9
Лето 1976 года пришло в Херсон как обычно: жаркое, душное, пыльное. Трава на газонах, в мае ещё такая зелёная и сочная, к середине июня высохла и выгорела до соломенного цвета. Зато прилавки всех городских рынков буквально прогибались от, горами наваленных на них, щедрых даров южной украинской земли. Да и сам город стал понемногу заполняться северянами, приехавшими к родственникам, — погреться на солнышке, полакомиться фруктами-овощами, позагорать-поваляться на золотистом днепровском песочке.
А у нас дома тоже начался курортно-оздоровительный сезон. Всё лето наш крохотный дворик и маленький домик были набиты гостями как арбуз семечками. Наезжали поочередно сёстры с мужьями и детьми; а также их подруги с детьми и мужьями. Получилось что-то вроде гибрида пионерлагеря с цыганским табором: тесно, шумно, хлопотно и весело.
Впрочем, весело — это мне и гостям. А вот кому хлопотно, так это Галинке и матушке. Попробуй, наготовь и накорми такую ораву; да ещё убери за ней.
Но, как говорится, долг гостеприимства обязывал. И, кроме того, я так думаю, были и ещё причины.
Матушка, конечно, очень гордилась своими высокопоставленными зятьями, поэтому и старалась их во всю ублажать. Ну а Галинке наверное хотелось понравиться золовкам.
Я же испытывал смешанное, довольно неприятное чувство. Во-первых (чего греха таить), после весьма печального заката карьеры моряка загранплавания, глядя на преуспевающих зятьёв, меня малость “давила жаба”. А во-вторых, брало зло на сестёр. Ведь невооруженным глазом было видно, что зря Галинка так старается; потому как высокомерные сестрички мои не считают её себе ровней, милостиво предоставляя ей роль служанки. Эта их спесь меня прямо бесила.
Да и матушка не больно жаловала свою единственную невестку. Ну, тут понятно: две хозяйки на кухне и в доме, — примерно тоже, что и два медведя в одной берлоге.
Теперь-то, оглядываясь назад, я понимаю, что нужно было сразу подаваться на любую “комсомольскую” стройку, — типа атомной электростанции; где сравнительно быстро, за какие-нибудь два-три года можно получить своё собственное жильё.
Все мы крепки задним умом. А тогда так жалко было оставлять насиженное место; такой хоть и тесный, но всё же привычный, уютный, родительский дом. Стопроцентно, к тому же, идущий под снос. Ведь через всего лишь несколько лет на месте его и других таких же маленьких частных домишек Военки, должны красоваться панельные многоэтажки; в одной из которых будет и наша с Галинкой квартира.
С тех пор прошло почти три десятка лет. Много воды пронёс Днепр мимо Херсона в Чёрное море. А наш домик по-прежнему цел. Правда, живут там теперь совсем чужие люди.
А вот Грише с Людой, – Галиной сестре и её мужу, удалось-таки стать самостоятельными хозяевами. Хотя если честно то, как говорится, де-юре. А де-факто «старики» по-прежнему «учили их жить»; хоть и помогали материально.
Пустырь на краю села, выделенный сельсоветом молодому колхознику Гриньке, мало-помалу превращался в весьма благоустроенное приусадебное хозяйство. Просторный каменный дом с верандой и целующимися жестяными голубками на коньке крыши. Рядом времянка – строение поменьше, объединяющее в себе функции зимней кухни, сарая, подвала и тёплого хлева для домашней живности. Между двумя этими сооружениями находилась копань, – пожалуй самый необходимый атрибут единоличного хозяйства в степной Таврии. Копань – это скважина, пробуренная вглубь земли на пару десятков метров. На ней смонтирован электронасос, с помощью которого и ведётся поливное земледелие в здешних засушливых краях. Впереди дома и времянки, справа и слева от будущей виноградной беседки – тоненькие прутики юного сада; а сзади – соток двадцать огорода.
Итак, Гринька, хоть и слегка «залэжный», но почти «самостийный» хозяин. Не то, что я: ни кола – ни двора!
Я люблю к нему приезжать в гости. Пожалуй, нигде не бывает мне так хорошо, как у моего свояка. После женитьбы, друзья-приятели беззаботной холостяцкой жизни куда-то испарились. Да и сама жизнь стала какой-то уж больно спокойной и размеренной.
В редкие совместные выходные мы с Галинкой, кроме культпоходов в кино и туршопов на базар и толкучку, иногда, забрав с собой Андрюшку, удираем в Збурьевку. Там я отдыхаю душой и телом.
Пока девчата наши хлопочут на кухне, мы с Гриней перетягиваем по огороду шланги, до краёв заливая водой длинные канавки между ровными рядками зелёных кустов, густо увешанных синими, почти чёрными баклажанами, желтыми болгарскими перцами и кроваво-красными помидорами.
А потом, на открытой веранде с видом на необозримое колхозное поле, сидим с ним и, за стаканом «пикейного» вина, ведём неторопливую беседу «за жизнь».
Гринька «пикач» уважает. А вот «бурячанка», которую он впервые продегустировал явившись после свадьбы к тёще с визитом вежливости, одобрения у него почему-то не вызвала. Проявляя чудеса политкорректности он, (чтобы девчата не услышали), рассказал мне на ухо следующее:
— Ты представляешь, Виталик; ну и злая ж у них там самогонка. Коньяк три гички! Я её туда – она обратно. Но всё ж таки победил её клятую.
Слухай дали. Прошло две недели, как вернулся домой. Подвозит меня с Гопри до Збурьевки хлопец знакомый, на молоковозке. Едем разговариваем. Он мне и говорит: «Ну, как там тёщина самогонка?»
Я как вспомнил, и ору: « Открывай дверцу – сейчас вывернет!»
Я так думаю, Гринька приукрасил. Из местного патриотизма. Контраст, так сказать, для рекламы своего «пикача».
«Пикач» этот, – горячительный напиток местного, левобережного изобретения. На правом берегу Днепра не встречается. Пьётся он приятно – как компот. Но приятность эта предательская.
Он даёт мне, нагруженному, как вьючный верблюд, дарами Гринькиного огорода, благополучно добраться автобусом до Гопри, погрузиться на катер (так здесь называют пассажирский теплоход), … и вот тут «пикач» меня догоняет, и я (по меткому выражению Аркаши) «выпадаю в осадок». До Херсона я сплю, уютно пристроив отяжелевшую голову на Галинкином плече. Затем она меня будит, и мы троллейбусом добираемся домой.
Продолжение следует.