Он сидел в своем любимом кресле и смотрел на дождь, которой шел не переставая уже много дней, и вспоминал другие дожди, другие окна, сквозь которые он видел такой же дождь и такое же небо, вросшее в крыши домов, спеленавшее серой простыней город.
Он столько раз переезжал с места на место, хотя и не любил перемен и предпочел бы осесть где-нибудь раз и навсегда, что, кажется, наконец и произошло. Только вот теперь он с каким-то уютным удовольствием вспоминал все свои перемещения, отмечая, что все было не зря, что теперь все пригодилось, и он может перебирать четки прошлого целыми днями. Иногда он так глубоко уходил в себя, что не слышал, как звонит телефон или что Лис уже полчаса крутится у двери и скулит, просясь на улицу, или что уже давно наступил день, а он все так и сидит с включенной настольной лампой и ненужной книгой на коленях, которую начал читать, чтобы спастись от бессонницы, но вдруг совершенно погрузился в воспоминание о том, как он также читал нечто подобное лет двадцать назад, когда болел каким-то ужасным гриппом и провел две недели в постели, и как Марта поила его куриным бульоном с какими-то травами – то ли бергамотом, то ли чабрецом – а он, закашливаясь, смеялся и говорил, что она ничего не понимает в готовке, что все-таки суп и чай предполагают разные составляющие… Марта целовала его в горячий лоб, поправляла одеяло и что-то рассказывала про свою бабушку…
Он никогда до конца не понимал ее. Марта все делала не так, как большинство знакомых ему женщин: одевалась, готовила, вела их скромное хозяйство, дружила, любила… Иногда ему казалось, что каждое ее действие наполнено тайным смыслом, тогда как его – всего лишь суета, какое-то топтание на месте; что она знает не только внешнюю сторону их общей реальности, но и какую-то внутреннюю, неведомою ему. Он восхищался этим, но порой ужасно ревновал и злился, что не может попасть в ее мир – ругался с ней из-за мелочей и потом мучительно винил себя за это.
Марта умерла пять лет назад, и он остался жить в этой их последней брюссельской квартире, чтобы быть среди вещей, которые помнили прикосновение ее рук, обозревать из окна их спальни полюбившийся им обоим вид на парк и скатывающиеся с холма, связанные в узкие улочки, аккуратные невысокие дома с террасами и внутренними двориками, засаженными кустами роз и редкими деревьями. В шкафу по-прежнему висели ее платья, на письменном столе лежал томик стихов Хьюго Клауса, а под столом в пластиковой коробке лежали ее акриловые краски и кисти. Пустые холсты он раздал, чтобы не думать о том, чего она не успела сделать.
Дома ее картин было не много, да и вообще их было не много. Марта рисовала редко, внезапно подчиняясь внутреннему порыву, а может зову, никогда не делала набросков, рисовала сразу на холсте, обычно за один раз заканчивая основную работу. Правда, потом могла в течение недель вносить мелкие исправления, дорисовывать, пока не решала: все, хватит, иначе это никогда не кончится, - и не дарила картину какой-нибудь подруге на день рожденья.
У него осталось несколько ее ранних работ, которые были ей дороги. Она говорила: эту нельзя отдавать, иначе я не смогу больше рисовать; эта должна остаться, иначе она обидится и со мной что-нибудь случится; а на этой Лис в шарфике, чтобы он не болел, – и тому подобные не совсем понятные ему аргументы. Еще остались автопортрет и два полотна, посвященные ему, вернее, им, их любви. Эти картины он убрал со стен и доставал, только когда был какой-нибудь праздник, и он, выпив изрядно скотча, чувствовал, что в силах выдержать встречу с ней без слез, которых он никак не мог себе позволить в ее присутствии.
Лис ткнулся мокрым носом в его руку, и он очнулся. Звонил телефон.
– Алло! Мартин! Ну наконец-то! Я уже десятый раз звоню, а ты опять не подходишь, – кричала в трубку жена брата. – Ты в порядке?
– Да-да, извини, задумался что-то… Дождь вот... Надо с Лисом идти гулять.
– Послушай, тебе не кажется, что с Лисом надо что-то решать. Мы могли бы его забрать к себе. Ты же забываешь обо всем на свете. Твой брат говорит, что ты не можешь больше нормально о нем заботиться. Забываешь кормить его, не вычесываешь…
«Раньше она говорила: тебе не кажется, что тебе надо что-то решать, мы могли бы забрать тебя к себе. Прогресс», – подумал он.
– Спасибо, мы с Лисом очень вам благодарны за заботу, правда. Но ты же знаешь, он парень с характером, заскучает, перестанет есть... Такой же идиот, как и я, никакого инстинкта самосохранения.
– Ну что с вами делать! Хорошо, будем надеяться, ты все-таки возьмешься за ум. На выходных мы заедем. Годовщи…
– Спасибо-спасибо, но лучше не надо…
– Как?! Она же все-таки и нам была…
– Извини меня. Для вас она была, а для меня есть.
– Да я не это хотела…
– Прости, Лис сейчас взорвется. Мне надо идти. Я перезвоню, – и он спешно повесил трубку.
Лис уже сидел в коридоре, нетерпеливо колотя хвостом по полу. Его хозяин натянул резиновые сапоги, застегнул на все пуговицы пальто, снял с вешалки поводок и, вооружившись против непогоды зонтом, вышел на лестницу и вызвал лифт. Пол лифта был мокрым. Когда они спустились на первый этаж, там тоже было полно воды.
– Ого, старик, похоже, нас затапливает потихоньку. Ну ты-то плавать умеешь, тебе не страшно, а вот я долго не продержусь. Придется тебе меня спасать, согласен? Скажем, за мешок сосисок? – он потрепал Лиса по холке. Пес повернул голову и с укором заглянул в глаза хозяину (ты же знаешь, я и сам отдам все сосиски, сардельки и колбаски на свете за то, чтобы как можно дольше находиться в твоей бестолковой компании и слушать твои не всегда остроумные шутки), потом он, высоко поднимая лапы, двинулся в сторону распахнутых уличных дверей, которые почему-то были заблокированы и больше не закрывались. При особо сильном порыве ветра дождь врывался в холл.
Когда они дошли до парка, пальто со спины уже совсем промокло, а зонтик дергался и вырывался из рук, обещая не дотянуть до конца прогулки. Парк оказался закрыт – боялись, что ураганом обломает ветви и кого-нибудь покалечит – и они побрели вдоль ограды, за которой рвались в небо обезумевшие деревья.
Он шел ссутулившись, неловко укрываясь под уже обвисшим с одной стороны зонтом, и думал, что ему даже нравится такая погода, в такую погоду он становился совершенно спокоен, словно буря снаружи сводила к нулю (пустоте) все его внутренние метания.
Одно время они с Мартой жили в мансарде, где их спальня находилась под самой крышей, и дождь и ветер можно было слушать, лежа под теплым одеялом, обняв друг друга. Тогда можно было почувствовать себя отрезанными от всего мира, окруженными одной лишь стихией. В этих ночах можно было бы остаться навсегда.
– Все-таки это странно, что они не могут ничего сделать. При их-то погодном оружии и прочей научной дребедени, – ворчала старушка, с которой они вместе ждали лифта.
– Не волнуйтесь, как-то все образуется. И мы тут, можно сказать, на возвышенности, так что нас пока не затопит.
– Ах, что вы говорите, месье, пока не затопит! Я-то ладно, уже пожила, но вы вот - еще совсем молодой человек. Сколько вам, пятьдесят, пятьдесят пять? Я бы на вашем месте волновалась, пыталась что-то сделать. Посмотрите на прибрежную зону, какое чудовищное наводнение, и все эти несчастные, они же приедут сюда, а здесь и так уже места нет из-за этих ужасных арабов.
Лифт давно пришел, но старушка вошла в раж и, размахивая тощими руками, возмущалась всем на свете, преградив путь к лифту. Он знал ее немного, она жила на последнем этаже, иногда приезжала скорая и звонила по домофону в его квартиру, чтобы он открыл им дверь. А иногда он видел ее в сопровождении безукоризненно одетого пожилого мужчины, которому она кокетливо улыбалась и что-то щебетала на чистейшем английском. Он так и не понял, откуда она родом: французский, на котором он с ней всегда разговаривал, был тоже идеальным.
Когда он видел эту пожилую пару, то думал о них с Мартой. Вполне возможно, что в какой-то момент они не смогли бы жить больше вместе – вы же совершенно разные люди, как говорили знакомые – но он был уверен, что они все равно бы никогда не потеряли связь друг с другом, и он вот также провожал бы ее до дома после какого-нибудь концерта или спектакля, а она бы также кокетливо ему улыбалась и приглашала на чашечку чая.
Старушка, наконец, иссякла, и все благополучно зашли в лифт, где она совершенно переключилась на Лиса и наговорила ему столько комплиментов, что не будь пес и так совершенно рыжим, то «покраснел» бы на всю жизнь.
Дома он отогрелся в душе, покормил Лиса, который довольный ушел спать на свой любимый коврик, перекусил сам и сел за компьютер: надо было ответить на письма. Отвечать не хотелось. Он пошел в кабинет Марты, где вытащил из-под стола коробку с красками и начал доставать разноцветные тюбики. Большинство из них было скручено почти до самой крышки, в некоторых краска совсем высохла, но были и совсем нераскрытые тюбики. Он разложил их на столе, сходил на кухню за стаканом с водой, потом принес большую коробку, в которой хранились сумки и рюкзаки, и вырезал из нее картонку. Надо что-то делать, Мартин, – вертелось в его голове, – надо что-то делать.
За окном уже стемнело, уличный фонарь высвечивал то затихающие, то усиливающиеся косые струи дождя. Он выдавил из тюбика прямо на картонку немного серой краски и неуверенно провел линию от края до края, потом взял самую широкую кисть, добавил еще серой и немного синей и стал грунтовать поверхность. Если бы его спросили, что он делает, что собирается нарисовать, он бы не смог ответить. Он вообще ни о чем не думал, в голове не было никаких мыслей, была одна лишь необъяснимая потребность наносить ту или иную краску на поверхность картонки, брать ту или иную кисть, чтобы делать крупные или мелкие мазки, вести линию в том или ином направлении. Он поделил картонку на три горизонтальные плоскости, постепенно меняя палитру от темно-синего к темно-синему с примесью зеленого и к темно-серому цвету в самом низу, немного высветив левую часть картины так, словно где-то на небе сквозь тучи светит невидимая луна, не уместившаяся на полотне. Он дал краске обсохнуть, затем покрыл все перламутром, что придало глубину и ощущение пространства, сходил в гостиную за бутылкой виски, сделал несколько глотков и уставился на закрашенную картонку. Он смотрел на нее до тех пор, пока внезапно не увидел, что на ней должно быть нарисовано, увидел это настолько отчетливо, что оставалось только взять кисть и обвести увиденные внутренним взором элементы. Он так и сделал. В центре появился маленький деревянный дом, похожий на дом рыбака из какой-нибудь старой сказки. Дом, стоящий на пустынном берегу уснувшего, ночного моря. Дом, отрезанный от всего мира, окруженный стихией моря и стихией неба и будто соединяющий их в единое целое.
Закончив рисовать, он почувствовал себя совершенно опустошенным, настолько, что казалось, внутри него больше ничего нет, что осталась лишь оболочка его тела, а он весь «перешел» в картину. Свою первую картину в жизни. Закрашенный им кусок коробки, который он окинул прощальным взглядом и без сил повалился спать прямо на диване в кабинете Марты.
Наутро дождь стих, и пространство у линии горизонта постепенно окрашивалось в красные тона, как если бы кто-то медленно вливал краску в пустоту предрассветного мира.
Она вышла на крыльцо дома, и тут же за ней выбежал пес, замер на секунду, приветствуя восторженным взглядом наступающее утро, и радостно помчался в сторону застывшего моря, парализованного после минувшего ночью шторма.
Она не спеша шла вдоль берега, изредка наклоняясь, чтобы подобрать какую-нибудь диковинную ракушку или морскую звезду, выброшенную штормом не берег. Пес, набегавшись, подбежал к ней и завертелся, подпрыгивая, пытаясь лизнуть ее лицо.
– Хватит, Лис, хватит, – смеялась она, отталкивая пса, – я все поняла, мы идем домой завтракать. Только не шуми, пусть Мартин спит. Знаешь, он совсем не мог уснуть. Все смотрел на дождь…
И они повернули обратно, к дому, стоящему на пустынном берегу и будто соединяющему небо, землю и море в единое целое.