Часть 1. Дрязги... о полку Игореве

                Часть 1. Дрязги…о полку Игореве



                Патриотизм изреченный – не просто
                ложь, но гнусь. Это индульгенция
                на право быть необъективным,
                односторонним.

                Ю.Богомолов




                Глава необходимая,  но ещё недостаточная…



     Как в современном человеке просыпается интерес к «Слову о полку Игореве»? Вполне очевидно, что по-разному. Лично я «заболел» им совершенно случайно, купив в 1988 г. (дабы скоротать скуку длительного «заточения» в плацкартном вагоне) в привокзальном газетном киоске, уж и не припомню в каком именно городе, карманного формата брошюру Бориса Сударушкина «Уединенный памятник», из популярной некогда библиотечки журнала ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Я и сегодня считаю, что по количеству плодотворных «дебютных идей» и вопросов-«провокаций» (в хорошем смысле слова), оставшихся без ответа, этой книжице нет равных, даже в сравнении с толстенными, академическими исследованиями, снабжёнными не менее впечатляющим по объёму справочным аппаратом.


     К чести Бориса Михайловича следует сказать, что именно у него я и встретил впервые имя того самого литературного «гения», поиском доказательств «первоавторства» которого (этот процесс в литературоведении обозначается термином «атрибуция») я и занимался все последние годы… Счастливая встреча, просто «судьбоносная», чётко поделившая мою жизнь на «до» и «после»! А «катализатором» предлагаемого вниманию читателей расследования-реконструкции послужила статья моего давнего знакомого, белорусского журналиста Олега Малашенко, любезно предложившего мне поучаствовать в обсуждении его собственной версии времени и места написания «Слова о полку Игореве». Очень быстро замысел пространной рецензии чужого труда перерос в необходимость систематизировать мои личные выписки, наблюдения и догадки, накопившиеся за (почти) двадцать лет… Ей-богу, удивляюсь я иногда определённой «наглости» пишущей о «Слове» журналистской, и иной, «братии». Едва-едва оформившийся замысел некоторые исследователи неосмотрительно торопятся воплотить непременно в книгу, а ещё лучше – в двухтомник избранных «благоглупостей». Да непременно – с «новаторской» (на первый взгляд) расшифровкой т.н. «тёмных мест», да обязательно – с авторским переводом-переложением оригинального текста поэмы. Один из исследователей поэмы Б.Зотов предельно внятно описал этот «марафон амбиций»: «…результаты большинства исследований нередко бывают предопределены их методами, изначально заложенной идеей учета только одного, произвольно выбранного фактора (в лучшем случае – двух-трех), что исключало все «против» и оставляло лишь «за». Между тем степень правдоподобия той или иной гипотезы может быть оценена, если рассматривать предполагаемый образ автора «Слова» как совокупность наиболее важных черт его личности и ее «формальных» признаков, таких, как: характер и степень литературной одаренности, мировоззрение, политические взгляды, социальную принадлежность, уровень и области образованности, территориальную принадлежность языковых особенностей»…


    И всё бы ничего, да одновременно с появлением на свет очередного шедевра полиграфии в «мировой паутине» тотчас появляются шумные «группы поддержки» – к сплочённым и дисциплинированным «верным лихачёвцам» добавились «верные сумаруковцы», «верные гогешвилевцы», «верные тимофеевцы», «черновцы» и «переясловцы», твёрдо уверенные в том, что именно их «кумир» явил миру очередную «окончательную истину»… Лично мне становится нестерпимо стыдно, когда я встречаю такие, например, заявления, как: «Слово – моя религия». Я же поставил перед собой принципиально иную «сверхзадачу», решив, для начала, действительно ИЗУЧИТЬ (по возможности) всё, что писали о нём исследователи разных эпох, школ и направлений. Ибо интуитивно почувствовал, что «туман таинственности» вокруг «скандальной» поэмы носил, во многом, искусственный, «рукотворный» характер, а диаметральный разнобой мнений в его оценке проистекал от того лишь, что мои многочисленные предшественники искали в «Слове» то, что «хотели» там найти, исходя из личных пристрастий и предпочтений…


    Когда необходимые доказательства (как и у всех – косвенные) были собраны, я решился, наконец, отдать свой литературный «детектив» на суд общественности, обратившись в один из «толстых» белорусских литературно-художественных журналов – его название не суть важно. Реакция последовала какая-то двусмысленная… Нет, пальцем у виска никто не крутил, и предварительная оценка была даже более благожелательной, чем я того мог ожидать. Но сотрудники редакции пытались меня уверить, что я написал «научную» статью (отродясь не писал ничего подобного!), затем слегка озадачили меня вопросом «А зачем священнослужителю понадобился «окольный» язык аллегорий?», не забыли пожурить за «непочтительность» к известным в научном мире именам (а за что, собственно говоря, я должен был рассыпаться в благодарностях по адресу тех людей, которые и завели исследования «Слова» в концептуальный «тупик»?), и, наконец, высказали такое пожелание: «Поверим в вашу правоту, если вы предоставите нам подлинные, текстуальные доказательства»… Кстати сказать, я до сих пор не могу понять одного обстоятельства. Притчевая, символико-аллегорическая манера письма небезызвестного Кирилла Туровского, определённое сходство с которой некоторые учёные и исследователи (Шамбинаго, Ерёмин, тот же Зотов и др.) находили в авторских приёмах создателя «Слова» (даровитого богослова из Турова даже подозревали в том, что он и есть тот самый «автор») у серьёзной науки никогда сомнений не вызывала. Что же так сильно удивило в моей версии полуанонимную «критикессу» на другом конце телефонного провода? Где элементарная логика?


    Я даже не сразу сообразил, что такое от меня потребовали! Вся «срамная» история отечественного и зарубежного «слововедения» за последние пятьдесят-шестдесят лет и стояла на том, что обсуждалось всё, что душе угодно – был ли автор князем или боярином, являлся ли он непосредственным участником злополучного похода, насколько близко он был знаком с «Игорем Святославичем», был ли он его родственником (или родственником других героев поэмы), звался «лингвистом-славистом» или «масоном-фольклористом», и где протекала та речка-«гнилушка», у которой высокородный недотёпа был пленён со всем своим «полком» и т.д. и т.п. Только поиском литературных «аналогий» никто всерьёз не занимался. Априори предполагалось, что Великий Неизвестный ничего больше не написал, никому не подражал, никого не копировал, существовал в абсолютном культурном «вакууме», – и поэтому сравнивать гениальные строфы «Слова о полку Игореве» (как бы) не с чем!.. Лично мне не известен хотя бы один случай, когда кто-нибудь запрашивал «строжайших доказательств» у академиков и профессоров, членов-корреспондентов и доцентов, у филологов и археологов, у профессионалов и любителей, у журналистов и публицистов, у биофизиков, инженеров и отставных разведчиков-нелегалов. Кто-то что-то пописывал, кто-то что-то почитывал…


    Наверное, самый последний пример «из жизни литературных привидений» – версия Юрия Николаевича Сбитнева… Хороший писатель, интересный и самобытный, спору нет. Как писала журналистка О.Гринёва из черниговского еженедельника «Гарт» (№ 28-29, июль 2008 г.), бравшая у Ю.Сбитнева обширное интервью: «… в его рабочем кабинете в Талеже – на северной окраине древнего Северского княжества, – в этом святая святых, куда заказан путь любому, он собрал уникальную библиотеку древних рукописей. Здесь, «на сопочке», как Юрий Николаевич шутя, в память о таёжных сибирских скитаниях, называет своё маленькое творческое прибежище, хранятся все (Сильно сказано! – А.Н.) научные исследования, написанные за последние 200 лет об этом уникальном памятнике мировой литературы. А собранию словарей и энциклопедий писателя может позавидовать любая библиотека. Изучая «Слово» не только как историк-знаток текстов древних летописей, а скорее как лингвист и скрупулёзный исследователь русского языка, собиравший его жумчужины многие десятилетия по всей Руси, писатель пришёл к сенсационному открытию… А известно ли кому-нибудь о любви с первого слова? Ведь именно такая любовь к «Слову» посетила писателя более 60 лет назад»… А если без сантиментов? К какому же выводу он пришёл? По Ю.Сбитневу «Слово» написала женщина – княгиня Болеслава (дочь Святослава Киевского), возвращённая домой к отцу замужняя «ходына», невестка любвеобильного Ярослава Галичского Осмомысла и любимица («хотя») его, также не очень счастливой, жены Ольги Юрьевны… Опять – двадцать пять. Всё здесь – мимо цели, всё – далеко не первой свежести… «Женщины-княгини» среди возможных авторов «Слова» уже назывались другими исследователями, и задолго до Ю.Сбитнева, – например, Агафья Ростиславовна и Мария Васильковна. И перевод слова «осмомысл», именно как «распутник, греховодник, человек, одержимый восемью греховными помыслами», заимствованный из аскетической литературы (Нил Сорский, Ефрем Сирин, Нил Синайский), применительно к Ярославу Владимировичу, уже предлагался, насколько память мне не изменяет, в XIX веке – А.С.Архангельским, а в начале XX века – П.В.Булычёвым… Даже если Болеслава Святославовна и «ходына» (тут мне просто неудобно напоминать Юрию Николаевичу, и всем почитателям его творчества, что реконструкцию «ходыны», именно как «хатуни» - т.е. «бабы, женщины», предлагал ещё О.О.Сулейменов), где доказательства того, что она, одновременно, была «писательницей»? А их нет. И в самом деле, сложно ведь отнести к их числу убеждённость черниговского писателя в том, что женщины на Руси «были образованны не в пример мужчинам», или его уверенность в существовании «примеров щедрой женской любви, буквально рассыпанных по всей поэме», или его субъективное мнение о том, что «поход и битва написаны со стороны, и так доверительно, по-женски трогательно, что диву даёшься, как этого можно было не заметить». Умилил меня и наивный, до совершенной невозможности, риторический вопрос Ю.Сбитнева: «Мог ли плачем выразить великую суть Поэмы мужчина?»… В чём тогда заключался смысл коллекционирования рукописей и научных монографий г-ном Сбитневым? Где же, как он сам выразился, «итог многолетней работы»? Почему окончательные выводы от прочтения и тех, и других у нас с ним оказались прямо противоположными? Объяснить сей престранный психологический феномен я попытаюсь чуть ниже… Ей-богу, лучше бы Юрий Николаевич потратил хоть немного времени и знергии на «непредвзятое» изучение текста самого «Слова о полку Игореве»…

 
    Интересно, а справились бы вообще с задачей (подобно той, что была предъявлена мне) «крупные специалисты» по истории древнерусской литературы, светлую память о которых я пытался (якобы) «запятнать»? То есть убедительно подтвердить, что автором «Слова» был конкретный поэт (писатель), да с привлечением «параллельных мест» из прочих его произведений? Думаю, что нет – иначе они сделали бы это ещё при жизни, мобилизовав своих «литературных негров», из числа «младших научных сотрудников», как это неоднократно происходило, когда надо было кого-либо «приструнить» и «разоблачить»… Увиливать от ответственности за свои слова – не в моих правилах, поэтому я вызов принял… По ходу расследования мне приходилось неоднократно, к моему (а не их!) стыду, сталкиваться с вопиющими фактами того, что «светила науки» несколько вольно (а зачастую – просто неправильно) истолковывали отдельные выражения из «Слова о полку Игореве», читали русские летописи «через пято на десято», или делали грубейшие ошибки в переводе со «старославянского» языка (особенно если речь шла о т.н. «областных диалектизмах» или редких словах-«гапаксах»), на современный русский (вроде: «на жестоцемъ его теле» – «на могучем его теле» и т.п.). Но самый, пожалуй, характерный пример академического верхоглядства, нелюбопытства и «невежества» встретился мне в книге Д.С.Лихачёва «Слово о полку Игореве и культура его времени» (цитирую): "…«Мысь», то есть «мышь» (???), выпадает из обычных ассоциаций «Слова» со звериным миром. Творчество Бояна может быть сравнено с полетом орла, сокола, пением соловья и полетом лебедей, но не со скоком мышей (тем более, что сказать о мыши, что она «скачет», вообще невозможно)"… Неужели же г-н академик никогда не слышал про поэтическое переложение СПИ А.Н.Майкова (1870), и не удосужился его прочесть, хотя бы в части следующего: «…Песнь слагая, он, бывало, вещий, / Быстрой векшей по лесу носился»?


     Дмитрий Сергеевич, как нас пытаются заверить, «исследовал» великолепное и загадочное «Слово Даниила Заточника» (а оно, как мы убедимся в дальнейшем, имеет непосредственное отношение к автору «Слова о полку Игореве») самым тщательным образом, но он ушёл в мир иной, так и  не узнав, например, что «нощныи вран на нырище» – это ворон, зловеще каркающий «на развалинах» (чем не литературный «предромантизм»?), а не на каких-то там «вершинах» (как варианты: сова или филин «бодрствующие» там же, на давно покинутых людьми «руинах», - образ, который позже трансформируется в знаменитый шевченковский «крик совы» над «великой руиной» Украйны), что «художество» (древнерусc.) - это никакая не «бедность», а, напротив, «творчество, искусство, опытность в чём-либо, знание, ремесло», что «Заточник» рассуждал о своей «нищете» не в прямом, а в иносказательном, аллегорическом смысле, - в точности, как это истолковывалось у Кирилла Туровского… Не дал Д.С.Лихачёв должную оценку знанию «Даниилом», писавшим не то в конце XII-го, не то в XIII веке, литературной «басни» из «Повести временных лет» («составленной» якобы в начале XII века, а написанной – вообще неизвестно когда), о том, как «…Святославъ князь, сынъ Олъжинъ, ида на Царьград». Не объяснил он нам и то, почему «Заточник» иронизировал над «житием» Антония Римлянина (западного святого XII в.), якобы приплывшего в Новгород Великий «на скале» («…коли камение въсплавлет по воде»), а ведь это «атрибутивный» признак именно кельтских святителей. Что же касается возможного знакомства автора с записью из ПВЛ под 6493 (985) г. («…и реша Болгаре: толи, не будеть межю нами мира, елико камень начнеть плавати»), то оно выглядело бы ещё более невероятным. Никак не прокомментировал академик Лихачёв и очевидное смысловое совпадение одной фразы «Заточника» («…Азъ бо, княже, ни за море ходилъ, ни от философъ научихся…») с весьма похожими тирадами от Епифания Премудрого, лучшего агиографа Московии конца XIV - начала XV века, и псковского инока Филофея, умершего в 1542 году…


    Вот и в случае со «Словом о полку Игореве» мы так и не дождались от академика Лихачёва внятных разъяснений о том, например, зачем молодцам-русичам потребовалось «мостити» болотную топь только что награбленными «…Покрывалами, и плащами, и кожухами»; какие-такие «ворота» могли быть у бескрайнего степного травостоя (при абсолютном отсутствии в XII веке регулярной «пограничной стражи», или какой-нибудь «засечной черты»); какой конкретный «холм» мог обозначать чёткую «государственную границу» Руси и «Дикого Поля»; каким это образом воины князей Рюрика и Давыда могли, пусть и метафорически, «золочеными шлемами по крови плавать» (ведь любая почва всё равно впитала бы её); что за «пустыня» такая могла «прикрыть силу» Руси; кто же из сыновей Игоря Святославича сопровождал, на самом-то деле, папеньку в злополучном походе (ибо в «объяснительном переводе» Дмитрий Сергеевич писал всё больше про Олега, а в «комментариях» к поэме - уже про Владимира!?) и т.д. и т.п. Не очень хорошо, как оказалось, знал академик Лихачёв даже близкородственные славянские языки – украинский и белорусский – потому-то он и не понял точного смысла фраз «…туга и тоска сыну Глъбову», «…посуху живыми шереширы стръляти – удалыми сыны Глъбовы», или же - «…смагу мычаючи в пламяне розе» (последнюю строфу он всегда (!) приводил в своих псевдо-«объяснительных» переводах к тексту СПИ в виде следующей «абракадабры»: «…размыкивая огонь в пламенном (погребальном) роге»; да ещё и нахально опускал важнейшее для понимания всей фразы слово «людемъ»). Не удосужился Дмитрий Сергеевич хотя бы полистать индийскую «Бхагавад-гиту», ибо узнал бы тогда много интересного о Карне и Шалье (Желе), и не обозвал бы их «погребальными богами» (у Б.А.Рыбакова они - «славянские эринии»). Также мне неизвестны случаи обращения академика Лихачёва к памятникам булгаро-кипчакской, огузской и татарской литератур, – а без этого о каком анализе поэтики «Слова» можно было вообще вести речь? Но удивляться тут особенно нечему. Написал же Д.С.Лихачёв однажды такое: «…среди всех остальных европейских литератур древнерусская литература имеет наименьшие связи с Востоком… Это, несомненно, находится в связи с особой сопротивляемостью (Неужели??? - А.Н.) Древней Руси по отношению к Азии» (цит. по: Злато слово. М., «Молодая гвардия», 1986, с.374)


     Не лучшим образом у него обстояли дела и со знанием античной, греко-латинской культуры! В противном случае, и он сам, и его сотрудники, давным-давно должны были обратить внимание на всю несуразность перевода латинизма «paganus», как «языческий, нечистый», а также существования в летописных (т.е. литературных) первоисточниках т.н. «скотьего бога» Велеса-Волоса, который, по совместительству, считался божественным покровителем поэтов и поэзии (именно его «внуком» автор величал легендарного певца Бояна). Греческое слово «СКОТОС», в действительности, не имело никакого отношения к «крупному и мелкому рогатому скоту», «комплексному, земледельческо-скотоводческому хозяйству древних славяна», а также – «золотому тельцу» и «звонкой монете», «земной растительной силе», «богу того единственного богатства первобытных охотников, которое олицетворялось тушей побежденного зверя», ««полухтоническому (эпихтоническому) богу-мужчине, благорасположенному к человечеству», или «нижнему подземно-подводному миру предков, покоящихся в земле и помогающих ее плодородию»(иногда просто диву даёшься, пытаясь оcмыслить сам диапазон отвлечённых фантазий другого академика - Б.А.Рыбакова!), и всегда (sic!) переводилось как «тёмный, слепой» (Достаточно прозрачная аллегория какого-то слепого «рапсода»? Уж не Гомера-Омира ли?). Причём, производное от него слово «СКОТОМА» («синдром страуса») и означает в психологии серьёзнейший недуг, при котором индивидуум теряет способность осознавать что-то противоречивое в своей жизни, включая наиновейшую информацию, которая расходится с привычно затверженными «штампами» (Не это ли помешало Ю.Н.Сбитневу и многим другим?)… Если о ком и стоило бы порассуждать с точки зрения связи поэзии с ветеринарией, так это о «волшебнике Виргилии», который согласно неаполитанским легендам в изложении некоего Гервазия Тильберийского (см. Ф.Грегоровиус, «История города Рима в средние века», М., Альфа-Книга, 2008, с.768) с помощью бронзовой мухи изгонял настоящих мух, лечил лошадей от «прогибания спины» и при помощи горной арники («баранья трава») возвращал зрение слепым овцам, – но вот об этой стороне многогранного таланта «древнеримского» поэта-классика в университетских курсах зарубежной литературы не сообщалось ничего… Ну, и какая, скажите на милость, мне радость от подобного уличения «маститого учёного» в непрофессионализме и нелюбопытстве? Я и говорю: «Стыдно, господа, стыдно…».


     Поэтому вынужден сразу предупредить несправедливые наскоки тех, кто привык жить по принципу: «Я сам в Америке не бывал, но точно знаю…». Без внимательного прочтения тетралогии И.Агранцева, книги Я.А.Кеслера «Русская цивилизация. Вчера и завтра» или, к примеру, литературоведческих работ А.Баркова в моей аргументации разобраться крайне затруднительно… Я не собираюсь кого-то «ниспровергать», или кем-то «пренебрегать»; мне нет дела до того, какими руководителями (коллегами, друзьями, мужьями, отцами и дедушками) были Борис Александрович Рыбаков или Дмитрий Сергеевич Лихачёв, и были ли они людьми «мягкими и интеллигентными»… Я с большим трудом представляю себе и то «необыкновенное чудо», когда один грешный человек вдруг становится «совестью» целой нации… Вкрадчивым, «бархатным» голосом можно ведь и «истины вещать», и «вздор молоть», и «воду толочь», и «чепуху городить», а «политес и галантность» ещё никогда (и слава Богу!) серьёзными «доказательствами» в науке не считались. Тем более, я никогда не испытывал по отношению к ним чувства гнева или ненависти. Но я, действительно, предпочитаю придерживаться не пошлой латинской сентенции «о мёртвых – или хорошо, или ничего», а знаменитого вольтеровского: «о мёртвых – только правду». Всю правду. Ничего, кроме правды. Хотя писать её очень и очень трудно. Но нужно стараться, а для этого следует не «зацикливаться» на критике взглядов давно усопших деятелей науки (что, в самом деле, смотрелось бы не очень умно), но попытаться донести до широкой общественности значимые, полновесные результаты собственных изысканий… С другой стороны, на фоне того, что писали о «сусанинской» роли наших академиков для судеб русской историографии и филологии О.Сулейменов, А.Гогешвили, А.Никитин, М.Аджи, А.Тарасенко, Е.Федюнькин, Д.Губин, профессор А.М.Портнов, или, в особенности, брянский журналист В.Суетенко, мои субъективные оценки их «выдающихся заслуг» выглядят, по меньшей мере, как безудержный «сервилизм», или подхалимская лесть! Тем не менее, первые отклики на мою работу вынуждают меня объясниться с потенциальными читателями более обстоятельно.


     В российском «интернет-сообществе» укоренилось следующее мнение (разделяемое, впрочем, и первыми критиками моей работы): Д.С.Лихачёв и Б.А.Рыбаков, вкупе со своими последователями и учениками, – тоже ведь «учёные», искавшие «объективную истину», поэтому-де они заслуживают лучшего к себе отношения… Это довольно странное мнение… В моём субъективном понимании, настоящие «учёные-гуманитарии» – это либо «вымершие реликты» XIX века (Сенковский, Миллер, Кирпичников, Шахматов и др.), либо такие, предельно честные (в первую очередь – перед самими собой) и нестандартно мыслящие, исследователи века прошлого, как Илья Голенищев-Кутузов, Лев Гумилёв, Борис Веселовский, Михаил Бахтин, Юрий Лотман или Александр Зимин… Напротив, академики Лихачёв и Рыбаков никакой оригинальной «научной истины» не искали (здесь я специально ограничиваюсь лишь проблематикой «Слова о полку Игореве», и ничем иным!), регулярно «освежали» в нашей памяти свои прежние воззрения (незатейливо «маскируя» их под иными заголовками), поэтому не могут претендовать на какое-либо «снисхождение» с нашей стороны. Они  лишь «наводили последний глянец» там, где давным-давно прошёлся «патриотический каток» решительных борцов против «скептицизма в отечественной истории и филологии».


    Что мне Гекуба, и что я Гекубе?.. Что мне Его Величество Консенсус («…подавляющее большинство учёных считает… многие учёные придерживаются того мнения, что…»)? Есть консенсус – нет науки, есть хотя бы один исследователь, получивший реальные (воспроизводимые) результаты, которые можно проверить с разных направлений, под разными углами зрения, – нет места для консенсуса. И нет больше возможности избежать дискуссии, делая вид, что всё «шито-крыто». Как видим, всё очень просто. Наконец, что мне те закордонные фантазёры, в лице А.Мазона (Франция), А.Грегуара (Бельгия), Р.Пиккио (Италия), И.Клейна (Германия), Р.Манна или Э.Кинана (оба - США), которые своими статьями и книгами лишь затуманивали суть дела, и ещё больше запутывали всех нас, и что – «консолидированное мнение» академиков Лихачёва и Рыбакова? Слишком часто в истории (примеров – не перечесть) квазинаучное «мошенничество» одерживало верх в том смысле, что довольно слабенькая гипотеза, но красиво «упакованная» и политически «выдержанная», неожиданно обретала характер непререкаемого научного факта…


     Возвращаясь к нашим академикам вынужден констатировать: не о «научных исследованиях», или «мифотворчестве», или даже «утопиях» следует здесь говорить, а о разновидности идеологических манифестов, похожих на «призывы ЦК КПСС к годовщине 7 ноября», – навроде той содержательной «пустышки», которую один очень известный учёный поименовал «стилем монументального историзма» в древнерусской литературе. Поэтому и не наблюдалось в их «научной деятельности» ни малейших признаков «смелости», никаких честолюбивых «прорывов» и исследовательских «сумасбродств». Ситуация в науке сколь нетерпимая, настолько же и нередкая: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий (до академиков, членов-корреспондентов, лауреатов или Героев Соцтруда. – А.Н.) обман…». Хотя, клеймить Дмитрия Сергеевича и Бориса Александровича  «злостными фальсификаторами», по-моему, нет никаких оснований. Они либо не смогли, либо не захотели выйти за границы той официальной «парадигмы», которая была задана (заложена) российским самодержавием и имперской наукой для исследований «Слова» ещё в XIX веке… Как однажды (и довольно остроумно) подметил Е.Я.Габович: «Фальсифицировать можно лишь то, что существовало или известно: банкноты, монеты, картины художников и произведения писателей, стиль которых известен… Наше отдаленное прошлое не только и не столько описывалось неверно, сколько талантливо создавалось на виртуальном уровне, выдумывалось историческими фантастами» (Примеч. ред. к кн.: У.Топпер. Великий обман. Выдуманная история Европы. Издательский Дом «Нева». СПб. – М., 2006, с.246). В этой связи, мне очень нравится, к примеру, новомодное словцо «симулякр», детище французского философа Жана Бодрийяра. «Симулякр» – это изображение без оригинала, репрезентация чего-то, что на самом деле не существует, а «симуляция» – одно из стержневых понятий постмодернистской философии, фиксирующее тот феномен нашего бытия, когда некие речевые «знаки» в устах политиков, общественных деятелей, учёных и представителей масс-медиа (прогресс, прорыв, модернизация, оптимизация, реструктуризация, коррупция и т.п.) начинают, всё больше и больше, подменять собой живую жизнь… По моему мнению, существо претензий к «светилам» советской историко-филологической науки можно проиллюстрировать на следующем примере: грубо говоря, любого «обер-прокурора Святейшего Синода» (а среди них встречались и неверующие, и глубоко верующие люди) тоже ведь можно, формально-логически, именовать «главой РПЦ», – но стоит ли до чего-то подобного опускаться? В принципиальном споре недопустимыми считаются только личные оскорбления, да излищние эмоциональные «перехлёсты». Ни того, ни другого в моём расследовании нет, а в остальном, как говорится, увольте…


    Некоторые советуют мне сократить текст, оптимизировать и «ужать» его. Было и такое пожелание: расположить слева аргументы традиционной науки, а справа – мои. Уважаемые, благожелательные мои критики, я не могу этого сделать по трём, вполне очевидным для меня, причинам. Во-первых, поступить так – себя не уважать. Слева окажутся высокомерное замалчивание неопровержимых естественнонаучных и «технологических» фактов, да мифические литературные пресонажи обоего пола, которые чисто гипотетически лишь «могли быть» авторами «Слова», тогда как с правой стороны (по состоянию на сегодняшний день) – уважительное отношение к достижениям истории науки и техники, удивительно органичная биография широкообразованного человека и выдающегося духовного «пастыря», взаправду жившего на этой грешной земле, а самое главное – реальные, зримые, легко отслеживаемые строки из его творений, в точности соответствующие символике, поэтике и языку «Слова о полку Игореве»… Что тут можно «сравнивать»? С кем, и о чём «спорить»? Во-вторых, я не имею никакого морального права не вспомнить т.н. «историю вопроса» (известную далеко не всем), захватывающую эпопею чужих прозрений, предубеждений и заблуждений, и не воздать ДОЛЖНОЕ всем моим предшественникам. Ведь «исследователь», по глубокой мысли И.Канта, это человек, «выслушивающий свидетелей». Главным же и неоспоримым достоинством моей работы считал и считаю то, что я никому не закрывал рот; все заинтересованные стороны имели возможность высказать свои соображения и обнародовать свои аргументы. И лишь только после их подробного изложения я вмешался в затянувшуюся сверх всякой меры полемику с собственной гипотезой. В конце концов, даже чисто статистически, «белорусско-литовские» эпизоды из «Слова о полку…», играющие важнейшую роль в композиционном и содержательном аспектах (чем я, как гражданин Республики Беларусь, несказанно горжусь), занимают немалую часть его текста, но видятся они из Москвы или Санкт-Петербурга, в чём я неоднократно имел возможность убедиться, не совсем отчётливо. В-третьих, прошу не забывать: моя работа называется ведь «Слово и ДЕЛО Дмитрия Ростовского»! Потому мне казалось архиважным проделать вместе с будущими читателями увлекательное путешествие по жизненному пути моего героя, ибо я абсолютно уверен, что и его семья, и окружавшие его люди, и политическая обстановка, и сформировавшие его мировоззрение умственные «идеи» эпохи, и сам «дух времени», – всё это невозможно проигнорировать, если мы хотим, наконец, понять, почему «Слово о полку Игореве» таково, каково оно есть…


    «Недостаточные», «хлипкие» доказательства всё равно несравненно лучше, чем удручающее «зеро», т.е. практически полное их отсутствие. И «бережное отношение к прошлому», уважаемые дамы и господа, вовсе не исключает того обстоятельства, что в истории науки, по мысли В.Н.Вернадского, «…постоянно приходится возвращаться к старым сюжетам, пересматривать историю вопроса, вновь её строить и переделывать» (Вернадский В.И. Избр. труды по истории науки. М., 1981, с.191-192). Ещё точнее обозначил данную проблему французский физиолог Бернар Клод: «Если попадается факт, противоречащий господствующей теории, нужно признать факт и опровергнуть теорию, даже если таковая поддерживается крупными именами и всеми принята» (цит. по: Я.Кеслер. Русская цивилизация. Вчера и завтра. М., ОЛМА-ПРЕСС. 2005, с.544). Без этого и науки-то нет! Когда всё и всем «ясно», когда основатель «научного направления» недосягаем для критики, а в «научном коллективе» затухают споры и разногласия, подлинная наука умирает, а такой «коллектив» неумолимо деградирует. Остаются лишь календарные «юбилеи», казённые «ежегодные чтения», да переиздания уже известных работ «патриархов»; а находка неизвестной рукописи почившего «гуру» вообще становится маленькой «сенсацией». Практически идентичную мысль мы встречаем у К.Ясперса: «…признаком упадка науки является стремление избежать дискуссий или – в еще большей степени – полностью устранить их, стремление ограничить свое мышление кругом единомышленников, а вовне направить всеразрушающую агрессивность, оперирующую неопределенными общими местами» (Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., Политиздат, 1991, с.110)… Очень бы мне хотелось услышать, наконец, от почитателей Дмитрия Сергеевича Лихачёва, а тем более – от его учеников и сотрудников, хоть какого-нибудь ответа на давно мучивший меня, ПРИНЦИПИАЛЬНЕЙШИЙ ВОПРОС: почему (а главное – зачем) опытнейший академик-литературовед, исследуя (вроде бы) само «Слово о полку Игореве», постоянно опирался в своих умозаключениях и выводах не на его оригинальный текст, а на специально подобранные цитаты «из летописных рассказов», которые не соответствовали (и даже противоречили) реальному содержанию самой поэмы?!


    Сие ещё более прискорбно сознавать потому, что в 1979 году Дмитрий Сергеевич обрисовал совершенно здравую и перспективную «модель» исследований в области «древнерусской литературы»: «Анализ художественный неизбежно предполагает анализ всех сторон литературы: всей совокупности ее устремлений, ее связей с действительностью. ВСЯКОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ, ВЫХВАЧЕННОЕ ИЗ СВОЕГО ИСТОРИЧЕСКОГО ОКРУЖЕНИЯ, ТАК ЖЕ ТЕРЯЕТ СВОЮ ЭСТЕТИЧЕСКУЮ ЦЕННОСТЬ, КАК КИРПИЧ, ВЫНУТЫЙ ИЗ ЗДАНИЯ ВЕЛИКОГО АРХИТЕКТОРА. Памятнику прошлого, чтобы стать по-настоящему понятым в его художественной сущности, надо быть детально объясненным со всех его, казалось бы, «нехудожественных» сторон. Эстетический анализ памятника литературы прошлого должен основываться на огромном реальном комментарии. НУЖНО ЗНАТЬ ЭПОХУ, БИОГРАФИИ ПИСАТЕЛЕЙ, ИСКУССТВО ТОГО ВРЕМЕНИ, ЗАКОНОМЕРНОСТИ ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА, ЯЗЫК – ЛИТЕРАТУРНЫЙ В ЕГО ОТНОШЕНИЯХ К НЕЛИТЕРАТУРНОМУ, И ПР. И ПР.» (везде выделено мной. – А.Н.)… Отчего же академик Лихачёв не воспользовался собственноручно написанными «руководящими указаниями»? Почему сам, до конца жизни, злостно игнорировал разные «нехудожественные» (в первую очередь – естественнонаучные) подходы к «объяснению» литературных памятников прошлого?


    …В тот памятный день я не позволил чувству отчаяния овладеть собой, но лишь мысленно попросил героя своего материала о поддержке и заступничестве (а к нему, как оказалось, можно, и даже нужно, молитвенно обращаться за помощью), и оказался прав. Уже к вечеру первые «прямые», текстуальные, доказательства лежали на моём рабочем столе. Ещё несколько месяцев назад моя версия была лишь «одной из», пусть и наименее «фантастической». Но теперь она приобретает характер достаточно убедительной «гипотезы», если не сказать больше. Как говаривал кандидат технических наук С.Г.Покровский, разнесший «лунную афёру» США в пух и прах, после внимательного изучения фотоснимков старта ракеты «Сатурн-5»: «Гипотеза, способная выдавать подсказки к поиску, который увенчивается успехом, это уже не гипотеза. Это твёрдое, надежное знание»… Хвала и слава «всемирной сети», с её «сайтами», «форумами», «блогами» и «чатами»! Мой особый «респект» – основателям ФЭБ «Русская литература и фольклор», а также разработчикам великолепных украинских сайтов «Изборник» и «Ни-ка». О сколько нам открытий чудных готовит… «интернета дух», если правильно и «корректно» сформулировать цель поиска. Само собой разумеется, что вновь открывшиеся обстоятельства потребовали коренной переработки имеющегося материала. Но я ничуть не жалею об этом. 210-ю годовщину (данное исследование было обнародовано автором в феврале 2010 г.) первой публикации «Слова о полку Игореве» мы встречаем достойно, вернув Загадочному Гению его законные «авторские права». С чем от души поздравляю жителей Киева, Чернигова, Новгорода-Северского, Макарова, Ярославля, Ростова Великого, Ростова-на-Дону, Таганрога, литовских Тракая и Вильнюса, белорусских Полоцка, Пинска и Слуцка, а также татар, караимов, булгар, ногайцев, кумыков, карачаево-балкарцев и казахов… Да, были люди во время оно, не то что нынешнее, духовно измельчавшее, человеческое «племя», не желающее ничего видеть дальше телевизора и собственного носа.


     Дорогой незнакомый читатель! Приношу тебе свои глубочайшие извинения за нижеследующее обилие цитат, малознакомых имён и «побочных» сюжетных линий. Хотя… и этот «порок» может, при определённых условиях, обернуться полной своей противоположностью. Как очень точно подметил (не смею и надеяться на то, что это высказывание хоть в какой-то степени относится к моему скромному труду) известный российский историк В.П.Булдаков: «Историографическое качество любого исследования определяется многообразием и масштабностью порожденного им комплекса идей, формально находящихся за пределами его конкретно-исследовательского поля»… О заинтересовавшем тебя событии всегда немного трудно писать кратко, а тут такой «неординарный» случай… Мыслей много, даже не знаешь, на которой из них остановиться, а которой пожертвовать. Все детали кажутся важными, любую из них боишься упустить. Вот и сейчас, когда ты, возможно, просматриваешь мой опус, он уже не таков, каким был в самом начале, при первой его публикации на сервере Проза.ру, потому что в нём обнародованы новые факты, появилась интересные детали и важнейшие цитаты, в первоначальный текст внесены серьёзные правки, исправлены досадные «огрехи»… Поэтому, читатель, не суди слишком строго, я ведь писал для тебя, а не для собственного самоутверждения. Думал бы иначе – обратился бы к миниатюре, рассказу, очерку и прочим мимолётным «мыслеобразам». Вот где можно было бы посоревноваться за высокие «рейтинги» и сумасшедшие «баллы», навязываясь попутно со своими беспомощными «рецензиями» к другим авторам… В какой-то мере это может служить оправданием имеющихся в моей работе очевидных несовершенств и недостатков. Что получилось, то получилось. И с «жанром» написанного мне самому сложно определиться. Дочитай, пожалуйста, до самого конца – будет интересно. Но вынужден предуведомить: лёгкого чтения не будет, поэтому прошу запастись толикой терпения. Хотя, одним предварительным соображением я спешу с тобой поделиться заранее: «Слово о полку Игореве» самим появлением своим на свет целиком (и филологически, и исторически) обязано Украине, Великой Степи и Беларуси (как законной наследнице Великого княжества Литовского, Русского и Жемайтского); для удовлетворения «славяно-московского патриотизма», или же реабилитации «российского имперского мифа» здесь места как не было, так и нет…

   
     А «танцевать» надо было, господа, от «тюркской печки», – это самый прямой и короткий путь к победе над предрассудками и откровенной глупостью! Казах Олжас Омарович Сулейменов и украинец Анатолий Владимирович Тарасенко (низкий им поклон) проделали всю необходимую, «черновую» работу, и мне оставалось лишь нанести последние «мазки», да поставить финальную точку: «Слово», действительно, писалось «русским» Человеком (т.е. уроженцем того края, который историки Средневековья традиционно называют «Русской землёй») великого ума и совести, бесконечно далёким от «европоцентричного» шовинизма или ксенофобии, настоящим «печальником» Украины-Руси. Но тем человеком, для которого были одинаково дороги и киевские холмы, и степные курганы! «Не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который растолковал России, что такое Степь, её значение и ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине, просвещённым ходатайством за неё у русских», – писал Ф.М.Достоевский казаху Чокану Валиханову, 14 декабря 1856 года. Великий писатель даже не догадывался, что «первый» уже был, и безо всякой приставки «чуть», в точности, как и прозревал Достоевский: именно «просвещённый ходатай» за «Дешт-и-Кыпчак» у русских людей! Нет ничего удивительного и в том, что для сбора надёжных доказательств мне пришлось «перелопатить» практически всю всемирную литературу – от Гомера и Платона до писателей-«утопистов». Очевидная «всечеловечность» таинственного и загадочного литературного памятника лишний раз доказывает: книги масштаба «Слова о полку Игореве» и могут родиться, единственно, на стыке цивилизационных «миров», на этническом, конфессиональном и культурном «пограничье»…



                Про «скептицизм» и «патриотизм»




     Скептические голоса, отрицавшие «древность» знаменитой «песни Игоревых воинов», зазвучали практически одновременно с её первой публикацией, и их было не так уж мало. Нам просто «забыли» сообщить, что сомневающиеся были совершенно здравомыслящими, высокообразованными и ответственными людьми! Главой «скептической школы» справедливо признавали М.Т.Каченовского (ректора Московского университета с 1837 г., академика с 1841 г.), ученика и последователя основоположника «критического метода» в истории Бартольда Нибура. Каченовский решительно утверждал, что практически вся «домосковская история Руси» баснословна, мифологична и недостоверна, что «…от ранних веков не дошли подлинные ни летописи, ни Русская Правда» (Каченовский М.Т. О баснословном времени в Российской истории // Учен. Зап. Моск. ун-та. 1833. № 2. с.287), а «Слово о полку Игореве» считал (согласно воспоминаниям писателя И.А.Гончарова) «…позднейшей подделкой, кажется, XIV века». Среди «скептиков» были и известные литераторы – Н.М.Карамзин (в особом представлении не нуждается, а с его личной оценкой мы вскоре ознакомимся), публицист, критик и поэт К.С.Аксаков, один из «столпов» российского славянофильства (вот что странно!), заявлявший в своей магистерской диссертации (1846), ставшей затем книгой «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка», о том, что в «Слове» поэтические образцы-де «…так мало имеют народного русского характера, так часто отзываются фразами, почти современными, так кудреваты иногда, что никак нельзя в них признать русской народной поэзии, если и нельзя отказать сочинителю в поэтическом таланте, которому придал он только оттенок руссицизма (sic!)», и что они «…могли нравиться, но они не характерны для русской народной поэзии (sic!); поэтому это произведение и не вошло в народную жизнь». Автором «Слова», как предположил Аксаков, был иностранец, скорее всего «грек», великолепно знавший церковнославянский язык ещё на родине, а «русскому наречию» научившийся уже на Руси. Позиция, изначально занятая К.С.Аксаковым, так потрясла отечественную филологию, что ещё и в 60-х гг. прошлого века Николай Калинникович Гудзий продолжал активно «дуться» на Константина Сергеевича: «…Эти неожиданные в устах славянофила (sic!) рассуждения о драгоценнейшем памятнике древней Руси и сдержанная, а порой и недоброжелательная его оценка поражают своим субъективизмом и полной необоснованностью»… Но вот обижаться, как раз, и не стоило! Достаточно было открыть статью Д.С.Лихачёва «Слово о полку Игореве» и особенности русской средневековой литературы» (из сборника «Слово о полку Игореве – памятник XII века». М., Л., 1962, с.300-320), чтобы убедиться в правоте Аксакова: «…Итак, «Слово» очень близко к народным плачам и славам (песенным прославлениям). И плачи и славы часто упоминаются в летописях XII-XIII вв. «Слово» близко к ним и по своей форме, и по своему содержанию, НО В ЦЕЛОМ ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ ПЛАЧ И НЕ СЛАВА. НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ НЕ ДОПУСКАЕТ СМЕШЕНИЯ ЖАНРОВ. ЭТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ КНИЖНОЕ, НО БЛИЗКОЕ К ЭТИМ ЖАНРАМ НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ» (выделено мной. – А.Н.). Как хотите, но я не вижу в утверждениях Лихачёва и Аксакова никакой принципиальной разницы…


     К «скептикам» примыкали писатели и поэты – уже упомянутый И.А.Гончаров, Л.Н.Толстой, А.М.Ремизов, С.Я.Маршак, и учёные – начиная с журналиста, литературного критика и профессора-ориенталиста О.И.Сенковского (этот несносный «забияка» и «возмутитель спокойствия» даже на версию «XVI века» не соглашался), заканчивая историком-краеведом М.И.Успенским (высказывался за «подделку» второй половины XVIII века). «Неопределённо-настороженным» было отношение к «Слову» у авторитетнейших языковедов – А.А.Шахматова, М.Н.Сперанского, В.В.Виноградова (они никак не могли дать точную филологическую оценку органичному синтезу «народно-поэтических» и «книжных» элементов в поэме). Н.П.Румянцев считал «Слово» подделкой первой половины XVIII в., а известный историк церкви, археограф, библиограф и литературовед, митрополит Евгений (Болховитинов) – «пастишем», стилизацией XVI в. Кто не знает, тому сообщаю: Евфимий Алексеевич Болховитинов одновременно закончил Московскую духовную академию и историко-филологический факультет университета. Так вот, в приватном  письме от 27 января 1829 г., адресованном В.М.Перевощикову, митрополит Евгений писал: «… Мусин-Пушкин, нашедший ее (т.е. рукопись. – А.Н.), уверял, что она найдена в книге письма XIV века, другие видевшие книгу уверяли, что она не старее XVI века»… Но скептики – не циники! Учёные с таким складом ума – это особый, редкий, а зачастую (без преувеличения) – уникальный дар; просто большинство учёных коллег иногда оказываются не готовыми воспринять их идеи. Скептики необходимы любой науке для нормального развития, они, как говорят, «продлевают ей жизнь». Но им и приходится тяжелее всех; именно против них направлено подавляющее большинство критических «стрел». Кроме того, в отличие от циников скептики верны традиционным ценностям; ибо тоже хотят достичь Истины, но своим, оригинальным путём. А ещё они тонко чувствуют наиболее уязвимые места и болевые точки той отрасли знаний, которой посвятили свою жизнь.


     Подлинно научное «слововедение» появилось в России в тот самый момент, когда профессор Каченовский обратил внимание придворных историографов на целый ряд очевиднейших нелепиц и несуразиц, с помощью которых оные господа пытались придать исключительную «древность» рукописным материалам, включая и знаменитую находку графа Мусина-Пушкина, обнаруженным в XVIII веке, при очевидной невозможности их отыскать (хотя бы) столетием ранее… Если бы Михаил Трофимович знал историю химии и химических технологий так же хорошо, как её знает профессор МГУ Ярослав Аркадьевич Кеслер, он бы ответил своим оппонентам ещё более резко, примерно так: «Шельмуете-с, господа. Никто из вас подлинников «рукописных книг» IX-XIII веков в руках не держал, и в глаза не видел. На чём они писались – не понятно, химический состав чернил и краски – не ясен, способы письма – не известны. Поэтому, все ваши копии «древних рукописей» – и есть, в большинстве своём, сами подлинники! А ваши «харатейные книги», уважаемые коллеги, есть чистое надувательство общественности, сиречь аллегория-с обыкновенных книг, ибо «бумага», на новогреческом наречии, и зовётся словом «харти». Не валите-с, господа, с больной головы, да на здоровую, не выдавайте мифических «монголов», а также «войны и пожары», за главные причины утраты «сотен тысяч», не существовавших в природе, томов русской книжности. Никаких рукописей на «пергамене», ранее XV века, и быть не могло-с, потому что сам способ производства оного появился лишь во второй его половине!»… Герой моего расследования, живший в конце XVII века, в своём «Поучении на день памяти святого праведного Симеона Богоприимца, месяца февраля, в 3 день», оставил дивную реплику, фактически подтверждающую правоту М.Т.Каченовского: «… только воздух наполняете вы своими словами и ХАРТИИ (выделено мной. – А.Н.) загрязняете своими писаниями». Справедливости ради следует заметить, что российские историографы в этом смысле вызывали не больше «подозрений», чем все остальные. Так, у Я.Кеслера мы читаем: «Никаких оригиналов рукописей, написанных еврейским и греческим письмом ранее XV в., нет. И точно также отсутствуют оригиналы рукописей, написанных по-латыни ранее XIV в., в частности, оригиналы рукописей Данте, Бокаччо и Петрарки в Италии, Д.Уиклифа и Р.Бэкона в Англии, Ф.Бонавентуры во Франции и других авторов, традиционно относимых к XIII-XIV вв.» (везде – курсив автора; Я.Кеслер. Русская цивилизация. Вчера и завтра. М., «ОЛМА-ПРЕСС», 2005, с.41)…


    И вот что интересно: в то самое время, когда Европа вовсю пользовалась типографской печатью, когда Швайпольт Фиоль уже издал в Кракове первые «славянские» книги («Октоих», «Часослов» и «Триодь»), Франциск Скорина – свою «Библию Руску», Иван Фёдоров (Федорович) уже отметился первым московским изданием «Апостола», а братья Мамоничи предъявили канцлеру Льву Сапеге, пахнувший свежей краской, экземпляр «Статута ВКЛ», на «святой Руси», оказывается, ещё скрипели гусиные перья монастырских «несторов», упорно копировавших творения «древних» на специально выделанной телячьей коже… Из книги «400 лет русского книгопечатания» (М., «Наука», 1964) мы можем узнать следующие интересные подробности: традиционно считается, что на Русь пергамент попал через Византию, и первоначально его называли «кожами», «телятинами». Однако, само слово «пергамен» вошло в употребление в XVII в., проникнув в Россию через посредничество польского языка (sic!). Пергамент был настолько дорогим материалом, что одни и те же листы могли использоваться два, три и более раз после предварительного соскабливания и смывания ранее написанного на них текста. Рукописи, написанные несколько раз на одном и том же материале, называются «палимпсестами» (от греческого выражения «снова стираю»). Много палимпсестов сохранилось в библиотеках Западной Европы, и т.д. и т.п. Но одна фраза из вышеуказанного академического труда произвела на меня особое впечатление, и надолго врезалась в память (цитирую): «СРЕДИ РУССКИХ РУКОПИСЕЙ ПАЛИМПСЕСТЫ ВСТРЕЧАЮТСЯ РЕДКО» (выделено мной. – А.Н.)… Вот и не верь после такого в то, что «Россия – родина слонов», что количество «исторических событий» на Руси в точности соответствовало объёму оптовых закупок «ромейского» пергамента, а русские монастырские писцы были самыми аккуратными и внимательными писцами в мире!.. Что-то тут нечисто, что-то явно не связуется, уважаемые читатели. Вы не находите?


     Господин профессор, при желании, мог бы напомнить сослуживцам об одном занятном эпизоде, датируемом 1734-1735 гг., и обнародованном писателем Александром Бушковым в его книге «Чингисхан. Неизвестная Азия» (М., «ОЛМА Медиа Групп», 2007. с.301). Тогда петербургская Академия наук приняла решение издать все известные, на тот момент, «древнерусские рукописи». Этому решительно воспротивились чиновники Святейшего Синода (возглавляемого Ф.Прокоповичем), и даже попытались публикацию запретить! Обоснование: в летописях-де «не малое число лжей и басен». Исследовательница Елена Погосян приводит такую фразу из резолюции Синода: «Рассуждаемо было, что в Академии затевают истории печатать, в чем бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже во оных писаны лжи явственно» (Е.Погосян: Петр I – архитектор российской истории. Санкт-Петербург, «Искусство-СПБ», 2001, с.397). А Дмитрий Калюжный и Ярослав Кеслер, в своей книге «Другая история Московского царства. От строительства Москвы до раскола» (М., 2004), приводят ещё один аргумент синодального начальства: «…в Академии затевают историю печатать… отчего в народе может произойти не без соблазна… таковых историй печатать не должно»… Какую опасность (и для кого) их публикация могла представлять? Такое впечатление, что инициаторы запрета так сильно засуетились и занервничали именно потому, что либо сами их пописывали «на досуге», либо ещё помнили подлинных авторов этих исторических «побасенок»… Другими словами, Синод РПЦ ещё в 1735 году фактически признал, что «древнерусские» летописи и рукописи – лживы, и не отражают историческую «реальность», и поэтому-де нет никакого резона тратить деньги на такое «исправление» русской истории. Тем не менее, возражение Синода было проигнорированно. «С 1734 по 1762 г. при Академии были сняты копии с 57 рукописей, главным образом с летописей, сочинений по истории и географии, экономике, а также публицистических произведений», - читаем мы у другой исследовательницы, Ольги Леонидовны Таракановой (см. История книги. Центр дистанционного образования МГУП, 2001)… 


     А.Бушков, Д.Калюжный, Я.Кеслер и др. вводят нас в заблуждение, или сей прискорбный факт имел место быть? Видимо, имел, потому что печатание академического «Полного Собрания Русских Летописей» началось только в 1841 году. По известному принципу: или падишах умрёт, или ишак сдохнет?.. Господа-товарищи «серьёзные учёные-историки»! Напрасно вы плакались (и плачетесь до сих пор) по поводу того, что-де в настоящее время «происходит агрессивное вытеснение элитарной культуры и в том числе фундаментальной научной истории с ее естественных позиций» (а «вытесняют» их, конечно же, такие «ересиархи», как Фоменко, Носовский, Бушков, Аджи, Валянский, Калюжный, Жабинский, Кеслер, Шильник и Калашников), напрасно огульно обвиняете последних исследователей в «дилетантском» (якобы) отсутствии ссылок на «основополагающие первоисточники». Более того, у Калюжного и Кеслера таковая ссылка, как раз, имелась: «Чтение в обществе истории и древностей российских». М.: 1866, т.1, с.24… А вот ещё одна, обнаруженная уже мной, прямая выдержка, на ту же тему, из скандальной рекомендации придворного «ведомства по делам религии»: «…находится не малое число в оной летописи лжебасней, чудес и церковных вещей, которые никакого имоверства не только недостойны, но и противны регламенту академическому, в котором именно запрещается академикам и профессорам мешаться в дела, касающиеся до закона» (Цит. по: Введенский А. Фальсификация документов в Московском государстве XVI–XVII вв. Труды Историко-Археографического института Академии Наук СССР. Т. IX. Проблемы источниковедения. Сборник первый. ОГИЗ. Государственное социально-экономическое издательство. Ленинградское отделение. М.,- Л., 1933, с.87). Формулировочки – те ещё! Палеографические исследования в самодержавной России, как оказалось, вовсе не «чистая наука», а дело «величайшей государственной важности», на страже которого стояли законы Российской империи… Жуткие же истории о том, как «глупые и невежественные» монахи не очень-то спешили исполнять указ Екатерины II «о сборе в церквях и монастырях старинных рукописей для снятия с них копий», сжигали (!) «бесценные сокровища» за ненадобностью, выбрасывали их на снег и дождь, или даже в мусорные кучи, – и есть неоспоримое свидетельство того, какую реальную «историческую ценность» они собой представляли! Впрочем, несчастные книги всё равно жалко… Отмечу здесь и другие, не менее скандальные, факты цензуирования «недозволенной» (или «неудобной»?) литературы: уничтожение в 1824-1825 гг. отдельных тиражей «Пятикнижия Моисеева», подготовленного к печати Российским Библейским обществом, незадолго до его разгона, или резкое и определённое неприятие церковными властями блистательных переводов Ветхого завета, выполненных профессором Г.П.Павским и архимандритом Макарием (Глухарёвым)… А «священные тексты» древних иудеев каким «боком» могли угрожать официозной «уваровской» (по другим сведениям – «победоносцевской») триаде: православие, самодержавие, народность?


     Окончательно прояснить данную, весьма запутанную, ситуацию нам помогает «главный поэт России», А.С.Пушкин, авторитетно утверждавший в своей статье «О ничтожестве литературы русской» (1834): «Европа наводнена была неимоверным множеством поэм, легенд, сатир, романсов, мистерий и проч.; но старинные наши архивы и вивлиофики, кроме летописей, не представляют почти никакой пищи любопытству изыскателей (sic!). Несколько сказок  и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и «Слово о полку Игореве» возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности» (А.С.Пушкин, ПСС, Л., 1978, т.VII, с.210-211)… Очень интересно. Но в малоизвестном, черновом наброске этой статьи (1830) Александр Сергеевич был даже более категоричен: «… к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами голая степь и на ней возвышается единственный памятник: «Песнь о полку Игореве». Словесность наша явилась вдруг в XVIII столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословной» (sic!)… И вот, на этом самом «пустыре», как по мановению волшебной палочки, начинают «находиться» (и в массовом количестве!) древние памятники литературы, один уникальнее другого – отдельный «Летописец российский преподобного Нестора», «Духовная Великого князя Владимира Мономаха», более известная нам как его «Поучение», «Устав Ярослава», «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба», «Русская правда», другие важнейшие юридическо-правовые акты времён Киевской Руси и т.д. и т.п. Складывалась ситуация просто парадоксальная: как-то слишком легко отыскивались письменные «документы» как раз той эпохи, которая максимально далеко отстояла от времени начала первых палеографических исследований в Российской империи! Разве такое принципиально возможно, разве это не удивительно? Где, в каких «подвалах» они хранились всё это время, потихоньку плесневея (и погибая!), из-за отсутствия надлежащих условий хранения? И какая-такая «память народная» могла бы их спасти от забвения, в отсутствие-то пергаментных и бумажных «носителей»? Наконец, я просто не верю (ну, такой я уродился) в честность, порядочность и непредвзятость членов археографической «комиссии Екатерины II», созданной её специальным указом от 4 декабря 1783 года для составления «полезных записок о древней истории», потому что им изначально предлагалось работать «…по известному довольно своеобразному плану». Кто занимался «планированием», и кто определял его «своеобразие», надеюсь, ясно и без дополнительных комментариев…



                Про «эксперта» Пушкина и «русский глагол»




      К великому несчастью для российской исторической науки, «сам» Александр Сергеевич Пушкин, возможно даже не желая того, и возглавил «атаку» на совестливых, но недостаточно «патриотично» настроенных, М.Т.Каченовского и его коллег… Видимо, какие-то «доброхоты» успели нашептать на ушко великому поэту, что среди героев «ироической песни» упоминался «Давыд Ростиславич Смоленский», имевший-де прямое генеалогическое отношение к родне Пушкина по линии его прабабки, Сарры Юрьевны Ржевской. Многие смогли бы устоять перед таким соблазном – внезапному осознанию того, что ты тоже «Рюрикович», и не менее знатен, чем представители царствующей династии Романовых? Лично я, вопреки всеобщему умилению «смелостью» Пушкина (приехал на лекцию И.И.Давыдова в Московский университет, не являясь его студентом или преподавателем, ввязался в полемику и т.д.), вижу в его дерзком споре с профессором Каченовским, 27 сентября 1832 г., не избыток «патриотизма», а  «ребяческую» самоуверенность и некоторое «верхоглядство». Свидетель этого спора, И.А.Гончаров, позже вспоминал, что Пушкин «… горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него беспощадный аналитический нож» (Гончаров И.А. ПСС. М, 1954. Т. 7. сс. 207-208)…


    И чем же закончилась «битва титанов»? Нам бы Каченовского с Пушкиным послушать, да оценить самостоятельно их доводы и контрдоводы, а вместо этого мы вынуждены довольствоваться растиражированной историко-литературной «нудянкой» а ля Борис Александрович и Дмитрий Сергеевич… Сын другого великолепного русского поэта, тюрколог Лев Гумилёв, предупреждал: «История часто бывает несправедлива, особенно когда её трактуют поэты». Пушкин-то элементарно путал «научные» аргументы и серьёзные обоснования с «эстетическими» оценками, упрекая «скептиков» в отсутствии у них «чувства прекрасного»! Серьёзных возражений «по существу дела» у оппонентов Каченовского, как оказалось, не было вовсе, и в ход шли либо гневные филиппики, либо прямые оскорбления. Так, князь П.Вяземский называл содержательную критику Михаила Трофимовича «ругательствами презренного мерзавца» (?!), а «арзамасец» Пушкин величал его «усыпительным зоилом» (Зоил - древнегреческий критик Гомера. - А.Н.), который-де «разводит опиум чернил / слюною бешеной собаки»! И пошло-поехало… Отныне и навсегда все сомневающиеся автоматически заносились в списки «врагов русской культуры». Но кого, по большому счёту, интересовало, что вся «доказательная база» у самого «эксперта» Пушкина опиралась на некий «дух древности» («…Подлинность же самой песни доказывается духом древности»), и ещё наивно-риторический вопрос: «Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта?».


      И действительно, примитивные канты и вирши Феофана Прокоповича («Мы же вопием велегласно рцем, Радуйся Петре российский скиптре»), сатиры молдавского татарина Антиоха Кантемира («Сколько ногти не грызу и тру лоб вспотелый, с трудом стишка два сплету, да и те неспелы»; или такое: «Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу, Не прибьешь их палкою к соленому мясу»), или, к примеру, песенки и стишки астраханского татарина Василия Тредиаковского («Поют птички со синички, Хвостом машут и лисички. Взрыты брозды, Цветут грозды, Кличет щеглик, свищут дрозды»; а вот ещё: «С одной страны гром, С другой страны гром, Смутно в воздУхе! Ужасно в ухе!.. Пролил дождь в крышки, Трясутся вышки, Сыплются грады, Бьют вертограды») ничего, кроме жалости вызвать не могли. И среди своих современников Пушкин никаких «гениев мистификации» в упор не видел, заявив, например, что Гаврила Романович Державин «…не знал и русского языка, не только языка «Песни о полку Игореве». На что Державин (потомок золотоордынского мурзы Багрима), не особо расстроившись, ответствовал: «Я пел, пою и петь их буду, О них народу извещу (иногда встречается и такая редакция: «И в шутках правду возвещу»); Татарски песни из-под спуду, Как луч, потомству сообщу» («Видение мурзы»). Это становится прямо-таки интересным: по Пушкину выходит, что поэт Державин никаким «русским» языком вообще не владеет, изволит в шутку называть его «забавным русским слогом», как в стихотворении «Памятник»(и даже предпочитает изъясняться на тюркском «наречии»!), а писатель Карамзин навыками «русской речи» как бы овладел, но он – не поэт, и на стихотворную мистификацию не способен. И в чём же состояла принципиальная разница между «русским» языком в пушкинском понимании и тем, на котором было написано «Слово»? И отчего «русский язык» XII века (по утверждению Д.С.Лихачёва) «…несмотря на диалектные различия, был понятен повсюду», а в XVIII веке его уже мало кто понимал? И что мешало тому же Тредиаковскому (а также – Хераскову, Кантемиру, Ломоносову, Державину и т.п.) начать не с «птичек-синичек», а сразу с гениального: «Я помню чудное мгновенье…»?


     Можем ли мы вообще доверять «прозорливости» и поэтическому «чутью» Александра Сергеевича, если он однажды едва не принял стихотворный сборник «Гузла, или избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине» П.Мериме (1827) за аутентичный «боснийский фольклор» (и даже поторопился воплотить свои впечатления от его прочтения в «Песнях западных славян»), а затем всё-таки «обманулся» (вслед за Гёте и Карамзиным), подражая песням СЛЕПОГО (sic!) кельтского воина и барда «Оссиана, сына Фингала», пока за дело не взялись английские филологи, и не доказали, что это лишь великолепная мистфикация, исполненная учителем из Глазго, Джеймсом Макферсоном, в 1765 году… И всё же признаем: Александр Сергеевич Пушкин был намного более глубок, честен и принципиален, чем это может показаться на первый взгляд, а его восприятие отечественной истории постоянно эволюционировало и трансформировалось, – чего категорически нельзя сказать о заскорузлых взглядах некоторых академических «светил» нашего недавнего прошлого. Пушкин времён «Полтавы» – это одно, а Пушкин, пишущий «Медного всадника», – совсем, совсем иное! Например, в знаменитой «Истории села Горюхина», изданной уже после его трагической гибели, «солнце русской поэзии» всласть высмеяло современную ему, сусальную «екатерининско-карамзинскую» историографию России. Его «Архип-Лысый», по мнению Я.А.Кеслера, – это и есть граф Мусин-Пушкин, собственной персоной!


     Кстати, сам Н.М.Карамзин, историческими трудами которого Александр Сергеевич искренне восхищался (примерно до 1832 года), в «солидном возрасте» поэмы тоже сильно сомневался, чему есть неоспоримые свидетельства. В своём дневнике К.Ф.Калайдович записал следующее сообщение: «…Карамзин полагает, что Песнь Игорева написана не в конце XVI (очевидно, описка: по смыслу подходит XIV век. – А.Н.) и не в начале XV века, но в исходе сего столетия», а в известном письме к библиографу и переводчику, В.Г.Анастасевичу, от 20 декабря 1814 г., митрополит Евгений (Болховитинов) отмечал: «…Карамзин и другие москвичи также относят её к концу XIV или к половине XV века». И хотя Н.М.Карамзин, действительно, однажды высказался в пользу «XII века», но эту предварительную оценку он дал ещё в 1797 г., разместив свои «Письма о русской литературе» в малоизвестной гамбургской газете французских эмигрантов-монархистов «Северный наблюдатель». В дальнейшем он употреблял более осторожную и обтекаемую формулировку – «древнее русское сочинение». Более того, не желая ни с кем ссориться (его невозмутимость даже вошла в легенды), Николай Михайлович ответил всевозможным инсинуаторам следующей таинственной фразой: «Читатель видит, что сие произведение древности ознаменовано силою выражения, красотами языка живописного и смелыми уподоблениями, СВОЙСТВЕННЫЕ СТИХОТВОРСТВУ ЮНЫХ НАРОДОВ (выделено мной. - А.Н.)». Понимай, как знаешь… С формальной точки зрения – всё вроде бы верно, утверждение в традиционном «ключе», а по сути – ироническая насмешка над общепринятыми представлениями о «Слове», заставляющая, по меньшей мере, задуматься… Уже давно настораживает и беспокоит меня не менее «таинственная» оценка, данная В.А.Жуковским многотомной «Истории государства Российского» Карамзина (цитирую): «Эту историю можно назвать воскресителем(?) прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями (???)… Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный привлекательный образ»… Что же, в действительности, знало о собственной истории образованное русское общество первой трети XIX в., если даже его лучшие поэты, достаточно близкие «ко двору ЕИВ», радовались как дети любому, пусть и высокоталантливому, историко-литературному суррогату из «величественных привлекательных образов»?..


     Под мощную «канонаду» из заклинаний о «непоправимой трагедии» для русской литературы, которой стало (конечно же) отсутствие пушкинского переложения поэмы (А «драмой» литературы украинской, как я понимаю, было бы отсутствие литературного перевода Тараса Шевченко? А белорусской – переложения Янки Купалы?), под трескотню назойливых уверений в том, что «Пушкин – её главный защитник, и никаких других доказательств больше не нужно» (???), под «шумок» коллективных и индивидуальных клятв «именем великого Пушкина», ещё совсем недавно, вершились дела совсем уж неблаговидные. Например, некто Н.С.Борисов, в предисловии к книге «Злато слово» (М., «Молодая гвардия», 1986 г.), договорился до следующего: «С лёгкой руки Пушкина «Слово о полку Игореве» стало настольной книгой крупнейших русских поэтов и писателей. Ни один из них (!?) не усомнился в его подлинности и поэтических достоинствах». А дальше следовал уже примитивный обман: «…Попытки доказать подложность «Слова» или же пересмотреть общепринятую дату его создания – 1185-1187 годы – имели место и в нашем столетии. Однако эти теории не выдержали строгой научной критики (sic!) и были отвергнуты практически всеми (sic!) советскими и зарубежными специалистами по древнерусской литературе»… Зачем же так нагло врать? И не стоит заблуждаться: слово «подлинность» означает здесь именно – «произведение XII века»; а иначе и быть не могло, –  в сборнике-то, освящённом именами академиков Рыбакова и Лихачёва.

 
     Разве является секретом для мало-мальски пытливого ума то, что «всечеловеческая» русская литература XIX века, собственно, и начались-то с т.н. «гражданской кириллицы» (т.е. основы стандартизированного правописания), вывезенной «царём-плотником» Пётром I из Голландии, в чём ему немало подсобил протестантский эмигрант из ВКЛ, «негоциант» и книгоиздатель И.Капиевич (Капиевский), неизвестно где похороненный. Известный историк «пушкинской поры», археограф и знаток древнерусских рукописей, М.П.Погодин, не оставил на сей счёт ни малейших сомнений, и в своём эссе «Пётр Великий» признавал: «Попадается на глаза книга – Пётр Великий ввёл в употребление этот шрифт и сам вырезал буквы. Вы начнёте читать её – этот язык при Петре Первом СДЕЛАЛСЯ ПИСЬМЕННЫМ, ЛИТЕРАТУРНЫМ (выделено мной. – А.Н.), вытеснив прежний, церковный» (sic!)… Литературоведам несомненно известна эпиграмма князя Петра Вяземского на Н.М.Карамзина: «Язык наш был – кафтан тяжелый / И слишком пахнул стариной. / Дал Карамзин покрой иной – / Пускай ворчат себе расколы, / Все приняли его покрой». Или, например, знаменитое высказывание В.Г.Белинского: «…Карамзин преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции (?) и тяжелой славянщины (?) и приблизив к живой естественной разговорной речи». Вот и я повторил эту избитую, глупейшую (Или мы ошибаемся? И Белинскому было известно нечто такое, чего мы сегодня не знаем?) фразу «неистового Виссариона» в тысячный раз, вслед за многочисленными академиками и профессорами, а потом задумался: а какое отношение вообще могла иметь «ходульная латынь» к генезису и эволюции «живого и естественного» русского языка, возникшего из недр «тяжелой славянщины»? Зато в другом смысле, имеющем самое непосредственное отношение к теме нашего исследования, В.Г.Белинский был на редкость прозорлив: «Песни задунайских славян выражают всю жизнь народа, которым они созданы, так же, как «Илиада» выражает всю жизнь греков в ее героический период. Прочтя их, вы не будете иметь нужды ни в описаниях путешественников, ни в пособии истории, чтобы познакомиться вполне с народом. В них вся его жизнь, внешняя и домашняя, все его обычаи и поверья, все задушевные верования, надежды и страсти». 


     Да о чём мы вообще спорим, если полное название первого издания  «Слова» 1800 г. звучало так: «Ироическая песнь о походе на половцев удельнаго князя Новагорода Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие»… И на чём же она могла быть в то легендарное время «писана»? И следует ли понимать приведённый заголовок в том смысле, что «великий и могучий» в начале XIX в. ещё не считался полноценным «титульным» языком нации, и представлялся большинству населения диковинным «наречием», на котором общалась «иноземная», по большей части, политическая элита «преображённой» России? Именно так! Потому что далее, в предисловии, говорилось: «Подлинная рукопись, по своему почерку весьма древняя, принадлежит издателю сего, который через старания свои и просьбы к знающим достаточно Российский язык доводил чрез несколько лет приложенный перевод до желанной ясности, и ныне по убеждению приятелей решился издать оной на свет»… Знатоков «петровского лингвистического новодела», оказывается, надо было искать в России со свечкой в ясный день, и даже упрашивать о помощи в переводе поэмы «с русского на русский»! Следует преклонить колени перед гением А.С.Пушкина, который сумел-таки неимоверным усилием поднять искусственную, корпоративную «речь» до языковых высот «Евгения Онегина», «Капитанской дочки» и «Повестей Белкина»… Кстати говоря, Дмитрий Сергеевич Лихачёв, в своё время, совершенно напрасно выдавал известного «норманниста» Шлецера за «предтечу и праотца» всех «евроскептиков». Сам Август Людвиг Шлецер, тщательно изучавший в Петербурге оригинал «Радзивилловской летописи» (и бесконечно далёкий от проблематики «песни Игоревых воинов»), вроде бы одобрял традиционную датировку «Слова», но и он, однажды, не выдержал активного «прессинга» на инакомыслящих исследователей, и раздражённо вымолвил: «…верно ли оно везде переведено на новый русский язык (sic!) и наполнено ли Оссиановским духом, пусть судят другие».


     Если и говорить о подлинной «трагедии» для всего славянского «слововедения», то она заключалась отнюдь не в отсутствии пушкинского переложения. Я имею в виду посмертную судьбу литературного наследия Василия Григорьевича Анастасевича (1775-1845) – библиографа, переводчика, просто добросовестного и честного учёного. В течение более чем двадцати лет В.Г.Анастасевич вёл оживлённую переписку с митрополитом Евгением (Болховитиновым), составлял для последнего самые разные справки научного характера. Судя по её интенсивности, Анастасевич занимался «ироической песнью» основательно и скрупулёзно. Он отметил сходство орфографии «Слова» с украинским языком (sic!), дал своё толкование отдельных оборотов и слов литературного памятника, составил небольшой словарь «Слова о полку Игореве». После смерти Василия Григорьевича его обширная библиотека и архив были распроданы с публичного торга как бумажный хлам (!?), лишь незначительная часть документов попала в Российскую Публичную библиотеку. Видимо, вместе с основной частью архива Анастасевича оказались безвозвратно утраченными и материалы его исследований по «Слову». Мы даже представить себе не можем, чего навсегда лишились…


     Примерно к середине XIX в. скептики приумолкли, но проблема всё равно оставалась открытой. Новый импульс, заглохшей было, дискуссии придали французы – Луи Леже, который своё скептическое отношение к «Слову» высказал в работе «Славянская мифология»(«Russes et Slaves», 1890), впервые переведённой на русский язык в 1908 г., и, особенно, Андре Мазон. Они оба выдвинули предположение, что «Слово» было создано в конце XVIII века по образцу «Задонщины», кем-то из его первых публикаторов, в жанре стилизации под произведение древнерусской литературы. А.Мазон, кроме того, выдвинул гипотезу, что в качестве сюжета использовался либо пересказ событий XII в., сделанный В.Н.Татищевым, либо исторические труды князя М.М.Щербатова. Именно в качестве ответа на подобные «инсинуации», в 1962 г., в СССР вышла книга «Слово о полку Игореве – памятник XII века», в которой ведущие советские филологи и литературоведы разбирали доводы слависта А.Мазона. Аргументация данного сборника не показалась доказательной только одному человеку. Это и был сорокадвухлетний московский историк-медиевист Александр Зимин. Молодой, преуспевающий доктор исторических наук, который поставил под удар своё карьерное будущее, чтобы вплотную заняться происхождением самого загадочного памятника древнерусской литературы (сам Зимин даже  окрестил его «злосчастной книгой»), т.е. проблемой, в принципе, далёкой от сферы его научных интересов, - фигура сама по себе необычайная и, одновременно, трагическая. Быть бы ему академиком, если бы… Если бы не «Слово о полку Игореве». Зимин не первый и не единственный усомнился в том, что «Слово» писалось в XII в. Но другие не решались ни обнародовать свои сомнения, ни потратить годы напряжённого труда ради исследования того, что сулило одни «тернии», без каких-либо «лавров», а он осмелился… Интересно отметить, что Александр Александрович не был членом КПСС, но анкета у него была безупречной, а работы производили впечатление полной «лояльности» по отношению к господствовавшим в СССР «официальным установкам»: наличие необходимых цитат из «классиков марксизма», подчёркнутое согласие с мнениями своих коллег старшего поколения, привычные «клише», «ярлыки» и т.п.



 
                «Иду на Вы!»



     В острой, бескомпромиссной борьбе за аутентичность знаменитой «Игоревой песни» советское «научное сообщество», как в зеркале, вдруг обнаружило своё истинное «лицо»; и увиденное не могло обрадовать никого… Чисто «академическая» проблема, в ряду сотен других «узкоисторических» исследований, неожиданно показала, что научные вопросы теснейшим образом увязаны и переплетены с нравственными – с соотношением в науке скептицизма и цинизма, объективности и патриотизма, профессионализма и дилетантизма и т.п. Как-то так получилось, что вопли о «конце оттепели» и « преступлениях тоталитарной системы», якобы изначально враждебной талантливому индивидууму, маскировали собой дичайшие нравы в самой научной среде!


     В случае с А.А.Зиминым мы вынуждены констатировать очевидное: «настучали» на учёного «куда следует», внесли в дело о «Слове» пресловутую «политику» не чекисты или партийные функционеры, а сами историки, – из тех, которые решили воспользоваться благоприятной ситуацией, дабы засвидетельствовать свой «образцовый» патриотизм и личную преданность некоторым руководящим «товарищам»… Ещё через одиннадцать лет, в 1975 году, вокруг книги О.Сулейменова «Аз и Я» не была развёрнута, даже для видимости, хоть какая-то научная полемика; автору просто и ясно указали на то, что он «чужак» и дилетант в области древнерусской литературы, а вдобавок обвинили в «антиленинском  характере философских позиций» и «антипатриотизме»… Зачем Александр Зимин «полез на рожон», что так вывело его из себя? Конечно, учёные – своеобразный народ, и накал их дискуссий не всегда соответствует значимости предмета обсуждения, или реальности угрозы для Истины, которую олицетворяют, само собой разумеется, взгляды «ненавистных» оппонентов… Историк Владимир Борисович Кобрин (кстати, ученик А.А.Зимина) в своих воспоминаниях приводил совершенно изумительное высказывание одного «научного работника»: «Тех, кто не согласен с моей концепцией, я разделяю на дураков и подонков»… Зимин не знал, «на что он руку поднимал»? Наверняка – знал! Ибо свои побуждения он сформулировал следующим образом: «Мне надоело врать». Очевидно, являясь одним из самых квалифицированных специалистов-источниковедов в СССР, он почувствовал в традиционной, «псевдорелигиозной» трактовке «Слова» определённые признаки её необоснованности.


     А.Зимин нашёл, что критика со стороны французского учёного выглядит вполне убедительной, а позиции его оппонентов, напротив, не кажутся абсолютно безупречными. Зимин даже усилил аргументацию Мазона и Леже: «Слово» не просто похоже на «Задонщину», оно похоже на самый поздний её вариант! Но и на этом он не унялся, и утверждал: «Слово» не было написано очевидцем по горячим следам, а представляет собой произведение литературы, зависимое от Ипатьевской летописи и «Задонщины». Автором поэмы историк посчитал архимандрита Иоиля (Быковского), у которого А.И.Мусин-Пушкин, по собственному утверждению последнего, и приобрёл скандальную рукопись. Впоследствии А.Мазон тоже стал склоняться к этой кандидатуре, не отвергая, впрочем, окончательно и фигуру Н.Н.Бантыша-Каменского… Несколько опережая события, хотелось бы заметить: а ведь исследовательская удача и «счастье» французского слависта были так близки… Ибо в самом конце своей знаменитой статьи «Вероятный автор Игоревой поэмы» (A.Mazon. L’auteur probable du Poеme d’Igor // Comptes-rendus des siances de l’annee 1944. Academie des inscriptions et belles-lettres. 2-me trimestre (Avril - Juin). Paris,1944. р. 213 - 220) он осторожно заметил: «… Это могло быть произведение еще какого-то неизвестного, но равного по своей культуре Бантышу-Каменскому, с его научной основательностью и с его пробелами(sic!), ПРИТОМ УРОЖЕНЦА ЮЖНОЙ РОССИИ. ЭТА ГИПОТЕЗА НАПРАШИВАЕТСЯ САМА СОБОЙ (выделено мной. – А.Н.), и мы первые ее готовы поддержать, уверенные в том, что этот неизвестный, если это не был сам Бантыш-Каменский, был эрудит такого же рода, очень с ним сходный… «Слово о полку Игореве» – гибрид  литературного образования, которое еще получали студенты Киевской академии во второй половине XVIII века»…


     Однако, вновь вернёмся к истории А.Зимина. Что тут началось! Оказалось, что своими «измышлениями» он «наступил на хвост» сразу двум уважаемым «конторам» – Институту русской литературы АН СССР («Пушкинский дом»), в лице академика Д.С.Лихачёва, и «научной школе» академика Б.А.Рыбакова. Априори считалось, что в этих организациях группировались самые сильные коллективы профессионалов в мире, среди всех, которые специализировались бы на истории Древней Руси и её литературы. Не удивительно поэтому, что работа Зимина была объявлена «идеологической диверсией», а Борис Александрович Рыбаков даже настаивал на том, что это – «сионистский заказ»! Обеспокоенность «возмущённой общественности», в стиле банального доноса, проникла на самый-самый «верх»; туда активно сигнализировали о том, что некий безответственный циник и субъективист вновь пытается-де принизить достижения многовековой культуры нашего героического народа, предлагает советским людям усомниться в том, что Русь XII века вообще была способна явить миру такой литературный феномен, как «Слово».


     Почему в научный спор вдруг вмешался Идеологический отдел ЦК КПСС? Неужели в 1963 году, в самый разгар Карибского ракетно-ядерного кризиса, у наших партийных вождей не было более важного занятия, чем думать о том, когда же было написано «Слово о полку Игореве»: в XII или XVIII веке? Дело в том, что «злато слово» являлось (одновременно) и базовым источником для официальной истории Киевской Руси, и «священной коровой» советского агитпропа. Сомневаться в его подлинности и древности (в глазах «партийно-политического руководства» страны и «головки» Академии наук) – значило переписывать прошлое! А как выглядело  историческое «прошлое», что в Российской империи, что в СССР, всегда определяло «начальство»… Вот так – просто и доходчиво. И плевать на то, что сильно расплодившиеся «профессионалы» не предоставили нам «железных» доказательств своей правоты, что они так и не смогли расшифровать множество «тёмных мест» в поэме, что её важнейшая, иносказательная составляющая и религиозное «наполнение» художественных образов «Слова» были задвинуты куда-то на самую периферию научных изысканий! Где же они – неопровержимые аргументы, сметающие безумные гипотезы? Как тут не поверить Ф.Бэкону с его знаменитой сентенцией: «Истина – дочь Времени, а не Авторитета». Если бы вся наука, в целом, жила по «корпоративным» нравам зачарованного историко-филологического «сообщества», мы до сих пор прозябали бы в мире «птолемеевой» астрономии, «евклидовой» геометрии и «ньютоновой» физики…


     О том, что А.А.Зимин окончательно преодолел страх перед возможными  «проработками» (вот поступок истинно свободного учёного и человека!) говорит уже тот факт, что он принял решение отстаивать свою позицию на «вражеской территории», в самом «логове» своих оппонентов и недоброжелателей – в знаменитом «Пушкинском доме» Ленинграда (Институт РЛ АН СССР). Место для озвучивания тезисов и результатов своего исследования Зимин выбрал не случайно – именно там находился легендарный Сектор древнерусской литературы, созданный  Варварой Павловной Адриановой-Перетц, и возглавлявшийся тогда Д.С.Лихачёвым! Доклад А.А.Зимина состоялся 23 февраля 1963 г. Очевидцы рассказывают, что обстановка напоминала сенсационную театральную премьеру или крупный политический форум. Аншлаг был полный! Всего собралось около двухсот человек. Заведующий сектором был болен, поэтому председательствовал И.П.Ерёмин. «Бенефис» Александра Зимина продолжался около трёх часов! Учёному задали много вопросов, но прений по докладу почти не было. По окончании обсуждения филолог Ерёмин смог вымолвить только то, что находится в состоянии сильнейшего шока. Было высказано пожелание об издании доклада с тем, чтобы его можно было серьезно изучить и проработать. Слухи о нём разошлись достаточно широко, потому что на заседании присутствовало немало иностранных студентов, учившихся в Ленинградском университете. От них сведения просочились даже за рубеж. Теперь идеологическая «нахлобучка» вконец распоясавшегося учёного-«антисоветчика» становилась совершенно неизбежной, и была лишь делом времени…



                Без вины виноватый


    
   …В конце концов, обсуждение концепции А.Зимина решено было провести 4-6 мая 1964 г., в актовом зале Отделения истории АН СССР в Москве. Сдав рукопись для размножения, остальные экземпляры Александр Александрович давал читать коллегам. За восемь месяцев ее прочли около 100 человек. Не все соглашались с его выводами, но практически все настаивали на публикации рукописи. Среди читавших были известнейшие специалисты по средневековой Руси из Москвы, Ленинграда, Киева и других городов, – историки, филологи, лингвисты, фольклористы, искусствоведы, археологи, а также писатели и поэты (Константин Симонов, Юрий Домбровский, Наум Коржавин и др.). Зимина заранее предупредили, что вступительного слова ему не дадут, ведь книга у всех на руках. Действительно, работу объёмом в 660 страниц предварительно раздали, но далеко не всем, да и то – с условием обязательного возврата (!) по окончании дискуссии. Тогда Зимин принимает решение на обсуждение не торопиться, и в начале его не присутствовать, что, конечно, было его очевидной ошибкой.


     Подробности «скандала в научном семействе» давно уже не являются секретом; в журнале «Вопросы истории» (№9, 1964 г.) был опубликован довольно подробный стенографический отчёт о том самом заседании, издавались и содержательные воспоминания некоторых его участников. Поэтому я остановлюсь только на важнейших, самых «живописных» моментах… В целом обсуждение сознательно было направлено совсем не по тому руслу, как того хотел А.Зимин. Решался не вопрос, надо ли печатать его книгу, а совсем другой – допустимо ли выдвинутое им «особое» мнение. Хотя многие оппоненты Зимина высказались за издание книги, вся полемика, в конечном итоге, свелась к дискредитации автора. Всего в прениях приняли участие 32 человека. В основном это были филологи: Д.С.Лихачев, Н.К.Гудзий, Л.А.Дмитриев, А.Н.Робинсон, В.Д.Кузьмина и др. Присутствовавшие в зале историки и лингвисты, в основном, хранили молчание, и в дискуссию предпочитали не вмешиваться. Наиболее развернутыми были выступления академика Лихачева (продолжалось два с половиной часа) в первый день, и Рыбакова – во второй. Академик Лихачев много занимался «Словом», посвятил ему целую серию работ. Он был искренне убежден в древности литературного памятника. Дмитрий Сергеевич долго настаивал на открытом обсуждении гипотезы А.А.Зимина, но, в конце концов, победило мнение большого «исторического начальника», академика-секретаря Отделения истории АН СССР Е.М.Жукова. Поднявшийся на трибуну непосредственно за Лихачёвым член Союза писателей В.И.Стеллецкий (автор не получившего признания перевода «Слова») сразу же пошёл по пути политических обвинений и наклеивания оскорбительных «ярлыков». Выступавший следующим академик А.В.Арциховский счёл нужным его одёрнуть. Но бездарный «графоман» не унялся и, более того, допустил совершенно безобразную выходку! Когда в заключительном слове Зимин упомянул, что в «Задонщине» фигурирует «царь Соломон» («… Русская земля, ты теперь как за царём за Соломоном побывала»), Стеллецкий крикнул с места: «Ты сам – Соломон!».


      Некоторые ученые, например, филолог и фольклорист С.Н.Азбелев, историк В.Б.Вилинбахов признали те или иные разделы книги Зимина вполне доказательными. За XIV век высказался И.Н.Голенищев-Кутузов (Интересно – а почему? Чем он руководствовался?). Довожу до сведения уважаемых читателей, что Илья Николаевич, выпускник Белградского университета, получивший степень доктора в Сорбонне, был серьёзнейшим учёным и настоящим специалистом своего дела, чем выгодно отличался от большинства безграмотных «кухаркиных детей», ставших на памяти одного поколения номенклатурной (т.е. нахрапистой и малограмотной) «красной профессурой»… Большинство же собравшихся отвергало всё, без разбора. После ответного выступления Александра Александровича председательствовавший Жуков сказал, что своей «псевдосенсацией» Зимин отнял-де драгоценное время у многих серьезных специалистов. Так был расценен научный труд, вызвавший большой резонанс среди интеллигенции и всколыхнувший «стоячее болото» советского историко-филологического сообщества… Почему же я называю А.А.Зимина «безвинно» пострадавшим? Да потому только, что не считаю возможным врать самому себе, и не могу квалифицировать случившееся в 1964-м, вслед за отдельными либеральствующими горлопанами, как некое ужасное «аутодафе», преступный «инквизиционный трибунал», или ярчайшее проявление неслыханного «насилия над личностью». Очень может быть, что Е.М.Жуков сказал, в сущности, горькую правду… «Пар ушёл в свисток», и конструктивного разговора не получилось. В результате бурной и продолжительной дискуссии никто не стал, хоть чуточку, умнее, – стороны просто разошлись, оставшись при своих, «корпоративных» интересах.


     У якобы всесильной «Системы» не хватило даже воли, чтобы примерно наказать А.Зимина. Близко знавший его В.Б.Кобрин в своих воспоминаниях писал: «… Помню, как Александр Александрович, потирая руки, говорил: «Что же, подведём итоги. Меня били. Но меня били не так, как в тридцать седьмом. И не так, как в сорок девятом»… Да, Зимин был изгнан из Института истории АН СССР, но продолжал преподавать в Историко-архивном. Да, он стал историком «невыездным», да – «неофициальным», но Зимин всегда, по жизни, стоял несколько особняком, вне того «магистрального пути», по которому двигалась советская историческая наука. После небольшого перерыва, стали снова выходить не только его новые работы, но даже книгу о «Слове» ему удалось напечатать практически всю, хоть и разбитую на отдельные статьи. В 2006 году она была, наконец, издана в полном объёме, и при тщательной редакционной подготовке. Слишком поздно? Но как памятник научного «мужества» и исследовательской «честности» эта книга не устареет никогда, она – на века. Заметим ещё: работа, действительно, «альтернативная», даже новаторская (для своего времени), несомненно заслуживающая быть примером для подражания… Что же до её содержания, то доводы и выводы А.А.Зимина «устарели» практически сразу, едва только он свёл их воедино: и с «авторством» архимандрита Иоиля вышла промашка, и «призывать» Екатерину II к «скорейшему покорению» Крыма не было никакой надобности, – она и без чужих подсказок уже приняла решение «прибрать к рукам» обветшалое царство Гиреев. Может быть, это стало очевидно и самому А.А.Зимину, который, как это ни странно, незадолго до смерти отказался публиковать свой труд…


    Объективно говоря, никакой научной ценности они сегодня уже не представляют, за исключением разве того обстоятельства, что, по-прежнему, здорово выбивают почву из-под ног сторонников традиционного, «охранительного» подхода к дешифровке «Слова о полку Игореве». А всё потому, что Зимин верно уловил главное: «Слово» не было написано «очевидцем», и представляло собой произведение художественной литературы, а вовсе не разновидность «исторических мемуаров»! Это ж надо было так исхитриться, чтобы не заметить прямую авторскую подсказку: «Что мне шумит, что мне звенит – издалека рано до зари?»… В народе по такому случаю говорили грубо, но метко: «Слышал звон, да не знает, где он» (интересную параллель находим в «Илиаде» Гомера: «…К нам же доносятся слухи одни, ничего мы не знаем»). А у героя моего расследования в одном из его пастырских «поучений» читаем: «… Не даром где-то сказано: если где-либо УСЛЫШИШЬ РАТЬ (выделено мной. – А.Н.), не проходи там, ибо не успокоятся, пока не сотворят зла. Для сидящих дома написан закон: Не убивай, не кради и прочее (Мк. 10,19), а для ушедших на рать в полки как бы уже не существует закона; не спрашивай о нем»… Какой уж тут «современник событий», а тем более – их «непосредственный участник»! Но и в этом своём, очень верном, наблюдении Александр Александрович Зимин был далеко не оригинален. С доводами В.Ф.Миллера нам  ещё предстоит познакомиться ниже, а вот другой исследователь «Слова» М.А.Максимович ещё в 1845 году писал: «Песнь Игорю не импровизирована и не пропета, а сочинена и написана, как песнь о Калашникове Лермонтова, или русские песни Мерзлякова и Дельвига (sic!). Разница та, что новейшие поэты пробовали придавать искусственной письменной поэзии характер поэзии народной; а певец Игоря возводит народную изустную поэзию на степень образования письменного, на степень искусства. Он поэт, родившийся в веке изустной поэзии, полной песнями и верованиями своего народа, но он вместе и поэт грамотный, причастный высшим понятиям своего времени, он поэт-писатель» (О народной исторической поэзии в древней Руси: (Письмо к М.П.Погодину). М., 1845, Науки, № 3). Более того, полемизируя с историком Погодиным, Максимович решительно возражал против сближения «Слова» с исландскими сагами, подчеркивая, что его следует сравнивать «с народными русскими песнями, особенно с южнорусскими, а потом с песнями нашей западной братии» (Там же). Принципиально важным показалось мне замечание Н.Полевого, писавшего в «Московском телеграфе»: «Читая сербские песни, мы видим в них изящные красоты первоначальной поэзии народной. Они еще драгоценнее для нас тем, что чрезвычайно близки к нашим народным песнопениям даже наружною формою»… 




                Историческая «лысенковщина»




     Многомудрые участники приснопамятной «склоки 64-го года» так и не продемонстрировали нам проявлений «коллективного разума», и оставили важнейшие вопросы вообще без какого-либо внимания со своей стороны. Увлёкшись «расправой» с Зиминым, высокий историко-филологический «ареопаг» неоднократно был близок к интереснейшим «поворотам» в течении дискуссии, но она так и не вошла в конструктивное русло. Пусть Александр Александрович Зимин и ошибся самую малость, назвав автором поэмы богослова Иоиля (Быковского), хотя сам же, неоднократно, по совершенно пустяковым поводам, упоминал другое, воистину «знаковое», имя – ростовского и ярославского митрополита Дмитрия. Пусть так. Но ведь никто так и не попросил талантливого историка: 1) разъяснить цель, ради которой коварный архимандрит Иоиль злостно скрывал от «общественности», что является обладателем злополучного сборника, содержавшего список «Слова», и даже безбожно врал монастырским ревизорам, что оный-де «обветшал и сгнил»; 2) предоставить неопровержимые доказательства мощного поэтического дарования вышеупомянутого иерея, который, к тому же, должен был, на весьма приличном уровне, владеть «старокыпчакским» языком.


      Как раз на ниве «изящной словесности» Иван Быковский, уроженец Литвы, не прославился абсолютно ничем! Господь Всемогущий, да кто этого не знал? Один из первых исследователей «Слова», филолог и этнограф Е.В.Барсов (1836-1917), писал: «…ни в архиве, ни в библиотеке, ни даже в преданиях Спасо-Ярославского монастыря не сохранилось ни малейших следов о каком бы то ни было просвещении и любви к словесности этого мужа». Можно припомнить разве что «Букварь, или начальное учение», однотомник бессистемно подобранных, чужих крылатых мыслей и афоризмов, да три проповеди, – негусто… «Из всех кандидатов в российские Макферсоны архимандрит Иоиль представляется мне наименее удачливым. Сказать по правде – он мрачно бездарен, о чём свидетельствуют и его школьные вирши, и его нудные проповеди. Трудно представить себе, даже насилуя своё воображение, что дряхлый старец, не отличавшийся литературными талантами, написал «Слово о полку Игореве». Историки и лингвисты должны были бы прислушаться к мнению не только филологов, но и поэтов и писателей, которым подобные идентификации не могут не показаться смешными», – пытался образумить своих коллег, во время бурного, но крайне бестолкового обсуждения концепции Зимина, И.Н.Голенищев-Кутузов. Куда там… Кто и когда у нас прислушивался к художникам слова? А ведь они непременно пояснили бы собравшимся, КАК В РЕАЛЬНОСТИ ПИШУТСЯ ПОЭМЫ И ПОВЕСТИ. Интересное дело: Александру Сергеевичу Пушкину рабочие черновики были остро необходимы (и на благодатной научной «ниве» по их дешифровке «попаслось» в своё время изрядное количество всевозможных «диссертантов» от филологии и литературоведения), а вот «Петру Бориславичу», к примеру, или «летописцу Нестору», или самому (страшно вымолвить!) Автору «Слова о полку Игореве» они были, как бы, без особой надобности. Парадокс из парадоксов! Впрочем, сам литературный «народ» предпочёл своё особое мнение не высказывать и продолжал «безмолвствовать»… В 1964 году вскользь упомянули имя наставника отца Иоиля, богослова Григория Конисского, а вот кандидатура, например, Дмитрия Ростовского снова не только не обсуждалась, но вообще не была озвучена. Странный, необъяснимый случай коллективной амнезии, тем более, что именно его сам Д.С.Лихачёв восхищённо называл «последним писателем, который имел огромнейшее значение для всей православной Восточной и Южной Европы» (Лихачев Д.С. История древнерусской литературы. Избранные работы: В 3 т., Т.1, Л., 1987, с.266)! Однако удивляться, в сущности, нечему: обсуждали-то «исторический факт» (или, выражаясь «академическим» языком, – «поэтические образы, служащие датирующими признаками»), а надо было – очевидные символизм и иносказательность сложного, многослойного литературного произведения, которое и «эпосом»-то назвать затруднительно!


     Доказать «вторичность» «Слова» относительно «Задонщины» можно было, даже не прибегая к специализированным историографическим и лингвистическим исследованиям. Достаточно было внимательно сравнить литературный стиль обоих произведений, чтобы убедиться: язык «Слова о полку Игореве» гораздо сложнее и изысканнее тяжеловесного, «угловатого» языка «Задонщины», а само оно – произведение куда более «зрелое», чем то, которое приписывали мниху Софонию Рязанцу. В известной статье Н.К.Гудзия («По поводу ревизии подлинности «Слова о полку Игореве». Слово. Сб., 1962) мы читаем: «…Нужно учинить насилие над своим эстетическим вкусом для того, чтобы не то что ставить рядом в художественном отношении оба эти памятника, но даже отдавать явное предпочтение «Задонщине» хотя бы по Кирилло-Белозерскому списку и, отказывая «Слову» в связности его композиции и в поэтической ясности, усматривать все это безоговорочно в «Задонщине». Как бы мы ни реабилитировали «Задонщину» как поэтическое произведение, и какие бы положительные художественные частности в ней ни находили, невозможно было бы и отдаленно сравнивать ее со «Словом» с точки зрения ее художественной ценности»… Вот-вот! Предполагать же, вслед за Д.С.Лихачёвым, что автор «Задонщины» как бы «опирался» на неизвестный науке список «Слова», причём «… не всюду понял «Слово», исказил и ослабил многие его художественные образы» и т.п., столь же нелепо, как, например, утверждать, что Тредиаковский пытался «копировать» Пушкина, но упорно писал свои корявые четверостишья… Значит, «Слово», несомненно и определённо, «моложе» творения Софония Рязанца! Вопреки общераспространённому заблуждению, литература (и вся мировая культура, в целом) не знает никаких «тёмных веков», случаев «забвения» или «деградации» художественных приёмов и техник, каких-либо «провалов» и «откатов назад». Например, автор «Слова о полку Игореве» закономерно исправил «знаменитую» ошибку автора «Задонщины» (про «Дон-реку», которая-де «прорыла каменные горы»), исходя, очевидно, из более высокого уровня географических знаний своего времени и личных наблюдений! Сотрудник и последователь академика Лихачёва, Л.А.Дмитриев, однажды оказал своему научному руководителю просто «медвежью услугу», прокомментировав одну из фраз в поэме так: «…На самом деле «шеломя» – холм, возвышенность, СЛОВО, ЧАСТО ВСТРЕЧАЮЩЕЕСЯ В ДРЕВНЕРУССКИХ ТЕКСТАХ» (выделено мной. – А.Н.)… Но если всё так просто, то почему автор «Задонщины», якобы усердно копировавший «Слово» в XIV веке, не воспользовался столь привычным и «частотным» словом, а стал плести про какого-то «иудейского царя Соломона»?


    …Мне бы, малахольному, подождать чуть-чуть, до конца моего расследования, – но нет мочи терпеть. Уважаемые читатели, относительно хронологического первенства «Задонщины» правы были именно Мазон и Зимин, а не академик Лихачёв, В.П.Адрианова-Перетц, В.Л.Виноградова и др.! Увы и ах… Человек, писатель и религиозный деятель XVII века, который, по моему мнению (его я буду методично отстаивать и обосновывать в дальнейшем), и является автором «Слова о полку Игореве», оставил на сей счёт однозначное свидетельство! Читаем в его «Поучении на празднество Пресвятой Богородицы Донской, месяца августа, в 19 день»: «… И узнал я от достоверных повествователей и летописцев (sic!), что когда благоверный Великий князь Димитрий Иоаннович вел брань с нечестивым татарским царем Мамаем между реками Непрядвой и Доном, была там в полках христианских эта пречестная чудотворная икона, принесенная от донского воинства (А это ещё что за «воинство»? Никогда о таком не читал, и не слышал! – А.Н.) в дар Великому князю в помощь против супротивников. И по молитвам Пречистой Богоматери и чудесной Ее силой, исходящей от той иконы, побеждены были агаряне. Великий князь, со славой торжествуя победу, возвратился с христианским воинством обратно и принес с собой честную и чудотворную эту икону, которая названа Донской по причине бывшей там - на Дону - победы…». А дальше – ещё интереснее: «… Я же, грешный, с усердием вспоминая (sic!) обе эти победы над агарянами, всесильной помощью Богородичной совершенные: победу над Мамаем на границах державы Российской (sic! И это может послужить верным «датирующим признаком» описываемого здесь события! - А.Н.) между Доном и Непрядвой, и преславную победу над крымским Киреем на этом месте (Так, на «поле Куликовом» были ещё и крымские татары побеждены? Похоже - сенсация!!! - А.Н.), - вспоминая, говорю, обе эти победы, я вспомню и древнейшую победу над каганом под греческим Цареградом и скажу: Пречистая Матерь Божия туже благодать Свою, которую в древности явила  греческому царству, явила и царству российскому. Ибо той же силой, которой победила под Константинополем кагана и прочих скифов и персов и отогнала их от пределов греческих, Она и под этим царствующих градом победила агарян и прогнала их от пределов российской державы… как это и указано было во время бывшей некогда брани великого князя Димитрия с нечестивым Мамаем, ибо тогда были усмотрены сходящие с высоты венцы на полк православных воинов, храбро сражавшихся, которые, подвигом добрым подвизались (2 Тим. 4,7), души свои за всех полагали»… Почему автор этих строк пишет так невнятно: «победила… кагана». Что за «древнейшая победа», что за «каган» такой, каково его имя? Почему он оказался в одной компании со «скифами и персами», жившими, по идее, гораздо ранее? Или это утверждение никак не соотносится с известной «Повестью временных лет»? Но если автор ссылался на некое сражение у стен Царьграда, датируемое временем ранее 852 года («в древности»), т.е. выходящее за хронологические рамки самого «старого» летописного свода на Руси (например, ставшее известным моему герою из какого-то альтернативного, южнославянского или византийского, источника), тогда я просто не знаю, что и сказать. Ибо, по всему выходит, что такие  «глубокие» познания не снились ни мниху Нестору, ни игумену Сильвестру…


     Продолжение «марлезонского балета» ожидает нас в «Слове в субботу пятую, похвальную, великого поста». Вот отрывок из него: «… Вспомним и бывшую благодаря ей победу под Царьградом над каганом, вспомним, как она тогда поразила бесчисленное воинство в кораблях огненным градом и потопила его: вот ее ополчение, ибо ею создается победа, ею поражаются враги»… И снова у меня возникает много вопросов, разных вопросов, мучительных вопросов. Почему автор снова  игнорирует стройное изложение исторических сюжетов в ПВЛ? Не имел чести её знать? Почему в последнем утверждении перемешаны два различных события: «чудо Богоматери Влахернской» IX в. (запись в ПВЛ под  870 г.; но тогда «каганов» было два – Аскольд и Дир, и «каганами» их, как раз, никто не считал), и уничтожение «греческим огнём» флота Игоря Рюриковича (запись в ПВЛ под 941 г.; но вмешательства Богородицы тогда не отмечалось никем)? Почему здесь отсутствует даже  намёк на то, что этим «каганом» был кто-то из «наших», из князей «рода русского», столь прославленного в летописной «Повести…»? Наконец, почему вместо традиционного «греческого огня» (сами греки называли его «мидийским») нам рассказывают о каком-то «огненном граде»? Не кажется ли вам, уважаемые читатели, что назревает самый настоящий, полноценный скандал? В постскриптуме к моему литературному расследованию отыщутся неожиданные ответы и на эти занимательнейшие вопросы…



     Никто не акцентировал должного внимания собравшихся на то, что сочетание «Игорь Святославич», звучит для славянского уха несколько нелепо; сказали бы прямо: Ингорь (Ингер, Ингмар) Сфендославссон!… Что, упоминая его супругу, княжну Ефросинью Ярославну, в связи с т.н. «Любечским синодиком» («Помяни, Господи, благоверных великих князей Черниговских, Киевских и прочиих… Великого князя Феодосия Черниговского и княгиню его Ефросинью…»), академик Д.С.Лихачёв, одновременно, не ознакомил общественность с фактом вопиющим – отсутствием в поминальном перечне великих черниговских князей самого Игоря! Хотя об этом ещё в конце XIX века писал Р.В.Зотов (О черниговских князьях по Любечскому Синодику. М., 1884, с. 270)… Что на его законном месте (1198-1202 гг.) фигурирует (см. выше), названный в «синодике» преемником Ярослава Всеволодовича на черниговском престоле, самозванный «князь Феодосий» (но это имя носил один из самых почитаемых на Руси святых, тогда как у Игоря Святославича было другое христианское имя – Георгий), а точное место погребения такого известного феодального «начальника» наукой не установлено до сих пор… Что в авторском отношении к «благородным» князьям явно превалируют сарказм, ирония, гротеск и нарочитая гиперболичность, а само путешествие «Рюриков», «Ингварей» и «Романов», в качестве славянских «конунгов», по страницам русских летописей XII века – есть нонсенс из нонсенсов!.. Что очевидные параллели и совпадения между гомеровским циклом, «Песней о зубре» Н.Гусовского, «Прусской войной» Я.Вислицкого и «Словом» требуют хоть какого-то объяснения… Что мифический певец Боян, «Велесовь внуче», практически нигде, кроме «Слова», не упоминается, а вот в эпосе поволжских булгар-тюрков «Боян Кубан, внук Выльяха» присутствовал точно, и один из каганов тюрок-аваров носил имя Боян (говорят ещё, что он стремился во всём подражать гунну Аттиле)… Что 40, только явных, «ориентализмов» (тюркизмов), на 504 поэтические строки (некоторые исследователи насчитывают таковых 507), не считая тюркизмов неявных, скрытых, – это чудовищно много, это ставит по большое сомнение «расовую чистоту» древнерусской литературы!.. Что несколько редких, малопонятных слов-«гапаксов» оказались, в итоге, чернигово-северскими диалектизмами, ещё звучавшими и в XX веке! Так, у Е.В.Барсова читаем: «Нельзя не заметить, что «Слово о полку Игореве» глубокими корнями связано с историей Черниговского Княжества» («Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси» М., 1887)… Что такого числа отступлений от старых норм морфологии, какое наблюдается в «Слове», мы не найдём, пожалуй, во всех памятниках «XII века», вместе взятых… Что именуемая в поэме «поганой», наряду с кочевниками-степняками, т.н. «литва» в XII в. не то что опасности, но даже простого интереса для Киевской Руси представлять не могла (между прочим, и Ян Вислицкий тоже величал европейцев-крестоносцев «погаными»)… Что отношение к языческому прошлому Руси в поэме разительно отличается от всего того, что нам известно из других литературных произведений того же периода…


     Наконец (факт очевиднейший!), что все т.н. «старинные летописи», вся т.н. «древнерусская письменность» сохранились в сравнительно поздних «списках», относящихся (по большей части) к XV-XVI векам; причём, чем более поздней оказывалась та или иная «копия», тем более «правильные» чтения она содержала, и даже «восполняла» текстовые пробелы рукописей более старших по возрасту. Относительно «Слова» ситуация вообще близка к абсурду, хотя бы потому, например, что иллюстрирующие его миниатюры Радзивилловской летописи фабуле художественного произведения соответствуют, а летописным рассказам – нет!.. Даже ярые сторонники «седой древности» скандальной поэмы никогда не отрицали того, что «Слово о полку Игореве» дошло до своих первых исследователей и издателей в одной-единственной рукописной «копии» предположительно XVI в., но (!) почему-то написанной новым видом письма («западнорусской скорописью»), появившимся уже в XVII веке, что признают многократно апробированные учебники старославянского языка для студентов-филологов… Если ни одна из затронутых мной проблем не была артикулирована 4-6 мая 1964 г., то зачем вообще собирались в Москве учёные господа, немного «околдованные» своим «профессионализмом», и слегка кокетничающие своим «академизмом»? Выяснить ещё раз, что ни XVIII век, ни его тусклые «стихоплёты» к написанию «Слова о полку Игореве» не имеют ни малейшего отношения? Это было ясно и так. Зачем же они тогда собирались? Не могу знать…


     Более того, я считаю, что для спора археолога Б.А.Рыбакова и филолога Д.С.Лихачёва с источниковедом и текстологом А.А.Зиминым, как ни парадоксально это звучит, не было даже «предмета»… Знатоки морского дела наверняка со мной согласятся: скорость каравана судов определяется самым тихоходным из них. Примерно также дело обстоит и с датировкой проблематичных, спорных текстов. В полемическом «запале» обе конфликтующие стороны словно бы забыли основополагающую аксиому палеографии (и шире – источниковедения), гласящую: возраст любого рукописного материала определяется по самым поздним (или, если хотите, самым «молодым») его элементам – словам, терминам, понятиям, именам и т.д. Грубо говоря, если в рукописи, традиционно относимой к XII веку, мы вдруг встречаем несколько лексем из XVII века, и сама она написана почерком, характерным именно для последнего столетия, – значит, тогда она и писалась, и никакие ссылки на «научные авторитеты», либо «недалёких переписчиков» ничего здесь изменить не в силах!.. К примеру, Яков Соломонович Лурье (1921 - 1996), крупнейший и авторитетнейший специалист по древним русским рукописям любых редакций и изводов (авторитетнее просто некуда!), своей честью и репутацией явно дорожил, а потому откровенно признавал: «Летописи XV-XVI вв. нельзя считать достоверными источниками по истории древнейшей Руси (sic!). Но летописи представляют ценность не только из-за достоверности фактов, о которых они повествуют. Летописи были ещё памятниками своего времени (И какого же конкретно? – А.Н.). Нам интересно знать не только «откуда есть пошла Русская земля», но как воспринимали её историю люди последующих веков».


    В посмертной книге Я.С.Лурье – «Россия древняя и Россия новая» (СПб., 1997) – пытливым исследователям будущих времён предлагалось немало другой, не менее интересной «информации к размышлению». Например, следующей (цитирую): «Непривычно представлять себе историю Древней Руси без красочных описаний походов на Царьград, без рассказа о хитроумном отмщении Ольги жителям Искоростеня, о подвигах шести «храброе» в Невской битве и засадного полка на Куликовом поле. Так же болезненно ощущается разрушение традиционных взглядов на всемирную историю. Тартарен из Тараскона в романе А.Доде был глубоко возмущен, когда ему сказали, что его любимый герой Вильгельм Телль – легендарная личность, что он никогда не существовал… Предания о вещем Олеге, Игоре, Ольге, Алеше Поповиче не были описанием действительных фактов IX и X веков, но они отражали эпическую традицию, которой предстояло жить на Руси еще много столетий. Поздние сочинения о Куликовской битве не были «газетной» хроникой этого сражения, но они отражали постепенное осознание победы над Мамаем на протяжении столетия после битвы. Мы имеем серьезные основания сомневаться в том, что составитель Никоновской летописи имел в своем распоряжении древнерусский «лист», затерянный в древние времена и внезапно всплывший из недр московских архивов в XVI веке. Но история составления этого летописного свода требует изучения» (с.170-171)… В переводе на обычный, человеческий язык слова маститого историка следует понимать так: если в творении какого-нибудь монастырского «нестора», эпохи, к примеру, Иоанна Грозного, встречались события X или XII веков – совсем не факт, что они именно тогда и происходили; просто он считал это правильным, исходя из его личных «исторических представлений». В свете вышеизложенного, теряют всяческое значение и «крокодиловы слёзы» по поводу того, что нам недоступны бесследно исчезнувшие «летопись Еропки» и «Полоцкая летопись», якобы побывавшие в руках В.Н.Татищева…


     Кстати, с личностью Грозного связана одна настоящая историографическая сенсация, которую Андрей Михайлович Буровский лишь вскользь обозначил, а все остальные – банально «прошляпили». В полемике с папским легатом Антонио Поссевино царь Иоанн, видимо зело раздражённый упоминанием про Флорентийскую унию, неожиданно разродился следующей тирадой: «Что говорить о Византии и греках? Греческая вера называется потому, что еще пророк Давид задолго до Рождества Христова предсказывал, что Эфиопия предварит рука ее к Богу, а Эфиопия всё равно что Византия» (цит. по: А.Буровский. Россия, которой не было-2. Русская Атлантида, М., «ОЛМА-ПРЕСС», 2002, с.312)… Что за диво-дивное, эта тирада! По всем признакам получается, что для Грозного малоазиатская Византия и африканская Эфиопия вероисповедально схожи, либо (что ещё хуже) географически неразличимы! Более того, он был абсолютно уверен в том, что хронологически «пророк Давид» делал свои предсказания «… задолго до Рождества Христова»(?), а Русь «держит» веру православную, христианскую, а не «греческую». Вот-те на… Иоанн IV, оказывается, был незнаком с канонической версией из «Повести временных лет», связанной с княгиней Ольгой (крещение от византийских императоров), Владимиром Равноапостольным (крещение в Корсуни, свержение «идолов», «испытание вер»), не особенно интересовался, где же располагалась «крёстная мать Руси» – Византия, и не разделял уверенности многих историков прошлого и настоящего в том, что Киевская Русь приняла святую веру именно от Константинополя!


    Суперсенсационные признания? Ничуть не бывало! «Стандартный» уровень исторических знаний той эпохи… Достаточно разыскать т.н. «Пергаменный пролог XIV века» (я думаю – не ранее XV в.) под № 368, изданный Типографией Священного Синода, дабы узреть следующий пассаж (цит. по: А.Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. «Астрель». М., 2006, с.150): «… Олга же, отмстивши смерть мужа своего, возложи на древляны дань, ПОИДЕ В ЦАРСТВУЮЩИЙ ГРАД МОСКВУ И ТАМО В ЛЕТО 6463 (955) ПРИ ЦАРЕ ИВАНЕ ЗИМИСКЕ, КРЕСТИСЯ (выделено мной. – А.Н.)… А дальше следовало изложение того, как воительница Ольга, во главе своей армии, целых семь лет (!) осаждала Царьград, которым владел вовсе не Иоанн Цимисхий, а дуумвиры Михаил и Константин; а на восьмом году хитростью сожгла византийскую столицу дотла… при помощи символической дани в «три голубя и три воробья» с каждого жителя. Эту живописную деталь мы хорошо знаем из истории гибели древлянского Искоростеня (но этот сюжет был в Европе «ходячим», и встречался, например, ещё в «Датской истории» Саксона Грамматика). Император Михаил даже посватался к Ольге («занеже вдов беше»), видимо в благодарность за дикое уничтожение Царьграда… Так когда писалась «Повесть временных лет»? И кто у кого что «слямзил» – московские борзописцы XVI века у «Нестора-летописца», или же наоборот? Лично я считаю всю эту «ненаучную фантастику» (какую-нибудь рациональную оценку вышеизложенному дать неимоверно сложно) черновым, предварительным наброском к архилживым «Лицевому своду» и «Степенной книге царского родословия» XVI века, подводившим теоретический «фундамент» под залихватскую «историософию» Грозного-царя… Наконец, г-н Буровский, со ссылкой на книгу М.Н.Новикова (Христианизация Киевской Руси: методологический аспект. М., 1991), цитирует следующие слова Иоанна Васильевича: «Мы с самого основания христианской церкви приняли христианскую веру, когда брат Апостола (Петра. – А.Н.) Андрей пришел в наши земли… а когда Владимир (Ага! Значит, про «Крестителя Руси» Иоанн что-то всё-таки слышал!) обратился к вере, религия была распространена еще шире»… Здесь представляет интерес, скорее, не легендарный вояж на киевские холмы Андрея Первозванного, а образ самого Владимира! Откуда Грозный мог знать историю его «духовных подвигов», если летописей IX-XII веков (включая и Несторову «повесть») ещё не существовало в природе, а «мощи» («чудотворные» или «идеологические»?) князя-крестителя отыскались только в 1635 году (о чём мы обстоятельно поговорим ниже)? Вновь вопрошаю академиков и профессоров: когда же писалась ПВЛ – до царствования Ивана IV, или позже, после его кончины?..


    И ничего, между прочим, удивительного здесь нет. «Летописец» – это совсем даже не обязательно «современник», либо «свидетель» тех событий, которые он брался описывать! Путаные, полуфантастические представления «древнерусских» летописей о религии и божествах славянских «язычников», излюбленные байки про «кровосмесительные» традиции (т.н. эндогамия) у соседей-кочевников, или «привычку» последних время от времени лакомиться лисицами, хомяками, сусликами, прочей «мертвечиной и нечистотой», и «сигнализируют» нам со всей решительностью: сих «низких материй» летописцы-христиане не знали (или крепко их подзабыли); они были им «до лампочки». Поэтому-то о «достоверности» сообщаемой информации никто особенно и не заботился… «Удивляться» стоит другому – когда несчастные исследователи, чья карьера напрямую зависела от «мнения» академика Лихачёва, пытались «навести тень на плетень», например, следующим образом: «История возникновения летописания – чрезвычайно сложная и спорная проблема» (О.В.Творогов)…


    Если же мы поднимемся во времени, к эпохе более близкой и знакомой, то нам может показаться, например, что от «Скифской истории» XVII в., пера А.И.Лызлова, и трудов П.Н.Крекшина (личного кабинет-секретаря Петра I), до «Истории Государства Российского» Н.М.Карамзина – дистанция огромная, просто «астрономическая». Однако и здесь мы имеем дело с искажающей исторической «оптикой», вбитой нам в голову за последние столетия: одновременное существование у Крекшина Московского царства и «античного» Рима, упоминание гунна Аттилы «из русской земли» и герула Одоакра, в качестве «царя российского», – это не «абсурдные представления», а всего лишь, повторюсь, стандартный уровень исторических познаний того времени, в которое жил Крекшин. То есть, всё образованное российское общество середины XVIII в. думало именно так, как Пётр Никифорович! А в первой трети XIX в., во времена Николая Михайловича, следовало думать уже иначе, более «широко и прогрессивно». Изменилась не «истина», изменились «руководящие установки», версия «придворная» стала единственно «научной», – вот и вся принципиальная разница. Для тех же, кто продолжает считать «очевидное» не совсем «вероятным», привожу высказывание ещё одного академика, В.Л.Янина, освободившегося, наконец, к 1994 году от «удушающих пут» коммунистической цензуры: «Главный источник знаний о событиях IX-XII веков – летопись, НО ОНА СОХРАНИЛАСЬ В РЕДАКЦИЯХ ДАЛЕКО БОЛЕЕ ПОЗДНИХ СТОЛЕТИЙ (выделено мной. – А.Н.), а ее основа, написанная в начале XII века, изобилует легендарным элементом, еще более усиленном позднейшим редактированием…». Если отсюда убрать очевидную глупость про «летописную основу», якобы писавшуюся в XII столетии (чему как не было доказательств, так и нет), и не обращать внимания на лукавое словцо «редакциях», тогда всё верно…



                Чужой среди чужих, чужой среди своих…



   После «изобличения» Зимина советское «слововедение» должно было, по идее, почувствовать себя гораздо увереннее. В действительности же явно обозначился «кризис жанра»: все последующие исследования, образно говоря, продолжали вращаться в «порочном круге» древнерусской филологии. На этом унылом фоне книга «Аз и Я» казахского поэта Олжаса Сулейменова, изданная в 1975 г., оказалась настоящим «прорывом». О.Сулейменов, к несчастью для самодовольных исторических «генералов», напрочь отрицавших тюркское культурное влияние на Древнюю Русь, оказался тем человеком, для которого был родным один из живых, обиходных диалектов тюркского языка, и этот факт имел далеко идущие последствия… «Неистовый Олжас» предположил, что «тёмные места» в поэме появились именно потому, что ни А.И.Мусин-Пушкин, ни прочие «первопроходцы», тюркской языковой «стихии» (ещё доступной, например, Г.Р.Державину) уже не чувствовали, и встречая малопонятные слова, просто заменяли их на схожие по звучанию и написанию из современного им «русского наречия». В чём Мусин-Пушкин честно сознался К.Ф.Калайдовичу: «…приходилось наобум расчленять непонятную речь на фразы и слова и лишь потом добираться до смысла»… Обратите, пожалуйста, особое внимание на это дивное словосочетание: «непонятную речь»!.. Известный российско-американский лингвист Р.О.Якобсон, в своей обзорной статье «Изучение «Слова о полку Игореве» в Соединенных Штатах Америки», был излишне суров и прямо-таки «беспощаден» к первым издателям: «Не только непонимание древнерусской лексики и грамматического строя, но и резкое различие литературных вкусов и навыков сводило с пути истинного первых издателей и их последователей»…


      Для Сулейменова всё должно было закончиться гораздо печальнее, чем для Зимина, так как дирижировал «охотой» на него сам «серый кардинал Политбюро», М.А.Суслов! И вновь задаюсь вопросом: кто навёл Михаила Андреевича «на след» Сулейменова, кто внушил Главному Идеологу Системы то, что книжечка какого-то настырного казаха, изданная относительно небольшим тиражом, вполне может поколебать устои советского общества?.. Кто же? Наверное, это те «учёные», взгляды которых подвергались Сулейменовым наиболее резкой критике, т.е. академики Б.А.Рыбаков и Д.С.Лихачёв. Справедливости ради, следует отметить, что Дмитрий Сергеевич особенного рвения в деле «разоблачения» О.Сулейменова не проявил. Тем не менее, «тоталитаризм» вновь, как и в 1964 году, оказался хорошим «убежищем» для разного рода «негодяев», и определённой «питательной средой» для удовлетворения личных амбиций.


     И натерпелся же лиха этот казах, нечаянно поверивший в рекламную сказочку о «дружбе народов СССР»… 13 февраля 1976 г. Сулейменова жестко «проработали» в Академии наук СССР. 17 июля того же года появилось «знаменитое» постановление Бюро ЦК КП Казахстана «О книге О.Сулейменова…», в соответствии с которым она изымалась из продажи (это в Казахстане-то!), весь нереализованный остаток тиража подлежал уничтожению (!), целое издательство было репрессировано за «потерю бдительности» (?!), а автору предлагалось публично и покаянно признать свои «идеологические ошибки». Озлобление «научной общественности», вызванное появлением, где-то на задворках советской империи, «возмутительной» научно-популярной брошюры просто поражало своей иррациональностью! От самого худшего О.Сулейменова спасло только то, что казахский лидер, Д.А.Кунаев, был близким приятелем Генсека ЦК КПСС Леонида Брежнева, а последний отозвался на шумиху вокруг книги Сулейменова грубовато, но, в общем-то, справедливо: «Нихрена там нет никакого национализма!». После выхода в свет, в 1978 году, сборника «Слово о полку Игореве» и культура его времени», под редакцией академика Лихачёва, имя Сулейменова было «табуировано» на целых тринадцать лет: о нём запрещено было упоминать, с ним нельзя было дискутировать, и даже ругать его было запрещено. Известного поэта, выпускника московского Литинститута им. Горького, печатно уподобляли «скотине, допущенной в русские древности», а ещё заклеймили как «зарвавшегося апологета пантюркизма»… Отдельные товарищи даже требовали от властей «защитить от пакостника русскую национальную святыню»! А из родного Казахстана, напротив, приходили мерзкие письма, уличавшие Сулейменова в том, что он якобы «продался русским за комсомольские премии»: казах-де, а копается в каком-то «древнерусском хламе». Но нашлись и честные, совестливые люди: в защиту О.Сулейменова выступили литературовед А.Новиченко, известный тюрколог М.Нурмухамедова, экс-редактор журнала «Иностранная литература», Н.Федоренко, и многие другие. Поддержали Сулейменова писатели и поэты – Ч.Айтматов, Э.Межелайтис, Р.Рождественский, К.Симонов (лично я готов, за одно это, «простить» Константину Михайловичу и его «ангажированность» вблизи Кремля, и все его «ленинские-сталинские» литературные премии)… К печальной судьбе СССР можно, конечно, относиться по-разному, но мультинациональная и многоконфессиональная страна, в которой творилось такое, не могла долго существовать, и заслуженно провалилась в историческое небытие.


     А теперь перейдём к главному. Вся «вина» О.Сулейменова состояла в том, что он объяснял обилие тюркизмов в «Слове» двуязычием (билингвизм) населения Киевской Руси, ставшего следствием начавшейся этнической конвергенции «русичей» и половцев. Сулейменов предположил, что автором «Слова» был неизвестный половецкий «бард», писавший как для соплеменников, так и для русской «аудитории», свободно владевшей древнетюркским языком. Более того, он посчитал тюркские лексемы одним из главных доказательств древности «Слова о полку Игореве», и тоже относил поэму к XII веку! Т.е., объективно говоря, О.Сулейменов являлся невольным «союзником» тех самых людей, которые вознамерились стереть его самого «в порошок»… Одного он не учёл: двуязычие на бытовом уровне всегда (!) подчиняется нормам превалирующего, «титульного» языка, а в художественной литературе просто невозможно, за исключением, может быть, жанра «пародии»… И всё же, будем объективны, и воздадим должное казахскому поэту: именно его плодотворные изыскания определённо поспособствовали тому, что прекратился изрядно надоевший, многолетний маразм с «тмутороканскими петухами» (правильно – «стены Тмуторокани»), неуравновешенной, дикой «говядиной», или «буй-туром», в лице князя Всеволода (правильно – «знатный господин»), не существовавшим в природе «городом Римовым» (под половецкими саблями «кричали» обычные девичьи косы - «урим»), а с князя Изъяслава Васильковича были, наконец, сняты все подозрения в содомии и гомосексуализме (не было у него никаких любимчиков-«хотей», и «кроватей» никаких не было!), – на бранную траву вытекала, «исходила» из его израненного тела «юна кров».