Благословенна Мария, божия мать!
Лишь на тебя я могу уповать!
Помилуй меня, свою грешную дочь,
У твоих ног молю мне помочь.
«Гимн деве Марии».
НЕСЧАСТНАЯ дочь погибшего рыцаря была уведена с крепостной стены, где она наблюдала побоище, вся в слезах, сколь довелось увидеть ей гибель своего отца. Но положение ее и внушенное воспитанием повиновение долгу, не позволяли девушке впасть в отчаянье. Взращенное в юной и красивой деве видение себя равной сильным мира сего, наказывалось невозможностью проявления всяких чувств свойственных простолюдинам. Так черты иных красавиц на портретах написанных при искусственном свете, тонированных ярко и насыщенно, и четко прорисованных в деталях, блекнут перед гармонией естества, вычурны и бездыханны.
Даже в опустевшей «Грустной обители» дщерь героев, потомков Тора, Бальдра, Одина и прочих северных богов, чья красота была воспета сотней менестрелей, кто путеводною звездой сверкала для доброй половины рыцарей пограничного Уэльса, не могла, не имела права, оплакивать родного отца ревмя белугой как деревенская девушка. Для любой юной девы, узревшей только что жуткую сцену, имевшую к ней прямое отношение, это было бы ужасно, кабы она не была частым свидетелем жестоких и подчас роковых поединков рыцарей, если б не жила она в обществе мужчин, где смерть и война поминались ежечасно, или, наконец, не была бы приучена полагать «смерть под щитом» достойной и желанной для всякого истинного воина, презирающего кончину от старости на смертном одре. И тогда, как душа Эвелин рыдала, ее разум пылал оттого, что батюшка умер со славой под грудою тел поверженных врагов, и как мысли ее обращались к себе, в ней закипало желание бороться за честь свою и свободу, и мстить за отца всеми средствами, кои ей даст Господь.
И Небеса стали свидетелями, согласно тем временам и учению католической церкви, ее всевозможных молитв и обетов. В маленькой молельне, примыкавшей к часовне, она пала пред алтарем, где негасимый свет лампы падал на маленькую икону Девы Марии, чтимой особо в доме Беренджера, ее некий предок привез из своего паломничества в Святую Землю. Она была, работы греческого мастера времен поздней Римской Империи, и весьма походила на произведение евангелиста Луки. Икона та почиталась чудотворной, отсюда и молельня считалась местом святым. Эвелин заботилась о ней: меняла перед ней каждый день цветы, поддерживала огонь в лампадке, и, отводя себе роль хранительницы Девы Марии «Грустной обители», как прозывалась та икона, обращалась к ней с мольбами.
И вот, оставшись одна перед образом своей заступницы, она молила святую деву избавить ее от плена кровожадного вожака дикой стаи, и воздать ему за злодейское убийство ее батюшки. Она не ограничилась посулом богатых даров святой патроне, но и поклялась, хоть губы ее при том и дрожали, что кем бы ни был ее освободитель, ниспосланный Девой Марией, в награду он получит все блага какие пожелает, и даже, если он почтет за честь, ее девичью руку пред святым алтарем. Полагая это для всякого рыцаря наивысшей наградой, какую Небо могло ему даровать, она почувствовала, что исчерпала свои возможные благодарности перед той, чьей помощи умоляла. Возможно в эту жертвенность она вкладывала потаенную свою земную надежду, в которой она даже себе не смогла бы признаться, и которая примирила б ее с неизвестностью, коей она предавалась. Святая Дева, всемилостивейшая и вседобрейшая (она льстила себя этой надеждой), сострадает к ней всей любовию своей, и… он… будет лучшим из всех, на ком Дева Мария остановит свой выбор.
Но если и была мечта такая (ведь в самые высокие и чистые наши порывы и самые светлые чувства всегда примешиваются наши сокровенные желания), Эвелин, в слепой вере и преданности к своей благодетельнице, в том отчет себе не отдавала, и полные слез ее очи, устремленные с невыразимой мольбой на нее, были, возможно, теплее, чем в тот час, когда свой взор она дарила констеблю Честера, возложившего ей на голову турнирный венок. Неудивительно потому, что в момент крайнего воодушевления пред образом всемогущей защитницы Эвелин ничуть не сомневалась в его чудодейственности и даже зрела собственным воображеньем исполнение обета. И сколь взор девичий безотрывно смотрел на икону, и образ ее преломлялся в мечтах, изображение греческого живописца ожив сошло с иконостаса и устремило полные сострадания очи на просительницу, и лик божественный светился неуловимой благодатью. И, кажется, Святая Дева Мария ей даже покивала.
Объятая страхом видения, существование которых христианство не отвергало, леди Эвелин сцепила молитвенно руки и распростерлась на каменных плитах, готовая внимать божественному гласу.
Но видение не нашло продолжения ни в шорохе, ни в звуке; и когда Эвелин оторвалась взором от пола и увидела молельню пустой, она вновь встала на колени перед иконой и посмотрела на лик Девы Марии, оставшийся неизменным изображением художества, и ничуть не одухотворенным ее воображением, хранящий светлую и добрую улыбку, коих прежде девушка попросту не замечала. Однако же, потрясена до глубины души, и обретя успокоенье, и некую благую радость, Эвелин сотворила благодарную молитву, самую, как ей казалось, приятную для слуха Девы Марии, и поднявшись с колен, робко, как из присутствия государя, пятясь спиной, оставила молельню.
В часовенке одна-две молебщицы все еще стояли на коленях перед святыней, доступной их взорам через решетчатое окошко в перегородке; но прочие плакальщицы, возвратившись к земному, разбрелись по замку, нуждаясь в участье близких и родных, или покое и отдыхе.
Кланяясь и бормоча ave каждому святому, минуя образ его (даже мужчины в опасности соблюдают сей обряд), леди Эвелин дошла почти до дверей часовни, как вдруг в них появился запыхавшийся латник и с громким криком, неудобным в святом месте без особенных причин, устремился к ней. Пораженная поруганием святых чувств богомольцев грубым солдафоном, она собралась было пенять ему, но тот еще громче возопил:
- Дочь моя, мы преданы!
И хоть была на нем кольчуга и прочее снаряжение солдата, из-под шлема раздавался глас отца Олдрована, кой второпях никак не мог себя из него вытащить, и, наконец, после отчаянной попытки, явил свой вид духовный.
- Отец святой! - удивилась она. - Зачем вы сан и заповеди божии презрев, в это облаченье претворились?
- Никак нет, - отвечал отец Олдрован, - хоть я и был солдатом. Но теперь я скрылся под этим маскарадом, чтобы обнаружить предательство и не дать насилию сотвориться. Ах! Дочь моя… нас окружило вражье племя! Враг за стенами, предатели внутри! Уилкин Флеммок за нашею спиной торгует с ворогом о сдаче замка!
- Кто смеет это утверждать? - Раздался голос незнакомки в глухом плаще, стоящей прежде перед образом на коленях в темном углу часовни, и теперь поднявшейся и вставшей между леди Эвелин и монахом.
- Ступай себе, милая, - сказал удивленный ее неожиданным появленьем монах. - Тебя то не касается.
- Очень даже касается, - возразила девица, сбрасывая плащ и обнаруживая себя. Дочь Уилкина Флеммока с горящим взором и пылающими от гнева щеками на поразительно бледном лице с детски надутыми губками; и в целом - девушка-подросток, еще ребенок, кому скорей присущи робость и смятение, на крае дерзости казалась старше своих лет. - Разве может не касаться меня, - продолжила она, - обвинение в измене моего отца? Иль во мне не его кровь течет? Это очень даже меня касается, и я знать желаю, кто на него клевещет!
- Девица, остынь, - вступилась за монаха леди Эвелин. - Священник лгать не может. Кто доносит на ее отца?
- Я знаю, недостойно священника подслушивать, - сказал монах, - но я сам слышал, клянусь своей рясой, как Уилкин Флеммок рядился с валлийцем о сдаче «Грустной обители». Под этими латами и шлемом я был при их разговоре, где, кроме меня, никто не понимал по-английски. Он и по-своему с гонцом общался, да ведом мне язык фламандцев.
- Фламандцы, - вновь вскипела девушка оскорбленная таким ответом, - не чета вам - англичанам, смешавшим саксов речь с норманнской, мы говорим на чистом готском языке, продиктовавшем свою волю Риму когда еще пред ним вы гнули шею. А что до моего отца… - она замолчала, собираясь с мыслями, - то верьте ему, дорогая моя госпожа, как верили б вашему великодушному батюшке, как верите Писанию святому! - Эти последние слова, крик души со слезною мольбою, у девушки вырвались помимо ее воли.
Эвелин, пытаясь успокоить свою подругу, сказала:
- Роза, подозрения замыкают уста самых верных людей и даже лучших друзей… Пусть святой отец все выскажет в очи твоему батюшке. Уверена, Уилкин сможет оправдаться. А ты вытри слезы и будь как ни в чем не бывало.
- Не буду я ни молчать, ни притворяться! - выкрикнула Роза с еще большим негодованием. - И стыдно вам, сударыня, слушать небылицы этого полупопа, полусолдата. Но я найду ему ответчика под шлемом или клобуком! - Так сказав, она выбежала из часовни, где монах остался, чтобы во всех деталях рассказать леди Эвелин, как он подслушал Джоурта и Флеммока, после чего предложил ей укрыться вместе со всеми англичанами в главной башне, какая в эпоху норманнов являлась самым сильным укреплением в замке, и могла с успехом выдерживать осаду, хотя бы все прочие были заняты врагом.
- Святой отец, - сказала леди Эвелин с верою в свое недавнее видение, - ваш совет хорош на крайний случай, но опасен, сколь грозит раздор посеять между защитниками замка. Я имею веские причины, отче, верить Святой Деве «Грустной обители», что близко отмщение врагам нашим и наше избавление: мою мольбу, подрепленную клятвой предать владенья моего отца и себя избавителю нашему, дева Мария не оставила без ответа.
- Ave Maria! Regina caeli, laetare! - вскричал священник. - И скалы пред ней сокрушатся. Но, дочь моя, - продолжил он в смущенье, - ужели ты ни словом, ни намеком, никогда не слыхивала о соглашенье между батюшкой твоим, упокой Господи его душу, и влиятельным домом де Лагов относительно руки твоей?
- Слыхала… кое-что, возможно… - признала едва слышно и покраснев леди Эвелин, - но вверилась защите Богородицы Утешной.
И только лишь она проговорила это, в часовню вошла Роза с той же самой живостью, с какой она ее покинула, влача за руку своего тяжелого на ногу отца, чья неповоротливость и прочность, заметно разнясь со стремительностью и легкостью его дочери, все ж уступали им. Она теперь в своих усилиях напоминала херувимчика из-под руки ваятеля, несущего к эмпиреям массивные телеса небожителей, под чьим весом маленькие ангельские крылышки трепещутся безо всякого толка.
- Росхен… дитя мое… что с тобой такое? - бормотал фламандец, уступая своей дочери с улыбкой на устах, какая выдавала в нем доброго отца, чего нельзя было угадать по обыкновенному выражению его лица.
- Вот мой отец! - как вызов, сообщила дева. - Кто теперь смел будет обвинить его в измене? Вот он, Уилкин Флеммок, сын Дьетерика, мастера Антверпена! В лицо ему теперь пусть обвиненье бросит тот, кто клеветал его облыжно!
- Говорите, отец Олдрован, - повелела леди Эвелин священнику. - Мы слишком молоды, увы, чтобы судить в нашем маноре , но коль злочасье вынуждает нас, мы выслушаем вас и с божьей помощью рассудим.
- Уилкин Флеммок, - выступил вперед монах, - ты посмел творить лихое, дерзнешь ли отрицать слышанное мною самолично, что сговорился ты с врагом изменой ему замок выдать?
- Убей его, отец! - вскричала яростная Роза. - Убей ряженого шута! Рази клинком кольчуженную рясу! Убей, сказав ему, что он лжец проклятый!
- Уймись, Росхен! Обезумела ты что ли? - сказал ее отец сердито. - У монаха длинный нос, и я не хотел, чтоб он совал его куда ему не следует.
Роза с лица спала, когда услышала, как батюшка ее признался в измене, которой от него она никак не ожидала; ее руки, что только что справлялись с глыбой, поникли; потухшие очи обратились к Эвелин, и ее горячая душа покрылась пеплом.
Леди Эвелин с высоты своей невинности с жалостью взирала на преступника.
- Уилкин, - рекла она, - я не могу поверить в это. Как! Лишь только храбро пал ваш благодетель, вы сговорились с убийцами его о замке, так расплатившись за доверье! Нет, я не стану клясть вас, вы не стоите того… Я приказываю вам разоружиться и следовать в камеру западной башни, где под стражей вы будете, пока Господь не даст нам избавленья; и молитесь, чтобы доброе имя дочери вашей спасло вас от палача. Повинуйтесь мне!
- Да-да-да! - запричитала Роза, ничего не соображая и находясь будто в тумане. - Позвольте… позвольте сойти нам в темницу, самую тьму ; ее мы больше, чем света, достойны.
Видя, что фламандец не собирается отдать свой меч, солдат в монахе вновь взял верх, и со словами: «Уилкин Флеммок, я арестовываю вас за измену своей госпоже!» он собрался было наложить руку на него, но ткач, отступив от него, с угрожающим видом воскликнул:
- Да вы тут с ума посходили! Ладно вы, англичане, бредите при полной луне, но вы и дочь мою заразили этим недугом. Сударыня, ваш батюшка вас поверил мне, и его последнюю волю я исполню; и сколь вы пока неразумны, я вашего сумасбродства слушать не стану. Отец Олдрован не арестует меня закона не порушив. Дочка, Росхен, хватит реветь и вытри глазки, дурочка.
- Я… я… - всхлипывая и утирая слезы, молвила Роза, - я и вправду дура, что посмела сомневаться в честности моего отца… Верьте ему, моя милая госпожа, он мудр, хотя и мрачен, и кажется порою грубым. Если он солгал, ему же будет хуже - я кинусь с башни в ров, и жизнью дочери своей единственной отплатит за измену.
- Безумие - это доверять предателю! - закричал монах. - Норманны и англичане, спасайте вашу госпожу! Лучники! Стража! Стража!
- Поберег бы ты горло, поп, для проповедей, - усмехнулся Уилкин. - Ну, а коли тебе невтерпеж, кричи по-фламандски, потому как стража у церковных врат другого языка не понимает.
Затем он подошел к леди Эвелин с самым честным видом, какой принять возможет только искренняя доброта, и со всею ласкою, присущей простым людям, пожелал ей спокойной ночи, и уверив ее в своих благих намерениях, покинул часовню. Капеллан стал сыпать проклятия на голову ткача, но у Эвелин не только хватило мудрости унять его, но и даже более.
- Прекратите, - молвила она, - мне кажется он человеком чести…
- Благослови вас Бог, сударыня, за эти слова! - обрадовалась Роза, оборвав ее на полуслове и бросившись целовать ей руки.
- Но если это не так, - продолжила Эвелин, - мы не станем куклами в его руках. Святой отец, выставьте дозорного на башне, и подготовьте к обороне последний наш рубеж.
- Не беспокойтесь, разумная дочь моя, - ответствовал отец Олдрован, - английские мужи еще есть средь нас, и мы скорей зарежем и съедим фламандцев, чем замок отдадим.
- Охота на них также опасна, как и на медведя, святой отец, - заметила Роза, негодуя на монаха оскорбившего ее народ.
На том они и расстались - девицы, чтобы предаться в горе и печали молитвам, а капеллан - следить за Улкином Флеммоком, и помешать ему, если тот все же замыслил измену.
Его взор, обостренный чрезмерным подозрением, однако, разглядеть ничего таки не сумел, за исключением того, что фламандец весьма искусно расставил своих соотечественников на всех ключевыъ постах, что делало любую попытку лишить его власти одинаково трудной и опасной. И призванный вечерней, капеллан отправился служить молебен, решив продолжить слежку утром.