Отступление от отступлений.
Немного совсем о простом, понятном каждому.*
Лет пятнадцать это было назад. Вернулся однажды Проталин из ближайшего здешнего, мансуровского, лесочка ( из особо почитаемых мною «Порточков») с полной корзиной грибов, но без ножика и, главное, без очков. Увлекся красивым грибком, очки на траву положил… И без очков очки так и не отыскались. Погоревали мы — прежде всего потому, что в те годы нужные стекла в приличной оправе — немалая проблема было приобрести. Поуспокаивали себя тем, что работать — писать-читать при относительно небольшой в общем-то своей близорукости все-таки сможет пока Проталин и без очков. То есть не стоит сразу рваться за очками в Москву, можно повременить, пока не припечет.
…Хоть и жаль, конечно, видеть деревню, сад, огород, все вокруг неясным, невнятным, словно размытым, или под паутинкой.
…Хоть и исходил здешнюю округу Проталин и вдоль, и поперек, и, так сказать, по диагонали… Знал едва ли не каждый окрестный уголок, как иной местный не знал. Не одну карту составил, где каждое поле, каждый овражек, каждая тропка, каждая деревенька прорисовывались в деталях.
— Смотри-ка ты, и Глинищи, и Арпыли, и Патетины — узнается. А дорогу эту, Валентин, ты сильновато подвинул, надо правее,— и Алексей, сам измерявший ногами по десятку километров проселка ежедневно, разнося газеты, письма, пенсии, телеграммы, и Валя настраивались на ироничный лад.
— Нет на тебя, Валентин, пионеров 36-го года. Увидели бы, как бродишь всюду и планы твои, за шпиона бы приняли, быстренько бы куда надо загромыхал.
— Зачем-то я поработал когда-то картографом. Афины и Рим давно себе нарисовал. Чего же мансуровцам отставать? Не станем прибедняться, Леша?
— Не станем, заключал Алексей.— А правда, говорят, что у нас Третий Рим?
— Может, и правду.
— Ну, тогда рисуй, разрешаю.
…— Очечки бы, конечно, не помешали..,— иногда проговаривался Проталин,— вооружаясь банкой для земляники, которую из нашего семейства один только он и собирал. И сам-то почти не прикасался к изысканному варенью из этой изысканной ягодки. Внуку ее, живую, прямо из леса, с младенчества несколько лет скармливал, любил, чтоб я зимой друзей этой роскошью угощала…
—…Впрочем, дядя Миша — как говорит?… «Лишняя зоркость— лишняя. Иного лучше не видеть совсем».
Все-таки неважнецки было Проталину без очков.
И вот примерно через неделю после некоторого отсутствия ( мне думалось — он в саду) появляется вдруг Валя на нашей веранде в своих прежних очках.
————————————————————————————————————
* С таким «врезом» 6-го августа, когда мы с Ваней, его приятелем Андреем и Георгием Ивановичем Калининым возвращались из Мансурова в Москву, я отдала этот «кусочек» главному редактору Тарусской газеты «Октябрь» Галине Ивановне Плущевской. Не знаю, действительно ли ей удастся его напечатать, как ей того хочется.
— Посмотри на меня!
— Неужели нашел?
— Соседи нашли. Позвали. Отдали. Чаем напоили.
Через день-другой соседи же и ножик, Валей вместе с очками в лесу посеянный, тоже принесли
— Ваш?
— Наш.
— Проталин, небось, потерял?
— Было. Он зайдет — спасибо сказать.
Мелочи эти житейские вспоминаю я сейчас потому, что были в Мансурове, да и, как будто, в других подтарусских деревнях, другие совсем времена. Двери и калитки закрывались условно: от мух, комаров, от бычков бестолковых, не от людей.
В Москву уезжая, не оставляли мы в деревенском доме своем только пишущую машинку — тогда купить вторую, чтобы не возить деликатный тяжелый агрегат туда-сюда, было и крайне трудно( разрешение требовалось особое— от союзписательского начальства,— да и стоило это орудие труда дорого).
И не пропадало ничто. Садовый инвентарь вроде кос, грабель, тяпок, лопат ( как и тележки, топоры, пилы, лейки),— спокойно оставлялся меж стволом и нижней веткой у яблони. Инструменты — от отверток что ни на есть самых разных до дрелей, прикапливались в деревенских домах годами, и всегда ты находил их на привычном месте. О бесчисленной кухонно-хозяйственной утвари и говорить излишне. Все в доме, в сенях, в сарае, на дворе оставалось в том виде, как ты, уезжая на зиму в город, оставил.
И весело было приезжать, узнавая себя в приметах своей хозяйственности или наоборот. И тяжелый деревенский быт не казался тяжелым, потому что к нему-то ты был морально готов.
…За две весны, когда в конце семидесятых мы купили в Мансурове дом, мы с Проталиным понавезли-понатаскали в него еще и в рюкзаках, и на велосипедах, а когда подвезет, и на грузовике, все, что бывает нужно в хозяйстве, где взрослые и внук с пеленок растет.
Так было в доме, что войди и живи: всякий предмет, всякая вещица, нужная для того или иного дела, и даже для безделья, найдется. Старенькое и новенькое дополняло хозяйство. По полгода, от ранней весны до поздней осени, случалось, здесь живали.
…Когда первый раз и наш, и другие дома в деревне обворовали, Проталин молчал, а я — то входила, то выскакивала за стены дома, как ошпаренная: осквернение ставшего родным крова было почти непереносимым. Тогда унесли все, что было новым, начиная от электрических приборов до купленных в Тарусе набора ножей и поварежек, содрав занавесы и скатерти, и, конечно, крупы, сахар, консервные банки.
…Второй раз унесли то, без чего в деревне не житье, — плащи, резиновые сапоги, ватники, подушки, самые крепкие теплые одеяла, два самовара, самоварные трубы ( новенькую трубу смастерил сам и привез из города, где жил, мой двоюродный брат: «Будете чаек ставить, всякий раз будете меня вспоминать!»), почти все инструменты.
В следующий раз унесли выглаженное бельишко, пластмассовые тазы, бочки, корыта.
Три года назад, когда мы привезли с собой самое-самое нужное из того, чего в доме уже не было, воры лишили нас абсолютно всей металлической посуды, всего, что было из алюминия или цветного металла — ведер, кастрюль, тазов и тазиков, плошек, алюминиевую — из уголка — лестницу раздраконили, но, видать, частично позабыли все обломки забрать.
Два года назад вместе с Проталиным мы были здесь в последний раз. Уезжали на время, подлечиться, собирались вернуться — надо было укреплять старый дом.
Теперь нет мужа, любившего то молчком, то счастливо «эту землю до боли», работавшего на ней охотно, много 23 года, написавшего здесь сотни страниц прозы ( в том числе и роман «Смута в Турусино»), множество стихов, очень дорожившего мансуровскими и тарусскими отношениями и с Алексеем и Анной Фомкиными, с дядей Мишей и тетей Наташей Кошолкиными, с Женей Васькиным, с тетей Паней, Володей Шалаевыми, с семейством Басмановых, с Наташей Ракчеевой, с Николаем и Машей Мурковыми, со Славой Шальневым, с Алексеем и Зоей Сипаткиными…, растившего здесь внука Ваню.
Не могла не приехать, должна я была снова приехать в Мансурово. К Валиной груше, к яблоням его, к сливам, к кустам белой, черной, красной смородины, крыжовника ( из которого делали мы «Пушкинское варенье»), к деревцам облепихи.
Рамы разбиты, выставлены, брошены на землю. Дом растоптан, изгажен,
пуст, птицы в нем поселились. Ни чаю попить, ни супа сварить, ни умыться, ни поспать, ни постирать. Вынесено все — от последнего ковшика до последних женских калошиков. Лампочку не вывернули только ту, что не выключили, удалившись с награбленным, как и рубильник тоже. …Под чугунком не нашли консервную банку, не углядели упавшую пачку сахара… Ни лопаты, ни грабель, ни тележки, ни косы… Ни во дворе, ни в огороде, ни в саду, ни в доме никак ни к чему приладиться невозможно.
Воры-мародеры кощунственно экипировали, быть может, свое обиталище вещами, которых муж каждодневно касался, испохабив, оголив, осквернив его кров, где творилась его жизнь — русская литература. Кто-то из них ест из его тарелки. Или — пропили, на «поллитры» обменяв награбленное.
Спасибо, москвичка-мансуровка, соседка Галя Полынцева на несколько суток ночлег и приют нам дала. Уговорила: «Все-таки сразу не уезжайте».
Умер поэт, писатель. Красивый, добрый, благородный, работящий, любивший людей человек. Когда я не могла справиться с огорчением после очередного воровского набега, он говорил:
— Люди такие, какие есть.
Он и вора считал человеком.
«Деревня Проталинка» — так прозвали более чем скромное мансуровское подворье Проталина тарусские журналисты. Отнесся Валентин Валентинович к этому с нежно-серьезной улыбкой.
Господа воры! Минет ли ваш час, ваши годы, ваше время?
Взгляните на глумливые кисти ваших поганых рук. Если снова их начнут «без суда и следствия отрубать», как бывало в России,— и на том свете не удивлюсь. Не удивлюсь и тому, что сечь ворье по рукам станут люди из поколения ваших детей. Или — детей у вас тоже нет, как ничего нет человеческого?
Или — и гордые надежды на будущее ваших детей тоже у вас воровские: «Моя дочь станет воровкой! Мой сын вырастет вором!» ?
* * *
Лежу в траве высокой.
Облака
вплывают за шатер могучей кроны.
Давно такой веселой и зеленой
листвы не видел…
…Я слышу птах —
в зеленом царстве скрыты,
поют, перекликаясь деловито —
и понимаю: середина дня…
— Мне кажется, я дома, Муза?
— Да.
Оковский лес к тебе склоняет ветки.
Но ты здесь первый,
ведь твои прапредки
еще покуда не пришли сюда.
Потом придут — они еще в пути.
Навстречу солнцу двинулись…
Это строки Валентина Проталина — тоже о здешних местах, о чувстве истории, о здешней приокской (Оковской) красе.
( Из поэмы «Семь дней, четыре ночи и еще один день» — Иллюзорный дневник шестидесятника»).
Мансурово.
28 июля —6 августа 2002 года.