I
Над крышами серых домов мрачным драконом нависала свинцовая громада туч. Сквозь их толстые бока безуспешно пытались протиснуться по-утреннему слабые лучи солнца. По-осеннему влажный воздух невесомой тяжестью оседал на аккуратно расстеленном среди асфальтовой черноты зеленом полотнище газона, там внизу. Мои глаза, тоже влажные, от невыплаканных слез, этого не видели. Унылая погода была под стать тому пакостному состоянию в котором находилась моя душа.
Я присел на корточки у края крыши. Голова слегка закружилась, сердце ускорило ритм. Одно неверное движения и я полечу вниз, навстречу холодному безразличному асфальту…
Впрочем, страха я не испытывал. В груди колотилось только всепоглощающее чувство высоты, пускающее мурашки восторга по всему телу. Что-то подобное, вероятно, испытывают альпинисты, глядя с вершины покоренного пика на маленький игрушечный мир, расплывающийся неясным и призрачным пятном далеко внизу. В отличие от них, я мог довольно четко созерцать совсем не игрушечную, пустую и грустную улицу. Люди наверняка еще валялись в своих постелях, отсыпаясь после трудовой недели. Работа. Она подобно вампиру высасывает из них силы и нервы; они тратят на неё большую часть жизни, чтобы после пятидесяти, как старый хлам быть выкинутыми за ненадобностью, чтобы кое-как дотянуть до ссаной копеечной пенсии на которую даже нормально ноги протянуть врядли получится, не то что прожить. И тем не менее они дорожат ею и боятся потерять. Потому что привыкли. Потому что ничего лучшего у них все равно нет и не будет. А я так не хочу!
На ступеньках подъезда соседнего дома лежал брошенный кем-то пакет с мусором. По пустынной улице сиротливо спешила завернутая в тусклый плащ одинокая женская фигурка.. Наверное её тоже кто-то бросил. Как этот мусорный мешок. Как меня…
Или еще не бросил, и бросит позднее, скажем через месяц. А может даже и не бросит, и тогда она выйдет за него замуж, чтобы затем погрязнуть в паутине непрестанной работы, утонуть в водовороте рутинной бытовухи, провалиться в пропасть непонимания… А затем совместная жизнь наполнится дрязгами, склоками и скандалами и поглотит остатки былой любви. А может быть все будет по-другому. Кто знает…
Каблуки вбивали утреннюю тишину в неровную плоскость асфальта, одинокая женская фигурка спешила куда-то навстречу своей судьбе. Было слишком рано…
II
Подождав пока женщина в сером плаще скроется за углом, я, стараясь не производить лишнего шума, отворил окно. Холодный промозглый воздух тягучей струей проник в изголодавшиеся по свежести легкие. Я с жадностью втягивал его ноздрями, наслаждаясь и смакуя каждую невидимую крупицу. Благодаря раннему утру, машины еще не успели загадить его окисью углерода и прочими последствиями отработанного бензина. Поэтому воздух, мягкими волнами наполнявший резервуар моей души, казался чистым; казалось, я различал в нем каждую молекулу кислорода. Я понимал, что это всего лишь иллюзия. С чистотой горного воздуха кавказских хребтов ей конечно не сравниться. Но мне было плевать. Я, подобно утопающему, торопливо дышал, стараясь вобрать в себя как можно больше воздуха, пока не задымят массивные трубы заводов и выхлопные двигатели автомобилей; пока спящий город не пробудится и не отберет у меня даже эту иллюзию. Как там говорится – перед смертью не надышишься? Забавно…
А вот и первая машина осветила асфальт тусклым огнем фар. За ней, рыча как адские колесницы, последует вторая, третья, десятая.… Будь проклят прогресс с его новейшими технологиями, ядерным оружием, гражданским обществом, гей-парадами и социальными сетями!
Внезапно до моего слуха донеслись звуки музыки. Какая-то развеселая мелодия, источник которой я не мог распознать, звенела в отдалении, где-то слева. Разве сегодня какой-то праздник? Так рано?
Музыка приближалась, растекалась по воздуху, становилась все громче. Умереть под музыку – ну не счастье ли? Я усмехнулся без тени веселья, по шоссе пронеслась очередная машина.
I
Сначала из-за угла выскочила стайка молоденьких девчушек в живописных нарядах, скорее летних, нежели осенним. И как им не холодно? Они весело смеялись и пританцовывали под музыку, ярко выделяясь на фоне блеклого утра и, как будто, даже делали его своим присутствием чуточку теплее.
Через пару секунд появился и сам музыкант – кудрявый парень лет двадцати, играющий задорную мелодию на саксофоне. Как будто по его сигналу тучи слегка разошлись, подобно швам на плохо пошитом платье, обнажив клочок девственно чистой наготы октябрьского неба. Первый лучик солнца коснулся крыши.
А музыкант в сопровождении юных нимф неторопливо двигался по улице, не переставая играть. У него видно удивительно сильные легкие…
Сонные горожане сейчас наверное прильнули к окнам, с любопытством разглядывая диковинное шествие. Я улыбнулся. Впервые за два дня мысль «а может не надо?» осторожно, с тактичностью потомственного интеллигента, коснулась краешка моего испуганного собственной смелостью рассудка..
II
Саксофонист с кудрявой, как у барана, или сатира головой поравнялся с соседним домом. Вокруг него с идиотскими улыбками и диким смехом крутились какие-то малолетки, одетые как заправские шлюхи. «Сатир» усиленно раздувал щеки, выуживая из горловины своего инструмента все новые ноты. Дверь одного из подъездов открылась, навстречу танцующей и поющей процессии выбежал толстенький мальчуган лет восьми-десяти и восторженно захлопал пухлыми ладошками. Полуголые спутницы «сатира» с довольным визгом окружили толстячка и повели вокруг него хоровод.
- Гребанный стыд! Какой придурок включил музыку в такую рань! – ругался за стеной мой сосед-алкоголик. Но кроме меня его врядли кто-то слышал.
А толпа вокруг саксофониста все разрасталась. В основном это были дети и женщины, но среди них я разглядел и усатого мужика с внешностью орангутанга и плечами грузчика, и седоволосую сгорбленную старушенцию, с обожанием заглядывавшую в глаза кудрявому музыканту.
Они радовались как детсадовцы на новогоднем утреннике, и их радость была мне неприятна и противна. В этот самый момент где-то в подвалах колются героином школьники; умирают от голода бомжи, выплюнутые обществом на помойку; кто-то возможно стал жертвой маньяка; кто-то испустил дух на больничной койке; кого-то сбила машина; а на границе кто-то истекает кровью, раненный пулями чеченских повстанцев…
А они радуются, глядя на толстощекого кудрявого парня с девичьим лицом, чьи пальцы быстро скользят по клапанам на корпусе инструмента, радуются, сами не понимая чему.
Я был выше их нелепой суеты и веселья. Я дышал воздухом в окне последнего этажа пятиэтажки. Выше только крыша, но там сейчас врядли кто-то есть…
I
Я сидел на краю крыши и с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и пуститься в пляс. Я хотел оказаться там внизу, рядом с кудрявым саксофонистом, хотел водить хоровод с детьми под эту чудесную, ни с чем несравнимую музыку, хотел смеяться вместе с девушками в коротких юбках и легких блузках.
Если бы кто-нибудь из них сейчас посмотрел бы вверх и заметил сидящего на краю крыши человека, то наверное испугался бы. Забавно. Я ведь именно этого и хотел, когда лез сюда по пожарной лестнице.
Но сейчас никто не обращал на меня внимания, все взоры были прикованы к румяному музыканту. Даже солнце, казалось, светило на него одного, заставляя его кудри желтеть золоченным нимбом. Я не был на него в обиде. Я был ему благодарен. Он дарил всем этим людям то, что я уже давно никому не мог подарить и, наверное, потерял сам. Радость жизни…
А ведь когда-то я писал стихи и играл на гитаре. Быть может, повернись моя жизнь по-другому, я бы так же как этот парень дарил бы людям радость своей музыкой? Как жаль что теперь уже поздно думать об этом…
Хотя, почему – поздно?
Я потянул носом воздух. Он будто бы запах как-то по-иному. Сердце забилось в ускоренном ритме. Неужели я снова чувствую вкус жизни?
II
Порыв ветра донес до меня новую порцию воздуха. Этот казался уже не таким свежим. Он пах горелым мусором, бензином и табаком. Я поморщился. Город проснулся слишком рано из-за этого чертового музыканта.
Развеселая толпа приблизилась к моему дому. Проклятый «сатир» продолжал раздувать щеки, не сбавляя темпа. Музыка звучала все громче. Радостные люди на улице, как будто насмехались надо мной. Я чувствовал, что начинаю ненавидеть кудрявого музыканта. Подобно тому, как людской поток заполнял улицу, ненависть переполняла мою душу, которую я сегодня собирался обречь на вечные муки
- Ненавижу! – процедил я и протянул руку к пистолету, лежащему на подоконнике.
- Ненавидишь? Кого? – насмешливо спросил чей-то голос в моем мозгу.
- Саксофониста! Грузчика-гориллу! Жирного пацана! Горбатую бабку! Правительство в конце-концов! Всех их ненавижу!
- Уверен? – мой несуществующий собеседник как будто бы недоверчиво покачал головой, - а может быть они не причем? Может быть, ты ненавидишь кого-то другого?
- Нет!!! Нет! Нет! Нет! – шептал я, зажимая уши, не желаю слышать верный ответ.
Но музыка все равно звучала в моей голове.
- Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу этот гребанный мир! – твердил я, давясь непонятно откуда взявшимися слезами.
Музыка говорила другое. Правду, которую я не хотел принимать. Я ненавидел себя.
Именно поэтому я собирался сегодня прострелить себе голову. Я не хотел больше видеть счастливые лица других людей, людей, которые любили и были любимыми, людей, которые не потеряли надежду. Я разучился любить и радоваться чему-то кроме глотка свежего воздуха поутру. Я вывалился из вагона своей жизни, свет в конце моего туннеля давно погас, выход завалило камнями моих ошибок, а я сидел на холодных рельсах безнадежности и плакал под веселую мелодию саксофона, ставшую для меня траурным маршем…
Я облизал губы. Язык обожгло горечью слез и еще чем-то, тягучим и теплым. Кровь? Я даже не почувствовал как прокусил себе губу.
Дрожащими пальцами я обхватил рукоять пистолета и выглянул в окно. Мокрые глаза плохо различали происходящее внизу. Музыкант был как раз подо мной. Численность народа, скопившегося на узенькой улице на почтительном расстоянии вокруг него, дала бы фору любому параду.
Глупо. Глупо стрелять в него с высоты пятого этажа. Я пять лет не брал оружие в руки. Все равно не попаду. Все равно эту пуля для меня. Да. Решено.
Музыка стихла…
I
Я смотрел сверху вниз на играющего саксофониста и глаза мои заволакивали слезы. Слезы, которые я так долго держал в клетке из собственных предрассудков, выпустила на волю музыка.
Он остановился напротив дома, на крыше которого сидел я. Остановилась, постепенно смолкая, окружавшая его толпа. Остановилась и музыка. Он опустил свой инструмент, задрал голову вверх, навстречу все более смелым солнечным лучам, и улыбнулся, чистой светлой улыбкой. Я думал, так улыбаются только не умеющие быть неискренними маленькие дети, в чьих мозгах нет еще понятий «притворство», «кокетство», «лицемерие», «фальшь».
Я выпрямился во весь рост, не боясь больше, что меня кто-нибудь увидит.
Я все для себя решил. Стану музыкантом, как этот кудрявый, улыбчивый парень. Буду писать песни. Соберу свою группу. И на моих концертах люди будут также радоваться и веселиться. А одну из песен я посвящу ему – возвращающему к жизни и дарящему улыбки…
Мои мысли прервал, пронзая установившуюся тишину, резкий хлопок выстрела где-то очень близко. Я вздрогнул и почувствовал, как крыша под ногами убегает куда-то в сторону. До слуха донеслись женские крики и детский плач. Перед глазами пронесся синий кусочек неба без единой тучки. Сияющий на нем адамант солнца заставил меня зажмуриться…
II
Щелчок спускового крючка и свист пули стали последними аккордами в утренней симфонии кудрявого музыканта с лицом херувима. Теперь он лежал на асфальте и улыбался. Кто-то порвал окровавленную рубашку на его плече и пытался перевязать его рану. Кто-то звал врача, кто-то звонил в полицию. Охала, покачивая седой головой горбатая старушонка, усатый грузчик по-обезьяньи размахивал руками и призывал всех прикрыть головы и искать укрытия. Пухлый мальчишка лет десяти испуганно прижимал к груди здоровенный для его роста саксофон.
Зачем я это сделал?
Я бросил взгляд на небо, как будто ожидая, что кто-то там наверху мне ответит.
- Помогиииииитеее! – истошно закричал кто-то надо мной. По пояс высунувшись в окно, я взглянул вверх и увидел висящего на краю крыши человека.
- Помогиииииииитеее! – люди внизу наконец-то услышали его и теперь с ужасом и удивлением пялились на крышу, казалось, позабыв про раненного саксофониста.
Лестница, ведущая на крышу, совсем рядом с дверью моей квартиры. Я мог попытаться успеть…
I
Боль пронзала руки от кончиков пальцев, вцепившихся в край крыши, до содранных в кровь локтей и до дрожи напряженных предплечий. Я держался из последних сил. Еще вчера я ни за что бы не подумал, что с таким упорством буду цепляться за жизнь, с которой сам же сегодня хотел распрощаться. Еще немного, и руки наверное отвалятся, или перестанут слушаться и расцепят пальцы. Еще немного…
Еще немного повишу, а потом свалюсь вниз. Все равно никто не успеет прийти на помощь. В двух ближайших к пожарной лестнице квартирах живут только чокнутый затворник – ветеран Второй Чеченской, и вечно не просыхающий алкаш-сантехник. Я специально выбрал именно эту крышу. Еще немного…
- Держись! – прохрипел незнакомый голос, а затем чья-то рука обхватила мою руку. Кто это?
- Сейчас, - лицо моего спасителя было бледным, будто бы он был пациентом морга, а не живым человеком. Его руки, удивительно сильные, подхватили меня под локти и потащили вверх…
II
"- Знаешь за что я люблю горы, Санька? – спросил сержант Тимофеев, привалившись спиной к серому валуну. Солнце, казалось никогда не покидавшее эти места, палило немилосердно, гимнастерку на спине и груди давно пропитал пот. Я все чаще кидал жадные взгляды на фляжку с водой, висевшую на поясе сержанта. Изнуренный жарой мозг отказывался понимать, за что можно любить эти проклятые горы.
- Воздух тут какой! – сержант закрыл глаза и с шумом потянул носом, по-бычьи раздувая ноздри, - ммм, свежий! Не то что в городе! Говорят, здешний воздух жизнь продлевает! Так что ты дыши, Санька, дыши, пока есть возможность.
- Да мне бы лучше водички, товарищ сержант…
- Эх, дурак ты, Саня, - покачал головой Тимофеев, отцепляя с пояса фляжку, - воздух на высоте сладкий! Им не дышать, его как чай пить можно…"
…Воздух на крыше сладким не был. Я вдохнул поглубже и потащил незадачливого паренька наверх.
- Держись! – шептал я ему на ухо. Пять лет назад я был в куда лучшей форме, но сейчас все должно закончиться не так как пять лет назад.
- Держись…
"- Моджахеды! – крикнул кто-то из солдат передового отряда. Через секунду повсюду затрещали автоматные очереди.
- Ложись! – прорычал откуда-то сбоку сержант Тимофеев, а его рука с силой толкнула меня на землю. Песок зашипал глаза. Я поднялся на четвереньки, тряхнул головой и выпустил очередь в торчащий за ближайшим барханом тюрбан. Тюрбан исчез. За спиной приглушенно ухнула граната. Треск автоматов провалился куда-то в пустоту. Барабанные перепонки разрывало невыносимым гулом. Я обернулся, ища взглядом сержанта. Его нигде не было видно.
- Держитесь! – я упал на край обрыва и, поспешно отбросив в сторону автомат, повторил:
- Держитесь! - гул в ушах заглушал голос. Мокрые от пота пальцы пытались схватить окровавленную руку сержанта, но вместо этого бестолково елозили по ней вверх-вниз.
- Держитесь! – губы Тимофеева открылись, он что-то беззвучно выкрикнул и отпустил уступ
- Держитесь! – рука сержанта выскользнула у меня из пальцев, словно кусок мыла.
- Нееееет!!!! – закричал я, разрывая гудящую пелену, накрывшую каньон.
Вокруг трещали автоматные очереди… "
I
- Держись! – повторил чокнутый ветеран Второй Чеченской и вытащил меня на крышу.
Хрустальные бусинки пота струйками стекали по его мертвенно бледному лицу. Он шумно втягивал воздух, по-бычьи раздувая ноздри. Я хотел поблагодарить его за свое спасение, но слова застряли у меня в горле и я закашлялся.
- Тихо, тихо! – он успокаивающе похлопал меня по плечу, - потом скажешь. Подыши пока. На высоте воздух сладкий…
Внизу санитары грузили в машину скорой помощи потерявшего сознание саксофониста.
***
- Мне не нужен адвокат! – не смотря на дверь камеры, сказал я, слыша, как поворачивается ручка. Сколько можно, в конце то концов? Я стрелял в невиновного человека и теперь должен понести справедливое наказание. Все по закону. И никакой адвокат мне не нужен! Я не псих! Я намерен стойко сносить все невзгоды, которые на меня свалит жизнь. Я не намерен бежать от наказания, я больше не думаю о самоубийстве. Это выход для трусов! Если мне приодеться встретить смерть, я встречу её с улыбкой, как тот музыкант с лицом херувима…
Выждав паузу, посетитель робко кашлянул. Да кто там еще? Наверное, опять пришел вытащенный мной там на крыше парень? Он, кажется, тоже считает меня сумасшедшим… Опять будет говорить о том, что всем свойственны ошибки; о том, что тюрьма это не лучшее место для их исправления. И о том, что пишет песню. Про Чечню. Про меня и сержанта Тимофеева. Только в песне все закончится по-другому. Пальцы не будут скользкими от пота и крови, а сержант Тимофеев не разобьется. В песнях все всегда по-другому…
Надо сказать ему, чтобы написал все как было. Хэппи-энды нужны только там где они действительно есть. Я повернулся к двери.
- Вы точно уверены что вам не нужен адвокат? – улыбнулся мой посетитель - молодой парень с девичьим лицом и кудрявыми волосами цвета соломы.