Часть 4. Аксиос... Достоин!

                Часть 4. «Аксиос… Достоин!»



                При современном состоянии вопроса
                и нынешнем корпусе известных нам
                источников надо полагать, что имя ав-
                тора «Слова» не будет доподлинно из-
                вестно никогда.

                Энциклопедия «Википедия»


                Самое имя автора «Слова» нам неизвестно
                и вряд ли станет когда-нибудь известно.
                Все попытки точно выяснить имя автора
                «Слова», которые до сих пор были сделаны,
                не выходят за пределы самых шатких и
                фантастических предположений.

                Д.С.Лихачёв


                Анализ исследований, в которых делается
                попытка атрибутировать «Слово» определен-
                ному лицу XII столетия, свидетельствует о
                том, что поиски имени автора, основанные               
                на данных  самого «Слова» и тех источников,
                которыми мы сейчас располагаем, не могут
                завершиться успехом. Обоснованными могут
                быть лишь общие соображения типологиче-
                ского характера.

                Л.А.Дмитриев



    С утверждениями, вынесенными в эпиграфы, спорить трудно, практически безнадёжно. Почти, как у Данте: «Входящие, оставьте упованья». Не менее сложно любителю-одиночке тягаться с целой «когортой» профессиональных историков и литературоведов, и всё же… После многолетних, изнурительных поисков я рискну назвать подлинное имя Великого Неизвестного, славянского «Гомера», будоражащее русские умы третье столетие подряд. Вслед за А.А.Зиминым я говорю: «И мне нестерпимо надоело врать». А ещё мне «до чёртиков» надоели горделиво-патриотические «банальности» и просто глупости, – вроде тех, что в «Слове» «… чувство воинской чести и любовь к родине отличали и профессионалов-дружинников и простых воинов, набранных из народа» (Какую ещё «кастовую честь» узрел Д.С.Лихачёв у забитых, мирных «смердов» XII века?), что «… созданное на юго-восточной окраине Руси (???), оно там не залежалось, не затерялось на границе «дикого поля», оно обошло весь горизонт русской территории, не раз пересекло его окружность и через сто двадцать лет после появления поэтической его речью пользовались, как пословицей, на далеком северо-западном крае Руси» (И что академик А.С.Орлов и профессор С.К.Шамбинаго хотели этой cловесной «геометрией» нам сказать? И почему это Киевская Русь вдруг оказалась к юго-востоку от «высоток» МГУ?), что оно просто «обязано» нас поражать «… возвышенными страстями и роскошью героических образов» (А.Толстой), и мы должны приходить в неописуемый восторг, глядя на то, как «… горит нетленными красками лиро-эпическое произведение, вряд ли имеющее равное себе в мире» (М.Рыльский). А вот ещё одна, и довольно распространённая, точка зрения: «Сокровище российской (?) словесности требует столь же бережного, благоговейного отношения, как древний собор или уникальная фреска» (Н.Борисов)… Да элементарного понимания оно ждёт не дождётся от нас, уже более двухсот лет! Слегка видоизменив афоризм Эдмона Гонкура, можно лишь искренне посочувствовать «Слову о полку Игореве»: любое художественное произведение, выставленное на всеобщее обозрение, слышит о себе больше глупостей, чем кто бы то ни был в мире… Оценим же по достоинству сатирический «крик души» щедринского архивариуса-летописца, «Павлушки, сына Маслобойникова»: «Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу…». Возблагодарим Михаила Евграфовича за тонкий юмор, а сами займёмся вещами куда более серьёзными…


     Когда сказать «по существу дела» нечего, когда чего-то явно недопонимаешь – померещиться может всякое… Академику Лихачёву, например, привиделось следующее (вновь позволю себе сопроводить цитаты из его работ разных лет минимально необходимыми комментариями):


 Степняки объединены, сплочены (Добиться этого было бы, пожалуй, посложнее, чем временно «сплотить» князей-русичей), у них быстрые кони, осадные катапульты, чтобы брать города (Очевидное заимствование у Б.А.Рыбакова! И много городов на Руси половцы реально «взяли» с их помощью?)…

 Бодрый и энергичный ритм мчащихся воинов чувствуется в описании черниговских кметей (Вообще-то они были «курянами», которых привёл с собой Всеволод Святославич, князь Трубчевский и Курский)…

 Чувство чести диктует и тактику боя (Утверждение крайне невнятное, и более чем неубедительное!). В войске Игоря были не только прфессиональные воины-дружинники, но и крестьянское ополчение – «черные люди». Княжеская дружина была на конях, крестьяне шли в пешем строю (Совершенно очевидно: эти интересные подробности позаимствованы Д.С.Лихачёвым из «Летописи по Ипатьевскому списку». Но в аутентичном тексте СПИ нет (и никогда не было) никаких «крестьян-ополченцев»!!!). Речь Игоря напоминает речи Владимира Мономаха своею заботой о «черных людях» (Эрудиция г-на академика, конечно же, способна потрясти воображение кого-угодно, но причём здесь «золотое слово русской литературы», от анализа которого он удаляется всё дальше и дальше?!)…

 Кажется, слышен скрип половецких телег, мчащихся навстречу русским (По-моему, технические характеристики «половецких телег» автором данного наблюдения безбожно искажены)… двигаются к Дону половцы «неготовыми дорогами», скрипят их немазаные телеги (Ага! Телеги всё-таки не «мчатся». Но что такое – «немазаные»? Да, и принадлежность «телег» именно половцам ещё надобно доказать!)…

 Земля гудит, реки мутно текут, прах над полями несется (Чей «прах»? «Мёртворождённой», от самых своих истоков, советской «древнерусской филологии»?)…

 Игорь Святославич тяжело переживал эту неудачу (своё неучастие в походе 1184 года): ему не удалось доказать свою преданность союзу русских князей против половцев, его могли заподозрить в умышленном уклонении от участия в походе, как бывшего союзника Кончака (Кто мог знать истинные чувства Игоря Святославича? Разве академик Лихачёв участвовал в сеансе спиритического общения с его «духом»?)…

 …в следующем, 1185 году Игорь, «не сдержав юности» – своего молодого задора (Какая-там «уность», если Игорь был уже многодетным, зрелым «мужем», на четвёртом десятке лет?), без сговора со Святославом и Рюриком бросается (По-моему, он не слишком сильно торопился) в поход против половцев…

 Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой – общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам – свидетелям его позора, муки страдающего самолюбия – все это двигало им в походе (Вновь информация, полученная в ходе сеанса «столоверчения»?)…

 Игорь был схвачен и связан, он мужественно принял вину на себя и в тяжелом раздумье о судьбах своего народа каялся в преступлениях, совершенных им против простых крестьян во время междоусобных войн. Его покаянная речь трагична (Средневековый феодал, раскаивающийся из-за смерти каких-то «холопов»? Совершенно невероятно!!!)…

 Животные, деревья, трава, цветы, вся природа и даже городские стены (???) щедро наделяются им (Автором. - А.Н.) человеческими чувствами, способностью различать добро и зло, сочувствовать первому и ненавидеть второе (Гм… По-моему, здесь наш академик того… слегка увлёкся и хватил через край)…

 Таким же, как у него самого, обостренным слухом и зрением, способным прозревать пространство, наделяет автор и своих героев (Что означает по мнению ДСЛ - «прозревать пространство»? А также следующее его выражение: «При всей мимолетности замечаний, которые автор «Слова» в своей лирической торопливости бросает о действующих лицах…»?)…

 Чем шире охватывает автор Русскую землю, тем конкретнее и жизненнее становится ее образ, в котором оживают реки, вступающие в беседу с Игорем, наделяются человеческим разумом звери и птицы, принимающие участиев судьбе Игоря (Реки, «беседующие» с главным героем и «разумные» птахи – это реалистично, «конкретно» и «жизненно»?)…

 Народны в «Слове» образы дерева, приклоняющегося от горя, никнущей от жалости травы, сравнений битвы с пиром, с жатвой (Почему это «дерево» и «трава» – обязательно «народные образы»? Сильно сомневаюсь я и в том, что символика «битв и пиров» была близка творчеству простого «народа»)…

 Иной ритм – ритм большого свободного дыхания народного плача ощущается в обращениях Ярославны к солнцу, к ветру, к Днепру (Не надо быть «академиком», чтобы согласиться со мной: когда люди плачут, их дыхание прерывистое, стеснённое и неровное)…

 Зрительно эффектны образы плавающих в красной крови золотых шлемов… черной земли, политой красной кровью (Бр-р-р… Возможно ли здесь вообще говорить о какой-то «зрительной эффектности»?)…

 Образы мирного труда, пронизывающие всё «Слово о полку Игореве» в целом (Явное преувеличение-с!), делают это произведение апофеозом мира (Обхохотаться можно!). Автор «Слова» призывает к борьбе с половцами, в первую очередь, во имя защиты мирного труда (Неужели фактический разбой княжеской «ватаги» на чужой территории относился к категории «мирного труда», и нуждался в некоей «защите»?)…

 Призыв «Слова» к защите родины, к охране мирного труда (Разве по сюжету СПИ на него кто-либо «покушался»?) ее народа звучит и сейчас с неослабевающей силой… Автор «Слова» обращается к образу ПИРА КАК К АПОФЕОЗУ МИРНОГО ТРУДА (Как там, у Л.Гайдая в «Операции Ы»: «Кто не работает - тот ест»?). И т.д. и т.п.


     Где всё вышеперечисленное Дмитрий Сергеевич сумел разглядеть? Неужели же в «песне Игоревых воинов»? Ничего себе – «апофеоз мирного труда», с «кровавым вином» и человеческими косточками в виде «посевного материала»! Но в очередной своей «нетленке» –  …надцатом по счёту «злате слове», теперь уже в «Поэтической библиотеке» из серии «Классики и современники» (М., 1987, с.7), академик Лихачёв заявлял уже нечто иное: «… Для автора «Слова» битва со степным врагом еще не кончилась. Поэма о победе была бы поэмой торжества и радости. Победа – это конец сражения, поражение же для автора «Слова» – это только начало битвы. Поражение должно объединить русских. Не к ПИРУ-ТОРЖЕСТВУ зовет автор «Слова», а к ПИРУ-БИТВЕ… Итак, налицо – три взаимоисключающие трактовки символики «пира»! Снова и снова ловить академика на грубейших логических противоречиях – невелико удовольствие. Беспокоит другое: если процитированные «ляпы» были настолько очевидными, то почему их не вскрыли другие исследователи, включая самых «неангажированных» и «независимых»? Что за всеобщее умопомрачение мы здесь наблюдаем? Ответа на поставленные вопросы у меня нет, поэтому лучше я приведу остроумное замечание Игоря Агранцева: «… для воспитательной работы со славным родом, впавшим в жалкую развращенность, не подходит такой способ как землетрясение и погружение его в морскую пучину». Вот именно! Заражая кого-нибудь бациллой «холеры» предыдущую «чуму» не вылечить, а «образцовый патриотизм» лучше воспитывать не на «позорных поражениях», а на оптимистических, положительных примерах, – когда «наши» непременно оказываются сильнее любых «cупостатов»…


    Лично мне попадались, например, высказывания и таких «простодушных чудаков», которым всерьёз казалось, что «Слово» содержит-де «… страстный призыв к сплочению перед зловещими силами человеконенавистничества и агрессии», и что его следует-де отнести к числу произведений «… разоблачающих неправедные войны, отстаивающих право человека на счастье, на созидательный труд, на мирное небо над головой» (автором последних «перлов» был некто Ю.С.Мелентьев, функционер ЦК КПСС, «бывший» первый зампред Госкомиздата СССР и министр культуры РСФСР)… Так и хочется спросить: а кто на кого напал-то, в мае 1185 года, кто был тем самым «человеконенавистным агрессором»? Или половцы априори не имели права на счастье и «мирный скотоводческий труд»?.. И даже не стоит здесь прикрываться «фиговым листком» авторитета Генеральной конференции ЮНЕСКО, санкционировавшей все прошлые «юбилеи» и «круглые даты», связанные со «всемирно-историческим значением» плохо понятого памятника славяно-украинской литературы XVII века! Как и всякая другая чиновничья «контора», влиятельный «департамент ООН по культуре» будет и впредь «штамповать» любые празднества и торжества,лишь бы они были соответствующим образом «преподнесены» мировой общественности… А вот едва ли не самый «свежий» тому пример, позаимствованный мной из № 23 «Литературной газеты» за 2010 год. Две сотрудницы Софийского музея-заповедника в Киеве, г-жи Куковальская и Никитенко, произвольно «удревнили» возраст Софийского собора, на что их якобы сподвигло изучение настенных граффити, и, более того, выдвинули р-р-революционную гипотезу: Софию, дескать, строили не при Ярославе Мудром, а уже при Владимире Крестителе! И не только «выдвинули гипотезу», но и поспешили обратиться в ту самую ЮНЕСКу с «обоснованием» 1000-летия киевской «жемчужины древнерусской архитектуры», и даже как будто получили «добро» на внесение новой даты в официальные ЮНЕСКОвские «святцы»… Целиком поддерживаю директора Института археологии НА Украины Петра Петровича Толочко в его благородном негодовании по поводу «…дилетантского изменения времени рождения Софии», тем более, что первооткрыватель скандальных граффити, украинский эпиграфист С.А.Высоцкий, и близко не вычитал в них того, что привиделось вышеназванным дамочкам… С любыми цифрами в «древних» надписях надо, действительно, обращаться максимально осторожно, особенно, если они передавались на письме буквами и специальными значками.


     Мне не очень хочется, в который уже раз, «нападать» на покойного академика Лихачёва, но что было хотеть от людей весьма далёких от проблематики «древнерусской литературы», если сам Дмитрий Сергеевич частенько занимался довольно сомнительной словесной «эквилибристикой». Ярчайший пример «филологической науки по Лихачёву» – его же комментарии к «Слову о полку Игореве» (см. Злато слово. М., «Молодая гвардия», 1986, с.414). Разбирая сложнейшую, действительно «тёмную», фразу «… рища въ тропу Трояню чрезъ поля на горы», академик Лихачёв заявил буквально следующее: «По-видимому, Троян здесь языческий бог (бог Троян упоминается в памятниках древнерусской письменности). Если это так (sic!), то в «Слове о полку Игореве» выражение «рища въ тропу Трояню» означает – «носясь по божественным путям (Как это понимать? – А.Н.)…». Здесь что ни слово – то хитрая подтасовка, либо увиливание от ответственности! В каких это «памятниках древнерусской  письменности» (в подавляющем большинстве – монастырского «производства») мог встретиться «языческий бог Троян»? Что означает – «если это так…»? А если «не так», то какие ещё (гораздо более глупые) толкования были бы предложены нашему вниманию тогда? Наконец, кто у нас, в СССР, был «главным» по «древнерусским» (письменным!) литературным раритетам, и кого первого надо было винить в том, что «Слово» переводилось не совсем «так», как надо?


     Тем не менее, вынужден разочаровать любителей скороспелых «сенсаций», – в предлагаемом вниманию читателей расследовании-реконструкции я даже не собирался покидать «лоно» традиционной Истории, и традиционного же Литературоведения (хотя мне совершенно очевидны достоинства и «новой хронологии», и «альтернативной истории», и воззрений, стоящего несколько особняком, Мурада Эскендеровича Аджиева). Я всего лишь свёл воедино те (побочные, случайные, не развившиеся) идеи, мысли и гениальные догадки, которые многочисленными исследователями прошлого и настоящего времён считались «второстепенными»… Слишком, слишком рано был «списан в утиль», как малоинформативный, старый-добрый «литературоведческий анализ» скандальной поэмы; кое-кто сильно поторопился уверовать и в то, что в филологической науке «строгие доказательства» невозможны-де «по определению». Очень даже возможны! И главными среди них следует признать т.н. «анахронизмы» (понятия, термины, материалы, технологии, исторические персонажи и т.п.), которые явно не соответствуют предполагаемому времени написания литературного памятника… Несколько опережая события отмечу, что встречающиеся в (якобы) «древнерусских» летописях обозначение последнего зимнего месяца у славян как «февраль», «колокола» и «колокольни» якобы VIII-XIV веков (включая и «вечевые»), и, тем более, такие термины, как «православие», «православная вера» и «православная церковь», – одни из самых очевидных примеров подобных «анахронизмов»… Тоже самое, в полной мере, относится к разнообразным географическим и этнографическим «реалиям» – т.е. природным объектам и явлениям (которые невозможно произвольно переместить куда-либо в пространстве и времени), очень «консервативным» религиозным культам и погребальным обрядам, блюдам национальной кухни и национальному костюму (читаем у Н.М.Карамзина: «…следы древних обычаев сохраняются в течение многих веков и самое отдаленное потомство наследует нравы своих предков»), а также климату, животному и растительному миру того географического региона, которые писатель (поэт) собрался запечатлеть в прозе или стихах.
 

    Другими словами, если филологические «лепоты и красоты» в «библейских», «античных» или «средневековых» памятниках литературы вступают в ЯВНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ с данными этнографии и культурологии, относящихся к истории определённого народа; если показанные в художественном произведении традиции, обряды, верования или бытовые «зарисовки» («национальные реалии») этому народу СОВЕРШЕННО НЕ СВОЙСТВЕННЫ; если вероятность конкретных природных явлений на данной географической широте КАТЕГОРИЧЕСКИ ИСКЛЮЧЕНА, а описание орудий и «технологий» труда, вооружения, приёмов и способов ведения боевых действий, титулатура светских и церковных владык и т.п. не соответствует РЕАЛЬНОМУ ВРЕМЕНИ ИХ ПОЯВЛЕНИЯ, – значит, автор не являлся ни современником описываемых событий (и «фантазировал» много позже), ни, тем более, уроженцем соответствующего уголка Земли! Подделать и сфальсифицировать можно многое: «возраст» бумаги (папируса, пергамента), «водяные знаки», даже почерк автора и его стиль, – и лишь вышеперечисленные признаки нельзя ни «сбагрить» из уже известных нам произведений, ни оболгать, ни как-то «скорректировать» их, в желательном для современной историко-филологической науки смысле. Ибо сказано: что написано пером… А сейчас проведём маленький эксперимент. В тексте «Слова» князь Святослав Киевский, обращаясь к Всеволоду Большое Гнездо, величает его «великим князем». Теперь сравним это с таким утверждением академика Лихачёва: «…Титул «великий князь» появился на Руси не ранее XIII в. (Д.С.Лихачев. Текстология. СПб., 2001, с.286)… Снова будем поминать всуе неграмотных «переписчиков» и  неквалифицированных «редакторов»?


     Следующим, и достаточно «строгим», доказательством, позволяющим если и не идентифицировать напрямую анонимного автора, то хотя бы «оконтурить» время его жизни и творчества, являются всевозможные текстуальные «аналогии», «аллюзии», «параллели» и прочие совпадения (как дословные, так и «мотивированные») анализируемого памятника с уже известными нам. Грубо говоря, если автор, достаточно часто и широко, использовал литературные «наработки» (мотивы, образы, метафоры, сравнения и т.п.) «из Вергилия», «из Петрарки», или «из Эразма Роттердамского» (почему бы и нет?), то родиться ранее этих европейских «художников слова», либо даже жить в одно время с ними, он не мог никак… Таким образом, Д.С.Лихачёв, в одном из своих литературоведческих очерков 1984 года, совершенно напрасно поддался чувству отчаяния: «Многое не может быть доказано, поскольку не могут по самому существу вопроса, его постановки, указаны аналогии. И речь может идти лишь о наших общих представлениях, догадках и воображаемых явлениях…». Отнюдь! Треть моего расследования как раз и посвящена тому, что очевидные «аналогии» отмечались и в прошлом, что кое-кому из российских учёных «второго плана» не раз улыбалась удача (и эти «аналогии» находились!); но в ещё большей степени я намерен доказать, что их можно легко отыскать и сегодня – было бы только желание.


    Предлагаемая мной версия, разумеется, не претендует на звание «итоговой», но она настолько НЕПРОТИВОРЕЧИВА, что позволяет воздать должное трудам моих предшественников, примирить самых «горячих» оппонентов и, что самое главное, доходчиво объяснить как некоторые «тайны», окружающие историю находки «Слова о полку Игореве», так и его жанровые, стилистические, лингвистические и прочие особенности. Может быть мне просто повезло, необыкновенно повезло… Размышляя над «Словом о полку Игореве», лишний раз убеждаешься в том, что нет людей неинтересных, как нет и абсолютно безумных гипотез, в которых не содержались бы рациональные «зёрна» Истины. Дело в том, что параллельно с капитальными трудами о «Слове» учёных традиционных взглядов, моё внимание привлекли культурологические и исторические работы «альтернативных» исследователей – Л.Н.Гумилёва, М.М.Постникова, А.Баркова, И.Агранцева, Я.Кеслера, М.Аджи, Е.Габовича, немца У.Топпера и др. Их плодотворная деятельность доказывает: настоящие открытия в области гуманитарного знания возможны сегодня только при естественнонаучном подходе, на основе МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫХ исследований, и на стыке разных наук, когда «гармония» истории тщательно проверяется «алгеброй» религиоведения, филологии, этнографии, социальной географии, астрономии, материаловедения или химических технологий. Грубо говоря, в XXI веке Историческое Знание уже не может быть, как и прежде, «монолитным», но только «мозаичным»!


     А вот и ярчайшая иллюстрация к вышесказанному – знаменитые «10 соколов» из зачина «Слова о полку Игореве». Циферка «10» (см. напр. «Екатерининскую копию»), бережно и тщательно скопированная первыми издателями из рукописного оригинала (Как единодушно признавали Карамзин и Малиновский: «Песнь о походе Игоря со всею точностью напечатана против подлинника»), волшебным образом превратилась у переводчиков-перекладчиков в лукавое словцо «десять». Уловка понятна, но спасти учёным-традиционникам всё равно уже ничего нельзя! Согласно Ярославу Аркадьевичу Кеслеру понятие «нуль» и в XIII веке ещё отсутствовало; его не использовал даже основоположник современной математики Леонардо Фибоначчи (1180-1240). Цитирую далее Я.Кеслера: «… Ни в «древнееврейском», ни в «древнегреческом», ни в «церковнославянском» алфавите значка, отображающего нуль нет, хотя буквы имеют числовые значения по десятичной (правильнее – десятеричной) системе счисления» (Я.Кеслер. Русская цивилизация. Вчера и завтра. М., «ОЛМА-ПРЕСС», 2005, с.368)… Но в старославянском языке не было попыток передать нуль и при помощи какой-либо буквы, сопровождаемой дополнительным, надстрочным знаком («титло»)! Более того, известно, что на десятеричную денежную систему (1 рубль = 10 гривен = 100 копеек) впервые в мире перешла именно Московия, примерно в первой трети XVI века, понятие о «десятичных дробях» ввёл в математику голландец Симон Стевин (1548-1620), во второй половине XVI столетия, а использовать бинарную систему (состоящую из 0 и 1), нашедшую применение в современных компьютерах, впервые предложил в 1679 году немецкий учёный-энциклопедист Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646-1716)… Откуда тогда в письменных литературных памятниках Киевской Руси якобы «XII века» могли взяться сами числа 10, 100, 1000, 10 000, а также производные от них, да с соответствующими словами? Получается, что временная индикация «погодных записей» отечественных летописей (а также западных анналов и хроник), совершенно независимо от результатов, полученных А.Фоменко и Г.Носовским, пересчитывалась много позже описываемых в них событий, т.е. «задним числом», и вся традиционная, «длинная» хронология, действительно, катится в «тар-тарары»… Вот блестящий пример того, как история математики способна реально помочь нам в вопросе об истинной датировке «Слова о полку Игореве»!


    И вот же странная закономерность: в мою концепцию авторства и датировки «Слова» прекрасно «укладываются» ЛЮБЫЕ ВЕРСИИ, появившиеся за последние 50 лет (вплоть до самых экзотических и экстравагантных) – акростихи в поэме (В.Сумаруков, М.Щепкина, А.Золотухин, Ю.Сбитнев), «античные» мотивы и реминисценции, «Траян – это Гомер» (А.Гогешвили), построение поэмы в структуре «византийского» церковно-песенного канона (А.Золотухин), «автор – болгарин Баян» (А.Никитин), «автор – обрусевший половец» (О.Сулейменов) и т.д. и т.п., но (!) без традиционной «жвачки» про XII век, и неоязыческих «камланий» про (якобы) произведение «коллективного народного творчества дохристианского периода»… Увы, чаемое Н.А.Морозовым, ещё в начале XX в., «слияние истории и естествознания» (как у Ньютона, Ломоносова, Постникова, Кеслера и др.), к большому сожалению, до сих пор не произошло. «Герои» традиционной историографии всё те же: авантюристы-кладоискатели, вроде Шампольона и Шлимана, разнообразные фальсификаторы-славянофобы, наподобие «норманнистов» Байера, Шлецера, Миллера и Тишендорфа, да ночной колпак писателя Карамзина и… «снотворные» истины официальной историко-филологической науки.


    Относительно застарелых «болячек» последней дисциплины в исследовании СПИ, наиболее, на мой субъективный взгляд, точный и беспощадный «диагноз» поставил в конце прошлого века А.А.Гогешвили (1934-1997): «Рискну… обнажить то, что скрывается за таким опасливым отрицанием самой мысли об анахроничности «Слова о полку Игореве»: Лихачёв лучше, чем кто-либо другой, представляет масштабы катастрофы, которая разразится, если обнаружится, что текст, известный нам как список Мусина-Пушкина, представляет собой продукт творчества безвестного или, наоборот, очень известного литератора XVIII в., или хотя бы испытал его редакторское «облагораживающее» воздействие. В один миг превратятся в груду бумажной мукулатуры все глубокомысленные и полные патриотического пафоса научные труды, посвященные обоснованию его имманентной «народности» и национально-этническо-языческой самобытности; многочисленные диссертации, статьи и литературно-исторические комментарии, доказывающие его подлинность, оригинальность и виргинальность, превратятся в очень злую мистификацию доверчивых читателей и самоубийственную для их авторов фикцию. Более того, учитывая исключительную роль «Слова» в становлении и эволюции русистики, зашатаются все нагороженные за последнее время «монументальные» конструкции, на которых держится здание советской теории древнерусской литературы»(цит. по: Три источника «Слова о полку Игореве». Исследование. - М.: Белые альвы, 1999, с.83)… Имею на сегодняшний день ряд наблюдений, позволяющих не только развить эту плодотворную мысль глубокоуважаемого Арсена Арсеновича, но даже и кое-где слегка поправить его: преизрядная «груда бумажной мукулатуры» может образоваться и в том случае, если мы докажем, что СПИ - не «продукт творчества» безымянного мистификатора-стилизатора XVIII века, а подлинное, оригинальное творение «очень известного литератора», к примеру, второй половины XVII столетия…


   
                Роза во ржи…



     Я убеждён, что авторство (и датировка!) «Слова о полку Игореве» достоверно вычисляется по «методу Игоря Агранцева», гласящему: «принципы исторического письма заложены в литературных произведениях». Из него следует, что историческая наука ошибочно «отождествляет» ФАКТЫ минувших эпох и ПИСЬМЕННЫЕ СООБЩЕНИЯ о них, содержащиеся в известнейших нарративных текстах, – будь то Библия, «древнерусские летописи», европейские «средневековые хроники» или исторические трагедии Шекспира. Следует признать, что И.Агранцев лишь «развернул» лаконичную мысль, высказанную в 1904 г. нобелевским лауреатом по литературе, Теодором Момзеном: «История как частное, входит в обширное понятие филологии». По свидетельству А.Вознесенского, выдающийся немецкий философ Мартин Хайдеггер фактически подтвердил данную мысль в приватной беседе с российским поэтом: «Поэзия есть приношение даров, основоположение и начинание… Это значит не только то, что у искусства есть история… но это значит, что искусство есть история в существенном смысле: оно закладывает основы истории»… Кому Момзен, Хайдеггер и Агранцев – не указ, тому советую почитать «Литературный энциклопедический словарь», точнее статью «Филология», сообщавшую, что оная наука есть «совокупность гуманитарных дисциплин, изучающих историю и сущность духовной культуры человечества через языковой и стилистический анализ письменных текстов». А у известного русского языковеда XIX в. и составителя знаменитого «Словаря древнерусского языка» И.И.Срезневского читаем: «Первые страницы нашей истории останутся незаписанными. Они останутся белыми до тех пор, пока не примет в этом участия филология (sic!). Она одна может написать их». В этой связи, нелишним будет упомянуть и философа К.Ясперса, который в предисловии к книге «Смысл и назначение истории» (1949) писал: «Данные исторического времени – времени письменной документации – случайны и неполны, число источников растёт лишь начиная с XVI в.». Приведённые цитаты как раз и подтверждают, что «профессиональный филолог» был (на протяжении последних 500 лет – точно!) тем самым «судиёй», который самостоятельно решал – что есть «литературный миф», и что есть «историческое свидетельство»…


      Вот на чём – на игнорировании феномена ЛИТЕРАТУРНОСТИ В ИСТОРИИ (Евгений Яковлевич Габович, в свойственной ему остроумной манере, сформулировал его по-своему: «о степени литературного вымысла в качестве исторического эрзаца», а немец Уве Топпер – как «литературное выражение потребности западноевропейских народов в героической модели поведения») – основательно «прокололись» очень многие из тех, кто бросился в погоню за «тенью» великого произведения. Они, видимо, очень торопились удивить мир очередной «громкой сенсацией», вглядывались в «Слово» в поисках себя, любили себя в «Слове»; а надо было по-другому – любить «Слово» в себе, внимательно вслушиваться в его таинственный рокот, лелеять в себе его «божественный глагол»… Мой же предварительный вывод звучит так: в многолетней дискуссии вокруг «Слова» необъяснимым образом перепутаны взаимоисключающие проблемы – его подлинности (оригинальности) и хронологического «возраста» данного литературного памятника. Но истинные шедевры не становятся «хуже» лишь потому, что реальное время их создания оказывается гораздо ближе к нашим дням, чем это традиционно считалось. Поэтому мне сложно согласиться с мнением Д.С.Лихачёва о том, что «передатировать «Слово» нельзя без ущерба для его идейной и эстетической ценности». В действительности дело обстоит, как раз, наоборот!


     У всякого времени – свои песни…«Слово о полку Игореве» нельзя признать «преданьем старины глубокой». Почему? Прежде всего, потому, что для мировоззрения человека XII века был просто исключён такой впечатляющий, «широкоформатный», территориально-географический охват разнородных событий (при хронологической «глубине» более 150 лет!) – от Венеции до Великого Новгорода, от Германии до «Половецкого поля», от Византии до Волги и Северного Кавказа – какой мы наблюдаем в анализируемой поэме. Знаменитый француз Марк Блок в своей «Апологии истории» прямо предупреждал: «…историкам, естественно склонным чрезмерно интеллектуализировать человека, полезно помнить, что далеко не все резоны резонны»… К примеру, совершенно «нерезонным» следует считать общераспространённое убеждение в особой, «феноменальной» памяти наших далёких предков, способной надёжно фиксировать и удерживать столетиями (задолго до появления пергамента и бумаги) громадные поэтические тексты, объёмом в несколько тысяч стихов, причём в единственно-правильном варианте… Объединение четырёх «стихий» (мифологии, поэзии, истории и политики) в «Слове» – культурное явление совершенно немыслимое для «молодого русского феодализма»! Никакой «вундеркинд» XII столетия  не мог знать подробную «политическую историю» междукняжеских отношений того времени, а также тонкости и нюансы династических «родословий» всей «Русской земли», потому что ранее XVI в. просто не существовало «общерусского» летописного свода, следы которого, кстати, странным образом затерялись в «опричной» Александровой слободе. А написание более-менее последовательного и упорядоченного «курса» российской истории фактически началось в 1672 г., с «Кройники» иеромонаха Феодосия Софоновича и, основанного на ней, киевского «Синопсиса» 1674 г. (банально скопированного с польской хроники Стрыйковского) архимандрита Иннокентия Гизеля. Впрочем, последний «документ» содержал необъяснимый, 150-летний «провал» между нашествием Батыя и Куликовской битвой, который сразу ставит под большой вопрос достоверность этого «первоисточника» в целом…


     Ещё более невероятной выглядит способность автора видеть Древнюю Русь в «исторической перспективе», а также всерьёз рассуждать о каком-то «единстве общерусских действий» или стратегии «коллективной безопасности»!? Единство было недостижимо именно потому, что князья XI-XII веков сами («самодержавно») решали – идти им в «Дикое Поле» войной или тихо сидеть в родовом «гнезде», враждовать с «погаными» или родниться, и где – «дело богоугодное», а где – «козни вселукавого диавола». В 1097 г., на княжеском «съезде» в Любече было так и заявлено: «…кожды да держит отчину свою». Таким образом, у феодальных властителей XII века не могло быть «национального мировоззрения» (этой, далеко не безобидной, выдумки традиционной, идеологизированной истории), все их помыслы сводились к защите своих владений и захвату чужих, а их союзы друг с другом и династические браки отличались прагматизмом и «ситуативностью». Принадлежность союзника к Западу или Востоку, равно как и «иноверие» жениха (невесты), никогда не считались непреодолимым препятствием… А вот и первые, отнюдь не праздные, вопросы: кто в XII веке мог научить автора «Слова» не только отображать окружающий мир образно-художественными средствами, но и мыслить «исторически»? И где он проходил свои историко-филологические «университеты»?


      Ни киевляне, ни черниговцы, ни полочане не могли в XII в. даже слышать таких слов, как «корабль», «аварский», «ковыль» (последнее известно в русском языке с XIV в.; по: М.Фасмер), «усобица» (да и с общеславянским «мостом» и тюркской «телегой» далеко не всё ясно), таких этнонимов, как «русичи», «венецианцы», «немцы» или «греки». Они никак не могли быть знакомы со следующей технической терминологией: «чепь» (вместо «цепь», обычное написание для XVII-XVIII вв.; по: М.Фасмер, Я.Кеслер), «дьскы»-доски (предполагавшие знакомство «древних русичей» с пилой (!), причём изготовленной даже не из кованой, а из катаной стали, а также трёхгранным напильником для её заточки - детищем» XVII века; по: Я.Кеслер), «струны» весьма неясной этимологии (предполагавшие знание технологии их «волочения», наличие винторезной техники по металлу и появление т.н. «колков», позволявших настроить щипковый или смычковый музыкальный инструмент), «харалужный» (технология закалки XVI в., причём не имеющая ни малейшего отношения к изготовлению т.н. «булатной» стали; по: Я.Кеслер). Сочетание же «ЧЕПИ ХАРАЛУЖНЫЕ» – это вообще один из последних «гвоздей» в «гроб» датировки поэмы XII веком, её решительное опровержение, что называется, в квадрате!.. Не могу здесь не отметить элегантное и красивое толкование выражения «Уже дьскы безъ кнъса…», предложенное тверским исследователем А.Л.Никитиным, который вслед за В.Н.Перетцем и Ф.Я.Приймой отталкивался в своих выводах от многочисленных «сербизмов» (sic!) в «Слове о полку…» (цитирую): «Полагая в данном месте сохранившуюся в сербском языке форму слова «князь» («кнез»), впоследствии искаженную переписчиками («кн[е]са» вместо «кн[е]за»), но сохранившую первоначальное твердое «[е]», и следуя внутренней логике «вещего сна», в «дьскы», оставшихся «без князя», я вижу испорченное слово «д[е]тьскы»… (т.е. «младшую», личную дружину князя), получившее такой же оттенок юго-славянской орфографии (sic!), как и предшествующий «кн[е]с» (см. его ст. Наследие Бояна в «Слове о полку Игорове». Сон Святослава. // «Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI-XVII веков. М., «Наука», 1978, сс. 112-133)… Реальные, исторические прототипы героев «Слова» немало удивились бы, узнав, что отдельные грамотеи Киевской Руси уже в XII в. будут употреблять форму «салтан» - норму произношения XVII-XVIII вв., польское «комонь» (неоднократно встречающееся в южноукраинских и «казацких» летописях XVII в; вспомним здесь и гоголевское словцо из «Тараса Бульбы» – «охочекомонно»), «кмети» (слово, бытовавшее в документах XVI века; так, у Андрея Дикого в «Неизвращенной истории Украины-Руси» встречаем ссылку, датируемую 1568 г., с упоминанием каких-то беглых «кметов Ивашки и Иванка»), а малороссийские «годины» и молодцы-«паробки» (если это, в действительности, не «папорзи» или «паворзи», как детали рыцарских лат) появятся в их повседневной речи задолго до формирования как великорусского, так и, собственно, украинского языков! Наконец, нашим далёким «пращурам» явно было невдомёк, что пресловутые «живые шереширы» – это не «стрелы» вовсе, и не горшки с «греческим огнём», но младшие офицеры-«сераскиры» в армии Оттоманской Порты (согласно Я.Кеслеру)… Даже если Ярослав Аркадьевич здесь и заблуждается насчёт «младших офицеров», и «сераскир» (в традиционном прочтении), действительно, означает турецкого «главнокомандующего», или (того больше) «военного министра», - это, по-моему, лишь подчёркивает сугубый авторский сарказм в отношении своих героев…


    Вновь напомню, что «высокая литература» – это (по М.М.Постникову) следствие «автоматизированного» орфографического навыка эпохи книгопечатания. Многовековая «монополия» сложнейшего в изготовлении (и потому – чрезвычайно дорогого) пергамента лишь препятствовала его выработке. Без бумаги (т.е. черновиков), ученических диктантов, без прочтения большого количества книг и длительной практики «сочинительства», написание литературных шедевров, подобных «Илиаде», «Песне о Роланде» или «Слову о полку Игореве», было невозможным в принципе! Чрезвычайно важным представляется мне, например, то, что некоторые его персонажи (певец Боян, князья Изъяслав и Всеволод Васильковичи) русским летописям не известны, а сама топография т.н. «городенского княжества», со столицей в «Городно» или «Городне», не ясна до сих пор. Энтузиаст и мученик белорусской исторической науки, Н.И.Ермолович, язвительно замечал по данному поводу: «Мы даже не уверены, что оно обязательно было на территории Беларуси». И это полностью согласуется с мнением известного литературоведа Ю.Лощица, а также богослова П.Флоренского, о том, что древнерусская литература старалась избегать излишних «баснословий», и практически не знала, что такое вымысел! Осмелюсь логически продолжить данную плодотворную мысль: и «протогерманская», и «старофранцузская», и «древнеитальянская» – тоже… Правда, с «Бояном» не всё так просто: в его реальном существовании ни минуты не сомневался митрополит Евгений (Болховитинов), у великого гунна Аттилы был, как говорят, сын Боян, автор «Задонщины» упоминал «Бояна гораздага гудца в Киеве», а в документах Минской епархии утверждалось, что «певец Боян» доживал свой век в Вознесенском монастыре, основанном якобы Всеславом Чародеем (Воспоминание о древнем православии Западной Руси. М., 1867. с.170, 179). Наконец, исследователь Г.В.Сумаруков, в своей книге «Затаённое слово», приводил факт покупки княгиней Марией Васильковной (супругой Святослава Всеволодича) некоей «земли Бояновой», возле киевского Кирилловского монастыря, «за 700 гривен»…


     Тем не менее, всякий вымысел, строго говоря, есть ложь, а она для человека Средневековья являлась несомненным «табу», грехом. Автор «Слова», напротив, дерзко нарушал каноны и традиции; он воскрешал (будто бы) полузабытые образы языческих богов (чего, впрочем, не возбранялось делать в XVI в. ни поляку Яну Вислицкому, ни литвину Николаю Гусовскому, а в XVII в. даже и православному (!) черниговскому архиепископу Лазарю Барановичу, смело вставлявшим в свои поэтические творения «диан», «медей», «аполлонов», «марсов» et cetera), населял (как будто) мир разными фантастическими существами, явно неведомыми Священному писанию, сознательно прерывал рассказ о событиях 1185 г. историческими экскурсами и многочисленными лирическими отступлениями… Как писал в работе «Спорады» (1908) философствующий эстет «серебряного века» Вяч. Иванов, исследовавший творческую «кухню» поэта-лирика: «… он чувствовал, что под фантастическою маской лирический порыв изливается непринужденнее, прямодушнее и целомудреннее» (Цит. по: Родное и вселенское. М.: Республика, 1994, с.80)… Но, с другой стороны, «Слово о полку Игореве» не может, не должно считаться подделкой или мистификацией («пастиш») XVIII века, – такие хлёсткие, безапелляционные оценки ему выносили искренне заблуждавшиеся (или специально вравшие) люди. Ссылки же на знаменитое определение К.Маркса («…суть поэмы – призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ»), и прочую сомнительную «экстрасенсорику», представляются в настоящее время смешными и абсурдными, ибо Каялу и Калку разделяли, по меньшей мере, сорок лет абсолютного неведения «русичей» и «монголов» о взаимном существовании под небесами…
 


                «Тайная история» XVII века



                Под византийским влиянием
                мы были холопы чужой веры,
                под западноевропейским стали
                холопами чужой мысли.


                В.О.Ключевский



     Главным «проклятьем» профессиональной науки о прошлом человечества было и есть, как считают многие, чрезмерное принижение её религиозной составляющей. СССР, в этом смысле, был уникальной страной, где доказательство «не-бытия Бога» даже стало отдельной «научной дисциплиной»! Но в силу добровольного дистанцирования от «религиозного мракобесия» (в действительности – от тайн «высшего порядка») «атеисты-рационалисты-материалисты» новейшего времени подрастеряли «ключи познания», в силу чего сосредоточились на производстве исторических мифов с разной степенью литературной обработанности. Уже известные нам А.С.Орлов и С.К.Шамбинаго непроизвольно озвучили главную причину, по которой советская историко-филологическая наука так и не смогла, здраво и непредвзято, оценить поэтику и символизм большинства «древнерусских» литературных произведений: «Несмотря на упорное гонение, направленное средневековой церковностью против произведений живого народного духа, Слово о полку Игореве не потонуло в потоке повестей, создавшихся по летописному шаблону, окрашенному библейской риторикой (sic!). Оно не только уцелело в среде своего культурного круга, но и заразило церковных книжников (sic!)… Итак, по изумительной диалектике жизни церковная среда, гнавшая «песни, басни и кощуны», культивировавшая вопреки им византийско-библейский стиль, сохранила для нас полуязыческое произведение мирской поэзии, добившись, однако, того, что сделала его текст редчайшим, единственным»…


    Отказал же, однажды и решительно, Б.А.Рыбаков тем «претендентам» в авторы знаменитой поэмы, которые имели духовный сан, уверил себя и окружающих в том, что «Слово» мог написать только светский человек, – и сразу стал недосягаем для научной критики… И с чего это наш академик взял, что автор «Слова о полку Игореве» – это литератор «…равнодушный к христианской церковности, так далеко оттеснивший христианскую терминологию своими дерзкими языческими гимнами»? Непонятно. И «языческие гимны» мне обнаружить не удалось – может быть плохо искал… Заявил Борис Александрович, например, что «чёрные клобуки» – это кочевники, и попробуй теперь докажи, что и сам тип головного убора, и та роль, которую они играли в инаугурации южнорусских князей («Хочет тебя вся русская земля и все чёрные клобуки… В нас ти есть, княже, и добро и зло»), – явное свидетельство того, что мы имеем дело именно с летописными священнослужителями, придававшими своим духовным авторитетом «легитимность» светской власти. И то правда: предельно абстрактные понятия «добра» и «зла», всецело принадлежащие философии и богословию, наврядли посещали уже в XII веке конкретные головы «сынов степей», увенчаных (как утверждают некоторые фантазёры) высокими, чёрными папахами из каракуля… «Конница из клириков» – это вообще нечто фантасмагорическое, это будет даже посильнее «сапогов всмятку»! Большинство «творений» Бориса Александровича вообще видится мне какой-то жуткой смесью «марксистско-ленинской», атеистической идеологии с археологией… Главную, существенную «ахиллесову пяту» последней дисциплины точно подметил Евгений Габович, в своих редакционных комментариях к книге У.Топпера «Великий обман. Выдуманная история Европы» (с.250): «Основная проблема современной археологи в ее подчиненном положении по отношению к историческому официозу. Археологи вынуждены искать объяснения для своих находок в рамках традиционных исторических мифов, ибо в противном случае им грозит лишение финансирования, остракизм историков и потеря научной репутации. Археология и история – это сиамские близнецы, которые друг друга отравляют и которых ни один хирург не способен сегодня разъединить…».


      Одному из самых известных знатоков русского православия, Н.М.Никольскому, принадлежала следующая примечательная фраза: «Если XVII в. был героическим, то XVIII – был веком эпигонов» (История русской церкви. Минск, «Беларусь», 1990, с.239)… Смутный, «бунташный» век глубинного культурного «перелома» и великой «переоценки ценностей», потрясший буквально все традиционные устои русской жизни и национального самосознания, вызвал к жизни настоящее «половодье» оригинального сочинительства, определил стремление ряда авторов (в т.ч. религиозных) по-новому осмыслить факты окружающей действительности, выйти за пределы традиционной тематики, отразить прошлое и настоящее своего народа. Объективности ради следует уточнить: «насильственного» перелома, «навязанной извне» переоценки, «искусственно спровоцированных» потрясений. И в этом признании не содержится ничего оскорбительного для славянского «менталитета»; гораздо более странным выглядит то обстоятельство (не имеющее разумного объяснения до сих пор), что отцам-иезуитам тайные проделки удавались буквально везде – в Германии, Польше, Украине, Литве, Индии, Китае, Южной Америке – только «Святую Русь» они почему-то обошли стороной…


     Я слабо верю в теорию «мирового заговора», но я абсолютно убеждён в том, что именно в XVII в. ушлые иезуитские «культуртрегеры», приведя к послушанию Литву и «освоив» Украину, всерьёз взялись за Великотартарское федеративное государство (географическую «константу» всех европейских карт XVI-XVIII вв.!), включавшее в себя и крайне амбициозную Московию (Московскую Тартарию). Более того, они подвергли его настоящему «погрому» в ходе неслыханной, по размаху и наглости, «подрывной операции», санкционированной Ватиканом. Вспомним только: двойная смена правящей династии, пять монархов на кремлёвском престоле, три «с гаком» Лжедмитрия, мерзкие клятвопреступления, неразбериха с патриархами, две иноземных «интервенции», «крестьянские» восстания Болотникова и Разина (имевшие все признаки гражданских или национально-освободительных войн), государственный «коллапс» Великой Тартарии и бесследное исчезновение с лица земли её столицы (!) и, наконец, полная смена национальной религии, под видом церковных «новшеств» властолюбцев Филарета Романова и Никона. «Чужие интересы, ставшие своими. Это и есть сокровенная история», – подметит Мурад Аджи. А можно сказать и так: малороссийские «столпы православия», ставшие польскими сенаторами, литвинские «застенковые Митьковичи», превратившиеся в шляхтичей Мицкевичей, – это тоже часть «сокровенной истории»! Православные паны и шляхтичи были реальной политической опорой своей церкви, щедрыми меценатами, патронами и пожертвователями храмов и монастырей, а также кандидатами на епископские кафедры. Однако общие сословные интересы объективно сближали православных аристократов с католиками. Уж не знаю точно, читали ли «Слово о полку Игореве» поэт М.Богданович (судя по воспоминаниям отца, Максим Адамович «Слово» всё-таки читал…) и этнограф А.Ельский, но тенденцию они уловили верно… «Geant Ruthenus – nationae Polonus» – так средневековая латынь выразила национальное «раздвоение» отпрысков многих белорусских и украинских княжеских родов: «По рождению русин, по национальности поляк»…


    Когда же среди знатных литвинов и русинов появилась мода на новые религиозные идеи, тогда вслед за бывшими католиками в кальвинизм и социнианство «отпали» и многие православные феодалы: Кишки, Ходкевичи, Глебовичи, Сапеги, Войны, Пацы, Воловичи, Огинские, Кисели, Немиричи и др. Контрреформация, волна католического возрождения, возглавлявшаяся иезуитами, в свою очередь, увлекла этих протестантов из вчерашних православных прямо в католичество, а иезуитские коллегии и академии стали весьма привлекательными для отпрысков православной элиты ВКЛ. Вот откуда в творениях Дмитрия Ростовского очевидная, плохо скрываемая неприязнь к протестантизму и его духовному вождю М.Лютеру! В «Поучение о поклонении святым иконам» он открыто называет протестантов «иконоборцами» («…Вы - идолы, северные иконоборцы, ибо имеете очи и не видите Бога, изображенного на иконе Его святой, не видите чудес, истекающих от святых икон Богородицы, изображенных самим святым Лукою и творящих премногие чудеса»), а в самого немецкого монаха неоднократно (!) называет «учеником» и собутыльником Бахуса-Вакха на «иродовых пирах» («Кто назовет истинным Богом Бахуса, который является начальником всех пьяниц?.. Бахус, бог чревоугодия, с учеником своим Мартином Лютером… Стыдись же, Бахус с Лютером, говорящий, что воины в полках ослабеют из-за воздержания от мяса»). В святительском же «Слове о молитве в четверток первой недели по Святом Духе» мы встречаемся с явным свидетельством того, что теологические споры с последователями Лютера,Кальвина и Социна были актуальны на Украине и в конце XVII века: «…Многие из нынешних политиков или лжеполитиков, или, лучше сказать, еретиков, говорят, что не следует молиться. Если, говорят они, Господь уже ПРЕДОПРЕДЕЛИЛ что кому дать и если Его ПРЕДОПРЕДЕЛЕНИЕ (один из главнейших догматов протестантизма; выделено мной. – А.Н.) неизменно, то молитва совершенно напрасна: ибо если  Бог предопределил дать, то даст и не молящемуся, а если предопределил не дать, то не даст и молящемуся».
 

    …Фактически случилось следующее: по наущению из Рима, но руками «греческих» патриархов-нахлебников, была произведена подмена, подлог «русской идеи». Концепция «третьего Рима» (согласно которой Москва провозглашалась единственной наследницей византийского, «истинного» православия) была истолкована не в эсхатологическом, а в чисто политическом её значении. По авторитетному определению видного историка церкви, Г.В.Флоровского, она «…окончательно переродилась из апокалиптической догадки в правительственную идеологию. Было установлено Московское патриаршество во свидетельство независимости и преобладания скорее Русского Царства, чем самой Русской Церкви». Грандиозный замысел создания «Великой греко-российской империи», возглавляемой русским самодержцем, явилась причиной спешной унификации «русской» и «греческой» церковной практики, что впоследствии назвали «никоновской реформой». Читаем у Н.А.Бердяева: «Духовный провал идеи Москвы, как Третьего Рима, был именно в том, что Третий Рим представлялся, как проявление царского могущества, мощи государства, сложился как Московское царство, потом как империя и, наконец, как Третий Интернационал». Не могу здесь не процитировать дельную мысль Мурада Аджи: «…в 1666 году Москва, забыв о неминуемом гневе Божьем, повела Русскую церковь против воли Господа»(Европа, тюрки, Великая Степь… с.309)…


     Чтобы разрушить государство, совсем ведь не обязательно совершать акт прямой, внешней агрессии; достаточно сформировать у его аристократии комплекс «этнокультурной неполноценности», вовлекая «туземное» юношество в иную веру, через продуманный образовательный процесс – «бесплатный», как сыр в мышеловке. Читаем у Мурада Аджи: «Чем опасно идеологическое вторжение? Тем, что не бывает быстрым и видимым, оно, как проказа, тянется годами и десятилетиями, всю жизнь, поражая один орган за другим. Враг не обозначает себя, он может быть в маске друга, лучшим советчиком. Стоять рядом. Его оружие – слово, перерастающее в слух, сплетню, оговор, вражду» (Тюрки и мир… с.331)… Иногда складывается впечатление, что и церковный «раздрай» 1666-1667 гг., и натужное (искусственное) укоренение ислама («египетской ереси») в Поволжье (без святынь и мест для «хаджа», без «шариата», наконец – без доктрины «джихада»!), были подготовлены и «наработаны» именно в Смуту. Причём, «Великая Замятня» в Московии только усугублялась полнейшей «анархией» (тут вам казацкие «бунты и восстания», и разорительная «Хмельниччина», и апокалиптическая «Руина») в соседней Малороссии! Такое «светопреставление» не могло не сказаться на душевном здоровье русской нации. «Иезуиты, замутив, завоевали русское общество, лишили его устойчивости, и в нём не осталось былого единства, а значит, опасности для Запада… Иезуиты предлагали русским славянам забыть себя, своих предков и начать новую историю», – напишет М.Аджи (Тюрки и мир: сокровенная история. М, АСТ, 2004, с.575, 578).


     Версия о том, что автором «Слова» категорически не мог быть священнослужитель, изначально показалась мне необоснованной. И моя уверенность лишь окрепла, когда я внимательно вчитался в работы покойного А.А.Гогешвили, рассматривавшего текст «древнерусской» поэмы с точки зрения развития европейской литературы, с тремя главными для неё «архетипными компонентами» – Библией, эпосом Гомера и латиноязычной поэзией раннего Средневековья. Причём, Арсен Арсенович и отрывки из цикла французских эпических «жест» о Гильоме Оранжском обильно цитирует, и даже макферсоновского «Оссиана» «препарирует» самым подробнейшим образом, а вот творения европейских гуманистов и писателей-«утопистов», балканский (болгаро-сербский) литературный «сегмент», не говоря уже о панегирической виршевой поэзии высокообразованных малороссийских иереев XVII века, его внимание почему-то не привлекли… И тут-то меня осенило: Гогешвили – вовсе не первопроходец, до него уже был И.Н.Голенищев-Кутузов, в круг интересов которого, как раз, и входили сербский эпос, литература «латинского» Средневековья и итальянского Возрождения! Илья Николаевич, получивший советское гражданство с большим трудом, и вернувшийся на родину только после смерти Сталина, в 1964-м не осмелился открыто выступить против «профанации» жуковых-рыбаковых-лихачёвых, но он задал верное направление будущим исследованиям: тщательно поискать параллели со «Словом» в предвозрожденческой и ренессансной европейской поэзии. Вот почему он предлагал именно поэтам и писателям активнее включаться в ход дискуссии о датировке «Слова о полку Игореве»!.. Весьма интересной показалась мне и аргументация известного российского художника-иллюстратора Александра Лаврухина (помещённая на сайте www.timofey.ru), который, среди прочего, тонко подметил, что языковой «винегрет» (стилистический, лексический и т.п.) в «Слове» – вещь вполне обычная именно для церковных проповедей!

 
     В результате тщательного «просеивания» огромного количества версий и гипотез, я окончательно убедился в одном: исследовательский «маятник» всё время как бы «проскакивал» нужную точку, которой всегда был XVII век – эпоха Контрреформации, время острого цивилизационного противостояния Запада и Востока. Почему именно он? Да потому, что за его границами «Слово о полку Игореве» фактически теряло свой идейную (не художественную!) ценность и политический накал… Другими словами, написать нечто подобное вполне мог видный (а потому – независимый в своих оценках и суждениях) иерарх РПЦ, известный проповедник, вероятнее всего – выходец из Малороссии, желательно – с казацкой (тюркской) родословной, однозначно – воспитанник иезуитов (или, на худой конец, человек, обучавшийся по иезуитским образовательным «стандартам», предполагавшим изучение «античной» и средневековой литературы на углубленном уровне), великолепно знавший эпос и фольклор балканских народов, искушённый в богословии, риторике, грамматике, поэзии, драматургии и истории, обладавший несомненным литературным дарованием, энциклопедист и полиглот…


     Задача найти такого «супер-гения» представлялась, на первый взгляд, абсолютно неразрешимой, но лишь до тех пор, пока наше внимание было приковано к «традиционному», XII веку. По моему мнению, именно Русь-Украина XVII столетия, как нельзя лучше, подходила под определение этнического, культурного и конфессионального «плавильного котла», чреватого самыми неожиданными «взлётами» раскрепощённой человеческой Мысли. «Украинцы – кто волею, кто неволею – были открыты культурам: и греческой ортодоксии, и русскому православию, и польскому католичеству, хотя столицы этих культур были не в ладу друг с другом… Свободы оказывалось больше на стыке царств и властей»», – напишет Я.Кротов… Нам не найти ни в российской, ни в украинской, ни в белорусской истории периода более драматического, страшного и… великого. Время настоятельно требовало от православного народа быть сначала «патриотами», и лишь во вторую очередь «гражданами небесного отечества». Историософия новозаветно-евангельская, теория «казней божиих за грехи», христианский индивидуализм с его установкой на «личное спасение», с его предпочтением жизни «в боге» перед жизнью «в мире», действовал несколько «демобилизующе» в конкретных, жёстких условиях XVII века, с его совершенно невероятной концентрацией всевозможных политических и военных катаклизмов… И.Агранцев в своей книге «Князь Посейдон – царь Атлантиды?» остроумно подметил: «Отрезветь от беды и научиться благообразию можно только тогда, когда пребываешь на земле, а не тогда, когда угодишь в мир иной»… Тут требовалось иное – деятельное «национальное» бытие, точный диагноз всеобщего «умопомрачения» и беспощадная «психотерапия» мятущегося общества. «… Ибо разве не болезнь - видеть истощенную войнами христианскую Украину? Разве не воздыхание - слышать о проливающейся крови людей православных? Разве не болезнь не один раз видеть стесненную неприятелями святую обитель? Разве не воздыхание - слышать близ себя сверкающий меч басурманский? Разве не болезнь - видеть волков мысленных, нападающих на его духовное стадо?», – напишет герой моего расследования в своём духовном панегирике «Пирамида, или столп во блаженной памяти преставившемуся к Богу превеликому Его милости господину отцу Иннокентию Гизелю, архимандриту великой Чудотворной Лавры Киевской, поставленный на вечную память о нем в годовщину погребению его, месяца февраля, в 24 день, 1685 года»… И кому ещё, как не крупному и авторитетному пастырю, потерявшему всякую надежду на благоразумие светских «владык», было тогда предначертано выразить «церковное» понимание происходящих событий, назидательно запечатлеть трагедию поруганного Отечества?


     Можно согласиться с тем, что «Слово о полку Игореве» невозможно было создать, просто копируя Ипатьевскую летопись или «Задонщину». Но также верно и то, что литератор такого уровня не мог подарить миру такой шедевр и… бесследно исчезнуть. Публицист В.В.Кожинов, исследуя стиль поэмы, справедливо обращал наше внимание на то, что «именно художественная зрелость «Слова о полку Игореве» явилась, по-видимому, главным поводом для сомнений в его древности». Совершенно верно! «Слово о полку Игореве» отмечено печатью яркой авторской индивидуальности, здесь явно чувствуется талант, отшлифованный опытом!.. В дневниках мудрого «тюрка» из Башкирии, поэта Мустая Карима, мы встречаем чудный афоризм, будто специально сотворенный для нашего случая: «Конечно, поэта создаёт время, но оно его создаёт из поэта, а не из чего-либо другого»… Круг потенциальных претендентов сузится максимально, если мы признаем очевидное: чтобы не испытывать «цензурных» затруднений при публикации прочих своих сочинений, Великий Бард не должен был вызывать подозрений у иезуитских «просветителей», в чьих руках в XVII в. находились вся информационная сфера и всё книгоиздательское дело – от Атлантики до Урала… А как искусно был подобран сам сюжет «Слова» – просто блеск! Гениально воспеть «позорный» разгром алчных и самонадеянных восточных «схизматиков», используя музу самих «схизматиков», – это «высший пилотаж» по меркам католических «санитаров» книжного рынка (и иже с ними), тут даже придраться не к чему…




                «Я пребывал в Служеньи много лет… »




     В запутанной истории с чудесным обретением рукописи «Слова» мне сразу бросилось в глаза то, что рядом с А.И.Мусиным-Пушкиным и архимандритом Иоилем (Быковским) периодически «всплывала» загадочная фигура св. Дмитрия, митрополита Ростовского и Ярославского, а в миру – Даниила Саввича Савича (1651-1709), более известного в истории русской церкви под именем Туптало (но это отцовское прозвище было перенесено на святителя только в XVIII веке). Это не могло быть простой случайностью, так не бывает… Тайное стало явным, едва только я узнал, что Дмитрий Ростовский часто пользовался в работе над своим «Келейным летописцем» тем самым «Большим Гранографом», редакции 1617 г., в «связке» с которым граф Мусин-Пушкин, через 80 лет после смерти митрополита, и обнаружил неизвестную доселе «жемчужину древнерусской литературы»! Либо архиерей был слеп и бездарен, и даже не догадывался о ценности «злата слова», либо… Правильно! До того, как сборник с «хронографом» попал в его руки, никакой «ироической песни» не существовало в природе. Её-то святитель и присовокупил к прочим беллетристическим сюжетам (гениальное решение – замаскировать «Слово» среди  «Сказания о Индии богатой», «Деяний прежних времён храбрых человек и борзости, и о силе, и о храбрости», «Повести об Акире Премудром» и «Девгенева деяния»), используя т.н. «западнорусскую скоропись» XVII века.  Следовательно, теряют смысл любые утверждения о том, что текст «Слова» неоднократно-де «переписывался» и, конечно же, подвергался «искажениям». Бантыш-Каменский, Малиновский и Мусин-Пушкин – вот первые (и последние) его «переписчики» и литературные «геростраты», других просто не было…


     Сама биография св.Дмитрия – лучший аргумент в пользу его «авторских прав». Знание им военной терминологии, особенностей кочевого быта и природного мира степи (с отдельными «хитрыми» неточностями!) хорошо объясняется его происхождением из семьи украинского «реестрового» сотника, участника знаменитой Переяславской рады, Саввы Григорьевича Савича-Туптало. Всё правильно, казачат начинали учить военному делу уже с пяти лет… Но если знаменитые «харалужные мечи» (ковка клинков в «жестоцем харалузе», т.е. в горячем щелоке, - технология, как мы уже писали выше, XVI века; и этот факт находит  блестящее подтверждение в следующей примечательной фразе, произнесённой Святославом Киевским: «…Ваю храбрая сердца въ жестоцем харалузе скована а в буести закалена») говорят нам об определённом знакомстве автора с военным делом, то «харалужные копья» выдают в нём человека сугубо штатского, потому что для копья важна была прочность древка, а не наконечника!.. Вынужден крепко огорчить непрошенных российских «славянолюбов», которые приходят в возбуждение от блокбастера В.Бортко «Тарас Бульба»: южноукраинские казаки – это не вольнолюбивое сборище удальцов без определенной национальности, не разбойничья шайка из всякого сброда и беглых землепашцев, а живая история «Дешт-и-Кыпчака», прямые потомки летописных «берендеев», «торков», «бродников» и прочих «половцев». Всем сомневающимся настоятельно советую найти и почитать работы современного украинского историка М.В.Квитницкого, а также честную книгу Владимира Луценко «Тюркский фактор в истории и этногенезе украинцев и их предков»! Cмею утверждать: Дмитрий Ростовский был «тюрком» и по факту своего рождения, и по домашней, «матчынай мове», – потому-то казачек и называли «турчанками»… Поэт В.А.Жуковский тоже был сыном русского помещика и пленной турецкой «хатун»; может быть поэтому его перевод «Слова» так нравился А.С.Пушкину… Славянской же грамоте Даниил научился только к десяти годам. Более того, у казацкой «старшины», вплоть до начала XIX в., говорить «по-татарски» считалось чуть ли не признаком хорошего тона! Л.Н.Толстой это и засвидетельствовал в одной известной повести: «Молодец казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже с братом говорит по-татарски».


     Немало ценных наблюдений молодой священник мог почерпнуть в ставке «левобережных» гетманов Самойловича и Мазепы – г.Батурине, в 1686-1689 гг. Там иеромонах Дмитрий наверняка сталкивался с крипто-иезуитом, петровским «интендантом» (замом Петра I по армейскому «тылу») и спецпосланником «по особым поручениям», скрывавшимся под агентурной кличкой «Андрей Иванович Лызлов». Сегодня очень модно кивать на его «Скифскую историю», как на образец т.н. «русской патриотической историографии», – ну, прямо «подвиг разведчика», не иначе! Но и сама его должность, и его несомненная близость к петровскому окружению должны нас, по меньшей мере, насторожить: в этой специфической компании «русских патриотов» и на дух не переносили! Сей «историк» уже тогда предпринимал  попытки втюхать московитам идейку о «единении сил европейских народов для борьбы с татаро-турецкими завоевателями» (её же развивали украинские богословы Лазарь Баранович и Иоанникий Галятовский, хорват Юрий Крижанич, русские Афанасий Ордин-Нащокин и Игнатий Римский-Корсаков, поляк Шимон Старовольский и др.)… Наш герой наверняка встречал на Украине, во время оно, и петровского «гувернанта» Павла Менезиуса, и генерала (не то российского, не то иезуитского) Патрика Гордона, и молодого Франца Лефорта, зловещая роль которого в русской истории должной оценки ещё не получила… Не мог Дмитрий Ростовский, как потомок тюрок (по матери), не отреагировать и на то, что РПЦ именно в  XVII веке (впервые в её истории!) провозгласила курс на беспощадную борьбу с «безбожными басурманами» (а фактически – с соотечественниками, многие из которых приняли ислам, дабы попросту ускользнуть от «соблазна» никонианских реформ), т.е. превратилась в церковь откровенно «воинствующую»!


     Очень похоже на то, что форма стилизации оригинального произведения «под седую старину» была выбрана автором «Слова» именно для того, чтобы скрыть, замаскировать какую-то важнейшую информацию. Этот литературный приём достаточно распространён: когда писатель хочет поведать о государстве или эпохе, о которых рассказывать правду нежелательно по политическим соображениям, он отправляет их либо в глубокое прошлое («при царе Горохе»), либо в отдалённое будущее («утопия»). И в самом деле, трудно «привлечь к ответственности» того рассказчика, который или давно умер, или пребывает неизвестно где. Впрочем, и здесь не всё так однозначно. С лёгкой руки советских академиков преобладающей в историко-филологической науке стала точка зрения о том, что авторы «утопических» произведений были-де «провозвестниками социалистической идеи», мечтали о счастливом будущем человечества, грезили о далёком «коммунизме», при котором уже не будет «частной собственности» и «эксплуатации человека человеком»… Какая чушь, насильно подогнанная под брехливую «марксистско-ленинскую» идеологию! Не были писатели-утописты «бесплодными мечтателями»; «идеальное-в-будущем» в рамках их литературных «утопий», на самом-то деле, аллегорически обозначало недавнее «идеальное-в-прошлом». Знаменитые произведения Платона, Т.Кампанеллы, Т.Мора, Ф.Бэкона были устремлены, как раз, не в будущее, а в прошлое; в них оплакивалось крушение «идеального государства», которое «было», и которого, увы, больше не «будет» – Атлантиды («земли незнаемой»)! В этих произведениях читатель подводился к мысли, что отыскать легендарную страну «атлантов» практически невозможно, так опасен, вреден и просто отвратителен путь к ней… Причём, все «утописты» выглядели, по началу, какими-то не совсем уверенными в своих творческих способностях; они либо ссылались на плохую память и отсутствие таланта, либо обращались за моральной поддержкой к разным «авторитетам» прошлого (платоновский Критий, через собственного деда, к легендарному «афинскому законодателю Солону», не успевшему написать поэму об Атлантиде, а Томас Мор – к некоему Петру Эгидию). И все они мучались одним и тем же вопросом: как совместить в своих произведениях ладность, складность и изысканность стиля – с истинностью повествуемого…


     Вот и в случае со «Словом о полку Игореве» мы явно имеем дело с «конспирологическим» произведением литературы, затрагивавшем такие события  и «государственные образования», при описании которых требовалась особенная авторская осторожность и особый «тайный язык». Дмитрий Ростовский выстраивает «зачин» своего повествования в точном соответствии с законами «утопийного» жанра. Едва начав, он как бы спохватывается, и произносит ритуальный, «дежурный» панегирик дарованию своего предшественника, поэтического «авторитета» («соловья старого времени»), нахваливая достоинства его литературной «манеры» при описании неких «первых времён» Руси («золотого века»?), когда «струны» Бояновых гуслей «…сами княземъ славу рокотаху». Затем он даже (зачем-то) предлагает давно умершему Бояну (sic!) парочку возможных вариантов начала «трудныхъ повестий о пълку Игореве»!? Однако и здесь таилась опасность быть разоблачённым бдительными иезуитскими «атлантологами»: как, например, объяснить «общественности» очевидное знакомство «Бояна вещего» с трёхуровневой «системой мирозданья» («мировое дерево», священный ясень Иггдрасиль скандинавских сказаний, и его обитатели – орёл, белка, волк), характерной именно для тюркской (и ещё скандинавской) мифологической традиции? Какая ещё «космогония» у примитивных «поганых язычников», какая там «свейская» мифология, какие ещё «эдды», когда папский Рим буквально «мутило» от одного напоминания о непокорных скандинавских еретиках-«люторах»?.. Автор «Слова», обращаясь к певцу Бояну, писал: «Вот бы ты походы те воспел, скача, соловей, по мысленному дереву…». Чисто интуитивно я вдруг задался вопросом: а не отыщется ли сие «дерево» в других произведениях Дмитрия Ростовского? Удивлению моему не было границ, когда эта догадка блестяще подтвердилась! Вот фрагмент из его «Поучения в первую неделю великого поста»: «…ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ МЫСЛЕННОЕ ДРЕВО (выделено мной. – А.Н.). Кающийся человек имеет корнем своим покаяние, мысль и намерение исповедания грехов; листьями является уже самое словесное исповедание Богу грехов пред отцем духовным и обещание покаяться, исправиться; плоды же - это удовлетворение, труды… Утверждай намерение, как корни, умножай слова, как листья, но если не имеешь плодов, достойных покаяния, или не имеешь подвигов и трудов удовлетворения, то ты древо не благословенное, но подлежащее проклятию». А теперь, не менее интересное место из святительского «Поучения первого в неделю восьмую по Святом Духе»: «…живое доброе дерево познается по корню, листьям и по плодам; подобно сему И МЫСЛЕННОЕ ДРЕВО, ЧЕЛОВЕК (выделено мной. – А.Н.), при этом человек кающийся, имеет корень, листья и плоды; корнем покаяния является мысль и намерение исповедать свои грехи; листья - это само словесное исповедание грехов, приносимое Богу пред отцем духовным, и обещание исправиться; плоды же суть труды удовлетворения за грехи».


     Весьма неосторожным было и упоминание, хоть и от имени «песнотворца» Бояна, тех князей (например, Мстислава Владимировича Тмутороканского), сведения о которых можно было почерпнуть только из беллетристической «Повести временных лет», написанной явно не в традиционном «XII веке»! Боян-то откуда мог о них знать? Наверное, в том случае, если он сам эту «повесть» и ваял… Выходит, надо молчать? А если «поострить сердце свое мужеством» и всё-таки попытаться изложить «актуальную» историю эпического религиозного противостояния в Восточной Европе XVII века, сокрыв её под «облочкой» из полуфантастических сказаний, простирающихся «от старого Владимира до нынешнего Игоря»? Чтобы успокоить иезуитских цензоров надо было предъявить им побольше такого, что могло бы предельно «закамуфлировать» информацию, становившуюся опасной для самого автора. Тут-то и пригодились святителю Дмитрию и «позорное поражение» летописных «схизматиков» («атлантов-утопленников»), и даже россказни про некую «пустошь» («землю незнаемую», «поле безводное»), чудесным образом образовавшуюся на месте их несчастной родины… Факт малоизвестный: архимандрит Иоиль (Быковский) был ведь не только «христианским пастырем», но и цензором (!) Ростово-Ярославской епархиальной типографии, и вряд ли был сильно заинтересован в том, чтобы анонимная «песнь» весьма «подозрительного» содержания стала широко известна…


     Вспомним: «…Уже ведь, братья, невеселое время настало, уже пустыня (sic!) войско прикрыла»… Современная наука о климате Земли никакого катастрофического «наступления пустыни» на южнорусские степи и лесостепи в XII веке не отмечает. А не та ли это отвратительная «пустыня», разделявшая страны и народы по религиозному признаку, без «преодоления» которой Истину найти было нельзя? Та самая, про которую писал ещё «античный римлянин-энциклопедист» Плиний Старший (его Дмитрий Ростовский почему-то величал «естествоиспытателем», а вовсе не историком) в своей «Естественной истории», и куда он помещал диких, непросвещенных «атлантов» Платона? Эти несчастные, жившие вдали от «благ цивилизации» (католической?), элементарно не понимали совершенства Божьего мироустроения (а ля Рим?), не имели имён, не видели снов, и даже проклинали восход и заход «солнца» (католицизма?)… Явно полемизируя с такими вот «плиниями», Дмитрий Ростовский как бы возражает: у русских «атлантов» есть имена, они способны и сны видеть (Святослав Киевский), и к «трижды светлому солнцу» с мольбой обращаться (Ярославна)!.. «Ну что ж, робкие мужи ещё никогда не водружали трофеев, Критий, а потому тебе следует отважно приняться за свою речь…» (Платон, диалог «Критий»).


     Почему святитель Дмитрий явно пытался в «Слове» увести чьё-то пристальное внимание «в сторону» от одолевавших его серьёзных раздумий? Зачем придавал конкретным событиям в своей «повести» предельно неконкретные (и даже сильно искажённые!) географические «привязки»: «конец поля Половецкого», «среди земли Половецкой», «к Дону», «в поле», «на реке Каяле», «в городе Тмуторокане», «от лукоморья», «на берегу синего моря» и т.д.? Странно, но к «земле незнаемой» у него относились именно те территории, которые даже для «виртуальных» читателей XII века никак не могли быть «неизвестными»: Поволжье, Посулье (от р.Сула, левого притока Днепра), Сураж (это – на Брянщине, а не крымский Судак), Корсунь (на р.Рось, также днепровском притоке, но правом). Из этого странного списка несколько «выбивается» лишь плохо идентифицируемое «Поморье» (Балтийское? Черноморское? Азовское?). Но самый, наверное, вопиющий пример «истории с географией», не получивший должной оценки у советских академиков, - фраза про реку Сулу и град Переяславль: «Уже бе Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю…». Уважаемые, но эта речка и не могла протекать вблизи указанного города - ни в XII, ни в XVII, ни в XIX веке!!! Либо мы имеем здесь дело с авторской ошибкой (объяснение слишком уж примитивное и очевидное), либо перед нами какое-то иносказание, смысл которого ещё не ясен…  По-моему, существо дела заключалось в том, что и на Украине, и в России, образца XVII в., жить было элементарно небезопасно: не было тогда «особ неприкосновенных», и малейшее сомнение католических идеологов «Перманентной Русской Смуты» в политической благонадёжности кого бы то ни было означало, зачастую, не только ссылку или пожизненное заточение в каменные «мешки»-кельи отдалённых монастырей, но и физическое устранение. Трудно ведь не согласиться с тем, что автор «Слова» искусно указывал на «социальные язвы» того общества, в котором он сам жил; что он фактически «бичевал пороки» и осуждал невысокие нравственные качества властителей-современников и т.п. Разве уже одного этого было недостаточно для того, чтобы потенциальные «строгие цензоры» удвоили, и даже утроили свою бдительность? Кому были нужны поиски такой «правды», вместе с которой можно было легко расстаться с головой? Все знаменитые «правдорубы» и прямолинейные «трибуны» той развесёлой эпохи, как нам хорошо известно, жили ярко, но не всегда долго… БСЭ прямо указывала на то, что святитель Дмитрий пользовался благосклонностью патриарха Иоакима (Савёлова), люто ненавидевшего всех «немцев» и тайных «латинян» у русского трона, а в конце жизни сблизился со сторонниками царевича Алексея Петровича, который cобственноручно «пожаловал» иеромонаха Дмитрия (Что символизировала эта высокая награда?) драгоценной «панагией». При большом желании в вину малороссийскому клирику можно было вменить и близкое знакомство с «богомерзким предателем» Иваном Мазепой…


    Словом, будущий святой, знавший, вероятно, самые «страшные» тайны кремлёвских «кабинетов» при Романовых (например, от кормилицы царевича Алексея Петровича, которую впоследствии митрополит Дмитрий лично постриг под именем инокини Варсонофии, или от весьма осведомлённого монаха Феолога, справщика Московского Печатного двора), постоянно рисковал, здорово рисковал, – о чём свидетельствует очевидная попытка остудить его горячую пастырскую голову сибирскими морозами, т.е. «законопатить» его в Тобольскую епархию, якобы «на повышение», и миссионерского «подвига» ради. И «технология» расправы с «инакомыслами» была отработана в Московии досконально – в начале 1661 года в Тобольск был выслан Юрий Крижанич, на целых пятнадцать лет!.. Так почему Дмитрий Ростовский вынужден был прибегнуть к языку «аллегорий»? По моему мнению, лучше всех ответил на этот вопрос литературный критик Н.Романов («ЛГ», № 46, 2009): «Литературоведение говорит, что аллегория появляется, когда прекращается естественное образование мифов». Даже «историческое мифотворчество» в XVII в. было «прерогативой» далеко не всех, и не каждого. Если славянским «туземцам» не разрешалось знать собственное прошлое, если они обязаны были воспринимать «эпоху преобразований» как естественное и логическое продолжение их собственной истории, то неужели прозападные «преображенцы» разрешили бы её кому-либо писать?.. В конце концов, если «Слово» долгое время находилось в поле зрения архимандрита Иоиля (Быковского), который наверняка знал о его существовании и всё-таки не издавал, то остается предположить: «крипто-иезуит» Иоиль был абсолютно уверен в том, что это произведение не являлось древним памятником литературы, и что оно представляло определённую «опасность» для политико-идеологических «установок», господствовавших в государстве Российском, и его церкви, сильно «инфицированной» прозападными влияниями.
   

     Я (изо всех моих сил) до сих пор пытаюсь сопротивляться «дьявольскому очарованию» гипотезы Игоря Агранцева о том, что украинский богослов Иоанникий Галятовский – это и есть «Иоанн Лжедмитриевич Никейский из Голицыных», знаменитый «ворёнок», сын Марины Мнишек, которого никто и не собирался «линчевать» в 1614 году, через повешение на Спасской башне Кремля… но у меня получается всё хуже и хуже. Слишком ценным (даже – «бесценным»!) источником самой «эксклюзивной» информации для Дмитрия Ростовского был бы этот «Иван Победоносцев» (чья дата рождения историкам, конечно же, неизвестна), его наставник и старший товарищ… Нам всем, видимо, надо потихоньку привыкать к той мысли (впервые артикулированной И.Агранцевым), что всевозможные способы «членовредительства» и садизма в летописях и хрониках – «отрубание голов», «повешения», «заточения в башни», «сталкивания с колоколен», «удушения», «ослепления», «сожжения на кострах», «сбрасывания с кораблей» и др., – есть не что иное, как очевидные «литературные аллегории», далеко не всегда обозначавшие реальные «человекоубийства», казни и прочие «аутодафе»… Всем желающим высокомерно поухмыляться после прочтения последней фразы, хотелось бы робко заметить, что слово «воръ» в старославянском языке означало вовсе не «самозванец, обманщик, проходимец», а совсем даже наоборот – «препятствие, преграда, забор». И кому это мальчик Ваня - Ванечка - Ванюша («Иоанникий» – это ведь уменьшительно-ласкательное производное от имени Иоанн), и его несчастный отец (один из «Лжедмитриев»), могли путь «перерыскивать»? Кстати, и этот старославянский глагол весьма непрост, и означает не «опередить», а скорее «встать на пути», «пойти наперекор»! Думайте, господа, соображайте…


     Более того, мы имеем здесь дело либо с каким-то «наваждением», либо с определённой тайной: не самый известный малороссийский клирик, и явный «чужак» в православной Московии, вдруг вызывает сипмпатию у сурового, и совершенно несентиментального российского архипастыря Иоакима (да такую, что тот, высказывая множество критических замечания по тексту киевских «миней», имя самого автора нигде не упоминал). Это ещё почему? Да потому лишь, что патриарх Иоаким, бывший профессиональный вояка, капитан пехотного полка «иноземного строя» Ю.Гутцова, сам в монахи постригался в киевском Спасо-Преображенском Межигорском монастыре – знаменитой «казацкой обители», и, одновременно, «шпитале войсковом» (бесплатной больнице) для увечных, больных и престарелых «сечевиков». Уже в сане первоиерарха РПЦ Иоаким явно покровительствовал Межигорскому монастырю, сделав его своей патриаршей «ставропигией», и всю жизнь мечтал упокоиться именно там! Иоаким – вообще одна сплошная загадка для ума! Начнём хотя бы с того, что он не имел канонического права на патриаршество (как, впрочем, и сам Филарет Романов, и «реформатор» Никон – тоже!), ибо был в своё время женат, и даже имел четырёх детей. Отговорки же про то, что все они умерли (возможно, из-за эпидемии чумы 1654 года) и есть – лишь отговорки! Более того, имеются сведения, что ещё до того, как стать профессиональным военным будущий патриарх учился в Киево-Могилянском коллегиуме (см. «Рассказы из истории Русской Церкви» графа М.В.Толстого). Ему ли было не знать, кто такой Савва Савич-Тупталенко?.. Но вернёмся к нашему герою. И всё-то семейство Иоанна V Алексеевича «казацкий сын» Дмитрий успевает «очаровать» (в особенности – царицу Прасковью Фёдоровну), и даже подозревавший всех и вся, молодой царь Пётр, находит общение с образованным малороссийским иеромонахом весьма приятным и «душеполезным»!
   

     У меня нет никаких других объяснений, как то, что древний, аристократический род Савичей (либо тот, к которому принадлежала мать святителя) был известен своим благородным происхождением далеко за пределами Украины, что в Москве это прекрасно сознавали, и тепло принимали сына, прежде всего, в ознаменование заслуг его великих предков (его отца Савву в Кремле знали точно, чему есть неопровержимые доказательства). Возможно – из-за принадлежности к некоему влиятельному «сообществу», когда-то оказавшему Московии неоценимые услуги. Что-то ведь позволяло архимандриту Дмитрию (он ещё на родине, и не вызван в Москву) дерзновенно попрекать Петру I в письме, датируемом 1700 г., в связи с восстановлением Монастырского приказа: «Хощеши ли грабити церковныя? Спроси Илиодора, казначея Селевка, иже пришел бе в Иерусалим грабити церковныя. И биен бысть ангельскими руками» (аналогичные строки содержатся в святительском «Слове в субботу четвертой недели Великого поста». – А.Н.)… В одной малоизвестной для белорусского читателя книге (абсолютный библиографический раритет!) – «Достопамятности Москвы, издаваемые под покровительством его светлости князя Дмитрия Владимировича Голицына» К.Я.Тромонина (М., 1843 г.), наряду с литогравюрами Иоанна Грозного, Михаила и Алексея Михайловича Романовых, князя М.В.Шуйского, автографом патриарха Филарета и гербом патриарха Никона мы встречаем портрет… Саввы Туптало (Ну и что с того, что он был отцом митрополита Дмитрия Ростовского? Мало ли на свете чьих-то «отцов»…). Соседство, согласитесь, необычайное и удивительное, ибо ни о каких особенных заслугах казака Тупталы-старшего перед Московским царством нам, вроде бы, не известно (кроме факта одного казацкого «посольства» в Белокаменную). А не тот ли это самый случай, когда говорят: «он монархам был равный»? Впрочем, здесь я несколько опережаю последовательность изложения. Нас всех, в скором времени, ожидает один (и весьма неожиданный!) сюжетный поворот.


     Все «страны, грады и веси», которые открываются нашему восхищённому взору в «Слове о полку Игореве», были однозначно (!) связаны с жизнью и многолетним церковным служением святителя. Судите сами: Киев, Канев, Чернигов, Батурин, Глухов, Новгород-Северский… Г.В.Сумарукову принадлежала совершенно здравая мысль о том, что диалектная «пестрота» поэмы, возможно, объяснялась тем, что сам автор жил в местах, где говорили на разных диалектах. Кроме того, мне встречались в различных произведениях Дмитрия Ростовского далеко не самые распространённые в «Слове о полку Игореве» слова – «буесть», «туга», «дебрь», «хобот», «забрало»… Кстати сказать, подлинные (а не аллегорические) злодеяния разных «сепаратистов» и «поганых» на Волыни и Северщине были св. Дмитрию  определённо известны, и именно в XVII веке! Речь может идти, например, о событиях 1648-1649 гг. Один из исследователей этого периода писал: «Города и местечки Житомир, Олыка, Ровно, Клевань, Тайкуры, Острог, Владимир, Кобрин, Заслав взяты разными казацкими отрядами; но замки в Бродах и Дубне уцелели. Не спаслась и Гуща, – имение Адама Киселя, несмотря на его уверения, что он православный. Загоны казацкие свирепствовали до самого Бреста, умерщвляя везде ксендзов, шляхту, жидов и униатов… Богдан Хмельницкий приостановил военные действия, разослав своих полковников отрядами на Волынь и Полесье. Толпы отправились к Дубне, Кременцу, Острогу, Луцку разорять костелы и замки, кончать шляхту и евреев… Несмотря на Зборовский договор, мир между воюющими сторонами наступил еще не скоро, и притом ненадолго. Во время збаражской осады и самаго договора, на Волыни и в Литве происходили отдельныя битвы между казаками и поляками. Несколько отрядов, отделившись от войска, отправилось на Волынь. Город Острог, перешедший было к полякам, снова взят был тремя казацкими отрядами под начальством Небабы, Донца и Головацкого и превращен в пепел. Заслав, находившийся также по изгнании Донца в руках поляков, сдался добровольно. По заключении же и обнародовании Зборовского договора, татары и казаки, возвращаясь домой, довершали опустошение края. В местечке Ляховцах татары захватили и погнали с собой пленных до 15.000. Местечко Олыка попеременно подвергалось нападениям татар и казаков. Разорены были: Колки, Полонное, Деражно, Тучин, окрестности Луцка» (П.Батюшков. Волынь. Исторические судьбы Юго-Западного края. – СПб, 1888, стр. 170-172)… А рассказы и воспоминания очевидцев об осаде Глухова, в 1664 г., войсками короля Яна II Казимира, сопровождавшейся набегом союзных ему крымских татар на Севск, для взятия «ясыря»-полона, Дмитрий Ростовский вполне мог слышать сам, лично… Вновь обратимся к тексту «Слова»:«… се уримъ кричать подъ саблями половецкыми, а Володимиръ подъ ранами»? Если согласиться с тем, что «Владимир» в этой поэтической фразе означает не имя собственное, а град Владимир-Волынский, если употреблённое в «Игоревой песне» слово «урим», напротив, обозначает не город-призрак «Римов», и его следует переводить даже не с древнетюркского, но с иврита – «светы» (от ед.ч. «ор», «свет»), если принять к сведению, что упоминаемое в Ветхом Завете выражение «урим и туммим» означает, как полагают некоторые толкователи Библии, некий сакральный «жребий», индивидуальную (либо коллективную) «судьбу» еврейства (и волынских «караимов» в т.ч.), то у моей версии авторства «Слова», жестко привязанной к XVII веку, появляется ещё одно, более чем серьёзное основание…
 

    Познания же автора в истории Полоцкого княжества, географические реалии ВКЛ, нашедшие своё отражение в «Слове», совершенно естественно объясняются фактом путешествия иеромонаха Дмитрия в Пинск, Вильно и Слуцк, в 1677-1679 гг. В Литве он не только близко сошёлся с епископом Феодосием (Василевичем) и ктитором (т.е. меценатом, монастырским управляющим) Иоанном Скочкевичем, но, что очень вероятно, познакомился с сочинениями Кирилла Туровского. Вот откуда проистекало интересное предположение ряда исследователей о «белорусском письме», которым была начертана рукопись «Слова»! Более того, автору поэмы явно были симпатичны и Всеслав Чародей, и другие князья Полоцкой земли! Как же так, спросите вы, иерарх РПЦ – и вдруг симпатизирует князю-«оборотню», рождённому «от волхования»? А как тогда объяснить открытую поддержку Всеслава со стороны непререкаемых церковных авторитетов, Феодосия и Антония Печерских? Или определённо дружелюбное к нему отношение монахов Киево-Печерского монастыря?.. Видимо, несправедливое (задним числом) литературно-изобразительное «злопыхательсто» Радзивилловской или Тверской летописей в отношении великого сына земли Белорусской, носило явно заказной характер! Кому-то очень, очень не нравилось, что князь Всеслав не зарился на чужое богатство, не завидовал чужой славе, не носился, как Владимир Мономах, с навязчивой идеей возрождения «империи Рюриковичей»; что его княжество не раздирали дикие междоусобицы, а христианизация Полоцкой земли протекала без кровавых эксцессов, деликатно и постепенно. Согласно некоторым шведским и исландским источникам Полоцк «христианизировался» даже раньше Киева! Точно таким же – неамбициозным, неконфликтным, незлопамятным – предстаёт на страницах летописей князь Игорь Святославич: в «которах и крамолах» (после 1185 года – однозначно) замечен не был, за «великий стол» в Киеве с другими соискателями не сражался (хотя имел все права), князем в Чернигове стал «естественным путём», по причине смерти предыдущего «столоначальника», Ярослава Всеволодовича… Академик Лихачёв взялся «подправить» гражданскую позицию святителя Дмитрия (как создателя «Слова»), и заявил в одной из своих статей: «Особенно гневные (?) слова обращает автор к полоцким Всеславичам – ближайшим родственникам Святослава Киевского… Автор требует (?), чтобы Всеславичи склонили свои стяги, вложили в ножны свои поврежденные мечи, ибо лишились они дедовской славы и своими крамолами начали наводить поганых на землю Русскую»… Отчего же «особенно гневные»? Неужели же «поганые» – это половцы? Какое отношение имело отстаивание полоцкими князьями своего суверенитета от Киева к тому, что у Мономашичей частенько возникали «проблемы» во взаимоотношениях со своими южными соседями? Киевлянам «Ярославичам» надо было (всего лишь) прекратить «брать на щит» чужие города, и целиком сосредоточиться на противодействии т.н. «степной угрозе», – тогда в бестолковом «общерусском призыве» не было бы никакой нужды…


     Интересно, что св. Дмитрий, в духе «златоуста» Кирилла, утверждал в своих сочинениях социальную значимость «ума», явно ставя его на уровень не только этической, но и политической добродетели, как главного критерия общественной полезности человека. Кроме того, характерной особенностью образных решений у обоих писателей было смелое перемешивание, «взаимопроницаемость», форм глагольных времён, их сближало символико-аллегорическое толкование Священного писания. Наконец, известное «Слово о слепце и хромце» («Притча о человеческой душе и о теле») туровского религиозного мыслителя – тоже ведь являлось «политическим памфлетом»! Впервые обратил внимание на аналогичность литературных приёмов Кирилла и автора «Слова» профессор МГУ, Сергей Константинович Шамбинаго (1871-1948); только кто прислушался к его доводам, кто сделал из них правильные выводы… С произведениями Кирилла Туровского святитель Дмитрий мог познакомиться и позже, уже в Ростове, – они хранились в ризнице Спасо-Ярославского монастыря вместе с «Хронографом» за № 323, с которого всё и началось. Наконец, наличие владимиро-суздальского «сегмента» в поэме было следствием того обстоятельства, что Дмитрий Ростовский всегда живо интересовался бурными и неоднозначными событиями, происходящими в России, выписывал из Москвы интересующие его книги и, как минимум однажды (в августе-сентябре 1689 года), посещал Москву в составе малороссийского «посольства» гетмана И.Мазепы…

 
     В биографии Дмитрия Ростовского меня всегда смущало одно обстоятельство – его предсмертный наказ выстлать собственный гроб сокровенными записями-черновиками… Случай в истории Русской Церкви беспрецедентный, даже уникальный! Что же, какую тайну он хотел унести с собой в могилу? Может быть какие-то предварительные наброски, подготовительные материалы, в том числе и к «Слову»? Да и хотел ли он, в действительности, что-то «унести» с собой?.. Теперь становится  понятным многое: и то, что первую же копию «ироической песни» А.И.Мусин-Пушкин направил, в 1792 г., на «высочайшее рассмотрение» Екатерине II (так как не знал точно, что же означает его находка, в свете монаршей концепции «глобальной русской истории»), и, тем более, наступившее затем (красноречивейшее!) молчание матушки-императрицы, и многозначительные намёки Н.М.Карамзина, насчёт «сочинения, достойного пера Оссиана», и удивительные «провалы в памяти» у отца Иоиля, и очевидную иронию А.Ф.Малиновского насчёт «древняго отечественнаго умопроизведения», и «аномальную» скромность Н.Н.Бантыша-Каменского, не указавшего в первом издании «Слова» своего имени (что ему было совсем не свойственно!), и тот факт, что его сынок в «Словаре достопамятных людей Русской земли» батюшкины труды над «Словом» даже не упомянул, и, наконец, странное поведение самого Мусина-Пушкина, который не только не обрадовавшегося интересной находке К.Ф.Калайдовича в т.н. «Псковском Апостоле», но и начертавшего в ответном послании: «Предполагаемое вами свидетельство о подлинности Игоревой песни почитаю излишним»… Да не «излишним» был автограф писца Диомида (Домида) на полях «Апостола», а весьма и весьма «опасным»!


     Датировка «В лето 6315 (1307)…» явно проставлялась задним числом (т.е. когда именно – неизвестно), так как производство пергамента и бумаги в начале XIV века ещё не было налажено, а современной, «длинной» хронологии Скалигер и Петавиус ещё не придумали. Но исследователей должно было озадачить даже не это, а само содержание «приписки». Почему это региональная свара князей «Михаила с Юрьем» выросла до масштабов «боя на Русской земле»? Даже если мы и согласимся с тем, что Псковщина и Новгородчина резонно именуются Диомидом (якобы уже в начале XIV в.) «Русской землей», то вопросы всё равно остаются. И главный из них: что толку было Михаилу Тверскому с Юрием (Георгием) Даниловичем Московским биться за «княженье Новгородьское», если Новгород Великий был независимой «купеческой республикой», и без согласия его веча, а также особого договора-«ряда», ни один князь править там не мог? В принципе, Господин Великий Новгород вполне способен был существовать автономно, и обойтись без приглашённых «служилых» (и практически бесправных) князей… Андрей Буровский в своей книге «Россия, которой не было-2» (с.381) приводит интересные цифры: всего с 1095 по 1304 год новгородцы разочаровывались в своих князьях 58 (!) раз, а было таковых в Новгороде за это время аж 40 человек. Так, перед Александром Ярославичем, провозглашённого кем-то, с изрядной долей чёрного юмора, «Невским» и «героем-полководцем», ворота города открывались трижды, в смысле: «Вот тебе, княже, дом, а вот – порог»…


    То есть, все, кто был «в курсе», никаких иллюзий в отношении «древности» счастливо обретенного «артефакта» не питали, а кто не знал точно, тот наверняка догадывался. Особенно, после того, как С.И.Селивановский, один из наиболее квалифицированных, в своё время, издателей Москвы и Петербурга, не задумываясь (словно бы давно ожидал этого!), и совершенно чистосердечно, ответил К.Ф.Калайдовичу на его вопрос о том, как выглядел оригинал рукописи: «… видел в рукописи песнь Игореву. Она написана, точно, в книге, как сказано в предисловии, и белорусским письмом, не таким древним, похожим на почерк Димитрия Ростовского»… А что ещё должен был сказать Селивановский? Может прямолинейную «правду-матку»? Выражение «…похожим на почерк Димитрия Ростовского» из уст выходца из крепостных крестьян Семёна Селивановского – суть криптография «для простодушных дурачков». Нет, не мог он «раскрыть карты» перед К.Ф.Калайдовичем, ибо тот не удержался бы от искушения передать реплику дерзкого «типографщика» Бантышу-Каменскому! «Сказать правду» означало бы для Селивановского: 1) нажить заклятого врага в лице «грезившего о бессмертной славе» Мусина-Пушкина; 2) возмутить против себя «патриотическую общественность» и молодую «имперскую» науку; 3) и самое главное – лишиться очень надолго (если не навсегда) выгоднейших книгоиздательских заказов… А теперь вспомним предисловие к «Слову», где мусин-пушкинской рукой было написано: «Подлинная рукопись, по своему почерку весьма древняя…». Кому прикажете верить? А.И.Ермолаев (профессиональный живописец, нумизмат и коллекционер разных «древностей»), видевший оригинал рукописи (и то – с чужих слов) и якобы определивший её почерк как «полуустав XV в. белорусского типа», лишь расписался в собственной некомпетентности, и сбил с толка самого сиятельного графа. Да он и не был ни историком, ни источниковедом! Кстати, во многих изданиях выражение «белорусского типа» почему-то опускают, – а ведь это важнейшие, ключевые слова…


     Вот тут я позволю себе небольшое «лирическое отступление». Чем умный и любознательный исследователь отличается от глупого и нелюбопытного? Наверное, в первую очередь, потребностью в сомнении, правом на сомнение, которые с возрастом лишь усиливаются. Могу сказать однозначно: в этой связи, Борис Михайлович Сударушкин не разочаровал меня ни в малейшей степени! В самой середине «лихих» 90-х годов он написал следующие пророческие строки: «Не следует забывать, что Дмитрий Ростовский жил в очень сложное, переломное время, реформы Петра Первого болезненно ударили не только по Русской православной церкви, но и по старинным традициям, обычаям, образу мыслей (sic!). Наконец, только что состоялась Полтавская битва, в которой по разные стороны оказались два покровителя Дмитрия Ростовского – Мазепа и Петр Первый. Возможно, у Дмитрия Ростовского – украинца по рождению, было свое представление об отношениях России и Украины (sic!). Да и литературное творчества ростовского митрополита, возможно, не ограничилось лишь теми произведениями, которые нам известны (sic!). Вспомним слова типографщика, принимавшего участие в издании «Слова о полку Игореве», что почерк рукописи был похож на почерк Дмитрия Ростовского. Возможно, это всего лишь ничего не значащее совпадение, но кто знает… Дмитрий Ростовский был до того талантливым, своеобразным и разносторонним человеком, что утверждать, будто мы знаем все страницы его биографии и творчества, было бы, по крайней мере, неосмотрительно»… Весь этот абзац – суть не что иное, как квинтэссенция и сжатые тезисы моего скромного труда…


     Что из всего этого следует? Во-первых, то, что Селивановский с произведениями ростовского митрополита имел дело, видимо, не один раз. А, во-вторых, Семён Иоанникиевич был достаточно компетентен в своей области, чтобы не путать «полуустав» XV-XVI вв. с «западнорусской скорописью» XVII в.! И он был далеко не одинок в этом мнении. К примеру, академик Н.С.Тихонравов (1832-1893) относил рукопись «Слова» к концу XVI в., определив её почерк как «приближающийся к скорописному» (!), и посчитал достоверным суждение Селивановского о «белорусском письме» (см. Слово о полку Игореве. Издано для учащихся Николаем Тихонравовым, профессором Московского университета. Изд. второе, исправленное. М., 1868)… А какой ещё способ письма должен был избрать малороссийский богослов, родившийся в самой середине cемнадцатого столетия? Вот, вероятно, почему Мусину-Пушкину и не «хватило» целых 12 лет (sic!), чтобы распродать небольшой тираж «Слова», всего-то в 1200 экземпляров, несмотря на трижды печатавшиеся в «Московских ведомостях» объявления с приглашением читающей публики посетить лавки купца Кольчугина; вот почему он предпочитал дарить их друзьям и тем, кого он считал «истинными любителями» русской истории и словесности. Дело совсем не в том, что граф якобы опасался, что такая «специфическая» литература не найдёт своего читателя; всё было куда как проще и печальнее. В свете вырвавшегося у С.Селивановского невольного признания, уже после того, как «Слово» было разбито на отдельные стихи и в основном переложено на российский «новояз», его «переводчики», видимо, сравнили получившийся «продукт» с прочими рукописями и автографами Дмитрия Ростовского, кои имелись в библиотеке Мусина-Пушкина, и… Как любой уважающий себя учёный, опытный палеограф Бантыш-Каменский весь комизм ситуации оценил мгновенно, и не стал жертвовать своей профессиональной репутацией, оставив дальнейшую судьбу тиража «Игоревой песни» на личное усмотрение Мусина-Пушкина… Необходимо добавить, что «Слово о полку Игореве» опубликовали только после кончины архимандрита Быковского (ненужный свидетель?), о которой архиепископ Арсений (Верещагин) сообщил давнему дружку Бантышу-Каменскому особой тайнописью-шифром! Поведение, достойное удивления? Ничуть! Все конспирологические ухищрения объясняются изящно и просто.



                Терпи, душа! – Засыпь хоть всей землёю
                Деянья тёмные, их тайный след
                Поздней иль раньше выступит на свет…




                «Звезда Российская, от Киева возсиявшая…»




      По крайней мере, трое фигурантов нашего расследования – сам митрополит Дмитрий, палеограф Бантыш-Каменский и священник Иоиль – в разное время получали религиозное и общегуманитарное образование в Киеве. Между тем, Украина в XVII веке была главным поставщиком кадров элитарного духовенства для России, по словам Н.М.Никольского «почти единственным рассадником русского епископата». А другой исследователь, Г.В.Вернадский, открытым текстом сообщал: «Западнорусские ученые (украинские и белорусские), питомцы Киевской Академии, были проводниками западной гуманитарной науки»… Выражаясь военным языком, именно из Киева «разведывательно-диверсионные группы» блестяще образованных «греко-католиков» (униатов) и «василиан» (иезуитов восточного обряда) забрасывались на территорию Московии и Великой Тартарии, где они, умело маскируясь под «туземный» фон, целенаправленно уничтожали Древлеправославную (Степную) церковь, а также захватывали «командные высоты» в РПЦ (а если быть совсем уж точным – в ГРЦ, или Греко-Российской Церкви, каковой она именовалась после введения патриаршества). А где речь заходит о «резидентах-агентах», там самое место и шифровальному делу, и «стеганографии», т.е. искусству безнаказанного одурачивания «профанов» при помощи всяких-там «аллегорий».


     В «Диариуше» (личном дневнике) святителя, который он вёл с 1681 по 1703 гг., мы находим отголосок того мировоззренческого «перелома», который произошёл в его чистой душе. В записи от 10 августа 1685 г. св. Дмитрий изложил по памяти посетившее его «видение» великомученицы Варвары, к которой он обратился за заступничеством перед Господом. Святая слегка пожурила молодого клирика: «Не ведаю, умолю ли, ибо молишися по-римски»… Чует сердце: определённые колебания у неё вызывала не «латинообразная» краткость его молитв, и не привычка (очевидно – западная) общаться с Богом, крестообразно распростершись на полу кельи, которую он сохранил будучи уже ростовским митрополитом, а многолетняя принадлежность иеромонаха Дмитрия к той «клерикальной партии» активных противников огосударствленного «московского православия», в лице Иннокентия Гизеля, Петра Могилы, Иосифа (Нелюбович-Тукальского) и Мелетия Дзека, которая отстаивала «автокефалию» малороссийской церкви. То есть, тех русских православных людей и иереев, которые не хотели иметь с Москвой и «московской версией православия» (по удачнейшему выражению А.Буровского) ничего общего. В «Поучении на день памяти девяти мучеников Кизических, месяца апреля, в 29 день» Дмитрия Ростовского мы читаем скорбные строки следующего содержания: «…нет более жестокого гонения, чем гонение от братьев, от родственников. Их гонение более тяжкое, чем гонение Ирода, Нерона и других немилосердных мучителей. Ибо те извне нападают, а эти изнутри; от кого можно бы ожидать помощи и защиты, те-то и предают на смерть. Беды от родственников и от лжебратьев хуже, чем беды от язычников и от разбойников… Братья предавали братьев, как Святополк Бориса и Глеба, и Болеслав Вячеслава, князя чешского. Родственники родственников, и друзья друзей не пощадили, о чем много написано в истории Церкви и страданиях мучеников». Неужели же «родственниками» и «братьями» («лжебратьями») св. Дмитрий именовал поляков-католиков? Или татар-мусульман? Тогда кого?.. Западно-русскому православию чуждо было обожествление своего монарха (которым чаще всего оказывался католик), обожествление своей страны («святая Русь») и самого православного народа; полного слияния церкви и государства оно тоже никогда не знало. Не было ничего подобного ни в греческой, ни в сербской, ни в болгарской, ни в армянской, ни в грузинской и др. автокефальных церквях! Однако, иеромонаху Дмитрию, как одному из немногих церковных «реалистов», было давно понятно главное: не уступая «греко-российской» церкви Москвы (а ещё вернее – московскому самодержавию) ни в чём, можно потерять всё. Выбора, по большому-то счёту, и не было! Какая же это мука, – понимать, что покровительство «единоверного» московского царя над украинским этносом вряд ли сделает его намного счастливее, и, в тоже самое время, отдавать себе трезвый отчёт в том, что религиозно-идеологическая зависимость от Польши и Рима означала для судеб народа малороссийского куда более худшие перспективы…


     Следует, впрочем, признать, что ученик выдающегося религиозного интеллектуала XVII в., Иоанникия Галятовского, в конце концов прозрел, и оказался достойным своего учителя. Вместо «посвящённого» собрата «рыцари Лойолы» заполучили злейшего врага! Кстати, новомодный российский исследователь Алексей Бычков (правда, по своему обыкновению, без указания источника) назвал Дмитрия Ростовского «историком иезуитского ордена в Литве» (Бычков А.А. Московия. М., 2007, с.421). Занятно… Не секрет также, что любой воцерковленный человек, молитвенно обращаясь к св. Дмитрию за заступничеством, доднесь произносит: «Отечество твое сохрани от врагов ненаветно, но поборай оружие КРЕСТОНОСНАГО ВОИНСТВА» (выделено мной. - А.Н.)… О чём, о каком-таком «воинстве» идёт речь, люди добрые? Может быть о том, что вплоть до 1724 года, измордованные «чужевладством» (термин, предложенный Юрием Крижаничем), россияне в своих древних храмах должны были выслушивать «Службу о победе под Полтавой» Феофилакта Лопатинского (члена кружка Феофана Прокоповича), который не только называл царя Петра вторым «Константином Великим» и даже «Христом» (sic!), но и в песне третьего канона величал его «крестоносным царём»?.. Тот же Лопатинский, к примеру, кощунственно величал петровских сподвижников «апостолами», а гетмана Мазепу заклеймил прозвищем «Иуда»… Или о том, что на личной, «кабинетной» печати Петра Великого венценосный монарх-скульптор аллегорически обтёсывал молотом, на берегу Невы, прелестный бюст России-Империи в рыцарских латах (!), а ветхозаветный Бог-Иегова (иезуитские «штучки-дрючки»?) рассеивал над этой благостной картинкой густые облака «старомосковского» невежества? А может о том, как у «паладинов Контрреформации» что-то не заладилось, и своенравный украинский отрок вырос настоящим панславянским патриотом?



                Зачем в моей стесненной груди
                Так много боли и тоски?
                И так не нужны маяки,
                И так давно постыли люди,
                Уныло ждущие Христа…
                Лишь дьявола они находят…
                Их лишь к отчаянью приводят
                Извечно лгущие уста…



     Не потому ли только Дмитрий Ростовский, единственный из всех «птенцов» Киево-Могилянского «гнезда» схоластов и риторов, был прославлен РПЦ в соборе русских святых? Ведь такой чести не удостоились ни Симеон Полоцкий (только «преподобный»), ни Стефан Яворский (лишь «блаженный»), ни Феофан Прокопович, ни Арсений Сатановский, - а уж они «матушку-Россию» так любили, уж так самозабвенно помогали разным «Roma-новым» и «Romo-дановским» ставить её с ног на голову… Чудны дела Твои, Господи! А может быть, напротив, всё оправдано и справедливо: ведь причисление к лику святых в РПЦ являлось не формой «поощрения» (даже посмертного), не признанием особых заслуг того или иного иерея, но, в первую очередь, призванием к новому служению, новой духовной «брани». Призывались именно те, кто своим личным примером и подвигом жизни «во Христе» могли помочь земной Церкви в годину испытаний её на прочность, в страшные времена гонений на веру и т.п.


     Если наше предположения верны, то иезуитские «кукловоды» здорово просчитались: в лице Дмитрия Ростовского они однозначно утратили (а русская культура однозначно приобрела) крупнейшего богослова, агиографа, писателя, драматурга, комедиографа и композитора… Д.С.Лихачёв называл анализируемую нами поэму «розовым кустом на ржаном поле», однако, Олжас Сулейменов был более точен: то были не цветы, а замечательные «розовые кукиши», предъявленные святителем «под нос» своим бывшим компаньонам! Его декламации, канты, псалмы и «мистерии», его пьесы «Успенская драма» и «Кающийся грешник» пользовались широчайшей известностью у современников. А музыкальная «Рождественская драма, или Ростовское действо» по мотивам Рождества Христова, со знаменитым «плачем Рахили» (!) по убиенным «вифлеемским младенцам», в своё время вызвала огромное количество подражаний, была проникнута верой в торжество мира, добра и справедливости… Один из исследователей «Слова», Вячеслав Фёдорович Ржига (1883-1960), в своей статье «Несколько мыслей по вопросу об авторе «Слова о полку Игореве» (Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. Т.XI. Вып.5. М.,1952, с. 428-438) высказал удивительную догадку: «Нет сомнения в том, что автор «Слова» подобно Бояну, был и великим поэтом и выдающимся музыкантом. О музыкально-вокальной природе «Слова о полку Игореве» свидетельствует как его искусная композиция, пользующаяся строфичным членением и рефренами, так и ясно чувствуемый ритм»…


    С «гораздого гудца Бояна» и «музыкальной» темы мы и начнём сбор строжайших текстуальных доказательств первоавторства Дмитрия Ростовского. Вот и первый вопрос: а не было ли в творчестве святителя случаев того, чтобы он упоминал каких-либо искусных исполнителей на гудах-гуслях? Был такой прецедент! В его «Поучении первом в неделю девятнадцатую по Святом Духе» мы находим такое место: «… Дивный был звук тех гуслей (Давидовых. – А.Н.), чудесна музыка, которая могла отогнать от человека беса… музыка та была полна неизреченной сладости и какой-то великой, таинственной силы… как музыка гуслей не может быть сладкой, если струны не будут согласованы, так никто не может и беса изгнать из недруга своего, если не настроит в себе с ним согласия. В гуслях струна под струной, располагаясь одна за другой взаимно и согласуясь, все вместе издают сладкие звуки. Подобно сему и люди, будучи один под другим и согласуясь один с другим, являют жизнь прекрасную и приятную Господу Богу, а бесам страшную являют как бы музыку гуслей, которой Бог веселится, бес же, прогоняемый, убегает далеко» (для сравнения: «… Боян же, братья, не десять соколов на стадо лебедей напускал, но свои вещие персты на живые струны воскладал; они же сами князьям славу рокотали »)…


    Двадцать лет св. Дмитрий занимался переработкой «Монологий» Симеона Метафраста, «Великих Четиих-Миней» митрополита Макария и грандиозного филологического проекта учёных-иезуитов (болландистов), 18-томного «житийного» труда «Acta Sanctorum» («Деяния святых»). Факт, сам по себе, поразительный, свидетельствовавший о высочайшей степени доверия иезуитского (униатского?) «начальства» к иеромонаху Дмитрию, и высшем «уровне допуска» к орденским книжным сокровищницам!.. Основной, «сквозной» темой его творчества была христианская любовь, которая «превыше всего». Для писательской манеры святителя были характерны «живописность», аллегоричность, обилие восклицаний и риторических вопросов, полисемантизм и другие приёмы, свойственные поэтике «украинского барокко». И все они, несомненно, присутствуют в «Слове о полку Игореве»!.. Излагая, например, биографию равноапостольных Кирилла и Мефодия, св. Дмитрий написал добротную историческую справку «Козары», – следовательно, он уверенно ориентировался и в «тюркской» проблематике. Кроме того, перу ростовского митрополита принадлежала малоизвестная летопись ветхозаветной истории «от Сотворения мира до Р.Х.», охватывающая 4600 лет, что позволяет назвать его первым «профессиональным историком» Руси. И этот факт не остался не замеченным О.Сенковским, о чём пойдёт речь ниже…


     Мне могут возразить: а причём здесь «Слово о полку Игореве»? Отвечаю: «жития», излюбленный на Руси вид популярного чтения, требовали от их авторов обширных познаний в античной мифологии, библейской истории, а также близкого знакомства с устным народным творчеством. Не случайно биографии христианских святых так удивительно похожи на древние сказания о богах и героях. А в «Слове» и образы князей гиперболизированы до богатырских масштабов, и романтическая составляющая присутствует, и сказочный элемент очевиден (возьмём, хотя бы, поочерёдное превращение князя Игоря в «горностая», «гоголя», «серого волка», «сокола» в эпизоде бегства из половецкого плена)… Внимательный исследователь языка поэмы, М.Хендлер, которого академик А.А.Зализняк довольно немилосердно критиковал в своей последней книге, подметил одну интересную особенность – наличие  в тексте «Слова» относительно большого количества т.н. глагольных имперфектов («хотяше», «дочеташе», «пояше», «пущаше», «вскладаше» и т.п.), обозначавших длительное, повторяющееся действие в прошлом – черту присущую именно агиографическим, «житийным» текстам, писавшимся, как правило, церковнославянским языком, но (!) гораздо позже XII века. Миряне же – князья, бояре, тысяцкие и т.д. – «житий», как известно, не писали… Таким образом, от декламаций, псалмов, пьес, мистерий и житий до «Слова о полку Игореве» оставался лишь один шаг, а их автора можно смело назвать «мостом», связавшим допетровскую литературную традицию с русским классицизмом XVIII в. У известной исследовательницы жизни и творчества святителя Дмитрия, Ю.Н.Звездиной, мы находим изумительное наблюдение о том, что высочайший художественный уровень «поминальных слов», принадлежащих его перу, «отмечает важную веху в становлении и развитии литературы, пока ещё малоизученную – это пласт духовно-назидательной и аллегоризирующей литературы между традициями средневековья и новым руслом развития русской культуры XVIII-XIX веков». Данное утверждение вполне созвучно выводу М.М.Бахтина о том, что в «Слове» его автор «…предвосхищает – в очень отдалённой исторической перспективе – русский роман эпохи его расцвета, для коего в высшей степени характерно именно «посрамление» героя, его «смерть» ради подлинного «воскресения»…


     По моему субъективному мнению, всю подготовительную работу для совершения долгожданного и «эпохального» научного открытия давным-давно завершил, фактически подтвердив догадки О.Сенковского, директор Лазаревского института восточных языков (в 1897-1911 гг.), академик (с 1911 г.) Всеволод Фёдорович Миллер. Он добросовестно сопоставил сюжетную линию «Боян - Траян» в «Слове о полку Игореве» с фригийскими преданиями, пространной песнью «Борба на Ката и Траян кралеве с Биза Крале» (в последних строках которой «воевода Боян» пропел гимн «королю Траяну», завоевателю «Биза-града») из рукописного сборника болгарского фольклора Стефана Верковича, с сербской сказкой о «царе Трояне, с козьими ушами» из сборника Вука Караджича – и пришёл к выводу, что все эти сюжеты находятся в генетической зависимости от какого-то византийского «протографа»! Более того, В.Ф.Миллер решительно отрицал языческое мировоззрение автора «Слова», рассматривая имена «языческих» богов в поэме как эквиваленты имён из греческой мифологии (ну, не смешите: какие ещё «мифы Древней Греции» мог знать автор XII века? – А.Н.), перешедших в «Слово» из балканских источников-посредников. А подытожил свои исследования Всеволод Фёдорович так: «Мы исходим из мысли, что «Слово» – произведение книжное, что автор его был человек грамотный и просвещенный, что он написал его, а не пел, и что оно не принадлежало никогда ни народному, ни дружинному эпосу. Как произведение книжное, оно должно носить признаки литературы ему современной, обнаруживать в авторе знакомство с книжной словесностью, ибо всякий автор, как бы он ни был гениален, сын своего времени и воспитан на его литературных произведениях. Прежде чем указывать аналогии для поэтических оборотов «Слова» в народных былинах и малороссийских думах, следует поискать их в книжной словесности и уже потом, когда отношение автора к последней будет определено, выяснятся, сами собою, его индивидуальные черты, обнаружится, насколько он самостоятелен и насколько он зависит от прочтенных книг»… А теперь сопоставим вывод академика Миллера с двумя общеизвестными «южнославянскими влияниями» на литературу Руси, да приобщим к делу оценку академиком Лихачёвым творчества Дмитрия Ростовского… Разве ничего не приходит на ум? Тогда ещё один вопрос. Что же такое имел в виду польский поэт Л.Семеньский (1809-1877), когда писал: «Так бывало в эпоху Люмира, / В эпоху Бояна, –  но ещё и теперь / Сербские гусли, украинская лира, / В минуту смерти зашелестит…»?


     Что, пока не совсем ясное нам, позволяло Л.Семеньскому объединять сербскую и украинскую поэтические традиции (а вовсе не конкретные «музыкальные инструменты»)? И почему он утвердительно писал: «…но ещё и теперь»? И почему гусли – «сербские»? Ведь большинство читателей свято уверено в том, что этот инструмент, как минимум, «русский» и «исконно-посконно-народный»? Увы, дамы и господа, – ни то, и ни другое… Именно народные напевы сербов, по-особенному печальные и жалобные, мы и сегодня воспринимаем через мелодичные наигрыши балканских гусляров. По мысли известного сербского поэта, Станислава Винавера (1891–1955), гусли – инструмент, в общем-то, аскетический и страдальческий, они больше причитают и оплакивают поражения, чем воспевают триумфы и победы, и потому не удивительно, что без характерного аккомпанемента гуслей невозможно представить себе ни косовский, ни шумадийский эпизоды сербской истории, борьбу и страдания народа времён князя Лазаря Обреновича или «вождя Карагеоргия». Гусли и сейчас, хотя и менее чем прежде, слышны в Сербии повсюду; там проводятся даже конкурсы лучших народных и профессиональных исполнителей. «Посредством стародавних звуков гуслей отзывается не только одна историческая эпоха и не только дух одного общественного класса, но и более глубокая конституция души и характера сербского, души, которая именно таким образом реагировала на определенную долговременную жизненную судьбу и на среду», – писал исследователь сербской поэзии В.Дворникович.


    «Слово о полку Игореве» представляло собой явную контрверсию даже не летописям, а беззастенчивой, совершенно фантастической лжи как «Задонщины» («…Братья и князья русские, гнездо мы великого князя Владимира Киевского!»), так и «Степенной книги» XVI века, также выводившей московскую «державность» напрямую из Киева, и «вынудившей» князей Всеволода Большое Гнездо и Романа Волынского выручать Игоря Святославича из половецкого плена!? Что ни говори, а эпопея 1185 г. развивалась без какого-либо участия ростово-суздальских (или иных) «спасателей». Важнейшим свидетельством, но не подражания, а «вторичности» творения Дмитрия Ростовского, по отношению к «Задонщине», является то обстоятельство, что в поэме практически всё трактуется её автором с «обратным знаком», «в пику» историософии Софония Рязанца, – с её неоправданным оптимизмом по поводу торжества Москвы (точнее, «земли Залесской»), «липовыми» воинскими (и полководческими) подвигами главного героя, принижением  решающей роли, в событиях 1380 года, великокняжеской Литвы (ведь это её князья, её дружины, изначально, предназначались для нанесения главного удара в Куликовском побоище!) и преувеличением опасности, якобы исходившей от «нелегитимного», даже в глазах ордынцев, полководца-«узурпатора» Мамая… Трагические события XVII века ясно показали всем, во что обошлись (и чего стоили) Руси-России вредоносные концепции «защиты христианской веры от безбожных татаровей» и «религиозного противостояния Орде»…


     Теперь совсем уж очевидно, что «Слово о полку Игореве» писалось не ранее XVII века. Можно даже попытаться реконструировать и приблизительное время начала (окончания? созревания замысла?) работы над ним: период с 1695 по 1699 г., когда св. Дмитрий писал третью книгу «Миней-Четиих», включавших в себя месяцы март, апрель и май, – тогда-то и развивались основные события в «героической поэме»… Как известно, в истории Московии на этот самый период приходились два Азовских похода в «Дикое Поле» и т.н. «великое посольство», открывшее иноземцам широкий доступ, в буквальном смысле «со всех сторон», в «преображённую» Россию (Гм… Чрезвычайно занятное совпадение – вы не находите?)… Я не знаю, какие ещё доказательства могут быть более убедительными. Хотя нет, одно интересное наблюдение я чуть было не упустил. Любой профессионал-литературовед подтвердит, что «характеры» у героев русских «повестей»  появляются именно в XVII веке. Князь Игорь, шагнувший в степь вопреки неблагоприятному природному знамению, и князь Всеслав, решившийся занять «великий стол» в Киеве, вопреки явной враждебности местного боярства, – это люди «железной» воли и «стальных» нервов, дерзкие «смертные», бросившие вызов всемогущей Судьбе-Фатуму (этому сугубо западному ментальному «изобретению»), в расчёте на благосклонность капризной Судьбы-Фортуны!
               



                «Восток – дело тонкое…»



     Честно признаюсь: я не мог, не имел права обнародовать результаты своего литературно-исторического расследования до того момента, пока замечания советских тюркологов по концепции А.А.Зимина оставались без достойного ответа с моей стороны. Преодолеть их возражения казалось, на первый взгляд, делом куда более сложным, чем вскрыть очевидную связь между литературным творчеством Дмитрия Ростовского, его биографией и фабулой «Слова о полку Игореве». Даже сам факт овладения святителем «татарской речью» на бытовом уровне, от матушки Марии Михайловны, ещё ничего не гарантировал (если только она не была «караимкой», т.е. происходила от древнего тюркского «корня», традиционно исповедовавшего иудаизм). Язык татар XVII века и язык летописных половцев, при всей их схожести, абсолютно тождественными признать было нельзя, хотя они оба и принадлежали к восточной ветви древне-тюркского «наречия»… Турецкий же язык «времён Очаковских и покоренья Крыма» здесь пригодился бы ещё меньше – не та фонетика, не тот строй. Получалось, что советские востоковеды были абсолютно правы: раз автор использовал в поэме значительное число «тюркизмов», к которым можно смело отнести все «брянские диалектизмы» и прочие «донские говоры», а древнетюркские письменные памятники вошли в научный обиход даже не в XVIII-м, а в конце XIX века, значит… Но означало ли это, в действительности, что автор не мог сталкиваться с ними ранее, до того, как оригинальной литературой тюрков вплотную занялась российская филологическая наука? Вытекала ли из этого очевидного обстоятельства «железобетонная» необходимость привязывать огузо-кыпчакскую грамматику и булгарскую фонетику в «Слове о полку Игореве» к тюркской языковой среде «домонгольского периода», а конкретнее – к XII в.? Далеко не всё так однозначно, как может кому-то показаться…


     Выбраться из наметившегося в ходе расследования «тупика» мне помог тот человек, от которого я меньше всего мог этого ожидать – Борис Александрович Рыбаков! Уныние, взаправду, является серьёзнейшим из грехов… В своё время, именно он поделился с подрастающим поколением граждан СССР интереснейшим, просто сенсационным, фактом - находкой «в библиотеке поэта Франческо Петрарки» некоего древнего «словаря», содержавшего несколько «половецких» слов (Б.А.Рыбаков. Мир истории. М., «Молодая гвардия», 1987, с. 234). Вынужден поправить академика: не в личной библиотеке итальянского поэта, а в библиотеке собора св. Марка Евангелиста, в Венеции, было обнаружено факсимиле загадочного манускрипта, подаренного «купеческой республике» Ф.Петраркой. Эта уникальная рукопись, действительно, состояла из латинско-половецко-персидского словаря, перевода на «куманский» язык ряда текстов и молитв для нужд католических миссионеров (sic!), направлявшихся в Дешт-и-Кыпчак, а также ряда фольклорных текстов – половецких молитв, гимнов и загадок, традиционно датируемых XIII-XIV вв. Теперь восстановление недостающих «звеньев» в моей гипотезе виделось лишь функцией времени и определённого исследовательского везения. Как говорится, умному – достаточно.


      Советские тюркологи наступили на те же самые «грабли», что и специалисты в области «древнерусской литературы», а также чрезмерно увлекающийся собственными фантазиями Мурад Аджи: умение говорить и читать «по-тюркски», и даже писать несложные тексты с индивидуальной орфографией («живая традиция») – это одно, а формальная кодификация знаний («филологическая наука»), появление грамматик и лексиконов тюркских языков – совсем другое! В противном случае, всякая «межличностная коммуникация» оказалась бы блокированной; люди просто сидели бы и ждали, когда мудрые учёные «разрешат» им общаться «по правилам»… Таким образом, «половецкая руническая письменность», действительно, могла существовать в XII веке (и в любом другом, и гораздо ранее XIX-го столетия), а устная народно-поэтическая традиция могла быть даже более «древней», но тюркская «художественная литература», также как и все прочие, нуждалась для своего появления в достаточном количестве «носителей» – листов пергамента, а ещё лучше – бумаги. Путать «памятники письменности» конкретного народа с принадлежащими ему «литературными памятниками» – вещь совершенно недопустимая!!! И в этом моём выводе нет абсолютно ничего оригинального. «Берестяные грамоты и надписи на предметах (эпиграфика, граффити) должны быть исключены из источников литературного языка по функциональному основанию. Эти тексты обиходного (бытового) назначения, а литературный язык средневековья не использовался для этой цели», – авторитетно писал в статье «Литературный язык Киевской Руси» А.А.Алексеев (см. ФЭБ «Русская литература и фольклор»). Выражаю смелому и честному исследователю свой глубочайший «респект»…


      Некто А.Х.Горфункель в своей рецензии на трёхтомник М.М.Постникова «Введение в критику древней хронологии» (См: Проблемы всемирной истории: сборник статей в честь А.А.Фурсенко. СПб.: Изд-во Д.Буланина, 2000, сс. 45-57) этим самым «недопустимым смешением» и грешил. Михаил Михайлович чётко и ясно писал о «правильном литературном языке» и «литературных произведениях», а его (довольно агрессивный) критик вменял профессору Постникову в вину то, что последний якобы отрицал «древность» любой письменности вообще!? Но записки личного или хозяйственно-бытового содержания на бересте, рунические эпитафии на камнях, «арабизированные» каракули на оружии, монетах, ярлыках и тамгах, – всего лишь показатель элементарной «грамотности» некоторой части населения; и напрасными были бы наши поиски обязательно сопутствовавших им проявлений «высокой» литературы. Никто ещё не нашёл (и не найдёт) ни одного эпоса, ни одной поэмы или повести, писаных на глиняных черепках, деревянных дощечках, покрытых воском, или на каменных «скрижалях»!


     Другой интересный факт: в основании российской школы ориенталистики и восточных языков XIX в. лежали, в целом ряде случаев, те тексты, которые (как бы это сказать помягче) не были найдены на территории Московии или Российской империи отечественными «подвижниками» науки, более того – они были «экспортированы» в Петербург и Москву из западных архивов и книгохранилищ. Значит, там, на Западе, тюркские легенды, сказания и прочий «фольклор» зафиксировали на письме много раньше, – только и всего! Судите сами: знаменитую  рукопись из Венеции впервые представил российской и мировой общественности немецкий востоковед Генрих-Юлиус Клапрот, в 1828 г., а нынешнее название, «Codex Cumanicus», ей дал венгерский учёный Геза Куун в 1880 году… Книгу венгерского историка Телегди (1598) о языке и обычаях тюркского народа «секелей» («секлеров»), прямых потомков древних угров-гуннов, нашёл и опубликовал мюнхенский востоковед-любитель, Франц Бабингер… Огузский эпос «Книга моего деда Коркута» был переслан академику Василию Бартольду из Дрездена, в 1892 г., известным востоковедом Теодором Нёльдке, но поговаривали, что существовал ещё и Ватиканский список… Для написания своего известного труда (он был рассчитан на 4 тома) о Золотой Орде сотрудник Археологической комиссии В.Г.Тизенгаузен, благодаря помощи и поддержке графа С.Г.Строганова, совершил в 1880 г. путешествие по Европе, специально для извлечения из тамошних рукописных собраний сведений восточных авторов. Результатом этой поездки и работы над некоторыми рукописями из петербургских архивов явился «Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т.I, извлечения из сочинений арабских» (СПб., 1884). Там же, в Европе, В.Г.Тизенгаузеном были сделаны многочисленные выписки из манускриптов на персидском языке, которые он обрабатывал в последующие годы, но так и не успел издать…


      Даже присутствие в поэме образов «Карны» и «Жели-Шальи» из древнеиндийской мифологии, сильно раздражающих авторов любых версий, – прекрасно объясняется миссионерской деятельностью отцов-иезуитов в Индии. Вот что не пришло в голову известному «гоголеведу», Т.Веретяхину, который на личном интернет-сайте верно, в принципе, отметил это очевидное заимствование из «индостанского» фольклора! Иезуиты, видимо, и познакомили «просвещённую» Европу с «Бхагавад-гитой»; причём задолго до того, как её, в 1788 году, перевёл и издал в России масон Н.И.Новиков. И действительно, иезуитская миссия, руководимая одним из основателей ордена испанцем Ксавером, действовала в Гоа уже в 40-х годах XVI века! Кстати говоря, только индийский «первоисточник» позволяет понять, почему это «Карна кликнул», а «Желя поскакал» (Д.С.Лихачёв совершенно напрасно придал этим именам собственным женский род), – в индийской мифологии они передвигаются именно на боевой колеснице, как бог Солнца и его верный возница, спешащие к началу эпической битвы «на поле Куру»… То есть, наблюдалась некая «закономерная тенденция», требующая разъяснений! И эти разъяснения я могу дать.


      Во-первых, русский филолог А.Х.Востоков, ещё в XIX в., пришёл к выводу о том, что в основе старославянского («церковнославянского») лежат македонские говоры языка, стыдливо именуемого «протоболгарским», или «древнеболгарским». Что из этого следует? Древние болгары («булгары»), осевшие на Дунае, – это самые настоящие, «стопроцентные», азиатские тюрки. Даже если их древний язык и претерпел какую-то «перестройку», а «руны» заменила «кириллица», всё равно тюркская языковая «праоснова» исчезнуть никуда не могла. То есть, досконально зная язык богослужебный, «церковнославянский», любой образованный священнослужитель уже получал первые представления об особенностях тюркского «наречия». В доказательство привожу факт, установленный Мурадом Аджи: практически все термины, относящиеся к культовым, богослужебным предметам в православных церквях, включая и детали одежды священников, совершенно очевидно, тюркского, а вовсе не «греческого» происхождения, и представляют собой их позднюю фонетическую адаптацию!.. Можно ли в этом вопросе безоговорочно доверять кавказскому тюрку-кумыку М.Аджи? Cовершенно очевидно – да! Украинский историк Владимир Луценко в своей книге «Тюркский фактор в истории и этногенезе украинцев и их предков» пишет следующее: «Наиболее близкими по лексике к кипчакскому языку… являются караимский и карачаево-балкарский (sic!) языки. У последнего лексика приблизительно на 80% идентична (sic!) лексике половецкого словаря «Сodex Cumanicus». Я.Кеслер фактически подтверждает данную информацию: «…Следует учитывать, что этнические имена тюркских народов не всегда имели устойчивую форму. Однако современные исследования по истории, этнографии, лингвистике, топонимии и фольклору западных тюрков – КАРАЧАЕВО-БАЛКАРЦЕВ, КУМЫКОВ (выделено мной. – А.Н.), ногайцев и крымских татар – показывают, что все эти народы до позднего Средневековья представляли собой одну этическую общность» (Русская цивилизация. Вчера и завтра. М., 2005, с.345). А вот авторитетное заключение из «Словаря по языкознанию» (Алматы, Издательство «Гылым», 1998, с.175): «Кыпчакские языки – группа языков, выделяемая в западнохуннской ветви тюркских языков, делится на три группы: кыпчакско-булгарскую, в которую входят татарский, башкирский языки, КЫПЧАКСКО-ПОЛОВЕЦКУЮ (КАРАИМСКИЙ, КАРАЧАЕВО-БАЛКАРСКИЙ) и третья группа – кыпчакско-ногайская, в которую входят казахский, ногайский и другие языки» (выделено мной. – А.Н.)… Во-вторых, от автора «Слова» никто и не требовал «реконструировать» язык половцев в первозданном виде; и сама цель, с которой он перемежал «старославянский» текст «Слова о полку Игореве» тюркскими «вкраплениями» нам не совсем ещё ясна. «Специфичность» же половецких фонем, морфем и лексем в поэме, «в их самых первых значениях», по-моему, изрядно преувеличена. Ни один человек в мире не может знать, какими были те самые, «первые значения», хронологически «привязанные» именно к XII веку! Для воссоздания «степного колорита» автору достаточно было владеть, например, крымско-татарским языком, и иметь добротные лингвистические познания в основных европейских языках, в старославянском и латинском – в первую очередь. Наконец, если о «литературе» на половецком (торкском, печенежском) языке ничего не ведали в школе Заиконоспасского монастыря и в Славяно-греко-латинской академии, то это совсем не означало, что с ней не были знакомы в «академе» Киево-Могилянском, или в многочисленных иезуитских «учреждениях образования», разбросанных по всей Европе… Почти анекдот: хотите верьте, хотите нет, уважаемые читатели, но в СССР не существовало даже копии «Кодекс Куманикус»! В январе 1986 г. газета «Вечерняя Москва» рассказала о единственном (sic!) на тот момент советском учёном - знатоке вымершего (якобы) «куманского» языка, сотруднике Института языкознания АН СССР А.А.Чеченове. Так вот, ЗАВЕТНОЙ МЕЧТОЙ Али Ахметовича было… лично побывать в Венеции, и взглянуть хоть одним глазком на легендарный манускрипт…


      Желающим и дальше смеяться над экстравагантными выходками Осипа-Юлиана Сенковского (он же – «Барон Брамбеус», он же – «Тютюнджу-Оглы»), хотелось бы напомнить, что он был, как-никак, «ординарным профессором» по кафедре арабского, персидского и турецкого языков (в 1822-1847 гг.), и членом-корреспондентом Императорской АН (с 1828 г.), т.е. одним из основателей российского востоковедения! Так вот, этот «анфан террибль» петербургских салонов иногда говорил такое… Например, что «царь Кир» одержал главную свою победу «под Оршей», что «Илиада» и «Одиссея» писались на «белорусском языке». Касаемо предмета нашего расследования, О.Сенковский утверждал, например, что «…Неизвестный сочинитель «Слова о полку Игореве» был человек, напитанный Горацием, Виргилием и Цицероном (sic!), думал по-латыни и писал на славяно-русском  школьном, риторическом наречии, выражениями, оборотами и формулами латинской поэзии XVI и XVII вв. (sic!), которая была верным ее сколком», что «Слово» – явная стилизация Нового времени, выдающая «…сербскую (sic!) или карпатскую руку человека, который изучал латинскую литературу», что поэма «…очень хорошее в своем роде произведение питомца Львовской академии из русских (точнее, «русинов». – А.Н.) или питомца Киевской академии (sic!) из галичан на тему, заданную по части риторики и пиитики, и я не могу никак понять, чтобы оно было древнее времени Петра Великого (sic!)», что автор «Слова» – это «ритор», который «везде ищет словесных цветков», и «человек, уже занимающийся отечественною историей научным образом» (Рец. на кн.: Гербель Н.В. Игорь князь Северский: Поэма. СПб., 1854. «Библиотека для чтения». Т.124. Отд. 6. с.1- 29)… Добавим здесь: историей скорее «проукраинской», нежели «промосковской».


     Одним из самых больших моих, уважаемые читатели, потрясений при работе над «Словом» было знакомство с крошечным «фактиком», который советские академики предпочитали не особенно афишировать. Оказывается, и Михаил Каченовский, и Осип Сенковский, в своё время, учились… в иезуитских коллегиумах – в Харькове и Минске! А Николай Бантыш-Каменский «рос над собой» сначала в Нежинском греческом (т.е. униатском) училище, а затем с 1745 г. – в Киевской и Московской академиях. Как писал Н.К.Гудзий: «Он был эллинист, латинист, знал французский, польский языки и немного еврейский». А вот далее авторитетный исследователь-медиевист «дал маху», и то ли пересказывая оригинальную мысль А.Мазона, то ли – в запале полемики с ним, не оценил по достоинству то, что сам и написал: «Судя по его трудам, он был опытен в чтении на славяно-русском языке, и мы можем допустить что он также был способен в подходящих случаях кое-что сочинять на этом языке, РАЗУМЕЕТСЯ НЕ ТАК УСПЕШНО, КАК ЧЕЛОВЕК ЦЕРКОВНЫЙ, ВРОДЕ ДМИТРИЯ РОСТОВСКОГО (выделено мной – А.Н.), но тем не менее с легкостью, впрочем, не всегда одинаковой, и со срывами, которые должны были характеризовать эмансипированного семинариста Киевской академии и которые можно усмотреть в «Слове»… Остаётся лишь добавить, что и архимандрит Иоиль, до того как предстать в массовом сознании благочестивым «православно-московским» иереем, тоже обучался не абы где, а в Киевской духовной академии (в 1741-1752 гг.), и даже успел поработать там же «учителем аналогии» (1757-1758 гг.), что предполагало, согласно иезуитской иерархии, обязательное его посвящение в степень «схоластика». В дальнейшем мы непременно выясним, кто же был ближе к истине – многочисленные «материалисты-атеисты», во главе с «лавроносными» Лауреатами и Героями Соцтруда, или же «скептики», и «примкнувший» к ним отец Иоиль, вдруг почуявшие в строках «Слова» что-то очень близкое и знакомое. Так, именно у О.И.Сенковского мы читаем: «Как литератор, он вовсе не чужд вкуса, но вкус его, как и его мысль, его язык, его слог, его чувства – совершенно новейшие, недавние, ничем не отличающиеся от наших собственных… Он – наш, нашего десятка, и, мне кажется, он между прочим знает Шлецера. Явственно, воспитан он в семинарии или в духовной академии» (Там же)… Согласитесь: чтобы делать такие громкие заявления даже у ординарного профессора Сенковского должны были быть очень серьёзные к тому основания. Да, он был ярко выраженным «скептиком», но не «вечным жидом», а проклятия и брань, как ни крути, – совершенно никудышные доказательства его (якобы) неправоты…


      Митрополит Евгений (Болховитинов) с иезуитами вроде бы знаком не был, но и он, занимаясь «дешифровкой» поэмы серьёзно и основательно (особенно – в его бытность киевским митрополитом), в письме к В.М.Перевощикову, от 12 сентября 1828 г., вопрошал: «Вы пишете Рассмотрение о поеме Полку Игореве, после многих уже писавших! Но уверены ли Вы, что оно XII века, как кричат другие. А я полагаю, что оно литовско-русское сочинение позднего уже века (sic!), ибо в ней много польских слов, из польского языка требующих изъяснения»… Но в уникальном, без преувеличения, языке Дмитрия Ростовского, как признают многие исследователи, и соединились, совершенно органично, старославянский, украинский, латынь и польский, а в его духовной лирике наличествовали и «акростихи», и «аллитерации», столь знакомые нам по «Слову о полку Игореве»!.. В следующем послании, от 7 января 1829 г., Болховитинов уточняет свою позицию, и делает весьма «неутешительный» для российских «любителей древности» вывод: «Я твёрдо стою на том, она не XII века…». И далее выдвигает предположение, что «Слово» сходно с т.н. «Волынской летописью». А вот здесь сделаем «зарубку» на память, и подождём главы «Литовский пролог»… Таким образом, не подлежит никакому сомнению, что и сами отцы-иезуиты, и их наиболее «продвинутые» питомцы, происходившие из украинского и литвинского высокородного шляхетства, должны были знать, что такое «лингва куманика»! А иначе как, например, святитель Дмитрий сумел бы воспроизвести подробности разговоров «безбожных агарян», Гзака с Кончаком?


      Кроме вышеперечисленных, источниками его широчайших познаний и потрясающей эрудиции могли стать т.н. «Познанский сборник» (1580), из которого, в самом начале XVII в., читателям и писателям в Малороссии и ВКЛ стала широко известна латиноязычная венгерская «История об Аттиле», а также армянописьменные памятники юриспруденции на половецком языке, обнаруженные в Каменце-Подольском, Львове и Станиславове, «Псалтырь» дьякона Лусига (1580), армяно-кипчакские словари и глоссарии XVI-XVII вв., редкая и малоизвестная книга Ованеса Кармаданенца (1618) или, например, трёхтомник проповедей львовского богослова Антона, хранящийся ныне в библиотеке Конгрегации армян мхитаристов в Вене. Говорят, что был ещё и четвёртый том, но его следы затерялись где-то в Варшаве… В настоящее время мы получили возможность читать все эти тексты в переводе на современный русский язык. Украинский лингвист, Александр Николаевич Гаркавец, специально переехавший в Казахстан для продолжения своих изысканий в тюркологии, совершил настоящий «научный подвиг», вернув к жизни и эти раритеты, и сам якобы «мёртвый» язык древних половцев! А в вышеупомянутой книге В.Луценко мы читаем: «По некоторым оценкам после массового переселения половцев в Венгрию в XIII в. они стали составлять около 7-8% общего населения Венгрии (а именно с этой страной были, о чём мы подробно поговорим ниже, тесно связаны исторически и рыцари-тамплиеры, и сербские воины-«юнаки» Якшичи, породнившиеся в XVI веке с кланом Глинских! - А.Н.)… Со временем венгерские половцы были ассимилированы и окончательно утратили свой язык в XVII в.»… Совсем, однако, недавно… Интереснейшая деталь: А.Н.Гаркавец, опубликовав «Codex Cumanicus» (см. сайт «Восточная литература»), оказал мне просто неоценимую услугу в виде очередного (и неопровержимого!) доказательства того, что «Слово о полку Игореве» не писалось в XII веке. Ибо, на языке древних половцев колёсная повозка должна была называться не «телега», а «араба» (araba)!

 
      Уже на самом финише расследования, у меня возникло ещё одно соображение, поясняющее обилие тюркских «вкраплений» в тексте «Слова». Ростовский митрополит вполне мог воспользоваться в качестве сюжетной основы для своей «героической песни», кроме уже известного нам «Китаб-и дэдэм Коркут», каким-то средневековым, булгаро-кыпчакским (или ногайским) эпосом - к примеру, «Орак и Мамай», «О булгарской войне» Елаура Рыштавлы, «Слово о деве Ярсылу» Габдуллы Улуша и т.п., и написать оригинальное произведение «по мотивам». Под прикрытием такой «легенды» никаких цензурных «зверств» можно было не бояться! Так сказать, очарование «восточной экзотики», с кем не бывает… Интереснейшие детали: в эпосе легендарного сказителя Коркута тоже присутствовал мотив предполагаемой гибели витязя Бамси-Бейрека, и его же счастливого возвращения «в орду» своего отца из плена (sic!), а в сказании о «деве Ярсылу» (да-да, той самой Кончаковне!) привлекал внимание «плач» несчастной девушки, тоскующей по ласкам любимого, который где-то очень далеко… Кто-нибудь пробовал её утешить? Никто, кроме святителя Дмитрия! Вот его дословный (как бы) ответ юной половчанке из «Поучения первого на Собор Архистратига Михаила, месяца ноября, в 8 день»: «…Но не отчаивайся в милости Божией, прекрасная телом и душой святая дева, дочь святого рода! Уже близко время, когда ты сопряжешься с подобным тебе прекрасным и целомудренным женихом, молодым Товией, и наследуешь благословение Божие в чадородии!»… Шутка шуткой, но само собой разумеется, что и вышеперечисленные произведения могли стать известными Дмитрию Ростовскому, лишь будучи перенесёнными на бумагу (пергамент), и записанными по нормам тюркских грамматики и орфографии, хотя бы и западной «латиницей».


      Стоит только согласиться с этим выводом, как нам сразу станет понятным то, когда же могла быть написана одна из самых неясных фраз в «Слове»: «…збися дивъ – кличеть връху древа, велит послушати – земли незнаемъ». Нас хотят уверить в том, что подобным образом этот «соловей-разбойник» из кроны неустановленного дерева якобы предупреждал половцев о выдвижении в степь русских дружин… Советские филологи и литературоведы как-то не очень уверенно (и это хорошо заметно) выдвигали версию о том, что это легендарное существо является-де «…божеством восточных народов, сочувствующее им, а не Руси» (см. комментарии к «Слову» Д.С.Лихачёва). Но в «Мифологическом словаре» (М., 1991) выдвигалось другое предположение: «дый» – это имя бога у восточных славян, упомянутого в древнерусской вставке в южнославянский текст апокрифа «Хождение богородицы по мукам» и в списках «Слова о том, како погане суще языци кланялися идоломъ» («Дыево служенье»), и что оно «…является результатом ассоциации древнерусского имени (типа Див) с греч. dios, см. Зевс (ср. также Дьяус)». Здесь уже появляется мотив «влияния» греческого языка, и даже древнегреческой мифологии на верования славян! И почерпнуто сие было, по всей вероятности, из т.н. «Еллинского и Римского летописца», однозначно составленного не ранее XV века; в нём и главка соответствующая имелась – «О Зеусе еже есть Дий». А не поискать ли нам этот экзотический персонаж в произведениях Дмитрия Ростовского? Вот было бы одно из самых верных доказательств его первоавторства! Кто ищет, тот всегда найдёт… Читаем в святительском «Поучение о поклонении святым иконам»: «…Что представляют мне идолы? Представляют ДИЯ (выделено мной. – А.Н.), Эрмия, Аполлона, Артемиду и прочие бесчисленные бесовские капища». А в «Поучении на усекновение честной главы святого Иоанна Предтечи, месяца августа, в 29 день в 1701 г.» находим следующее место: «… Вспомню здесь одну древнюю еллинскую басню, подходящую нашей беседе. Собрались некогда в один сонм все еллинские боги на состязание, каждый желая показать свою силу, насколько кто может, и каждый явился со знамением своей силы. ДИЙ, ИЛИ ЗЕВС (Юпитер) пришел с молнией, которую держал в руке в знак своей премудрости или царской светлой власти и чести, ибо он считался царем над богами… Один как Зевс благоразумен, сияет премудростью, СЛАВОЙ И ЧЕСТЬЮ подобно молнии, но как только отдается плотский похоти, она отнимает у него ту молнию, делает ум его потемненным, СЛАВУ его опорочивает и ЧЕСТЬ превращает в бесчестие» (везде выделено мной. – А.Н.). А тут, оказывается, ещё  «слава» и «честь» фигурируют! Занятно…


     В свою очередь, Я.А.Кеслер выдвинул оригинальную версию о том, что «деи» («люди деи осударевы» средневековых грамот) – это командиры янычар или ордынские наёмные управляющие, в т.ч. сборщики налогов и «мытари»… И вот же что опять удивительно – среди произведений Дмитрия Ростовского есть «Поучение в неделю 32-ю по Пятидесятнице», а в нём следующий фрагмент: «… И как Закхей, ЖЕЛАЯ ВИДЕТЬ ХРИСТА, ВЛЕЗ НА ВЕРШИНУ ДЕРЕВА (выделено мной. – А.Н.), так и мы, взойдя на высоту добродетелей, увидим Его в святой церкви на престоле Божественном… А ведь мытарь - это вещь мерзостная, старейшина же мытарей, как начальник злобы и лихоимства, и того хуже, ибо мытари получали пропитание не из иного какого-либо источника, как только от слез нищих. Но даже и старейшину таких мытарей, Закхея, не презирает Христос… Кто же из нас, имея разум, не постарается вместе с Закхеем искать пресладкого Иисуса…». Евангелист Лука утверждал, что завидев любопытного «таможенника» в не совсем почтенном положении, Иисус воскликнул: «Закхей! Сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме». И он поспешно сошел и принял Его с радостью» (Лк. 19, 5-6)… Наконец, Андрей Буровский, в книге «Россия, которой не было - 2. Русская Атлантида» (М., «ОЛМА-ПРЕСС», 2002, с.70-71), без малейшей тени юмора, сообщал читателям о том, что «дивы» – это такие огромные, жившие на деревьях обезьяны из «страны русов», упоминавшиеся в путевых заметках каких-то «арабских путешественников» (вот бы ещё услышать хоть одно конкретное имя). Пойманные в сети и прирученные русами, они-де дрались дубинами, и использовались против (сенсация?!) половцев в многочисленных сражениях… Итак, что мы имеем на сегодняшний день? У советских академиков почти всё основывалось на слухах, домыслах и фантазиях, но они, тем не менее, сумели избежать той шикарной «ловушки» в которую угодили-таки авторы «Мифологического словаря» и г-н Буровский. А именно: в традиционном XII веке ни один славянский «песнотворец» не мог знать вышеперечисленных сочинений, литературных подробностей и страноведческих деталей по уже известной нам причине – абсолютного отсутствия на древней Киевщине (и где бы то ни было вообще) арабских, а также греческих, художественных и научно-познавательных текстов на пергаменте или бумаге… Получается, что и эти «крохотки» смыслов и значений работают, скорее, на мою гипотезу, а не на традиционную датировку «Слова».