Осень, облачившись в серые застиранные одежды, неопрятная и растрепанная ветром, угрюмая и скучная, тоскливо бродила по окраинам и закоулкам, лесам, полям и оврагам, по болотам, пустошам и ершистым покосам. Одинокая, будто бы брошенная всеми, мучительно обдумывала она свою судьбу, кручинилась и часто плакала мелким моросящим дождиком. Нежеланная, она, потратив много сил и умения на выдумку лесного убранства в багрец и золото, была обижена тем, что наряды ее оказались ненужными, были отвергнуты и сброшены прочь. Ветер гонял их по полям и лугам, топтали их ногами, утюжили колесами телег и повозок, реки несли их незнамо куда, крутили и топили в водоворотах. Неблагодарность со всех сторон совсем отяготила осеннее душевное состояние, и она все чаще и дольше плакала, выла голосом ветра, стонала заунывным журавлиным курлыканьем и кричала пронзительным гоготом гусиных клиньев. Опустошенность привела к полной отрешенности, и осень безропотно отходила в сторону, когда вдруг внезапно и ненадолго в этих местах показывалась зима и начинала гнать ее в шею. А появлялась она там все чаще и чаще, всякий раз оставляя то тут, то там свой суровый и многообещающий след.
Максимка шел по своей тропинке в лесу вдоль берега шустрой, журчащей на камнях речушки. Каждый день после школы он отправлялся этим путем, чтобы проверить сооруженные им жердочки на рябчика. Не первый год уже занимался он этим промыслом, и, надо сказать, здорово в нем поднаторел. Влекла его к такому делу неодолимая тяга к охоте, но возраст не позволял иметь ружье и добывать дичь по серьезному. Ведь шел мальчишке всего-то четырнадцатый годок, хоть и выглядел он чуть-чуть старше. Но о настоящей охоте он мечтал, и мечтал страстно, зачитываясь литературой по этой теме.
Он уже несколько раз ходил на настоящую охоту с отцом. Тот даже разрешил ему пальнуть из ружья пару раз, правда, только по воронам. В одну из них он, кажется, попал. Очень уж она неровно от него полетела. Ружье, однако, было очень тяжелое и больно отдавало при выстреле в плечо. Нет, рано еще было Максимке с ним охотиться, а вот жердочки на рябчика да силки на зайцев – это было ему как раз по силам.
Как только наливалась докрасна рябина, Максимка набирал ее гроздьями аж целую корзину и спускал на холод в погреб. Там она не вялилась и не сохла, а оставалась свежей долгое время. Приходила осень, и вездесущие дрозды перед отлетом поедали и сбивали всю рябину в лесу, а потом и в деревне, так что вскорости ягод не оставалось уже нигде. Вот тут-то и наступало Максимкино время. Положив в котомку несколько кистей с ягодами, он с легким топориком и мотком толстой рыболовной лески отправлялся в лес. Передвигаясь по тропам, он прислушивался к многочисленным птичьим голосам и, как только улавливал пересвист рябчиков, сразу же направлялся туда. По дороге срубал тонкое подростковое деревце пихты или ели, освобождал от веток, оставляя только две посредине, растущие друг против дружки, сгибал их навстречу и завивал веревочкой. Весьма простое хитросплетение образовывало кольцо из веток, в середину которого Максимка крепко привязывал силок из лески, и жердочка оказывалась готовой. Оставалось только прикрепить ее к стволам двух деревьев и с обоих концов повесить по гроздке рябиновых ягод, заманчиво влекущих к себе. Глупый молодой рябчик, перебегая по жердочке, проходил сквозь кольцо из веток и неминуемо попадал в силок. Пытаясь вырваться из него, он еще сильнее затягивал петлю и, в конце концов, погибал, повиснув на жердочке и оставаясь недосягаемым для мелких грызунов и хищников.
Поставив с дюжину таких самоловов, Максимка изо дня в день проверял их в любую погоду, ремонтировал и настораживал снова. Оставлять надолго попавшихся птиц было нельзя. Днем еще изрядно пригревало, и тушки могли быстро испортиться. А Максимка к своему промыслу относился очень ответственно.
Жердочки были весьма удачливыми. Каждый раз мальчик приносил двух-трех птиц и отдавал матери.
— Добытчик ты наш, — хвалила та сына и добавляла. — Если бы не твоя дичь, хуже бы питались.
И на самом деле. Семья жила пока без мясных запасов. Скотину начинали забивать уже с наступлением морозов, а пока рябчатина к столу была как раз вовремя. Тушеная, жареная, а то и суп с пернатой дичью в семье Максимки, благодаря ему не переводились.
Рябчики подсаживались на жердочки в основном по утрам, когда они были наиболее активны, поэтому Максимке после школы приходилось просто снимать добычу, вновь настораживать, да кое-какие самоловы переносить на другое место, если они долгое время не работали. Все у него было рассчитано чуть ли не по минутам, и времени зря он не терял. Весь поход в лес занимал часа два, не больше, и скоро он возвращался домой.
Вот и сегодня, как обычно Максимка шел по знакомой тропинке. Половину пути он уже проделал и снял двух птиц. Моросил мелкий, как через сито пропущенный дождь, и все вокруг набрякло влагой и сыростью. Серебристые капли осадков копились на кончиках хвоинок сосновых ветвей, голых прутиках уже облетевших берез и осин, на пожелтевших былинах пожухлой осенней травы. Журчал на камнях торопящийся куда-то лесной стремительный ручей со своими быстринами и омутками, виляла в поисках удобного места в чаще полузаметная тропка. Лесные поздние птахи, как будто не замечая дождя, сновали среди деревьев, лущили хрупкую шероховатую кору и пересвистывались между собой. Где-то высоко-высоко в небесах клином пролетела на юг стая гусей, гоготом отмечая свое присутствие, потом удалилась и в сером ненастном пространстве потерялась совсем. Первые морозцы уже не один раз трогали землю, листва, опавшая с деревьев, потемнела и потеряла свою недавнюю разноцветную красоту. Влажная от дождя, она не шуршала под ногами, и ход Максимки был тихим, бесшумным.
Оставалось еще несколько штук непроверенных жердочек, и мальчик надеялся на них, рассчитывая положить в свою котомку еще хоть одну птицу, а то и две. Весело было Максимке, не смотря на по осеннему мерзкую погоду, мелкий дождь и вездесущую сырость. Длинный до пят отцовский непромокаемый плащ спасал его, хотя нахлобученный на голову огромный капюшон постоянно сползал на лицо и закрывал видимость. Но и это неудобство не смущало молодого промысловика. Настроение у него было превосходное.
Чтобы случайно не потерять в чаще леса свои орудия лова, Максимка делал на деревьях вдоль тропы небольшие затески. Они сперва начинали золотиться выступающими из обнаженной древесины капельками смолы, потом белели и вскоре совсем затягивались грубоватой обновленной корой. Правда, со временем затески становились не нужны, так как путик настолько запоминался, что, казалось, все деревья по дороге до мелочей оказывались знакомы. Максимка вообще хорошо ориентировался в лесу. Порой он даже по бездорожью уходил далеко вглубь чащи по грибы или просто так, гуляя на природе. И никогда он не плутал, четко представляя себе, где находится его дом, где протекает какая-то речка и где пересекает лесные дебри дорога или тропа. Даже когда не было солнца, он никогда не ошибался в определении сторон света. И надо сказать, что особо его этому никто не учил, им руководило какое-то внутреннее чутье, которое еще ни разу не подводило. Еще совсем маленьким мальчишкой на вопрос отца: «А ну-ка покажи, в какой стороне наш дом?», он безошибочно показывал туда рукой, чем немало всех удивлял. За повзрослевшего Максимку родители вообще перестали беспокоиться.
— Этот, — говорили они, — из любого лешачьего угла выберется.
На тропе показался полуистлевший ствол давно рухнувшей сосны. Направо от него в нескольких десятках метров у Максимки была настроена очередная жердочка. Он свернул в чащу, быстро спустился с крутого берега к ручью и, прыгая по камням, перескочил его. Чуть дальше по течению вода собиралась в небольшой омуток, в котором темной молнией, уходя под берег, мелькнули нескольких небольших хариусов. Максимка всегда задерживался здесь и, замерев на месте, дожидался, когда упокоившиеся рыбы вновь появятся в чистейшей родниковой воде и, собравшись в небольшую стайку и слегка извиваясь, будут держаться против течения. Красивейшая и очень осторожная рыба умиляла мальчика, особенно в яркую солнечную погоду, когда в лесу было весело все, что живет на земле, летает в воздухе и плавает в воде. Топнет в землю Максимка ногой, и только темные тени хариусовых спин прочертят омут в мгновенье – и нет их, спрятались под берегом.
В стороне, где была устроена жердочка, послышался шум, похожий на хлопанье крыльев какой-то птицы. Максимка бросил наблюдать за хариусами и устремился туда. Быстрый ход, треск сучьев под ногами и шуршание веток о плащ, видимо, еще сильнее растревожили невидимую пока еще пернатую дичину, но шум еще более усилился. Хлопки бьющихся крыльев уже не просто слышались, а будто бы гремели на весь лес, в то время как все остальные шелесты, шорохи и пересвистывания затихли. Мальчик уже не просто быстро шел, а бежал к жердочке, не обращая внимания на свалившийся с головы капюшон, и обильные капли дождевой воды с веток в один миг намочили его волосы.
Молодой рябчик то ли не накормившийся вдоволь утром, то ли залетный из другого места присел на жердочку явно не вовремя и попал в силок буквально перед Максимкиным появлением. Сначала он пытался тихо избавиться от назойливой петли, не дающей ему ни дальнейшего хода, ни взлета. От любого движения птицы она только сильнее затягивалась на шее и сдавливала горло, мешая дышать. Рябчик крутил головой, пытался пятиться, но все его попытки были тщетными. Он сидел тихо и отдыхал, как вдруг услышал шум шагов приближающегося охотника, с силой забил крыльями, стараясь взлететь, но толстая леска не пускала, а все сильнее душила, душила и душила его. Рябчик вскоре выбился из сил и повис на смертоносном орудии, продолжая судорожно хлопать крыльями. Когда Максимка подбежал, хлопки становились уже слабыми и вялыми. С затянутой петлей головки птицы на мальчика смотрел умоляющий темно-серый глаз, который будто просил: «Помоги мне! Освободи меня!».
Максимка бросился к жердочке, подхватил в руки теплое тельце рябчика и осторожно вынул головку из силка. Он рассчитывал, что дичина встрепенется, взмахнет крыльями и улетит в чащу, но вопреки его желаниям головка безвольно отвалилась в сторону и повисла на вытянутой шее.
Мальчик какое-то время оторопело стоял на месте и держал птицу в пригоршнях. Пестрое мягкое перо ласкало и грело мокрые ладони, и они чувствовали, как бьется маленькое сердечко рябчика. Он осторожно положил его на землю, и тот недвижимо остался покоиться на опавшей листве. Максимке еще казалось, и ему этого очень хотелось, чтобы рябчик пришел в себя, поднялся и, уж если не полетел, то хотя бы на ногах убежал в любимый еловый подрост, где они любят прятаться. Но птичка лежала неподвижно и лишь судорожно дышала. Охотник было обрадовался, когда рябчик шевельнулся, но тот только сделал несколько глотательных движений горлом, и на кончике слегка приоткрытого птичьего клюва заалела маленькая капелька крови. Похоже на то, что последние слишком резкие рывки пытающейся освободиться птицы нарушили хрупкий строй шейных позвонков и окончательно погубили ее.
Несколько минут протянулось в томительном ожидании. Глаз рябчика все еще глядел на Максимку, но в нем уже не чувствовалось мольбы о помощи, а была какая-то отрешенность, попутная с осуждением. Потом наступила агония, заставившая подернуться мелкой дрожью все части птичьего тела, и частый лихорадочный трепет крыльев отметил конец жизни молодого рябчика. Взгляд его потух, зрачки затянулись слезной студенистой пленкой, а затем закрылись совсем.
Максимка был настолько потрясен происшедшим, что некоторое время просидел, не двигаясь и не отводя взгляда от погибшей птицы. Когда же оцепенение схлынуло, он так разрыдался, что потом не мог даже вспомнить, сколько времени это продолжалось. Слезы смешивались с дождевой водой и текли по лицу, сбегали ниже и попадали за ворот рубашки и на тело мальчика. Впервые в жизни в его глазах и почти на его руках умерло живое существо, и он, Максимка, в первую голову причастен к этой смерти. Никогда он еще не испытывал такого чувства, даже когда отец из ружья добывал дичь, а он отыскивал и приносил ее. Но там было все как-то по-другому. А сейчас все в душе будущего охотника перевернулось.
Он не понес добытых птиц домой, а ножом и палкой выкопал в лесу яму и захоронил всех троих в сырую, пропитанную осенним дождем землю.
Пройдя путик до конца и, к счастью, не обнаружив больше попавшихся рябчиков, Максимка затянул на всех жердочках силки и вернулся домой грустный, мокрый и усталый. Мать была удивлена, что сын пришел сегодня без добычи, но занятая хозяйственными делами не стала выспрашивать подробности. Промолчал и Максимка.
Вернувшийся с работы отец, как всегда весело, спросил:
— Ну, как сегодня дела у охотников? Сколько заполевал?
— Нисколько, — буркнул Максимка, низко склонив голову над учебником.
— Что так? — подсел поближе отец. — Или всех уже переловил?
Мальчик молчал, не поднимая глаз на отца, но тут предательница слеза выкатилась, соскочила с ресницы, упала на страницу раскрытой книги и стала медленно расползаться сырым неровным пятном.
— Что произошло, сын? — с тревогой допытывался отец.
И вновь Максимка разрыдался, как в лесу.
— Он умер почти у меня в руках. Я не хотел, чтобы он умирал. Я хотел его выпустить, но он умер.
— Кто?
— Кто-кто! Рябчик.
— Ну-ка, расскажи все по порядку.
И Максимка, рыдая и захлебываясь слезами, рассказал отцу обо всем, что сегодня с ним случилось на путике. Тот всеми силами пытался успокоить сына, втолковывая ему, что так устроено в природе. Ведь все на кого-то охотятся, поэтому и живут. Так и человек. И даже больше подлости в нем, когда он убивает откормленную им же самим домашнюю скотину, нежели добудет лесную дичь.
Максимка выслушал отца с вниманием, но когда он закончил, очень серьезно глядя ему в глаза, сказал:
— Ведь он был совсем еще маленький и глупый. У него даже перышки-то не совсем вышли, костышики в крылышках торчали. Нет, папка! Я никогда не буду охотником. И убивать больше никого не буду. И ружье, когда вырасту, не буду покупать. Злое это занятие – охота! Вот так!
— Ну, что ж! Если ты так решил, не буду отговаривать. Скажу только одно – это взрослое решение. Пусть так и будет.