Задорная Эся Копштейн, вдумчивая Бася Бахерман, девочка из хорошей семьи Ида Розенбаум, начитанная Роза Рубанович, чистюли Римма и Рая Кац, добрейшая Фаня Хинкес, сдержанный, но и открытый Боря Хуснутдинов, весельчак Изя Гликман – мои друзья-одногодки. Почти за пять школьных лет ни разу мы даже и не повздорили.
Родители Баси, мама Риммы и Раи, мама и папа Фани постоянно подкармливали меня вместе со своими детьми, спать укладывали, если видели что нынче лучше не ночевать мне в нашей большой квартире одной.
Те же ребята бегом несли меня на руках в больницу, когда угораздило меня раздувать тлеющие в плите дрова, плеснув на них керосину.
И сейчас у меня есть друзья из евреев, чье расположение мне дорого, укрепляет дух, чувство осмысленности жизни, осознание высокой ценности человеческих отношений.
Тут я вынуждена перевести дыхание.
Потому что сейчас, - увы, - не добрыми людьми и не такими же добрыми и умными моими и их соотечественниками, - увы! - вынужденно я занята.
Занимают меня, подчеркиваю, вынужденно, другие евреи.
Те, что бдительно следят за настроенностью своего национального сообщества к окружающей мирской среде, то есть к среде неевреев.
Те, что фактически контролируют взаимное расположение душ еврейских и нееврейских.
Те, кто культивирует страсть припадать к ветхозаветным трехтысячелетним запасникам и извлекать из недр истории, словно для проветривания (значит, и для сохранности), мрачные идейные одежды дохристианского библейского «еврейского иудаизма».
Иудаизма, от которого заболеваешь.
Это - некое «особо интеллектуальное» еврейство, не желающее укротить древний вирус своей исключительности, терзающий мою, не еврейскую, толерантность и переваливающее на мою неисключительную голову ответственность за перманентный подогрев понятия «антисемитизм».
Приходится признать: такое, по сути антисемитское, еврейство есть, существует, здравствует.. И именно оно – вышедшее из «царства жрецов» - мои впечатления о нем должно узнать.
Более не хочу (едва ли не под конец жизни) замалчивать связанные с ним биографические свои огорчения. Мои личные, личностные огорчения.
Тем более не хочу далее замалчивать, что похожие огорчения, насколько я поняла, нынче переживаю далеко не одна я.
* * *
…Да уж…Совсем не понимали мы, формирующаяся полвека назад юность, разницы «еврей – нееврей».
В студенчестве – тоже.
Правда, на четвертом курсе от задушевного приятеля своего, влюбленного в одну славную нашу однокашницу Олю, услышала я облеченное в слова то, о чем сама никогда бы не догадалась:
- Я так хочу жениться на ней!
- Не любит?
- Любит. Но моя мама против. Жениться мне, еврею, говорит, надо только на еврейке.
- Обойдется, - уверенно сказала я, - нынче на дворе не ветхозаветное время.
Они и поженились.
Казалось, благополучно.
В университетской высотке свадьбу играли. Невесту в фате с померанцевыми цветами жених нес на руках.
Через год увидела я его с другой женой: изысканная линия лба, огненно-рыжая копна, веснушки по всей длине худеньких обнаженных рук.
Поулыбались мы друг другу, поболтали о том - о сем - ни о чем; домой я шла, разбитая недоумением и жуткой мигренью.
Оля, болью расплатившаяся за свою веру в любовь, покинула Москву:
- Нет сил одним воздухом с ним дышать.
Я же впервые отдала себе отчет, что «все тут не так уж и просто». Вот и Изя Гликман, любивший мою прелестную одноклассницу Галю, женился все-таки на Иде Розенбаум, которой до того вообще будто не замечал.
…..Позднее мы услышали от замечательного Романа Карпеля - с юности до старости он был гордостью «Московского комсомольца»:
- Не знаете вы, что такое еврейская семья! Тебя растят, выучивают часто вскладчину, выучивают думать о пользе семьи, родители и родня тебе подыскивают жену. Если не подчиняешься родственной воле, национальной традиции – это когда все евреи в ответе друг за друга, - от дома тебя отлучают. Я вот такой отщепенец. Неслиянный. Внеанклавный.
* * *
После защиты диплома получила я от нашего научного руководителя Николая Калинниковича Гудзия рекомендательное письмо к Семену Ляндресу, только что возвращенному из многолетних лагерей на работу в Гослитиздат.
Мне очень понравился этот человек «без дураков». Понравилось, конечно, и то, что с его подачи получила я сразу заказ – составить, елико возможно, полную к тому моменту библиографию по публикациям Ольги Берггольц. О ней знала я с детства и по Питеру, волею судьбы слушала ее и в только что освобожденном Крыму, тоже еще во время войны. И с тщанием выполнила эту работу.
Другое дело, что хотелось мне в такую редакцию, где нужно ездить в командировки по письмам, как тогда говорилось, по жалобам, чтобы обнародованием несправедливости, проблемы или беды, «здесь и сейчас» помогать гражданам, обществу и государству налаживать нормальную жизнь.
Начав едва за двадцать, я и занималась этим тридцать лет.
Евреи, русские, азербайджанцы, татары, немцы, караимы… какие только коллизии ни пришлось распутывать, чьи только права ни пришлось защищать.
После одного из самых первых моих разбирательств «по письму» харьковчанин Петр Израилевич Коганзон получил за свое изобретение максимальное по закону вознаграждение. А спустя еще какое-то время – орден боевого «Красного знамени». В оккупацию 16-летним он вместе со взрослыми партизанил против немцев под Одессой. «По следам наших выступлений», по опубликованным документам, Одесский партизанский отряд получил официальный статус. Отсюда и признание боевых заслуг участников этого отряда государством.
Здесь не место вспоминать всю ту многомесячную драматургию. Но директор знаменитого тогда ХТЗ, выпускающего знаменитые же тракторы ДТ-54, сам знаменитый тогда человек, с Золотой звездой Героя Советского Союза – за победы в недавней войне, сказал мне в последний мой приезд на завод:
- Меня спрашивают, что будет. А будет то, что сделаем все, как надо. Вы правы до точки, только больше к нам не приезжайте.
С Коганзоном мы подружились.
Позднее он стал прообразом одного из персонажей в романе моего мужа «Завтра двадцатое».
* * *
Примерно в то же время, в самом конце пятидесятых, наша редакция переживала реорганизацию. При невозможности уволить малограмотному, несостоятельному в журналистике сотруднику подыскивали место, какое ему бы подошло и по его склонностям, и по зарплате. Чуть ли не с помощью ЦК профсоюзов подыскивали.
Но он ни на что не соглашался.
В райкоме партии тоже пытались эту коллизию к благополучию сторон разрешить, предлагая этому человеку несколько мест службы на выбор. Но он не хотел из редакции уходить ( другие сотрудники не хотели «сочиненное» им править), написал заявление – мол, от него редакция хочет избавиться, а новенького уже взяли в штат. Чем этот новенький Белов так хорош, непонятно.
И вообще он не Белов, а Вайсман. Пусть Вайсмана и увольняют.
Когда вся история поутихла, я спросила нашу Нину Ивановну, парторга:
-Досталось в райкоме?
- Поначалу досталось. Но я сказала, что талантливого и работоспособного Вайсмана уволят только через мой труп.
* * *
У меня уже был и свой адвокатский опыт.
…Минувшим летом мы с мужем поехали к морю. На влажно-горячей сухумской пристани встретили старичка, искавшего себе «курортников». И через пять минут за малые деньги попали мы в рай.
И сейчас, спустя целую жизнь, с чувством счастья вспоминаю я и того старичка – сухонького, мелкой кости, слабеющего от возраста Якова Семеновича, и дом его, где мы прожили несколько недель.
Крепкой белого камня спиной дом был поставлен к яркой прибрежной черноморской воде. В тридцати шагах от окон галька и море переговаривались в режиме нон-стоп. Как правило, потихоньку, но, бывало, словно ветра не поделив, и на крик переходили – то каменисто-отчаянный, то приглушенный, окатывая при этом миллионами брызг все, что вблизи. Тогда во всем доме начинало хлопать всеми, давно открытыми настежь ставнями, по просторным пустующим комнатам в отсутствие оконных стекол носился соленый ветер…
В доме всегда было прохладно.
Лицом – пошелушенным фасадом, принаряженным солнцем, - дом был обращен к саду, без ухода выжигаемому южным летом, но по привычке еще обильно плодоносящему.
…...Сизоватая кожица инжирин лопается по утрам на твоих глазах, и молочная струйка омывает обнажившееся розовое ягодное нутро.
Несколько ягодин потрясающей свежести, и ничего другого не надо.
- Нижние ветки не трожь! Не ленись подпрыгнуть, - неизменно напоминал мне, утренней неженке, Валя.
Ягоды на нижних ветках мы оставляли Якову Семеновичу – голове в прошлом большой семьи, дома и в прошлом же роскошного сада: иначе не дотянуться ему.
- Не входите в дом, напрыгавшись, нельзя в испарине! - неизменно эхом восклицал Яков Семенович.
У меня был отпуск. У мужа, Вали Проталина, - срочная работа, которую можно было выполнять где угодно, но к концу «отпуска» с ней нужно было поспеть. Иначе деньги будут нескоро. Несколько десятков стихотворений, полторы тысячи строк переводов с азербайджанского на русский. Шестьдесят строк в расчете на день.
Работать можно было лишь в светлое время суток, электропроводка оставалась только в комнатке, где обитал и зимовал Яков Семенович, – в детской, – он называл ее так.
Но в каждой комнате был какой-нибудь стол, то большой овальный – обеденный, то вроде бюро – откидной, то прямоугольный простой. И – единственный стул. Столы Валя подвинул к окнам и вместе со стулом перемещался от окна к окну по ходу солнца.
К вечеру стул неизменно возвращался в столовую, Яков Семенович неизменно ненадолго усаживался за стол.
- Прошлым летом мы тут учились, - обронил он однажды. – Днями, во время каникул.
- С внуками?
- С чужими внуками.
- Вы учительствуете?
- В школе преподавал немецкий.
- И теперь тоже?
- Дряхл я. Для школы тоже. Здесь мы учили иврит, факультативно. Трое-четверо ребятишек бесплатно. Совсем ничего не делать скучно. А детям было интересно.
- Почему – было? А теперь – нет?
- Теперь мне не разрешают.
- Как не разрешают? Кто?
- Приходила дама из РОНО, мол, оставь, Яков Семенович, эту затею.
«… Ну и что же, что я в отпуске и никакого редакционного задания у меня нет», решила я, «найду эту тетку в народном образовании».
Тетка оказалась миловидной, приятного курортного вида женщиной, совсем, казалось, молодой.
- Да я бы и совсем не против. Но рядом с дедом редакция нашей городской газеты, у меня дочь после десятилетки там первый месяц работала. Знала еще в школе про этого деда и захотела теперь про него написать. Я спросила ее - рассказала ли она о своем этом желании редактору. Нет, не успела, советуется, мол, со мной. И я ей не посоветовала. Знаете, дочь. Вдруг что не так… дети, дед, иврит, Израиль… Я же мать.
- Ну а если бы он греческому, латыни или санскриту учил?.. . С Израилем у нас дипломатические отношения…, - добавила я, хотя во внешней политике не разбиралась совсем. - Дочь теперь в редакции?
- Уже год там работает с прошлого лета.
- Вот и прекрасно!
В редакцию я забежала «на десять минут, познакомиться», а пробыла там часа два. Байками пообменивались, между взрывами смеха о Якове Семеновиче поговорили, о мальчишках, которые со складными табуретками ходят к нему на урок:
- Пусть ходят, не попусту болтаются среди отдыхающих.
Яков Семенович звал к себе нас не раз. И мы приезжали, когда получалось.
* * *
В другой редакции, в одной из центральных газет я проработала много лет и с неевреями, и с евреями. Наш главный не решился открыть персональную мою рубрику «Экономические письма из семьи», задел для которой я больше года готовила. Пришлось мне и с ней, и с другими моими рубриками перейти в «Комсомолку».
В коридоре столкнулась с Васей Селюниным:
- Тоже думаю уходить.
- Почему?
- В нашем многолюдном отделе один я русский, на полосу со своим материалом не протолкнешься – они застревают в отделе, до главной редакции даже и не доходят.
Я промолчала тогда, погрешив на характер самого Васи, – он у него был далеко не сахар.
Позднее краем уха слышала о глухом скандале: Вася вроде как взбунтовался «против кагала».
Перейдя в другую редакцию, Вася много печатался.
В восьмидесятых его «Лукавую цифру» читала вся страна.
Кстати сказать, словосочетание «еврейский кагал» прямым текстом первый раз в жизни я услышала спустя лет двадцать. В начале девяностых я работала заместителем Саши Глезера в созданной им, вернувшимся из эмиграции, газете «Русский курьер». Когда он уставал от настырной горячности (невосприимчивой к резонам) сотрудников, в основном его соплеменников, он жестко произносил:
- Хватит тут устраивать мне еврейский кагал!
Сам Саша и живал у нас дома неделями, и деньгами Валя его выручал.
…Но года два спустя после того, как Вали не стало, поперек поля одной из страниц его последней записной книжки, которую он брал в метро, в автобус, нашла я пометку: «Глезер – с двойным дном». Нужно было, как нынче говорят, неслабо достать Валю, чтобы он так перед самим собой подытожил десятилетнее свое сотрудничество с Сашей. Мне в связи с этим не было сказано ни слова.
…Как-то, когда Валя уже тяжко болел и у нас совсем не было денег, я предложила : « Может, поразыскиваю я Глезера, может, он вернет тебе свой долг?», Валя сказал : «Оставь это».
* * *
«Оставь это». Так же, то же произнес Валя, наверное, в середине девяностых. Тогда я очень обиделась за него. Вскинулась вся : «Господи! Будь кто другой – темный мозгами или дурак дураком, но ведь сверхумный Стругацкий! Он что – спятил?… Вот уж, правда, еврейские штучки, прямо-таки русофобская провокация!».
- Оставь это.
Я всю ночь ворочалась от обиды за Валю, перебирая в уме его вечерний рассказ:
- Прохожу сегодня в ЦДЛ через ресторан, чтобы на Воровского выйти. Иду, никого не трогаю. Вдруг с дальнего столика кто-то кричит: « Валя!». Пригляделся – разворачивается всем корпусом сидевший спиной Стругацкий. Кто с ним еще – не разглядел. Гельман, кажется, там еще был. Рукой я помахал, поприветствовал, на часы показал, мол, бегу. А он – на весь ресторан:
- Валя! Говорят, ты – антисемит!
- Аркаша! – откликаюсь. – А что это такое?
Какое же жестяное сердце надо иметь, чтобы так хамски испытывать великодушие человека другого. Чтобы цинично ставить психологический опыт? Еврея над русским?
А те, кто со Стругацким тогда «трапезничал», все это горячее, сноровисто пожаренное блюдо между собой обсуждали. Разве иначе могло быть?
Теперь, когда прошли годы и мне пришлось поневоле думать «об этом», не удивилась бы я, если бы выяснилось, что за широкой спиной Аркадия скрылся тогда тот, с кем с некоторых пор мне не хотелось ни разговаривать, ни даже мимоходом встречаться. Причина? Мгновенно возникшая лютость в умных, очень умных глазах.
Только недавно, в контексте долгого разговора о том, как отмечается 100-летие Василия Гроссмана, я рассказала про тот эпизод впервые вслух - Кате Коротковой.
Катя спросила, не задела ли меня при чтении романа «Жизнь и судьба» характеристика нашего народа – вроде того, что груб он, туп, еще какой-то не такой. «Нет, - сказала я, - не задело ничуть, весь роман человечный, теплый, никакого обидного чувства не возникает, и – это же литература! Обижает меня другое». Тут я и рассказала Кате о молниеносном обледенении зрачков человека, для которого еще за секунду до этого внутренне я была открыта, а после стала его избегать.
И про то, как и когда это случилось.
* * *
Как это случилось?
Гельмана старшего еще мало кто знал и в узком кругу.
Фильм по его пьесе ( должно быть, «Премия», – давно это было, не хотела бы ошибиться) мы с Валей увидели на клубном просмотре и предложили «Литгазете», где оба служили, напечатать фрагмент пьесы, превратив его в кусок прозы (пьес «ЛГ» не печатала).
Поехали вдвоем в Ленинград, познакомились с автором, операцию с текстом он проделал охотно ( тогда великой удачей было попасть в число «Литгазетовских» авторов), публикация состоялась.
Вскорости прошел ХХУ партсъезд, где в отчетном докладе Брежнева, составлявшемся не без ведома главного редактора «ЛГ» Александра Чаковского, Гельмана похвалили.
И вскорости же он перебрался в Москву.
…..Встретились как-то все в том же ЦДЛе, неспешному разговору троих мужчин - Проталина, Евтушенко и Саши Гельмана за кофеем в баре ( «у Валентины») я, четвертая здесь, не мешала.
Саша в деталях, с внутренним подъемом рассказывал, как он выполняет свою новую миссию – для еврейской общины, - как сложно разбираться с разнообразными, порой тяжкими, историями и жалобами. То Женя, то Валя советовали ему, чем кому из его подопечных и как делом и быстро помочь.
В какой-то момент Валя и Женя отошли к стойке бара. Я – вся сочувствие - слушала увлеченного Сашу, подперевши рукой щеку по-бабьи, что-то вторила ему, не придавая значения нарастающей ажитации в его речи. В паузе вдруг сказала:
- А русским-то, Саша, как бывает плохо.
Сабельной молнией сверкнули Сашины глаза, лед – в зрачках.
- Сами виноваты! – отрезал он.
Видя, что Валя и Женя возвращаются к нашему столику, в ответ я только и сказала:
- Да, конечно, сами виноваты.
Наблюдательный Проталин, которому о таком повороте в нашей беседе с Гельманом я не сказала, чтоб не помешать его приятельскому отношению к Саше, через некоторое время заметил:
- Опять ты от нас с Гельманом убежала.
- Совпадение это, - отговорилась я, так и не решившись объяснить мужу, что «все тут не так уж и просто».
* * *
Фактически наткнулась я тогда не только на бетон неотзывчивости – и не только к моей, но и вообще - русскости.
Яростью рвануло из души не какого-нибудь зачуханного нескладухой быта малограмотного местечкового оболтуса - из души зрелого, казалось бы, человека, благополучного, даже преуспевающего на уровне государства. Не невежа и не невежда, еще раз подчеркну, а психологически подкованный драматург, прекрасно знавший к тому времени, что и статусному русскому в Советской России, действительно, бывало хуже худого, так вот раскрылся – во вражде..
Полагаю, в высшей степени толерантно проглотила я тогда обиду, запретив себе додумывать, что же на самом деле произошло.
А произошло то, что я, хоть и тоже не лыком шитая, но природой своей – ментальностью – не видевшая разницы между «евреями» и «неевреями», умудрилась, не глянув ни в Библию, ни в Святцы, поставить в один ряд еврея - Гельмана и русскую - себя.
…И - оставалась один на один со своей сердечной глупостью гуманитарием-недоумком. Заковыристые, обескураживающие импульсы со стороны иных знакомцев-евреев оправдывала в своих глазах, прощала. Ведь нет ни эллина, ни иудея. «Кто из вас без греха, первый кинь в нее камень».
Простак, простофиля, разиня… Словом, вполне по-русски чебурахалась я при этом не один десяток лет.
Чебурахнусь от заносчивой кичливости - поднимусь.
Чебурахнусь от бесстыдного хитроумства - поднимусь.
Чебурахнусь от корыстного самовыпячивания, от саморекламы – поднимусь.
Прямо-таки, как Ванька-встанька.
…Конечно, Аркадия Стругацкого, даже подразогретого кем-то из тех его собратьев за ресторанным столиком, кто подтолкнул его к откровенному хамству по отношению к Валентину, ко многим, обедавшим там же, в один ряд с г-ном Гельманом я не поставлю.
Хотя «знает грудь одна да подоплека», как больно мне за Валю и теперь.
Конечно, никогда не поставлю в один ряд со «сверхидейными иудаистами» и сухумского учителя Якова Семеновича.
А вот Гельман-младший сам встал в этот ряд. Тут уж и всматриваться нечего. Как бы ни прикрывался юпитерствующий этот галерун-политтехнолог правами на свободу самовыражения…
Сколькие люди чебурахнулись из-за его хамства!
Правда, и встали, как Ванька-встанька.
Нормальные русские и нормальные евреи одинаково реагируют, так сказать, на «еврейский вопрос». Вспомним прекрасную Фаину Раневскую. В Москве, на площади Свердлова, установили памятник Марксу работы Кербеля. Раневская сказала: « А потом они удивляются, откуда берется антисемитизм. Ведь это тройная наглость! В великорусской столице один еврей на площади имени другого еврея ставит памятник третьему еврею!»
* * *
Жаль, что веселая, стойкая куколка эта, жившая на Руси столетиями, считай, в каждой семье, где росли, вырастали дети, формировались их души, с некоторых пор у нас напрочь забыта.
А ведь знаю я точно, как, кто двадцать с лишним лет назад закомсал Ваньку-встаньку. И уже больше двадцати лет не найти его и на прилавках, где продаются игрушки.
Не само собой этак получилось.
Взломом кладовой русской культуры, захватом исподтишка отторгли от Ваньки-встаньки его извечное второе имя - Чебурашка.
Присвоили права на это имя, безо всякого на то морального и даже, скажем так, авторского права, присобачили к «неведомой зверушке», якобы прибывшей к нам из дальних краев в ящике с апельсинами.
Затем впарили безграмотным чиновникам от « культуры и спорта» вранье, что имени такого не было и нет ни в одном словаре. А те – запустили «неведому зверушку» в массовое производство и в массовое сознание.
.
Ванька-встанька захилел.
Зато махрово забрэндила «неведома зверушка».
В связи с «неведомой зверушкой» следующими несколькими абзацами повторю рассказанное уже в моей книжке «Памяти Проталина. «Ты мне и мир, и дом», поскольку издана она мизерным тиражом.
Цинизму «прошлой жизни» в России люди перестали подавать руку, сменив строй.
Нынче главным держателем технологии общественного цинизма стала «элитарная» интеллигенция. Именно та часть «элиты» от культуры, которая овладела школой пудрить мозги и стричь с этого купоны тогда. Вдобавок, этим же умельцам перестали быть сколько-нибудь нужными умолчание, скрытность.
Каждый может привести здесь в пример собственные наблюдения.
...На одной из публичных встреч на вопрос, как он, такой замечательный автор такого замечательного Чебурашки, относится к тому , что имя Чебурашки используют в Штатах, «автор», не моргнув глазом, мгновенно ответил, что собирается судиться с американцами.
Публика – дура?
Двадцать лет назад миллионы долгоиграющих пластинок миллионам детей в миллионах семей голосом Марка Розовского – режиссера и постановщика истории Чебурашки ( одновременно и рассказчика) внушали версию, что имя зверушки, прибывшего в ящике с апельсинами из неведомых краев, не встречается ни в одном словаре.
Мы с Валей, накануне купившие своему первому внуку Ване широкоформатного Чебурашку, вслушивались в голос Розовского-рассказчика, не самый внятный, по правде сказать, чтобы нашим четырехлетним Ванькой-встанькой не понятое ребенку объяснить. После слов «не встречается ни в одном словаре» Валя сказал:
- Заврался Марик. Ну и дурак!
- Не дурак, не дурак! И Успенский – не дурак. Публика – дура для них. Не «подкованные» родители вместе с детьми навек запомнят, что слова «чебурашка» нет ни в одном словаре, что замечательное название игрушке придумал замечательно талантливый их современник. По всей стране растеклась эта «дурость».
С г-ном Успенским мы не были знакомы. Но – Марик!
Марику надо сказать.
Марика не было дома.
Марику под горячую руку написала я письмо.
Не помню, конечно, некраткого того письма, но в нем было сказано все напрямую. И, конечно, была ссылка на Даля.
Что у Даля?
У Даля на букву «Ч»: чебурахать, чебурахнуть… Чебурашка… Ванька- встанька, куколка, которая, как ни кинь ее, сама встает на ноги.
На букву «В»: Ванька…, Ванька-встанька, детская игрушка…; чебурашка.
Письмо мое ( передал его Розовскому Валентин) просила я Марика Успенскому показать.
Пластинку нашему Ване мы больше не ставили. Вспоминать эту историю не хотелось.
Прошли двадцать лет, а соавторы ведут себя так, будто ничего не прихватизировали они из «великого могучего» национального достояния.
А то, что и сам вид, зрительный образ «неведомой зверушки» - только трансформа, римейк популярнейшей спокон-веку детской игрушки, которую спокон-веку Чебурашкой, Ванькой-встанькой зовут, - такие уж тонкости… Кто заметит? Ведь публика – дура. А все знающие в своей области профессионалы? В частности, Гарри Бардин - собственные мультики которого отмечены «Золотой пальмовой ветвью» - не замечает этого по сию пору… Искренне? Прагматично? Цинично? Или замылен его профессиональный глаз, как и «общественное сознание», долгоиграющим враньем? Замылено и сознание детского писателя Леонида Яхнина: на вопрос, «кого он считает героем современной отечественной литературы?», он назвал Чебурашку.
…Но попробуй даже и ближайший потомок разобраться, «кто у кого шубу украл» – Успенский с Розовским у Даля словечко «чебурашка» сперли или Даль, двести лет назад живший, - у них.
Марику – как страдальцу за честный театр - мы с Валей склонны были все спускать. Что называется, входили в его положение. («Неровен быт, неверен и порыв…». Это строчка из Проталина 70-х годов).
Теперь, без Вали, я, видимо, стала более жесткой. Если эти мои записки попадут когда-нибудь кому-нибудь на глаза, пусть знает читатель, что и в лучшие для себя времена, то есть с последнего десятилетия ХХ века, Марик безмятежно практиковал ситуационную этику.
Загодя, когда сам Розовский еще не успел вспомнить о приближающемся 100-летии Евгения Шварца ( а круглые культурные даты отслеживал для нашей газеты Валя - «Я тебе тут списочек важных дат обновил»), попросила я Марика написать для «Автографа» о драматурге статью. Он ее написал. Мы ее опубликовали. А через две недели тот же текст того же автора с тем же заголовком напечатала «Литературка». ( Без каких-либо оговорок).
- Марик! В чем дело? Нехорошо-то как!
- Может, нехорошо. Но мне сейчас очень нужно было выступить в «Литгазете».
А «неверный порыв» «элитарного интеллигента» Розовского в черные дни террора на Дубровке, где и его собственная дочь находилась? Вот ведь автоматизм лукавого лукавства каков! Ради публичного, на всю Россию, на мир изжелта-красного словца : не щадить ни мать, ни отца, никого. Восторгом захлебывался Марик на экране, ликуя еще до похорон погибших:
-А евреи-то сколько сделали!
Как будто только евреи-спасители на особицу молодцы.
Представляю, какое «спасибо» внутренне мог бы сказать Марику доктор Рошаль.
И как будто ничего такого - стыдного - не случилось. Без малейшей даже паузы по-прежнему упоенно продолжает красовать себя Марик на телеэкранах и т.п., предоставляя отмывать дерьмо тому, кого дерьмом и облили.
«…Везде поспеть,
Все вовремя пропеть,
Всего отведать…
… В нашем цехе
случаются такие мастера.»
Написавший сорок с лишним лет назад такие строки Проталин, надеюсь, понял бы теперешнюю мою настроенность называть вещи своими именами.
.
…Теперь, когда «неведома зверушка» отправилась и в Японию, пора бы начебурахавшемуся Ваньке-встаньке встать на свое место в нашем доме, на своей земле.
* * *
Недавно один из друзей спросил меня:
- А знаешь, зачем еврею суббота?
- ?
В субботу нельзя работать, зато получаешь время остановиться-оглянуться-подумать. Так у нас с младенчества детей учат думать. Нация обдумывает способы развития.
Объяснение это меня просто-напросто восхитило: ума палата, и ключ не потерян. Что может быть лучше?
Думать! Думать надо! Вдумываться!
Вот и устроила я себе свободные от текучки субботы.
И за несколько суббот «плюс вся жизнь» записала ход своих соображений «об этом» и о расположении своей души в нынешних условиях чувствительного нарастания экспансии тех, кто хочет мне внушить, что я принадлежу к народу, обязательно занятому тем, чтобы «бедного еврея» притеснить.
Поистине, люди мудренее, а годы голее.
Да, в течение всей жизни те, кто склонен к заразе ксенофобии или к заразе антисемитизма, вызывают во мне брезгливое чувство, жестокую аллергию.
Да, как и иные в своей русскости, я всегда уходила от разговоров на эти темы.
Да, неприятны мне были тексты о еврействе даже и страстного Достоевского, и разгорячавшего тут себя Розанова… «Об этом» же, исходящем время от времени из ЦК компартии СССР, не хотелось бы и говорить. Еще и потому нет смысла сейчас «об этом» говорить, что о «деле врачей» и о других подобных нервно-политических приступах ушедшей власти за последние двадцать лет узнали все, кто о них не знал или знать не хотел .
Да, в прежней жизни предпочитала я «об этом» молчать в тряпочку.
В первую голову, по нехватке тут знания, по незрелости размышлений и, конечно, от многих недоумений по смятенности чувства.
Но нынче…
Нынче в переживающем тектонический сдвиг государстве российском и в рамках самоидентификации обновляющегося общества я, признаюсь, больше, чем когда-либо, ощущаю себя русской дщерью России, где веками живут и, надеюсь, будут жить так же, не ссорясь, многие десятки народов и языков.
И не хочу, чтоб нынешние мои переживания в связи с разбрасыванием по новой антисемитских ли, семитских ли - а все чаще как раз семитско-русофобских – камней, оставались по умолчанию только моими.
Нехорошо уже с моей стороны, со стороны нееврейки, молча, то есть с согласием, принимать годами то из одних самоуверенных еврейских уст, то из других, то из третьих, претендующих вещать-озвучивать, якобы, безусловные постулаты гражданского общества, а еще и, якобы, безусловные культурно-художественные постулаты, нравоучения об отсутствии у моего народа терпимости.
Негоже уже бесконтрольно с моей стороны, со стороны нееврейки, проглатывать массированно вбрасываемый в эфир, то есть в массовое сознание такой вот, например, «интеллектуальный» вербальный продукт, такие вот словесные пилюли: «национал-параноики», «национал-шизофреники», «отъявленная ксенофобия». Предназначаемые в первую голову, конечно, титульному, государствообразующему населению нашей страны, которой и без того трудно себя, крепко чебурахнувшуюся, поднимать.
. * * *
Со времен древне-римского владычества в романских, германских языках осели слова, производные от латинского tolerans tolerantis - - терпеливо переносящий, терпящий.
При этом надо бы обратить внимание на то, что латинский глагол tolero
( и большой куст слов от него) имеет несколько значений:
1. нести, держать, нести на себе, подпирать, переносить, выдерживать, терпеть;
2. кое-как кормиться, кое как перебиваться;
3. содержать, питать, кормить, поддерживать существование;
4. бороться с нуждой, хранить молчание, оставаться.
tolerabilis - терпимый, сносный.
Отсюда французские: tolerer - допускать,
tolerant - терпимый,
tolerable - допустимый, сносный;
английские: tolerant - терпеливый,
tolerable - терпимость
немецкое tolerate - выносить, терпеть.
Заметим, все эти слова в разных языках фиксируют оттенок напряжения (выносить, сносить, сносный) со стороны того, кто сносит, выносит, допускает, внутренне держит себя, владеет собой – держится, делает над собой усилие при неудобстве, терпит дискомфорт. Это значит, что терпящему (самодисциплинированному) сносно, выносимо, допустимо.
А если несносно? Невыносимо?
Тогда будет сказано по-другому: «несносный человек», «это невыносимо», «нестерпимая боль» и т.д.
Современные словари подсказывают и еще одно значение слова «толерантность».
Толерантность – способность организма вырабатывать антитела в ответ на антигенные ( противные природе организма) раздражения.
Это – иммунитет, самосохранение. Это – когда терпимо.
С истощением этого ресурса, то есть с утратой способности амортизировать антителами раздражения, угнетающие природу организма, приходит необратимая болезнь, иммунодефицит.
Это – когда нестерпимо.
Сверхтолерантность гибельна, она лишает организм самостоянья.
От меня же психологическим рэкетом требуют и требуют сверхтолерантности.
Когда абсолютно вопреки моей природе внушают и внушают мне, что я – из племени антисемитов, я начинаю спасать свою терпеливую, толерантную, сверхтерпеливую природу, свою психологию « всемирной отзывчивости».
Стараюсь, понимая, видя, что семит, греющий руки и стригущий купоны на актуализации проблем антисемитизма, - злодей для собственных соплеменников, живущих в России, но - ведь не железная я - в конце концов устаю.
Кому выгодно втягивать в свои сомнительные со всех точек зрения игры порядочных евреев, с какими я, русская, не собираюсь обсуждать так называемый «еврейский вопрос». Какого рожна не желающие умерить свою экспансивность бросают на них тень - порочат их в моих глазах? Психологически насилуют и братьев своих, и меня до состояния «дух – вон»? На нашем общем жизненном пространстве?
Профессиональные «защитники евреев» твердят, что у исторического антисемитизма причины разные - экономические, политические…
Но мой-то личный опыт ведает прежде всего ту причину, о которой именно «борцы против антисемитизма» неизменно умалчивают: последовательное, по нарастающей, культивирование с их стороны изощренного психологического давления.
Понаблюдала я, например, по ходу одной из программ ТУ у Владимира Соловьева за реакциями оппонентов - г-на Кантора, профессионального радетеля еврейских интересов в России, и г-на Проханова.
Никто другой, а именно г-н Кантор удовлетворенно заметил:
- Вот уже два представителя русского народа (говоря о «еврейском вопросе» в России – Г.С) спорят между собой.
Никогда, с его «харизмой» и «идеологемами», не жаловала я г-на Проханова ( он и сам тут не даст соврать). Но нынче справедливо ли будет с ним не согласиться?
Проханов говорит:
- Нужен спокойный русско-еврейский диалог.
Кантор его словно не слышит:
- Нужны государственные уроки толерантности.
Проханов пытается повторить:
- Необходимо вслух сказать, констатировать: нужен бесстрастный русско-еврейский диалог.
Его не слышат:
- Нужны государственные уроки толерантности.
Такой вот «диалог».
Забыл, видать, г-н Кантор блистательный еврейский анекдот:
...Приходит Абрам к раввину:
- Посоветуй, что делать. Куры плохо несутся.
- А переделай курятник – так вот и так.
Приходит Абрам к раввину:
- Хуже стало, равви, - куры дохнут.
- А переделай курятник: так вот и так.
Пришел Абрам к раввину:
- Куры все передохли, равви.
- Какая жалость! Какая жалость, - вскричал раввин. - А у меня еще столько идей было!
-
* * *
…Господа иные, зацикленные на своем, еврейские яйцеголовые, спросите себя – ваша исключительная страсть к самим себе, наилюбимейшим, не парализовала ли ваше «серое вещество»?
Если вы плевать хотели на чувства моих сородичей, поберегите хотя бы чувства своих – не вгоняйте толерантных евреев в «стыд и срам».
Такое вот у меня на склоне жизни субботнее расположение души.
Моя знакомая, моложе на поколение, прочитав эти странички, сказала:
- Жалко.
- Кого?
Молчание.
- Евреев?
- Да.
Есть пословица русская: « Кого жалею, люблю».
Февраль, 2006