Шума стан Мэдока полн,
К холмам взывает рог,
И всякий дол, и всякий лог
Тревожит он:
«Не ждать ли нам беды?»
О, дикий край! Его холмы
В седые сны погружены.
Валлийская баллада.
ПРАЗДНИЧНОЕ застолье бриттов в стародавние времена мало отличалось от обыденной трапезы, и Гвенвин, по случаю, собирался удивить богатым пиром своих соплеменников, подозревая, что согласившись с его выбором невесты, они все ж выбор тот не одобряют.
И следующее событие, пустяковое само по себе, подтвердило его опасение. Как-то поздним вечером, проходя мимо караульни после смены часовых, он услышал Моргана, воина огромной силы, храброго и свирепого в битвах, который беседовал со своими собратьями по оружию:
- Гвенвин обабился и заделался в святоши! Когда это было, чтоб мы мослы глодали? Где мясо, я вас спрашиваю, на этой вот кости?
- Погоди, - отвечал его товарищ, - когда он станет норманном, в добычу нам останутся лишь саксонские свиньи, вот тогда, как псы, мы и научимся жрать кости.
Гвенвин ничего более не услышал, но и того было достаточно, чтоб уязвить его гордость и самолюбие. Слишком уж бритты ненавидят своих соседей, чтобы не пускать им кровь как можно чаще; в противном, он мог лишиться воинства. И это убедило Гвенвина, что роскошный пир лучшее средство отвлечь своих соратников на время от крамолы.
Норманны презрели бы роскошество дикого застолья, состоящего из быков и баранов зажареных целиком, козлов и оленей сваренных в шкурах; они предпочли бы вкусные яства количеству мяса и жира, сколь даже более требовательной кухней англов брезгали, хотя те в еде были разборчивей саксов; все океаны меда и браги, кои сокрушают пирующих подобно потопу, они променяли б на тонкие и дорогие вина, к каким приучил их юг Европы. Молоко же и прочее приготовленное из него и широко представленное на пиршественном столе бриттов, ничуть не удостоилось бы их внимания, хотя продукт этот обычно главенствует в тех странах, где много пажитей и невозделанных нив.
Длинный торжественный зал, где собрались пирующие, был рублен из тесанных бревен и покрыт дранкой; два очага по краям обогревали его, и дым от них, без выхода, клубился над головами бражников, сидящих на полу, чтоб не задохнуться. Их лица и в радости внушали трепет. Вождь-гигант сверкал очами, будто был на поле брани, устрашая даже сотрапезников, и длинные усы, украшение многих здешних мужей, достовляли ему столь же чести, сколь и его великий рост. Подобно большинству, Гвенвин был одет в тунику из белой льняной ткани, одежду римлян, мода на которую пережила великую империю, провинцией которой некогда была Британия; единственным символом его власти была витая золотая цепь ; Эвдорхауг, коей кельты чтили своих вождей. Многие носили подобный знак отличившись на полях сражений, но цепь Гвенвина была такой толщины, что ее хватило б на три короны Уэльского Принца. Его золотые наручи и поножи также обличали в нем государя. Два телохранителя прислуживали ему за спиной. А в ногах у него лежал мальчик, который согревал их теплом своего тела, укутывал мехом, либо просто позволял им покоиться на его груди. «Подножник», таков был титул мальчика, который являлся, как и золотая цепь, атрибутом могущества вождя бриттов.
Несмотря на воинственность гостей и разделяющую многих из них вражду, мало кто оставался в броне, если не считать небольших круглых щитов, кои у каждого были за спиной. И короткий широкий обоюдоострый меч, еще одно наследие римлян, сопутствовал всякому. Кроме того, всяк имел кинжал с деревянной рукоятью; а также повсюду были развешаны и ставлены копья, луки со стрелами, датские топоры, валлийские кривые ножи и секачи; так что в случае ссоры, часто возникающей на тамошнем пиру, средств пролить кровь имелся даже избыток.
Хотя пир шел горой, и бражников нисколько не стесняли неведомые им приличия, украшением празднества явился круг двенадцати бардов - источник бесконечного удовольствия, каким не смог бы похвастать ни один, даже самый влиятельный, норманн. Средь них был один менестрель - поэт, певец и музыкант; и хотя искусство этой школы оценено было позднее, когда их стали привечать и щедро порой награждать, все ж уважения пока они не заслужили, и с ними обращались как с бродягами-актерами, чьим призванием считались беспутство и безделье. Впрочем, таким во все времена было положенье лицедеев, за исключением тех редких случаев, когда своим талантом они достигали вращения в высших слоях общества, а менее искусных в этом ремесле едва ль не презирают. Но не так с бардами в Уэльсе, где они равнялись друидам, где их первый собрался круг, и где, окружены почетом и уважением, они средь равных великую себе снискали честь. Их влияние по общему мнению соперничало с церковью, сколь и они свершали некие священодейства, не носили оружия, блюли таинственность мистических ритуалов, и сила их зиждилась только лишь на Awen - поэтическом вдохновении, отмеченном божественным даром.
Представилась возможность и Кэду, барду Гвенвина, влиться в песенный хоровод на княжем пиру. Но ни мертвая тишина, воцарившаяся в зале, ни затаившие дыханье гости и певцы, ни даже немой взгляд господина, ничто не могло заставить Кэда извлечь хотя бы звук из лежащей у него на коленях арфы, после того, как всплакнула жалобно она в короткой прелюдии и смолкла. Король хмуро взирал на певца, так глубоко опечаленного, что ничто вокруг его будто б и не существовало. Он снова тронул струны, и устремившись взором ввысь, хотел запеть любимую свою и князя песню, но вдруг поник, и объявил, что правая рука его не слушает. И оттолкнул с досады арфу.
Очнулась тишина, и гул поплыл из уст в уста, толкуя о дурном знамении. В сердцах на Кэда Гвенвин кликнул юного тщеславца-барда ; Кердока Менугента, который пытался соперничать с его любимцем, повелев ему воспеть государя и содружество. Молодой певец угодливо и понимающе улыбнулся. Он запел о даме без имени, столь ярко рисуя ее облик, что Гвенвин и те, кто зрел Эвелин однажды, вмиг догадались о ком заливается бард, тот же час заслужив похвалу господина. Высокой образностью кельтской поэзии незрелыш отнюдь не владел, и пряностью слов потщился выразить то, к чему не ведая стремился. В его эпитетах Гвенвину сквозил норманнский дух:
Красоты достоин лев
Наипрекраснейшей из дев.
Кто превыше солнца днем
Готов поспорить с королем?
Настроив струны, как на луке тетиву, другой бард принял вызов поэта, и, к удовольствию пирующих, песня пошла по кругу, развивая тему будущей женитьбы короля.
Вне себя от радости, Гвенвин сорвал со своей правой руки золотой браслет и бросил его молодому барду, который распотешил всех своею песней; и посмотрев на угрюмого Кэда, рассмеялся:
- У безголосой арфы никогда не будет золотых струн.
- Государь, - отвечал бард, кто честью поэта дорожил не меньше, чем Гвенвин честью воина, - Тальесин сказал однажды: «У лестной арфы всегда золотые струны».
Гвенвин в ярости без слов потянулся к Кэду. Но тут, как гром небесный, глашатай Джоурт, в сандалиях из козлиной кожи на босую ногу, плаще, и коротким дротиком в руке, явился. Пыль и пот на нем свидетельствовали о важности несомых им вестей.
- Что принес ты из «Грустной обители» нам, Джоурт ап Джеван?
- Я нес его на груди, - отвечал с почтением сын Джевана, и вручил королю послание перевязанное шелковой нитью и за печатью с лебедем, древним символом дома Беренджеров.
Неграмотный Гвенвин тут же передал его Кэду, кто служил ему чтецом в отсутствие священника. Бард, распечатав письмо, покривился.
- Не учен латыни, - сказал он. - Не по чести отписывать королю бриттов на языке чуждом его родине, проклятый норманн! Иль близок час, когда заговорят по-благородному от Тинтагела до Карлайла?
Гвенвин недобро поглядел на барда, и бросил за спину нетерпеливо:
- Где отец Ион?
- В церкви, - отвечал один из слуг, - обедню служит Свя…
- Да хоть Святому Дэвиду! - рявкнул Гвенвин. - Подать его сюда немедля, хоть с дароносицей в руках!
Один из оруженосцев кинулся исполнять его волю, а князь тем временем уставился с тревогою в послание, где до священника таилася судьба. Кердок на крыльях успеха решился предсказать ее, чтобы снискать еще больше милости господина. Пискнула арфа под дрожащей рукой, будто случайно вторгаясь в ход мыслей владыки, и тихий голос представил куплет или два на тему события.
Что в том, что писано на языке чужом?
пропел бард, обращаясь к посланию в руках короля, и продолжил:
И песнь кукушки неясна, но не ее ли шлет весна?
Иль ты священника орарь, зовешь любовь перед алтарь?
Зачем сокровище таить и ожиданием томить?
Или, как загнанный олень, девица нам сдалася в плен?
Тут песня была порушена прибытием священника, кто, торопясь на зов владыки, явился как был в епитрахили по случаю службы: о чем старшие мужи подумали, что не к добру слуга божий в святом убранстве на зов кутил и бражников явился.
Слуга божий принял письмо, окинул его взглядом и, задрожав, поднял глаза в немоте.
- Читай! - гневно потребовал Гвенвин.
- Не здесь, - ответил, подумав, священник.
- Читай! - повторил князь, палясь еще больше. ; И громче! Здесь нет никого, кому быть невместно и кому я не верю! Читай, говорю тебе, громче! И Дэвидом Святым клянусь! Если этот норманн посмел…
И не договорив, он откинулся на своем кресле, готовый внимать; и все соратники его умолкли в ожиданье.
Голос священника хрипел и дрожал, как он читал следующее послание:
"Раймонд Беренджер, благородный норманнский рыцарь, сенешаль замка «Грустная обитель», Гвенвину, князю Поуис (да будет мир между нами!) желает здравствовать.
Ваше письмо, с просьбой руки нашей дочери, Эвелин Беренджер, мы благополучно получили от слуги вашего Джоурта ап Джевана, и мы сердечно вас благодарим за ваше предложение. Но, учитывая наше с вами кровное и прочие различия, по причине которых мы слишком часто враждовали, я вынужден был искать мужа своей дочери среди своих соотечественников; не потому, что мы желали вас обидеть, но исключительно для общего нашего блага, ибо, как нам обоим известно, народы наши не потерпели бы такого родства. Козлы и бараны, вестимо, вместе пасутся, но ведь не роднятся. Посему, когда руки нашей дочери Эвелин искал благородный маркграф Хьюго де Лаг, констебль Честера, мы ему дали благоприятный ответ. И по этой причине, мы не можем выполнить вашу просьбу, однако, вы всегда найдете во всех прочих вопросах нас вашим должником, в чем пред Господом, Матерью Божией и Святой Марией Магдалиной Кьюфордской клянемся, и да хранят они вас.
Написано с наших слов в замке «Грустная обитель» на границе с Уэльсом преподобным отцом Олдрованом, бенедектинцем монастыря в Уинлоке, в чем прилагаем свою печать в канун святомученика Алфегиуса, коему честь и слава!"
Голос отца Иона пресекся, и свиток в его руке дрожал, потому, как он знал, что Гвенвину нанесено небывалое оскорбление, и что каждая капля крови вождя бриттов кипит от гнева, готового излиться на его голову. Но досталось вовсе не ему. Вождь бриттов вскочил как ужаленный со своего кресла, когда священник начал читать послание, а когда закончил, Гвенвин с диким криком раненого льва пнул ногой изо всех сил хранителя ног, который покатился по полу.
- Поп?! - проревел он. - Ты прочитал от слова до слова? Если хоть букву ты умолчал, я вырву твои глаза, чтоб ты не смог читать боле!
Монах затрясся, ибо знал, что ряса не спасет его от исполнения угрозы вождя диких бриттов, и пролепетал:
- Клянусь своими братьями во Христе, великий государь, я прочитал все как есть слово в слово.
И тишина копилась кровью, ибо ярость Гвенвина от оскорбления, нанесенного ему в присутствии всего его «келвура» - собрания вождей кланов, искала выхода… как вдруг напряжение взорвали звуки немой весь праздник арфы Кэда. Король подался на певца, как бык пылая взором, но бард его не замечал, прикрыв глаза и слившись с арфой, изливавшей столь волнующие звуки, что вождь отпрял; и очи всех сошлись на Кэде, кто весь без остатка обратился в слух, будто бы ему лишь слышимому голосу внимая. И вот губы поэта разжались:
Чужих не приводи в свой дом.
Вортигерн роднился со злом,
Пала Британия под саксонским мечом,
И он сгорел со дворцом.
Бритт не поклонится саксов ярму,
Гордый олень не ровня быку.
Нам ли пугаться норманна зубов?
Кровные псы - мы терзаем волков.
Что стало с кимрами, внуками Брита?
Изгнаны, канули и позабыты.
Вдов саксонских взяв под защиту,
Были родней они их перебиты.
Курица в засуху выищет брод,
Гибель всему несет бездна вод.
Метрефел , собирайся в поход,
Едва в горах растает лед.
Гвенвин, сын Сивелиока!
Взлетит над рекою дракон твой высоко!
Все миролюбие бриттов, чуждое их воинственным сердцам, как пыль сдуваемая ураганом, развеялось песнею Кэда, дом взорвался от криков, требующих немедленно войны. Гвенвин молчал, и гордо озирался вокруг, выпрастав вперед свою правую руку в одобрение этих криков.
Святой отец, когда б посмел, напомнил Гвенвину о кресте, пришитом к его плечу; о том, что десницу свою вручил он Господу Богу, и не может лить кровь христиан. Но у отца Иона недостало на то ни храбрости, ни веры, и он тихо убрался. Кердок, чей краткий час триумфа минул, также поспешил к выходу, не забыв бросить уничтожающий взгляд на своего соперника, сумевшего заставить огонь соплеменников перекинуться на вражьи села..
Вожди кланов не вернулись более к пиру, но в сей же час порешили, как водилось у этих воинственных племен, где и когда они должны собраться со своими людьми, кои все были оружны, за исключением священников и бардов, чтобы единым разрушительным потоком излиться на пограничье, мстя за оскорбление их государя.