МОНАСТЫРЬ
Серафима была дочерью священника Андрея Горенковского, служившего при Входоиерусалимской церкви в сельце Посолодине под Лугой. Она родилась в феврале 1874 года и была одной из двух сестер-близнецов. При крещении ее назвали Александрой.
Мать начала разом кормить грудью обоих детей, но Александра, к ее изумлению, не хотела брать груди и чувствовала отвращение ко всему молочному, так что мать волей-неволей должна была готовить для нее растительную пищу. Это сразу же возбудило в ней неудовольствие к ребенку, а разные суеверия день ото дня все больше разжигали ее воображение, так что вскоре она просто возненавидела девочку. Видя в Александре какие-то непонятные ей задатки, мать (ее звали Ефросиния) решилась потихоньку от мужа истребить ее. Она сумела подговорить свою служанку и в одно раннее утро велела отнести ребенка к реке и бросить в воду. Это было исполнено, но силы небесные охраняли невинное дитя. Девочка вынырнула из глубины и, спокойно взирая на белоснежные барашки облаков, поплыла по течению, потом ее прибило к другому берегу и она была выброшена волной на сушу. Тогда служанка, упорная в своем намерении, переправилась через реку, подняла дитя и снова бросила в воду, но волны опять бережно приняли девочку, понесли ее к острову, находившемуся вверх по течению, и вынесли ребенка на его песчаную окраину. Это так поразило женщину, что она в страхе раскаялась. Перейдя реку в брод, она со слезами взяла Александру на руки, понесла ее к матери и там рассказала обо всем, чему была свидетельницей. Точно обезумев от ненависти, мать выхватила ребенка из рук служанки и бросилась с ним к реке. Выбрав то место, где была мельница, она швырнула девочку прямо под колесо и в ту же минуту побежала прочь. Тогда вдруг жернова, бывшие в движении, остановились, а от, чудом сдерживаемого, напора воды произошел страшный шум! Старый мельник вышел посмотреть, что случилось; колеса, остановленные неведомой силой, дрожали под натиском водопада, а снизу доносились младенческие крики. Мельник заглянул под колеса и увидел в самом водовороте плавающего ребенка. Он поскорее спустился к воде, изловчился и вовремя подхватил бедное дитя на руки, потому как тотчас жернова замололи с прежней силой.
В это время служанка Ефросинии с плачем подбежала к мельнику и рассказала ему все.
Беспокоясь за участь девочки, они решили открыться ее отцу. Но безумная мать все продолжала с ожесточением твердить, что не оставит свою дочь в живых. Единственный способ спасти Александру – было удалить ее из дому. Отец нанял для нее кормилицу, которая стала кормить малютку хлебом, обмакнутым в сыту, и тайно давала знать отцу о ее здоровье. В скором времени отец почувствовал приближение смерти и поручил девочку попечению доброму старику-мельнику, однажды уже спасшему ее жизнь. Так как слухи о страшной участи Александры распространились по окрестности, и о ней много говорили, одна зажиточная вдова просила мельника отдать ей девочку на воспитание, обещая ее удочерить и сделать своей наследницей. Но не исполнилось малышке и трех лет, как эта женщина скончалась, а неожиданные родственники, получив все ее имущество, уговорили
местного священника взять к себе Александру на воспитание. Так она снова оказалась в той среде, где родилась. У этого священника Александра прожила до семи лет. Девочка не проявляла интереса к обычным детским играм и тем навлекала на себя побои и насмешки сверстников. Тогда она с плачем и слезами убегала в поле, где проводила весь день в одиночестве и только к вечеру возвращалась домой.
Александра очень любила церковную службу. Она не пропускала ни одного богослужения и спешила в церковь при первом ударе колокола. Часто заставали ее у храма перед запертыми дверями, погруженную в молитву, далекую от всего, что ее окружало. Но сильнее всего на свете маленькая Александра любила всматриваться в белоснежные облачные покровы, застилающие небо своими прихотливыми складками. Часами могла она созерцать небесную твердь, где горы больших и малых облаков то расползались в стороны, то, наоборот, спешили навстречу друг другу; с трепетом следила она за тем, как их кудрявые контуры становились то более мягкими и размытыми, то резкими и острыми, а полосы света, порой выскальзывающие из-под их невесомых теснин и косо падающие на землю, - то крадущимися, то живыми и играющими. С раннего детства облака были ее единственными друзьями. Лишь с ними Александра могла говорить обо всем, и ничто не радовало ее сердце больше, чем самое обыкновенное облачко, одиноко плывущее в вышине.
Как раз по ту пору в жизни девочки случилось нечто особенное. Во всяком случае, именно так, а не иначе восприняла (и навсегда сохранила в своем сердце!) маленькая Александра произошедшее с нею. А приключилось на первый взгляд не Бог весть что: однажды под Рождество девочке привиделся сон. Будто сидит она в ворохе опавших листьев посреди тихого осеннего леса, а пред нею (в некотором отдалении) замерли, как на картине, странные и удивительные создания. Было их несколько: птицеголовый скоморох в сапогах с бубенцами, одноногий рыцарь с лютнею, два златокудрых ангелочка без крыльев, серый конь о двух горбах и, наконец, еще один, который был необыкновеннее и прекраснее прочих: у него было туловище льва, хвост скорпиона, а лик – человечий. Все они с печалью и кротостью смотрели на Александру. Смотрели так невообразимо долго, как только это может статься во сне. Смотрели до того времени, пока тот, последний, самый удивительный из всех не вышел вперед и не молвил: «Чтобы вернуть утраченное, и тебе, и мне должно одолеть Гору…».
С семилетнего возраста священник стал обучать ее грамоте, но вскоре умер. Несчастная Александра горько оплакивала его, но нужно было, однако, где-нибудь приютиться. Церковный староста решился отвести девочку к ее матери, надеясь, что время смягчило ее прежнюю ненависть. Но как только Евфросиния увидела Александру (в тот час она колола лучину), то дико закричала, бросила в дочь топором и рассекла ей правое плечо. Староста бросился скорее бежать из этого дома, уводя с собой перепуганную насмерть девочку. Перевязав ей раны, он оставил Александру при себе, пока ее не вылечили. Спустя некоторое время, он разузнал, что недалеко от них в Староладожском монастыре служит настоятельницей родная тетя Александры игуменья Феофания. К ней староста и отвез девочку, поведав старице все грустные и трудные обстоятельства ее судьбы. Так, на восьмом году жизни, Александра оказалась в Староладожской обители.
Привыкшей к лишениям и мытарствам, девочке было нетрудно привыкнуть к суровой монашеской обстановке. Она с благодарностью вкушала скудную пищу отшельниц – щи с серой капустой на зеленом постном масле и холодный горох. Древний устав в обители ближе всего подходил к отшельническому, скитскому образу жизни; сестры помещались большей частью по две в келье, и настоятельница требовала, чтобы молодые всегда жили под руководством опытных стариц. С особой разборчивостью игуменья Феофания принимала новых, особенно молодых монахинь, заботясь о том, чтобы среди них не оказалось привлеченных в монастырь случайными обстоятельствами, а не сознательным и глубоким призванием. Но при великой твердости и опытности, эта старица имела особый дар управления; подвижническая жизнь и мудрость ее привлекали в обитель много монахинь.
Приучая Александру к смирению, игуменья брала с собой девочку при разъездах и она должна была, подъехав к домам, исполнять обязанности прислуги – спрашивать, принимают ли хозяева. В другие дни девочка усердно работала на пекарне, копала огороды и носила в ушатах воду из реки на трапезу. Кроме того она ежедневно обучалась монастырским рукоделиям – ковровому, золотошвейному и живописному.
Так прошел год. За ним – другой. Безумная мать Александры, наконец, смягчилась. Она заболела неизлечимой болезнью и перед лицом смерти со слезами раскаивалась в содеянном. Особенно подействовал на нее сон, в котором она видела себя пред Страшным судом, а дочь свою кротко молящейся за нее. Александра была при кончине матери, слышала от Евфросинии просьбу простить ее и получила от нее благословение.
Девочка прилежно училась, но церковная наука не вполне отвечала запросам ее широкой души. Александра жаждала тех высших духовных познаний, которые открываются чистым сердцам через озарение от Бога. Выше всего девочка ставила для себя храм, и здесь, среди чтения и пения, она уходила в думы о Господе и в глубочайшую сосредоточенную молитву. Постепенно желание иночества охватило ее целиком, и Александра твердо решила стать монахиней.
Привязанность своей воспитанницы к духовным книгам радовала игуменью, как хорошее предзнаменование. Она видела, что Александра совершенно удалилась от детских игр и забав; никогда не видели ее праздной или сквернословящей. Почти каждый день девочка ходила в Успенскую церковь к утрене, обедне и вечерне, где на клиросе пела и читала. Но так, как за малым ростом она не могла достать до книг, лежавших на аналое, то старицы подставляли ей под ноги небольшую скамеечку, с которой она пела и читала. Всем сестрам приятно было видеть столь юную чтицу, справлявшуюся лучше многих взрослых монахинь не только с Псалтирью и Часословом, но и Канонами и другими богоугодными книгами.
Главным средством для предохранения себя от уступок тем страстям, которые, как говорила старица Феофания, «омрачают собой юный возраст», Александра избрала постоянный труд. Кроме своих повседневных обязанностей, она стала заниматься иконописью – на дереве и на финифти. Занятие это совершенно соответствовало ее душевному настроению. Она словно находилась в постоянном общении со святыми угодниками, видя перед собою те высокие и спасительные события, которые изображала. В иконописном деле Александра достигла многого; до сих пор в нескольких петербуржских храмах кланяются образам, написанным ее рукой.
В те дни твердость беззаветной веры Александры навсегда поразила игуменью и всколыхнула всю обитель. Однажды в монастырь была приведена одержимая нечистым духом. Пять сестер не могли ввести эту несчастную в церковь. Но Александра подошла к ней, повесила на нее свой нательный крестик и, упав рядом с ней на колени, стала слезно молиться Богу об освобождении скованной души. Так молилась она до полуночи, а одержимая лежала без движения, тяжело дыша, словно умирая. Потом Александра положила правую руку на страшно трепетавшее сердце больной; та успокоилась, заснула, а на другое утро встала исцеленная. Это событие Александра восприняла, как совершенно обыкновенное и, будучи ребенком, не понимала, отчего многие монахини стали тайно просить у нее благословления.
В один из дождливых осенних вечеров, возвращаясь из церкви в келью, Александра взглянула на старый развесистый тополь и подумала вдруг о том, что, притворяясь юродивой, можно взойти на высокое дерево и жить там, как птица. Но после долгой молитвы о том, чтобы Господь вразумил ее, девочка заснула и видела, как к ней приблизились два светловолосых юноши, укрыли ее белоснежными крыльями, легкими, словно пух, и сказали, не размыкая уст: «Оставь мысль о юродстве, это не твой путь».
Наутро Александра усилила свой пост; пищу она стала принимать один раз в день, а в среду и пятницу пила лишь сырую воду.
Необыкновенное уважение, которое вселила к себе среди монахинь Староладожской обители юная Александра, ясно выразилось во время ее тяжкого недуга. В пятнадцать лет девушка жестоко заболела. Тело ее распухло, болезнь не поддавалась никаким средствам. Настоящих врачей не было, другие говорили, что это была водянка. Безропотно в продолжение трех лет Александра выносила сильные страдания, плакала и молилась. Старица Феофания следила за ней, находясь в келье больной почти неотлучно. Болезнь приняла самый опасный оборот, приглашенный лекарь советовал открыть кровь. Игуменья отказалась. Вместо этого она особо отслужила о здравии Александры всенощную и литургию. Все сестры были тогда в соборе; больную исповедовали и приобщили. Тогда, в несказанном свете, Александре явилась Пресвятая Дева Мария с апостолами Иоанном Богословом и Петром. Указывая Богослову на бедную девушку, Богородица сказала: «Она нашего рода», и возложила правую руку на голову больной. Тяжесть, наполнявшая тело девушки, начала незримо выходить через отверстие, открывшееся на ее правой ладони, и вскоре она выздоровела. Признаки божественной раны навсегда остались на руке Александры, которая решила никому не говорить о свершившемся чуде. Необыкновенное выздоровление все приписали общей молитве и причастию. Болезнь еще более закалила дух Александры и подготовила ее к принятию великого монашеского образа.
13 августа 1892 года семнадцатилетняя Александра приняла постриг и ей дано было, без ее ведома, наиболее подходящее к ней имя, избранное монастырским начальством – Серафима (что значит пламенная).
Любовь к Богу, которая всегда наполняла новообращенную монахиню, теперь пылала в ней всепоглощающим огнем. Но жизнь ее была сурова и жестока, как и прежде: случались дни, когда Серафима выходила из кельи только в церковь, а к себе принимала одну лишь старицу Феофанию. От посетителей она уходила из монастыря и пряталась в ближайшую березовую рощу, где молилась, повторяя слова Амвросия Медиоланского: «Ты ми еси, Боже, дражайший, желательнейший, люблю Тя паче неба и земли и всего, яже на них».
В погожие дни Серафима часто выходила за стену монастыря на то место, откуда был виден старый город с его храмами, отражающимися в реке, и острог, и дом для умалишенных, одиноко стоящий на оплечье увала, среди изломанных ракит и одичавших яблонь. Здесь грустила она, задумчиво смотрела на темные крыши и золотые маковки церквей, тихонько пела о чем-то или же слушала сама далекий тоскующий голос, доносящийся из-за реки:
Ты послушай-ко, млада-милая,
Что я буду тебе сказывать.
Тебя станут звать, да млада-милая,
Станут звать да за Забыть-реку…
Ты не езди за Забыть-реку
Ты не пей-ко забытной воды,
Ты забудешь, млада-милая,
Да свою родную сторону…
Порою Серафима подолгу смотрела за реку, и оттого что она никогда прежде не бывала на той стороне, противоположный берег манил и притягивал юную инокиню, зачаровывая ее своею недосягаемой близостью. Но время шло, и все чаще Серафима думала не о далеком заречном крае, а о том, что когда-то и где-то все это уже было: и блеклые лоскуты огородов, и мощи изгородей, и крикливое воронье над полем, и серый дымок, курящийся над ветхими избами, и, прошитые проливными дождями, купола, и белая церковь, и черный погост, и река с претемной водою, что утекает без возврата.
Как и прежде, один раз в день, Серафиме приносили немного кушанья и хлеба, но и из этого она часть уделяла нищим, а если нищие не приходили, то вечером - спускалась в садик и кормила воробьев, которые с радостным чириканьем слетались к ней. Небольшая просфора с чашкой чая или воды составляла, кажется, весь ее стол. На Страстной неделе только раз, в четверг, она ела просфору. Одежда ее состояла из белого коленкорового платья и такого же чепца; для выхода в церковь у нее было только самое необходимое. Однажды келейница купила ей новый теплый платок. Серафима в тот же день отдала его бедной страннице. Келейница купила другой, но и этот постигла та же участь, а на осторожные упреки в свою сторону инокиня тихо ответила:
- Не скорбите, все цело, а мне довольно и того, что имею.
Она заботилась только о чужих нуждах, а о своих - забывала. Особенно любила она странников, нищих, убогих и детей. В келье Серафимы было лишь несколько икон и, чтимый ею, всегда бывший с ней, большой образ на холсте – Христос Во Узах, а из убранства – шкаф с книгами, налойчик для чтения, два простых стула, самоварчик, убогая жесткая кровать и настенные часы. Спала она очень мало. Глухой ночью, сквозь занавески, часто видели ее за чтением святого писания.
В тот же год началось возобновление древней и знаменитой Светлогорской обители, упраздненной в 1788 году. Под наблюдением старицы Феофании была воздвигнута гостиница, хлебный амбар и ледник. В ходе застройки приходилось отсекать часть меловой горы, у подошвы которой находилась обитель, устраивать каменные своды и подпорки. Кроме того, был расширен и расчищен двумя вновь выкопанными приделами древний пещерный храм, засыпанный с прошлого столетия землей и поросший колючим кустарником. Сама меловая гора, близ которой стоял Староладожский монастырь, была вся изрыта пещерными ходами, многие из которых - завалены камнями и труднодоступны. Серафима просила у настоятельницы позволения их очистить и расширить, и получила благословение. В верхней части скалы было несколько тесных келий. В одной из них, работая с утра до ночи вместе тремя послушницами, Серафима уединялась в редкие часы отдыха.
Так однажды, отпустив послушниц на трапезу, Серафима по-обыкновению не вернулась к себе в келью, решив отдохнуть и помолиться прямо под землею. Она поменяла фитиль в фонаре, подкрепилась размоченным в воде сухариком и продолжила трудиться в одной из самых дальних и глубоких пещер, где неожиданно обнаружила нечто странное. То был большой кованый сундук из мореного дуба. Изъеденный червями и источенный тленом, однако же, он был крепче того ржавого железа, что некогда служило замком, а тут вдруг рассыпалось прахом от одного лишь прикосновения юной монахини. Перекрестившись, Серафима сломала пыльные сургучные печати и подняла тяжелую крышку. Приблизив фонарь, она заглянула в сундук и ахнула – до самого верха тот был полон ветхих книг и пожелтелых свитков! Их были сотни! Были книги на греческом, на латыни, на немецком и аглицком, были и стародавние берестяные грамоты, о которых ей рассказывала матушка игуменья, но больше всего (и сие несказанно восхитило инокиню!) было книг на старославянском, начертанных привычной кириллицею!
Три дня Серафима разбирала и перекладывала найденные книги, трепетно перелистывая их станицы, благоговейно вдыхая таинственный запах их рассохшихся переплетов и благодарно крестясь на свет фонаря.
- Они пахнут позднею осенью! – шептала девушка, бережно прижимая к груди старинные рукописи. – Пахнут увяданием, осыпающимися садами и прелой листвой!..
Но сильнее всего для восторженной и осиянной предчувствием возвышенных откровений Серафимы эти книги благоухали Мудростью.
Возблагодарив Господа за столь щедрый и бесценный дар, инокиня до времени отложила книги на иноземных языках и с молитвой приступила к чтению таинственных старославянских манускриптов. Чего только не было в ее тесной подземной сокровищнице! Подолгу уединяясь в дальних пещерах, позабыв о пище и сне, юная монахиня тайно открывала для себя «Слово о полку Игореве», «Повести временных лет», «Домострой», «Казанскую историю», «Александрию» и «Измарагд», и «Тайная Тайных», и толкования «Физиолога».
- …И снова так было при Юстиниане цесаре: звезда воссияла на западе, испускавшая лучи, и прозвали ее Лампадой, - с замиранием сердца читала вслух Серафима. – И так блистала она дней двадцать; после же того было звездотечение на небе с вечера до утра, так что все думали, будто падают звезды, и вновь солнце сияло без лучей…
С упоением и восторгом перечитывала Серафима строки из «Шестоднева» Иоанна Экзарха Болгарского: «…и сотворил он род чувственных, разделив его надвое, сделав одних осмысленными и словесными, а других без смысла. И подчинил бессмысленные существа осмысленному роду. Однако же некоторые из бессловесных пакости творят и, сопротивляясь, восстают на своих властителей. Но ведь и властители их тоже делают: приняли почесть владения смыслом и словом и восстают на творца своего…». Нравились ей также «Апокрифы», особенно строка из Беседы Трех Святителей: «…Василий спросил: Из Чего Сделано Солнце? – Иоанн ответил: Из Верхнего Плаща Господня…». И «Слово о Рахманах» читала она при лучине, с трепетом разбирая полустертые буквицы: «…Реку же ту считают малопроходимой, ибо в ней обитает зверь, именуемый Зуботомителем. Так велик сей зверь, в той реке живущий, что может проглотить целого слона…». Из «Судов Соломона» Серафиме запомнилось о Двуглавом Муже: «…Китоврас же, уходя к своему народу, подарил Соломону человека с двумя головами. Прижился тот человече у царя. Спрашивал его Соломон: Ты из каких людей? Ты человек или бес? – Тот отвечал: Я из людей, живущих под землею. – И спросил его царь: Есть ли у вас солнце и луна? – Человек отвечал: От вашего запада солнце восходит к нам, а на вашем востоке заходит. Так что когда у вас день, тогда у нас ночь. А когда у вас ночь, тогда у нас день…». Не раз замирала инокиня и над страницами из «Сказания об Индийском Царстве», страшась и удивляясь: «…царство же мое таково: в одну сторону нужно идти десять месяцев, а по другой дойти невозможно, потому как там небо с землею встречается. И живут у меня в одних пределах немые люди, а в других – люди рогатые, а в прочих – трехногие люди, а иные люди – девяти сажен, это великаны, а другие люди с четырьмя руками, а иные – с шестью, и есть у меня земля, где у людей половина тела песья, а половина человечья, а у других моих людей очи и рот в груди. В иной же моей земле у людей сверху большие рты, а другие мои люди имеют скотьи ноги. Есть у меня люди – наполовину птица, наполовину человек, а у некоторых – головы собачьи…». А как же ей полюбились строки из «Девгениевых Деяний»! Порою Серафима закрывала очи и словно молитву шептала: «…А конь у Девгения был бел, аки голубь, а в гриву вплетены были драгоценные каменья, а средь них – золотые колокольцы. И от множества колокольчиков и самоцветов раздавались всем на удивление чудесные звуки. Круп коня от летней пыли покрыт дорогими шелками, а уздечка окована золотом с камнем изумрудом и иными самоцветами: гиацинтами, сапфирами, яшмою и сардониксом. Конь же его быстроногий и гарцует под ним славно, а юноша сидит на нем ловко и смело. И, видя то, удивлялись все, как скачет под ним конь, а он крепко сидит в седле, и всяким оружием играет, и скачет без страха…».
Читала Серафима и «О Земном Устроении», и «Повесть о споре Жизни и Смерти», и «Видение хутынского пономаря Тарасия», и «Чудо Георгия о Змие», и «Сказание об Евстафии Плакиде», и «Повесть об Акире Премудром», и «Хождения Богородицы по мукам», и все восхищало ее безмерно.
Но ближе всего юной инокине стало по прочтении «Послание Василия Новгородского Феодору Тверскому о Рае». Навсегда в сердце ее запечатлелись слова: «…Когда господь наш явится в сиянии Божества своего на землю и силы небесные двинутся вместе с ним, ангелы оставят дела свои и явят светлость свою, сотворенную Богом, это и есть Духовный Рай, – когда вся земля освещена будет светом неизреченным, наполнится радостью и весельем…», и другие несколько: «…Но и тот Рай, что посажен, – не погиб и ныне существует. В нем свет светит самосветящийся, а твердь его недоступна людям, только до Райской Горы дойти они могут…».
День за днем, ночь за ночью постигала Серафима великомудрые труды летописцев. Чтобы она ни делала и чем бы ни занималась помимо, всегда в ее мыслях было поскорее вернуться к чтению найденных рукописей. И как белоснежные облака когда-то в детстве, так пожелтелые книги стали теперь ее единственными друзьями. Очень скоро она прочла их все. Но и тогда Серафима бесконечно и неустанно перелистывала их страницы, перечитывала их одну за другой, и всякий раз находила в них что-то новое.
Так, незаметно, минуло несколько месяцев. Серафима все реже и реже покидала мрачные недра Светлой Горы, устроив себе новую келью в одной из пещер. Здесь, в тишине, она вспоминала свое детство, кажущееся теперь таким далеким, рассказы стариц о монахах-затворниках, свои первые мечты и стремления, и ей снова захотелось осуществить их. С разрешения настоятельницы пещерную келью обложили досками, сделали деревянную дверь и простенок, и монахиня стала проситься в затвор. Игуменья Феофания, зная крайнюю простоту Серафимы и великие духовные опасности, таящиеся в такого рода подвижничестве, боясь – не делается ли это из обольщения, стала испытывать ее. Она велела благочестивой монахине своими руками очищать отхожие места, ставила ее на поклоны перед всеми сестрами в трапезной, нарочно налагая незаслуженные взыскания, отняла у нее крепкую одежду и дала изношенную, в заплатах – но Серафима кротко переносила все испытания. Однако, через месяц, находясь в своей старой монастырской келье, Серафима почувствовала ужас, мешавший ей молиться, и тайно от настоятельницы она перешла в пещерную келью, где провела четыре дня, испытывая великую радость. Тогда игуменья, дав Серафиме небольшой запас хлеба и воды, заперла ее на ключ и отправилась в Петербург, испросить разрешения преосвященного Филарета, который принял в деле особое участие и советовал настоятельнице, не взирая на сомнения, не препятствовать стремлениям молодой инокини.
Пещерная келья, иссеченная в скале, где затворилась Серафима, была не выше человеческого роста. Освещалась она узкой, пробуравленной сквозь толщу горы, скважиной. Воздух в пещерах был холодный, сырой, пронизывающий тело до костей и заставляющий дрожать в лихорадочном ознобе. В келье находился лишь сундук с книгами, деревянный гроб, служивший постелью, аналой с иконами, неугасимая лампада, кувшин для воды, горнец для пищи, нагольный тулуп, старая мантия и епитрахиль. У гроба в головах стояло распятие.
Затворное житие особенно трудно было в начале. Ложась для отдыха во гроб, Серафима даже в тулупе дрожала от нещадного, леденящего душу, холода. От сырости тлела и распадалась одежда. Терпя в своем жилье тесноту, полумрак и удушливость, испытывая недоброжелательство приставленных к ней келейниц, обязанность которых состояла лишь в передаче ей пищи, что они исполняли нерадиво, – Серафима познала воистину мученическую жизнь.
В ее келье было всего несколько икон, но некоторые сестры осуждали это, как роскошь. Свою убогую обстановку и сама затворница считала излишней и, печалясь, говорила: «Как же я засорила свою келью, как нескромно стала жить! Осмотрись, Серафима, так ли тебе надо поступать?».
Ежедневное молитвенное правило затворницы состояло из семисот земных поклонов, ста поясных, пяти тысяч Иисусовых молитв, тысячи Богорородичных, акофистов Христу, Божией Матери и Страстям Христовым. Ежемесячно Серафима приобщалась и только тогда, закрытым ходом, проходила в Успенскую церковь. После семи месяцев пребывания в пещере, у затворницы в ногах появились судороги от сырого холода, и старица Феофания настояла на том, чтобы в келье Серафимы устроили печь.
Господь до поры хранил затворницу от искушений демонских. Только раз ночью вошли к ней в пещеру два козлоногих беса и, со злобой обратив на нее свои адовы очи, ревели, источая смрад по всей келье: «Сожрем! Сожрем отшельницу эту, чтобы не молилась так усердно!..». Серафима, закрыв глаза, стала читать молитву Иисусову, и привидение с хохотом исчезло. После этого события юная затворница укрепилась духом, хотя и не была готова к тому, что случилось уже через два дня, в Страстную среду 1893 года.
Утром, после молитвы, Серафиму навестила игуменья Феофания. Она принесла ей немного дров и стакан конопляного сока. Увидев настоятельницу, мертвенно-бледное лицо затворницы просветилось и на нем заиграл румянец; она кротко улыбнулась и сказала радостно:
- За гостинцы спасибо, матушка, но лучше принеси мне в другой раз книгу Камень Веры, я бы читала ее в часы отдохновения.
- Да разве мало тебе книг, Серафимушка? – удивилась Феофания.
- Сейчас мне надобна лишь одна, - промолвила девушка. – Та, которой здесь нет. Та, о которой я просила тебя…
В тот день они долго беседовали, горячо обсуждая значение Святого Причастия в иночестве.
- Причащаться надобно во все двунадесятые праздники, как монахам, так и мирянам, - говорила настоятельница, давая пить Серафиме богоявленской воды и частицу антидора, - и никак не опускать без говенья четырех постов.
Потом, помазав крестообразно лоб затворницы маслом от иконы, старица благословила ее и вернулась в монастырь.
К вечеру разразилась страшная буря. Ветер гудел, гнул деревья и поднимал по дорогам столбы снежной пыли. Гром гремел сильными раскатами, и молнии сверкали почти непрерывно. Вдруг за дверью раздался торопливый стук. Серафима обрадовалась, думая что Господь послал ей случай приютить, замерзшего на ветру, путника; однако, на пороге она все же остановилась и твердым голосом сказала:
- Сотвори молитву.
- Отворяй! - захрипели глухие голоса снаружи так, что монахиня вздрогнула и выронила светильник.
- Не пущу, - перекрестившись в полной темноте, отвечала Серафима, - без молитвы не пущу!
За дверью поднялся неистовый шум. Серафиме показалось, что келья рушится и что со всех сторон к ней с диким ревом рвутся черные звери. С молитвой затворница осенила дверь крестом. Тогда снаружи послышался визгливый хохот и хлопанье в ладоши, а затем все стихло.
Немного успокоившись и продолжая повторять молитву, Серафима отыскала во мраке старый свечной огарок, зажгла его от неугасимой лампадки под образами и еще раз проверила все засовы. Живописные лики святых, словно ожившие в неровном мерцании света, вернули ее в прежнее состояние духа. Чувствуя непреодолимую слабость в ногах, она думала было прилечь и забыться сном, как внезапно за спиной у нее снова раздался чей-то незнакомый голос:
- Здравствуй, Серафимушка, голубушка, душенька моя! Но тебя ли отыскала я в суете вашей тьмы-тьмущей?
Серафима охнула и с трудом удержалась, чтобы не упасть. Опираясь рукой о стену,
она, не поднимая глаз, начала читать из Пансофия Афонского, стараясь твердо и ясно произнести каждое слово:
- Огради дом мой… в коем я живу… в круге молитв твоих… и сохрани его от огненного запаления… воровского нападения и всякого зла…- медленно, очень медленно подняв глаза, она с ужасом увидела пред собой огромную, сидящую во гробе, косматую женщину, облаченную в черное шелковое одеяние, складки которого беззвучно ярились и отсвечивали багрянцем. Пришелица смотрела на нее большими пронзительными бельмами, упорно прикрывала рукавом нижнюю часть своего лица и, казалось, внимательно слушала Серафиму.
- … ныне окрест келии моей… и дома моего… сего удержи за оградою его… вся сопротивныя силы… и всех хулящих имя Божие, и презирающих мя…- лепетала затворница, едва дыша.
- Рса-рса! Не бранись, понапрасну не молись! – неожиданно и громко заверещала женщина, словно пробудившись ото сна. В тот же миг у пришелицы страшно и,
по-звериному, дико вытянулось лицо, бельма потускнели, а из-под когтистых пальцев, гадко шевелящихся у самого рта, вырвались клочья шарлаховой плоти, похожие на раздвоенные змеиные языки! – Ты, Серафимушка, в глупости своей света белого не видишь, а к темени-то так и не привыкла!
- Кто ты, дьяволица?! – забившись в дальний угол и дрожа всем телом, вскричала
инокиня. - Как сумела ты войти в запертую келью?
- Вошла, вошла да не туда! Мир-то ваш, что подпол наш: все здесь судьбою погребено, все быльем поросло. Владетелю моему отрада, да только мне того не надо! Я хотела света светлого, неба ясного, чтобы было где хлебушек разломить да в огонь бросить!
Сказав так, темное существо пригрозило Серафиме кривым железным гребнем, странным образом соткавшимся из мечущихся вокруг гроба мертвенно-синих теней, и озлобленно зашипело:
Шивда, винза, каланда, миногама!
Ийда, ийда, якуталима, батама!
Нуфаша, зинзама, охуто, ги!
Опоцо, опоцам, опоцама!
Ябудал, виказа, ийердааги!
Окатама, оосцома, икам, никам, ама!..
Вслед за этим стены кельи заволокло тяжелым свинцово-серым туманом, сквозь который медленно проступало нечто отвратительное и колючее, а затем Серафима увидела, как одержимая злом незнакомка принялась яростно расчесывать густую свалявшуюся шерсть, в одночасье покрывшую своды пещеры. Длинные, маслянисто поблескивающие, пряди колдовской поросли хищно ползли по стенам. Попадая под ведьмин гребень, они, словно, сатанели, начиная извиваться, подобно аспидоголовым щупальцам неведомого чудища! С остервенением поводя гребнем, ведьма продолжала изрыгать свои цепенящие заклятья:
…Руахадо, рындо, рыгалемо!
Иппуда, алтамон, гитловемо!
Коффудамо, аррафо, суцохалемо!
Угга-рауга-боардагархх!
Угга-рауга-халладамарг!..
Серафима изо всех сил старалась не потерять сознание, но бесконечная вереница быстро произносимых и непонятных слов, опутывала ее сердце лютым холодом. В глазах у нее потемнело. Острое ощущение нереальности происходящего постепенно овладело чувствами несчастной монахини, но одновременно притупило и, сковавший ее, страх. Серафима осознала, вдруг, что нужно бороться.
- Изыди, Сатана! Возвращайся обратно в геенну огненную! – с трудом двигая языком, произнесла она и попыталась перекреститься, но налетевший вихрь сбил ей дыхание, сорвал платок и, закружив по келье, ударил оземь. Разметав косы, монахиня лежала, не двигаясь; взгляд ее затуманился; собрав остаток сил, Серафима в последний раз прошептала слова, неожиданно отозвавшиеся громогласным эхо и в келье, и в пустынных пещерах Светлой Горы:
- Возвращайся в геенну огненную!..
Тогда, с грохотом опрокинув деревянный гроб, омерзительная и уже ничем не напоминающая женщину, тварь на четвереньках подбежала к Серафиме и, по-собачьи задрав левую ногу, помочилась на нее с хриплым лаем:
- Рса-рса! Не тужи сова о сове, а тужи сама о себе! Нечего меня выпроваживать, сама скоро туда попадешь! – и выпустила из разинутой пасти струю черного зловонного дыма. Вслед за этим Серафима провалилась куда-то, где, стремительно падая, стала рассыпаться горячими звонкими искрами, - сияющий огненный смерч подхватил их и, оглушив глубоким вздохом открывшейся бездны, бросил в пучину Непредсказуемого.