Какой редкий тихий вечер!
Мама отложила школьные тетради и институтские учебники, папа - хозяйственные дела.
Осень, промозглая и ветреная, свистит за окном, шлепая на оконные стекла мокрые коричневые листья, а у нас топится печь. Свет выключен, и по стене скачут всполохи огня, прорывающиеся сквозь чугунные кружки плиты.
Папа пожарил семечки, а мне - каштаны. Никому из моих друзей родители не покупают каштаны, но мой одессит-папа имеет представление о том, как они вкусны. Мне нравятся и сырые, но жареные - это что-то особенное!
Папа кладет их в духовку и закрывает дверцу.
Хлоп-хлоп-хлоп! Это лопается скорлупа. Пора доставать! Папа сгребает кочергой каштаны в тарелку и ставит ее на стол.
Какой аромат!
Прикасаться к ним запрещено: горячо! Надо ждать.
Но как они пахнут...
Я стою у стола и пристально смотрю на лакомство. Оно доступно любому французу и почти незнакомо детям с Кубани. Папа разламывает скорлупу и выкладывает желтые орехи на тарелочку.
Вот сейчас уже можно?
Можно!
Какой чудесный вечер!
Я ем вкуснейшие каштаны, папа и мама негромко переговариваются, всполохи от огня печи прыгают по стене...
Я потихоньку засыпаю...
Совершенно счастливая.
Я открываю глаза и вижу над собой звездное небо.
Звезды, крупные и мелкие, ослепительно яркие. Даже глазам больно.
Меня обдает ледяным ветром. Особенно холодно ногам. И неудивительно: мои ноги высунуты из одеяла, в которое я завернута.
Как маленькая.
Одеяла хватило только до колен. И это тоже неудивительно: я ведь выросла из него, моего детского ватного одеяльца, я уже большая, мне пять или шесть лет...
Я большая, но папа несет меня, завернутую в одеяло, на руках, как маленькую.
Я поворачиваю голову набок и вижу красивую белую машину с красным крестом. «Скорая помощь».
«Скорее-скорее, заносите ребенка!» - слышу я чей-то голос.
Я что, сейчас поеду на этой машине?!
Ах, как жаль, что этого не видит никто из моих друзей! Вот бы позавидовали! Но тогда они увидят, что меня несут на руках! В одеяльце! Как маленькую. А это плохо. Дразниться начнут...
На этих путаных мыслях все обрывается.
Темно.
Белый потолок, теряющийся в сумеречной высоте, я лежу на твердой лежанке, рядом со мною стоит выкрашенная в зеленый цвет палка, на самой верхушке которой - банка с прозрачной жидкостью. От нее к моей ноге тянется трубочка, которая заканчивается длиннющей толстой иглой. Игла торчит прямо в моей ноге.
Какой ужас!
Даже у соседки бабы Паши я не видела такой большой и толстой иглы. А ведь баба Паша - швея. Самая большая игла среди множества воткнутых в специальную подушечку называется «цыганка».
Почему? Все цыгане - черноволосы и смуглы, а иголка серебристая - такая же по цвету, как и остальные.
Почему же именно она – «цыганка»?
Надо у мамы спросить...
Темно...
Я открываю глаза, моя голова повернута направо.
Там, у стены, стоит кровать, на которой спиной ко мне сидит женщина.
«Лена, Леночка!»-повторяет женщина....
Интересно, кого она зовет?
На подушке видна косичка. С лентой. Значит, на кровати лежит девочка по имени Лена.
У нас на улице нет девочек с таким именем.
Есть Вера... Оля... Катюшка...
Темно.
Голова повернута налево.
Пустая кровать и окна. Маленькие. За ними - ночь.
«Лена,Лена...» - слышу я знакомый голос.
Это та тетя, что сидит на кровати справа.
Почему девочка ей не отвечает? Это же нехорошо.
Когда тебя окликают, нужно сказать: «Да!» Надо это объяснить девочке.
«Леночка! Лена!» - снова зовет девочку мама.
Что же девочка молчит? Может, спит крепко? Тогда зачем мама ее будит? Я пытаюсь повернуть голову направо.
Темно...
Глубокой ночью я просыпаюсь. Мне легко и прохладно. Я обвожу глазами незнакомое помещение.
Кровать слева. Пустая.
Три черных небольших окна.
Кровать напротив, на ней - маленькое тельце, укрытое одеялом почти с головой. Кровать большая, а человек маленький.
Справа - такая же большая кровать. Тоже пустая. На стене - коврик, на коврике - несколько ярких картинок, прикрепленных кое-как. Постель застелена покрывалом, белая подушка стоит, растопырив уши, как заяц.
А где тетенька? Где Лена, которую она все время звала?
Рядом с моей кроватью - тумбочка, а на ней... ах! Несколько резиновых игрушек!
Девочка, закутанная в шаль, как Катюшка, с круглыми синими глазами, как у Катюшки, моей подруги.
Доктор Айболит в белом халате и белой шапочке-таблетке с красным крестиком. В руке он держит белый чемоданчик с таким же красным крестиком.
Зеленый крокодил. Маленький, но страшноватый. Зубы вон какие острые!
Я уже знаю, что главная прелесть таких игрушек не только в том, что они не тонут, а в пищалке! Все пищалки пищат по-разному.
И еще.
Резиновая игрушка все же тонет, если ее погрузить в воду и все время сдавливать!!! Потом потяжелевшую игрушку можно достать из воды и, сжав ее, пустить струю в сторону, например, вредного Вовки. Он частенько обливает нас, девочек, набрав воды в велосипедный насос. А если все это сделать двумя игрушками сразу?! Здорово получится. Поймет тогда, каково это: в мокром ходить!
Интересно, чьи это игрушки? Из четырех кроватей две пусты. Нас в палате двое. Второй человечек спит. Так что можно поиграть этими игрушками. Но дотянуться до них я не могу.
Ну и ладно.
Сейчас слезу с кровати, подойду к тумбочке, возьму игрушки и немного поиграю. Никто ведь не обидится?
Я потихоньку поднимаюсь.
Голова кружится, как после качелей...
Я скатываюсь с высокой кровати на пол, как с горки...
До тумбочки-пара шагов. Я же беспомощно сижу на холодном полу и не знаю, что делать: Я НЕ МОГУ СТАТЬ НА НОГИ!
Такого еще не было. Как и большинство моих ровесников, я больше бегаю и прыгаю, чем хожу, а тут... Голова кружится, и такое бессилие!
Я кое-как передвигаюсь к ножке кровати. Сейчас ухвачусь за нее и встану!
Не тут-то было. За ножку я ухватилась, а подняться сил нету...
В комнате полумрак, горит только одна лампочка под потолком над дверью, и от этого тусклого света становится еще холоднее. Я неоднократно делаю попытки подняться, держась за спинку кровати, один раз это даже получилось, но ноги подломились, и я упала, больно ударившись рукой. Рядом нет никого, кто мог бы помочь.
«Мама!» - пытаюсь крикнуть я, но вместо крика - только слабый шепот.
Да что же это такое?!
Я не могу встать.
Не могу забраться на кровать.
Не могу позвать на помощь.
Я сижу на холодном полу, а кровать надменно возвышается надо мною. Вдали белеет недосягаемая тумбочка с заветными игрушками.
Где же мама?
Как она могла меня оставить здесь, в чужом месте, совсем одну? Ночью!
Слезы текут сами собой. Мне не стыдно плакать, ведь меня никто не видит. И не слышит.
Открывается дверь, и в проеме появляется фигура в белом.
«Это что такое?» - возмущенно окает фигура голосом Нины Сергеевны, катюшкиной мамы.
«Ты чего на полу-то?» - сердито вопрошает она, подбегая ко мне.
Нина Сергеевна поднимает меня, кладет на кровать и укрывает одеялом.
Как хорошо! Хоть кто-то знакомый...
«Что случилось?» - слышу я чужой уплывающий голос.
«Да вот встала, наконец, а силушки-то мало,» - отвечает Нина Сергеевна.
Голоса удаляются, удаляются, сливаясь в затихающее и однообразное: "Бу-бу-бу"...
Темно.
Солнечное утро. Меня будит тетенька в белом халате. У нее смешные черные круглые очки. И глаза круглые.
«Сама кушать будешь, или тебя покормить?» - спрашивает она.
Странный вопрос!
Я такая большая, а меня кормить собираются!
Тетенька помогает мне сесть, прислонив спиной к подушке. Голова кружится и, к моему глубокому удивлению, я не могу удержать в руках ложку.
Тетенька в черных очках терпеливо кормит меня блюдом, которое называет «бульон с сухариками».
«Вот покушаешь и окрепнешь,» - приговаривает она.
Оказывается, кушать - тоже труд.
Сухарики остались нетронутыми: у меня просто не хватило сил их разгрызть.
Я так устала....
Тетенька укладывает меня на подушку, укрывает одеялом и направляется к кровати напротив, где уже сидит маленькая коротко стриженая девочка.
«Будем кушать бульон, станем сильными,» - приговаривает тетенька в очках.
Девочка громко хрустит сухариками, и этот звук отдается в моей голове.
Хорошо, что никто из моих друзей не видел, как меня кормили из ложечки. Я так соскучилась по ним, по маме...
Где же моя мама? Почему я ее не вижу? И где девочка Лена? И ее мама?
Я смотрю на тумбочку. Помимо игрушек там стоит маленький прозрачный флакончик.
«То мама тебе принесла, - говорит тетенька. - Не стала будить. Это духи. Называются «Жасмин».
Девочка напротив накормлена, укрыта одеялом. Тетенька погладила ее по голове, как несколько минут назад и меня.
Я не видела маму уже очень давно.
Почему же она не приходит ко мне?
И папа, и деда...
«К тебе часто приходят, - садится рядом со мною на краешек кровати добрая тетя в черных очках.- Просто ты этого не помнишь. Ты очень долго спала. Мама ухаживала за тобой целый месяц и жила в этой палате. Потом тебе стало лучше, и мама вышла на работу. Она приходит сюда очень рано, когда ты еще спишь. Больница же на другом конце города. Вот она и приходит затемно, чтобы на работу успеть. Так что не плачь, никто тебя не бросил и не забыл.»
Оказывается, я плачу.
Когда голова лежит на подушке ровно, то слезы растекаются каждая в свою сторону: из левого глаза-влево, из правого-вправо. Слезы намочили волосы, подушку и даже затекли в уши.
«Тебе подать игрушки и духи?» - спрашивает тетя издалека.
Я хочу ответить, но вдруг наступает ночь.
Темнота.
Я открываю глаза.
Солнышко! Яркое.
Девочка с кровати напротив стоит у окна. С обратной стороны окошка - люди, они размахивают руками, что-то говорят, называя девочку по имени.
Я привстаю. Рядом со мною на одеяле - резиновые игрушки и флакончик духов. Можно поиграть. Я тянусь к резиновой девочке с синими глазами. Игрушка пахнет, как новенький мячик.
"Привет, Катюшка!"
Я тихонько сжимаю ее, и раздается писк: "Привет!"
А вот открутить крышечку у флакона у меня не хватает сил. Я подношу его к носу и... не чувствую никакого запаха.
Надо попросить добрую тетю в халате открыть флакон.
Опять ночь.
Темно.
Я открываю глаза.
Мама.
«Что же ты так долго не шла?» - хочу спросить я у нее.
У мамы влажные глаза, и в темных волосах поблескивают искорки тающих снежинок. Мама принесла мне еще один флакончик. Духи называются «Сирень».
Мама открывает флакон, и роняет несколько капелек на одеяло и подушку.
Я опять не чувствую запаха.
Что за странные духи? Совсем не пахнут...
«Мама, почему я здесь, а не дома?» - спрашиваю я.
«Ты заболела. Сильно-сильно. И тебя забрали в больницу. А теперь тебе лучше.»
Надо же: заболела...
«Мама, а где Лена?» - спрашиваю я.
Мама внимательно смотрит на меня: «Какая Лена?»
«Девочка, что лежала здесь!» - указываю я на пустую кровать справа.
«Мне пора, скоро стемнеет, а до дому еще добираться через весь город,» - говорит мама и торопится к выходу.
Несколько раз ко мне приходил дедушка.
Тетенька в черных очках подводила меня к окну, а стоящий на улице деда утирал слезы. Мама вот не плачет, а деда почему-то...
Я прижималась лбом к холодному стеклу, покрытому по краям ледяной корочкой, и лед потихоньку таял, стекая каплями на подоконник.
Вот я и дома.
Уже весна.
Я иду к Катюшке. Всегда такой близкий путь кажется мне бесконечным. Один двор, другой... Наконец, катюшкин забор. Катюшка стоит во дворе, хорошо, что звать не надо. Я так устала, что не могу открыть калитку, и Катюшка бросается ко мне вприпрыжку. Она сообщает мне последние новости.
Во двор выходит Нина Сергеевна.
«Сама пришла? Как себя чувствуешь?» - строго спрашивает она.
Всегда она такая: строгая и неулыбчивая.
Фронтовая медсестра.
Всю войну прошла. Там не до улыбок было. А сейчас - просто медсестра. В детской больнице. Тоже-веселого мало...
Мне кажется, что Нина Сергеевна все время сердится: «Мама знает, что ты здесь?»
Я киваю головой, сажусь на чурбачок и осматриваюсь.
Голые деревья машут своими ветвями. Как будто множеством рук с длинными пальцами. Под листвой их совсем не видно.
Чего они машут? Может, тепло зовут?
Когда меня увозили, была осень, промозглый холод и дождь.
Когда я научилась ходить и подошла сама к маленькому окошку, то на улице лежал снег и два одинаковых мальчика, пришедшие «проведать» мою соседку по палате, бросали друг в друга снежками. А снег-это зима.
Сколько же времени я провела в больнице?
Прошло несколько лет.
Однажды по дороге на кладбище, где похоронены наши родственники, мы с мамой зашли в магазин. В этот раз мама, никогда даже не смотревшая в сторону дорогих шоколадных конфет, вдруг купила их целый кулек. Вот тебе и раз, с чего бы вдруг?
И дальше из магазина мы пошли не привычным маршрутом: мимо заветного дома, окруженного штакетником.
Там, во дворе этого дома, ходили курочки необыкновенной красоты: черные в белый горошек.
"Цесарки," - сказала мама.
И, хоть мы всегда торопимся, мама разрешает мне постоять у забора и полюбоваться изящными курочками-франтихами.
Ишь какие: нарядились!
В этот раз мы свернули на каменистую мостовую узкой улочки и подошли к низенькому невзрачному зданию. Мама приоткрыла дверь, и мы очутились в крохотной темной прихожей. Нам навстречу вышла женщина в белом халате. Мама назвала какое-то имя, женщина кивнула головой и скрылась за дверью. Мы вышли на улицу. Я не спрашивала, чего или кого мы ждем. Наконец дверь открылась, и на пороге показалась невысокая полная женщина в черных круглых очках.
Да ведь это.... Это ведь та самая тетенька, что кормила меня из ложечки, расчесывала по утрам и укрывала одеялом до самого подбородка по вечерам!!!
Женщина щурилась, пытаясь узнать нас, а мама быстро подошла к ней и подала кулек с конфетами.
«Спасибо Вам за заботу, - сказала она медсестре. - А это - Наташа. Выздоровела, как видите.»
Женщина смущенно приняла подарок.
«Выросла! А была вот такая!» - и она опустила руку ниже моего плеча.
«Не помнишь меня, детонька? - спросила она. - А я вас всех помню. Ты в этой палате лежала.» И она подвела меня к маленьким окошечкам.
«Вот эти три окна твоей палаты. Помнишь?»
«Скажите, а девочка Лена, что лежала на кровати у стены, она тоже выздоровела?» - задала я беспокоящий меня все эти годы вопрос.
Медсестра посмотрела на маму, прижала меня к себе и произнесла: «Конечно, деточка! Маленькие ведь не умирают! Маленькие выздоравливают. Всегда! Им жить и жить надо!»
Она погладила меня по голове, они с мамой отошли в сторонку и недолго поговорили. Мама была очень взволнована, как-то подозрительно шмыгала носом, подносила платочек к глазам и почти не смотрела в мою сторону.
Потом тетенька помахала нам рукой и скрылась за некрашеной дверью.
«Какая она хорошая и добрая,» - подумала я.
И впервые в жизни не поверила взрослому человеку.
Потому что помню сквозь туман болезни сокрушенный мужской голос: «Так и не вытянули мы Леночку. Никак не привыкну, что люди умирают. Особенно дети.»
Я это очень хорошо помню...
А, может..., может, мне все-таки это привиделось-прислышалось в горячечном бреду, и девочка Лена жива и здорова и никогда не лежала в палате с тремя окнами?!...
«Мама, - спрашиваю я. - А чем я болела?»
«Не знаю, - пожимает плечами мама. - Доктор сначала говорил, что надежды почти нет, потом, что нету никаких гарантий, что это не отразится в будущем. Лечили наугад, потому что точного диагноза так и не поставили.»
И мама опять достает платочек. Второй раз за день.
Ну что ты плачешь, мама?
Все закончилось хорошо, да по-другому и быть не могло, сказала же медсестра в черных круглых очках: «Дети не умирают!»
Хорошие слова. Надо их запомнить.
Взрослые ведь никогда не врут?
Да, мама?