Когда Христос пришёл к людям второй раз, меня Он с собой не взял. И в ад не отправил. Наверное, потому что я дурак. По крайней мере, так сказала моя мама. «Дуракам вроде тебя не место на небесах», - были её слова. Это было вчера вечером, и, говоря это, она запирала дверь подвала. Я слышал её громкий шёпот по ту сторону. А потом щёлкнул замок – и всё затихло.
Я не удивился: мама частенько запирала меня в подвале. Например, когда к ней приходили какие-то незнакомые мужчины, или ей просто хотелось побыть одной, ограждённой от моей докучливости. Иногда она говорила, что запирает в подвале необходимость заботиться обо мне. Но чаще это происходило, когда у нас гостили мужчины. Поэтому я не пытался выбраться: когда наступала пора завтрака, она всегда отворяла дверь и выпускала меня. Я лёг на лежащий в углу матрац, грязный, в темных пятнах, и вскоре уснул.
Но наутро никто меня не разбудил. Проснулся от чувства странной, непонятной тревоги. Я выглянул в крохотное подвальное окошко и не сразу понял, в чем была её причина. Солнце было уже высоко, а значит, пора завтрака давно миновала. Но мама меня не разбудила, чего раньше никогда не случалось. Я почувствовал, как по мне холодком растекается страх, и тут понял, что именно меня разбудило. Снаружи, на улице, царила неестественная тишина.
К счастью, я когда-то припрятал запасной ключ. Покопавшись немного в сваленном в углу дряхлом хламе, нашёл его и, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице. Приник ухом к двери и прислушался. Тишина. Аккуратно, стараясь не задевать металлические края замочной скважины, вставил ключ. Подождал, снова прислушиваясь. Думаю, в тот момент я был похож на вора из тех многочисленных фильмов, что мне удалось посмотреть. Будто бы я пробирался в охраняемое всеми мыслимыми способами хранилище, полное сокровищ или страшных тайн. От этой мысли у меня захватило дыхание, я медленно повернул ключ, замок тихонько щёлкнул в царившей вокруг тишине, которая поспешила снова сомкнуться на месте этого невольного возмущения. Мне казалось, что сердце выпрыгнет у меня из груди, когда я открою дверь и увижу маму, увижу, как удивление на её лице уступает место гневу. Но дверь негромко скрипнула, я заглянул в образовавшуюся щель и никого не увидел. Казалось, дом давно был пуст.
-Мам?.. – негромко позвал я.
Но дом отозвался тишиной.
Я вышел в коридор и осмотрелся. На полу валялись осколки стекла и сброшенные со стен картины и фотографии, черепки разбитых цветочных горшков, земля россыпью и кусками с сиротливо торчащими из них цветами, которые стремительно покидала жизнь.
-Что здесь произошло? – спросил я дом, чувствуя, как безотчётный страх всё более заполняет моё тело. Но дом опять промолчал. Я ещё раз позвал маму, но безрезультатно.
Я медленно шёл по дому, и везде царили следы разрухи и разрушения. Упавший с тумбочки телевизор, экраном уткнувшийся в старый ковёр, моля о помощи протягивал ко мне свои рожки. Я поднял его на забавные короткие ножки, и не без сожаления увидел дыру в кинескопе размером с теннисный мяч. Мне вспомнилось, сколько фильмов я на нем посмотрел, а он скалился на меня острыми краями своей раны. Разбросанные повсюду книги, журналы и осколки вдребезги разбитого сервиза. Сорванные с гардин занавески, поваленные бельевой шкаф и комод. Разбитые словно лопнувшие от исполинской силы раската грома. Или от того, что кто-то кинул в них стул, мусорный бак или что-то ещё в этом роде. По дому словно прошёлся ураган или – я видел в кино – здесь проводилась полицейская операция по захвату преступников. И ни следа мамы.
Некоторое время постоял посреди разгромленной комнаты, пытаясь сообразить, что же делать. Решил поначалу, что нужно позвонить в полицию, но телефон был разбит вдребезги, и теперь нужно сделать выбор: идти или не идти через несколько кварталов в полицейский участок. В конце концов, так как другие варианты мне в голову так и не пришли, я прошёл через весь дом, ещё раз осматривая разрушения, затем отворил едва держащуюся на петлях парадную дверь и застыл на пороге: от внезапно ударившего в глаза ослепительного света и представшего зрелища.
В детстве меня часто называли ущербным. Разными названиями: от дурака и кретина, до идиота и дебила. Не знаю, был ли я на самом деле таким, каким все меня видели. Наверное, да, раз они так говорили. Не могло же столько людей ошибаться насчёт одного человека.
Первой, кто назвал меня идиотом, помимо моих родственников, была одна девочка, учившаяся со мной в одном – пятом – классе. Она была чудо как хороша, и неудивительно, что я по уши в неё влюбился. Почти все мальчишки в нашем классе по ней сохли. Она словно сошла с экранов телевизора, похожая больше на сказочного персонажа, чем на реального человека. При взгляде на неё становилось тепло и хотелось просто сидеть рядом и слушать её чарующий звонкий голосок, быть может, держать за руку. И никогда-никогда с ней не расставаться, следовать куда угодно, хоть на край света.
Я был на чьём-то празднике дня рождения: играл и веселился со всеми остальными ребятами. Тогда со мной ещё общались, и я не был изгоем и одиночкой. Родители расположились на улице, сидели за столом и вели свои взрослые непонятные разговоры. Ещё было слишком рано и слишком мало выпито спиртного для того, чтобы сделать музыку громче и пригласить дам танцевать. И поэтому происходящее напоминало те скучные заседания политиков, что так часто показывают в новостях по телевидению. Мы же играли в одну из тех детских игр, которая развлекает детей по всему миру. В «бутылочку».
Так уж вышло, что почти сразу же старая, с налётом внутри, бутылка из-под газировки сначала показала на меня, а потом и на неё, на ту самую девочку, о которой мечтал каждый мальчишка, сидевший со мной в кругу. Помню, с какой завистью и злобой посмотрели они на меня в тот момент. Но я ничуть не испугался, поглощённый мыслями не о том, что подумают обо мне друзья, а о том, что мои самые сокровенные мечты вот-вот станут реальностью. Моё дыханье захватило, сердце в груди пустилось галопом, как скаковая лошадь под сумасшедшими ударами хлыста, и я не сразу услышал, что мне говорят остальные
-Тааак, уединитесь-ка в этом замечательном стенном шкафу и поцелуйтесь! – подталкивал меня в спину наш главный заводила.
Я посмотрел на неё и увидел, как она, чрезвычайно смущённая, потупила взор. Сам не знаю, какие силы толкали вперёд, но я уверенно сделал первый шаг, и, увидев это, моя судьба, выбранная старой стеклянной бутылкой, пошла за мной.
Захлопнулась дверь, отгородившая нас от хихикающих ребят, и все затихло. Они – напряжённо прислушивались к нашим звукам, мы – в ожидании стояли друг перед другом. Время шло, и никто не осмеливался сделать первый шаг. Наверное, она ждала, как и все женщины, инициативы с моей стороны. Наверное, мне действительно нужно было просто наклониться и поцеловать её. Но я стоял, боясь пошевелиться, и просто смотрел ей в глаза, заворожённый их блеском и красотой.
-Ты меня поцелуешь? – робко спросила она. В тот момент мне показалось, что я ей даже нравлюсь. Было бы здорово, если бы она стала моей подружкой.
Но я по-прежнему не в силах был даже моргнуть. Мы услышали, как за дверью перешёптываются наши друзья, и у неё кончилось терпение. Больно толкнув меня плечом, она ударила ладонью по двери, отворяя её, и чуть не зашибла подслушивающих ребят.
-Ну ты и идиот, - бросила она через плечо, а я стоял посреди висевших на вешалках дамских платьев и заворожённо, с выражением невообразимого счастья на лице наблюдал, как она удаляется прочь.
Поняв, что произошло, остальные брызнули от смеха, и все сильнее смеялись, наблюдая за моим выражением лица. А я в тот момент был просто счастлив, и ещё не понимал, чем это для меня в итоге обернётся.
Отсмеявшись, они продолжили крутить бутылочку и закончили лишь к позднему вечеру, когда изрядно подвыпившие и повеселевшие родители забрали их домой. Я больше не играл и долго сидел в сторонке с улыбкой на лице, и перед моим взором были её чудесные глаза. То обидное слово, которое она бросила мне, было от меня далеко-далеко, и пройдёт ещё несколько часов прежде, чем я услышу его вновь.
Через день, я встретил её в школе. Она на меня даже не посмотрела. Я почувствовал себя пристыженным, и, должно быть, на моем лице застыло такое жалкое выражение, что кто-то из ребят крикнул: «Ну и придурок!». И как-то так вышло, что слова эти, пустые, в общем-то, и ничего не значащие, стали застревать в памяти сначала моих одноклассников, затем детей из параллельных классов, потом всей школы, и их родителей. Даже учителя, раньше относившиеся ко мне, как и ко всем остальным, стали высокомерны и порой даже грубы. Это не замедлило сказаться на моей учёбе, и мои, и без того не высокие оценки, стремительно покатились вниз. И за мной всё прочнее и прочнее стало закрепляться это клеймо.
Не то, чтобы я думал как-то иначе – всё-таки и до этого мама и родня частенько меня так называли. Но одно дело – мнение родственников, которых не выбирают – предвзятое, порою натянутое, его можно пропускать мимо ушей. Когда же все вокруг называют тебя, думают о тебе так, относятся тебе так – то поневоле задумываешься, а не такой ли ты на самом деле. Не правы ли они. И что оставалось мне, маленькому мальчику, стремительно теряющему приятелей и надежду когда-нибудь обрести девушку? Я поверил в это.
Я медленно шёл по улице, разглядывая знакомые с детства места. Залитый солнечным светом зелёный газон, живые изгороди соседей и их источающие тепло и уют аккуратные домики, окрашенные белой краской. Сейчас всё вокруг изменилось до неузнаваемости и выглядело так, будто подверглось разрушительному действию какого-нибудь урагана или смерча. У некоторых домов сорваны крыши, почти все остались без окон, у нескольких обвалились стены. Вдалеке виднелись столбы чёрного дыма. Одним своим видом они вызывали непонятную тревогу. Огромный старый дуб через дорогу повалился на стоящий рядом дом, разнеся пол крыши и обрушив фронтальную стену. Сквозь образовавшийся проем видно было, что внутри дом пострадал ещё больше нашего, и я невольно посочувствовал соседям. Они были неплохие люди, подумал я.
Я шёл медленно, но не хотел останавливаться. Стоявшие на обочине машины также несли на себе печать разрушения: большинство были либо перевёрнуты, либо погребены под упавшими деревьями или столбами электропередачи. Асфальт рядом с ними поблёскивал в лучах яркого и тёплого летнего солнца мириадами озорных стеклянных искорок.
В конце улице, недалеко от перекрёстка, моё внимание привлёк какой-то шум. Подойдя ближе, я увидел бьющий из земли фонтан. Асфальт в этом месте был особенно повреждён. От удара, видимо, повредилась водопроводная труба. Струя поднималась вверх на несколько метров, искрясь в лучах солнца и образовывая небольшую радугу. Здесь я впервые остановился, встав неподалёку от места происшествия, чтобы не промокнуть, и постоял так некоторое время, наслаждаясь прекрасным видом. Поселившийся было страх медленно покидал меня, и я чувствовал, как умиротворение занимает его место. Лишь спустя минуты ко мне вернулось осознание того факта, что вокруг царит густая тишина и что лёгкий шелест бьющей из-под земли воды – единственное, что её нарушает.
Я пошёл дальше, выискивая среди всех видимых разрушений следы жизни или хотя бы тела, будь то человек или животное, или птица. Было бы удачей увидеть даже таракана или муравья под ногами. Но утекали за спину метры серой реки дороги, а ни следа жизни, настоящей или прошлой, мне так и не встретилось. И смутный, давно нависший надо мной вопрос, что произошло с нашим городом и со всеми его обитателями, стал вырисовываться передо мной с пугающей ясностью. Мною завладела тревога, она подмяла под себя неторопливо растекавшееся по телу умиротворение, быстро перерастая в панику, и слепо погнала вперёд, крича в уши о необходимости убежать от всего этого. Бежать вперёд, не разбирая дороги, и забиться в какую-нибудь, пусть грязную и вонючую, щель, спрятаться, отгородиться. И ноги понесли меня вперёд.
Не знаю, сколько я бежал. Кажется, очень долго. Бежал мимо развалин домов, горящих руин и покорёженных автомобилей. Мимо упавших деревьев, с ветром, что ревел в ушах, разносящих свой тоскливый протяжный стон. Бежал, и очень скоро мои лёгкие запылали, ноги налились тяжестью, и мир перед глазами начал расплываться. Я всегда был неважным спортсменом и с радостью бы остановился и отдышался, но ноги не слушались меня и несли вперёд и вперёд, пока не запнулись и асфальт больно не ударил меня в грудь, колени и по левой щеке. Из груди вырвался невольный стон боли, но всё же было приятно наконец-то остановиться. Я взмок от пота и никогда ещё не чувствовал себя таким уставшим и выжатым. Однако усталость и боль прогнали приступ паники.
Мне вспомнилось, что в детстве я падал много раз: с деревьев, во время игр, при езде на велосипеде, в драках с неизменно избивавшими меня мальчишками. Падал, кажется, так много, что меня по праву можно было назвать самым падающим человеком в мире.
Поднялся на ноги, отряхнулся. В воздухе сильно пахло дымом. От удара об асфальт ныла щека, разодранное колено саднило и кровоточило, но прежде, чем пойти поискать аптечку, я осмотрелся. Медленно горел обнявший столб разбитым капотом автомобиль. Чёрный, голый от выжженных внутренностей, он напоминал диковинного злого жука, что только и мечтает укусить тебя побольнее. Я закашлялся.
Убежал, как оказалось, довольно далеко. От дома меня отделяло несколько кварталов, но этот район я знал хорошо. Это были ещё предместья – город, большой, шумный, бурлящий, лежал у подножья холма. Я поискал глазами наименее пострадавший дом и, выбрав окрашенное в салатовый цвет приземистое одноэтажное здание, направился к нему.
Дверь оказалась не заперта, а, когда открыл, и вовсе тяжело и громко рухнула на пол. Дом встретил меня тишиной, но я ни на что и не надеялся. Мне было неловко так свободно расхаживать по чужому жилищу и, хоть и очевидно было, что никто не выпрыгнет из-за угла с ружьём наперевес, мне чудилось, что это вот-вот произойдёт. Я ступал медленно и как можно осторожнее и напряжённо вслушивался в царившую вокруг тишину.
Дом был в относительном порядке, только выбиты окна да внутри царил жуткий кавардак. Даже огромная красивая двуспальная кровать была перевёрнута набок и в нескольких местах изрублена топором. Он лежал тут же, неподалёку. Кухня так вообще была в идеальном порядке, и я даже поразился, как красиво она обставлена. Не удержался и заглянул в холодильник. Как и предполагал, он ломился от продуктов и выпивки. Позволил себе позаимствовать оттуда банку газировки, и это меня слегка раскрепостило. Я гулял по дому, осматривая удивительное место, в котором жили своей особенной, ни на что не похожей жизнью абсолютно незнакомые мне люди. Я с интересом рассматривал многочисленные фотографии, а для тех, что мне нравились больше остальных, старался угадать события, предшествовавшие снимку и последовавшие после него. Я подолгу разглядывал безделушки, привезённые из совместных отпусков. Дом молчал, и мне казалось, что так я продлеваю память о канувшей в неизвестность семье. Пусть и на чуть-чуть.
Это была большая семья. Помимо родителей и бабушки в доме жили трое детей – младшей было не больше семи лет и, конечно же, она показалась мне самой милой. Беленькая, с сияющими непонятным мне светом глазами, она бескорыстно и искренне открывала этому миру объятия. Думаю, мы могли бы стать хорошими друзьями. Но её здесь не было, возможно, её вообще больше нигде не было, и это омрачило моё путешествие по их жизни. Я вспомнил, зачем ворвался в этот дом, выбросил давно опустевшую банку из-под газировки в мусорное ведро и направился в ванную, надеясь найти там аптечку.
Придя туда обнаружил, что электричества в доме нет. Мимоходом удивился себе, как не узнал это раньше, бесцеремонно разглядывая содержимое их холодильника. Вернулся в кухню, отыскал в одном из ящиков спички, затем снова перешёл в ванну. Освещая себе путь тёплым живым огоньком, обнаружил на полочке над белоснежной раковиной рядок тюбиков. «Сколько же у этих людей таблеток», - подумал я. А ведь со снимков они не производили впечатления больных людей. Отыскал баночку с перекисью водорода, открыл и, присев на унитаз, осторожно наклонил над раненым коленом. Не рассчитал, и жгучая жидкость хлынула, нестерпимо обжигая. Я не удержался, и эхо от моего вопля понеслось по пустым комнатам. Впрочем, испугавшись, что разбужу невидимых хозяев или их призраков, я тут же замолчал, закрыв рот ладонью.
Перекись сделала своё дело, я вытер кровь и грязь подвернувшимся под руку полотенцем. «Веду себя, как какой-нибудь грабитель из фильма», - мелькнула в голове мысль. Но отогнал её, подумав, что среди всех разрушений они почти наверняка даже и не заметят, что в их доме кто-то был. Сходил по «большому», и в темноте делать это было немного странно. Затем выяснилось, что воды, как и электричества, тоже нет, и тогда уж я, позаимствовав у хозяев немного туалетной бумаги, сгорая от стыда и ругая себя всеми мыслимыми способами за неописуемую наглость, выбежал из дома прочь.
На улице в нос ударил едкий запах плавленой резины, идущий от горящей неподалёку машины. Шины уже лопнули, и она просела и выглядела ещё более жалкой и брошенной. В носу защекотало от едкого чёрного дыма, я закашлялся, и, видимо разбуженная этим звуком, с куста живой изгороди вспорхнула маленькая птичка. Подумать только: настоящая живая птичка! Воробушек! Я был так рад этому нечаянному открытию, что долго ещё стоял и смотрел вслед растворявшейся в безмятежном небе чёрной точке.
На душе сразу стало легче. Значит, я не единственный, значит, не вся жизнь на Земле вымерла, или что там с ней такое случилось. Может, где-то остались и другие люди. Странно было видеть знакомые с детства места пустыми. Я задумался, куда все могли подеваться, если как минимум птицы остались здесь, целы и невредимы. Если бы со всеми людьми случилось что-то плохое, то, наверное, должны были остаться хотя бы тела. Но сколько я не ходил, ничего подобного мне не встретилось. Я вспомнил, как в детстве мама рассказывала мне о Боге и Библии, о конце дней человеческих и Страшном суде. В конце своих рассказов, она постоянно спрашивала меня, всё ли мне понятно, и в её вопросе явственно слышалось, смогли ли мои никчёмные мозги усвоить то, что только что услышал. Я помотал головой, отгоняя лишнее, и решил не спешить с выводами и посмотреть, что случилось в центре города. Там, сказал я сам себе, всё и станет ясно. В конце концов, центр города всегда был местом, где, не прекращаясь ни на секунду, кипела жизнь. Но по пути все ещё нужно было зайти в полицейский участок.
Перед тем, как отправиться дальше, перешёл через дорогу и заглянул в дом напротив. На этот раз я не намеревался задерживаться надолго, и не теряя времени, прошёл на кухню и проверил, есть ли в доме вода и электричество. Переключатель висевшей под потолком люстры никак не отреагировал, а вот кран, на мои попытки включить воду, натужно захрипел и зловеще зашумел, будто недовольно ворчал и ругался. Вода так и не потекла, и я поспешно вышел через чёрный вход. Обогнул здание, пройдясь по внутреннему дворику, и вернулся на покинутую дорогу. Мне было приятно, что я смог ничего не сломать и ни на волосок не вторгнуться в жизнь обитателей этого дома, не взглянул даже мельком ни на одну фотографию. Что не осквернил этот своеобразный храм. По крайней мере, я надеялся, что не осквернил, ведь всё же ступил в него без дозволения.
На этот раз я двигался быстрее. Мне не терпелось попасть в полицейский участок и увидеть, что с ним сталось, есть ли там люди. Сердце в груди, кажется, спешило вместе со мной. В небе парили четырнадцать птиц, и я был счастлив видеть их. И было ещё более приятно, когда постепенно птиц становилось всё больше, я увидел даже пару бабочек, порхающих над клумбой перед одним из разбитых домов, а где-то далеко послышался лай невидимой собаки. Кажется, жизнь и не покидала эти края. Будто кто-то спугнул её с давно насиженного места, и она медленно и осторожно возвращалась обратно.
Всё это заметно подняло мне настроение, и я не сомневался, что, придя в участок, это недоразумение, иначе и не назовёшь, прекратится и жизнь вернётся в привычное русло. Что всему тому, что я увидел, найдётся разумное объяснение. Что я снова увижу маму. Что она снова назовёт меня идиотом, потому что я принял подобную ерунду всерьёз. Хотя…последнего мне не так уж и хотелось.
С такими мыслями и настроениями, я провожал солнце, начавшее свой неизменный путь за горизонт, стайку птиц, летящих к нему, и начал спускаться с холма по шоссе, пустынному и непривычному. Впереди-внизу уже виднелся полицейский участок, и я ещё более приободрился.
Я начал думать о животных и птицах, что стали хорошим знаком на моём пути, и своенравная мысль увела меня в прошлое, к собаке, которая жила у нас, когда мне было шесть лет. Мы тогда жили в квартирке в центре и едва сводили концы с концами, и было весьма странно, что мама позволила завести мне щенка. Его звали Бой, потому что, когда он впервые очутился на полу нашей квартирки и залаял, словно предостерегая всех невидимых чудовищ, которые там жили, о своём приходе, забили старинные часы, стоявшие у нас в гостиной и доставшиеся маме от её бабушки и дедушки. Это был один из немногих дней, когда она не называла меня дураком, придурком, идиотом или ещё бог весть кем.
А с Боем я подружился быстро. Это был кокер спаниель, преданный друг и защитник. Маму он недолюбливал, да ей и не было до него никакого дела. Всё её участие в его жизни сводилось к тому, что она покупала ему еду и, изредка, шампунь. Я же вынужден был и выгуливать его, и убирать за ним в случае чего, и мыть, и причёсывать, и прочее, прочее, прочее. И это вовсе не было мне в тягость, нет. За этими нехитрыми обязанностями я приобрёл себе настоящего друга, и сам, надеюсь, был ему верным товарищем. Он не раз выручал меня в трудную минуту: когда хотели обидеть мальчишки постарше – пугал их своим оскалом и грозным рыком, когда напивалась и срывала на мне все свои обиды и неудачи мама – утешал, был рядом, давая тепло. Мне часто вспоминается, как она запирала нас в моей комнатке, а сама занималась чем-то непонятным с очередным безымянным мужчиной, дурно пахнущим сигаретами и выпивкой. Были слышны чьи-то стоны, но на все мои вопросы был один ответ – из-за этого маме становится хорошо. Перед моим любопытством, однако, всегда вставала запертая на замок дверь, манящая таинством, происходящим за ним. Таинством, которому ни в коем случае нельзя было мешать. Поэтому я сидел с Боем в обнимку, боясь пошевелиться и каким-либо звуком помешать им; зажимал ему пасть ладонью, чтобы он в порыве своей добродушной радости не начал лаять, и так мы ждали, пока мужчина не уходил, а мама не засыпала. Кажется, он всё прекрасно понимал и облизывал мне лицо своим мокрым языком, показывая мне, что он здесь, рядом со мной, и никогда меня не бросит.
На моём лице блуждала улыбка, когда я, оторвавшись от воспоминаний, обнаружил себя у входа в полицейский участок. У крыльца стояли пара смятых друг о друга служебных автомобилей, усеявшие площадку вокруг себя осколками стекла. Дальше по улице неловко повалилась на дорогу линия электропередач, словно застывший во времени перебравший пьянчуга. Окна полицейского участка пострадали не так сильно, как у домов на вершине холма: были выбиты всего несколько из них. С улицы казалось, что внутри царит относительный порядок, но не было слышно ни единого звука. И конечно я не заметил ни одного человека: ни живого, ни мёртвого.
Я осторожно, прислушиваясь, поднялся по ступенькам. Под ногами приятно хрустели стеклянные осколки. Я отвлёкся на это ощущение, как вдруг внезапно из окна вылетела, судорожно взбивая воздух крыльями, серая птица. Рефлекторно пригнувшись, я проводил её взглядом и медленно выпрямился. В груди глухо билось сердце. Отворил дверь, застыл на пороге, обводя взглядом помещение приёмной.
Было пусто, серо, повсюду разбросаны какие-то бумаги. От бледных стен веяло холодом и одиночеством. Я с трудом переборол желание развернуться и выйти на улицу, в погожий летний день. Нужно было найти хоть какую-то информацию о том, что произошло. Пришлось идти дальше внутрь. Я вздрогнул, когда за спиной громко хлопнула входная дверь.
Вошёл в большое помещение, уставленное столами. Здесь царил беспорядок, будто перед тем, как все исчезли, кто-то только и делал, что смахивал содержимое столов на пол. Конечно, здесь совсем не было жутко и страшно. С улицы доносилось пение птицы, прижатая к столу пресс-папье позавчерашняя газета легонько шуршала в порывах слабого ветра. Я прошёл дальше, осматривая бумаги под ногами, пошарил глазами по стенам в надежде найти доску объявлений с сообщениями о пропажах. Но ничего подобного не было, и бумаги были не те. Рапорты, чьи-то рисунки, записи показаний и прочее, прочее, прочее. Так ничего и не найдя, обошёл всё это немаленькое помещение, выйдя в конце концов к лестницам. Спустился вниз и оказался в подвале. Массивная дверь, за которой находились камеры временного содержания, была распахнута настежь. За ней меня ожидали окрашенные серой краской стены, прохлада и давящее чувство одиночества и непонятной тоски. Заглянув в первую камеру и убедившись, что она пуста, я поспешил оттуда убраться. На второй этаж, где, судя по всему, находились кабинеты следователей и начальства, не пошёл, рассудив, что ничего нужного там нет. Вышел на улицу.
Я был разочарован тем, что ничего не нашёл. Приходилось идти в город, совершенно не зная, чего ожидать. Мне вдруг стало казаться, что там меня встретят какие-то чудовища, опасность и, неминуемо, страх и боль. Я начал бояться самой перспективы идти в город, и уже подумал было, не вернуться ли обратно домой. Но вспомнив, что там меня никто не ждёт, что только впереди можно найти что-то или кого-то, кто сможет мне помочь, отбросил трусливые мысли прочь. Уж один-то я точно со всем этим не справлюсь.
Почувствовав себя увереннее, я обошёл здание и, пройдя чуть вперёд, остановился на крутом склоне холма. Когда-то здесь случился оползень, и с тех пор того, кто стоял на краю, от земли отделяло почти пятьдесят метров. До строительства участка это место было излюбленным у самоубийц и влюблённых парочек. С него открывался потрясающий вид на город.
Подходя к краю, я услышал далёкий вой полицейской сирены. Судя по тому, что звук не усиливался и не слабел, автомобиль стоял на месте. Наверное, там никого и не было. Остановился, не доходя двух шагов до обрыва. Вдалеке виднелось несколько столбов чёрного дыма. Будто через них на Землю проникали существа из другого мира. Вполне может быть, что всех людей похитили инопланетяне, не найдя одного лишь меня, запертого в подвале. В остальном, город выглядел вполне буднично, удивляя только непривычным отсутствием той богатой палитры звуков, которой всегда был так богат. Ни летающих тарелок, угрожающе застывших в небе, ни огромных монстров, по-хозяйски шествующих по улицам и пожирающих крохотных, сходящих с ума от ужаса людишек – ни этого, ни чего-то подобного, что можно было бы узнать по фильмам, не было. Вполне обычный город.
Чувствуя, что всё более теряюсь в том, что произошло, я вернулся на дорогу и продолжил спуск. В голове поселилась, медленно разрастаясь, тупая ноющая боль. Мысли метались, не давая за себя уцепиться, мне становилось дурно. Как назло, солнце, похоже, решило сжечь остатки человеческой цивилизации и палило как в аду. Я взмок от пота, захотелось пить.
Не знаю, зачем я упорно продолжал идти. Разумно было бы остановиться и присесть где-нибудь в тени, остыть. Неплохо было бы раздобыть воды. Но разумным меня как раз-таки никто и не считал. В конце концов, меня стошнило. Было жутко больно, будто невидимая рука вырывала внутренности, но после стало заметно легче. Я продолжил свой путь, почувствовав зверский аппетит – ведь день уже клонился к вечеру, а мне не довелось сегодня даже позавтракать.
Мысль о завтраке отвела меня к воспоминаниям о скудном ужине, что был съеден вчера, а с ним и к очередному мужчине мамы, из-за которого я, в общем-то, и оказался в подвале. Он работал в местной церкви, кажется, служкой. Противный тип, считавший себя настолько важным, что все вокруг него – ничтожные твари. Никогда его не любил. Он был у мамы не первый раз и всегда при встрече как-то заговорщицки подмигивал мне, будто между нами был какой-то секрет. А однажды, когда за ужином, что неизменно предшествовал уходу мамы с мужчиной в её спальню, я не захотел отвечать на его вопрос. Он внимательно посмотрел на меня, будто решая про себя, всерьёз я это или нет. А когда мама пошла в душ, подошёл ко мне и без замаха ударил под дых. Меня согнуло пополам, воздуха вдруг совсем не стало, я жадно пытался хватать его ртом, но он упорно отказывался попадать в лёгкие. А этот…тип…постучал мне по спине и ушёл в мамину комнату. Я ничего не сказал маме, да она бы ничего и не сделала. Как же я его возненавидел! Но, что удивительно, мама будто бы понимала это и, словно мне назло, приводила его домой чаще остальных.
Как-то само собой ненависть к нему стала распространяться и на других маминых мужчин, даже на тех, которые относились ко мне с вежливостью и некоторым пониманием. Наверное, ненавидел их за одно то, что они приходят заниматься с мамой тем же, чем и он. Я знал лишь, что это были какие-то их взрослые дела, но какие именно и зачем им вообще это нужно, даже не догадывался. Однако же это не мешало мне злиться на маму за то, что она так со мной поступает, кричать на неё, обзывать нехорошими словами, что, конечно же, приводило к выдворению меня сначала в комнату, а потом и в подвал. Возможно, виной тому, как она ко мне относилась, был я сам, но я считал, что несправедливо так поступать со мной, что моё мнение тоже неплохо было бы спросить. К счастью, в последние годы мужчины приходили к ней всё реже и реже. То ли ей всё это поднадоело, то ли виной было то, что она неумолимо старела.
Меня удивляло, что в подобной ситуации я думал не о том, что меня ждёт впереди, а о том, что осталось далеко позади. Было немного странно вспоминать свою жизнь, не блещущую интересом и победами, а полную унижения и давления. Нет, я не жаловался и воспринимал жизнь, как мне казалось, с христианским смирением. Просто было непривычно смотреть на свою жизнь слегка со стороны, обдумывать определённые моменты, анализировать. Мне это было совсем не свойственно.
Вспомнился ещё один эпизод из детства. Я тогда учился в третьем классе и не был всеобщим повсеместным изгоем. Один мальчишка, местный хулиган и задира, научил нашу компанию всяким нехорошим, грубым словам. Как я узнал позже, он понабрался этого у своего отца-преступника. В школе это считалось крутым: если ты не ругался, то был девчонкой, а хуже этого – только смерть. Конечно же, не подумав о последствиях – да и кто о них думает в таком возрасте? – пришёл домой и не замедлил похвастаться перед мамой, какой я у неё крутой и взрослый. Ох и влетело же мне! До сих пор помню, как вторя моим крикам, надрывно лаял Бой. Попа потом болела неделю, не меньше.
По дороге попалось придорожное кафе, и я позавтракал вчерашними бутербродами с сыром, остатками черничного пирога, запивая парой бутылок газировки. Сидеть в одиночестве, в пустом прохладном кафе было даже приятно. Я ел неторопливо, впервые, наверное, за всю свою жизнь, жуя медленно и тщательно, сполна наслаждаясь вкусом этой простой, безыскусной пищи. Поев, утёр губы не первой свежести полотенцем. Мне было приятно соблюдать все эти – сейчас, в общем-то, не нужные – правила этикета: дома я такого никогда не делал, и мама не требовала от меня того, чему сама не придавала значения. Сейчас это даже доставляло некоторое удовольствие. Затем, решив, что платить безлюдному кафе не обязательно (хотя деньги у меня и были), я сходил в уборную и затем, сытый, умытый и облегчённый продолжил свой спуск. Внизу уже виднелись какие-то постройки.
Я ускорился и через полчаса уже шёл среди серых зданий. Занимался закат, и солнце, последний раз осветив крыши домов, спряталось за их стенами. Я совсем не подумал о том, где смогу переночевать, и не на шутку испугался: среди тесных улиц и внезапно навалившихся со всех сторон зданий мрак сгущался быстрее. Я поспешил вперёд, шаря взглядом по сторонам и гадая, в каком из зданий можно было бы найти приют на ночь.
Почему-то было чрезвычайно важно найти убежище, спрятаться от тьмы и страхов, в ней обитающих. У меня даже мысли не возникло, что опустевший мир должен перестать таить в себе все те опасности, к которым мы так привыкли.
В конце концов, город погрузился во тьму ночи, чёрной, безветренной. Отчаявшись найти хотя бы какое-то подобие гостиницы, в одной лишь которой мне представлялось приемлемым и приличным переночевать, я юркнул в приоткрытую дверь какого-то вагончика: по всей видимости, в ней обитал сторож или кто-то в этом роде.
Внутри было грязно, пахло плесенью и грязью человеческого тела. Под низким потолком висела лампочка без люстры, но на тихое, даже уютное, щёлканье переключателя она не отреагировала. Зато в углу нашлась бутыль с водой, правда слега застоявшейся. Я выпил пару глотков и прилёг на сваленный неподалёку матрац. На его поверхности темнели пятна, от которых исходил на удивление мерзкий запах. Я даже знать не желал, что могло его оставить! Закрыл глаза и попытался не думать о том, в каких условиях вынужден был коротать ночь. Всё же это было лучше, чем нагло пользоваться незаслуженным гостеприимством чьего-нибудь дома или гостиницы.
Быстро заснуть не получалось, и я некоторое время лежал, вслушиваясь в окружающие меня звуки. Стены вагончика были тонкие, словно картонные, и шуршание и стрёкот многочисленных ночных насекомых, гул ветра, царствовавшего в пустых улочках, слышались так, будто ночевал на открытом воздухе. Но всё же мне было приятно и тепло осознавать, что за этим нехитрым укрытием продолжает идти своим чередом жизнь. Что если Бог и пожелал, забрать праведников в рай, а грешников отправить в ад, то мир, со всеми его прелестями, Он оставил жить. «Да, - подумал я, - пусть Христос и вернулся за нами всеми, Земля и остальные её обитатели заслужили право, жить своей нехитрой жизнью. И все эти насекомые, животные, птицы и ящерицы – никогда никуда с неё не денутся». Кажется, именно тогда и свыкся с мыслью о том, что все люди исчезли именно из-за того, что Второе пришествие Христа состоялось. В конце концов, так и в Библии говорилось. И ничего страшного, что меня Он оставил. Ведь это очень легко – забыть одного-единственного человека, когда он заперт в подвале. Особенно, если он дурак.
Неподалёку протяжно завыла собака, и мне стало жаль её, ведь она потеряла своего друга и хозяина. Я вспомнил Боя, время, проведённое с ним, его любовь и дружбу, мокрый язык. Но долго думать о нем не смог: навалился тяжёлый душный сон. Утонули в ночи звуки насекомых, вонь матраца подо мной, грязный бардак вагончика, жалобный вой собаки – будто медленно погружался в песок. Помню лишь, что зевнул, перед тем, как всё выключилось.
После того случая на дне рождения, когда мы играли в «бутылочку», я ещё трижды пытался завязать отношения с представительницами противоположного пола. Ровно столько мне хватило, чтобы понять, что на этом фронте мне совсем ничего не светит.
Первая. Девочка из параллельного класса: я начал присматриваться к ней в конце пятого, а решился заговорить лишь, когда перешёл в шестой. Ещё не все отвернулись от меня, ещё не так прочно закрепилось за мной клеймо местного придурка, неудачника и изгоя. Я понимал, что она наверняка наслышана обо мне: вся школа была наслышана, но надеялся, что она из тех, кто безразличен к распускаемым слухам. На самом деле только такие люди и относились ко мне по-прежнему. То есть - никак.
Кажется, была осень, когда я наконец-то набрался смелости и подошёл пригласить её в кино. Она была из тех, кого называют «ботаниками» - серая мышка, не следящая за своей внешностью, выполнявшая все классные и домашние задания. Очки, сумка с какими-то котятами. Она был очень хорошенькая и трогательная, и, смотря на неё, на моей душе становилось тепло и приятно. Чудесное чувство спокойствия и уюта наполняло меня. Надо ли говорить, что она мне безумно нравилась?
Тем не менее, решился действовать я далеко не сразу ещё и потому, что жива была до сих пор рана, оставленная тем вечером, когда мы играли в «бутылочку». Нет, я не боялся провала, потому что выставил себя с той девочкой не самым лучшим образом. По правде сказать, мне даже и в голову не пришло, что всё обернётся таким образом. Нет, я боялся предать свои чувства к ней. Мне казалось, что если я начну дружить с этой милой мышкой, то предам ту любовь, что все ещё терзала моё сердце. Понадобилось время и множество бессонных ночей, чтобы убедиться, что её-то ничто не терзает. Пришлось признать, что все те бесчисленные разы, что она проходила мимо меня, гордо задрав подбородок, не удостоив даже взглядом – все это было отнюдь не кокетством, а холодным, обжигающим презрением. Было странно, осознав все эти неприятные вещи, почувствовать облегчение и свободу. Но факт оставался фактом – я мог идти дальше.
Кто же мог подумать, что лишь подойдя к этой девочке из параллельного класса, лишь набрав побольше воздуха, чтобы выпалить ей давно накипевшее признание, она тут же самым грубым и болезненным способом откажет мне?!
-Пошёл в жопу, придурок!
Да, именно так она и сказала. Хлестнула меня своей длиннющей русой косой по щеке и растворилась в коридорной толпе, оставив меня, сбитого с толку, растерянного и обескураженного, совсем одного. Возможно, если бы кто-то в тот момент положил руку на плечо и сказал бы что-нибудь одобряющее, стало бы значительно легче, и я бы перенёс этот эпизод менее болезненно. Но никого рядом не было, и каменная стена холодила мне плечо, к которой пришлось прислониться, чтобы не потерять равновесие. В голове не укладывалось, как она могла со мной так поступить. Со мной!
Я так и не узнал её имени.
Этот эпизод не способствовал моей популярности, и вскоре меня стали дразнить ещё и этой неудачей. Люди поспешно расходились в стороны, когда я проходил мимо них, будто я нёс какую-то заразу, шептались за спиной и смеялись. Надо мной постоянно насмехались, и с каждым розыгрышем, зачастую болезненным или унизительным, я всё больше чувствовал, что заслужил это. Что сделал что-то не так и поэтому со мной так поступают, так наказывают. Я говорил себе, что иначе люди бы просто не стали делать такое с другим человеком, который совсем ничего им не сделал. Ведь не могли же все быть плохими. Значит, плохим был я.
Мама знала о том, что со мной происходит, почти с самого начала, но смотрела на это сквозь пальцы. Она знала, что сверстники иначе как «эй, тупица» или «придурок» ко мне не обращались. Знала, что меня унижают, что даже учителя презирают меня. Она знала всё, но отреагировала на это лишь один раз. Меня побили мальчишки, отобрали завтрак и разорвали новую одежду, и я пришёл домой все заплаканный, грязный. Мама сидела на кухне: в одной руке – сигарета, в другой – газета, на столе перед ней – чашка парящего кофе. Я рассказал ей, что со мной произошло. Говорил и плакал, потому что никак не мог успокоиться. Но, когда закончил, единственное, что она сказала было: «Ты получил, что заслужил. Если бы Бог не хотел этого – Он бы этого не допустил». Она даже не взглянула на меня, а вечером в очередной раз заперла в подвале. Встречи со всеми этими мужчинами, чьих лиц она порой даже не запоминала, видимо, были Ему угодны.
Вторая. Я оканчивал школу, и в начале последнего учебного года к нам в класс пришла новая девочка. Кажется, она соединила в себе всё самое лучшее, что так восхитило меня в предыдущих двух. Увидев её, робко стоящую у доски, перед пытливыми взглядами всего класса, я почувствовал, что если и может быть на свете человек, который создан для меня и для которого создан я сам, то это – она.
Она была похожа на солнечный лучик, худенькая, воздушная, удивительно светлая, словно сиявшая изнутри. Я не мог отвести взгляд. Когда она застенчиво улыбалась, представляясь нашему классу, мне казалось, что весь мир остановился, что абсолютно всё вокруг – исчезло, и меня отделяет от неё лишь несколько ударов бешено колотящегося в груди сердца. Она оправила упавшую на глаза чёлку – и этот жест показался мне самым грациозным и изящным, на какой только способен человек. Её посадили неподалёку от меня, и, проходя к своему месту, она увидела меня и улыбнулась. О Боже, какой мягкой, светлой и тёплой была эта улыбка!
Более того, не испачканная ещё россказнями, она не только обращала на меня внимание, но и общалась со мной. Конечно, это не были разговоры, за которыми не замечаешь, как пролетает полдня: редко мы говорили больше минуты, но мне хватило и этого. Я ощущал, что с каждым днём, проведённым в непосредственной близости от неё, падаю в какие-то тёплые, мягкие нежные глубины.
Не прошло и двух недель, как я догнал её после учёбы, в одиночестве бредущую домой. Не знаю, почему, но остальные ребята встретили её прохладно, и это придавало мне уверенности, что двум изгоям найдётся, что дать друг другу. Она тепло улыбнулась, когда я поравнялся с нею, и на моё предложение сходить вечером вместе погулять ответила: «Почему бы и нет?». Я возликовал. Теперь все мои невзгоды закончатся, и начнётся новая жизнь.
Я проводил её до дому – она жила неподалёку от школы – и во время пути мы весело и непринуждённо поболтали на темы, о которых интересно говорить только увлечённым друг другом парочкам. Домой я вернулся на подъёме, и всё оставшееся до назначенного часа время не мог найти себе место от волнения. К моему несчастью, у мамы в тот день был выходной, и она сделала самое худшее, что только можно было придумать. Её вывело из себя моё бесконечное хождение по дому, и она заперла меня в подвале.
Поначалу это меня не сильно расстроило, наоборот, теснота подвала поумерила моё волнение. Я полагал, что мама отпустит меня до назначенного времени, но часы шли, а этого не происходило. Тогда у меня ещё не было запасного ключа, и я не мог самостоятельно выбраться. Попытался было через крохотное окошко, находившееся под самым потолком и выходящее как раз на поверхность, но оно не открывалось и, наверное, было слишком маленьким, чтобы можно было через него пролезть. Отчаяние задавило меня, и я заплакал. Пробовал было колотить по двери, умоляя маму выпустить меня, говоря, что меня ждут, что от этой встречи зависит вся моя жизнь, но она не слушала. Я даже не уверен, была ли она в это время дома.
В результате я не появился на свидании, и одному Богу известно, сколько она меня прождала. Мама выпустила меня лишь на следующее утро, перед завтраком. Не сказала ни слова, а мне не хотелось даже смотреть в её сторону. Молча поели, и я ушёл в школу. Кажется, волнение было ещё сильнее, чем накануне. Было страшно подумать, как она на всё это отреагирует, и я молил про себя, чтобы она дала мне второй шанс.
Я увидел её в коридоре, подбежал и начал объяснять, почему не пришёл, умолял простить и дать мне второй шанс. Она даже не взглянула на меня, сказала лишь:
-Я думала все эти россказни о тебе – не правда, думала, что, несмотря на то, как относятся к тебе все окружающие, внутри ты – хороший и добрый. Прошу тебя, больше никогда не подходи ко мне и не говори со мной.
В глазах у неё застыли слёзы, и я сам чуть было снова не заплакал. Я не злился на маму, проклиная себя за чрезмерное волнение, за то, что сам загубил зарождавшиеся между нами отношения. Твердил себе, что никто, кроме меня самого, не виноват во всех моих неудачах. Но её просьбу выполнял свято. Возможно, если бы я был настойчивее, то смог бы добиться второго шанса и наверняка искупил бы свою вину. Но мне казалось, что тем самым нарушу негласное обещание, что не выполню её просьбу. И весь оставшийся год я держался от неё подальше, не сказал ей больше ни слова, но относился всё с тем же с теплом и любовью.
Вскоре она влилась в коллектив, но ни разу не оказывалась среди тех, кто надо мной глумился. Я до сих пор безмерно благодарен ей за это.
Третья. После школы я не без труда поступил в колледж – не самый лучший, но маму это устраивало, потому что не появилась необходимость платить за моё образование. Это было скверное место. Кажется, самых тупых и аморальных людей согнали в это заведение со всей страны. Все мои надежды на то, что после школы бесконечная череда унижений и издёвок прекратится, в одночасье рухнули, когда я увидел, в какое общество попал. И всё началось по новой, в первый же день, потому что в группе оказался один из моих бывших одноклассников, который не замедлил разболтать всем остальным, что я из себя представляю. Но и в нечистотах попадаются жемчужины.
По правде говоря, она не вызвала во мне столь же сильных чувств, как было в случае с остальными. Она училась со мной в одной группе, вскоре после знакомства мы даже стали сидеть за одной партой и общались значительно дольше, чем я общался с остальными. Мне было интересно и комфортно находиться рядом с ней. Она знала, кем меня считают остальные – даже преподаватели из колледжа, кажется, встали на этот путь – но не только не разделяла этого мнения, а даже защищала меня, когда могла. Конечное, это ничего изменить не могло, но сам факт такого искреннего участия в моей жизни и проблемах поначалу слегка ошарашил меня, но затем я проникся к ней глубокой признательностью и уважением.
Как-то само собой нас стали считать парой, и часть насмешек посыпалась и на неё. Тогда мне открылась вся сила её характера. Она была настоящим камнем, там, глубоко внутри. Она не только стоически сносила все насмешки и унижения, но и по мере своих сил защищала меня от них. Казалось, ей даже дела никакого не было до всех обидчиков, будто их и не существовало вовсе. При этом со мной она была доброй и ласковой, а в учёбе ей способствовал успех. Я спросил однажды, как же так получилось, что при всех её положительных качествах она попала в это убогое заведение. Но она лишь попросила меня больше об этом никогда не спрашивать.
При этом парой, в том смысле, в котором все понимают это слово, мы никогда не были. Мы проводили много времени вместе, нам интересно было общаться и просто находиться друг с другом, но даже помыслить о том, чтобы двигаться дальше и ещё больше сблизиться, долгое время просто не приходило нам в голову. У нас сложилось что-то вроде тесного кружка: было приятно, что мы так отличаемся от остальной массы одногруппников. И эта тайна объединяла нас, делая общение чуть более интимным. Мы были лучшими друзьями, и, наверное, так и надо было продолжать. Но – мы учились на втором курсе, была зима – однажды мне пришло в голову, что мы можем стать ближе, что между нами может быть больше, чем просто беседы и прогулки. Наверное, правильнее было бы обсудить всё с ней, но об этом я совсем не подумал. В конце одной из прогулок, когда настала пора прощаться, я порывисто поцеловал её в губы, после чего с её стороны не замедлила последовать хлёсткая пощёчина. Меня и до этого частенько били девчонки, те из них, кто в числе многих любил надо мной издеваться, но это было не больно, и я и подумать не мог, что получу удар такой силы от одной из них. Наверное, её кости были из камня: мне показалось, что зубы вот-вот вылетят из дёсен, щека немедленно запылала огнём. Пылали и её глаза, когда я взглянул в них, ища объяснения столь непрошеной боли. В них была обида и страдание.
-Разве нам было так плохо, чтобы идти по пути ИХ ошибок? – только и спросила она меня.
Я попытался было ответить что-нибудь в своё оправдание, объяснить ей, что мной двигало, но слова застревали в горле, когда видел, как её глаза наполняются слезами. С моих губ сорвалось лишь невнятное бормотание, и она сказал мне, что для нас обоих будет лучше больше не видеться. Громко хлопнула дверь её дома, и я остался один посреди пустой улицы. На следующий день во время уроков она сидела за другой, пустовавшей до этого партой, в гордом одиночестве.
С тех пор я так и не встретил такой девушки, с которой мне хотелось бы быть, и вскоре это естественное желание отошло на второй, а потом и на неизвестно какой по счёту план. Мама сказала, что единственной женщине, которой есть и всегда будет до меня дело, является она сама, но слова её звучали как-то неубедительно.
Проснувшись, я ещё несколько минут лежал, оглядывая мерзкого вида убранство своего укрытия. При свете солнца оно выглядело ещё более отталкивающе. На заваленном мусором и объедками столике копошились какие-то насекомые. Выпив воды, которая за ночь стала ещё отвратительней, я вышел на улицу и с наслаждением потянулся. Светило по-летнему тёплое и приветливое солнце, на небе виднелись лишь нескольких пушистых облачков. Казалось, ничего и не изменилось. Но оторвав взгляд от неба, я понял, что в полумраке сумерек, занятый мыслью о том, что же со мной будет, если не удастся найти ночлег, совсем не заметил того, что стало с городом.
Повсюду на дороге были машины, смятые и покорёженные, многие из домов чернели выгоревшими окнами, некоторые из них обвалились. На асфальте много мусора, осколков стекла, камня. Извивы оборванных проводов, будто мёртвые змеи. Большинство деревьев упали и позой своей напоминали больших беспомощных животных, у которых сил осталось только на то, чтобы жалобно, с немым укором смотреть на тебя. Мне стало не по себе. Казалось, город пал жертвой чудовищной силы урагана, но по-прежнему не было ни следа людей. Так бывает, когда люди, покидая жилище, оставляют окна открытыми, и за время их отсутствия в доме хозяйничает лишь ветер.
Я стал идти гораздо медленнее. Повсюду валялись осколки, некоторые улицы были завалены настолько, что по ним нельзя было пройти, и приходилось искать обход. Странно, но большинство пожаров погасли сами собой, хотя дождя не было. Мне попалось лишь несколько медленно горящих зданий, но и они угрозы не представляли. Всё же я обходил их стороной: от запаха гари мне становилось не по себе.
Никуда конкретно я не шёл. У меня было достаточно времени, чтобы понять, что дела мои плохи и скорее всего посреди всех этих руин больше никого не осталось. Пробовал было кричать, надеясь, что кто-то услышит мой зов и окликнет меня, но в ответ лишь где-то залаяла собака. Возможно, та самая, которую я слышал ночью. По пути мне встретилось несколько птиц, но сейчас это было не то же самое, если бы я гулял по городу с мамой и увидел бы, например, мирно гуляющих голубей. Сейчас они напоминали лишь тень живых существ, будто призраки на кладбище. И от всей царящей вокруг тишины, от всех этих разрушений, от пожарищ и едкого запаха гари, поджидающего за углом – от всего этого мне всё больше и больше становилось не по себе. Страх медленно наполнял меня, и всё отчётливей стучал в сознание вопрос, что же я буду делать дальше. Сегодня, завтра, через неделю, месяц. Что я буду делать без людей, посреди всех этих руин?
Мной овладело замешательство: я не представлял, куда мне пойти дальше. Застыл посреди дороги, на блестящем разбитым стеклом асфальте. В голове царил хаос, и все варианты казались бессмысленными. Меня переполняла жалость к самому себе, так несправедливо забытому, оставленному. Совсем одному посреди этого огромного города. Я спрашивал себя, какие ещё испытания в этой жизни мне придётся перенести, но, конечно, не находил ответа. Никто мне не говорил и того, почему все эти бесконечные трудности, невзгоды и разочарования неустанно и щедро сыплются на мою голову. Никому никогда не было до меня никакого дела.
Отчуждённо заметил, что снова завыла собака. На этот раз звук был заметно громче: она, наверное, была неподалёку. Возможно, мне следовало придать этому большее значение, но я подумал о Бое.
Он прожил со мной семь лет, и погиб, когда я учился в седьмом классе. Его сбила машина, прямо на моих глазах. Совсем близко от нашего дома – мы только что переехали из старой квартиры. Я помню, что видел его счастливую мордашку, когда он перебегал дорогу, спеша ко мне, а через секунду от него остались лишь кровавые капли на моём лице. Я не сразу осознал, что произошло. В голове возникла пустота; в ней пульсировал единственный вопрос: «Что случилось?». В сердце закралась неясная тревога, и только потом до ушей донёсся тихий, будто из-под земли, визг тормозов, словно жалобно закричали все души ада. Послышалась брань водителя. Ноги едва меня слушались, но каким-то образом я дошёл до автомобиля, обошёл её, увидев забрызганные кровью лобовое стекло и капот. Никогда не видел столько крови. Тело же Боя отбросило на несколько метров вперёд: от него до машины по асфальту тянулся бурый след. Оно было жутко обезображено, и я не стал подходить близко.
Подбежала мама и начала браниться с водителем. Тот, похоже, совсем не испытывал раскаяния и с удовольствием включился в перепалку. Я стоял у автомобиля и смотрел на тело своей собаки. От машины сильно пахло горячей резиной, и этот кусочек обыденного мира заставил меня осознать, что теперь это лежит уже не мой друг. Моя мёртвая собака. И только тогда я заплакал. Мама на мгновение прервала свой спор, единственной целью которого было заставить водителя заплатить, и удивлённо посмотрела на меня. Но мгновение минуло и, не произнеся ни слова, она как ни в чём ни бывало, ещё более яростно напустилась на покрасневшего от негодования мужчину, искренне не понимающего, в чем состоит его вина.
Я подошёл ближе к телу. Что-то изменилось, и оно перестало казаться отвратительным. Я поднял его на руки, и кровь обильно испачкала мои руки и одежду. Но это меня нисколько не волновало. Не переставая плакать, я поразился про себя, каким лёгким и мягким оно стало. Казалось, в нём не осталось ни одной косточки, и на руках у меня была всего лишь хранящая чьё-то тепло испачканная плюшевая игрушка. На миг вспыхнула надежда, что так оно и есть, что Бой в порядке, жив и здоров. Но лишь на миг, и новый спазм плача сдавил мне горло.
Я похоронил его на заднем дворе нашего дома, положив в коробку из-под маминых сапог. От неё сильно пахло кожзаменителем, но мне показалось, что Бою это будет приятно: он был неравнодушен к маминым сапогам. Соорудил простенький крестик, связав две палочки, и воткнул в землю. Мама на эти импровизированные похороны не пришла, и я долго стоял, не зная, что сказать, но чувствуя, что это необходимо. В конце концов, попросил Бога, чтобы позаботился о нём и не давал никому в обиду.
Я проплакал полночи, пока не забылся тяжёлым сном без сновидений. Наутро, выглянув из окна, увидел на могилке два крохотных, сорванных с клумбы перед домом, цветочка. Я подумал, что их положила мама.
Неподалёку раздался какой-то звук, прервавший мои размышления. Я остановился и, ещё ничего не увидев, понял, что ко мне что-то стремительно приближается. Из-за поворота впереди вынырнуло чёрное пятно и стремительно бросилось ко мне. Это была собака, и у меня защемило сердце: я решил, что это Бой. Меня не волновало тогда, как он мог здесь оказаться – это можно было бы списать на странность происходящего вокруг – я был рад, что он ко мне вернулся, что он ещё помнит и любит меня.
Но, конечно, это был не он. Собака дышала быстро и тяжело, изо рта капала пена, глаза горели яростью и тупой злобой. Я даже испугаться не успел, как она уже оказалась передо мной и бросилась на меня. Лапы ударили в грудь, валя меня на землю, клацнули перед самым лицом зубы. Из оскалившейся пасти дурно пахнуло, и это было последнее, что я понял перед тем, как ударился затылком об асфальт и благополучно потерял сознание.