Когда-то по нашей земле прошли мамонты. С этого-то все и началось.
Николай Семионович Семиструев — безработный, холост, детей не имеет, состоит в Партии с 1977 года — как обычно возвращался с кошелкой домой после очередного, лишенного всякой трудовой деятельности дня. День оказался прибыльный — в кошелке что-то звякало и через каждые два с половиной шага аппетитно булькало. День вокруг случился летний, с теплым августовским солнцем и мягкой городской пылью. Не интересуясь ничьим на свой счет мнением, пели птицы и стрекотали кузнечики. В такой день с каждым человеком либо не случается ничего вообще, либо случается все сразу.
— Николай Семенович? — вдруг требовательно шепнули из-за кустов.
Семиструев споткнулся. В кошелке предсмертно звякнуло.
— Николай Семионович, партийный, 45 года рождения — уточнили из соседних кустов.
— Ик! — согласился Семиструев.
— Вы патриот? — рыкнуло из-за угла.
— Да! — выпалил Семиструев.
Семиструев патриотом не был. Из всех заметно патриотических поступков в его жизни значилась разве что служба в армии, служить в которой Семиструев закончил прапорщиком, после чего ко всякой работе оказался органически непригоден.
— Партийные взносы платили?
— Да!
— Участвовали?
— Да!
— Состояли?
— Да!
— Привлекались?
— Да! — Семиструев запнулся — То есть, нет!
— Вы нам подходите — объявили из клумбы.
— Слушаюсь! — ужаснулся Семиструев. Кажется, речь заходила о работе.
— Верите ли вы в мировую революцию? — поинтересовались из канализационного люка.
— Еще как — расслабился Семиструев. В мировую революцию он привык верить с детства.
— Будете проводить работу с жильцами дома — доверительно сообщили из кошелки — Справитесь?
Прапорщик Семиструев внутри Семиструева радостно запрыгал. Сам Семиструев остался стоять на месте.
— Немедленно приступайте! — прошелестело с дерева.
— Ааа? — взволнованно спросил Семиструев.
— Без разговоров! — одернули его — Четко следуйте инструкциям! С вами свяжутся. А теперь — маршем до квартиры!
— Чего? — не понял Семиструев.
— Маршем! — объяснили ему.
Семиструев начал неуверенно притопывать в сторону законной жилплощади.
— Постоянная бдительность! — гаркнули откуда-то сверху, чуть слева.
— Есть! — ноги Семиструева, не прекращая маршировать, подкосились.
И все исчезло. Николай Семионович, держась за грудь и до судорог сжимая кошелку, слабо, но ритмично зашагал к своему подъезду.
C этого дня успело исчезнуть многое. Прошло время, и исчезли игравшие отовсюду военные марши. Исчезли шагавшие под них люди и железные монстры со всем своим нескончаемым, как казалось, боезапасом. Чуть погодя в небытие отправилась тирания большинства и тирания безвластия. Вслед за ними уже направлялась тирания народовластия и всем строем ее законно избранные представители. Поочередно промаршировали к стенке четыре правительства, сменяемые все новыми лицами с все теми же лозунгами. Страдал ото всей этой чехарды только местный дворник, который потом пережил еще две смены власти и одну революцию. В конце концов, его просто переехал трамвай. Сменились, не оставив после себя даже плохих воспоминаний, несколько президентов. Каждый из них обещал сделать все то, что не сделал его предшественник, в результате никто не сделал вообще ничего. Исчезло старое время и страшное прошлое. Семиструев не исчез.
Наступало новое утро. На крыльце с видом человека, обличенного одновременно язвой, геморроем и высоким доверием, вышагивал постаревший Семиструев. Из подъезда с кипой мокрого белья промаршировала необъятных размеров бывшая работница паспортного стола Глафира Потаповна. Глафира Потаповна была солидарна с Семиструевым по причине своей одинокости и наличия, неизрасходованных за всю жизнь честного канцелярского работника, запасов душевной теплоты. Семиструев Глафире Потаповне был благодарен, однако причин ее солидарности понять не мог, как ни старался. Николай Семионович в последние годы много трудился. За это большинство жильцов дома его ненавидело. Семиструев требовал от соседей ходить маршем. За ним гнались. Он пытался проводить лекции по общественной бдительности. Его догоняли и били. Он кричал что-то о Партии, гражданском долге и патриотизме. Над ним смеялись соседские дети.
Начинался еще один безобразный городской закат. По всему было видно, что закатываться за многоэтажки противно даже солнцу. Мимо сидящего на скамейке Семиструева в последний раз за день влюбленно промаршировала Глафира Потаповна. Семиструев напряженно вслушивался в наступающую ночь и ждал связного. Связного не было еще ни разу.
— Значит, пока все правильно — облегченно подумал Семиструев и, тяжело опираясь на палку, под ритм в собственной голове зашагал к подъезду.