Пусть они не уходят

               

            Пегий теленок как-то трогательно терся о брюхо пятнистой  коровы, пасущейся на задах за дяди Готиным заплотом. Нервная судорога пробежала по материнскому обвисшему боку. Владелица крутых рогов и ярко-карих заплат  оставила молодую траву в покое, томно подняла голову и повернула ее назад, чуть отставила заднюю ногу, и сыночек стал тыкаться в большое как подушка вымя.
Я остановилась, заворожено созерцая эту умилительную деревенскую картинку В траве под ногами неугомонные кузнечики словно соревновались в прыжках, звонко стрекоча.   Как же здорово в деревне! Нет тревожащих заводских гудков, нет  вечно грохочущих поездов и лесовозов, поднимающих облака пыли, мчащихся грузовых машин и автобусов, которые по утрам и вечерам нескончаемой вереницей  везут рабочих в лес и обратно: кого живицу добывать, кого лес валить...
     Но зато там наш дом, там папа с мамой . На душе стало тепло-тепло и даже чуточку тоскливо. Ведь  скоро неделя, как я – в Сохотое. Я уже почти всех жителей знаю; во мне  обнаружилась страть к выяснению родственных связей. Что – то уж больно много здесь нашей родни...
У избы моей двоюродной бабушки Васихи, в тени палисадника, изредка чем-то интересовалась сквозь сон громадная свинья, тут же  куры с чахлым летним оперением купались в пыли. Зной лило на землю неумолимое сибирское  солнце; он волнами разливался по растрескавшейся серой поврхности деревнской дороги,  создавая впечатление некой её зыбкости .
Маруся, моя новая подружка, и троюродная сестрёнка, как вияснилось, загорелая, босая, морщась от боли, затараторила: “Побежали рысью,  а то я обутки не взяла  .” Я, глядя на ее ноги , в знак солидарности, сбросила свои  сандалии под тети Агину лавочку. После первых же шагов пожалела о том, что подражая Марусе, решила бежать босиком. К Хилку надо было идти довольно долго, и , к тому же, не по сочному зелному лугу! Редкая сухая трава, торчащая из раскаленного песка, кололась горячущими иглами. Остановиться я уже не могла. Мое  „о-ё-ёй”  неслось до самой речки.
Прохлада Хилка нежила мои истерзанные ноги. Я, толком не умевшая еще плавать, плескалась у берега и немножко завидовала подруге, которая уже успела доплыть до островка, поросшего красноталом и золотарником , поболтать там со стайкой девчонок и вернуться.
- Все, домой пора
-Давай ещё покупаемся а ?- взмолилась я представляя , что опять придется обжигать непривычные к такому испытанию ноги -  , а домой -
 попозже, когда солнце начнет садиться – я не могу больше по такой жаре!.
- Нет, мне нельзя больше – мамка хворат, и тебя не оставлю, а то кока Ага наругат.
Невдалеке группа мальчишек майками ловила гальянов. Стайки рыбок метались у берега, поблескивя при резких синхронных поворотах.
-Бежим домой! – обжог меня нервный окрик Маруси. –Мне маму кормить надо.
Я позорно раскуксилась, мол не могу: трава колючая, песок горячий.... На что подруга Маруська убийственно холодно бросила: “Не трава каляна, а совести у тебя нет; чо обутки скинула, если нежна така?”
Подплывшие с острова девочки запрыгали вместе с посиневшей ребятнёй, время от времени выскакиващей из речки; они потешно  наклоняли головы то вправо то влево: “Мышка-мышка, вылей воду на дубовую колоду!”
 
-Ну, Марусь, ну чо ты ругашься, пусть она с нами остается. Иди к нам, девочка.
 Я – было – сделала неуверенный шаг в сторону зовущей, но все тот же холодный Марусин тон остановил и даже слегка разозлил меня.
-Тезка она твоя, но все одно я ее н оставлю – от  коки Аги влетит.
- Но валите тогда, а завтра с нами пойдешь, я тебя у тё Аги отпрошу. – сказала моя новая знакомая Вера Орлова -  Марусе сейчас и так плохо.
Как мать-то?
-Плоха, совсем плоха...
Маруськино платье не хотело натягиваться на мокрое тело. “Зараза!” – за грубостью девочка пыталась скрыть слезы.
По дороге в деревню я узнала, что тетя Лиза “шибко хворат”, почти ничего не ест. И только тогда до меня дошла фраза, звучавшая каждый раз, когда под черемуховый куст на лавочку у полисадника, пахнущего бархатцами и мятой, присаживалась очередная жительница деревни: передохнуть, холодненькой воды попить, что только и успевала моя тетушка Ага черпать из колодца, поинтересоваться, как, мол, сестренница Лиза, изба которой  сиротливо клонилась к степанидиной , соседствующей с тётушкиным амбаром..
Неудобства,  которые я испытывала  по дороге на речку стали совершенным пустяком. Марусино огромное горе заставило всю меня сначала съёжиться, а затем захлеснуло желанием помочь. В детском сознании моментально стали мелькать различные планы спасения моей двоюродной тёти, которую я никогда не видела. Вот прийдём сейчас, думала, я попрошу у тёти Аги  брусники, каких-нибудь лекарств и пойду лечить тётю Лизу. Потом побегу к дяде Проне, он запряжёт Карьку или Воронка и мы повезём её в малетинскую больницу, и там её вылечат. Нет, лучше на грузотакси повезём тётю Лизу в Петровск, там уж точно поставят  Марусину маму на ноги. И моя новая подруга  больше не будет спешить домой и тайком смахивать слёзы. Я уже даже решила поторопить её , уныло бредущую по тропинке.
- Пойдём скорее, надо же тётю Лизу лечить!
- А ты чё, дохтур, ли чё ли?
Тут я выпалила  планы, родившиеся в моей детской головёнке, продиктованные  искренним желанием помочь.
 Я уже не так страдала, бежав домой. Мне было жалко не свои исколотые ноги, а троюродную сестру, у которой „шибко хворала” мать.
Маруся посмотрела  на меня с горькой  улыбкой, и обветренные губы пробормотали: „Мала ты ишшо, сколь годов-то  тебе, али „выросла, да умом не вынесла? – и обречённо сожгла все мои замыслы –Умират она, от её уже все  дохтора отказались. Эту страшну болесь даже лама не вылечил. А чё только не

делал: и задачки задавал,  и в барана завертал, и в Арчан возил, и в чан с молоком опускал... Ей даже сперва лучше маленько стало, а когда опеть худо, - Володька  за им поехал, а он так и сказал: „Уходит твоя мамка, не мешайте ей”. И всё... Видя, что Маруся снова сражается со слезами, чтобы хоть чуть-чуть отвлечь её, я
спросила : „Маруся, а какие у ламы задачки, трудные?”
- Нет, это у иво  така больша сумка, она кругла , как тарелка, а в ей димно карманчиков по кругу. Он из разных карманчиков серебряной ложечкой достаёт порошок, завертат  в разноцветны  гумашки и нашёптыват чё-то. Мамка все ивоны задачки выпила. Не помогли...
Мы подошли к тёти Агиной избе. Моя тётушка спустилась с крылечка с мисочкой свежих яиц: „Забылась она, ты её не буди, пусть хоть чуток от боли отдохнёт, отвара я ей макового опеть дала. А проснётся – заставь яичко выпить. Скажи, мол вечером молочка парного занесу.”
- Не надо, кока ,  вечером тётка Нина наша придёт с молоком,   ишшо - тётка
Васса мёду принесть обещалась
- Но и ладно. Вы с Лидкой еште тоже,  всего ведь люди нанашивают....
Никак не могла я заснуть в тот вечер: то счастливый телёнок на весёлом   лужке, трущийся о крутые материнские бока, виделся мне, то несчастная моя  подружка, которой невозможно помочь в её страшном .недетском горе...Я тихонечко плакала, как иногда в клубе на последних кадрах фильмов, сопровождающихся рвущей душу музыкой ,  обязательно - на фоне бескрайнего  серого неба , с уходящей  в него извилистой дорогой...  Почему-то чувствовала я, никогда никого ещё не терявшая,  в этом пейзаже глубочайшую безысходность.  И только сон, в котором мы, сидя в детской решали с сёстрами вкусные задачки, заданные нам папой, а мама с братишкой Гриней на руках, улыбаясь, говорила от имени малыша: „Дайте и мне, я тоже люблю  вкусные задачки” – высушил мои слёзы – я видела  тех, по кому, оказывается,  соскучилась до физической боли: моих самих родных людей! Только пусть они не вздумают уходить!



                * * *