У нас поздно появились дети. Не знаю, хорошо это или плохо. Сейчас наверно хорошо. Ведь они поверят, что ты вовсе не умер, а, как им говорю я, превратился в цветы. Ты – жёлтые цветы у пруда, раздвигающие стеблями землю. Цветы оттенков последнего ноябрьского солнца, чей свет я не забуду никогда. Это был последнее солнце, увиденное нами двоими. Что-то грустное было в нем. Оно будто в предсмертном крике раздвигало тучи. Будто его живьём закапывают в яму, закидывая землёй.
Внутри меня развивалась жизнь, наш третий малыш. А внутри тебя – смерть. Что значит рак?! Как черная дыра, поглощающая всего тебя. Во мне спеет добро, а в тебе – зло, набирает сил, бесконечно делится и приближается к финишу, выигрывая гонку с жизнью.
Кажется, наши дети именно тогда осознали всю боль слов «никогда», или точнее «больше никогда». Прочувствовали всю их обреченность и неизбежность. А я – прочность слова смерть, да-да, именно прочность и непоколебимость. Ты стоишь пред ней, как пред стеной, в тупике, лоб в лоб, и не уйти, не спастись. Ты и смерть. Один на один. Последнюю неделю, в последнюю нашу неделю я чувствовала себя фасадом, бесплотной тенью, не способной ничего сделать, сделать для тебя. Я даже не в силах была помочь тебе улыбнуться, все происходило непредсказуемо, тебя заставляло улыбаться все самое обычное. Солнце, то наше ноябрьское солнце, проскользнувшее поутру на твой живот, развеселило тебя и румянец, я знаю, это вовсе не здоровый румянец, а лишь кровь, прилившая к твоим щекам, но он помог тебе поверить, зачем. Когда ты улыбался, я совсем не хотела жить дальше, я хотела оставить этот момент, и проживать его сотни, тысячи раз, но лишь бы этот, лишь бы с тобой.
Во мне роились мысли. О смерти, о том, как я буду жить там, где твоё имя всегда в прошедшем времени. Где ты всегда «был». Хотя ты есть! Ты жив в улыбке нашей младшей дочери, в глазах среднего сына и походке старшего. Ты жив в их чертах.
Я не говорила им, что ты на небесах. Нет! Ты рядом! Ты – цветы у пруда! Ты – наши дети.
Я была против твоих похорон на городском кладбище. В котором, как в улье: сота к соте. Ни шагом в сторону. Как тюрьма, прикованные даже после смерти. Я бы уложила тебя, не закапывая, на берегу реки, реки около нашего домика в деревни. Прямо под холмом, поросшем твоими любимыми ромашками. Но могла ли я противоречить твоим родителям?!
Я не пыталась убежать от осознания твоего отсутствия. Ты – как выпавшая прямо из центра композиции моего мира деталь. Каждый раз, заходя в комнату, я верила, что ты сидишь там и улыбаешься, глазами, в которых загадки, тайны больше чем в улыбке Джоконды. Я верила и осуждала себя, отвергая все возможности твоего появления. Мне хотелось, да, но я сама опровергала все свои мечты.
Я ничего не делала с твоими вещами. Случайно оставленная тобой газета напоминала твои небрежные жесты. Свитер, очки, книги – все это возвращало меня к тебе. Не в нашу счастливую юность, а именно в последнюю неделю, где я существовала, ощущая каждой клеточной себя твою скорую смерть. Прислушиваясь бессонными ночами к твоему мирному сну и развитию зла, притихшего внутри тебя.
Благодаря лунному свету я могла наблюдать за тобой сквозь приоткрытые веки. Я засыпала лишь под утро. Как и после твоей смерти, я просто лежала, беспомощно и обреченно, устремив опустошенный взгляд в потолок. Перебирая мысли, доставлявшие мне некую боль. Но и без них я не могла. Я думала. Я совсем не хотела убежать от мира, где нет тебя.
И до сих пор, спустя уже несколько лет после того утра, когда я больше не увидела пульсирующей жилки на твоей истощавшей шее, утра, к которому готовилась, я знала что оно наступит, но когда все случилось было больно, как если бы все произошло неожиданно. До сих пор я помню все те чувства, разрывавшие меня, подобно тридцать восьмому калибру, до сих пор мне приносит боль, некую горькую, но осознанную и приятную боль каждое воспоминание о тебе. Я уже не ощущаю себя фасадом, я не боюсь одиночества, я живу, но по-прежнему с пустым пятном посередине, именно там навсегда останется твоё место, в центре моего мира.