Внешне Эмма Борисовна казалась совершенно спокойной. Она безмолвно сидела на деревянном ящичке, приставленном к стенке дряхлого сарая, и наблюдала из-под полуприкрытых глаз за двумя подростками, согласившимися за пятьсот рублей выкопать «бабульке ямку».
Да она и на самом деле была спокойна, нет, просто счастлива, потому что дряхлый сарай остался жив после стольких лет мучительного выживания. Эмма Борисовна про себя шептала ему все ласковые слова, которые только приходили на ум: «Сараюшко мой, как тебя потрепала судьба, ласковый мой, сердешный, истомился, поди, меня дожидаючись. Ничего, потерпи, милый, вот я и пришла, недолго тебе мучиться осталось».
Пожилая женщина, лет под восемьдесят, прикрыла глаза, и из далекого тридцать седьмого донесся до нее голос матери: «Смотри, доченька, и запоминай: от этой стены ровно посередине проведи линию в сторону на пять метров и в самой точке рой. И никому не говори и не показывай этого места. Запомни – пять метров, тебе пять лет – значит, пять метров. Пять. Пять… И никому… Никому…»
Всю свою жизнь Эмма помнила мамины слова. И когда за той пришли, и когда жила у тети Евдокии, маминой двоюродной сестры, на далеком от Дона Урале, и во время войны, и после, и всю свою жизнь цифра пять не шла у нее из головы. И никому не говорила об этом Эмма Борисовна: ни мужу, ни детям, ни внукам. Много разного было в ее жизни и в жизни страны, одного боялась Эмма – умереть и не исполнить мамино завещание. Но вот в 2007 году попросилась у детей в родной донской город посмотреть на памятные ее родителям, ее дедам и прадедам места. Уже пять лет как хранила она два листа – «папин и мамин». В «папином» было написано, что в январе 1937 года ее отец был расстрелян, а в «мамином», что она умерла в ноябре 1941 года в пересылочном лагере от воспаления легких.
Один из мальчишек, что постарше, уже почти по пояс стоял в выкопанной узкой яме.
- Бабушка, долго еще рыть? - спросил тот, который был наверху.
Эмма Борисовна стряхнула воспоминания:
- Еще, наверное, с полметра… А может, и больше… Точно не знаю. Но поройте еще, голубчики, пожалуйста».
Тот, что постарше, как будто поняв что-то, ответил:
- Не волнуйтесь, бабушка, сколько надо, столько и будем копать. И молча принялся за дело.
Эмма Борисовна вспомнила, как они с матерью искали отца: рано утром мать брала пятилетнюю девочку и брела с ней почти на край города, там стояла тюрьма – серое здание, обнесенное высоким деревянным забором. Забор был новый и вкусно пах. Там они проводили с матерью много часов, а потом брели обратно. Эмма выбивалась из сил, но она привыкла терпеть и никогда не жаловалась на усталость, покорно переступая ножками. А потом вот этот сарай. Почти каждый день они проходили мимо него, и мать просила запомнить улицу, и двор, и вот этот сарайчик.
Вскоре мать и дочь перестали ходить в тюрьму. Эмма радовалась, помогала маме стирать «тети Катино белье», развешивая его на веревке и снимая высохшее.
Но «счастье» длилось недолго. Ровно до Эммочкиного дня рождения – до двадцать пятого августа 1937 года. Именно в этот день Эмме исполнилось пять лет. Мама достала единственное сохранившееся платье. Девочке оно казалось чем-то сверхестественным и необычайно вкусным, как конфета. Эмма один раз пробовала конфету: ее дала тетя Катя на праздник 7 ноября. Эмма много раз открывала чемодан, где лежала эта «драгоценность» и гладила ткань платья ручками, поочередно то одной, то другой.
Мама взяла ножницы и стала резать платье. Эмма расплакалась, но мама погладила по головке и сказала, что сегодня праздник – Эммочке исполняется пять лет, а девочка в «круглый» день своего рождения должна обязательно быть в новом платье. Вот мама и шьет ей новое платье из своего.
- Его мне купил папа, когда ты родилась. Значит, оно и твое тоже. Не плачь. Я поносила, теперь и ты поносишь. И будет все честно.
Эмма успокоилась и с нетерпением ждала чуда. Мама почти три часа шила руками платье, а потом одела на Эмму, и они пошли «к папе». Так сказала мама.
Пришли к этому сараю, и мама долго повторяла, где надо будет Эмме копать, если все поменяется, если Эмма «выживет», если мама вдруг «заблудится» или «потеряется».
- Бабушка, что-то есть, - громкий шепот старшего мальчика вывел Эмму Сергеевну из забытья.
Ее сердце заколотилось так, что пришлось успокаивать сердцебиение, глотать таблетки. Женщина не могла проронить ни слова, а только молча смотрела, как из ямы вытянули истлевший длинный узкий сверток.
Мальчики поднесли его к ногам Эммы Борисовны и стали медленно разворачивать находку.
- Тяжелый, - проронил младший мальчишка.
- Осторожнее, милые, прошу вас, - пожилой женщине не хватало воздуха.
- Мы потихоньку, не переживайте, - старший мальчик, потный от жары и работы, аккуратно разворачивал ветошь.
Под истлевшим тряпьем оказался напоминающий кожу чехол, который тоже рассыпался на полосы в руках парнишек. Потом хорошо сохранившаяся промасленная бумага, черная от смазки и времени. Под бумагой оказалась ткань. Видимо это была когда-то льняная простынь.
- Теперь я сама, только чуть-чуть помогите поддержать, а то боюсь уронить.
Эмма Сергеевна стала потихоньку разворачивать ткань.
- Так это же сабля! – ахнул старший из помогавших. – Настоящая сабля!
- Здравствуй, папа! – тихо прошептала Эмма Борисовна. – Вот и ты мне подарок сделал на «круглую» дату. Мне ведь сегодня семьдесят пять.
Вынув из ножен засверкавшую на солнце саблю, мальчишки прочли: «За храбрость. Николай II. 1916 год»