Взрослая сказка.
Светлой памяти моего сына Артема Абалешкина (15.08.1989 - 3.12.2010).
1.
Из-за тёмно-фиолетовой шторы выплыли пузырьки воздуха, за ними – мелкие красновато-рыжие рыбки. Множество рыбок.
– Такого цвета коней называют гнедыми. А рыбки бывают гнедыми? – вслух подумала раскидистая драцена, пытаясь своими длинными, похожими на лезвия кинжалов листьями прикоснуться к шторе.
Красновато-рыжие рыбки ненадолго зависли над деревцем, затем дружно и беззвучно поплыли к зеркалу.
– Пальма, своей болтовнёй ты мешаешь мне сосредотачиваться на пространственно-временном континууме, – промурлыкал чёрный кот, рассматривая большую тёмно-синюю бабочку, застывшую под стеклом в изящной деревянной коробке, прикреплённой шурупом к стене.
– Я не пальма. Мы из семейства агавовых, – пояснила драцена.
– Агав-агав, – передразнил её кот.
– Гнедыми бывают даже мысли, – пропищала крупных размеров скалярия, вслед за рыбками вальяжно вплывая в комнату.
Оглядевшись по сторонам, скалярия увидела бабочку и, подплыв к ней, поинтересовалась:
– Как Ваше имя, мадемуазель?
– Мамзель проколота иголкой со времён моей прабабки. Короче, мёртвая она, – усмехнулся кот.
– Вы – Чеширский или Бегемот? – спросила рыбка, раскачиваясь наподобие маятника.
– Сама чеши, килька близорукая! При чём здесь бегемот? – рассердился хвостатый.
– Простите, если сия игра смыслов настолько далека от вас. Но мой семантический контур пытается распознать – что вы за фрукт.
– По тебе плачет Институт благородных девиц. Не фрукт я. Из породы кошачьих! Что за дурацкие стереотипы: если говорящий кот, обладающий чувством юмора, значит – обязательно Чеширский или Бегемот!
– Юмор у кота Матроскина, а у вас – подростковая ирония, переходящая в хамство, – обиделась скалярия.
– По-твоему, лучше кот Шредингера? Сидит в ящике – молча, никто его не видит, не слышит, но все голову ломают – жив он или мёртв. Нет, лично я – Кошакус Вульгарис – недвусмысленно видимый и слышимый. А как твоя surname, плывучий реликт?
– О, вы спикаете! Жемчужная я. Вульгарис плохо звучит.
– Спикаете… – тоненьким голоском передразнил её кот. – В переводе с латинского «вульгарис» имеет два значения – народный и обычный. Мне ближе – народный. Может, погадаешь, если ты – Жемчужная? – промурлыкал он, протягивая скалярии когтистую лапу.
– Я не гадаю. Но верю в рыбный промысел. Вы питаетесь рыбой, народный кошакус? – опасливо посторонилась она.
– Где ты тут видишь рыбу? – искренне удивился кот.
Жемчужная замерла в недоумении и, вильнув хвостом, поплыла к зеркалу.
Внезапно в деревянной коробке под стеклом вздрогнула бабочка и заметалась, пытаясь вырваться наружу.
– Бедняжка! Она сейчас погибнет! – воскликнула драцена.
– Погибнуть дважды – всё равно, что не родиться ни разу, – рассудительно произнёс кот.
Красно-рыжие рыбки подплыли к стеклу, облепив его, словно мухи липкую ленту. Всего несколько секунд – и стекло превратилось в желе, затем – в воду, стекая по стене.
– Вот она – сила коллективного разума, – восхитился кот. – Кто из вас слышал, чтобы эти гнедые сказали хоть слово? Молча понимают друг друга и слаженно действуют. А мы даже о понятиях не можем договориться.
– Мы – не гнедые. И пока ещё не на шконке, чтобы обязательно договариваться о понятиях, – констатировала Жемчужная, направляясь от зеркала к собравшимся. Глядя на ожившую бабочку, которая села на занавеску, она воскликнула:
– Чудо!
– Меня зовут Калиго Мемнон, – с достоинством ответила синекрылая.
– Мемнон… Что за surname такая? Ты какой национальности, дамочка? – поинтересовался кот.
– Перуанка.
– «Калиго» звучит внушительно, – благоговейно произнесла драцена.
– В переводе с латинского «мрачный», – ответила бабочка.
– Мрачная, хочешь похрумкать? Сидеть мёртвой столько времени под стеклом, шутка ли! – доброжелательно промолвил кот.
– Здесь есть перезревшие фрукты? – спросила бабочка. – Я питаюсь их соком.
Скалярия громко хихикнула, многозначительно глянув на кота.
– Не фрукт я! Кошакус вульгарис! – рявкнул кот.
– Не кипятитесь. Ясно же – настоящий фрукт, даже перезревший, не может быть вульгарис, – снова хихикнула Жемчужная.
– Ты напоминаешь мне рыбу, которую я обычно ем, когда очень сердит, – угрожающим тоном сообщил ей кот.
Скалярия испуганно метнулась в сторону.
– Вы не задумывались, зачем мы здесь? – спросила бабочка, обращаясь ко всем.
– Ты не задумываешься – почему ожила? – подняв хвост трубой, парировал кот.
– Я проснулась здесь.
– А уснула где? В смысле, умерла, – смущаясь, спросила драцена.
– Обычно я умираю в Перу…
– Красивое начало для рассказа, – отметила Жемчужная.
2.
Калиго Мемнон молчала, глядя на красновато-рыжих рыбок, которые выстраивались в замысловатую фигуру – круг, вмещающий в себя квадрат с большой точкой посередине. Неожиданно рыбки, построившиеся в квадрат, изменили свой цвет на персиковый, а собравшиеся в центре в виде точки – засияли золотистым. Неподвижная фигура бабочки и цветовые метаморфозы, произошедшие с красновато-рыжими рыбками, вызвали у скалярии и драцены беспокойство. Жемчужная плавала из стороны в сторону, резкими движениями образуя вокруг себя пузырьки разной величины. Каждый листик драцены трепетал, и деревце, достигнув кульминации дрожания, казалось, вот-вот перевернётся. Только кот тихо мурлыкал какую-то песенку, будто ему не было дела до всего происходящего в комнате с фиолетовыми шторами.
– Я часто сидела у неё на плече. Она не замечала меня и говорила, говорила, – начала свой рассказ Калиго Мемнон, – со стороны казалось, она говорит сама с собой, но она разговаривала с ним…
Скалярия и драцена прекратили всяческое движение. Кот перестал мурлыкать, но принялся беззвучно перебирать лапами по паркету.
Погружённая в воспоминания бабочка продолжила рассказ:
– Последние годы своей жизни она жила в Пайте. Рыбацкий посёлок на перуанском берегу Тихого океана заинтересовал меня, а вскоре стал родным – благодаря Мануэле. Эта женщина научила меня восхищаться океаном, несмотря на чуждую моей природе водную стихию. Мануэла была способна на великие чувства. В них отсутствовал пафос и болезненная возбуждённость. Невероятная яркость и насыщенность переживаний делали немолодую женщину нечеловечески красивой. Она облагораживала всё, с чем соприкасался её взгляд, всё, что вмещалось в её душу. Помню её профиль с гордо поднятым подбородком. Она стояла на берегу, вглядываясь в даль, словно надеялась увидеть Симона. Прошло почти четверть века со дня его смерти, но Мануэла говорила с ним ежедневно, читала вслух его письма и даже молилась. Она не была набожной, но к концу жизни часто говорила с Богом – о Симоне. Она вспоминала, как страдала от невыносимой разлуки с Симоном ещё при его жизни, и как ненавидела всё, что отнимало у неё любимого. С высоты птичьего полёта Мануэла казалась ожившей диковинной куклой – в свободной тунике, сшитой с обеих сторон и украшенной разноцветными геометрическими фигурами. Её голову украшала соломенная шляпа. Ах, моя прекрасная Мануэлита! Конечно, я знала, что яркая туника и шляпа – единственная нарядная одежда, в которую она раз в день облачается для свиданий с прошлым. Она получила тунику в подарок от родственников пожилой колумбийки-целительницы, которая однажды вернула её к жизни. Мануэлита вернулась из мира мёртвых, чтобы навсегда покинуть Эквадор и ставший ей безразличным родной город Кито. Соотечественники осуждали Мануэлиту, шептали за её спиной проклятья, ненавидели. За то, что стала любовницей Симона, будучи замужней женщиной, за гордый нрав, острый ум, рискованные поступки, за смелость, с которой она в гусарском мундире гарцевала на лошади по улицам города. Некоторые особо ревностные католики презирали её за попытку свести счёты с жизнью. Да-да, узнав о смерти Симона, Мануэла решила уйти вслед за ним с помощью укуса змеи. Мечтала ли она прикоснуться к мифу о смерти Клеопатры, или напоследок хотела подчеркнуть смирение перед змеиным царством, которого боялась с детства? Тайна. Но женщину спасла пожилая колумбийка. Зачем? Не для того ли, чтобы Мануэлита поселилась в Пайте и, живя на гроши, которые зарабатывала изготовлением печенья и пирожных, полюбила мир так же, как она любила Его – Симона Боливара? «Моя сумасшедшая возлюбленная» – называл Боливар Мануэлу Саэнс. Но когда я её встретила, она не была сумасшедшей. Она обнимала душой мир, в котором её любовь к Симону стала равнозначной любви ко всем, кто её окружал. Помню, Мануэла, поглядев с удивлением и радостью на похоронную процессию, направлявшуюся мимо неё на кладбище, произнесла: «Даже если мне суждено быть похороненной в общей могиле, и никто из живых не отыщет моего следа на Земле, я счастлива – Симон непременно узнает мою душу…». Что она увидела в похоронной процессии, помимо скорбящих родственников умершего? Тайна. Но несколько месяцев спустя во время эпидемии дифтерита её похоронили в общей могиле…
Калиго Мемнон замолчала, и в комнате воцарилась тишина.
– Печально. Почему по-настоящему красивая история всегда наполнена страданием? – наконец промолвила драцена.
– Пальма, что ты знаешь о страданиях? Все твои проблемы – мокрицы, перепой или недопой, – подчёркнуто медленно промурлыкал кот, но в его голосе чувствовалось волнение.
– Слушай, вульгарис, с этой минуты лично ты будешь называть меня – Драконово дерево, каковым я именуюсь. Если ещё раз проявишь ко мне и другим неуважение, во мне проснётся древняя дракониха, – вспылила драцена.
– Ну, ладно. Прости. Сам не понимаю, что со мной. Нервный какой-то, – примирительно произнёс кот. Помолчав немного, он взвизгнул:
– Нервный! Потому, что не знаю, как очутился в этой комнате и почему ничего не помню!
– Но ты же поддерживаешь разговор – кот Шредингера, пространственно-временной континуум, Бегемот… что там ещё – коллективный разум, – удивилась драцена.
– Поддерживаю, но не понимаю почему. Откуда я это знаю? Почему говорю то, что говорю? Ты помнишь, как оказалась в комнате с фиолетовыми шторами?
– Я проснулась здесь…
Продолжение:
http://www.proza.ru/2011/10/30/1349