Скареда

           Кончался   август,  и Наталья Георгиевна   на  сэкономленные  и  прикопленные  за  светлое время года   деньги  решила начать свою подготовку к зиме. Чтоб  по скользкому пути и в сумраке так часто  теперь  непогожего  в холод  московского неба   неверными   своими  ногами   не ходить  хотя  бы  в декабре-январе  в магазин  за  продуктами,   без которых не проживешь.
           Чай,  кофе,  сухие сливки,  сахар,  масло растительное и в пачках, маргарин, мука,  французские дрожжи «Момент»  на случай,  если за хлебом не выйти ( « жаль,  продавать наши натуральные совсем теперь вышло из моды»),  лавровый лист и иже  с ним, томатная паста,  баклажанная икра,  сельдь -  тоже в  маленьких  долгоиграющих банках. И,  конечно,  несколько коробок « Whiskas»  коту  Мишке.  И,  конечно,  несколько блоков своих  суперлегких сигарет  «Ява».  И  что-нибудь  еще,  подходящее для хранения в морозилке и на крытом балконе,  застекленном  в лучшие времена   мужем  Натальи Георгиевны  для  внука  Вани. Сдабривать  крупы и макароны,  когда  совсем  кончатся овощи:  на все холода  овощей ей никак не припасти – и тяжело, и негде хранить.
           Три года назад,  когда  сама она еще  совсем ни  о чем не могла  думать  после смерти мужа,    давнишняя   знакомая   Лина   подарила ей сумку на колесиках,    назидательно сказав при этом:
          - Не  вздумай  сомневаться. Я знаю,  что делаю. Себе я купила  другую,  а эту всю проверила,  все  винтики подкрутила.   Она  жизнью  испытанная,  удобная  и очень устойчивая. Увы,  когда-то приходится  отказываться от  туфель на высоких  каблуках,   а когда-то и от  «авосек»  в руках. (Лина  дала понять,  что  помнит  про больное  правое плечо  Натальи Георгиевны). Будешь всякий раз  меня вспоминать.
          Жизнью испытанную Лину, храбрую Лину,  много лет создававшую и выпустившую  в конце концов двухтомную книгу о людях Черноболя,  решительную Лину,  конвоирующую ее в дни,  когда  у   «их с мужем» банка,   занимавшего в середине девяностых  по  надежности  второе место в  международном  рейтинге,  но  в дефолт   тоже  объявленного  банкротом,   надо было выцарапывать  крохи,  потому что не на что было бы  поставить надгробье мужу,  ворчливо-заботливую Лину   Наталья Георгиевна,  действительно,  всякий  раз  мысленно  благодарила,  держа  ручку  и держась за ручку  замечательно устойчивого своего транспортного  средства.

          Нынче  она   собралась  пополнить и припасти,  считай,  на  пять месяцев  вперед  моющие и туалетные  средства.  Моющие  поэффективнее, пусть и дороже,  туалетные - попроще, из наших, они -  совсем даже и не хуже,  а часто и лучше  импортных, при том  что многократно дешевле,  а запахи хорошего мыла она всю  жизнь   предпочитала  любым духам.
          Вкатив  левой рукой  в лифт коляску,   Наталья Георгиевна   запнулась  на вздохе: «  Ну да,  конечно,   утро еще… Этот   “Fa”!”. Терпкая  остро-пикантная  экзотика так  ударила в ноздри,  что все свои двенадцать этажей она   удерживала  дыхание. «Как в мужской душевой!» - Наталья Георгиевна развернула коляску  к ступенькам  на выход,  подтрунивая  про себя  над собой, -  «…Освежает и стимулирует ваши чувства!».  «Нет, поправила она себя, - «Освежает и стимулирует  Ваши  чувства»…   
           Наталья Георгиевна приостановилась,  выйдя во двор,  напомнила себе, что  все-таки нужно  не  пугать людей  своим напряженным лицом,  держать форму,  и снова удивилась  той всегда неожиданной  лестничке  - причинно-следственной? следственно-причинной?  какой? – по которой проникают в сознание  те или иные  связанности,  сцепляются и закрепляются  где-то внутри  совершенно, казалось бы,  далекие друг другу ощущения,  представления, образы,  соображения.

           Вспомнилась  хорошая  авторша,  автор, - Наташа Любомирова,  обаятельная тридцатилетняя  умница,  разговоры  с ней  пятнадцатилетней давности,   когда Наташа приносила  в редакцию  или  к ним домой  свои  очень интересные  философские опусы для очередного номера  журнала   (их с мужем журнала  «Культура и свобода»;   «Культура и свобода»,  а не «Свобода и культура»,  приходилось  не раз  Наталье  Георгиевне   иных  тогдашних,  эйфорийно принимавших  свободу, читателей  поправлять).
           У Наташи  был перерыв между стажировками в Штатах и в Париже. Наталья Георгиевна,  в силу своей профессии  бывавшая  до того времени за  границей,  но  только  в странах  Восточной Европы, спросила, что больше всего  понравилось  Наташе  в  Штатах и  во  Франции,  что  из  житейского  понравилось.
          - Культура ароматов!…
          Москву  в те дни   начали  стремительно  заполнять  неведомо откуда взявшиеся разномастные  тараканы,  в  транспорте,  того и гляди,  подхватишь вошь,   невиданную  со времен  войны,  которой Наташа не могла  знать. В служебных помещениях  и,  конечно,  в квартирах  появились  запахи  дезинфекции – позднее,   как раз когда  наш город будет уже  буквально захвачен полчищами тараканов,   кто-то оч-чень  хорошо наживется  на  сверхмассированных  поставках в Россию  вонючих   антитараканьих   спреев. И этого  Наташа  еще не знала:
         - Культура  ароматов!   …Так  хорошо…  Всюду пахнет,  как и должно в том или ином месте пахнуть. …Это важно… у меня  двое мужчин в доме – сын,  муж…мама и жена должна хорошо пахнуть…
         - Гриша – сын? Это Вы  сейчас говорили с  ним?
         - Гриша… муж,  я ему  сказала, что  буду здесь,  нам через час встречаться,  вот он и позвонил.

         Имя  сыночка,  чья мама должна хорошо пахнуть,  Наталья Георгиевна  попыталась вспомнить,  но   непроизвольно остановилась -  ноги  устали,  надо было  опереться   на  ручку   сумки с  колесиками,   постоять,  поскольку  в их длиннющем   квартале  ни в  «шаговой  доступности»,  ни в какой другой доступности  присесть  не  на что,   если только  не  на   холодные  гранитные  ступеньки  гипермаркета,  мимо которого она сейчас идет.

          Когда-то  своей  публикацией  в  «Комсомолке»  она  ратовала  за  открытие  в  стране  хотя  бы одного  магазина  молодежной моды. «Комсомолку»  услышали. Огромный  магазин построили. Назвали  «Молодежный».
          По какому-то совпадению,  новая  квартира,  которую  получил муж  через союз писателей и куда  они переехали из коммуналки,   окнами смотрела  как раз на магазин.
          Открытие  «Молодежного»    часто   всплывает перед  ее  глазами:   все ближайшие  дорожки от  десятка   многоэтажек  к  ближайшей  остановке   ограждены   переносными  частоколами,  по периметру  на  половине   квартала  -  милиция,   несколько служебных собак.          У  самой остановки   полковник  и подполковник  с рациями. Автобусы  проскакивают  мимо.
         - Что  происходит?  Почему  не остановился  автобус?
         - Остановится  на Багрицкого. Бегите туда.
         - Мужики!  Но ведь  на работу же людям надо!
         Она помнит  себя,  еще,  вроде,  молодо-стройную,  в рыжем платье женщины элегантного возраста,  в  высоких чудо- «лодочках»,  купленных по случаю в мастерской Большого театра,  вскрикивающую  недоуменно:
         - Но ведь  так нельзя,  мужики!
         Она  помнит и  сдержанно  нестрогие  лица  обоих мужчин  с  крупными  звездами на погонах..
         - У нас – приказ, - помедлив,  негромко  говорит  старший.
         Она, тоже помедлив,  тоже  негромко и от необходимости быть настырной  осевшим голосом   произносит:
         - Я  все -таки хотела  бы  понять,  что происходит,  я – газетчик,  втемную не могу.
         - Гришин едет  открывать магазин.

         Ее чуть не вывернуло тогда  от спазмы  где-то  в желудке: на пути Гришина – тогдашнего  владетеля   всея  Москвы -  гигантский проспект  выпрастывали от  общественного  транспорта  с человеческой  мелюзгой.
         Добравшись кое-как до  своей  конторы,  позвонила она мужу,  остававшемуся  работать дома.
          - Что-то ты долго трубку не берешь…
          - С балкона  шел.
          - Разгородили  наш двор?
          - Тебя  интересует  веселенький  частокольчик ?…Стоит.  Милиция. С овчарками. Созерцаю.
          - Ну и созерцай.
         Она  знала:  своим  «веселеньким частокольчиком»  и  «созерцаю» Валентин  ее успокаивал: он знал, что с утра пораньше она не стала бы  просто так   заборчиком интересоваться.
         
     …Очень многие,  кто живет  в домах  вокруг «Молодежного»,  кто  постоянно уезжает-приезжает  с ближайшей остановки «Улица  Гришина»,  считают,  что названа  улица  Гришина  в честь ТОГО   Гришина,  хотя это   совсем не так.  И до сих пор  Наталья Георгиевна охотно  при случае  развеивает это заблуждение – на ТОГО  Гришина у нее и теперь аллергия.
      
         В  восьмидесятые  годы  «Молодежный»  стал  исключительно популярным.
         Девушке, юноше, подростку ( мальчишки-семиклассники тогдашние, впрочем, как и нынешние акселераты,  могли иметь 42 размер башмаков,  а мужская обувь  всегда была и дефицитна,  и дорога)  здесь стало возможным приобрести все,  чтоб одеть  взрослеющего  дитятю,  как говорится,  от кончиков  ног до макушки – и сильно дешевле, чем  бегая  по   другим  универмагам  или по  магазинам обуви, одежды.
         Тут были изделия  и своих  очень  хороших  фабрик,  особенно  трикотажных,  и  многих  зарубежных - обязательно высококачественные: специалисты  по  внешним  закупкам   были - не чета нынешним  нашим купцам,  приобретающим  слишком часто   за  кордоном  бросовый  товар  по бросовым  ценам,  чтобы   сбыть его нам  за  полные  «бабки».
          Молодежно-спортивная мода устраивала и  родителей  взрослых детей. Сама  Наталья  Георгиевна  сделала  здесь не один десяток покупок – для внуков,  для мужа,  для себя,  для дома, для друзей. Не только в  округе  люди не могли нарадоваться на близость такого магазина. Сюда приезжали  со всей Москвы,  в том числе и «гости столицы».
          Сейчас  же  несколько раз перекупленный,  бездарно,  якобы  гламурно переперепрофилированный,  с  непотребными – бешеными  ценами,  безлюдный,   но  зачем-то  годный  кому-то  и без покупателей,   для  Натальи Георгиевны  он  может  быть полезным только своими уличными ступеньками.

          Бог с ним,    ничего от них и не надо,  так же,  как и  им от меня,  бог с ними,  пусть отмывают свои грязные  деньги, подумалось  Наталье  Георгиевне,  снова  двинувшейся  со своей хозяйственной коляской  к  «своему»  магазину,  -  стоит себе  дом  и стоит.   Асфальт  вот  нынче другой - выровненный,  без  вмятины,  как было,  по всей длине  параллельно  магазину,  от  дома до остановки. И то  хорошо.  Четвертьвековая   семисезонная  лужа,  высыхавшая   иногда  только в середине лета,   исчезла.   Подстриженная  трава  справа и слева от  чистой  дорожки  еще  топорщится   молодо,   в каменных вазонах бархотки,  на  неприхотливом   кусточке   шиповника   у края  газона  еще  два-три розоватых  цветка…
          От  кусточка  пахнет насыщенной дождем  порослью,  влажными ветками,  затушеванной  городом  природой  и  почему-то горьковатостью гвоздики.   
          Наталья  Георгиевна отступила  слегка  от кусточка, оглянулась. Прохожих нет. Да и от какого прохожего может сейчас пахнуть гвоздичным одеколоном?.   И  прямо у своей ступни увидела  размером с блюдце  плотный  островок  цвета  лежалой  свеклы  из  меленьких,  типично подмосковных гвоздик.
          «Слава  Богу,  не померещилось…Ну да,  под  кусточком  не косили,  кто-то когда-то уронил   тут  пакетик с семенами,  надо  идти»,  сказала себе Наталья Георгиевна,   ощутив  вдруг, что  как после  остуды  теплом   где-то  внутри,  где, похоже, «солнечное  сплетение»,   обдало  ее   прежде невозможным  чувством  признательности  и к  мелким  цветкам  всякой  живой  гвоздички  метелками с  изысканной  горьковатостью их  аромата,    которые  она любила всегда,  и к той  «Гвоздике»,  которая  в  мужской  половине   страны употреблялась  после бритья  и  «которая  еще и против комаров хороша, особенно если  у озера  или в лесу», с веселой подковыркой  добавил бы  ее муж. 
          Ехидничать-то он  ехидничал,  но когда собирались они в «свою»  деревню, -  где  с  рождением   первого внука    появился  у них  бревенчатый  дом  с садом,  а  вокруг  -  поля и леса  и рядом  - озерцо,  и  хотя   был дом  столетним,  и   убухали   они   за  него  бывшим  хозяевам  весь  до копеечки  гонорар  за вышедшую у мужа книжку,  и комаров, и мошки  там,  случалось,  налетало  тьмы,  никогда не пожалели  о  покупке, -  так вот когда они собирались  туда,  муж,  как правило,  напоминал:
          - «Гвоздику»  не забудь,  чтоб комары-то тебя не  заели.
          Плоский  флакон с той самой «Гвоздикой»  и сейчас стоит  где-то среди  моющих средств  в стенном шкафу.  Пять лет  нетронутым   после  смерти  мужа  стоит,  и  хотя  в  деревне теперь  Наталье  Георгиевне  не  бывать,   не поднимается  у  нее  рука  выбросить этот флакон. 
            «Нет  больше  того  времени.  Кончилось  навсегда!»,  попыталась  она себе напомнить. Но слова эти,   с победительной   интонацией  произносимые ныне  обычно преуспевшими  за  короткое   новое  время  и чаще всего  не успевшими   узнать  сермяжной правды жизни,  людьми,  опять  рефлекторно отторгло  то,  что  занимало ее  сейчас,  на полпути  от дома  до магазина:  настойчивые  толчки  то ли   подкорки,  то  ли памяти,  то ли того и другого вместе….

           …Почему-то пахнуло   «Шипром»,   некогда поголовно у нас известным. Поэтому  муж  принципиально «Шипром»  не пользовался.

           А тебя сейчас   обливает  чувством  признательности?  Почему?  Зачем?

          …Пахнуло и «Белой сиренью»,  «Серебристым ландышем»… А еще говорят нынешние  стилисты-самозванцы,  что запахи нельзя запомнить…Впрочем,  чего только ни  говорят  нынче напористые выскочки,  ради барышей спекулируя  на  невежестве  толпы,  особенно  на  неопытности  молодых.  …   Едва ли не полвека  витали в Москве  невесомые ароматы жасминов и акаций,  да и по всей стране витали. В троллейбусах,  в трамвае, в метро.   Особенно  в  московском  метро   легкими  короткими  волнами   разносились     струями  свежего воздуха  -  метро вентилировалось прекрасно. Не то что сейчас.
          Ни тем, ни другим  сама  Наталья  Георгиевна  никогда не пользовалась.
          Припасали   в доме  для ванн,  для нее,   только  пробирочки с лавандовым маслом.
          Почему же,  чему же   признательность?
 
          Наталья  Георгиевна остановилась  на последних  метрах  от магазина,
   вдруг  сообразив:  «Поняла!».
          Не накидывались   тогдашние   ширпотребовские  ароматы на человека так яростно,   как накидываются  запахи нынешней моды. Ненавязчивыми были те ароматы.   
          «Поняла!»,  похвалила себя  Наталья Георгиевна. 
          Сейчас  так пропитываешься  в  том же лифте или  в транспорте  чужой «свежестью», что проветриться хочется,  а не получается.  Вот и защищается организм,  включая  вместе  с реакциями  и  мозги. Помогает себе  определить,  насколько терпимы для него запах,  вонь,  аромат,  благовоние.
          И  правда ведь,    за ненавязчивую  отдушку     «Шипра»   имя автора этого  одеколона  надо бы выбить на скрижалях каменных   рядом с именем  Коко Шанель. 

          Ароматами,  подобными «Fa»,  пользуются,  заметила Наталья  Георгиевна,   двадцати-пятидесятилетние  городские  мужчины и женщины.  То есть люди  совсем молодые или еще вполне молодые. Над таким омассовлением продаж поработала циничная реклама.
          Рекламщикам и менеджменту наплевать  на то,  что двадцатилетнему человеку не надо  освежать и стимулировать свои чувства. Таким вот  вздрючивающим,  исхлестывающим  естество   ароматом.
          Разве   в молодости чувства  само по себе  не свежи?   
         Только свежи.
         Разве  сама  молодая жизнь  не стимулирует  чувств? 
         Еще как! 
         В силу  порядка вещей  юность переполнена чувствами  -  выше крыши.
         В годы первой зрелости сердечная и телесная впечатлительность,  как и не ограниченная опытом  юная энергия  способны в добром и злом,  в красивом и безобразном  и горы  свернуть. И собственную шею свернуть.  Страсти юности   и без  искусственной стимуляции  есть  страсти-мордасти.  А  при  искусственной? Все большее число  двадцатилетних мальчишек и девчонок   доводят  себя  до «юношеской депрессии»  с последствиями тяжкими и трудно обратимыми.
          А  тридцати-сорокалетним  разве надо ежедневно с утра стимулировать чувства,  когда они,  опять же в силу порядка вещей,  уже  поняли,  что с чем едят, и  когда сама среда  обитания в нынешних  перенаселенных  городах  крайне напряжена  -  самим ритмом жизни  на грани человеческого  и нечеловеческого.
          В других городах,  где ритм жизни более  адекватен человеку,  зачем женщинам и мужчинам,  еще имеющим возможность оглянуться окрест,  увидеть-услышать- учуять  себя и другого,  подхлестывать себя  дезориентирующим  личность масскультным   духом  с его  духами. Зачем заведомо дезавуировать себя,  отказывать  себе  в  своих,  именно в индивидуальности  бесценных свойствах,   включающих именно  свою  эротичность,  свою чувственность,  свою душистость.

          Романный «Парфюмер»,  отыскав  «парфюм» пробуждающейся  женственности,   уничтожает ее драгоценный сосуд,   убивает   красавицу-невесту.  И получает  за свой  творческий  беспредел  казнь. Это – в литературе.

          В  жизни  же  парфюмерные  корпорации  технологическими отмычками  возбуждают   в физиологических   недрах  человека    неизбирательную чувственность,  организуя   химией  массовую   настройку  на перманентную   сугубо  плотскую  чувственность.  Настройку  на  «естественность»  случайных  связей - на блуд. И   бестактной -  непристойной – неприличной  –  хамской   эксплуатацией  самого  сокровенного  в человеке,  не  встречая  никакой острастки,   извлекают  сверхсверхприбыли.
         При этом  настолько  завышают  степень  тесноты корреляции -  связывания накрепко - сочиняемых  ими  сверхустойчивых  ароматов  с   природными «механизмами»  чувственности   каждого из нас,   что,  буквально  разя  наше  обоняние и  нашу  чуткость,  домогаются  нашей чувственности.  Продохнуть  становится  невозможно. И  рушится  постоянство внутренней среды  индивидуального  организма.  Рушится  естественная согласованность  его  функций.
         Иначе  сказать  -  подменяются   базовые  многовековые  правила игры  в  человеческой  культуре благовоний,  предполагающей  суверенность  чувственности  как   ценности,   исключительно  приватной.
         Приманиваются  люди  внюхать  навязываемое,  измучивать  собственное  чутье чадом  пиара   в  густом  рекламном  дурмане,   духотой домогательства.

         Не в свое тело лезут господа «парфюмеры».

         Чего только ни сочиняли  для  управления людьми  при разных  режимах  власти,  в  Москве – тоже.  Но  организованное  насильничанье  от ненасильничанья  человек,  как правило,  отличал. Организованное насилие  могло пахнуть  директивной  бумагой,   ковром  «высокого кабинета»,  казенной  шинелью,  партийным  собранием,  бесшумной  механикой отторжения  таланта,  громким  конфликтом  между рутиной и творчеством,  или, как нынче  предпочитают  кокетничать словами,  -  креативом.
         Что-что,  а     густопсовая   омассовленная   «ароматерапия»,   - есть  безусловно  организованное  насилие.   Абсолютное   нарушение  прав  человека  как  такового,                ввергающее  его в не  поддающееся  самопониманию,  самоанализу,   внутреннее  смятение.
         
         …Носились по Москве слабые,  легкие   цветочные,  травные ароматы,  как когда-то  благоухали  многие улицы наши  липой,  а Театральная площадь  дышала  сиренью. Слегка будоража    Ваши   чувства.  Не вздрючивая  их,  не навязываясь  прохожим.

          Теперь  же  на   каждом  углу   Москвы   одеколоны  и гели  типа   «Fa»   «освежают  и  стимулируют  Ваши  чувства»  до Вашей бесчувственности к чувствам других.
       Ну  да : «Раскрой в себе энергию стихии» - пусть  твоя  стихия  обрушивается        на  других.   Пусть  пахнет  жареным,  пусть пахнет бедой,  пусть в  «нашем доме  пахнет воровством»,  пусть  ты,  он,  они,   глядя  лисицей,   пахнут волком.
       Пусть.

       Ну да,  это и называется  функциональной переработкой  психологических процессов.
            Переработка  на  брутальное,  грубое,  существование.  Ниже пупка.
            Так  сказать,  свобода-striptease.
            Stiptease  без границ.
            
            Даже  агрессию  попэстрады  легче  претерпевать: телевизор можно вообще не включать,  бум - бум – бум – бум  у соседей,  бум-бум-бум-бум  из  чьей-нибудь машины,  молодецки по праздникам  часами  открытой, - что ли дежурящей  во дворе?- и  на «всю  ивановскую»  извергающей   неумолчную   попсу,  в маршрутке  ли,  в  магазине ли,   в парикмахерской ли  -  все эти бум-бум когда-либо  так или иначе  прекращаются. Ты  ли  уходишь от них,   удаляются  ли  они.  В конце концов можно пожить и с берушами.
         Но  нос-то   для берушей  не приспособишь!
         
             Приблизившись к магазинному входу,  Наталья Георгиевна  остановила  себя: «Рассудачились,  друг мой-недруг,  твои извилины,  хватит.  Не давай  больше  им    воли. … И  вообще…Пресекать  тебе теперь надобно  свои склонности  раскидывать мозгами  и  навыки  вычленять  из той  или иной  ситуации  проблему.  Как бы ты ни «толклась»,  ни «танцевала»  мыслью  над  мыслью,  какая  представляется тебе  общественно  значимой,  теперь она – только  твоя.  Обсудить  ее тебе негде, идти с ней некуда,   нынешняя  печать  для тебя  закрыта,  время  твоей  публицистики  ушло.  …Усвой: тебе  теперь  не до жиру,  быть  бы живу.  Вот и не распускайся  в мыслях.  Концы с концами  своди,  а не мысли с мыслями.
     .      Живи  себе, пока живется.  Причесывай   чужие  рукописи,  бумаги  для принтера  припасешь,  компьютер пока  работает. 

           Очень дорожила  Наталья Георгиевна  тем,   что пока есть у нее   возможность  использовать свой редакторский опыт,  что на качество  текстов  у нее еще «глаз-ватерпас»,  что как профессионала ее еще  кто-то помнит и ценит,  хотя многих хороших  талантливых людей  позабывали совсем.
         Очень  она ценила и то,  что необходимость  внимательно  читать самые  разные сочинения  самых разных людей отвлекает ее от рукописей мужа,  разбирая  которые   перенапрягается  она  душой  до крайности.  Устает.
     До  последнего нерва.  Невмоготу становится и отложить это  главное для нее дело.  Невмоготу и продолжить. Каждой строчкой  муж перед  ней живой. И  с  каждой строчкой   встает в памяти  живая  картинка  из их общей жизни,  какой уже  не бывать.
               
                *  *  *
         Поразбираться с рукописями,  посидеть за компьютером,  потом сходить в     магазин   или,  наоборот,  после похода в магазин  поработать  с бумагами  у Натальи  Георгиевны  не получалось. То есть больше одного  непустякового дела  в день   сделать  ей  не  удавалось.
         Она и решила,  что  на этот раз  на магазин она будет отводить  на неделе  вторник-среду,  когда  по  новой   завезенные  после выходных продукты  в преддверии последующих  выходных  еще  не раскуплены.
         Но наметки эти ее вмиг  отошли на задний план:  у подъезда  ее ждала племянница Люба.
      -  Мобильник у меня,  видимо,  сперли.  Уличный автомат искать – сумка тяжелая. Поляки пригласили  на вручение премий. Картинку свою им в подарок везу.
Все-таки  нехорошо,  что я без звонка?
     -  Любовь  Батьковна,  опомнись.  За сорок лет ты разве не поняла,  что ты -  всегда в радость. Тем паче  в  моем теперешнем состоянии.  А мобильник,  конечно,  жаль.
     -  Бог с ним,  раз пошла такая жизнь…Москва…  Не фунт изюма, - примиренчески  приговаривала  Люба,  затаскивая  тележку  Натальи Георгиевны  и свою сумку в лифт. -  Москва… все-таки  хорошо.  Еще и пачулями  пахнет.
    -  Да, - кивнула  Наталья  Георгиевна, - цветет и пахнет.
    
    Люба   призналась,  что  не повидаться бы им  именно сейчас,   не  вырвалась бы она из своего Ярославля,   не поехала бы ни в какую Польшу,  если бы  не  названивал ей несколько дней подряд   Илья.
    Наталье Георгиевне  нетрудно  было  догадаться  – Илья, бывший муж Любы,  наверняка слезно просил  Любу  о  какой-либо помощи себе, любимому.
   - Что просит?
   - Помочь   подготовиться  к  большой   его  выставке   в  ЦДХ.
   - Разве он  не разберется  в собственных картинках – какую  стоит выставлять,  какую – не стоит?
   - Еще  паспортy  надо делать,  в рамки  вставлять,  потом  перевозить в  выставочный зал   все из  двух мест – из мастерской и из дома.
   - Но  это же адская  работа!
   - Но ведь надо!
   - Надо ему,  надо его четвертой жене…
   - Бог с ним.  Надо  ж, - примиряюще  повторила Люба.
    
    Очень  это было  в  стиле  племянницы,  к тому же  взявшей  на себя и  тяжелые  предзимние покупки   Натальи Георгиевны.
         - Я ж покупаю все походя,  когда возвращаюсь  к  вам  ночевать!
         - Все-таки  у тебя в голове по  нынешнему  времени  слишком  много не  тех
     загогулин,  что  культивируются  вокруг.
             - Кто бы говорил, -  со значительностью заметила Люба, -  до  ваших,  вы уж
    согласитесь,   пожалуйста,  моим  далеко. Впрочем,   загогулины   загогулинам
    рознь.    Вот я вам сейчас расскажу,  какие нынче в мозгах у людей загогулины-
    то бывают
            Очень  ее рассказ  Наталье Георгиевне понравился:  прямо таки гениальное 
         резюме  регрессивного метаморфоза  homo sensualis.
 
            Девушка Лена  вывесила в интернете объявление – предоставляю
        сексуальные  услуги,  сто долларов.
            Получила ответы.
            Один спрашивал, мол,  как можно желать заполучить сто долларов,  если
        видно,    что в доме у  Лены ничего нет;  холодильник – и тот – старье –
        первобытный «Север»? 
             На фото  Лена стояла спиной к холодильнику.
             Второй откликнулся на письмо первого: «  Смотри лучше – за спиной у
       Елены никакой не «Север»,  а типичный «Саратов». У меня у самого  такой
       несколько лет назад  был. И я тут не могу ошибиться!».
             Подключился к переписке третий: «Оба вы – дураки. Какой «Север»?  Какой
       «Саратов»?  У холодильника за спиной  мамзельки  углы овальные.  Такой верх
       был только у самого вместительного и  самого дорогого холодильника «ЗИЛ».
       Ни с каким другим  холодильником перепутать «ЗИЛ» нельзя!».
             Подключился  к диспуту четвертый: « Все вы, мужики, - дураки! Был я  в
       квартире у Елены. 100  единиц  зелени  заплатил.  Холодильника  у  нее вообще
      нет. Фотографировалась она у соседей».
      
            -  Все хочу  спросить…, - уходя,  как на работу, поутру  сказала  в один из тех 
       дней Люба, - у вас в лифте  все  время  пахнет «Fa»,  будто бутылку пролили.
            -  Да,  пахнет, -  сдержанно  согласилась  Наталья Георгиевна.
            -  Небедно пахнет.  Но почему-то противно, - добавила Люба. -  Ну  уж до
       остановки проветрюсь.
            Значит,  не одна «я у мамы дурочка»,  и не совсем  дурацкие  постлифтовые
       мысли мои,  с некоторым  удовлетворением  подумала  про себя  Наталья
       Георгиевна,  поворачивая  дверной ключ.


                *  *  *

           Люба уехала.
           Наталья Георгиевна  внутренне  приготовлялась засесть за  редактуру.  До срока сдачи книги в издательство оставалась полная неделя. Если читать  в среднем  по тридцать страниц  в день,  можно уложиться  спокойно. Правда,  надо высыпаться,  чтобы  днем  были силы  сосредотачиваться.
           Всегда умевшая  сосредоточиться  на деле,  на любом – маленьком или большом, - нынче  Наталья Георгиевна  стала ловить себя  на том,  что утрачивает эту свою спасительную  способность,  что несобранной стала,  мыслями стала уходить  бог весть куда в самый  нежданный момент,  пугалась своей  неуправляемости,  страшилась рассеянности,  нервничала,  от этого становилось еще хуже,  противной становилась она сама себе. Приходилось  встряхивать  себя  внутренне,  встряхивать и встряхивать   остатками  воли,  внушать себе,  что  и у
     остатков  ее жизни   есть  смысл.  Можно сказать,   в ежовых   рукавицах
     приходилось  себя  какое-то  время  держать.
           Сейчас  как раз ей  совсем  нельзя  расслабляться.
      
           - Номер не определен. Номер не определен. – Взывал телефонный аппарат.
           Наталье Георгиевне  жаль было прерываться  на фразе – она только что сообразила, как  закрученно-перегруженный  абзац   разделить на три  предложения,  сохранив при этом авторский стиль. Авторов она всегда считала нужным уважать,  а  книга о Пушкине,  которую она  нынче редактировала,  казалась ей интересной.
           - Это Эля.
           Звонила из Курска Эля – жена самого младшего из пятерых двоюродных братьев Натальи Георгиевны,  жена Юры.

           …Юру после института  в 89-м году  распределили на  курский  шинный завод. Настроен он был поначалу поработать там  года три-четыре,  не больше пяти,  набраться настоящего  опыта  и материала для кандидатской,  потом найти что-нибудь подходящее и интересное  то ли в Днепропетровске,  где жили его родители,  то ли определиться в Москве.
          Но такие Юрины наметки смялись  в сумбуре конца восьмидесятых – начала девяностых годов. Решил  он  приживаться в Курске,  стал вкалывать на двух работах. «Коплю, - говорил, - на дом деревянный,  поскольку  вся красота небольшого Курска в его окраинах,  где  природа чиста  и  несказанные соловьи по весне. А от  лучшей из  окраин  до нашей Красной площади – рукой подать».
          Валентин, муж  Натальи Георгиевны, отметил тогда:
          - Он говорит – «наша  Красная площадь».
          То есть стал  брат  считать Курск  своим.
          Домушку   на   шести сотках   купил.  Весной  купил  и    сразу  же   азартно  взялся   из домушки  делать  настоящий крепкий дом,  думал,  чтоб за лето успеть   с самым   главным - под   крышу    жилище  свое упрятать.    Но  веселое  занятие   Юрино (  в субботу-воскресенье от зари до зари,  а  в другие дни,  особенно,  если с помощниками  подвезет,   с  послеработы и до ночи)    остановилось    именно в этот,   самый неподходящий  для  устройства   дела  момент.   Дефолт  обрушился  на людей  с силой стихии.  Рубли Юрины,  сохраняемые   на  уплату   работягам  за установку крыши,  растаяли, а долларов он тогда еще,  как говорится, и в глаза не видел.  Денег – ноль. До  осенних дождей остается  всего ничего.  Все труды по дому  пропадут   без кровли:  без  крыши никакой дом не стоит.  Материал,  уже припасенный для нее,   за осень и зиму  тоже  попортится.
        …Когда,  почти  закончив  в  одиночку всю самую тяжелую работу,  укладывая  последний  кровельный лист,   Юра  запнулся,  потерял равновесие и, чтобы не свалиться на землю,   инстинктивно  ухватился за что-то неверно,  от усталости не удержался,  как надо бы,  раскроил себе руку от локтя  до  подмышки.  Попал в хирургию. И как-то так получилось, что быстренько женился  на Эльвире,   которая   перед поступлением   в  курский  мединститут,  прославленный  на  всю  страну   высоким  качеством   подготовки  будущих врачей,   практиковалась  в больничке  как медсестра  и  делала ему перевязки.
          Раза два-три,  еще когда  муж Натальи Георгиевны,  был жив,  Юра с Эльвирой  приезжали  вдвоем   по   делам   в   Москву.  В общей сложности   за  те годы Наталья Георгиевна имела возможность наблюдать  их  вместе дней десять. 

          -  Ах,  Эльвирочка!  Как  приятно  услышать!  А то  давно от вас – ни слуху, ни духу. Телефон  у вас дома появился?
          -  Телефон-то  домашний поставили.  Но звоню я с почты.  Я  поступаю в московскую  ординатуру. Общежития  там,  считай,  нет. Большая с этим  там  напряженка.  Снимать  крышу над головой  я еще не заработала.  Решила к вам проситься пожить.  Вы теперь в квартире  совсем одна.  Из дома  не звоню – без меня счет придет,  Юра поймет, что я вас обеспокоила…. С Юрой мы разошлись…. Теперь я  вам  не золовка,  но все-таки  как родственница…А  вы теперь   совсем одна.

           Почему-то из всего услышанного   Наталью Георгиевну  зацепило  дважды  сказанное   утвердительно-жесткое  Эльвирино – «А вы теперь  совсем одна».
           Да,  в своей квартире она нынче одна;  при ней  еще котик,  которого новорожденным   из подъезда принес  внук   после  похорон  деда  и  перед своим отъездом  на  другой конец Земли, к своей матери,  дочери Натальи Георгиевны,  и из-за лютой  дороговизны  не известно,  когда  они снова в родном  московском  доме  появятся.
            Не успевая переварить новости,  и  прежде   в ответах  на  чьи-нибудь  мало уместные слова   не очень-то  находчивая   (  о себе    нередко говорившая,  что  человек  она  - с остроумием на лестнице), Наталья  Георгиевна  смешалась:
            -   У  меня,  Эльвирочка,  целая дюжина  родных  племянников  во всех концах  страны.  В Москве  по делам  часто бывают.  И конечно,  всегда у нас гостят.
           «У  нас».  Наталья  Георгиевна и теперь   так   говорит  всем и всегда.  «У нас»,  «К нам»,  «В нашем доме». Не  привыкла за многие месяцы  житья в одиночестве,  не хочет привыкать   думать и говорить: « У меня», «Ко мне»,  «В моем доме».
          Отгораживаясь так  от   деловитой Эльвириной   прямоты,  Наталья  Георгиевна  давала себе несколько секунд,  чтобы  понять,  подсказывает ли ей  ответ  ее интуиция. Но секунд  не хватало,   замешательство  не проходило,  а организм,    видимо,  и от природы  настроенный, и жизнью  натренированный   давать  санкцию  на  произнесение   ею  кому бы то ни было   слова  «Нет»   только  при достаточных основаниях,   оснований  не находил.

         Любовь у Юры с Элей  была.
         Об  особенностях характера   своей  жены Юра не говорил.
         Сошлись – разошлись  -  дело их.  «Par fum”.  Дух  пары. Только  пары.
          Когда  Юра и Эля  в первые месяцы и годы их брака,  бывало,  гостили  по два-три дня  в их с  Валентином   доме,  Наталья Георгиевна,  правда,  внутренне  всякий раз  поражалась: «Какая  же  разная  у них  внешность!…Наша с Юрой бабушка  говорила,  что  сильно   «разномастные»   муж и жена    долго  вместе  не  бывают».
          Противоположность  облика  Юры и его повадок  облику и повадкам  Эли не очень нравилась  Наталье  Георгиевне,  но  она  одергивала себя: «Юра ведь дома,  Эля  пока  в гостях,  а  сама  ты – зануда».
          35-летний Юра был смугл,  черноглаз,  чернокудр,  большерот,  улыбчив,  открыт,  крепок статью.
          Эля была  нежно белокура,  светлоглаза,  костью тонка,  лопатки торчком,  в движениях  медлительна,  молчалива.
         После  совместного ужина   между разговорами Юра  сам вымывал  всю посуду,  включая кастрюли и сковородки ( « Что значит,  в большой семье  брат   рос!» -  отмечала про себя  Наталья  Георгиевна).
         Роскошно  пахло в  такие  дни  в  доме  отборной   медовой спелости  фирменной курской  антоновкой  или  крепким,  тоже  фирменным  курским,  духом  крупных,  сверкающих на разломе,  помидоров. Потрясающе  вкусную,  рассыпчатую  картошку курскую Юра тоже притаскивал.
        - Мы же  на четырех колесах с оказией приезжаем. Ничего не стоит  три коробки с такой простой снедью  в  багажник поставить, - объяснял.
        Однажды  приволок двухведерный  дубовый бочонок:
        -  Тут рядом  на улице  продавали. Надо обновить. Поскольку уже декабрь.
        Под  разговор о том,  кто как присматривался   к продаваемым  бочкам,   кто и как   решал,  покупать   деревянную   посудину или не покупать, Юра   поставил  ее в  ванну,  опорожнил  в нее несколько  быстро закипавших чайников  и в  том же   весело-мобилизующем  тоне  распорядился:
        - Яблоки есть,  черного хлеба  вот  эту  краюшку  не трогайте – на дно бочки под капусту положим  для  вкусного  духу.  Пока я хожу за капустой-морковкой,  к бочке  никто не прикасается. А то, знаю я вас,  гуманитариев,  писателей, журналистов, издателей и т.п. …Учтите,  наклонится если  сосуд – обваритесь. -  И уже у порога спросил:
        -  Как,  сестра,  нарубим  капусты? – И  добавил, -  что  бы ты  ни думала про это, зиму будете нас с Элей добром вспоминать. 
        « Конечно,  вас с Элей,  Юрочка» -  промелькнула  неважнецкая,  ревнивая  мысль у Натальи Георгиевны:  Эля  за  добрые  полчаса,  пока Юра,  притартавший   бочку,  не отправился за капустой,  не произнесла ни слова,    весь  эпизод   от начала  до конца    усваивала,  как со стороны.

          Притащил Юра пять-шесть  огромных  капустных  вилков,   много морковки,   кирпич  Бородинского хлеба,  пачку  крупной  соли.
          - Справный  мужик  наш Юрочка,  всегда был моим любимчиком, - заметила  тогда  Наталья Георгиевна,  как бы вовлекая  в  компанию  Эльвиру,  безмолвно взиравшую с укромного кухонного диванчика  на   всю ту веселую  суету.
          Эля  кивнула:
         - Да уж.
         Так и просидела недвижно,  пока не кончилась  капустная  затея,  рефлексов  включиться в дело,  как – либо  поучаствовать в нем не обнаружив.
         Наталья Георгиевна  только отметила это про себя,  подумала – стесняется,  может;  кто их,  совсем молодых  разберет…
         Эльвире 19 -20 было  тогда,  Юре –35-36.  Разница, на взгляд Натальи  Георгиевны,  принципиальная,  как ни крути,  хотя к женщине зрелость приходит рано,  правда,  по представлению  Натальи  Георгиевны,  если ребеночек  после замужества  появляется  без  проволочек.  А  с ним – и ответственность,  и хозяйственность,  и  коммуникабельность,  и много чего еще.

         «Сейчас Эльвире,  выходит,  около тридцати. Зрелость  с энергией  роторного экскаватора.   Детей,  выходит,  нет,  раз ничего такого не говорит,  только о личных своих  намерениях говорит»,  промелькнуло в сознании  Натальи Георгиевны,  пока организм  ее тщился  понять,  как же ответить  Эльвире,  так  мало  знакомой,  а  теперь и не родственнице  совсем: «Да,  живите»  или «Нет,  принять не смогу».

           Наталье  Георгиевне –  по  нынешним  временам,  считай,  на  несколько  жизней больше,  чем Эльвире… При  муже дом их всегда был открыт  для  друзей  и  общих  знакомых,  само собой – и для родственников.  И  не портил  их с  Валентином   при этом  квартирный вопрос.  Наталья  Георгиевна  называла  свою Москву  пуповиной страны. Муж,  правда,  однажды,  в шутливой своей  манере  заметил:
        - Пупок, конечно, – самое интимное  место  на всяком  теле.  Не  соглашусь на пупок.  Соглашусь  на макушку. Макушке  как  раз не  привыкать  быть открытой – снежинкам,  дождинкам,  птичьим  грешкам,  погоде-непогоде…макушке  нипочем   и полысеть…
         Видимо,   все-таки  не желая  облысения,   с  первых  дней их семейной жизни   неизменно  хотя бы  за часок  предупреждал он  жену,  если  предстояло появиться   в  их доме пусть и  знакомому человеку.  Надо же  хозяйке, как  говорится,  хотя бы одним глазком  окинуть  состояние дома,  содержимое  холодильника,  кухню,  собственный вид,  сменить полотенце в ванной,  положить  свежий  кусок мыла,  да мало ли  еще  что.
         Когда   Валентин   перестал  служить в редакциях,  уйдя  «на вольные хлеба»,  своим  временем  он полностью  распоряжался сам – рабочим и нерабочим. Это  значило,  что если он работал,  если  его не видно -не слышно,  даже  по многу часов подряд,  пока он не прерывался сам,  она  и не желала  ничего от него,  никакой помощи  по дому. В то же  время,  если в доме  объявлялся   друг или  знакомый,  а у Натальи  Георгиевны  неотложная  газетная  работа,  она могла,  приветив  гостя,  спокойно  удалиться  из  столовой или кухни  в тихий угол квартиры ( как правило,  в мужнину комнату,  где обычно  работал он)  и  строчить свой  материал для  своей  газеты.  Стрекотание пишущей  машинки за закрытой дверью  никого  из приходящих в их дом  не раздражало,  поскольку чаще всего было  привычным,  как  и в  собственном доме.
          Когда  появился  компьютер,  что совпало с  приходом в одночасье  во  все и вся  вокруг  другой жизни,   как и  для  миллионов  других  семей,   привычки,   нажитые установления,  те,  что были приняты  в их доме,  считай,  рухнули. Кроме главного:  если кто-то из них   уединился  поработать  за  письменным столом,  не трожь. Не касайся,  не лезь ни с чем,   что не представляет  собой  крайней  необходимости.
          Так  совпало,  что   к тому  новому  времени,  когда   Россия,  за исключением  олигархов и иже с ними,   едва  не  задохнулась  в  атмосфере   всеобщего разрушения,   им,  прожившим  вместе больше сорока лет,  перевалило  на седьмой  десяток.
          Позади осталось время  надежд  первой  половины девяностых.  Надежд  на то,  что,  как бы  ни было  трудно,  стойкость и труд все перетрут.
          К  девяносто  седьмому   почти  все  труды  в  финансовом  отношении  сводились  на нет:  партнеры  срывали  договоренности   неплатежами. Неплатежи  превратились в настоящий бич. 
          Но  все-таки  они  с Валентином  не позволяли  себе  расслабляться,  вкалывали  до седьмого пота,  пока не разразилось 17 августа 98.
          Некоммерческое  дело  их  рухнуло  Выпуск  газеты,  посвященной Пушкину, - по определению был некоммерческим  в отличие от  производства  желтой  прессы.  Рухнули  и  многие тысячи,   подобных  их издательскому, малых  предприятий  культурного  «профиля».  «Третий сектор»  экономики,  едва  добившись законных прав на существование,  погиб. Погибли и тысячи   и  разных других  малюсеньких  и  малых  предприятий.

           Носители  финансовой  катастрофы 17  августа 98   подчистую  опустошили у людей кошельки,   то есть отняли  у  множества  активных,  трудоспособных  возможность  вести   самостоятельно  созданное  вопреки  неисчислимым  препятствиям  дело.
          Фактически  перебит  был  хребет  массовой  предприимчивости  как таковой. И  почувствовавшие  вкус к экономической  самостоятельности  были  ввергнуты  в  состояние  паралича.  Люди  вынуждены  стали   думать только о том,   как   прокормиться сегодня,  сейчас.
           Смерч  дефолта   превратил  в труху  миллионы  тех  самых  «удочек»,  о необходимости  обзавестись  которыми  изо дня в день  почти целое десятилетие,  вплоть  до  17 августа  98,   толковали  разнокалиберные  модные  социологи,  политологи,  психологи,  экономисты-пропагандисты  частного  предпринимательства.

            Теперь,    тоже  почти  десять лет после дефолта-98,   те же публичные умники,  конечно,  не  могут  не   связывать   заторможенное   развитие    несырьевого  сектора экономики  с  последствиями  дефолта..
            Но почему-то,  «кося»  под простачков, - видимо, потому  что    считают  многих,  еле выживших,   простачками, - умалчивают умники,  что  дефолт-98    фактически  выжег   почву,  на  которой  после  85  года  устремилось   расти  и  крепнуть  гражданское общество  новой  России.
            Теперь вот  экономика  вроде того  что встает  на ноги.  Гражданское  общество  -  нет.  А  публичные  умники   винят  в этом  людей.
            Мол,  неразвиты  в  народонаселении  страны  гражданские чувства,  мол,  природа у  него  такая – «мыслящий тростник»,  еще и  Паскаля  цитируют. И еще  присовокупляют  самочинный   рецепт – мол,   нутро  населенческое  надо  решительно  менять,  то  бишь  природу  нутра – менталитет.  Цивилизоваться   надо  радикально,  вывернуть  себя  хотя бы и наизнанку.
            Как?
            Свою жизнь  надо  рассматривать как личный бизнес-план.
            На другого человека   смотреть  только  как на ресурс  своего  бизнес-плана.  Ресурс,  нужный  для оперативной  сделки  или  припасенный  на   случай.
            И – вперед! 
            С  полной убежденностью  в своем  гражданском  праве.  В  праве  считать себя   цивилизованным  гражданином.
            
            Посмеяться  бы  надо  всем таким,  да  куражу  не хватает,   сил  не достает.
 
             …Неоткуда   взять  «нецивилизованному»  ражу,  если  за    первые  десять  лет  «перестройки»,  до  «дефолта 98»,   устал он предельно,  то есть очень устал.
             А  за  почти  десятилетие после  «дефолта 98»  он  устал  уже  беспредельно.
             Беспредельно  устал,   то есть  очень…- очень…- очень  устал  -
      крайне, 
      чрезвычайно, 
      исключительно, 
      невообразимо, 
      невероятно, 
      несказанно, 
      необыкновенно, 
      бесконечно, 
      безмерно,
      безгранично, 
      нечеловечески, 
      донельзя, 
      невозможно, 
      чудовищно,
      адски,
      зверски, 
      отчаянно, 
      дико,
      бешено, 
      жутко, 
      в высшей  степени,
      беда,  как устал.
      До ужаса, 
      до безумия,
      до умопомрачения,
      смертельно,
      до смерти  устал.

              До  смерти  -  вот что значит  -  беспредельно  устать.
              До  смерти  -  это когда уставшего  уносят на погост.
      
              К  тому  же  каждый – каждый -  из  несказанно  уставших,  но   выживших    «нецивилизованных»   отставных   граждан  каждую секунду  видит и  знает,  как  беззастенчиво  даже и  погосты   гражданского общества    оскверняются  и оскверняются   беспределом. 
               
              «Надо себе  заметить», проскочило  также    в мозгу  Натальи Георгиевны,  пока  она  «соображала»,  как  будет  правильнее  ответить Эльвире, - «да» или «нет»,  « надо себе заметить,   что  существительного  «беспредел»,  как   и глагола  «беспредельничать»  в  словарях  русского языка  нет. Есть наречие «беспредельно»,  есть прилагательное «беспредельный» - слова,  предназначенные  определять  свойства,  характер  действия  или  предметности; в   общем-то  не основные,  не главные,  добавочные  слова,  слова-краски,  в отличие от  глаголов и существительных.  …Есть существительное  «беспредельность»,  но оно связано с категориями  метафизики,  онтологии, мировосприятия…Оно для философов…Впрочем,  философы нынче в своих публичных дискурсах чаще оперируют  как раз  словищем  «беспредел»,  чем понятием «беспредельность»… И  во множестве трибунных диспутов,  так сказать,  на актуальные темы  то и дело слышишь  глагол «беспредельничать»
             .
             Вот  и получается,  что  не успели  устать  только  нынешние  двадцатипяти---тридцатипятилетние,  поколение,  насмотревшееся  на  маяту  старших,  не  пожелавшее  хоть  сколько-нибудь  повторять  опыт  старших,  принявшее  безусловную   жесткость – жестокость  дикого  рынка,  менеджерство  как  стиль жизни,  преуспеяние,  в первую голову материальное,  «все и сразу».  Безо  всяких  там гуманитарных  тонкостей.
              Эльвире  как  раз  тридцать.
              « … Для  таких,  как  я… жить под  одной  крышей…   «Вы  теперь  совсем одна». …Не  слишком  ли крутая хватка?….».
             .
         …Собирая  тогда,  с  августа  девяносто восьмого,   буквально с миру по нитке,  начали они снова – пусть и с нарушаемой периодичностью -  выпускать  газету свою,    шесть лет до того  выходившую. В преддверии 200-летия Пушкина  закрыть издание, Пушкину  посвященное,   позволить  они  себе  не могли. С  детства  знавшие голод,  войну,  научившиеся  преодолению  многого,  что  приходилось и в юности, и в зрелости преодолевать,   справились они .в  тот год и с убийственным чувством   невозможности   действовать.
           За  последующий  год  продано было за копейки  из дома все,  что  продалось.
           - Вот оно,  -  сказал  Валентин, - «чем хуже, тем  лучше»,  я понял  эту пословицу  применительно к себе:  никакой  иной  занятости,  кроме всю жизнь  самой желанной…Радоваться  надо: писать можно,  сколько влезет…-  И,  помолчавши,  добавил, - еще  пенсия есть.
           «Да»,  внутренне согласилась Наталья  Георгиевна. «Никакой занятости  ни для заработка, ни для общественной  пользы»  и,  уловив за нейтральной интонацией  мужа  горечь,  поддакнула  Валентину:
           - Пенсии  две – одна  пойдет  на  квартплату,  другая – на жизнь.
          С  утра  до ночи   Валентин   сидел за компьютером,  доделывал  роман, до того  писавшийся  урывками. Каждый новый  кусок  Наталье Георгиевне   прочитывал.  Почти   безмятежными  были  те   предночные  часы.  Она  думала  иногда  про себя,  что за сорок лет  им  только  раза  два – три  удавалось  совместить  отпуска,   всего  на три-четыре  недели  создать  себе  такую  идиллию.
         Может,  жизнь-костовстреха   так  вот  показывает  свою  сермяжную,  невыкрашенную,  правду? – и  так  думалось  в  те дни  Наталье Георгиевне. – Может, действительно,  правы те  наши предки,  что в  тяжкий  свой  век  переозвучили  сокрушающее  душу  германское  слово  «катастрофа»,  приблизив его  смысл  к    изначальному,  более  умеренному, совместимому с жизнью,  его  смыслу: катастрофа - поворот, поворотный момент дела.

        Над правдой не мудрствуй.
        Над правдой не мудрствуй?
        Над правдой не мудрствуй!
       
        Катастрофа  и есть  катастрофа.
        Переломит – не тужит.
               
                *  *  *   

        За час до смерти  муж еще сидел  за компьютером.
               
                *  *  *

           Как миновал  первый год  после,  она не помнит.  Не поняла. И сейчас не понимает. 
           На другой  год распечатала на принтере рукопись,  вычитала,  собрала ошметки рублей,  остававшихся от пенсии,  буквально при помощи «доброго дяди»,  то есть  доброй волей  человека,  прежде  не знакомого,  но  начинающего небольшое полиграфическое дело,    издала   пятьдесят  экземпляров  мужниного романа,  отправила  шестнадцать  томиков  в  Книжную  палату,  по томику в несколько библиотек,  остальные  раздарила  друзьям и знакомым. Потом  тот  же  издатель  стал  давать ей на редактирование  некоторые поступающие к нему рукописи  и за работу платить.
           Основную часть дня  проводит  Наталья  Георгиевна  в  мужниной  комнате:  здесь  большая часть его архива,  разбирает его потихоньку – дело это кропотливое,  медленное,  эмоционально  трудное.  Поэтому  время  от времени  откладывает  она  эту  обязательную  свою  работу,  читает  рукописи чужие.   Иногда    пишет свое,  называет про себя  это свое  плодами  графотерапии. Сеансы  графотерапии,  особенно  протяженные,  когда  прочее  не  обязательно    совсем,  тишина в доме при  странной,  холодной  теперешней  свободе  ее  стали  для  нее драгоценностью,  которую отодвигает  она  от себя  только ради  редких  встреч  с  друзьями – и  осталось-то их -  на пальцах одной руки пересчитать.
 
         … И  вот  теперь  на место,  где проходит теперь главная часть  и ее жизни,  где  сохраняется  еще   все,  как было при муже,   придется    едва  знакомого человека  пустить… Юру  не спросишь,  какая  Эльвира. Покладистая  или вздорная. Аккуратная или неряха. Вежливая? Упрямая? Начитанная?  Добрая, открытая?  Какая  с людьми,  особенно если под одной крышей живет. 
         С ним-то вот не ужилась! 
         От него-то свой звонок  к Наталье Георгиевне  скрывает!

         Наталья Георгиевна знала о себе,  что она «девочка позднего развития»,  что только благодаря профессии газетчика  научилась она, да и то только годам к тридцати,  говорить  людям  «нет»  тогда,  когда видела,  что кому-то  хочется  на ком-нибудь проехаться,  как потом стали выражаться,  «тот-то того-то употребил».
          Да, прежде  всего,   в силу профессионального опыта   знала  она,  каковы люди бывают, узнала  и то,  что их  немало и что далеко не  быстро  лукавого человека распознаешь.  …А  нынче  обман,  считай,  в обиходе …
          «Криво лукаво  к лесу бежало,  зелено  кудряво  спрашивало:
          - Криво  лукаво,  куда побежало?. 
          - Зелено кудряво!  Тебя стеречи!».
          Не  вляпаться бы в .обман.
          Да уж  на остаток дней  научиться бы следовало быть эгоисткой:  оказалось что-то не так,  сразу отвечай «нет».
          Московские улицы не перебегать где попало,  вечно спеша  при постоянной занятости,  Валентин все-таки ее научил. А вот  «подгребать под себя»  не научил, потому  что сам  не желал этому учиться. Другого поддержать,  другому помочь,  на другого расходоваться – пожалуйста. Да еще с радостью. Таким был он,  и она с ним была – два сапога -пара.
          В теперешней,  совсем другой ее  жизни  ей заново приходится  учиться  многому новому элементарному. Ходить крайне осторожно,  не дай Бог, оступиться или поскользнуться. Одеваться подолгу,  учитывая, что в магазине, в аптеке  быстро  ей  становится душно и жарко до испарины,  на улицу  же в испарине не выйдешь – непременно прихватит простуда,  переносить которую становится  ужасно трудно. Приходится учиться и готовить помалу,  чтоб не пропала ненароком снедь. Дополнительные расходы тут ей и не по силам,  и не по карману.
          По утрам в себя приходить   тоже   все чаще – проблема. Иной раз нет сил и переодеться  на день – с постели,  закрываемой в несколько приемов, - в халат,  на диван,  в угол,  что поближе к телефону (руку протяни),  на колени – картонка,  рукопись,  пока с места не поднимут жажда или голод.
           …А  считаясь с присутствием  в доме чужого человека,  множество движений придется делать  не как Бог на душу положит, а с чувством,  с толком,  с расстановкой. Как будто бытовая мелочевка  во всем ее несчетном  множестве  тебе все  еще интересна.
           Может, и  получше будет вдвоем,  может,  не столь острыми будут приступы состояния  беспросветности  в  ее  упадающих днях,  может,  это фортуна  подбрасывает ей  пучок   соломки. Может, и  грех  тут  сомневаться …
           Все это мелькало в мозгу у  Натальи Георгиевны,  пока она не услышала, должно быть,  конец  эльвириной  речи:
           - …ординатура – два года, о, кей!
           И телефон замолчал.


                *  *  *

          В  какой из ближайших  дней бывшая  золовка  приедет,  Наталья Георгиевна  не уловила. И по вековой привычке  в ожидании гостя  охватив взглядом общий вид  квартиры,   едва   вслух не сказала: «Глаза болят».
         И стала прибираться. Слегка. Но как это бывает у каждой хозяйки,  промыла одно, вытерла пыль с другого,  переставила третье,  коснулась четвертого… И пошло-поехало, будто само собой. Веник, щетка, пылесос, тряпка, губка. Полки, книги, шкафы,  кресла, стулья,  углы, все  домашнее пространство. На одну только кухню целый день ушел – все что-то мылось,  перемывалось,  чистилось,  перетиралось…Ушло  на уборку  почти полных  два дня.  Конечно,  с перерывами. Пунктирно. Потому что ноги,  спина, руки, глаза уже не хотели сразу и так много такого вот дела.
         Рука правая в плече и лопатке,  которая  уже несколько лет у Натальи Георгиевны  сильно болела  и которую она берегла,  чтобы  хоть ручку гелиевую держать и клавиши на компьютере нажимать,  уже совсем не хотела  работать. Но пришлось еще картошку чистить,  свеклу,  морковку тереть,  капусту резать,  лук шинковать.
         Борщ  сварила постный – он у нее всегда хорошо получался – на  крытый  балкон поставила – там он  при ночном  холоде  два,  да  и три дня простоит,  только вкуснее станет.

         Балкон  этот их  Наталья Георгиевне очень любила.  Несколько лет назад,  но уже в новой жизни,  когда они с  Валентином начали уже зарабатывать  новые,  капиталистические деньги,  он сказал  как-то:
         - Ты, ворчунья,  всегда  ведь считала,  что  советские архитекторы на  коммуналке  экономили  неприлично  и что,  в частности,  балконы  наши  –  проформа,  никак к жизни их не приладишь… я  сегодня договор подписал,  завтра мастера придут,  застеклят балкон…радуйся…кресло туда поставим,  столик…ни шума,  ни ветра.
         Ей  нравилась его манера  смазывать – приглушать - шуткой  свои  поступки,  особенно  когда он делал что-нибудь,  облегчающее  быт. Она не понимала женщин,  которые обижаются на мужей,  получая в подарок,  скажем,  кухонный комбайн,  а не  дорогущий  парфюм. (Другое дело,  что саму идею  кухонного комбайна Наталья Георгиевна считала  лукавой:  возни с ним больше,  чем без него. И  ее муж это ее мнение знал).
        Может,  потому  и сейчас  не понимает  она  таких обид женщин,  что на их с мужем  веку   приятную  для кухонных  или других  домохозяйственных  нужд утварь  купить было не так просто, как сейчас,  если деньги есть.
         А  Валентин мог привезти из командировки  восточный  с широким низом,  с зауженным верхом  казан для плова. Тяжеленная посудина. Но ведь не поленился. Мог привезти  вазы для  крупных  высоких цветов – а цветы, считай,  в их доме и зимой не переводились, - цен-то безумных  на цветы не бывало, а он знал,  что она совершенно неравнодушна  даже к зимней  голой ветке. Он мог приволочь домой  то сковородку с  нарядной красной крышкой,  набор лопаток,  щипцов,  ножей,  столетний медный электрический подсвечник и укрепить его над плитой «для ясности»,  расписной чайник с Волги, из Ташкента, Тамбова,  авторскую медовницу   с  чашками  для меда  на керамическом подносе из Пскова,   цветного стекла посуду из Киева,  керамику с Балтики. Ему нравилось,  что  Наталье Георгиевне нравилось  в их кухне. А  ей нравилось еще и то,  что их кухня  нравилась и другим…

         …Конечно, с дороги любому человеку тарелка горячего – благо,  но,  видимо,  надо   сообразить  что-то и на второе,  прикидывала  Наталья Георгиевна, и  сообразить  тоже  такое,  что можно   денек-другой  в  готовом виде  хранить.
         Пока разогревается борщ,  если бы пришел домой Валя,  она могла бы на скорую руку  отварив элементарную вермишель,  заправить ее  сливочным маслом, яйцом или сыром,  и второе готово. Муж был надежно непритязателен, всегда доволен домашней едой.  Не любил только «живьем» чеснок  и репчатый лук,  рыбу,  в которой  много мелких  костей,  она сама ему  никогда не предлагала – с первого раза поняла  - не хочет.
         Сейчас   у Натальи  Георгиевны  нашелся в морозилке фарш,  который она приладилась  покупать в соседнем  «Седьмом континенте»  сразу  по полтора-два килограмма – на месяц,  на сколько придется – и делить  на несколько частей. Одна из таких  долей и осталась. Сделаю макароны по-флотски,  решила  она,   для   чего  другого - устала,  завтра целый день буду отлеживаться.

               
                *  *  *

          Отлежаться не вышло.  Спозаранку  раздался  телефонный звонок: «Номер не определен. Номер не определен.».  Ни так вот  рано,  ни слишком  поздно  все,  кто мог Наталье Георгиевне  звонить,  не звонили,  учитывая  ее  возраст.  Ошибся кто-то. Жаль,  теперь уж не доспишь,  подумалось  ей..
         - Это Эльвира,  я на вокзале,  через полчасика буду,  о,кей!
         С некоторых пор  по утрам  плохо соображалось:  как это с  Курского вокзала до нас  за полчасика добраться?  По нынешним временам,  метро  да автобус – обязательно больше часа…На «леваке» если только,   пока  пробок  нет.
         Медлить подниматься было нельзя,  хотя  постепенно вставать ко дню – теперь  Натальи Георгиевны постоянный стиль.
         Извлекла с балкона  кастрюлю с борщом,  выставила  разогревать и  макароны,  заварила чай. Хлеба не было ни в хлебнице,  ни в морозилке.  Про хлеб  Наталья Георгиевна  накануне  совсем забыла. Пришлось  замесить на  быстродействующих  французских  дрожжах  лепешку.  Только успела  положить лепешку на сковородку,  запиликал домофон.
         - Да! Але!
         - Эльвира, - откликнулись внизу.
         Только разогналась Наталья  Георгиевна добавить,  мол,  тяни после  щелчка дверь на себя,  мол, этаж двенадцатый,  квартира такая-то,  но  тяжелая  железная дверь  на  входе, слышно стало,  громко хлопнула. Значит,  уже вошли,  не тратя времени.
         Ни  словечка «лишнего»,  отметила про себя  Наталья Георгиевна,   как на проходной. Суперфункционально. Или  будто  совсем  своя.   А ведь всего-то пару раз  с Юрой тут была. Пять лет не виделись.
         Наталья  Георгиевна отомкнула дверь  «предбанника»  – общей прихожей для четырех на этаже квартир,  отделявшей их от  площадки с дверьми лифта,  вышла к лифту,  кот Мишка, конечно,  тоже был тут как тут: любил гостей по-джентльментски  встречать и провожать.  Дверь лифта открылась. Запахло «Fa». «Ну, конечно, утро уже,   надо ж заправиться «свежестью»  перед работой, потерпи,  сейчас лифт уйдет, и хватит страдать»,  сказала себе Наталья Георгиевна.
         При слабой освещенности  лифта  она   сумела только угадать женскую фигуру  рядом с чьей-то мужской.
         – Сюда,  Эльвирочка. Долго лифта не было. Не заплутали на этажах? – она вспомнила,  что не называла Эльвире ни в  первом телефонном   разговоре,  ни утром  ни цифр входного кода, ни этажа, ни  номера квартиры.
        - Пусть внесут багаж, я пока здесь побуду, - сказала  Эльвира,  и какой-то мужчина молчком пронес в квартиру два чемодана,  вернулся в кабину лифта, выволок   оттуда еще четыре огромных сумки на колесиках,  вкатил их в квартиру и так же молчком ушел. Эля с невероятного размера пакетом,  потянув за собой шлейф «Fa»,   прямиком прошла  в комнату,  которую, когда они с Юрой гостили,  им  уступал  «дядя Валя»,  прикрыла дверь.  Наталья Георгиевна  постояла  в  прихожей,  загроможденной  багажом,  пропитавшимся в  лифте «Fa»,  пошла было приоткрыть в кухне окно. В спину ей сказали:
         - Теперь здравствуйте.
         Наталье Георгиевне  стало неприятно  и от  этого «Теперь здравствуйте»,  и от не проветренного  «Fa»,   и она уклонилась от  согласного ответа.
         - Этот  бессловесный  мужчина  был таксист?
         - Иначе было бы не  справиться.
         - Конечно, - согласилась  Наталья Георгиевна, - пойдем в кухню.  Все – на плите, на полках – кофе,  сахар. Ручки помыть и - вперед. Самостоятельно. Я, увы, еще не проснулась,  прилягу.
         - А мне через час в институт. Ключи для меня найдутся?
         - От квартиры есть. От двух внешних дверей – с улицы и на этаже – нет. Придется  заказывать.
         - Давайте от квартиры.
         - Мне нужно вспомнить, где эта связка лежит,  поискать. Три года никто ею не пользовался. Не сейчас. Попозднее. Мне надо бы полежать.
         - А где будете искать?  Поищу сама.
         - Но ведь не горит. Не пожар, - скрепя  сердце,  возразила  Наталья Георгиевна.-   Мне лучше сейчас полежать….тем более, что проблемы это не решит; в дом-то Вы, Эльвира, только с моей помощью попадете. Домофон работает по  обратной связи – через того,  кто в квартире,  то есть через меня,  и «предбанник»  мне же отмыкать…
         - Я поздно хотела   придти.
         - Без входных-то ключей?
         - «Предбанник»  можно  оставить отомкнутым,  а в домофон  я позвоню кому-нибудь из соседей,  где окна будут светиться.
         Наталье Георгиевне  ударило в макушку,  боль побежала по хребту. «Давление. Теперь на трое суток  все  разболится, буду, как инвалид».
         - Мне надо принять лекарство, оно в комнате у меня, - сказала она,  поняв, что нелюбимое «нет»  придется произносить  и от этого  спазм  сосудов  еще может усилиться. Вернувшись в кухню и запивая лекарство,   она  внешне все еще спокойно проговорила, - дорогая Эля,  прошу этого не делать. –  Но, почувствовав снова болевой удар в макушку и в спину,  осевшим от напряжения голосом  целую тираду произнесла. -  Что за форс-мажор такой, чтоб соседей ночью тревожить?  Этого – нельзя!  И на этаже – не одна  же  я живу,  три квартиры соседей,   каждого из них просить,  чтоб предбанник  не  закрывал?  Или прикажете  мне дежурить  у двери?  Словом,   прошу сегодня и пока  не будет всех ключей  возвращаться до десяти.
          Часа через полтора,  погромыхав  в кухне,  повозившись в «своей»  комнате,  Эля из  коридора объявила:
          - Я пошла.
          Это означало,  что Наталья Георгиевна,  утишавшая головную боль,  разлившуюся и по всему телу,  должна была встать,  чтоб   дверь в квартиру не осталась открытой,  и напомнить Эльвире,  чтобы прижала она до щелчка дверь  общей с соседями прихожей – того самого предбанника.
          « Господи,  как же все это непросто», мелькнуло было в  сознании  женщины,  но сил думать не было,  и, перетянув  виски  легким  любимым своим  белым шерстяным платком,  она замерла на подушке,  утишая нестерпимую гипертоническую боль,  из тех  упорных  болей,  каких она сильнее всего страшилась.
          В ногах,  вытянувшись всем бело-рыжим  корпусом – белой лапой вперед, - спал кот Мишка.  Такая  неподвижная его поза обычно веселила  ее,  сейчас  Мишка, словно чувствуя,  что ей плохо,  придвинулся к ней вплотную,  излучая покой. « Господи,  какое счастье,  что домашние  животные существуют и  умеют дать почувствовать человеку это  счастье. Чувствительность и любознательность такая,  как у  этого дворняжки, - иной раз  и человеку  на зависть».

                *  *  *

         К  вечеру Наталье Георгиевне полегчало,  и она – в угол дивана,  картонку на колени - взялась за рукопись, которую ей как редактору нужно было  к  концу следующей рабочей недели дочитать. Оставалось для этого  пять дней. Речь шла об утаенной любви Пушкина,  о том,  что пора бы прекратить таковую разыскивать. Наталья Георгиевна и заголовок в связи с этим  поправила  ( «Искать ли женщину?»),  и некоторые  заумные,  закрученные абзацы.  Но и цитаты,  а их было много,  особенно Пушкинское,  сверить ей хотелось.  Хотя, похоже,  автор рукописи  был  в этом аккуратен  и вправду,  как сказал ей, не полагался на интернет, где в Пушкинских текстах полно  вранья.
          Кот,  насытившись,  то  носился поблизости от стенки к стенке,  то замирал  в нацеленной на что-то  позе. Наталья Георгиевна  называла  мишкино оживление дважды в сутки  инстинктом  утренней и вечерней охоты.
          - Хватит,  хватит! -  шумнула она на кота, - очень уж ты сегодня разохотился,  сиди, сиди.
          Мишка  присел,  он эту команду знал и почему-то  вопреки кошачьему нраву этой команде подчинялся.  Наталья Георгиевна  погладила его.
          - Умный,  хороший,  сиди,  сиди.
          И направилась к комнате мужа – там книжные полки,  где и томики Пушкина. «Закрыта дверь.  Несколько  лет я  ее не закрывала совсем». Толкнула дверь,  не поддается,  защелкнута дверь,  пришлось,  нажимая на пружинистую ручку,  толкать от себя  с силой. Женщину потянуло вперед,  ноги не успели за телом, зацепились за  оказавшийся  на  пути  чемодан, от падения ее спасло то,  что до  противоположной стены с полками было всего три шага. И  лбом  по инерции  ударилась она о книги.
          Потянула  было  чемодан в сторону – убрать  из-под ног.

          - Шшш – шшш - шшшшшшшшшшш…и…, - раздалось  странное  резкое шипенье.
          Наталья Георгиевна   еще раз потянула  чемодан за боковую ручку: «Колесики на шинах,  наверное,  шипят». Покатился  чемодан беззвучно.   Постояла,  не шевелясь. Еще  подождала,  прислушиваясь  неизвестно  к чему. Никаких  лишних звуков. «Померещилось,  должно быть», решила.  Оборотилась к книгам.

          - ШШШШШШШШШ – и, ШШШШШШШШШ….
          
          Будто  из под  окна  устрашающе  резко  шипело.  В правом углу.
          Наталья Георгиевна  вся внутренне  как остановилась. Прислушалась.  Отступила  тихонько от книг. « В том углу!».
         Тот угол   не просматривался  обычно,  потому что  вплотную к окну -  письменный стол с монитором, компьютером и принтером,  вплотную  к нему  придвинут узкий столик со сканером,  а  у правой стены  под углом к сканеру  - еще и  для  бумаг квадратный столик, куда  откладывались  они  по мере работы,  под ним – пишущая машинка  в чехле,   в десяти сантиметрах от дальней ножки  его  на  правой же  стене  – розетка для компьютерного  провода. Затем  тахта.  И именно в том,  непроницаемом для   взгляда, углу  снова раздалось:
         - Шшшшш – шшшш - и – и – и

         Кот  задел  провод!?
         Ведь   Мишка с младенчества  своего  «хвостиком»  неизменно перемещается  за ней,  из комнаты в комнату, в кухню,  в ванную,  даже и в туалет.  А когда  подолгу сидит она за  компьютером,  он устраивается  на полу  слева от кресла,  часами  может  сторожко спать,  неизменно встряхиваясь,  когда встает с кресла она. И сейчас он, видимо,  увязавшись за ней,  каким-то образом задел  провод!.
         - Мишка!
         …Женщина  ринулась  к розетке – немедленно  выдернуть!
         -  Шшш – шшш-шшш- и!
         Но розетка как розетка…
         -  Шшшшшшш…
         Кота у розетки нет!
         -  Шшшшшшшш - и …
         Опустившись на тахту  и потерянно оглядывая  комнату,   Наталья Георгиевна пытается сообразить,  как выяснить,  что шипит,  обводит   доступное  взгляду все, что  на  полу,  наконец,  обнаруживает,  что Мишка,  как впаянный,  сидит   в глубине  под креслом,  придвинутым  к письменному столу,  неотрывно  вглядываясь   вправо-вниз-вглубь,  куда – то  под  его  тумбу.
         - Мишка!
         Вроде,  жив-здоров  Мишка.
          - Мишка!
         Кот, ухом не поведя,   едва  заметно  брюхом,  неслышным  охотничъим  движением   перемещается    чуть-чуть   вперед.
         - Шшш – шшш – и – и …
         Кот  замирает.
         Наталья Георгиевна  пытается   заглянуть за тумбу.
         И тут диковинно-дикое истошное  визжание   выталкивает ее прочь  из комнаты.
         Шшшшшш-ИИИИИИИИ…
         Кот пулей  вылетает  за ней. 
         
         Когда,  захлопнув  злополучную дверь,  приняв коринфар, энап и, сама уж не понимала, что еще,  поотошла  она  от шока  и в голове у нее  вертелось   почему-то  ,  что  что-то  эльвирино   караулит  какая-нибудь  игрушка-сторож,  вроде бесконечно сочиняемых японцами  миниатюрных  роботов,   засигналил домофон.
         - Это  Эльвира.
         Разбитость была такой,  что заводить какой – либо разговор с Эльвирой у Натальи Георгиевны не  только  не было сил,  ей  было все равно,  что  на самом деле  вокруг происходит.
         - Я сплю, - проговорила  она и потушила у себя свет.


                *  *  *

          Утром,  чувствуя  всю себя целиком   недееспособной,  Наталья  Георгиевна  долго не решалась начать день. Слышала,  как в ванной  льется  вода  и перестает литься,  слышала и кухонные шумы,  и хождение Эльвиры туда-сюда. В комнате же ее – тихо. Будто ничего   и не бывало,  будто истошный чей-то  визг,  который и сейчас стоит в ушах,  вчера  Наталье Георгиевне пригрезился.  «Хорошо хоть,  что не одной пригрезилось, а в компании с Мишкой»,  мрачно  пошутила она над собой. «Воображение у меня, конечно, бывает,  и разгуляется,  но не до такой же степени,  не до степени помешательства». Обуздывать свое «бурное воображение»  Наталья Георгиевна   умела  и всегда этим про себя гордилась.              « Спросить надо у Эли, что там  она с собой привезла и зачем так сильно дверь закрывает,  а то ведь уйдет  она,   а ты  ни за книгами,  ни к компьютеру  в комнату не решишься войти.  Бред…».
          Стала  Наталья Георгиевна  потихоньку выпрастывать себя из постели. Зашевелился спавший в ногах  Мишка,  выгнул спину,  развернулся,  прилаживаясь  улечься вновь,  улегся клубком,  но тут же соскочил на пол, застыл,  как  храмовое  египетское изваяние,   глаза  кошачьи – сплошной черный зрачок – неморгающе,  понимающе устремлены на хозяйку. Не мяукает кот ни требовательно, ни просительно, как обычно, мол, на кухню пора, мол, наполни, пожалуйста, мое блюдце едой.
         - Хороший ты, Мишка,  умный, пусть  черепушка у тебя – сплошь раковины ушные, - вслух сказала Наталья Георгиевна.
   
         - Я скоро ухожу, - ни к кому не обращаясь,  в коридоре  произнесла Эльвира. И снова своей дверью  бум – туда, бум - сюда.
         - Я скоро выйду, - сказала  Наталья Георгиевна,  подумав  при этом – как же не хочется сейчас спрашивать ее ни о чем,  а отложить разговор нельзя.  Никак нельзя.  Странная  все-таки штука  -  быт,  общежитие.
      
        На  кухонном круглом  столе  раскрывала Наталья Георгиевна  новую коробку с сухим кормом для  Мишки. Мишка молчком маячил  туда-сюда около своего блюдца.
        На пороге появилась Эльвира,  прическа расстегнута, светлые волосы – по плечам, джинсики, кирпичная маечка  до пупка, топленой молочной пенки жакет. «Картинка. Мода-то нынче как заострилась… Но ведь и поздороваться следовало бы. Она  ведь вошла,  когда я уже здесь, к тому же кто – младшая из нас…Господи,  опять  «Fa»?…Ну и зануда же я»,  промелькнуло  в  терзаемой болью голове  Натальи Георгиевны. «Соберись! Соберись! Потому что  не  ляляканье  предстоит - разговор! Соберись!».  Ноги не хотели стоять. 
       - А где «здравствуйте», Эля? Потерялось?
       Вертикальная коробка  с кошачьим кормом скользнула,  накренилась, горошины рассыпались  по всему столу  и на пол.
       - Я знаю,  что первой должна была поздороваться.
       Наталье Георгиевне  стало ужасно досадно -  и на себя – «дура  я,  дура  старая», -  и «на  тупость молодых». 
       - Рефлекса нет?
       - Наверное, - односложно ответила Эля и замолчала,  наблюдая,  как Наталья Георгиевна  собирает далеко раскатившиеся мишкины мясные горошины, а он хрустит теми,  что подбирает  с полу.
       « Рефлексов  нормальных у нее, похоже, действительно, нет,  другая бы помогла,  сама бы понаклонялась или бы уж  про веник спросила,  веник-то в ванной,  а  она проход загораживает», ворчала про себя Наталья  Георгиевна. А выпрямившись с трудом, не выдержала:
       - Рефлекс первой кому-либо  что-либо говорить  часто в жизни бывает крайне необходим. Вы первой не только «здравствуйте»  мне не сказали.
       Ей были противны  собственные слова.  Она остановилась, в горле  ком,  не чувствуя  сил собраться с силами  произнести следующую фразу. Выяснить главное. Опустилась в кресло,  пережидая,  как удушье,   отвращение  к  своей  «манере деликатничать» - зачем  без  всяких  здравствований   не спросить было,  что в комнате шипит,  визжит и как это  выключить.
        Заговорила  Эльвира.
        - Вы  Юре  тогда говорили,  что не заводите кошку,  потому что здесь - двенадцатый этаж.
       - Говорили…
       - Я увидела Мишку…
       - Жизнь  меняется…
       - И не сказала, что свою кошечку привезла.
       - Кошку?
       - Она никогда и никуда не выйдет,  она – тише воды, ниже травы.
       - Так это кошка  вчера жутко шипела, а потом истерически,  кошмарно визжала?
       - Видимо,  да.
       - Что значит – «видимо,  да»? 
       - Маняша   визжала.
       - Не поймешь,  то ли скорую,  то ли спасателей вызывать… Тише воды, ниже травы… ни ест, ни пьет,  и туалет ей тоже не нужен,  только  шипит и истерически орет.   Где вы прибамбасы  кошачьи поместили?
       - В глубине,  у самой  стенки   под письменным столом,  он же старинный – широкий. И у меня специальное средство против  кошкиного запаха есть  Поддона  с плошками  и не видно.
       - Зато как слышно! И  на столе же компьютер!
       - Я найду ей другое место.
       - И она  не будет  кричать,  как резаная?
       - Думаю,  да.
       - Что значит «думаю»?  Разве  раньше ни шипенья,  ни крика  ее вы не слышали?
       - Слышала.
       - А как же  в поезде  вы ее везли?
       - В  клетке.
       - Господи, в какой  клетке-то?
       - В  большой  деревянной   для птиц,  она в пакете на  платяном  шкафу стоит.
       - На шкафу папки с рукописями  Валентина,  которые я еще не разобрала.
       - Я их  отодвинула  от  края к стене,  клетка и поместилась. …Когда я уходила, Маняша  на моей постели сидела. А когда вы зашли,  видно,  спряталась. Я ведь дверь  плотно закрыла,  вот она и сидела неслышно.
       - Выходит, в ваше отсутствие и в комнату не зайти?   .
       - Людей она не боится. 
       - Но ведь  орала !
       - Кота не надо туда пускать. И нет проблем.

       « Нет проблем.
       Есть кошка.
     Нет  кота, нет проблем.

     Господи,  о чем речь-то?  Абсурд  какой-то!
 
     И  у  кого нет проблем?»

     Макушку  пронзило болью,  боль растеклась по затылку,  в плечи, в спину.
      - Завтракайте,  я делаю это поздно, - сказала Наталья  Георгиевна,  чтобы  уйти  от  дальнейшего  разговора к себе  со своей утренней чашкой  кипятка,  подкрашенного кофе  и сухими сливками,  скорее принять лекарство.  И  с мыслью,  что уже какой день живет под знаком Эльвиры,  не прикасается к работе, добавила по  склонности  объяснять  свои поступки, -   в первой половине дня  я  работаю, на  пустой желудок  моя  голова  лучше  соображает.

      Через  некоторое время раздалось в коридоре:
       - Я ухожу.
       - Я закрою, - так же односложно  откликнулась Наталья Георгиевна.
       От боли голова у нее раскалывалась,  и  она  на целый день  выпала из жизни  Полегче  стало только к  следующему  утру.

        Но  опять  не  вставалось. То и дело,  словно по мозгам, хлопала дверь: Эльвира по-утреннему  ходила  туда-сюда, туда-сюда. Дверь – хлоп-бум, хлоп-бум. «За двадцать семь лет,  что прожили  мы  в этой квартире,  эти двери так громко  стучали,  может быть,  двадцать семь раз,  а  тут за один утренний час – бум-бум,  бум-бум,  бум-бум, бум-бум!..  Ни  доспать,  ни встать…  Экая  я стала  зануда!  Но ведь  как   напрягает»,  рассуждала про себя Наталья Георгиевна,  пока не раздалось из коридора:
      - Я пошла.

                *  *  *
 
      «Беру  себя  в руки!».  Наталья  Георгиевна  заставила себя   дотошно  поумываться-поодеваться,  сготовить  основательный  завтрак,  не думать «обо всей этой  нелепости,  в которой  сама же  виновата».
     Действительно,  образовался  настоящий  цейтнот. С  книгой  пора было закругляться,  до  условленного срока  осталось  три  дня. Значит,  надо было  все делать быстрее - быстрее сверять цитаты,  обговаривать  с автором   по  телефону  оставшиеся  не обговоренными  поправки,  быстрее  вносить  правку по тексту  в  дискету,  которую ждут в издательстве.  И ждут  звонка Натальи Георгиевны,  чтобы прислать  славного мальчика Андрюшу,  курьера,  за распечаткой с поправками  и за дискетой.
      Если собраться и не расслабляться,  работы  при ее опыте -  на два дня. В последний день можно будет еще  раз  все перелистать,  проверить себя.

      Издательское дело требует исключительной внимательности,  цепкого глаза,  чтоб не сказать – ума,  обязательной  аккуратности. В текстах,  которые Наталья  Георгиевна редактировала,  не оставалось  мест,  где из-за  неточностей   в словоупотреблении   тонет, искажается   или  даже пропадает смысл того,  о чем автор хотел бы сказать,  не оставалось  и  неопрятного синтаксиса,  тоже искажающего смысл написанного,  ни,  тем более,  косноязычия, неверных цитат,  опечаток.
     Всего этого в нынешних  книжках,  журналах,  газетах - тьмы и тьмы. Уровень  грамотности  на  телевидении,  «чтоб  остаться в живых»,  Наталья Георгиевна   не комментирует. Привыкнуть  к  свальному языконезнанию  невозможно. Воспрепятствовать можно только малостью - собственным неучастием  в этом  кошмаре.  Правы те,  кто считает  варварское отношение к языку антинациональным  преступлением.
     Решивши ни в чем таком не участвовать,  себе  Наталья Георгиевна  наказала:
 «Гони  все  мысли о таком  подальше. Гони – и вся  недолга!».
      Но  однажды,  читая  книжку    кого-то из молодых   теоретиков  образования,  к тому же, значилось на обложке,   «кандидата педагогических наук новой формации», пережила  такое острое  недоумение,   что  оставила  этот   шедевр  книгопечатанья  начала ХХ1 века в России  себе  в качестве памятки.  И  иногда, чтобы  укрепиться в своем профессиональном  занудстве,   вглядывается в этот шедевр.

     Напоминает  себе - « Гони  от себя  эти мысли!».

     Но как прогонишь,  если  уже в самом   начале  книжки  видишь такое вот умствование: « Развитие цивилизации на рубеже 21 (!)  века  добилась (!)  результата,  одновременно поражающие (!) воображения (!), восхищая  сознание, (!) и пугая разум, (!) логикой и анализом того (!),  к чему может привести такое(!) развитие планеты»?

     « Гони эти мысли подальше!».

     Но как прогнать их, если,  открыв наугад страницу,  видишь: « Самореализация в условиях (!) самодостаточности является  главным критерием (!) в мотиве (!) всей жизнедеятельности  педагога новой формации».   …  « В первую очередь необходимо понимать,  что педагог новой формации, (!) это уже другая (!) не только интеллектуальная составляющая, (!) но прежде всего гармонически развитая личность». ….  « спектр его возможностей  многогранен и эффективен (!!)»?

     « Ну гони же,  гони!».

     Но как же  не  думать о том,  что квазиученый муж  скорее всего не остановится  на  «достигнутом»,  что   возгонит  свое псевдоученое  издание   в  публикацию  для докторской  диссертации  по педагогике,  перекорежит мозги учителям  и будущим   учителям,  как  же не думать, если  весь полуторастастраничный  опус  (на мелованной бумаге,  с многоцветными иллюстрациями,  в глянцевой, конечно, обложке)  тиражом  в три тысячи экземпляров  – в  таком  вот стиле,  в такого вот духе?

      «Гони!. 
        … Забудь!».

        Но разве  можно навсегда  забыть, например,  как  -  за  треть  века до такой  вот  перестройки печати - МихВас, - так звали  в послесталинской  газетной среде Михаила Васильевича Хвастунова,  зав.отделом  науки «Комсомолки», -  внешне бесстрастно,  с многослойным сарказмом  говорил такому автору: « С кем-либо из академиков общался? Нет? Вот когда хоть с одним из академиков поговоришь,  приходи».
      Забудется  ли,  как  в  той же «Комсомолке»  Ярослав Голованов,  умевший писать, «самореализуясь в условиях самодостаточности» и «восхищая сознание»,  «логикой и анализом»  за секунды бы определил,  что перед ним не текст,  а косноязычная бессмыслица. Макулатура. Сказал бы: «Этого неоплатоновца к редакции не приучать».

      Неоплатоновцами  в 60-е – 80-е годы  сотоварищи  Натальи Георгиевны  называли  между  собой  авторов,  подобных  мужу от педагогики,  жаждущему  в  новой формации   прослыть  ученым,  то ли особо  умным,  то ли   особо   значительным.

      Опусы   неоплатоновцев  вызывали  некие  ассоциации с  речевым барахтаньем,  запечатленным в речах героев  Андрея Платонова. Странные эти ассоциации – раздражающие, антитетические, от противного,  словно  требовали  созидательное платоновское   от  разрушительного  неоплатоновского защитить.
      Потому  что  Платонов,   извлекая  неведомый прежде  языковый  ресурс,   пополнял   художественные  силы  русского языка,   укрепляя  всю систему  его  главных, непреложных  законов.
        Впрочем  в те же годы, когда Платонов,  вслушиваясь   в само время косноязычия,    создавал свой гениальный  литературный стиль non-fiction,  ни одно  тогдашнее издательство,  как пить дать,  не «повелось» бы  «без комплексов»  тиражировать   абракадабру  вроде  вот такой: «отсюда вытекает и следующая аксиома».
      Хозяева изданий держали грамотных редакторов, редакторы – грамотных корректоров  и  наборщиков   в типографиях – настоящих  профессоров  по части русского языка. Зачем?  Ради нормального  общения  «автор – читатель».
     Литературные  редакторы,  корректоры,  наборщики  советского времени  вообще памятника  достойны. Редакторы  - хотя бы за одно то, что семьдесят  лет подряд неутомимо  старались избавить читателя  от миллиардов  чиновничьих «является»,  «осуществляется».
     На хозяев нынешней печати нет ни МихВасов,  ни Головановых,  да и  никаких других  охранителей  осмысленной русской письменной речи. Ну разве возможно  было увидеть,  в частности,  в газетах с миллионными тиражами   вот  такое  словоизвержение : «Я реально (!)  каждый день посещаю лекции и семинары.        …Надеюсь, что и в будущем у меня найдется время на духовные удовольствия»(!). И никого, через чьи глаза и руки  проходило  в редакции  «интервью»  с  распрекрасной, по сравнению с другими, Юлией Михальчик,  которая «отличается от агрессивно-сексуальных малолеток нашей эстрады душевной теплотой и чистотой»,  никого из  журналистов  не отвратила бессмыслица   прошедших  в  печать -  в девственной  безграмотности - словесных оборотов.
        При миллионных тиражах – это  кромешное  насилие над  родным языком и  над  читательским  чувством  языка.
      Дефолт  смел  то лучшее,   что было  при  становлении в стране свободной печати, -  стремление  к приумножению,  прежде всего,  языковой культуры.  Владеть печатью стали на дефолте  обогатившиеся. Их  «рынок» - косноязычный  серийный насильник,  в словах  понимающий только одно – «Вы читаете,  чтоб  покупать».
               
                *  *  *

      «Так-то  ты  гонишь   убийственные думы»,  попеняла себе Наталья Георгиевна.
      Войдя в комнату мужа,  закрыла сразу же за собой дверь. Включила компьютер. Нашла нужные томики  Пушкина. Зарылась в текст.
      На сверку цитат ушло часа два.  Наталья Георгиевна  с  облегченьем  вздохнула,  оперлась всей спиной о спинку кресла,  поняла,  что в испарине,  что в комнате очень  душно,  что устала  она  необычайно,   будто работала  много  дольше.
      Чтобы встряхнуться,  переоделась,  умылась. Посидев с чашкой кофе  в  привычном   своем кресле в кухне,  вдруг поняла: « Здесь-то замечательно свежо  от приспущенной  на  сантиметр  форточки,    свежий  воздух  из кухни обычно циркулирует  по квартире,  и духоты  в комнатах  не бывает,  конечно,  если двери в комнаты не закрыты. А я столько времени просидела в бетонных стенах взаперти. …Действительно,  замечательная  форточка и замечателен человек,  который  ее сделал.  Двадцать семь лет  назад!».

      Они  с Валентином тем  летом,  только  что получив  ключи от новой квартиры,  впервые  рассматривали  ее,  казалось,  внимательно: в  ванной  есть  место для стиральной машины,  кухня  с электрической плитой,  широкие окна,  просторный  коридор,  встроенные шкафы,  антресоль,  балкон.
      Двери  соседних,  тоже  еще  незаселенных,   квартир были  настежь. И у них –настежь. Муж,  прилаживая   какой-то  оставленный строителями ящик,  приноравливался   ввинтить  в коридоре лампочку под потолком.
      - Посмотри балкон? Ты ведь хотела балкон?
      - Хотела!
      - Смотрела?
      - Смотрю.
      - Не слышу восторгов.
      - На нем можно только постоять. – Не хотелось Наталье Георгиевне огорчать своим огорчением  мужа,  и, подходя к нему,  она осторожно сказала, - балкон для проформы – тоже балкон. Бог  с ним.
      - Балкон  для проформы,  форточек вообще нет!  Ящик сейчас развалится,  у меня есть складной табурет. Форточки будем делать? – Все это разом   весело проговорил   высокий  мужчина,  нарисовавшийся   в раме  настежь  раскрытой  двери,  -  я уж  стою-стою,  думаю,  когда  меня тут заметят.
Форточек,  действительно,  не было.  Они  еще не успели этого понять.
      - Давайте  покажу,   что в  кухне. - Мужчина,  предлагавший  сделать форточки   и назвавшийся  Анатолием,   шагнул   на  тот  же  хлипкий  ящик      ( « Долго на нем нельзя,  на секунду можно»)  - повернул  верхний  зажим оконной  рамы,  соскочив  на пол,  повернул нижний зажим.
     - Тянете  на себя   двойную  раму…
     Выходило,  что открыть можно было только цельную  широкую, в треть окна,  и - от подоконника  до потолка – высокую створку. Если приоткроешь чуть-чуть,   на всю эту высоту получается щель,  из нее  опасно  и  неприятно  сквозит,  сидит  человек или стоит. Створка  открывается  так,  что сквозняковая  струя  идет  направленно  на  поясницу  того,  кто у  плиты. Летом,  в погоде была,  казалось,  тишина,  но от щели – сквозняк.  А зимой?
     - Не зря,  выходит,  на наших архитекторов  я  зуб держу, - досадливо  сказала  Наталья  Георгиевна,  подумав,  что  «мужик  этот   очень вовремя  с неба свалился».
     - Без поясницы точно останешься.  В  соседнем  доме,  он  уже с месяц  как заселен,  не дадут  мне соврать. Десять минут,  и  потом    будете   добром    меня  вспоминать. -  Объяснял   Анатолий  со  спокойно-веселым  добродушием,  было  видно:   недоумение  Натальи Георгиевны  вполне  принимает.
      И  хотя  абсолютно непонятно  было,  как   при   сплошном   большущем   стекле  с  металлической  рамой  можно форточку сладить,  да  еще  за десять минут,  Наталья Георгиевна  согласилась:
     - Валя,  сколько у  нас  денег?
     - У меня в кармане десятка.
     - За  одну – трояк, - сказал  Анатолий и раздвинул свою складную табуретку.
     Пока  раскладывались на подоконнике  инструменты, -  из   небольшой  кожаной сумки  Анатолий  извлек   миниатюрное  электрическое сверло,    два  коротких  отрезка из алюминиевого уголка,   алмазный  резец,   гаечки -   шурупчики,   шлифовальную  шкурку,  натянутую,  как на  лопатку для котлет  («изработается – легко сменить,  это я сам себе сделал»), - рассказал Анатолий,  что  зарабатывает  на жизнь  таким   вот способом  уже с год,  как только понял,  что новые  шестнадцатиэтажки   имеют  такой вот серьезный дефект  и  люди поняли,  что  он,  Анатолий,  предлагает  им  за  недорого  хорошее дело. Если  перестанут  строить в Москве такие дома,  можно и другую какую полезную новоселам   ручную  работу  делать,  какая  и самому  понравится.
     - Так  Вы – молодой еще,  наверное,  и сорока  нет?
     - Тридцать шесть.
     - Можно ж  и на  завод.
     - Тогда  я не смогу  днем    мальчишек   по боксу  тренировать. Боксер я. Бывший чемпион страны. На пенсии.  В  отставке. Бывшие спортсмены  часто не могут к дугой жизни привыкнуть. Пить начинают. Пропадают от этого.  А я вот придумал   зарабатывать очень неплохо,  двое детей.  Жена,  насмотревшись,  как среди нашего брата бывает,  говорит,  что ей повезло. 
     С  тех пор  две стеклянных .пластины   безотказно  скользят   по вертикали  одна  вдоль  плоскости  другой. Нужно  тебе,  чтобы   в самом   верху   по горизонтали  оконной  створки   было    открыто,  сделай   без лишних   усилий (  не  взбираясь,  скажем, на табурет)  любой палочкой  легкий  толчок по укрепленному   у  верхней  кромки стекла  кусочку «уголка»  - толчок  вниз.  Так же легко  приподнять стекло,  форточку  закрывая,  полностью или частично.
    - Лучше всего держать  стекло  приспущенным  примерно  на  сантиметр. И летом,  и зимой. Всегда будете  нормально дышать,  но ни пыли,  ни холода, - уходя  посоветовал Анатолий.
    Где-то теперь  выдумщик? Чем зарабатывает?  Тридцать шесть  да двадцать семь. Шестьдесят  три года  ему. Скорее всего, нищенской пенсией вынужден обходиться.  Строить-то шестнадцатиэтажные дома не перестали,  но теперь они совсем другие,  с кучей прибамбасов   pro condicione cujus-que,  по состоянию каждого.  А каждый  новосел там,  скорее всего, - денежный мешок. Так сказать,  элита  новой  формации.

     «Эк,  куда  тебя  мыслями  опять занесло! Оставь  все,  надо ж заканчивать  с  книгой! Соберись. Придумай,  как  сорганизоваться  для работы»,  встрепенулась  Наталья Георгиевна.
     Убедилась,  что «хвостика»  за  ней  нет,  закрылась  в  кабинете, придвинула   к окну  стремянку,  держась за  книжную полку,  благо она доходит почти  до окна,  нарушила запрет дочери  - подниматься не выше,  чем на ступеньку,  открыла верхний зажим оконной створки,  приоткрыла ее нешироко,  чтоб  Эльвириной  кошке не вздумалось пролезть. «Кошкой,  и  правда, совсем не пахнет,  проветрится,  засяду».
     Пока проветривалось,  повозилась в кухне,   запаслась  чашкой  крепкого чая,  чтоб, от компьютера не отходя,  выправить хотя бы половину  трехсотстраничного файла,  сделать  хотя бы наполовину  то,  что она могла бы  сделать   сегодня. Пусть контрольного дня у нее не останется,  лишь  бы завтра дочистить  вторую  половину файла. К сроку.
     Только приладилась  работать,  Мишка  стал  карябаться  в плотно закрытую дверь. Покарябается  - толкнется,  покарябается – толкнется,   не уходит  никак..  Пришлось выйти,  затворив   спешно дверь,  приманить Мишку  лакомой  и  вредной  для него,   кастрированного,   печенкой,  накормить  сверх меры,  чтоб отяжелел  и  уснул. 
    Посидела в своей комнате  на диване  в том  углу,  где  удобно было  иногда  - картонку   на  ноги – работать с бумагами  и, не вставая,  дотягиваться  до телефона. Кот свернулся рядом,  уснул. Совсем неслышно,  очень  старалась, она  оставила  спящего кота,  тихонечко,  очень старалась,  плотно  закрыла   дверь  своей  комнаты,  приставила  для крепости стул,   закрылась в кабинете.
 
    Кошка  Маняша  сидела на тахте.
    Наталья  Георгиевна  снова приладилась работать,  говоря себе: «Ничего  плохого не происходит. Почти  всю предыдущую  жизнь  ты,  как говорится,  и на коленке  работать могла,  … оставь о прежнем  думать, зануда…  Сейчас  перед тобой  очень даже недурная книжка,  автор – умница,   поправок  совсем  немного.  Трудись,  сколько   сегодня  тебя  хватит,  остальное завтра».
    - Радуйся! – сказал бы муж, – в своей,  абсолютно не воспроизводимой  шутливо-серьезной  манере,  стимулирующей  равновесное состояние духа.
    «Радуйся,  работай…Страница  125».
               
                *  *  *

     Опустела большая чайная чашка. Выросла стопка отработанных страниц. «Можно и перекусить. Так  бы еще  с часок,  тогда  на завтра останется  страниц  пятьдесят.  Все-таки я еще молодец».
     Эту  Натальи Георгиевны  похвалу  себе  прервал  резкий,   требовательно-непрерывный  грубый  звук. Знакомый звук,  но всегда  вздрагиваешь от него – нажмет кто    у  двери  кнопку,  квартира  взрывается  фабричным  ревом.  После  смерти мужа  вместо сломавшегося  квартирного  звонка   поставили   такой вот  неудачный  новый.     Очень она  этот звук не любила. Но менять,  значит,  снова связываться с жэком,  что себе дороже,  да и нужен дверной звонок теперь  редко.  Тех, кто к ней приходит,  она впускает через домофон, на  своем  этаже  встречает  у лифта,   то есть им нет надобности пользоваться   звонком  у двери.
      К тому же в  какой-то момент она  уловила:   «ревун»  взревел,  значит,   за  стеклянной  дверью  предбанника  чужой.
      По осени  и  ранней  весной  деревенские предлагают картошку,  лук. И купила бы,  и – с благодарностью,  но никак  не переключатся  такие продавцы  хотя бы на половинную тару. Бери или сорокакилограммовый мешок,  или ничего. Она и не берет ничего. Пыталась  поначалу  объяснять  мужикам,    ночующим  во  дворе в  грузовиках,  что  в  меньшей таре,  не по  пятьдесят  килограммов,   их  товар  расходился бы мгновенно  и не приходилось бы так мытариться.  Но  каждый сезон  дважды в год  сюжет  повторяется.
     Орет  «ревун».
     - Картошка.
     - Мешок?
     - Сорок.
     - Спасибо,  нет.
     В любое время года  обманно проходят  «через домофон» разнокалиберные тетки и бабки,  настырно-заискивающе,  невообразимо примитивно начинают тараторить про божественное,  про собственного,  лучшего из богов. Таким Наталья Георгиевна быстро научилась  говорить «нет».
     - У-у-у-у-у, - могло забасить во всю ивановскую,  пока не добежит  она,  теряя  тапочки,  до стеклянной двери предбанника. – Да открывайте же!
    -  А вы кто?  Стекло ребристое,  сквозь него только угадывается – мужчина за дверью или женщина,  да и то не  всегда   из-за  тотальной  моды на джинсы.
    -  Билайн. Вам надо расписаться.
    -  Вы ошиблись. Я ничего такого не жду.
    -  Рекламная акция. Распишитесь, и все,  и дальше,  как захотите.  Откройте
          дверь,  я вам все  расскажу.
             -  Спасибо,  нет.

       Сейчас ревун,  не прерываясь,  взывал  так,  будто кому-то требовалась срочная помощь. Наталья Георгиевна  ринулась  на  гудок,  забыв захлопнуть за собой дверь,  миновала прихожую,  предбанник,  ревун  замолчал только тогда,  когда  тот,  кто был  за дверью,  увидел   несущуюся  ее.
    - Что происходит?  Вы  целый день не отвечаете на телефонные звонки. Я  звоню-звоню!
    - Олечка,  Вы обычно  едва   касаетесь  этого жуткого звонка.
    - Звоню-звоню. Названиваю чуть не каждый час. Утром звоню – молчите. Днем – молчите. Стемнело – молчите. И  сейчас  не выходите долго. - Все это Ольга – друг и соседка ( «Мой пол – твой потолок?» – выспрашивал  лет двадцать назад маленький внук Натальи Георгиевны  Ваня   такого же маленького сына Ольги Сеню,  пытаясь понять,  почему их обе квартиры совсем  одинаковые),  обычно  выдержанная  Ольга   разгоряченно  выпалила одним духом.
    Наталья Георгиевна  взяла  переносную  телефонную  трубку,  оставляемую  на день  в коридоре, чтоб  не бежать  к  аппарату  в комнату, услышав  телефонный  звонок,  если  кашеваришь  в кухне, нажала включение:
    -  Гудок, вроде, нормальный.
    Ольга  перехватила  у  нее  трубку, приложила к уху,  махнула рукой в сторону  ее  комнаты:
    -  У Вас   на том  аппарате определитель номера… Вы мне не хотите отвечать?
    -  Господи,  Олечка,  что Вам  на ум пришло?  Не было,  Олечка,  звонков.
    -  Как  не было? Я раз пятнадцать звонила, подолгу ждала,  гудков по десять. Сейчас  проверим . – Ольга ринулась  к комнате Натальи Георгиевны.- Что  это у вас тут за баррикады,  ноги можно переломать. Зачем стул – то  на  самом проходе? Уборка? Почему тогда в коридоре темень?
    Наталья Георгиевна  нажала  выключатель:
    - Нет, Олечка, не уборка,  там Мишка закрыт.
    Ольга оторопело уставилась на Наталью Георгиевну,  по лицу ее пробежали  замешательство,  недоумение  и даже смятение. Ольгу  за  двадцать семь лет  их  соседства Наталья Георгиевна  впервые видела такой растрепанной в чувствах,  такой тараторящей,  не протолкнуться  между ее слов.
    -  Зачем кота-то закрывать? Кто кошек закрывает? Вы его так наказываете? Что кот мог такого сделать? А кошачья еда,  плошка? Тоже в комнате?
    Ольга ринулась  в туалет,  в кухню,  громыхнула стулом,  убирая его с прохода.
    -  Олечка! – «Дверь в кабинет еще не закрыта»,  встрепенулась  Наталья Георгиевна. 
    Ольга,  как не слыша,  вглядывалась в хорошо знакомое ей  пространство.
    -  А Мишка-то где?
    -  Да вот он, наевшийся до одури печенкой,  спит.
    Плед  на тахте  бело-рыжий,  кот  бело рыжий – под цвет, и правда, не сразу его тут увидишь.
    -  Уф! – недоумение и даже опаска  не сходили с лица Ольги,  она плюхнулась в хорошо знакомое ей кресло возле столика с телефоном,  стала тыкать пальцем  в кнопки аппарата,  сбилась,  снова потюкала   кнопками. - Это я,  Сеня, мы проверяем,  работает ли телефон.  Да. Все  Нет, не все. Перезвони  сюда.
    Раздался нормальный телефонный звонок.
    -  Да. Работает. Спасибо, - ответила  Ольга и с уже с почти успокоенным лицом  повернулась к Наталье Георгиевне.
    -  Так что же  это было?
    -  Олечка,    сообразила  я! Сейчас  сообразила,  что  получилось. Идемте, - Наталья Георгиевна  взяла Ольгу  за руку и повела  в комнату  мужа. Светился экран монитора,  тахта  была  пуста. – Побудьте в этом кресле,  я поговорю с Сеней и сразу  сюда вернусь. Побудьте, вздохните поглубже, у вас прямо-таки стресс,  я  сейчас  приду,  вместе  побудем тут  несколько минут, и  все,  надеюсь,  станет ясно.
    Наталья Георгиевна  попросила  Сеню позвонить ей  по телефону,  терпеливо,  очень  терпеливо  подождать  ответа,  а если ни она,  ни Ольга не ответят,   позвонить  им  в дверной звонок  и спокойно подождать,  пока  ему откроют.  Затем она   тщательно  закрыла  дверь своей  комнаты,  затем – так же  тщательно -  дверь за собой,  возвратившись в кабинет.
   - Душно тут, - сказала  Ольга.
   Наталья  Георгиевна   приложила  палец  к   губам.  Надо,  мол,  помолчать.
   Ольга направилась  было  к двери – открыть,  Наталья Георгиевна  сделала отрицающий знак.
   Минут  через пять  загремел ревун.
   -  Это, Олечка,  Сеня. Он нам  по телефону  звонил,  не дозвонился. Мы с ним уговорились - если  не ответим,  придет.
   -  Но не было телефонных звонков!
   Рефлекторно  побежав открывать Сене, Наталья  Георгиевна забыла,  что «эксперимент должен быть чистым»,   что все  комнатные  двери должны  оставаться  закрыты,  что  от общего  оживления  проснется  Мишка. На бегу она ответила Ольге:
   -  Звонки были,  но  через  две закрытые двери их не слышно.
   Сеня  поддакнул,  поняв,  зачем его просили звонить и так, и сяк:
   - В нашем доме  через пол-потолок,  по вертикали – сильная  слышимость,  а  по горизонтали – из комнаты в комнату, – если  кого  позвать,  приходится почти криком.
   Они  уже втроем довольно нелепо  топтались  в коридоре.
   - Через  две закрытые  двери… Поняла…  Через  дважды закрытые двери  звонки не слышны!   Зачем же тогда  так закрываться?  – Ольга снова непонимающе вглядывалась в лицо Натальи Георгиевны. – И причем тут кот?
   «Право  дело,  предположить можно,  что я свихнулась на старости лет»,  подумалось той,  но объяснить ситуацию Наталья Георгиевна не успела.
    Секундную  заминку   пронзил  истошный  визг:
    - ШШШШШШШ - ИИИИИИИИИИИИИ!
    Ольга  вскрикнула. 
    Пулей  вылетел   из  кабинета  кот. 
    Сеня  рванул  дверь кабинета на себя.
    Наталья Георгиевна разрыдалась.
    Потом   об Эльвире, о том,  что привезла  та  с собой кошку, о том,  как   во избежание   вчерашнего  своего  шока,  пыталась  она  изолировать любознательного Мишку от  истерички  Маняши,  чтоб  на компьютере  работу закончить,  рассказывала . вперемешку со слезами.

                *  *  *

     Потом  они целый совет держали.
     Ольга не хотела понимать,   как Эльвира могла себе  позволить,  не спросясь,  привезти с собой кошку,  даже если бы животное было нормальным.
Это – раз.
     Второе,  чего  Ольга  тоже  принимать  не хотела.  Если Эльвира – медик,  а  по идее – вдвойне врач, поскольку  специализируется  в  гериатрии,  нацеленной  на предупреждение и лечение  болезней у стариков, -  значит, не может не понимать,  что  появление  ее  персоны,  незваной,   в  доме  Натальи Георгиевны  неизбежно  нарушит   привычный  ей  образ  жизни.  Одно только это будет  для  нее  непростым  испытанием,  как, впрочем,  и  для всякого человека,  особенно  пожилого.  Эльвира   же  преспокойно  этим  пренебрегла.
     А тут  еще  и  кошка,  из-за которой угробиться можно.
     Надо  ли  быть врачом,  чтоб знать,  в частности,  что  если  у нее самой аллергии на  кошек нет, то  у других  очень даже бывает.  Значит,  здоровье  Натальи Георгиевны  ей,  по меньшей мере,  было заведомо  безразлично. Это – третье.
     Выходит,  у Эльвиры  -  или,  что называется,  отрицательная  профессиограмма, то есть аттестацию на право быть лекарем  она  вряд ли бы прошла,  или   личностная патология: на свою цель летит танком,  на других при этом  плевать с десятого этажа.  Скорее всего,  то и другое вместе. Такие люди организуют свою жизнь,  дезорганизуя  жизнь других.
     - Это – диагноз, - заключает  Ольга.
     Что  касается  кошки,  не понимает  она,  много работавшая  в своем институте с животными,  почему  взрослая  кошка  неспособна  нормально воспринять  одно лишь присутствие  на расстоянии  вежливо-любознательного,  к тому же холощеного, стерилизованного,  кота.  Новорожденного Мишку,  подобранного в зимнем подъезде,  Ольга сама отпаивала из пипетки и  несколько  лет  наблюдает  его покладистый нрав.
    - Кошку,  должно быть,  перегружают  антигормонами. Ее,  такую,  и в приют поместить нельзя. Другие кошки от такой ее экспансивности в стресс войдут,  лечить придется. Ей нужна только отдельное  помещение,  и там она,  действительно,  будет тише воды,  ниже травы. В этом ее хозяйка права.  Что получается? – спрашивает  Ольга. -  Для Вас,  Наташа,  получается  пат.
   - Получается пат, - кивает  Наталья Георгиевна, - придется мне от дома Эльвире отказывать.
   Сеня,  до того молча слушавший мать, аж руками всплеснул.
   - Не отказывать,  а отказать! И немедленно!  …Я  слышал  раз  -   по  дороге  к остановке, -  как она  говорила  кому-то в трубку,  мол,  да, есть такое понятие – прожиточный минимум пенсионера,  мол, да,  пенсия по старости называется пенсией  на дожитие. Эти сочиненные   «социальными»  чиновниками  антисоциальные  формулы  отвратительны нормальному человеку. А она так  запросто, чтоб не сказать приятственно,   мерзость эту произносила.  Вы  говорите – врач! Геронтолог, епрст!
   Наталья Георгиевна,  знавшая Сеню все его двадцать семь лет,  первый раз слышала,  что  он  может  ругаться. В их  доме  не употребляли ругательств. Всполошилась  Ольга.
   - Сеня!  Что  за скверна!
   - Мама!  Тут  мало и  сорокаэтажного  мата! Если такой,  действительно, есть.
   - Есть,  Арсюша,  есть. дядя Валя  рассказывал,  как Виктор Конецкий,  когда они  были  на каком-то  дальневосточном корабле,  специально  за боцманом  ходил,  тьму тьмущую последних слов  поназаписывал, - Наталья Георгиевна  попыталась улыбнуться. – Нынче же   скабрезности,  похабщина  у  новомодных  писателей  – чуть ли не первые слова…
   - … Тетя Наташа,   немедленно надо ей отказать,  я помогу ей переместиться.
   - Начала-то  она  с  того,  что снимать жилье  у нее денег  нет. А сейчас  получается,  что не только деньги нужны,  но  надо найти  тех,  кто  сможет  ее  пустить   к себе с кошкой.  Значит,  хочешь-не хочешь, несколько недель придется перетерпевать. – Наталья Георгиевна  опять  попыталась улыбнуться. – И  правда,  Сенечка,  время такое,  что  за все надо платить.  За  избавление  от  моей  благоглупости  тоже.


                *  *  *

     Вторая  половина дня  для работы пропала. Хотя  за закрытой дверью остался не выключенным  компьютер,  там же и распечатка,  которую надо было проверять,  Наталья Георгиевна не решилась снова в комнату с эльвириной кошкой войти – «Придет Эля,  подержит кошку».

                *  *  *
   
    Видимо,  уже  продублировавшая  ключи Эля  пришла  заполночь.
    Уставшая  ее поджидать Наталья Георгиевна  заснула,  от звука открываемой  квартиры проснулась  и,  расстроенная,  долго маялась без сна.
    Утром,  когда  Наталья Георгиевна еще не встала,  в коридоре сказали:
    - Я пошла.
    И щелкнул замок.

                *  *  *
 
     Поразмысливши,  позвонила  Наталья Георгиевна в издательство,  не дожидаясь  завтрашнего дня,  когда  там  готовую  рукопись  планировали получить:  во-первых,  людям нужно перенаметить свои дела,  во-вторых,  по  нехватке времени  она    уже  не может    с этой чертовой кошкой  в кабинете  не  запереться,  то есть,  запершись,  их  возможного звонка  не услышит.
     Сказалась  приболевшей,  сказала,  что готова работа будет дня через два.

     Дала  Мишке  печенки,  подождала,  пока он, осоловевший,  свернется  в  ее комнате  спать,  придвинула  к  закрытым   дверям  тяжелую коробку из-под пылесоса – со сложенными туда  еще мужем номерами журнала «Вестник древней истории»,  накопившимися за многие  годы подписки.
     Приоткрыла  оконную  створку в кабинете, - «жаль,  что нет  здесь  такого,  как в кухне,  отдушника», -  пока  проветривалось,  поболталась  без дела в кухне. Компьютер ночевал включенным.
     Как говорится,   не разгибаясь,  работала она с одиннадцати до двух,  уже очень хотелось  размяться.
     Кошка  Маняша –  недвижным  .дымным клубком  на  тахте.
     Наталья Георгиевна  осторожно  вышла из кабинета,  на цыпочках   прошла из коридора в кухню. Ненароком звякнула  крышкой о сковородку,  утробно  зафыркал,  задрожал,  заскрежетал  кран. «Воду отключили,  вспомнила  она  объявление  при входе в дом,  с одиннадцати до шестнадцати. А что мы имеем? Пустой чайник  и пустую посудину с фильтром.  …Лед!». 
     Емкость со льдом стукнулась о дверцу холодильника, скользнула  из пальцев,  загромыхало  алюминием. «Сколько же шума из ничего,  огорчилась  Наталья Георгиевна. Надо было потерпеть».
     В этот момент  в ее комнате бухнуло,  будто с высоты  на пол  упало  что-то тяжелое,  потом – резкий  удар,  звон,  треньканье,  еще какие-то звуки.
     - Мишка!
     Кота она застала  взъерошенным на столе,   как попало валяются  упавшие с него  коробки с дискетами,  ваза – вдребезги,  еще раскачивается на полу  округлый осколок.
     Прозрачная,  темно-красная,  с роскошным поверху раструбом,  зауженная в талии,  чтоб держались в ней и крупные, и мелкие цветы. Замечательно устойчивая,  хоть и высокая.  Любимая ее ваза.  Лет сорок  назад  в  Горьком  подарил  ее Валентину  мастер,  выдувший ее прямо у него на глазах. - Будете, сказал, вспоминать   наш Нижний. Валентин  был  рад,  что довез ее домой  невредимой.
     Кот унесся из комнаты,  он,  видать,  взбунтовавшись против изоляции, добивался компании,  хорошо накуролесил. Спихнуты с телефонного столика мелкие предметы,  со своего места над телевизором  свалился будильник. Она собирала осколки,  вслушивалась,  работают ли часы,  внушала  себе,  что разбита  всего лишь ваза,  что безотказному японскому будильнику  сто лет,  что остановившийся,  даже если он  мог бы работать,  не завести,  шурупчики на спинке  поотскакивали,  и искать их бессмысленно,   что нынче можно купить японский же  новый.

      К  компьютеру вернулась она,  оставив  обе двери открытыми. «Надоело  громоздить вздор  на бестолочь.
      Кошек,  ни той, ни другой,  не видно.
      Объявится  какая – шугану».
      Оглядываясь время от времени на  тахту, на дверь,  Наталья Георгиевна  выправила  дискету почти до конца. Перевела дух,  глянула на тахту – пусто, оглянулась на дверь – Эльвирина кошка  сидит  за порогом,  почти в коридоре. Мишке поблизости появляться нельзя!
      - Мишка!! – вырвалось у Натальи Георгиевны,  опрометчиво сработал ее защитный рефлекс:  Мишка,  откликаясь на зов,  замаячил  у входной в квартиру двери.
      - Нет,  нет! – пыталась исправить свою ошибку Наталья Георгиевна.
      Мишка остановился.
      Маняша  рванулась  вперед.
      -  ШШШШШШ – ИИИИ….
      И  - в стойке – лапами,  лапами по мишкиной  морде – бац, бац!
      -  ШШШШШШШШ….
      -  Маняша!
      Бац – бац – бац!
      -  ШШШШШШ….
      Мишка остолбенело принимал удары,  не издавая ни звука,  вдруг  коротко пискнул и  куда-то рванул.
      Кошка  неторопливо  прошествовала  в  кабинет и,  можно сказать,  победительно  возлегла на тахту.
 
      Тебе нужно  внутреннее  равновесие, покой, работа, пусть и редко -  нормальное   человеческое окружение,  тебе нужно прошлое и,  пусть немного оставшегося  упорядоченного будущего – пока осознаешь жизнь. А ты ? Сама себе   организовала  ловушку,  абсурдно транжиришь  время  и силы,  избегаешь называть вещи своими именами.
      Неделю  немотствующая  девица  в доме. Утром – «Я пошла»,  к ночи  – поворот ключа. На полдня – шлейф от “Fa”,  вонь, от которой меня  воротит,  днем - кошка,  которой  надо,  донельзя  вздрючивая  нервы,   подчинять жизнь.
      Не  тратясь даже на слова,  что называется, невербально,  в моем доме  мне определили рамки,  фактически  уравняв  меня  с  кошкой…
      Дура ты дура,  остановила себя Наталья Георгиевна,  тут и думать-то нечего. В доме пахнет бесчинством,  и Эльвира твоя – проворная  хамка. Понимает это и прекрасно с этим живет. Ты в ее глазах  - размазня,  «свихнутая интеллигентка»,  чикаться,  терять время,  канителиться  с твоими проблемами,  даже если создала  их  она,  ей недосуг.  Сама сторона  сущего,  не та,  где только  личная  польза,   для нее не существует – nihil, ничто.
      Увидела   вдруг  cебя  Наталья Георгиевна  никчемным   заплаканным существом,  седой  головой уткнувшимся в подушку.
      Переключись,  сказала  себе. Переключись!
      Пошла  душ принимать – передумала,  сил  не досчитываясь, стиральную машину  через пень-колоду  зарядила,  двигаться не хотелось,  попереключала телевизор,  ни  глазом  не зацепилась  ни за что,  ни сознанием.  Все те же, до неприличия примитивные  психологи  с  подстать им  их подопечными,  чьи  обыдленные  роли  исполняют безликие артисты. Все те же,  годами, уже и десятилетиями, как мусором свалку,  забивающие эфир еще более примитивные пошлые сериалы. Вульгарные шоу. Утилизованные  ситкомы. Религиозный эрзац. Тараканьи  полчища смехачей.
      Все те же миссионеры насилия  и  их шайки, своры, головорезы,  громилы, взломщики,  налетчики,  убийцы. И их словарь:  убить, умертвить, ликвидировать, прикончить, уложить, убрать,  пристукнуть, хлопнуть, ухлопать,  пришибить,  уколотить, угрохать, укокать, шпокнуть, порешить, пришить, выпустить кишки, вышибить дух,  утрамбовать, утоптать….Способ сфабриковать формат безмозглости – шаблон, трафарет, стереотип, штамп, клише. Набит  «ящик»  махровым  цинизмом.
     Снова уткнулась Наталья Георгиевна в подушку,  вспоминая   телефонный  разговор  с  бывшей  золовкой .еще из Курска,  себя, потерявшую всякое соображение от растерянности. Вспомнить бы ей тогда,  чего  только  за те телефонные минуты не перебравшей памятью,  то, что спокон века люди  знали, –  золовка зловка…  А им с Мишкой  даже не золовка,  а бывшая золовка досталась. Сплошная зловка… « Что и следует  кон-стан-ти-ро-вать»,  вспомнилась Наталье Георгиевне  шутливая  подцепка  мужа.
     Увидела  она себя  и до одури перетрудившейся  сглупу  при спешной  домашней  уборке перед  скоростным  явлением  Эльвиры. Если бы не устала тогда так, может, сразу же, тем  же утром, когда  та  появилась, сумела бы с ней пообщаться толково,  и не пошли бы дни колесом.
     Несуразность, околесина, нескладуха  в дому теперь еще и в мозгах ее, в чувствах,  не говоря уж о  раскачавшейся  гипертонии,  плюс угроза – ждать неопределенное  время,  пока Эльвира найдет, куда ей со своей кошкой переселиться.
     Нет,   так  входить  в  положение девицы  она больше не может…
     Зависать в неопределенке  она дальше не станет…
     …Стоп!..
     …Сегодня же потребую  немедленно убрать из дома кошку,  а в течение месяца переселиться,  куда знает.

      Приняв решение,  Наталья Георгиевна  почти успокоилась. «Когда бы ни пришла сегодня Эльвира,  пусть кошку хоть на руках держит – дискету,  пусть ночью,   я сегодня  доправлю,  чтоб,  как обещала,  ее забрали».
     Душ приняла. Белье выстиравшееся  развесила.
     - Мишка!
     Мишки не видать.  Как стреканул,  не дав сдачи,  носа не кажет.
     - Мишка, Мишка! Иди есть.
     Появившись  не сразу,  кот остался  на пороге кухни,  равнодушный к  своему блюдцу. Нос расцарапан,  правый глаз заплыл, едва открывается.
     Опять было кошки заскребли на душе,  опять ощутила Наталья Георгиевна никчемность свою: «Даже кошачья  мишкина  жизнь чужой кошке под хвост!».
      Встрепенулась. «Мишку – лечить!».
      Налила в чистое блюдце крепкого  чая,  развела в другом борную кислоту,  сообразила,  что в аптечке есть,  хоть и давний,  тетрациклиновый тюбик  для глаз.
      Мишка, зажатый между коленями, пока мордочку ему губкой промывали,  раза два  жалобно вякнул,  не дрыгался и когда до глаза дело дошло,  лизнул руку Натальи Георгиевны и тут же,  в мгновенье,  уснул у нее на коленях. Не зря говорят, что устают кошки быстро. Царапины на носу  зеленкой,  ваткой на спичке она смазывала уже спящему  Мишке.


                *  *  *

       Под утро  закончив работу,  Наталья Георгиевна  сказала Эльвире:
       -  Прошу вслушаться  в мои  слова. Сегодня заберут эту книгу,  принесут другую. То есть доступ к компьютеру  нужен мне  постоянно.  Вы  виртуозно  уклонялись от  какого бы то ни было прояснения ситуации,  а у меня  одного только времени   шесть дней  ушло  буквально кошке под хвост,  плюс здоровье. Так несоразмерно я не могу платить за то,  что опрометчиво не отказала вам,    когда вы звонили  в первый раз,  хотя и ощутила  уже тогда,  что добра от этой затеи не будет. Еще и Мишка может остаться без глаза.  Короче: не позже, чем через месяц,  вы перебираетесь, куда найдете. А нынче,  то есть сегодня,  вы уносите из дома кошку.
     Наталья Георгиевна   собирала  свои бумаги.
     Эльвира стояла с кошкой на руках.
     - Сильнее кошки зверя нет, - уронила она  деревянно.
     - Конечно. – Наталья Георгиевна  совсем успокоилась  оттого,  что решение объявлено,  внятные слова  сказаны,  что абсурду виден конец,  даже улыбнулась мелькнувшим  в  голове ответам. – Конечно, - повторила она,  отметив  про себя мельком, что  девица еще и заедается,  умом финтит. – Конечно. Если  кошатник, извините,  – живоглот.  Не избавите меня от вашей истеричной кошки сегодня,  сегодня же она будет на улице.
     Себе Наталья Георгиевна сказала: «Ты еще чего-то стоишь. Но не вздумай прилечь,  будильника нет,  в издательство проспишь позвонить». И все- таки  прилегла.
      На руках с кошкой  появилась Эльвира.
                - Cюда  предлагаю переставить компьютер, - Эльвира  шагнула  к столу
         Натальи Георгиевны. -  Некуда мне Маняшу деть. А так будет лучше.
     На столе  в привычном   порядке  разложены бумаги,  те,  что в работае,  стопки  - разобранное  и не разобранное – из  рукописей мужа,  распечатки,  черновики,  переписка,  лупа,  лампа, ножницы,  скрепки, резиновый клей,  штрих, коробки  с дискетами,  очки.  Под стеклом – нужные мелкие бумажки – номера телефонов,  памятки. Глазу не хватает  только разбитой  Мишкой вазы.
     Представилось Наталье Георгиевне,  как со всем этим придется уплотняться, монитор,  компьютер,  принтер,  сканер не поместятся на этом столе,  значит,  надо эвакуировать сюда и  тяжелый  письменный стол. Даже если они вдвоем справятся с этим,  подходящей розетки  в  ее комнате нет,  правда, есть удлинитель, даже два. А кто подключит аппаратуру? «Так лучше,  говорит. Кому лучше-то? … Но в самом деле,  если  не перемещаться,  я  загнусь,  пока она жилье себе с  кошкой будет искать».
     - Без мастера технику не подключить. – О том, что один только вызов специалиста  не по ее нынешнему карману,  Наталья Георгиевна умолчала  в силу  обычной  сдержанности  своей.
     - Знакомый у меня  в институте есть. Он все это умеет. Я ему позвонила,  ближе к вечеру он сможет придти.
     Очень не хотелось Наталье Георгиевне  еще  столько сложностей  городить, совсем уж  привычки  рушить. Живя одна,  она успела хорошо усвоить:  новые привычки вырабатывать  мучительно,  хуже, чем  без тропинок  по нехоженому  полю  продвигаться  неверными  ногами.
     - Если у него своей кошки нет,  можно  ведь на месяц  к  нему  вашу  Маняшу  пристроить?
     - У него общежитие, туда нельзя.

       «Все  учла. Сметливая,  надо признать. Туда  нельзя. А  остатки   дней,  драгоценных  для  другого,  отравлять можно?  А походя другого  ставить  перед фактом  можно?  Уже, видите ли, позвонила…Да  уж  бог с ней. …Без книг пока обойдусь,  словари перенесу…», говорила себе Наталья Георгиевна. Постучалась к Эльвире.
      - Надо предупредить вашего  знакомого,  что примерно через месяц,  когда вы увезете кошку,  придется   на свое место  все возвратить.  Столы  в моей  комнате  загородят все подходы – и к окну, и к балкону, и к шкафам. Мне не под силу  такое количество заморочек.

                *  *  *

      Вежливый молодой человек  лет двадцати,  вполне приятной наружности,  с рюкзаком  за спиной  появился около девяти,  назвался Ильей,  снял,  почему-то за порогом  квартиры, башмаки  и,  пронеся по коридору  слабую отдушку «Fa»,  не мешкая,  прошел за Эльвирой. Минут через сорок  та  вышла одна.
     - Илья считает,  что на все про все нужно больше двух часов.
     То,  что предстоит возиться допоздна,  было очевидно,  и Наталья Георгиевна согласно кивнула.
     - Я понимаю.
     - Нет, - быстро возразила Эльвира.
     - Удлинители  вот. Инструменты  в  стенном шкафу.
     - Нет.
     - Не поняла. – Наталья Георгиевна,  действительно,  не поняла.
     - Лучше  все сделать с утра. Пусть  Илья  сегодня  останется  здесь.

     Все полторы недели с момента,  когда  раздался звонок из Курска,  когда сама она мямлила в телефонную трубку,  снова  мгновенно проскочили в сознании Натальи Георгиевны. «Вот так это  и  называется – экстремальной  интуиции  у тебя не хватило…Нет,  не так… Одного того,  что с Юрой они расстались,  для  нормального  соображения  было бы довольно,  чтобы не благодушествовать,  несмотря на   всю склонность к доброхотству.
               Вот  она, фишка: тридцатилетняя  бездетная холостячка  с самозаточкой
         на так называемую самодостаточность. Говорят же,  что из таких женщин
         образовалось уже целое племя. Слепоглухонемых ко всему и вся,  что не
         пригоже им. Расчетливо-хватких,  когда пригоже. «Косят»  под  businesswomen.
         Еще недавно – редчайший среди русских женщин психотип. И я напоролась 
         еще не  на  самый  крутой  его вариант  - на   примитивно-циничную
         штукарку… Жаль,  мальчишку.  Как  комолого   бычка,  залапала  эта   
         тварюшка».
     - Нет, - ровно и твердо сказала Наталья Георгиевна. – Не пусть. Не останется. Пусть через полчаса  также  вашей  кошки  и  вашего  духу  здесь не останется тоже.  Через полчаса  я  звоню 02.

     «Господи,  что я говорю?!  Ведь  ни в какое  02  я не  позвоню… Стоит  ей сказать  «извините»,  и…».  В  уме  возникали  все те оправдания  поведению  родственницы,  какие  уже  не раз  представлялись Наталье  Георгиевне  и  до сей  минуты – одна  в  сумасшедшем  жестком  мегаполисе,  жить  надо, учиться,  денег  мало,  животное  вон  как  бережет… А  до того соображения,  что в  эти минуты  доводы  ее  в защиту  Эльвиры  особенно несообразны,  несуразны,  что ведут  они  ее  к новому  витку  обессмысливания  ее повседневности,  к  проматыванию,  к растранжириванию,  разбазариванию  ею же  самой  каждого божьего  дня,  Наталья  Георгиевна  не успела   в  мыслях  добраться.

     - Как брат твой,  скареда  ты!  Хлам!  - взвизжала   от лифта Эльвира.
    
     Медленно  вздохнула Наталья Георгиевна. «Хлам!». Еще раз  очень медленно  Наталья  Георгиевна  вздохнула.  Снова   торкнулось в  сознание – «Хлам!».
     «Хлам. Рубище. Лохмотья. Отрепье. Вретище. Гуня. Неформат. Неконтекст.
   …Неформат. Неконтекст… И  все-таки… Все – таки  прав  тут, похоже,  Арсюша: в помешательстве  вся сердцевина. И  речи…Как в поговорке,  зловкина  речь  репьем торчит».
    

    
      



    

    

    
      
      

    

      
   

   

 
   
 
   
 
   
 
   

 
   
    
   

    
    
    


 
      
         

      
      
   
    


      

      
      
      
       
      
      
      
    




         
   

   

       

     …

      

         …

      …
      
            .
         

      
         

    
         
        .