок «тартарской» династии Лопухиных, и легко читаемый «сербский» мотив (отчаянно-храбрый, «славный мститель» Милош Обилич, как предтеча всех «террористов-индивидуалистов», заколовший ценой своей жизни султана Мурада I), и сам странно-удивительный подбор князей, которых Боян некогда якобы воспел («старый Ярослав», от которого автора «Слова» отделяло полтора столетия, и внук Мудрого, Роман Святославич Тмутороканский, который известен историкам лишь невыясненной датой рождения, да ещё тем, что был якобы убит половцами в 1079 году)… Всё здесь выдаёт явное знакомство автора с первыми беллетристическими компиляциями по «русской истории», датируемыми XVII в.! Но всё здесь подчинено канонам «утопийного» жанра: автор говорит «Дикое Поле», а подразумевает «поле католического прозелитизма»; автор упоминает народность касогов, живших в северных предгорьях Кавказа, а имеет в виду турок-османов, живших, напротив, далеко к юго-западу от него…



                Кто вы, «Олег Гориславич»?



     В «Слове о полку Игореве» мы встречаемся с одним интереснейшим персонажем, который благодаря авторской «интенции» приобретает значение некоего «символа эпохи» - с Олегом Святославичем Черниговским, знаменитым «Гориславичем», родоначальником княжеской династии «Ольговичей» и дедом Игоря Святославича Новгород-Северского, который по воле автора «… мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял». Само авторское внимание к нему удивительно, а его оценка деятельности этого князя вызывает некоторое недоумение. Дмитрий Ростовский делает его (совершенно очевидно – аллегорически) чуть ли не «первопричиной» княжеских междоусобиц на Руси, на многие-многие годы вперёд! А в действительности? Обратимся к летописям и Н.М.Карамзину. До 1077 года Олег ничем особенным не выделялся, и никаких «братоубийственных» войн, по-видимому, не вёл. В том памятном году его нахально лишил черниговского «стола» отец Владимира Мономаха – Всеволод Ярославич (сын Ярослава Мудрого). Вся вина «Гориславича» состояла лишь в том, что он не смирился, а обратился за помошью к половцам, вернулся на Русь и изгнал Всеволода из Чернигова. Мне не совсем понятно, почему это Н.М.Карамзин подлых киевлян в данном эпизоде явно выгораживает, а про «жестоковыйного» Олега сочиняет, что он якобы «… довольный их (половцев. – А.Н.) помощью, равнодушно смотрел на их злодейства»; а  далее следовало «дежурное» перечисление тех «апокалиптических» бед, которые-де принесли Руси Олег и его степные союзники.


     Однако, и на этом киевские «рейдеры» Всеволод и его сын Ярополк не успокоились, и в отсутствие Олега вновь обложили Чернигов! Даже внук Ярослава Мудрого, Борис Вячеславич, принял сторону Олега. Как пишет в своих комментариях к «Слову» Д.С.Лихачёв: «…за обиду (за поруганную честь) Олега (Святославича)». Дальше воспоследовала известная битва на Нежатиной Ниве… Не очень красит противников Олега и тот способ, с помощью которого они собирались принудить «Гориславича» к явке на княжеский съезд в Любеч: князья Святополк и Владимир пригрозили сначала, что объявят его «врагом отечества» (Так – у Карамзина!), а затем захватывают Чернигов и более месяца осаждают Олега Святославича в Стародубе (по Карамзину: «… проливали невинную кровь в жестоких битвах»). Согласие от Олега было получено только тогда, когла он был «смирен голодом». В дальнейшем, тот же Н.М.Карамзин отмечал факт участия братьев Святославичей (Олега и Давида) на стороне Владимира Мономаха (sic!) в очень нехорошей истории с ослеплением князя Василька Ростиславича Теребовльского, причём подчёркивал их «великодушное негодование». Наконец Карамзин оставил нам совершенно дивную фразу, практически реабилитирующую Олега Святославича «по всем пунктам обвинения»: «… Даже и Святославичи не противились общему желанию, уступили Мономаху права свои, остались князьями удельными и жили с ним в согласии до самой их кончины».


    …Ничего странного или удивительного в этом я не вижу. Олег, согласно известному российскому историческому беллетристу, талантливому «нестору» начала XX в., генералу и злейшему врагу масонов, А.Д.Нечволодову (1864 – 1938): «…был очень дружен с сыном  Всеволода – Владимиром  Мономахом и был крестным отцом его старших сыновей Мстислава и Изяслава» (См. его фундаментальный четырёхтомный труд по истории России, вышедший в свет по указанию императора Николая II, «Сказания о Русской земле», т.1-4). Двоюродные братья и друзья детства даже вместе ходили походом со «вспомогательным войском» в Чехию в 1076 г., выполняя просьбу польского короля Болеслава… По-моему, академик Лихачёв вводил нас в заблуждение, утверждая: «В 80-х годах XII века делается попытка (?) примирения ольговичей и мономаховичей». Известная всем «Повесть временных лет», в составе Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, также противоречит взгляду на князя Олега, как на первопричину всевозможных «неустроений» в Русской земле! Согласно ПВЛ «Гориславич» ведёт себя довольно тихо и порядочно: после жёсткой борьбы за Чернигов он регулярно участвует в княжеских замирениях, не выдаёт на расправу своего гостя – сына хана Итларя, наряду с прочими князьями «рядится» с половцами, вслед за Мономахом женит своего сына на дочери хана Аепы. Он, горемычный, даже в плен к хазарам (в некоторых источниках – к половцам) однажды попадает, вследствие чего оказывается «за морем, в Царьграде» (по некоторым данным – на острове Родос), где и проводит (в плену? в ссылке?) четыре долгих года. Родос упоминает и игумен Даниил, автор «Жития и хождения игумена Даниила из Русской земли», который якобы в начале XII веке, путешествуя в Святую Землю, слышал от местных жителей о пребывании на острове русского князя Олега в течение двух лет и двух зим. В 1083 году, по возвращении из Византии, Олег-Михаил захватывает «Тмутаракань» и княжит там до 1094 года, – таким образом, его не было на родине не менее 15 лет! Более того, Олег Святославич в дальнейшем принимает участие практически во всех походах русских князей против половцев, начиная с 1101 г. (1103, 1107, 1111, 1113 гг.). Незадолго до своей смерти Олег вместе с Владимиром Мономахом организуют совместное торжество 2 мая 1115 г., по поводу перенесения чудотворных мощей святых Бориса и Глеба, как символа «братней любви»… Ну, и какой с него после этого «инфернальный мятежник», якобы причинивший «земле Русской великое зло»? Поэтому, совершенно напрасно «верный лихачёвец» Н.С.Борисов, комментируя рассказ Ипатьевской летописи от 1185 г., назвал Олега Святославича «…одним из самых заносчивых и сварливых русских князей XI-XIIвв.». Претензии-то явно не по адресу! Крайне интересным мне представляется тот факт, что в турецком плену после «Цецорской катастрофы» побывал и молодой Богдан Хмельницкий, проведший в Константинополе-Стамбуле два года, пока его не выкупила родная мать…
 

      Подведём печальный итог: советские академики, в очередной раз, не поняли ни-че-го, а явный «конспирологический» приём, использованный Дмитрием Ростовским, они приняли слишком буквально, «за чистую монету». Но жизнь и деяния Олега Святославича Черниговского никак не соответствовали тому нагромождению лжи и нелепиц о нём, которую мы можем наблюдать в исследованиях и комментариях «компетентных учёных». И в самом прозвище «Гориславич» мы видим, прежде всего, блистательную «игру смыслов»! Предположим на мгновение, что «крупные специалисты» правы, и определённая ассоциативная связь со словом «горе» в нём якобы присутствует, но ещё более очевидным является происхождение иронического княжеского отчества от южнославянского (sic!) имени «Горислав» – т.е. «пламенеющий, горящий славой»! Кого же автор «Слова» имел в виду на самом деле? О каком обобщающем образе «князя-крамольника» он писал, предостерегая современников от скверны «братоубийства»? Устаревшее «крамола» (5 случаев употребления) – cлово, само по себе, непростое, даже с «хитринкой»! Оно означает не княжескую «семейную распрю», и не «спор за наследство», а именно – «ЗАГОВОР, МЯТЕЖ»… Чувствуете разницу? Как тонко и образно подметил М.Аджи:«Мятеж – оболочка жизни, он следствие политики. Как дым есть следствие огня. Народные волнения, мятежи сами не вспыхивают, их готовят, ими руководят политические силы, которые потом называют иные времена смутными, так им удобнее» (Тюрки и мир…, с.533).


      Искал я этого исторического деятеля не очень долго. А помогло мне в этом именно «говорящее» отчество черниговского князя, понимавшееся многими исследователями слишком однобоко! В истории  не так много фактов, когда какой-либо из её «героев» приобретал такую дурную славу, что это навеки увязывалось с его природным именем: Святополк Окаянный, Иван IV Ужасный, Николай II Кровавый… Кто из известных Дмитрию Ростовскому исторических персонажей XVI-XVII вв. мог «аномально» превосходить в своих «злодениях» все пределы допустимого, и кому могли за это присвоить новую (и даже оскорбительную!) «кличку»?.. Интуиция подсказывала мне, что Мария Михайловна Савич происходила, всё-таки, из Глинских, потому что лучше всего на роль «эксклюзивного крамольника» в указанную эпоху подходил князь… Михаил Львович Глинский! В самом начале XVII столетия, на сейме ВКЛ в Гродно, литовская шляхта отдельным постановлением решила вычеркнуть из всех «грамот» и «конституций» само имя князя Михаила и, более того, переименовать (sic!) всех Глинских в «Лиходейских»… Неслыханно! Со дня кончины мятежного князя прошло более шестидесяти лет, – за что же ему (посмертно) воздавалась такая «честь», не знающая аналогов в истории средневековой Литвы? Вот о ком могла рассказать Мария Михайловна юноше Даниилу, опираясь на какие-то семейные предания! Очевидное смысловое сходство имён – «Олег» (сканд., «святой, освященный») и «Михаил» (Михсаил, евр., «кто, как Бог; подобный Богу») – лишь прибавляло мне уверенности в том, что я двигаюсь в правильном направлении. Ну а после того, как я узнал, что автор «Хождения…», игумен Даниил, упоминал крестильное имя Олега – МИХАИЛ – в честь его небесного патрона архангела Михаила, я вообще перестал в чём-либо сомневаться…


     Михаила Глинского современники называли либо «человеком редкой доблести», либо «изменником», – именно так, без переходов, компромиссов и полутонов… В нём, действительно, соседствовали начала взаимоисключающие: светлое и тёмное, доброе и злое, рыцарское благородство и цинизм «реального политика». Главной «бедой» Глинского было то, что он  считал себя достойным самых высших почестей, способным на великие дела и свершения, а «малое» его никогда не могло удовлетворить. Вся его жизнь напоминала классическую драму, его «сжигали» нешуточные, неутолимые, просто «шекспировские» страсти, которые толкали на заговоры, измены и заставляли браться за оружие… Как писал Платон о своих «атлантах»: «… они казались прекраснее и счастливее всего как раз тогда, когда в них кипела безудержная жадность и сила»… Но позавидовать Глинскому трудно: редкие  минуты своего триумфа он оплачивал высочайшей ценой – долгими годами тюремной несвободы.


     Михаил Львович прошёл в своей жизни, что говорится, «и огни, и воды, и медные трубы». Ещё подростком, при посредничестве дипломата Яна (Ивашки) Литавора Хрептовича, он попал ко двору германского императора Максимилиана I Габсбурга, получив там европейское образование, утончённые манеры, разнообразную военную подготовку и рыцарские «привычки». В дальнейшем судьба забросила его на медицинский факультет Болонского университета, по окончании которого Михаил становится первым в истории Западной Руси дипломированным врачом! Позже Глинский перешёл из православия в католичество, и поступил на военную службу к своему другу – саксонскому курфюрсту Альбрехту. Довелось послужить ему и в армии императора Максимилиана, из рук которого Михаил получил орден Золотого Руна за победы, одержанные им во Фрисландии… В России военные ордена появятся, как известно, более чем через два века после этого, лишь при Петре I… В «друзьях и приятелях» у Глинского числились не только саксонский курфюрст, но и другие князья-электоры, магистры рыцарских орденов (sic!), католические епископы и кардиналы и т.д. И вот что крайне интересно – если подсчитать суммарное время, проведённое Михаилом за пределами ВКЛ, набежит не менее 15 лет, как и у Олега «Гориславича»! Точно известно: в метриках и прочих документах Великого княжества Литовского его имя никак не упоминается, как минимум, с 1482 по 1496 год…


     Вопреки распространённому заблуждению, «служилые князья» Глинские не были особенно богатыми, зато они отличались отменным «высокородством», имевшим огромное значение на востоке Европы: их предками (по женской лини) признавались и половецкие ханы, и «чингизиды», и даже сам «злосчастный темник» Мамай!.. Окончательно согласиться с общепринятым родословием Глинских (и самим происхождением этой благородной фамилии) мне не позволяет существование притока реки Савы – Глины (Glina) – в современной Хорватии. «Генетический след» по мужской линии? Опять Балканы и тамплиеры? Не так уж и фантастично, потому что легендарный ордынский мурза Лексада, якобы сын Мамая, получил родовое прозвище от данного ему в удел г.Глинска. А в честь кого (или чего) был назван сам город?.. В папской грамоте 1218 года упоминалось о вкладах «королей русов» из Галиции, Василька и Ивана-Владимира, в хорватский монастырь св. Димитрия (sic!) на реке Саве (см.приложение «Сведения иностранных источников о руси и ругах» в кн.: Откуда есть пошла Русская земля. Т.1. М., «Молодая гвардия», 1986, с.676). Есть информация и о том, что изгнанных из пределов Венгрии, в начале XIV века, рыцарей-«храмовников» приютил какой-то монастырь возле Загреба… Поэтому совершенно не случайно, что по возвращении из-за границы искушённого «воина и политика» Михаила Глинского начинают посещать честолюбивые замыслы – прославиться на родине предков, любой ценой подняться на самые «вершины» власти. Одно плохо – в ВКЛ его никто не рассматривал как «прирожденного государя», и занять, например, великокняжеский трон на Литве он не мог никак, несмотря на все свои достоинства и таланты…


     Интересный и важный нюанс: в 1481 году православный князь Михаила Олелькович организовал свой заговор с целью убийства или отстранения от престола короля и великого князя Казимира IV Ягеллончика. К «литовской крамоле» были причастны Фёдор Иванович Бельский и Иван Юрьевич Гольшанский, а конечной её целью было возведение на престол в Литве именно Михаила. «Путч» имел реальные шансы на успех, так как пользовался поддержкой и сочувствием внутри ВКЛ, а также предполагал помощь извне – от Москвы и Крымского ханства. К несчастью, он был раскрыт благодаря доносу киевских бояр Ходкевичей. Михаил Олелькович и Иван Гольшанский были казнены 30 августа 1481 г. (по другой версии — в ноябре 1482 года)… Почему же в данном случае мы и близко не наблюдаем ничего из того, что выпало на долю клана Глинских? А ларчик открывается просто: князь Михаил, как дальний родственник царя Ивана III и прирожденный «гедиминович», т.е. прямой потомок четвертого сына Гедимина, Ольгерда (будучи внуком его сына Владимира Ольгердовича), имел все законные права на великокняжеский трон ВКЛ, и этого факта никто не смог бы оcпорить…


     Глинскому оставалось одно: выслужить себе достаточно крупное княжение, либо (если подвернётся такой шанс) завоевать его силой оружия. Создание марионеточного, буферного княжества, целиком зависимого от Москвы, было как в тактических интересах самого Глинского, так и долговременных – Василия III!  «Герцог Борисфенский» (а «Борисфеном» в античной, а также латинязычной «возрожденческой», традиции назывался именно Днепр) или «Великий князь Смоленский», – это и в самом деле звучало пьяняще! Писал же Матей Стрыйковский в своей «Хронике», что Михаил Глинский надеялся «одновить Великое княжество от Литвы до Руси» и «возродить киевскую монархию»… Поначалу всё складывалось неплохо, и Глинский играл при Александре Казимировиче своеоборазную роль «первого визиря», т.е. главного советника. Но со смертью сюзерена ситуация резко изменилась, новый король Сигизмунд не собирался потакать мечтаниям бывшего «фаворита» своего брата. Михаил Глинский оказался на перепутье: смириться с Судьбой, или бороться с ней до конца. Увещевания брата Сигизмунда, Владислава Венгерского Ягеллона, действия не возымели. Война с Москвой? Почему бы и нет, тем более что крымский хан Менгли-Гирей обещал «любезному сыну» полную поддержку? Парадоксальный А.Д.Нечволодов в своих «Сказаниях о Русской земле» допускает весьма интересные, прямо мистические «проговорки»: «… Но Олег слишком много вытерпел после смерти отца и, разумеется, находил достаточно оснований, ЧТОБЫ ИСКАТЬ СЕБЕ И СВОЕМУ РОДУ ЧАСТИ В РУССКОЙ ЗЕМЛЕ… жестокое разорение земли, которое повлекло за собой ИСКАНИЕ ОЛЕГОМ СВОЕЙ ЧАСТИ (везде выделено мной. – А.Н.) не могло быть забыто на Руси … Олег в народных преданиях изображается гордым, озлобленным и всюду приносящим с собой несчастье – Гориславичем»… И вот тут мы сталкиваемся с одной загадкой, которая при правильном её разрешении поможет нам понять очень многое, в том числе и в «истории России»!


     Профессиональные историки никак не связывают амбициозные планы Михаила Глинского с фактом женитьбы его брата Василия на сербке Анне Якшич, старшей дочери воеводы Стефана Якшича, невесть откуда «материализовавшегося» в Поднепровье с чадами и домочадцами, - и зря! Посредством этого брака «тюрки» Глинские становились родственниками буквально всех владетельных фамилий «голубых кровей» Сербии, Боснии и Черногории, вплоть до византийской императорской династии «Комнинов» (по матери невесты, супруге воеводы Стефана). В Восточной Европе неожиданно возник совершенно новый политический «расклад», с которым нельзя было не считаться! Участие в авантюре Михаила Глинского его родных братьев, Василия (кстати, звавшийся «Тёмным», как и великий московский князь Василий Васильевич) и Ивана (киевского воеводы, носившего интереснейшее прозвище… «Мамай») понятно, но почему на его сторону перешли, например, магнаты Мартин и Фёдор Хрептовичи, или Александр Ходкевич, впоследствие даже заключённые в тюрьму за участие в мятеже Глинских? Как писал один из современников: «И была у Литве после Глинского замятня велми великая, и панов тых имали, которые с Глинским мешкали горазд и некаторых шляхту, и мучоно…» (ПСРЛ. Т.32. с.102-103). Я могу предложить только такое объяснение – фактор «сербской солидарности» и резкое неприятие православными магнатами методично укреплявшегося на Литве католицизма… На горизонте явно замаячил призрак гигантской «православной империи» – от Балкан до Волги! Вот почему московский князь Василий III так быстро сориентировался, и предложил Глинскому не войну, а своё высочайшее покровительство, и ещё не завоёванный Смоленск – в придачу.


    «Литовский путч» Глинского стал событием неслыханным: против «законного и прирождённого» Сигизмунда Ягеллона выступил не «ровня», не монарший родственник, а дерзкий «вассал», который приглашал к международному разбою не только извечного врага Литвы – великокняжескую Московию, но и крымских татар, и прусского магистра Альбрехта Бранденбургского, и даже императора Священной Римской империи Максимилиана! Читаем у Дмитрия Ростовского в «Поучении первом в неделю седьмую по Пасхе»: «… О, проклятая гордость! Тварь дерзает равняться с Творцом, СОЗДАННЫЙ ДЛЯ СЛУЖЕНИЯ ЗАМЫШЛЯЕТ ПОВЕЛЕВАТЬ ПРЕСТОЛОМ ГОСПОДСТВИЯ (выделено мной. – А.Н.), сотворенный предстоять хочет сидеть на престоле, на горах высоких» (Уж не Киев ли имел в виду святитель Дмитрий? – А.Н.)… Боевыми действиями были охвачены как Литва (Троки, Гродно, Вильно, Полоцк, Витебск, Смоленск, Мозырь, Туров), так и Украина (Чернигов, Киев, Житомир, Овруч). Примерные размеры того «бедствия народного», которому  реально поспособствовал своими деяниями Михаил Глинский, можно узнать из его личного послания Василию III: «Везде люди вашое милости огонь пускали, и шкоды чинили, и полону на колко сь десять тысяч взяли». К сведению читателей: «полоном» Михаил Глинский здесь равнодушно именует своих соотечественников… Напряжённый характер битвы за Смоленск настолько поразил воображение одного из очевидцев, что он удивлённо вопрошал у современников: «Кто и когда слышал про такую осаду, которая так долго и так сильно продолжалась?» (для сравнения: «То было в те рати и в те походы, а такой рати не слыхано!»; а в гомеровской «Илиаде» находим такой мотив: «…Но теперь ведь война, и какая! / Очень мне часто бывать приходилось в ужаснейших битвах, / Но не видал я такого и столь многолюдного войска»)… Именно Глинский стал автором первого в истории плана «раздела» Литвы между Москвой, Кёнигсбергом и Веной! В результате неудачной войны ВКЛ потеряло Смоленск и отказалось от прав на Северские земли. Единственным, кто ничего для себя не выиграл, был, по иронии Фортуны, сам Михаил Глинский (вспомним Ростовского: «… Где бы и когда ни случилось падение, его всегда предваряла гордыня!»)… Вот какие традиции «сепаратизма» и «родовой политики» имел в виду Димитрий Ростовский, вот какое «горе» для Руси-Украины и Литвы он подразумевал в строках «… засевалось и прорастало усобицами, погибало достояние Даждьбожа внука; в княжеских крамолах сокращались жизни людские». Такое, действительно, нельзя было простить никому… Но даже не это должно привлекать наше внимание к фигуре Глинского, а глобальные «геополитические последствия» его авантюрного поведения для самого Московского княжества.


     Явно встревоженный успехами «стратегики постельной» Глинских, великий князь Василий III, в жилах которого уже текла кровь благородных византийских «Палеологов» (интересно, что это по-гречески означало «Старословы», т.е. приверженцы Ветхого Завета!), неожиданно расторгает свой брак с «неплодной» тартаркой Соломонией Сабуровой (А до этого, целых двадцать лет, её «неплодие» никому не мешало?), насильно заключает её в монастырь, а сам вопреки церковному уставу не только не постригается в «чернецы», но уже через два месяца, 21 декабря 1526 года (напомню, что злополучная Мохачская битва европейского рыцарства против османов, с участием клана Якшичей, была проиграна в августе того же года), играет весёлую свадьбу с Еленой Глинской, внучкой Стефана Якшича и Ангелины из «Комнинов»… Какое-там «вечное движение к Царьграду», какая ещё доктрина «Москва – третий Рим» (и то – если мы понимаем концепцию «старца Филофея» правильно; ныне покойному культурологу и политологу Вадиму Алексеевичу Цымбурскому, к примеру, она виделась совершенно иначе, чем это было общепринято в научном сообществе)? Да всё это – муть голубая! Сии отвлечённые фантазии никогда бы не заставили всполошиться Святой Престол (а там испугались по-настоящему!). Наследник Василия и Елены, Иван Грозный (как говаривал Н.М.Карамзин – «удивительный Иоанн IV»), автоматически становился «верховным императором» всей православной «ойкумены» того времени, сохраняя при этом и титул законного «царя» всех тюрок Евразии!!! Внушал же Филофей Псковский его папеньке в своё время: «… вси царьства православния веры снидоша в твое едино царство, един ты во всей поднебесней християном царь»… Такая фигура, уже самим фактом своего существования, не могла не вызывать в папском Риме лютую злобу! А «вкусивши» и осмыслив подобный геополитический «искус», удовольствоваться «малым» было уже затруднительно. Тут не только Ливонскую войну развяжешь, но даже замахнёшься на то, чтобы царский, сафьяновый сапожок «помыть» в Золотом Роге… Поэтому-то Грозному и приписывались «многожёнство», «садизм», «юродство» и прочие мерзости; думаю, что и его (быстро прогрессировавшая под конец жизни) психопатология, и ненормально большая концентрация ртути со свинцом в волосах и костных останках, и сама смерть – тоже целиком на совести ватиканских «первоглобалистов»…


     Когда данная глава была уже практически готова, я случайно наткнулся на интереснейший факт, приведенный Н.И.Костомаровым: 23 августа 1657 года тело Богдана Хмельницкого было погребено, согласно его завещанию, на «фамильном» хуторе Субботово, в церкви, которую он сам и построил. Но могила Хмельницкого до наших дней не сохранилась. В 1664 году князь и полководец Стефан Чернецкий, захватив Субботово, приказал выбросить вон (вместе с прахом его сына Тимофея) бренные останки незаурядного человека, так долго и упорно боровшегося против польского государства и католической церкви, возглавившего стихийную «революцию» малороссийского «мужичья», и покончившего с периодом «золотого покоя» для Речи Посполитой. Подобную ненависть мог вызвать только кто-то из «своих», высокородных, «шляхетных». Имя «Олег», по своему значению, тоже ведь очень близко к «Богдану-Феодоту-Зиновию». Остаётся лишь добавить, что все вышеобозначенные персоналии были Дмитрию Ростовскому безусловно известны… Интереснейшая деталь: в концепции «новой хронологии» минимальным временным «сдвигом» для выявления т.н. «исторических дубликатов» определён отрезок в 333 (приблизительно) года. Прибавляя к 1185 году указанный «сдвиг» мы получаем… 1517/1518 гг., – то самое времечко, когда Михаил Глинский, твёрдо решивший переметнуться к королю Сигизмунду, был разоблачён, подвергся царской опале и отбывал свой срок (как оказалось – тринадцатилетний, вплоть до 1527 г.) в тюремном заключении-«плену». Что из этого следует? Да то, что и в летописях, слагавшихся на Москве в XVI-XVII вв., образ «перевёртыша» Гориславича-Глинского вряд ли мог быть изображён с особенной симпатией…   



                «Слово» до Вашингтона доведёт…



     Конец загадочной поэмы требует отдельного разговора. Он достоин того, и он великолепен. Лично я не знаю в допетровской литературе ничего более евангельского, чем мощный, жизнеутверждающий финал «Слова о полку Игореве»! Автор вдруг отказывается от ветхозаветной стилистики, уходит от символики мистерий, от чудес и знамений, столь излюбленных отцами-иезуитами, как главного доказательства превосходства их ордена над прочими… Он расстаётся с главным героем у церкви Богородицы Пирогощей (византийской «Пирготиссы», по-русски - «Нерушимая стена»), которая не только являлась небесной заступницей Киевской Руси и покровительницей всех пленных (!), но и жестко «конкурировала» с другой известной иконой – Богоматери Владимирской, тайно увезённой (а фактически – украденной) из Киева в 1155 г. князем Андреем Боголюбским! Акцент, надо сказать, чисто «малороссийский», в духе XVII века. Однако нас должно интересовать даже не это – сей храм являлся ещё и родовой усыпальницей Мономашичей, т.е. политических соперников князя Игоря, как вассала и союзника черниговских Ольговичей (в половецкой истории их соперничеству идеально соответствовала вражда Шаруканидов и Бонякидов!)… Случайно ли в «Слове» оказались практически рядом Игорев «побег», радостные песнопения (богородичные акафисты? Кондак праздника Благовещения — «Взбранной воеводе», одно из любимых в народе православных песнопений?) «девиц» с берегов Дуная (например, яркий и красочный народный обряд сербов — «Ранило», начинавшийся, как правило, в полночь или перед рассветом с исполнения девичьих песен и заканчивавшийся общим весельем и смехом), «солнце» и Богородица («Солнце светится на небе, – а Игорь-князь в Русской земле… Игорь едет по Боричеву ко святой богородице Пирогощей…»)? Для Дмитрия Ростовского такое соседство было явно наполнено глубочайшим смыслом, ибо в его «Поучении на празднество Пресвятой Богородицы Донской, месяца августа, в 19 день» мы читаем: «… Пречистая Матерь Божия во время самой лютейшей брани, в самое злое время, когда мы боремся с супостатами, когда воюют против нас враги наши то блистанием похоти очей, то гласом гордости плоти, то громом внезапных страстных наваждений, то потрясением внутренних мятежей, то градом различных попущений Божиих на нас, - тогда Она, КАК СОЛНЦЕ, восходит к нам на помощь, ЧТОБЫ УКРЕПИТЬ ТЕХ, КТО ПОБЕЖДАЕТСЯ, ЧТОБЫ ИСЦЕЛИТЬ ТЕХ, КТО ИЗРАНЕН, ЧТОБЫ ВОЗДВИГНУТЬ ТЕХ, КТО ПАЛ В БОРЬБЕ, ЧТОБЫ ВОСКРЕСИТЬ И ВНОВЬ ВООРУЖИТЬ ДЛЯ ПОДВИГОВ ТЕХ, КТО УЖЕ УМЕР ДУШОЙ, ПОБЕЖДЕННЫЙ ВО ВРЕМЯ БРАНИ, но без отчаяния в Ее помощи, и чтобы уготовить мзду за подвиги тем, кто хорошо подвизается и достигает победы. Во все же это бранное время, ЧТОБЫ НЕ ПОКРЫЛА НОЧЬ СВОЕЙ ТЬМОЙ борющихся, Она является облеченной в СОЛНЦЕ (везде выделено мной. – А.Н.), просвещая тьму нашу»… Думайте, уважаемые читатели, что хотите, но не могут внешне разнородные, разноплановые, разножанровые, разделённые пятью столетиями, литературные явления и мотивы совпадать до такой степени…


    Не малопонятной «покаянной исповеди» князя Игоря (необходимость которой явно внушена нам ангажированными концепт-летописями), а братского примирения всех людей «русского племени», всех враждующих конфессий, родов и семейных кланов, всех «внуков» Ярослава Мудрого (аллегория «Русской земли-Руси-Украины») и Всеслава Чародея (аллегория «Литвы православной»), – вот чего алкает исстрадавшаяся душа святителя Дмитрия, вот его этико-политический «императив»! Более того, он тонко намекает нам, через древнетюркское «амин» (аман, амын) на то, что не было, в реальности, ни «рати», ни «кровавых ран», а за «ударами по шлемам» автор, видимо, иносказательно прятал напряжённость каких-то богословских дискуссий. Выражение «…а дружине аминь» (как у В.А.Жуковского, или в «Екатерининском списке»), которое, действительно, не надо было разделять, на языке степняков означало: дружина цела, она находится в безопасности, «под защитой духов предков»…


                Кто может вымышлять приятно,
                Стихами, прозой, – в добрый час!
                Лишь только б было вероятно.
                Что есть поэт? Искусный лжец:
                Ему и слава и венец!




     Ход событий в «Слове» останавливается в тот самый момент, когда обрывается повествование. Дальше уже ничего произойти не может. По гениальному наблюдению Юрия Лотмана: «…подразумевается, что герой, который к этому моменту жив, уже вообще не умрет, тот, кто добился любви, уже ее не потеряет, победивший не будет в дальнейшем побежден, ибо всякое дальнейшее действие исключается». Возможно и то, что здесь мы сталкиваемся с авторским обращением к Богу о милости и пощаде для всех воинов-русичей. Косвенное подтверждение мною было найдено у В.И.Даля (Пословицы и поговорки русского народа. М., «Правда», 1987, с.347): «Кто кричит аман, а кто атлан (т.е. сдается, пощады просит, а кто на конь садится)»… Так «атлантида» – это от тюркского «атлан», а «атланты» – что-то вроде «конеборных», по Гомеру? Ну, очень, очень интересно! А согласно одному из «древних мифов» («Нептун и Минерва», из состава Первого Ватиканского Мифографа, найденного только в 30-е годы XIX века) Нептун, как легендарный прародитель племени «атлантов», ударяет своим трезубцем, в результате чего на свет появляется именно… конь, животное крайне ценное для любого «поганого кочевника».


     Своим пастырским, мудрым «словом» Дмитрий Ростовский словно оппонирует зарвавшимся «чужебесам», а также поддерживает всех изуверившихся и упавших духом: «Люди! Человеки! Ненависть бесплодна и разрушительна, созидает только Божественная Любовь. Только её, а ещё Веру и Надежду, мы можем противопоставить вражде, междоусобицам и розни»…


                Меч замрет в разгаре битвы
                Не прольется долу кровь
                Может все – одной молитвы
                Чудотворная любовь


    Невероятно, но факт: внешне «антагонистичные» персонажи поэмы практически не испытывают друг к другу чувства злобы или мести, а половцы вообще нигде не произносят в адрес русичей каких-либо бранных эпитетов или обвинительных тирад! Князь Святослав Всеволодович, говоря о «нечестно» пролитой крови «поганых», камня на камне не оставил от крайне сомнительных предположений – насчёт «острой ненависти» насельников Киевской Руси к тюркоязычным соседям. В «Алфавите духовном» читаем: «А ты, человек земной, смотри за собою, себе внимай: и ты имеешь то, за что достоин суда, ты сам ожидаешь суда за свои дела - имеешь сам у себя много зла. Как же ты осмеливаешься нападать на другого?.. Зависть и ненависть затворяют небо, ослепляют разум, помрачают душу, отягощают совесть, опечаливают Бога, веселят бесов…». А в «Поучении на день памяти девяти мучеников Кизических, месяца апреля, в 29 день» св. Дмитрий словно бы продолжает эту мысль: «Ненависть - это дикий зверь, не знающий родства. Она восстает против своего естества, гонит и пожирает своих, как чужих. О мирская злоба! О ненависть, не щадящая и своих не за что-либо иное, как только за высшее показание добродетели! Будь ты наилюбезен миру, как свой, как брат, как друг ближайший, но только яви добродетель, и ты увидишь его ненавидящим и враждующим против тебя… Сколь слепа всегда бывает неистовая ярость и ненависть мирских людей, когда, минуя злодеяние злых, вооружаются против неповинных!».


    «Руина» – так образно назывался тридцатилетний (с 1657 по 1687 гг.) период в одном сочинении, принадлежавшем «неизвестному архимандриту» из монастыря под Батуриным… Не был ли этим беспощадным свидетелем («самовидцем») «деяний и злодеяний гетманов и прочих вождей народа малороссийского» наш герой? Косвенным подтверждением моего предположения является тот факт, что автор не находит добрых слов ни для одного гетмана, за исключением Ивана Самойловича (давнего благодетеля Дмитрия Ростовского!), характеризуемого как «муж благочестивый, веры греческой православной и народу русскому привержен»… Ныне уже совершенно точно установлено, что Самойлович пострадал невинно, что он был всегда верен Москве и ни о какой измене не помышлял, и свергнут был на основании грязного доноса есаула И.Мазепы, а также в результате клеветы и интриг влиятельной казацкой «старшины» и ряда полковников (Гамалеи, Солонины, Забелы, Думитрашко, Лизогуба и Кочубея)…


     Вдоволь насмотревшись на кровавую круговерть казацко-польско-татарско-турецко-московских войн и религиозной нетерпимости в родной Украине, на духовную неприкаянность «русинской шляхты», добровольно отрекшейся от веры предков и ставшей на родной земле коллективным «волонтёром» иноземной культуры, на постепенное перерождение благородной «рыцарской идеи» в откровенный анархо-бандитизм, Дмитрий Ростовский словно предвидит аналогичный, грозный недуг, сразивший Россию уже на следующем, «петербургском» этапе её истории. А именно: шизофреническое разделение единого некогда национального организма на две субкультуры, практически на два различных «народа» – прозападную аристократию («элиту», эту своеобразную «европейскую колонию, брошенную в страну дикарей», по блистательному определению славянофила А.С.Хомякова) и всех остальных… «А ты, Даниил, сокрой слова сии и запечатай книгу сию до последнего времени; многие прочитают её, и умножится ведение»… Умножится ли? И почему Дмитрий Ростовский, незадолго до своей кончины, так торопился завершить работу по краткому толкованию именно Псалма 38-го? Хотел оставить потомкам некий символический «ключ» к своим творениям, биографии и архиерейской эмблемате? Вполне возможно, что он сокрыт в следующих строках: «Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром; и скорбь моя подвиглась. ВОСПЛАМЕНИЛОСЬ СЕРДЦЕ МОЕ во мне; В МЫСЛЯХ МОИХ ВОЗГОРЕЛСЯ ОГОНЬ; я стал говорить языком моим… Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у Тебя И ПРИШЕЛЕЦ, КАК И ВСЕ ОТЦЫ МОИ» (везде выделено мной. – А.Н.)… «Пришелец» («гер») – это, ведь, «реалия» ветхозаветная, но это – и возможное указание на то, что Савичи не были на Украйне «туземцами» во многих поколениях! Что же касается явно аллегорической эмблематы Дмитрия Ростовского, то я рискну дать такую её расшифровку: две литературные (генеалогические, духовные, языковые и пр.) традиции в творчестве (произведениях), писательское «оружие», обозначенное двумя скрещенными «гусиными перьями», – это тот единственный «ключ», которым возможно открыть его «пламенеющее» от любви к Богу сердце («заглянуть в душу»), посредством чего мы получаем доступ к тайне его аристократического, «высокородного» происхождения (символизируется «короной»)… А ещё мне никак не даёт покоя «поясной» портрет казачьего сотника Саввы Тупталенко, кисти неизвестного художника XVIII века… в Библиотеке Конгресса США. Говорят, что и над его могилой в Троицкой церкви киевского Кирилловского монастыря тоже висел портрет, на котором он был изображен именно таким: с длинными седыми волосами и бородой, с посохом и в парчовом кафтане с золотыми пуговицами, подпоясанным шёлковым «казацким» поясом… Но много ли мы знаем «простых и небогатых» украинских казаков, вышедших из «толщи народной», которые удостаивались подобной чести? Видимо, оперетточные наследники тамплиеров – «вольные каменщики» Северной Америки – сдуру (возможно я и ошибаюсь) приняли треугольник на гербовом «щите» рыцарей Савичей за схематическое изображение их собственной масонской «пирамиды»! Такое вот «сокровище нации». Только какой?

 
                Лишь художник, занавесью скрытый,
                Он провидит страстной муки крест
                И твердит: «Profani, procul ite,
                Hic amoris locus sacer est»*.

                *«Идите прочь, непосвящённые: здесь свято место любви» (лат.)