***
В моём «домике» на секунду погас свет. Если это не обычные технические неполадки, то моему слушателю грозят большие неприятности по службе. Надеюсь, он понимает, что любые формы контакта с политсаном категорически запрещены.
В далёком прошлом до меня не дошли сотни твоих писем. Наверное, ты никогда не получишь моих – ни в настоящем, ни в будущем времени. Но разве кто-то может отнять право их сочинять и надеяться на чудо?
Здравствуй, душа моя.
Я думаю о глубинном значении некоторых слов. С известным допущением можно выстроить из них цепочку со сходным смыслом: бесстрастие – равнодушие – безразличие.
Величайшей доблестью немногих духовных отцов православной церкви считается достижение бесстрастия. Почему же это слово означает духовный подвиг, а его синонимы попадают в категорию совершенно иного, скорее, нарицательного порядка?
«Бойтесь равнодушных!» - возопил Бруно Ясенский. Его услышали, и слово «равнодушие» стало подразумевать чуть ли не скрытую готовность к соучастию в любой подлости. Представь довольно странное, на первый взгляд, предложение: «Она до самозабвения любила своих детей, а потому относилась к ним с полным равнодушием». Дикость? А если вдуматься в изначальную суть? Мать любит детей. У неё нет любимчиков. Она настолько мудра, спокойна и невозмутима в материнской любви, что отдаёт детям равное количество душевных сил. Она дарит им равно-душие.
Или: «Он относился ко всем с совершенным безразличием, за что его и уважали». Как такое может быть? Но если человек относится к людям «без различия», то есть одинаково ровно ко всем, то почему же его не уважать?
Более всего меня занимает слово «единодушие». Оно, к несчастью, перепачкано кровью: «Советский народ единодушно осудил… суд приговорил к высшей мере…». А ведь, на самом деле, единодушие – величайшая редкость. И это слово нельзя применять к неопределённому множеству людей. Это одно из проявлений любви.
Только с тобой мне удалось испытать чувство полного единения душ. Но силами подлых обстоятельств наша общая душа внезапно разъединилась: я впервые попал за решётку, а ты осталась в том вагоне. И посчитала, верно, что я в очередной раз сбежал. От тебя. Или – от самого себя. Какое это теперь имеет значение? С тех пор я стал несчастным обрывком и думаю лишь об одном: как сохранить в целости край рваной раны, в котором остались частицы твоей доброй души. Как же иначе мы сможем вновь соединиться? Я же знаю, что вряд ли успею в этой жизни достичь бесстрастия, потому что у меня есть ты. За толстыми стенами клетки-капсулы – глухая и дождливая ночь. Я уверен в этом: больные суставы не обманешь искусственным климатом. Боль не даёт заснуть, а память уж давно стала заботливой матерью и утешает сказочными картинками.
Иногда они страшные.
Представь забытый Богом край – бассейн Нижней Тунгуски. В этой безрадостной лиственнично-болотистой тайге я провёл лучшие годы молодости. Устье ручья Барукты, впадающего в Верхнюю Пульваногну. В этом месте я достраивал зимовьё, начатое вместе с Иваном в последний месяц осени. А сейчас, в марте, уже неделю жил в палатке с печкой. Мартовские холода не так люты, как январские и февральские. Пар от дыхания уже не шуршит ни ночью, ни ранним утром, на восходе, когда мороз почти всегда усиливается. Сруб был готов, скудная еда почти закончилась, и я собирался выходить на базу, где оставалось немного сахара, муки и постного масла. Эти мизерные запасы никто не должен тронуть. Они рассчитаны на то, чтобы я хоть раз нормально поел на пути в деревню. До базы – почти целые сутки непрерывного хода, множество немереных, но одинаково голодных километров. Они терпеливо ждут, чтобы съесть мои последние силы. Они знают, что я никуда не денусь и добровольно отдам всё, что от меня потребуется, чтобы только дойти или доползти до порога выстывшего зимовья, растопить печку и выпить первую кружку крепкого чая с сахаром. Его вкус я успел забыть.
Обманутый мной муж пришёл ночью, что показалось странным: дневная тайга оставалась для него враждебной и чужой. А по ночам, во время промыслового сезона, он просто боялся выйти из зимовья даже по малой нужде. Мочился прямо через порог. Его моча как-то уж слишком бодро трещала на морозе, окропляя утоптанный снег. Это раздражало, но я молчал. Зачем он притащился сейчас? Да ещё и налегке. Без оружия и груза за спиной. Выяснять отношения или помогать строить очередную избушку? Вместо приветствия он задал вопрос: «Это было?». Я ответил: «Да». На этом стоило прекратить разговор, но я продолжил: «Рядом с тобой – моя винтовка. Если считаешь нужным – стреляй». Сказал я это не от показной смелости. Я его слишком хорошо знал и был уверен: он ни за что в меня не выстрелит.
Утром мы двинулись в обратный путь. Я тащил на поняге мотопилу, а ему сунул в руки винтовку. Чтобы хоть что-то нёс. В базовом зимовье еды не оказалось. Он всё съел сутками раньше. Пришлось спать, насытившись варёной водой.
А в деревне, в доме управляющего участком, куда мы пришли поздним вечером следующего дня, меня уже месяц ожидало письмо от женщины, которой я больше не верил. Но она была матерью моего первенца. На листе значилось: «Я от них ушла. Живу в гостинице, в долг. Денег нет. Молоко пропало. Сына кормить нечем».
Мы молча ели. Потом я начал собираться в дорогу. Управляющий кричал, что не отпустит меня одного. Что уже ночь и ничего не изменится, если я выйду в райцентр утром. Я ему ответил, что письмо можно было передать три недели назад. А сейчас ему стоит заткнуть рот. Обманутый мной муж взял бумажку со стола. Прочёл её, не спрашивая разрешения. Потом сказал: «Я пойду с тобой».
И мне стало мучительно стыдно. За своё предательство и подлость. За всё, что я безнаказанно творил с этими несчастными людьми.
***
Иногда приходит отчаяние, и дальнейшая жизнь кажется абсолютной бессмыслицей. Червь сомнений незаметно вползает в душу и начинает пожирать меня изнутри. В образовавшейся пустоте повисает скучный вопрос: «Зачем я живу?».
Действительно, зачем? Чтобы этот червяк до последней крупинки съел мою душу и подох от голода? Есть ли в моей нынешней жизни какой-то практический смысл?
Утвердительный ответ в голову не приходит, но заставляет подвести промежуточные итоги. Они кратки и неутешительны: угрюмо-волчье одиночество в каком-то параллельном мире призраков – вот всё, что у меня есть.
До конца дней меня будут время от времени помещать вот в такую комфортабельную клетку. Её и темницей не назовёшь: освещение круглосуточное. Но зачем меня закрывать, если я и так – закрыт? Ответ: в научно-иезуитских целях, чтобы изучать поведение изгоя в условиях неволи. Чем эта «светлица» отличается от внешнего мира? Только ли размерами? Её стены раздвинуты до границ моей убогой родины. Но нет в России потолка, а есть бездонное небо. Иногда в нём светит солнце. И в этом – огромная разница.
Ты как-то заметила, что все мои письма выходят грустными. Что ж поделать, милый друг, если доподлинно знаешь: пылкое лето неизбежно рождает ясную прохладу осени, и точно так же любовь неотделима от грусти.
Всякий раз мы прощаемся навсегда и с удивлением находим, что прошедший день или час вдруг стал осенним днём или часом. Вначале ещё ярким и солнечным, а потом хмурым и бессмысленно-серым. Краски блекнут, золотые листья мелких радостей опадают, обнажая ветвистую суть отношений.
Но опускается милосердный туман.
И лишь нежная память бережно складывает картинки зыбкого счастья.
А ночью, так случается иногда, наступает скоропостижная зима. Она тянется бесконечно долго, до самого рассвета. И одно спасение – сон. И единственная надежда – утро.
Вы приходите вместе, и я говорю: «Здравствуй, милая».
И начинается весна. А за нею – лето.
Но вот уж шелестит осеннее письмо.
И, поверь, пока мы любим – не может быть иначе.
Я расскажу тебе сказку об одной малоприметной улице Свиридовска.
Много-много лет назад, когда наш город был совсем молодым, в нём поселилась весёлая и юная Любовь. Каждый день, да не по одному разу, она меняла лица и наряды. То обернётся смешливой девушкой в горошковом платье с рукавами-фонариками, то задумчивой дамой в крепдешине, то бойкой бригадиршей в сапогах и телогрейке. И сразу рядом – смущённый парень в ковбойке, или седеющий мужчина, поправляющий галстук, или трудяга-мужичок с ворохом прибауток. И у каждого – свой букетец: ромашек, георгин или случайных незабудок. И каждый говорит похожие слова.
И вскоре – свадьба. И счастье – на всю жизнь.
Все в это верили, кроме одной старушки. Она точно знала, что так не бывает.
Она жила в этих краях давно. И в других краях. И везде. И всегда.
Она присматривалась к обитателям Свиридовска, но не спешила. Ей хватало старичков в окрестных деревнях и деревеньках. И много ещё оставалось израненных бойцов, вернувшихся с Войны. Возьмёт она кого-нибудь за руку, посмотрит прямо в глаза – и уж нет человека. У старухи было, конечно, имя. Но никто в городе его не произносил, а молодёжь это имя даже вспоминать не хотела.
И затаила она злобу.
В те стародавние времена, когда городские деревца ещё вздрагивали от вершинки до корней под весом самой малой птахи, Любовь придумала красивый обычай: на тихой улочке жених сажал нежную берёзку у обочины дороги, а невеста – напротив, по другую сторону тротуара – крепенький молодой вяз. И скоро выросла Аллея Любви, на которой, как и в человечьей жизни, девушки-берёзки будто бы прикрывали своих любимых от опасностей. Каждую весну веточки молодых деревьев тянулись друг к другу, чтобы поскорее и на веки вечные сплести древесные судьбы. По этой аллее гуляли влюблённые. И рады были все, кроме той старухи с недобрыми глазами.
Каждую ночь она ходила по аллее и что-то бесконечно и тихо бормотала. Однажды я встретил её, и нечаянно расслышал: «Коль берёзонька сохнуть начнёт – то Любимая вскоре умрёт. Ну, а коли погибнет вяз – вслед за ним и Любимый угас…». Я был ещё мальчишкой, но уже не верил в сказки и забыл эту историю до той поры, пока не вернулся в родной город.
Я трудился в одной из свиридовских газет и зашёл в музей, чтобы посмотреть старые фотографии. На обороте одной из них я увидел карандашную, почти незаметную надпись – «Аллея Любви. 1960 год". Спустя тридцать лет, я вдруг вспомнил ужасное заклятие: «Коль берёзонька сохнуть начнёт… Ну, а коли погибнет вяз…».
Каким-то чудом сохранилась памятная тетрадь, где на схеме аллеи против каждого деревца значилось имя.
Глупое любопытство заставило изготовить копию. И я не мог удержаться и бросился на поиск людей. Никто, кроме меня, не знал о заклятии.
Но уже первый итог…
Оказалось, нет ничего страшнее, чем держать в руках даже одну страницу из книги судеб. Я украл тетрадь и сжёг её. Но что же делать с памятью? И что делать с Аллеей Любви, где медленно гибнут располневшие берёзы и засыхают постаревшие вязы?
И почему-то никто больше не сажает деревьев.
***
У меня, наконец, появилось время, и я могу разобраться с вопросом: почему наша коммунистическая колония с красивым названием «Северная Гармония» распалась всего через год после возникновения? Но начинать придётся издалека: с прачеловека Адама, его первой жены Лилит и второй – Евы.
Нас, сыновей Адама, объединяет общее качество: без своих половинок мы ущербны. Наши персональные Евочки долго томятся в ожидании возможной, но маловероятной встречи. Они заливают подушки девичьими слезами, пишут стихи и мастурбируют в предчувствии единственной большой любви. Но, не утерпев, повзрослевшие Евы выходят замуж за чужих Адамов, рожают от них сопливых детей, терпят нелюбимых мужей, иногда изменяя им, и умирают, так и не дождавшись любви и счастья. А немного покалеченные Богом Адамы сначала мечутся по жизни в поисках утраченной плоти – своих половинок, оправдывая этим поиском беспорядочный блуд. Недаром слово «блудить» означает не только распутство, но и перемещение в поисках выхода. Потом, по мере уменьшения количества половых гормонов, окончательно заблудившиеся Адамы смиряются. Они берут в жёны чужих Ев – для скучной, но регулярной жизни, ведения совместного хозяйства и дальнейшего размножения несчастного людского племени.
В фундаменте всех человеческих бедствий – практическая невозможность встречи мужчины с его единственной женщиной. И чем больше становится население планеты, тем меньше шансов у каждого из нас найти свою половину. Но даже у этого надёжного фундамента несчастий с историей многих тысячелетий есть ещё более древняя основа: неуёмная гордыня и сексуальная безграмотность самого первого Адама.
Если бы он терпимо относился к постельным фантазиям законной жены, если бы дозволял Лилит наслаждаться жизнью в позе «наездницы», то жил бы с ней, как у Христа за пазухой, не потерял бы ребро, сохранил семью и остался полноценным человеком. Он не обрёк бы своих сыновей на вечный поиск и бесконечные разводы, а дочерей Евы – на мучительное ожидание суженого и неудачные браки по расчёту или недомыслию. Если бы Адам был чуточку умнее, то ни терпеливой праматушки Евы, ни несчастных её дочерей, не существовало бы в природе.
История человечества, рождённого Адамом и Лилит – без хирургического участия Бога в сотворении Евы – могла сложиться менее кровавым образом. Это была бы история Любви и Равенства мужчины и женщины. Шедевры литературы и поэзии не казались бы печальными лилиями на безбрежной глади океана слёз, а радостными пионами украшали многоцветье счастливой жизни. Каин не чувствовал бы себя обделённым сыном матери-одиночки Лилит. Он не смог бы убить сводного брата Авеля – по причине полной невозможности его рождения – и жил бы в полноценной семье с родной матерью и отцом. Не случилось бы трагедии Ромео и Джульетты, а их многочисленные детишки радовали бы дедушек, бабушек и прочих родственников единого и дружного рода Монтекки-Капулетти. Горячий Отелло, безусловно, мучил бы Дездемону своей глупой ревностью, но только слегка душил бы её в порыве страсти – с обоюдного согласия супругов-мазохистов. Наполеон наслаждался бы любовью с одной из дочерей Лилит в благополучной Франции, и Москву не пришлось бы сжигать. Анна Каренина не бросилась бы под поезд, а преспокойно жила в полной гармонии с престарелым мужем и молодым любовником – одной счастливой шведской семьёй.
Конечно, с мужской точки зрения, Адама можно признать потерпевшим, а всю вину за страдания человечества свалить на гордячку Лилит: именно она – неудовлетворённая Адамом женщина – стала инициатором самого первого развода в истории планеты. Её имя стараются умолчать и забыть, оскорблённые сыны Адама приписывают ей ужасные злодеяния, но ни один из них не осмелится кинуть в неё камень при встрече. Потому что не единственная во всём мире Ева, на поиски которой может уйти вся жизнь, а свободная и непостоянная Лилит – вожделенная и тайная мечта любого мужчины. С такой женщиной невозможно жить, она приносит несчастье, но это несчастье – особый вид мучительного счастья.
Вина первой супружеской пары – гордыня, которую справедливо, но очень невразумительно, причисляют к смертным грехам. С учётом тяжести последствий – это главный грех Адама и Лилит, из-за которого человечество уже никогда не будет состоять из полноценных людей. А Ева и все её дочери – божественная ошибка, точнее – непоправимая ошибка самого Бога.
В «Северной Гармонии», которую мы пытались создать на берегах Нижней Тунгуски, было три женщины. Две из них – замужние дочери Евы, которые уже связали свою жизнь кандалами брака со случайными сыновьями Адама.
Третья была любимой дочерью Лилит и, к великому несчастью, моей женой.
***
Временные хозяева моей жизни напомнили, что я – в узилище. И должен следовать их распорядку. Бесшумно открылась дверь душевой кабины, и в ней зажёгся свет. Пока я совершаю омовение, незримые служители государственной безопасности наведут в камере идеальный порядок. Они сменят постельное бельё и заменят единственный предмет моей одежды на точно такой же, но безупречно чистый комбинезон.
Многие годы я пытался объяснить себе распад колонии, опираясь на постулаты марксизма и единственную модель общественного устройства, которая в то время казалась справедливой. Я искал причины неудач в тяжком труде, непосильном для нормального человека, и психологической несовместимости колонистов, в отсутствии первоначального капитала и прочих экономических проблемах, в суровом климате Севера и ошибках внутренней идеологии.
Жизнь в Сибири дарила иллюзию свободы крестьянина-единоличника, который может на минуту придержать лошадку, запряжённую в плуг, утереть солёный пот и глянуть с гордостью на свежую пашню. И порадоваться в этот краткий миг поющему жаворонку, своей хозяйственной независимости и полной свободе – проливать пот на собственном поле от рассвета до заката.
Нашим пахотным полем стала бескрайняя промороженная тайга с равнодушной луной и ленивым солнцем, которое рано ложилось и поздно вставало. Даже не производительный труд, приносящий доход коммунарам, а физическое выживание на этом поле превращалось в самостоятельную и сложную работу, небрежение которой грозило гибелью. Вступив на тропу охотника-промысловика, человек теряет свободу, как бы странно это ни звучало. Пока его человечья душа находится в плену иллюзий, звериное тело живёт в условиях строгого режима – под бдительным надзором инстинкта самосохранения. Душа может мечтать о чём угодно, а тело должно неукоснительно выполнять первобытные функции охотника, чтобы не стать добычей голодного шатуна, коварной полыньи, безжалостного холода или жадного огня.
А о чём может мечтать мужская душа, если рядом нет женщины?
Обо всём. Лишь бы отогнать от одинокого костра в ледяной пустыне, где никогда не встречаются женщины, свои самые главные мысли. По сути, эти неловкие и нескладные мысли ничуть не отличаются от женских: без единственной любви – на всю жизнь – в ней, треклятой и мучительно сложной, не больше смысла, чем от таёжного костра, если рядом с ним нет человека. Зимнюю тайгу костерком не обогреешь. И человечество без тебя обойдётся – ни жизнь твою не заметив, ни смерть. Кого же можно обогреть? Кто оценит твою жизнь? Кто будет плакать, если…
Но кто из нас в зелёной юности способен признать своё природное несовершенство?
Кто сможет правильно перевести и объяснить значение затёртого временем трёхсловного признания? Множеству женщин можно сказать эти слова, ни единожды не солгав: в силу использования настоящего времени глагола «люблю», эти слова почти никогда не являются ложью в момент произнесения. Но ведь это не признание, а простая констатация факта: в данный момент времени – секунду, минуту, час, день – я тебя люблю. Откровенное признание. В чём здесь сокровенность? В чём мучительное таинство любви?
Суть признания – в преодолении стыда неполноценности, когда, переступив гордыню, сын Адама решается произнести вслух своей единственной Еве: «Я без тебя – не человек».
Если Ева пожалеет, но промолчит – что же ей сказать не своей половине? Если на её месте окажется Лилит…. То начинается обычная человеческая трагедия.
Со временем я начал понимать, что в маленьком сообществе людей, которым была наша колония, действовал закон «наручных часов». Огромный корабль – сложная система со множеством механизмов – не может просто так пойти на дно из-за поломки даже половины из них. Он не потонет сразу от беспробудного пьянства боцмана или самого капитана, а будет медленно дрейфовать по просторам океана.
А простенькая система – наручные часы – остановится мгновенно, если хоть один микроскопический винтик вывалится из своего гнезда.
***
Не могу понять назначения двух карманов, которые есть в камерной спецодежде: у заключённого моей категории не может быть личных вещей. Это запрещено сводом правил содержания.
Есть способ почти мгновенного сокращения частоты сердцебиения. Нужно закрыть глаза, довольно сильно нажать пальцами на глазные яблоки и выждать несколько секунд. После этой процедуры сердце бьётся почти в два раза реже.
Полезное знание в создавшихся условиях: под кожей сидит датчик, фиксирующий мой пульс в ряду прочих физических параметров, в камере установлено круглосуточное видеонаблюдение, а в левом кармане только что полученного чистого комбинезона лежит сложенный лист бумаги. И нужно немалое усилие воли, чтобы не засунуть руку в этот бесполезный карман, не достать немедленно неведомое послание, чтобы с жадностью погрузиться в чтение. Всё это можно сделать, но пострадают какие-то люди, а письмо, если это именно письмо, а не издевательская тюремная инструкция по пользованию казённым имуществом, будет первым и последним в длинной череде дней и ночей, которые мне предстоит провести в этом богопротивном заведении.
Никаких невольных телодвижений! После душа – в постель. Привести в норму пульс. Успокоиться. Подумать о месте, где можно прочесть это послание. Таких мест два: душ и туалет. Точнее, одно: либо первое, либо второе. Весь санузел помещается в цилиндре, разделённом на две половины. Один раз в сутки этот цилиндр поворачивается в камеру той стороной, где душевая кабина. Всё остальное время мне предоставлена возможность пользования унитазом и умывальником. Вряд ли в этой маленькой кабинке есть видеокамеры, фиксирующие режим отправления естественных потребностей. В этом нет ни малейшего смысла.
Послание не может быть провокацией, потому что ужесточение режима политсанации не предусмотрено законом. Тройной вопрос: кто, что и зачем? Если отмести невероятное, то письмо может быть отправлено только офицером госбезопасности, у которого есть сообщник из обслуживающего персонала. Или это мог сделать уборщик камеры, передав сообщение с воли. Но за стенами этой спецтюрьмы нет никого, кто хотел бы сойти с ума в соседней камере, отправив мне письмо.
Единственный человек, который мог бы рискнуть и это сделать – моя жена. Но я строго предупредил, что не существует ни одной причины для столь безумного поступка. Даже смерть близких родственников, с которыми по известным причинам я прекратил всякое общение, не сократят очередной срок политсанации. А из камеры я ничем помочь не смогу. Даже если что-то подобное произойдёт. Так что вести с воли – какими бы ужасными они не были – отпадают.
Остаётся первый вариант.
Но что может сообщить офицер госбезопасности, прибегнув к такому способу общения, опасному для его собственной карьеры и свободы?
Что ему нужно? Он хочет организовать мой побег через душевую кабину или сортир?
Но я не собираюсь бежать из своей страны. Здесь я могу говорить на понятном всем языке. Это кажется бесполезным, но я верю: каждое свободное слово, утонувшее в переполненной чаше российского рабства, вытесняет одну каплю этой мерзости.
***
На нелинованном листе странной на ощупь бумаги было написано:
«Я – приёмная дочь вашего единственного друга. Думаю, Вы понимаете, о ком я говорю.
На вашем деле нет имени, отчества и фамилии. Только номер – ПС-17. В ту ночь, когда Вы рассказывали историю о диком гусе и нефритовом кольце, у мониторов наблюдения дежурила я. Отец рассказал эту историю в последние дни своей жизни. Несложно было понять, что безымянный ПС-17 это и есть Вы. Иначе я бы вас не узнала.
В Высшей школе КГБ я работала над дипломом по закрытой теме, обозначенной короткой аббревиатурой – «ССИ» – «Системы самоизоляции инакомыслящих». В процессе работы мне пришлось затребовать из архивов и ваше личное дело, и приложение к нему в виде толстого тома с названием «Северная Гармония».
Из архивных материалов я узнала то, что для вас до сих пор является тайной.
Ваши рукописи по созданию коммунистической колонии в Сибири легли в основу «Общей теории самоизоляции инакомыслящих», благодаря которой разработаны методические указания по созданию целой сети тоталитарных сект в современной России. Рукописи попали в органы государственной безопасности без вашего ведома и согласия, через секретного сотрудника – вашего ближайшего соратника. Его оперативный псевдоним – «Сифилитик». Нетрудно догадаться о медико-физиологических основах его вербовки. Его имя Вы помните, но можете забыть: он «случайно погиб» в начале 90-х годов прошлого столетия. Его жена случайно отравилась угарным газом. В те годы многие люди исчезали бесследно или странно гибли.
Я выяснила: все, кто участвовал в создании «Северной Гармонии» и был заражён «бациллой» утопии коммунистических отношений, исчезли из списка живых.
Я потеряла биологического отца, родную мать и отчима, которого очень любила.
О ваших потерях я знаю и приношу свои соболезнования.
В живых остались только мы двое.
Я была шестилетней девочкой, которую Вы носили на руках, а стала старшим лейтенантом госбезопасности. Вы были красивым молодым парнем, невольным создателем теории борьбы с инакомыслием, а стали матёрым волком-политсаном – идеологическим противником власти, которую я защищаю.
Странный расклад.
В документах КГБ меня удивило ваше кодовое имя: в оперативных сводках того времени вас называли «Окрылённый».
Смойте текст. Мокрый лист положите на грудь. После высыхания проявится второй слой записи».
***
Под струёй холодной воды строчки исчезли, а сам лист превратился в мокрую тряпочку, которую я прилепил, куда было сказано.
Стало быть, нас осталось двое. Эта новость ни малейшим образом не повергла меня в угрюмую печаль. Возраст смиряет с мыслями о неизбежности смерти. Хоть своей, хоть чужой. Не думаю, что бывших колонистов специально уничтожали. Простое совпадение. Так сложилась их судьба.
Наверное, нужно вспомнить каждого, кто принял участие в моей безумной затее.
Самым первым колонистом, появившимся на берегах одного из притоков Нижней Тунгуски – реке Тетее, стал Сергей Волков. Эвенки заглаза называли нового управляющего «Чаном», мы – между собой – Бирюком. Оказалось, что у него был и третий псевдоним – Сифилитик.
Всё встало на свои места: парень подхватил дурную болезнь, гэбэшники этим воспользовались. Потому его, беднягу, и не исключили из института – с позором. Дали закончить. Присвоили псевдоним.
Ему пришлось отработать возможность получения диплома – регулярно «стучать» обо всём, что происходило в колонии. Мои армейские размышления о новой форме общественного устройства прямиком попадали в КГБ. А ведь я принимал меры предосторожности и никогда не отправлял такие письма из воинской части. Только из города, от имени Иванова или Петрова, с указанием первого попавшегося, но вполне реального, обратного адреса.
В душе нет ни ненависти, ни даже брезгливости. «Ноль-чувство». Всё давным-давно перегорело. Одна и та же человекообразная игрушка переходила из рук в руки. Они называли её Сифилитиком, я – Бирюком. Игрушка сломалась. Её выкинули.
***
Стукачество, доносительство, наушничество, осведомительство – разные названия одной из форм предательства – обычное дело в любые времена. Нормальный человек попадает в сложные обстоятельства и выбирает такую форму выхода, не понимая на первых порах, что это запрограммированный вход в новое состояние, из которого не выйти до самой смерти. На место мелкого страха за свою шкуру или близких людей, приходит пожизненный страх разоблачения.
Можно ли осуждать человека за слабость, если сломать можно любого? Физические пытки, угрозы, шантаж. Каждому – своё. К самому надёжному и хитроумному замку есть ключ. Его нужно только найти. Для этого есть обученные люди и соответствующие инструменты – в неисчислимом количестве и разнообразного качества – на любой самый изощрённый вкус.
Предательство – не самый большой грех.
Продолжение http://proza.ru/2011/11/28/878