«КАК МНЕ ПОНЯТЬ, ПОСТИГНУТЬ СУЩНОСТЬ СВЕТА?»
Кто-то из литераторов ( почерк очень знакомый, но без Вали теперь не смогу уточнить, чей) на Валиной выборке из журнала «Вопросы литературы» за шестьдесят шестой год зафиксировал свое личностное отношение «Аскетической эпиграммой» к тому, что было напечатано в том номере на множестве страниц о поэзии шестьдесят пятого года. И, конечно, одновременно к тому, что должно было быть воспринимаемо как коллективно выработанное мнение советской критики, куда двигаться советской поэзии в приближении к 50-летию Октября.
( В скобках напомню, что речь могла идти только об опубликованном. Это обстоятельство следует подчеркнуть, еще раз напомнить себе и другим: непубликуемого как бы и не существовало вовсе, как и непубликуемых поэтов – тоже. Хотя —существовало во множестве, всякого разного – и того, без чего наличествовавшую на печатных страницах поэзию никак нельзя было назвать целостным
поэтическим свидетельством исторического времени, и того, что потом, когда исчезнут цензурные запреты, станут имиджмейкерски пропагандировать как гениальное, пусть до гениальности, как правило, будет так же далеко, как смертному до Создателя).
…Под особо выделенной вывеской «Предсъездовская трибуна» солидный журнал, казалось бы, представил профессиональные мнения о поэзии шестьдесят пятого. Убедительные и неубедительные, яркие и скучные, заинтересованные в истине и имитирующие заинтересованность. Но тогдашний вдумчивый читатель не мог не увидеть, как за мнениями — лишь квалифицированно маскируется официоз, сводя все к одному: к решимости « строить и направлять» литературное слово. О чем «во первых же строках» главного доклада и было, собственно, сказано, кто бы и что бы по ходу «круглого стола» из выступавших ни говорил, как бы ни иллюстрировал стремление приблизиться к нормальному разговору о поэзии или, напротив, искусно – изысками литературы о литературе — отойти от него на безопасное расстояние.
В открытии подборки - доклад И. Гринберга «Жизнь, мысль, образ». Что здесь заявлено ? « Нынче и в беседах о поэзии, и в самой стиховой строке все прочнее утверждается решимость судить образное слово, строить и направлять его, руко-
водствуясь не внешними, часто обманчивыми приметами, а его реальной ценностью, тем, что оно действительно по существу означает и выражает, с какой мерой серьезности и убедительности отвечает на вопросы, выдвигаемые жизнью».
В закрытии – заключительное слово того же основного докладчика на « круглом столе». «…Хочется, чтобы Четвертый съезд писателей на новом историческом этапе вновь продемонстрировал идейное единство нашей многонациональной литературы, литературы социалистического реализма. Хочется, чтобы на этом съезде, который соберется в канун 50-летия Октября, состоялся большой разговор о наших итогах, наших перспективах и задачах…».
Все это и было откомментировано кем-то из близких Валиному кругу людей: похерен ( косым крестом, под букву Х ) подчеркивающий значительность публикации «оформительский» прямоугольник : «Навстречу четвертому съезду советских писателей», зачеркнут заголовок «Жизнь, мысль, образ». Жирным шрифтом набранное имя И. Гринберга - бросается в глаза - оставлено среди строчек «Аскетической эпиграммы»:
Злокозненность. Рознь.
Приязнь. Неприязнь.
Боязнь. Безбоязненность.
Жизнь. Болезнь. Казнь.
От озабоченности -
К обозначенности.
Приблизительность. Соблазн.
Значение многих десятков страниц «Воплей» (так в обиходе называли «Вопросы литературы»), посвященных, — казалось бы, со всех возможных в то время точек зрения, — разбору поэзии-65, таким вот личностным отношением автора эпиграммы, пусть и не в безупречной форме – ведь в один миг, на бегу! — к событию, преподносимому официально как судьбоносное для литературы, было снижено, считай, до нуля.
…« Настоящее искусство диктуется внутренним глубоким поведением» - утверждалось в те дни с литературоведческих высот. А внутреннее глубокое поведение из живой жизни-то фактически исключалось. Любая личность ( в особенности, конечно, поэты) была отдана в безраздельную власть «нюхачей»: квалификация цензорских носов именно в те годы ( что особенно мучило после оттепели) достигла невероятных вершин. Поэтому у автора эпиграммы: «Жизнь. Болезнь. Казнь».
Зрелость поэзии в том, что индивиды все более непохожи друг на друга - до неожиданности. До неожиданности. Так говорилось в журнальных рамках разрешенного «сверху» обсуждения. А на самом деле? Неожиданность неудобна, не нужна, опасна, если, не дай Бог, свалится на издателя. Поэтому «Аскетическая эпиграмма» и тут права: « От озабоченности - к обозначенности».
Озаботились, куда пойдет поэзия после 65 года, - обозначили: надо идти вглубь и ввысь, то бишь, - к стратегической , не только, мол, к тактической поэзии. Признали на словах: «Жизнь личности занимает все больше места в образном творчестве». И – в соседней же фразе потенциально личностное в поэзии ограничивается , как нынче говорят, однозначно: «Но происходит это отнюдь не в ущерб познанию объективных обстоятельств и условий человеческого существования» ( читай: познанию общественных закономерностей). А к чему «общественные закономерности» обязывали тогда личность? Не высовываться - именно как личность.
Автор «Аскетической эпиграммы» и тут прав – выгоднее иному стихотворцу (быстрее напечатают: соблазн), важнее начальству – приблизительность, вторичность, осколочность личности.
….А не в поэзии, в других формах ли , жанрах, видах литературы – если ты ярок, индивидуален, если тебе тридцать и ты, ощущая зрелость свою, готов вкалывать и вкалывать, особенно в том смысле, что в «Воплях» 1966 года названо стратегическим в родной литературе , но проявляешь и проявляешь непозволительную решимость распоряжаться образным словом по-своему?
- Я в отчаянии был, где-то в провинции пытался печататься. Листов двадцать у меня тогда пропало ( около пятисот машинописных страниц написанного - это я уточняю для тех, кто не сведущ в подобной терминологии – Г.С.), сейчас собрал тексты тех лет, не напечатанные…Помнишь, у меня первая книга была – «Ядро ореха»…( Помню, что тогда эта книга Аннинского читалась в каждом приличном доме – Г.С.) …Эту назвал— «Распад ядра». Лежит пока …Нынешние левые и правые – это ж монастырь. Лежит пока у Михальского.
…А ведь не кто иной – Лев Александрович Аннинский - так вспоминает и говорит.
… Леву - и правые, и левые монастырские ( должно быть, еще и «по привычке, как лошадь жует овес» ), знаю я, и сейчас не упускают случая попрекнуть: мол, всюду готов и выступать, и печататься.
И Лева тушуется: так уж устроен.
А мне, знающей Лесика как личность и Левину продукцию почти полвека, хочется выкрикнуть хоть кому-нибудь из монастырских в лицо:
—Да, готов, да, всюду. Но, позвольте, у Аннинского – профессия такая - прочитывать, обдумывать, писать, печататься, говорить!
Но почему же для российского литератора « голубой мечтой идиота» остается естественнейшая из потребностей - публиковать написанное по собственному, личностному уставу?
Рынок, мол, бульварный спрос, олигархи, чиновники, плевали они на культуру-литературу, то да се… Рефератов, исследований, аналитики всяческой тут можно наворочать горы…
И все-таки, и все-таки – почему именно в столь любимой нами России, люди, что называется, от мала до велика, так легки на слово «НЕТ»? Себе, если очень хочется, может быть, и «ДА», да и то, как правило, невпопад. Другому же, ближнему своему, - «НЕТ», «НЕТ»,»НЕТ»…
Господи, Создатель, некрещеная я, но русская. Ты дал всем, себе подобным, свободу воли: вольна ли я просить Тебя - смягчи в нас одно только это свойство нашего менталитета: именно оно уничтожает все пути к развитию нашему. Услышь меня, Господи, если Ты есть и не отвергаешь нехристей, если Ты волен в Твоей творческой воле. Научи нас, русских, почаще говорить соплеменникам «ДА»…
…А состояние эпохи той (то есть и состояние личности автора, о котором в данном случае речь), состояние эпохи той, когда стена была, - в маленькой Левиной записочке работавшим в отделе литературы и искусства «Московского комсомольца» – Вале Проталину и Эмилю Когану: «Валя и Эмиль, братцы! Постарайтесь напечатать эту штуку без потерь: она мне дороже и Корнилова, и Островского. «Дон», где это стоит в качестве фрагмента, уполовинил моего Фирсова вдвое, и практически обессмыслил. В «Доне» остатки выйдут в № 11. А на вас – последняя надежда… 01.9.66».
Не вышло у «братцев» напечатать эту работу.
Еще свидетельство того же времени о состоянии личности в возрасте Христа, - тоже яркой, чуткой, талантливой, нежной, работающей, не покладая рук, в условиях, когда состояние эпохи именно для таких – стена из бетона особой прочности: «Уважаемый Валентин Валентинович! Иван Иванович Купцов Вас приветствует, коль скоро, Вы, друг мой, живы, если и я останусь в оных по получении Вами этого послания…..Впервые за три года у меня – представь себе – отпуск. Но скучно. Не с кем поговорить, хотя я каждый день раза по три беседую на агит-теплоходе с публикой (плавал Ваня Купцов по Енисею). Единственное, что понял здесь – работал до сих пор в верном направлении, но еще мало, без разумной злости… Остается еще очень многое – то, что будет нами сделано. Поэтому без работы мне отдыхать плохо. Учу немецкий язык. Вспоминаю историю философии: ей рано ставить окончание. Видел здесь позорные для мысли и искусства фильмы: «Чистые пруды»… А еще - «Ленин в Польше» Юткевича. В способностях этого режиссера к пошлости, к счастью, не сомневался.
…Приеду, может, что и расскажу, может, и нет… материал весьма разный …добыл или предвижу… Перекличка в наших домах.. . к осени, должно быть, усилилась. Может, и обо мне говорят, вспоминают. Я ОБО ВСЕХ ПОМНЮ. …В остальном всецело полагаюсь на тебя. …Твой искусствовед Иван Купцов».
Валя же примерно в то же время напишет: «Лишь пройдя через страдания, выпавшие на долю его современника, с удесятеренной болью ощутив их в себе - потому что беззащитно и чутко сердце художника, - испытав пытки немоты, когда сходишь с ума от бессилия, от того, что не можешь еще сказать людям о них самих, спекшимися губами прикоснувшись к роднику могучей мудрости народной, - лишь тогда творец выразит собою время…».
Напишет и вот такое:
Войдет в пределы труд любви земной,
И ею жизнь надежно обогрета.
Но, тенью став,
Слоняется за мной
Мне данный в первый час избыток света.
* * *
Проблема СВЕТА – нехватки света, трансформации света, перерождения света в тень, во тьму, жажды света, неутоленности светом, тяги к свету – то и дело возникавшая уже в самых ранних Валиных стихах, с этого момента становится фактически стволовой – и во внутреннем чувстве, и в стихах, и в венках сонетов, и в поэме, которая писалась больше двадцати лет, и рассказы. И – крупная проза
Проблемой СВЕТА насыщены и эссе Проталина, написанные в последнее десятилетие жизни, над чем он работал до последнего дня. И — крупная проза.
* * *
….Коля Глазков, счастливый приглашением Тарковского сыграть персонаж исключительный – почти юродивого, - настигаемого толпой разъяренных мужиков, баб, детей, монахов, всклокоченного, взмыленного от бега из последних сил в безудержной своей жажде взлететь над землей, - храбрейший и в этом своем решении, Коля уговорил Валю обязательно с ним поехать:
—Я буду сниматься, но трушу я, с тобой мне спокойней. С тобой я ездить привык.
А «спокойного» Валю встряхнуло в Суздале, во Владимиро-Суздальском заповеднике, где снимался «Андрей Рублев», встряхнуло так, что «ходит и ходит, смотрит и смотрит, молчит и молчит, сосредоточен ли, мрачен ли – не разберешь». …А каким вы будете, если на земле — чернота, грязь, тьма неподъемной работы, а Дон кипит кровью русских ополченцев, когда поражение кажется неизбежным?... А поднимешь взгляд, — в небе – облачная лазурь в очарованном воздухе…
— Валя!..Вроде смотрит на тебя, а на самом деле – мимо, мимо, или, может, – в себя? .. Уставал я физически, мерз страшно! Передать невозможно! А Валя смотрит и – никакого сочувствия. В черных глазищах, в черных кудрищах, во всей статной плоти его, - недоумение, мрак, непроглядность, словом, судорога какая-то внутренняя….Коньяком - и то одному приходилось греться. Вот и свидетельство привез.
И Коля вручил мне фото: одиноко-задумчивый Глазков во владимирской гостиничке с едва початой бутылкой. И, конечно, на фото - типично глазковское факсимиле: «Когда на столике коньяк, свет ярких звезд сильней, чем мрак».
Валя привез из этой поездки подтверждение и тому, что всегда считал разумеющимся: литейщики должны сами литейную яму копать. Копать, копать, копать, ощущая при этом, на свое ли место улегся каждый комочек земли под будущий колокол твой, под любое твое творение. Тогда и только тогда услышан будет людьми его «малиновый звон»…
Из Валиной статьи: «Сейчас Бориска выбирает место для колокольной ямы. Рядом с ним недоверчивые мастера, землекопы, приданные Бориске под начало. Бориска с жаром принялся копать вместе с землекопами яму и обратился к мастерам:
—Копнем, что ли, вместе?…
—…Литейщики мы! Что ж нам-то в земле копаться?….
А Бориска, забегая вперед старшего мастера, растерянный и злой, обращаясь ко всем сразу и понимая, что не верят ему, кричит срывающимся голосом:
—А знаете, что мне отец перед смертью рассказал: «Литейщики должны сами яму литейную копать! Это, - говорит, - я только под старость понял!». Сказал так и помер… Поняли?»
Вопроса у самого Вали, копать литейщику литейную яму или пусть копает ее кто-то другой ( землекопы, крестьяне, - не мастера, одним словом, ), — не было. А при съемках «Андрея Рублева» появился и еще совпавший с Валиным ответ: «Копать всегда самому – то есть исчерпывать ответственность за качество сделанного тобой самостоятельно…».
И, казалось бы, одно только это совпадение в отношении к мастерскому делу должно было бы радовать тогдашнего Валю. А выходило, что уже тогда Вале было мало этого одного.
Безответным представлялось выплывшее на первый план: «Почти физически видишь, как движутся в облачной лазури купола церквей и соборов. Вот уже несколько веков горделиво и плавно гуляют они в очарованном воздухе и ни разу еще не остановились».
Облачная лазурь. Очарованный воздух.
…В те годы, тем поколением, да и в фильме Тарковского упорно, истово искался ответ: что есть тьма? Что есть свет?. Тьма и свет. Много тьмы. Мало света. Много тьмы — в истории России, в народе, в каждом часе, в каждом человеке, в жизни самой... Мало света — в быте, в обществе, во времени, в пространстве, в мироздании ли, в душе человеческой?
* * *
Душа во все на свете влюблена…
* * *
Влекомый думами о свете,
Весь мир зашнуровался наш.
* * *
Забьется память пойманною птицей
И высветит мне дорогие лица.
* * *
Как незаметно сходит снег с земли,
Хоть у тепла короткая расправа,
Там половодье светится вдали,
А здесь былые обнажились травы…
* * *
Засердится страна моя лесная,
Засветится сюда приведший путь..
* * *
Каким душа твоя обжита светом?
* * *
А мир вокруг то пасмурен, то светел
И дни летят,
И кто-то гонит их…
* * *
Мой задумчивый темный талант
Научите сверкающим краскам.
Нет, не сбудется…
Я не привык.
Не по мне эта светлая почесть.
* * *
Как будто день не заменяет ночь,
И нет часов исправней смены света.
* * *
Друзья, поговорите обо мне,
Развеселите душу добрым словом,
И все предстанет радостным и новым,
Я окажусь на лучшей стороне,
Где только свет, сияющий вдвойне,
Поскольку тени нет под этим кровом…
* * *
И осложнений в трудности здесь нет.
Она сурова, как простые лица,
Здесь трудность привлекательна, как свет,
Зовущий перелетных птиц спуститься
На остров рукотворный…
* * *
…Рассвет прорежет небо, словно нож.
Короткий день проглянет полуоком.
И долго будет литься свет
В мою от снега сказочную ночь.
* * *
Как нитью света путь мой сужен,
И как несовершенна связь.
* * *
И свет,
Не повстречав стены,
Задев меня,
Сквозит куда-то.
* * *
Я что-то все печальней, чем оно
Для жизни этой мне необходимо.
И ест глаза от света, как от дыма…
* * *
Я стал мудрей,
Мои мечты
Реальны,
Словно звезды эти,
И как ни далеки,
Но светят
С непостижимой высоты.
И все зовут к себе, маня
Тем, что я близок их природе…
Чья только тень за мною бродит,
Не отставая от меня?
* * *
Рассвет мой был тревожащим и смутным…
* * *
А наш рассвет
И наш был, и ничей,
И был предел бездомности превышен.
И странен мне с тех пор
И непривычен
Естественный , нормальный ход вещей…
* * *
Узнаешь,
Что не каждая вина
Перед тобою в чем-нибудь повинна,
И всякий раз земля разделена
На день и ночь,
Как на две половины.
* * *
Мой каждый день
Был чем-то одарен!
И озарен!
И свет во мне остался.
* * *
Я чувствовал,
Что снова наши души
Зовет куда-то старый Млечный Путь…
* * *
Так и будет метаться он, мучась,
Попадая из света во тьму…
* * *
Дни поздним утром пробуя на свет…
* * *
Миг тянет к небу маленькие руки…
* * *
«Миг тянет к небу маленькие руки» …— трансформация той же темы? Да, их - множество будет в течение жизни. Так много будет, что возникло у меня нынче небывалое прежде желание: посчитать, сколько сочетаний, образований со словом СВЕТ набралось в Валиных стихах всего. Пытаюсь счесть – сбиваюсь: то ли сознанье, то ли руки не слушаются при перелистывании его листков и страниц.
Будет и то, что требует цитирования целиком:
Исхожена,
И все же не допета,
о жизнь,
еще раз вспыхнув на бегу,
дай мне понять, постигнуть сущность света.
Все остальное я принять смогу.
Пусть остается черновой тетрадкой
мой путь.
Да будут ясны лики книг.
Не жалуюсь, что радость знал я краткой
и что грустить уменья не постиг.
Что дальше ждет меня,
как по приметам
старик погоду,
я могу предречь.
Дай мне сродниться хоть на миг со светом,
а там —
ни с чем не побоюсь я встреч.
Пусть все не первой памятью,
но помню.
Зарею возродясь во мне самом,
ты чувством света душу мне наполни,
которое нельзя объять умом.
На все я насмотрелся в эти лета.
Невзгоды узнаю по голосам.
Дай мне понять,
измерить легкость света.
Беду я, коль придет, постигну сам.
И те, чья жизнь —
такая, как моя,
при свете света не познав ни разу,
об этом,
словно дивные рассказы,
пусть слушают, дыханье затая.
Исхожена
и все же не допета,
о жизнь,
еще раз вспыхнув на бегу,
дай мне понять,
постигнуть сущность света.
Все остальное я принять смогу.
* *
Видимо, потому, что «тема» света у Вали так давно мне знакома, а сейчас будоражит особенно, строфа, приводимая ниже, мне представилась при недавнем прочтении проявлением мистики.
На самом деле она – из ряда « странных сближений» ( что признавалось еще и Пушкиным), или встреч ( по Ахматовской версии), когда люди-художники чувствуют-обдумывают близкое, родственное, одинаковое почти.
Больной от мыслей и вопросов без ответа,
Я погружаю руки в струи света,
Не помышляя вынуть их:
Я рад, что помогу взыскующему телу
Над обликом земных любимых дней,
Увидеть, как душа ступает неумело
Вдоль вечности, ограды из камней.
Если бы Валя прочитал мне эти строчки и ничего бы более не добавил, я бы приняла их за одно из новых его стихотворений, где главная тема – СВЕТ.
На самом же деле в середине ХХ века они родились под пером француза Рене-Ги Каду. (Переведены и напечатаны в России в середине 80-х).
* * *
Еще из Валиного:
Насколько видит глаз,
Она внизу
Устелена светящимся туманом,
И небо над такой землей черней,
И звезды словно ниже и крупней,
И сгустками мерцающих огней
Отражены, как в зеркале, на ней…
Безусловность красы земной, тяга запечатлеть собственное восприятие бытия, пробуя бытийность как таковую на зрение, на слух, на вес и невесомость, на ум, на разум, на чувство света ( и тьмы), разделенное и неразделенное, взыскующее, благодарное, утоляемое и неутоляемое, неиссякающая внутренняя органическая связь с тем, что сопряжено у Проталина с именем СВЕТ. И – понимание, что личностные поиски кровного родства с мироустройством — как целостностью—неотвратимы.
* * *
Полагаю: кто-то сложит сагу о самом значащем и самом знаковом из постреволюционных поколений нашей России. Сейчас уходит оно – бесценное и неоцененное. Родившиеся в голоде и холоде начала тридцатых, в начале сороковых– первоклашки, в начале шестидесятых – главная ресурсная сила страны,
в начале восьмидесятых принявшие на себя осознание причин стиснутости человеческого существования на необозримых ее пространствах , осмысление тяжкой драмы развития ее и ее народа, из последних сил нащупывавшие выходы из смертоносного исторического лабиринта…
И запоздалые,
И ранние,
Одновременно –
Крик и эхо,
Мы ощутили, как призвание,
Тревогу середины века…
Во всем
Напрягшись до предела,
Она невидимой стоит,
И в том,
Что удалось нам сделать,
И в том,
Что сделать предстоит…
* * *
Дети долгой войны …
Сколько черт,
Сколько слабостей сходных.
Как нередко рвалась
Рассуждений упрямая нить,
Потому что в период
взрослели такой переходный,
о котором история
будет еще говорить…
* * *
Понурый день, как серая чума,
Все заливает,
Не имея стока:
И белые безжизненно дома
С дразнящими рядами черных окон,
И расписные шапки колоколен,
Прохожих, не минуя никого…
С утра проснешься беспричинно болен,
Когда причины есть и без того.
* * *
Что ни подумай об этом поколении — много не покажется. Мне нравится, как на подобный счет —у Вали:
Что мне сказать такое обо мне,
Чтоб всем, кто есть вокруг, повысить цену?
* * *
Прорывались наши сверстники к ясности мысли, к светлому чувству. К пониманию человеческого единства, родства личности и мироздания.
* * *
Свет мой, солнышко красное— Валя.