Звезда Полынь

Валентин Спицин
ЗВЕЗДА ПОЛЫНЬ

Валентин Спицин

Глава I. Западня

 Полк отходил к Дону. Армия генерала Слащова уже переправилась на ту сторону, оставив только арьергард из нескольких полков прикрытия, да и они уже покинули позиции и отошли за Дон.

 Остался только один этот артиллерийский полк полковника Архипова с приданным ему казачьим эскадроном и неведомо откуда прибившимся эвакогоспиталем, полным раненых и девчонок-санитарок под командованием доктора Винера, еще недавно профессора Петербургской Его императорского величества Военно-медицинской академии. Медикаменты давно кончились, но профессору все же как-то удавалось лечить, так же, как полку удавалось сдерживать напор красных, возрастающий день ото дня.

 Полк был изрядно потрепан, личный состав выбит почти наполовину. Это был один из тех полков русской армии, которые еще совсем недавно прорвали немецкую оборону под Перемышлем. Тогда казалось, победа была так близка, что до нее рукой подать, но надеждам этим не суждено было свершиться. То, чего немцы не смогли добиться в честном бою, сделали их диверсанты в тылу. Многие тысячи жизней оказались положенными впустую.

 Полк шел от Перемышля в полном составе, не потеряв ни одного орудия, шел с развернутыми знаменами. Шел на Дон, где и примкнул к армии Слащова, входившей в состав Добровольческой армии генерала Лавра Георгиевича Корнилова. С Корниловым прошли на Кубань знаменитым Дедовым походом. Потом, после гибели Корнилова, служили под началом Антона Ивановича Деникина, с которым прошли до Воронежа, а теперь вот настала пора отступать.

 Стояла поздняя южная осень, теплые еще ночи духмяно пахли чабрецом и полынью. В степи было так звонко-раздольно, порой не верилось, что вокруг война, и еще немного, и вся степь раздольная эта покроется расстрельными рвами, и превратится в огромное кладбище. Это были исконные казачьи края, приговоренные захватчиками к полному опустошению. И жители, словно предчувствуя надвигающуюся беду, покидали родные, веками обжитые места, и уходили вместе с армией в Крым. Хутора и станицы стояли пустые, только ветер позванивал колоколами на одиноко стоявших, как скорбные старухи на братских могилах, колокольнях, да между пустых куреней иногда прокатывался комок перекати-поля, случайно забежавший к человеческому жилью из бескрайней степи, и, испугавшийся невиданной ранее картины торжества смерти, убегал назад, в степь, в угасающую зарю, в которой человеку было уже не спрятаться, но маленький комочек еще мог найти убежище, укрыться от надвигающейся орды, пережить.

 Судьба полка была незавидна. Снаряды кончились еще вчера, и первый же серьезный бой стал бы для них последним. Мост за спиной уже не принесет ни боеприпасов, ни подкрепления. За ним никого нет. Полк должен был до конца исполнить свой долг и погибнуть. Он выполнил свою воинскую задачу, и теперь им всем оставалось только умереть, не уронив чести.

 И к этому были готовы все: и офицеры, и солдаты-канониры, и девчушки-санитарки, и казаки конвойного эскадрона, и, казалось, даже лошади. Все они мысленно покорились судьбе и не ждали от нее никакого чуда.

 Штаб полка разместился в обезлюдевшей станице рядом с мостом, который стоял неожиданно нетронутым. Спасительный тот берег был, казалось, рядом, человек мог перебежать туда за пяток минут, за каких-то пяток минут из смерти в жизнь, но Архипов знал, что тишина обманчива, и большевистские орудия уже пристреляли мост, и при малейшем движении по нему откроют шквальный огонь. И тогда уж точно никто не спасется.

 Перейти мост, а тем более с орудиями, было абсолютно невозможно. Даже бросив орудия невозможно. А орудия там, на той стороне, были на вес золота. Там, получив боезапас, они могли бы существенно затруднить продвижение противника, дав армии возможность подтянуть тылы и спасти множество жизней — как военных, так и гражданских. Да и Перекоп пушечки эти перекрыли бы как пробка бутылочное горлышко, захватчики не смогли бы так просто сходу на плечах отступающих войск ворваться в Крым, а, значит, многим, очень многим русским людям удалось бы покинуть страну на кораблях, стоявших уже под парами в Севастополе.

 Нет, полковник не получал приказа сохранить орудия любой ценой, такого приказа не мог отдать никто. Когда речь о жизнях людей, железо значения не имеет. Но с пушками или без них,— все равно не перейти. Они в ловушке. Так или иначе, утром последний бой. Это понимали все. У них оставалось на этом свете ровно столько времени, чтобы хватило на прощание со всей своей прошлой жизнью, мысленное прощание с родными и любимыми. Дальше – безвестный холмик в степи, который, как и миллионы других на бескрайних просторах России, через десяток какой-то лет сровняется с землей, и о нем никто никогда не вспомнит, не принесет ни цветочка, не уронит на него ни слезинки. Над страной опускалась долгая свинцовая ночь, и никому не было дано предугадать, когда рассветет, и рассветет ли вообще. «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и источников вод. Имя сей звезде Полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…»

 Архипов отдал необходимые распоряжения, обошел все посты, посмотрел, дали ли корм лошадям у коновязей, и вошел в штабную избу, которой предстояло стать его последним пристанищем. Оставшись один, он попросил ординарца, старого орудийного наводчика, потерявшего глаз еще тогда, в Галиции, принести винтовку, и сел ее чистить. С ней, примкнув трехгранный штык, он и пойдет завтра в свою последнюю атаку.

 За этим занятием его и застал вошедший без доклада начальник штаба, ротмистр Иванцов. Полковник поднял на него отяжелевшие от усталости и бессонницы глаза и горько улыбнулся.
 — А Вы, Всеволод Александрович, личное оружие почистили? Завтра жарковато будет, батенька мой, не считаете?
 — Да уж, Николай Петрович, не озябнем. Самое время попрощаться. Я вот почему зашел: поспать бы Вам хоть часок, ведь уже поди которые сутки не ложились. Да вот тут дельце небольшое есть. Подпоручик Малежек из третьего батальона просит принять его. У него идея есть хорошая, может сработать. В нашем-то положении любая соломинка годится. Погибнуть мы всегда успеем, война на то и война. И чести русского оружия не уроним. Только вот лучше погибнуть с толком, а не так, как бараны на бойне. Да и госпиталь жалко, сейчас вот прошел к ним,— молятся все и тоже винтовки готовят. Даже девчонки. А тяжелые раненые просят перенести их в первые ряды окопов, -дескать, им все равно не жить, так если помирать, то с музыкой. Сколько живу, не устаю изумляться мужеству людей наших, Николай Петрович. Вот прошел, и на душе повеселело. На таком миру уж подлинно смерть красна.
 — Так что там Малежек?
 — Да дозвольте ему самому доложить, он тут, со мной пришел. Дело-то, сами понимаете, спешное, нет у нас с Вами утра. Как рассветет – ударят.
 — Ну зови его. Я его еще по Перемышлю знаю, толковый офицер, из солдат. На фронте и погоны и Георгия заработал. Давай.

 Подпоручик Малежек, невысокого роста коренастый и статный, в свежепочищенном мундире с георгиевской ленточкой на груди, вошел в комнату и застыл у порога.

 — Проходи, Василий Андреевич, садись. Чайку не хочешь?
 — Благодарствую, господин полковник. Да дело отлагательства не терпит. Потому сразу разрешите приступить. Я что предлагаю? Большевичня по утру, как рассветет, точно атакует, это не ходи к гадалке. А нам ответить нечем. У меня на батарее одна вон пустая гильза осталась. Поляжем все как один, как Бог свят.

 Надо так сделать, чтобы до утра они свое решение сменили, чтобы страх у них зародился. И надежда ухватить больший кусок, чем наш побитый полк с ранеными.
 — Так как же их заставишь сменить диспозицию-то? Вон они как прут, сила-то на их стороне. Да и по части раздумий они не горазды, при таком численном преимуществе можно и не утруждаться.

 — К ним должен попасться наш человек с накладной на снаряды и приказом готовиться к наступлению. Но так, чтобы можно было понять, что наступление это начнется не у нас, мы-де отвлекать должны. Какое-то время они тогда могут нам дать, если клюнут, и мы уйдем по мосту. Днем как бы движение оттуда, подкрепление, дескать,— а ночью туда. Бог поможет – все пройдем, а в первую очередь раненые. И орудия с прислугой.
 — Толково. А кто пойдет? Это же верная смерть!

 — Да я и пойду, если не возражаете. Сразу не убьют, у них интерес будет узнать где и когда ударим. Потому, конечно, поизмываются, но пока не расколют — не убьют, это уж точно. Им интереснее окружить и разбить главные наши силы, да и свои фланги защитить, чем сейчас позариться на горстку доходяг, рискуя получить в боченю завтра. Нет, они должны притормозить, я так думаю.

 — Да мы, брат, много чего думаем. Если бы германец против нас стоял, я бы ничего не сказал. А большевичишки — народ с тараканами в голове, они могут попереть, невзирая ни на что. Дескать, победа у них все равно в кармане, а людишек они никогда не жалели. Так что вопрос о цене для них не стоит. Могут и не купиться, погибнешь ни за понюх.

 — Ну что ж, двум смертям не бывать. Выбора-то нет ни у меня, ни у девчонок тех, ни у Вас.

 — А что, Всеволод Александрович, попробовать можно, как считаете? Правильно раненые говорят, помирать так с музыкой.

 — Я тоже так думаю, господин полковник. У нас есть еще часов пять, успеем все подготовить.

 — За какое время сможем перевести полк на тот берег?

 — Трое суток, не менее. Двигаться-то придется по ночам, днем часть демонстративно возвращать, чтобы не раскусили. Нет, меньше, чем в трое суток не уложимся.

 — Василий Андреевич, трое суток продержишься? Бить ведь будут недуром, им же нужно не просто узнать, а узнать поскорее.

 — Должен продержаться, я с Волги, жилистый. И смерти не боюсь, верно сказано же: нет большей чести, чем умереть за други своя.

 Быстренько написали нужные бумаги и сложили в сумку. И погоны Малежеку сменили. Решили, что должен быть он никак не ниже капитана, веры больше будет. Коня пусть берет командирского, а как «неожиданно» попасть в плен, на месте сообразит. На деле Бог разуму приставит.

 Вроде всё приготовили, и вдруг полковник как будто что-то вспомнил, что было ценнее и необходимее всех прошлых хлопот.

 — Ты, Василий Андреевич, добежал бы простился с кем надо, часок у тебя еще есть, а там с Богом.

 В полку все знали, что неравнодушен подпоручик к Катерине Федотовой, медсестре из госпиталя, да и она ему взаимностью отвечает. Война войной, а человек и на войне остается человеком. Многие завидовали им белой завистью: вот кончится война эта проклятая, нескончаемая, и уедут они вместе в родную васильеву деревеньку под Самарой, детей нарожают… А вот не судьба, выходит.

 Нет, и до того смерть каждую минуту могла разлучить, но чтоб так, знать заранее, что не вернешься,— это мука особая, не каждому дается.

 Он вышел из избы и точно пошел в госпиталь. Проходя мимо коновязи, подложил гнедому полковника еще сена, потрепав его по холке. Ночь стояла как на заказ, темная и прохладная. Цикады уже не пели давно, только где-то недалеко в посадке ухал филин, да голуби под застрехой гугукали. Южные голуби, в отличие от северных, не воркуют, а именно гугукают: «чекуш-ку… чекуш-ку…». Стояли как раз такие дни, когда уже и не лето, но еще и не зима. Уже подмораживало, ночное небо тоже дышало огуречного вкуса морозцем, было глубоким и черным, каким бывает оно только на юге степной России накануне суровой, ветреной, но короткой зимы. «Ночь удачная, ни месяца, ни звезд, точно Бог в помощь»,— подумалось ему.

 Растолкав дежурную медсестру, попросил ее вызвать Катю. Та сразу же выскочила, не спала, видно.
 — Ты, Вась, чего?
 — Да вот попрощаться пришел. Надо недалеко тут сходить, а уж вернусь ли, не знаю. Сама понимаешь. Ты, ежели что, не вспоминай меня лихом. Да не плачь ты. Может, и обойдется. А нет, то матери отпиши, адрес ты знаешь.
 — Вася, да как я без тебя-то? Осторожнее там, я буду за тебя Богородицу молить. Возвращайся, миленький!

 Осенняя, скупая на ласки, южная ночь обнимала их, а с ними и их детей, которых никогда не будет. А где-то совсем далеко ворчала канонада, как будто на совсем другой планете, где уже не будет ни их, ни их любви, будет только смерть и вечная эта ночь. Они стояли, прижавшись друг к другу, и оба понимали, что больше не увидятся, но каждый, не желая слез другому, старался не говорить «прости», будто сохраняя ту ниточку, которая будет связывать их и потом, когда один из них или оба они будут уже в ином мире, откуда нельзя подать весточку.
 Так стояли они, прощаясь без слов. Потом оба разом разжали объятья.
 — Ну я пошел…

 Она долго смотрела ему вслед, когда темнота уже давно поглотила его, а она все смотрела и смотрела, как будто будет он под защитой несчастной их любви, пока она смотрит туда, где он растворился.И она смотрела и смотрела, боясь того, что вот оторвет она взгляд, и лишится он ее защиты, и погибнет, будет звать, протягивая к ней руки, а она не услышит его, и ночь укроет его от нее насовсем.

Глава II. Умереть завтра

 На переднем крае красных в четвертом часу утра поймали белого офицера, скакавшего с депешей от штаба Врангеля к окруженному и прижатому к реке артиллерийскому полку. Он пытался оторваться от погони, да конь оступился. Офицер важный, в чинах и с Георгием, и бумаги при нем, не успел уничтожить.Доставили в штаб.
 Там, прочитав бумаги, всполошились, и отправили нарочного в штаб дивизии. Нарочный мотался туда-сюда до самого рассвета. Наконец, пришел приказ наступление отложить, а пленного доставить в распоряжение особого отдела дивизии.

 …Малежек пришел в себя к рассвету в сарае, куда его кинули. Очнувшись, он прислушался. Было тихо, только снаружи сарая часовой шуршал травой. «Получилось»,— подумал он, и чувство наполовину выполненной работы превозмогло все остальное: и боль в ногах, и жажду, взявшуюся вдруг как ни откуда. Он ощупал ноги. Похоже, перелом. Упал неудачно, в темноте падать пришлось наугад, хорошо хоть жив остался.

 Эта мысль вызвала у него грустную улыбку. Жив… На три дня. Но эти три дня для него были ценнее всей его жизни – и прошлой, и той, что могла бы быть. Он силился представить себе, что сейчас творится там, в станице, что почувствовали они, не услышав на рассвете пушечной канонады, как бегают сейчас, готовясь к переходу через мост следующей ночью. И чтобы эта ночь была, он, Малежек, должен оставаться живым. Пока он жив, у них там есть надежда.

 А в это время в штаб красной дивизии прибыл сам командующий фронтом. Он ознакомился с бумагами и понял, что Врангель готовит контрнаступление. Остающийся на пятачке у Дона артиллерийский полк получил и снаряды, и подкрепление. Пытаться сбросить его в реку сейчас было бы большой глупостью.

 То, что белые ударят не здесь, даже для него, невоенного, бывшего главного «красного ткача», было очевидно. Плацдарм слишком мал и насквозь простреливается, перебрасывать основные силы на него не будут. А вот как отвлекающий маневр это было самое то. Нет, подумал он, надо сделать вид, что ничего не знаем. И теперь архиважно вытрясти из пленного дату и место основного удара контратакующих. Архиважно. А там, на берегу, они ведь ничего об этом офицере связи не знают, пусть и дальше укрепляются. Сами они в наступление не пойдут, с ними потом, после разгрома основных войск разберемся. Они, там, на берегу, только приманка. Пусть и дальше тешат себя иллюзией. Нужно вызнать время и место. Это архиважно. Это любимое словечко вождя он повторил мысленно неоднократно. Архиважно.

 Но все же оставалось в глубине души сомнение. А вдруг все это обман, и он не видит чего-то скрытого в глубине? Надо внимательно следить за мостом. Если движения оттуда сюда нет, немедленно ударить.

 Но разведка по утру, как развиднелось, доложила о замеченном движении по мосту с той стороны на эту. Прошли две снарядные повозки и одно легкое орудие. И он успокоился. Он владеет информацией, а значит, и обстановкой.

 Прослушав доклад начальника разведки, он приказал доставить к нему пленника.

 Минут через десять в кабинет вволокли офицера, видимо сломавшего ноги и не способного самостоятельно передвигаться, и посадили его на стул посередине комнаты. Командующий внимательно рассмотрел его, ожидая вначале увидеть тот самый подвох, мысль о котором так его беспокоила. Но капитан на вид был прост и, видимо, страдал от неимоверной боли. Нет, это невозможно инсценировать.

 — Кто Вы, Ваше имя и звание, Куда и откуда двигались?
 — Васильев, капитан. Послан из штаба фронта в 17-й Ахтырский полк.
 — Ваше задание?
 — Я должен был передать приказ.
 — Вам известно его содержание?
 — Нет.
 — Не советую говорить неправду, капитан. Вы знаете о готовящемся контрударе. Скажите нам место и время атаки главных сил, и Вас расстреляют как достойного противника, иначе… Иначе Вы сами знаете что у нас делают с офицерами. Выбирайте.

 Да, он знал, что его ждет. Завоеватели жалости не ведали. Уже сам факт ношения погон означал штык в спину и в яму. Но он молчал, глядя неподвижным взглядом прямо перед собой.

 — А ну-ка освежите ему память!
 Двое из особого отдела ЧК бойко подскочили и выбили стул. Резкая, нестерпимая боль пронзила все тело, в глазах поплыли красные круги, и он сразу потерял сознание.

 Очнулся уже в сарае. Ужасно ныли ноги. «Жалко, умирать лучше стоя», подумалось ему. А еще он почти явно увидел как видение, будто Катенька его машет ему рукой с середины моста, и от этого отступила и боль, и жалость к себе, и страх перед предстоящими ему мучениями. Он выиграл первую ночь, осталось еще две.

 Ноги неимоверно опухли и не сгибались. Нет, гангрены он не боялся, она, гангрена, просто не успеет убить. Желающих убить его и без нее хоть отбавляй. Лишь бы не терять сознание. Без сознания он им не нужен. Без сознания они его убьют, и могут ударить по полку, лишившись возможности поймать журавля в небе. Нельзя у них эту надежду отнимать, неправильно это, и поэтому нужно все вытерпеть…

 Он поудобнее, если к его положению применимо это слово, расположился, и потихоньку уснул. Снилась ему родная деревня, будто идет он по ней, а навстречу мать. Вот уж рядом она, рукой можно достать. Но вдруг уже ни деревни, ни матери, пелена красного тумана заволокла все, и ноги его подламываются, не могут идти, а в ушах команда «огонь, огонь!», и он еле успевает заряжать, а немцы сквозь туман все лезут и лезут… Да немцы ли, вон у них на касках звезды. И не туман это вовсе, а иприт. Он стал задыхаться, но туман вдруг пропал, и он рухнул в темный колодец без сновидений.

 Разбудили его поутру. Опять все было спокойно как на кладбище. На этот раз его не поволокли, а прямо тут, в сарае, сколотили дыбу, на которую подняли его тело, укрепив веревками за руки. Красный командующий давал распоряжения лично. Чувствовалось, что они нервничают. Нужно что-то придумать, что подогрело бы интерес палачей к нему. Тактика глухого отказа могла погубить все дело. И он пересохшими губами еле слышно прохрипел: «Дайте пить…»

 Командующий согласно кивнул, и ему поднесли кружку воды. «Как Христу», пронеслось в его голове,— «Только не на копье и не в губке». Он не утратил чувство юмора, и это несказанно его порадовало. Еще поборемся, успел подумать он, пока первый удар не обрушился на его живот. Били специалисты, по легким, по почкам. Если так пойдет, к вечеру он будет труп.

 «Развяжите, накормите и перевяжите, тогда я все скажу», прокричал он, палачи поглядели на своего «ткача», стоявшего с раздутыми ноздрями и налитыми кровью глазами. «Давно бы так»,— сказал тот сквозь зубы, и его отвязали.
 Дальше день прошел как в раю. Его перевязали и дали солдатский котелок с супом. И до утра оставили в покое. Он выиграл и второй день. Наверное, госпиталь уже перешел на ту сторону, и пушек половину перевезли. Осталось совсем немного. Он перетерпит. А если соврать им? Нет, нельзя, он им сразу же станет не нужен, а там, в полку на эту последнюю ночь надеются. Нельзя. «Признаться» можно только завтра с утра. Не раньше.

 А в это время полковник Архипов выводил на мост гаубицы. Тяжелые орудия приходилось тянуть буквально на руках, отощавшие в непрерывных переходах лошади не справлялись, вставали, в страхе кося глазами и всхрапывая, но не ржали, будто зная, что нельзя. Ездовые их тоже не хлестали плетьми как обычно. Все это столпотворение происходило в какой-то жуткой мертвой тишине, как на экране немого кино. Солдаты и офицеры толкали лафеты за обода колес, лошадки вновь принимались двигаться, настил моста гнулся и скрипел под неимоверной тяжестью…

 Утром Малежек отказался отвечать, и его били смертным боем. Казалось бы, на его теле не осталось ни одного здорового места, все оно превратилось в сплошной кровавый синяк. Было отбито все, что было внутри, он кашлял кровью, выплевывая куски разорванных легких, но не терял сознания. А как хотелось провалиться в это спасительное небытие! Туда, где палачи не смогут его достать. Но он не имел на это права. Пока не перешли все, и последний не взорвал мост, он не мог отключиться. Держаться из последних сил, а когда и их не останется,— держаться на одной силе воли.

 Били весь день, пока «ткач» не дал знак прекратить. Он тоже решил сменить тактику. Завтра он применит японскую пытку, которой еще никто не мог выдержать. Конечно эти русские непредсказуемы… Сам «ткач» не был русским, но всю свою жизнь прожил среди этого народа, ненавидя и боясь его одновременно. Японская пытка может тоже не сработать, но выбора у него не оставалось. Если он не получит сведений завтра, он вынужден будет возобновить наступление. Вчера наркомвоенмор, товарищ Троцкий, телеграфировал категорически, и при этом обзывал трусом и «пидарасом», угрожая приехать и расстрелять лично. А товарищ Троцкий был не сдержан не только на слова.

 Командующий фронтом нервно поежился и ощупал свою шею. Нет, пауза действительно несколько затянулась. И оттуда, из Кремля, вполне может показаться, что он, командующий южным фронтом, намеренно дает Врангелю возможность беспрепятственно уйти в Крым. А за такое по головке не погладят. Мало ли таких «пламенных революционеров», ставших большими людьми в красной армии, сгинуло? Хоть Сорокина возьми… Сталин тоже на волоске. Сам был свидетелем, как нарком его отчитывал за Царицын. И тоже пидаром обзывал, дались ему эти пидары… А стрелял он лично и неожиданно. Прямо посреди разговора. Нет, надо торопиться.

Глава III. За други своя

 Мутный промозглый осенний рассвет нехотя просочился сквозь щели сарая. Малежек всю ночь не спал, боясь не проснуться. Так и просидел, прислонясь кровоточащей спиной к холодной от ночного тумана стене. О боли старался не думать, но она полыхала буквально в каждой клеточке его тела, в каждой перебитой косточке. Больше всего боялся он умереть от болевого шока, за свою военную жизнь он насмотрелся, как люди, уже вышедшие из боя, вдруг умирали просто от того, что боль от ранения была нестерпимой. И он старался обмануть эту боль, вспоминая свою жизнь, отыскивая там, в прошлом, самые светлые, радостные мгновения. Вот они с матерью у лесного ручья, мурчащего как ласковый котенок на теплой горнушке, собирают по весне грибы. «Васютка, ау!»,— кричит мама, и он бежит к ней и утыкается в мягкий, так незабываемо пахнущий родным домом подол. Вот они всей семьей сидят за столом в Пасху, а на столе огромный кулич и блюдо с раскрашенными во все цвета радуги яйцами, вкусный пар окружает его и пьянит как вино.А вот отец учит его ставить силки на зайца. Отца уже давно нет в живых, он тоже погиб на войне, подо Львовом. Остался только вот в воспоминаниях этих. Сегодня и их, воспоминаний, не станет.

 Прогнав нечаянные тяжелые мысли, он стал вспоминать свою Катю, как в редкие, скупые на радости, минуты затишья встречались они и не могли насытиться простым разговором, случайными прикосновениями и даже теми немудрящими подарками, которые они друг другу дарили. Что подаришь на войне? Цветок полевой да зажигалку из гильзы разве что. Но им хватало и этого. Она осталась теперь одна. Если останется жива, будет помнить о нем, в церкви свечку за упокой ставить. Замуж выйдет, дело-то молодое, жизнь свое возьмет. Дай Бог ей счастья. А что себе пожелать? Разве что легкой смерти… Да нет, не будет она легкой. Да и бывает ли она, смерть, легкой вообще? Это когда со стороны смотришь, иногда она кажется легкой, а иногда тяжелой, а для того, кто умирает, любая смерть тяжела, она отнимает у человека всё без остатка. Так нелепо и несправедливо: вот скоро зима, посадки-купочки покроются красивым и редким в этих краях снегом, по степи будет ветер гонять как оглашенный, разметая снежинки пополам с грязью, а его, Василия Малежека, уже не будет. Уже завтрашнего рассвета ему не увидеть.

 Залязгал замок в двери, и на пороге появились особисты. Они притащили ведро с водой и веревку. «Видать, топить будут», подумалось Малежеку, но они прикрутили его к столбу, так, что он не мог не только двинуться, но даже и шелохнуться, а ведро повесили на гвоздок над его головой. Тощий особист, видимо старший, пробил гвоздиком в днище дырку, и оттуда на макушку пленника стали капать редкие капли.

 Сделав свое дело, они ушли, а Малежек поначалу не понял, что бы это могло значить. Ну капает и капает, и пусть капает. Даже обрадовался, что теперь-то он уж точно до полудня дотянет. Лишние часы для тех, в станице, если они еще не все ушли, совсем не лишние. Может, еще чью-то жизнь спасет…
 Вода капала, а он продолжал думать. Если бы еще ничего не болело, или, по крайности, болело поменьше! Наверное, полк уже переправился, и саперы минируют мост. И получат господа сволочь от души и позавязку, когда спохватятся и сунутся всем скопом на мост. А минеры в полку знатные, так законтропупят, что и с собаками не найдешь. Жаль, что этот, их главный, на мост первым не сунется, но ничего, и на него расплата найдется. Как веревочке ни виться…

 Кстати, о веревочке, подумал он, чего это они его так туго прикрутили? Наверное, чтобы капли падали все время на одно место. Он что-то слышал о такой казни. По идее, человек должен со временем начать испытывать возрастающую головную боль. Вот, значит, какую муку они ему уготовали. Ну ничего, он потерпит сколько сможет, а там, глядишь, и солнышко в зенит влезет. Тогда он и закричит. Тогда он свободен. Что сказать,- он уже давно припас. Убьют, конечно. Жалко ноги повредил, а то бежать бы попытался, но вот не все коту масленица, с ногами сломанными далеко не убежишь. Нет, убьют. А потом через день поймут, что надули их, ввалятся на мост, тут им и последний день Помпеи. Жаль он этого не увидит.

 А страну, Русь-матушку, они, похоже, захватят. Уж больно зла в них много, не выдержит она, родимая, не найдет сил противостоять. Вот долго ли поцарствуют,— вопрос. Злоба – плохой пастух, и строитель никуда не годный. Разорят, как пить дать, разорят. Хоть бы народ не весь перебили. Она, Россия, жилистая, возродится. Не такое видала. Поджилки у них слабы против нее. Не бывать по-ихнему, и все тут.

 А капли капали и капали. И вот уже застучало в висках, потом защемило в затылке. Пришли снова те вертухаи, и долили воды. Время тянулось страшно медленно. Он видел большую щель в крыше и загадал дотерпеть до того, когда луч солнца засияет оттуда.День-то был солнечный, лучики так и вились из стены, играли в пыльном воздухе. А он уже ни о чем не мог думать, в голове стоял гул как в кузнице. Словно огромные молотки били по вискам, глаза уже еле различали свет. И он понял, что лучик из дыры в крыше просто не увидит.

 Он было уже собрался закричать, пока еще не потерял сознание, но усилием воли заставил себя терпеть. Теперь ему терять сознание можно. Он свое, сколько надо было, перетерпел. Так или иначе — смерть, а эта не хуже, чем от штыка в спину.

 Боль и немота постепенно охватывали его, и он, послушный их воле, все глубже проваливался в бездну.

 Очнулся он от плеска воды в лицо. Он лежал на земле, а над ним стоял тощий особист с ведром. «Ну что, очухался, падла?!»,— услышал он как сквозь вату,— «Будешь говорить?»
Что-то слепило ему глаза, и он поначалу не понял что. Но слегка повернув огромным усилием одеревеневшую голову, увидел, что солнце сияет уже по другую сторону сарая. Было часа три пополудни. Он повернулся к тощему и сказал отчетливо: «Буду».

 Тот ушел и вернулся уже с главным.
 — Ну, когда и где?
 — Послезавтра у Червленой в шесть утра.
 — В расход его!

 Два дюжих красноармейца подхватили Малежека как пушинку и потащили к двери. «Жалко, с ногами так неудачно вышло, а то бы я их уделал»,— еще раз пронеслось в его голове. Подтащили к уже загодя выкопанной яме и сбросили туда как мешок. Он упал лицом вверх, и увидел, как по иссиня-голубому небу плыли пушистые, будто сибирские котята, облака. Потом над головой зазвенели лопаты, сверху стала падать уже начавшая подмерзать земля, постепенно заваливая его, пока не забила и глаза, и рот. От боли и внезапно свалившей его слабости он не мог пошевелиться и, закопанный заживо, так и остался лежать в ней навеки. Еще один безымянный холмик среди миллионов таких же безымянных, забытых, оболганных проходимцами и преданных собственным народом.

 К концу декабря корпус генерала Слащова отошел за перешейки, где в течение ближайших месяцев с большим успехом орудийным огнем отражал наступление большевиков.