Ночью выпал снег. Первопечатник, первопечатник.
Выпрыгнув из машины, неистово прошёл-пропечатал отчётливые следы высокий мужчина в чёрном пальто.
Чёткий профиль пальто в рассеянном утреннем свете, круглая голова с остатками русых волос казалась нимбованной, нимбоприбитой, нимбооконченной. Это ведь, не то, что нимбоначатой, это другое.
Если зайти за открытую дверь, то можно увидеть, как и теперь, раскидывая широкодольно руки, мужчина в чёрном пальто стремительно движется к Вам.
Из окна проезжающего авто, вы увидели бы, как мужчина в чёрном пальто скрывается за белой пластиковой дверью, себя, затоптанного мужчиной, вы бы не увидели, он бы то же. Вас не увидел. Хотя, вы могли там стоять, мало ли, какая причина толкнула Вас на такой шаг – стоять с раннего утра в проёме белом белой пластиковой двери и ждать стремглав летящего на Вас мужчину.
Вы, что, девушка? Одинокая?
Самка в поисках самца.
Сам, сам, само собой разумеющееся, само собой размышляющее, само по себе стоящее, ум за разум заводящее. Камень, что ли. Тысячу ли, или миллион километров полного бездорожья, без трещин, без раствора. То, что закрыто вещами, вроде бы отдельно рождёнными, самими по себе бдящими, но и одновременно ещё рождающимися, излупливающимися из пустоты, затворяющимися и одновременно уходящими, засасываемыми, растворяющимися. Вот оно, русское бездорожье. И зря Вы говорите – ****ь! Слово ***** тут не подходит, здесь нет лжи, и придорожная грязь не принесена, а она есть пыль от трения и облой литья, хотя, верно, всё посчитано, и эта пыль - другая жизнь, *****. Какая *****? Кобыла сивая. Меняю! - Кобылу на белого коня и двух мужиков с одною книжкой. Они ждали мужчину в чёрном пальто. Вот они взяли под руки его. Вот они увели его за кудыкину гору, где он будет есть помидоры, до тех пор, пока круглые из его пор не полезут красным соком.
А пока:
… дверью, чуть не сбив выходящую (в свет) бабушку крепкого круглого брюха туго забитого, как и вся остальная фигура, в коричневое пальто. Бабушку, серого пушистого платка, такого пушистого, что лёгкие волоски-шерстинки светло и легко играют над головой, являя удивлённому глазу стороннего наблюдателя нечто подобное нимбу святых угодников.
Немного погодя, из этой же двери медленно вышел другой мужчина, остановился, поднял голову к небу. В небе варилась каша. На лицо упала снежинка, мужчина закрыл глаза и полностью проследил всю судьбу снежинки. Опустив голову, побрёл к своей машине. Открыл, сел в холодное сиденье, дыхнул паром в запорошенное снегом ветровое стекло и не захотел нажимать какие то клавиши, рычажки, вообще что-то чистить, что-то заводить, куда-то ехать, уткнулся подбородком в вязанную свою грудь и замер, постепенно сладко задремав. Он даже увидел сон, но вскоре проснулся с ледяным (шелдис, шелдис, шелдис) носом, затёкшей шеей, завёл таки машину, очистил стекло и тронулся, разбрызгивая слякоть. Он ехал в плотном потоке грязных, заблёванных светло-серой массой машин.
Противные сейчас городиады, не танцуют, но ветер гоняют как мяч, и снег превращают в грязь, и солнце в знойную жуть, безликие духи недогородов.
Попутно железной ворчащей, мигающей, мерцающей реке росли дома, внешне заброшенные, внутренне переполненные топорщащимися людьми, поросшие жёсткой шерстью - волоски-люди, вши-люди, тени-люди. Внутри клубилась темь тьмущая, хоть и прорезанная электричеством разносвечным, но совсем безвидная, вогнутая, выпуклая, плоскодрожащая, мертвящая тараканья жестяная тьма.
Минуя гадкий подъезд, всем собой гадкий, узкий, грязный, подъезд – щель подбитого вечером в пьяной драке глаза, открытого к серому утру дикого бодуна, подъезд – гнилозубой прокуренной пастью, грязной вагиной три дня как умершей проститутки, открытый безразлично рядом со всем миром, для любой нужды. Подъезд, сквозь который мужчина в черном пальто проходил в утро, сквозь который возвращался домой. Подъезд.
К дню и ночи.
Светлой, бьющей больно внутрь, явью, вечереющее небесное раскинулось привольно, распустив лёгкие власы, пушинно гладя ими чистейшую голубь, малиново скатываясь в самое главное неба, в начало стройных ног, в млекокапающие приступающим сладким сосцы, из глаз высказанное приветствие, выплеснутое точно в грудь, такой мощной стрелой, что, попав, она уносит непонимающего человека за настоящий горизонт. Так комар не знает своего места, попав в воздушный поток плавно набирающего ход скоростного поезда. Только незнакомую боль, странную боль, от которой нет желания избавиться. Чувствует человек. И в нём что-то качается, и сердце замирает, кажется - ему прощается.
Пройдя в ванную комнату, мужчина уже вне чёрного пальто, включил свет и взглянул на себя в зеркало, из зеркала испуганно и неуклюже глянула бледная, мятая сорокалетняя харя, покрытая трёхцветной щетиной, центрированная большим мясистым мокрым носом, над которым порхали нервно жиденькие брови, над которыми, как быстро начинался, так быстро заканчивался узенький лоб, весь в морщинах и прыщах. А вот глаза, каменные глаза смотрели устало, но добро, окаймлённые длинными, почти девичьими ресницами. Скривившись в усмешке, мужчина начал брить лицо. Скребсти.
А где-то там, в городе, на обочине, стояла жёлтая старая мятая «газель». Из грязных окон её отрешённо глядели, куда то бледные лица, измождённые, но и пухлые, запавшими глазами, но и блестящими лихорадочно, это не увидел бы сторонний наблюдатель, если бы неизвестно откуда берущийся временами бегущий лучесвет не выхватывал из полутьмы кабины эти лица, лица, не носящие ртов. НертОвые лица хотят утопиться, но не куда воду вливать, остаётся колоться, или лбом колотиться о грязные окна грузопассажирской газели, где все они плотно сидели. НертОвые, мёртвые? Живые? Жёлтые ждут.
Подруга застряла в примерочной магазина множества разноцветных одежд, и чего-то непонятного, разного, нужного подруге. Мужчина, не вынимая, считал деньги в кармане, хватит ли, потел и смаргивал нервно, пыхтел, - у кассы позор! Смазливая продавщица. Как они поменялись с детских лет. Растаял лёд белых прилавков и белых халатов, это в продуктовых, в одежные магазины в детстве он не заходил, а если и заходил, то, кроме серокоричневой массы, немилосердно и неизбежно нависающей над головой, не помнил ни чего. Пыль. А куда запропала высокая причёска? Где яркий боевой раскрас? Однако остался высокомерный оценивающий взгляд, исполненный деревенского достоинства вышестоящего существа. Как минимум – третьерождённого. Если появятся придурочные инопланетяне-агрессоры, которые, захватив землю, от скуки сделают из таких тетенек хитрый аппарат для оценки претендентов на хорошую жизнь, то, включив, они самоуничтожатся, ибо чего жить такому безденежному говну, в старом растянутом свитере, годном, для протестом живущего мальчишки, но странном на сорокалетнем теле, а, насрать! Стоптанные ботинки…, да и хрен с ними! Мужчина в чёрном пальто повеселел. Вышла подруга и громко заявила, что всё это старьё и пусть они его сами носят, гневно глянула на сразу павшую продавщицу, сильно развернувшись ровной линией красивых точёных плеч, прибыла к кассе, надменно взирая на всё ничтожество ещё живой продавщицы, взяла какую то маленькую фигню, мужчина оплатил, и карманная сумма практически не уменьшилась. Виляя пышными хвостами, если бы они были, мужчина в чёрном пальто и его победоносная порфирородная подруга, вышли из неононикелевого тряпичнобесконечного магазина. Их встретил городской шум и блестящая снежно-фонарно ранняя зимняя ночь. Чудом доживший до сего дня волгомонстр открыл скрЫпнувшие зубодвери и съел/вместил в пропахший бензином и сигаретами полутёмный рот известную нам парочку. Уютно уместившись на коричневом дерматине диваноязыка таксоволгомотора, по-ка-ти-лись. За окнами мелькали огоньки, плотное тепло размаривало, рессорный ход укачивал, мурлыкающая дребедень из глухих динамиков усыпляла и, конечно, они уснули.