Я увидел её случайно. Кокетливая шляпка, белая лёгкая блузочка, плетёная летняя сумка в руках. Она ходила по магазину и выбирала продукты, складывая их в ярко-красную пластмассовую корзину.
Процесс был нелёгким и затяжным, потому что она останавливалась возле каждой нужной ей полки, подолгу смотрела на ценники, раздумывала, видимо, подсчитывая что-то в уме.
Я спешил. Поэтому ограничился тем, что пристально посмотрел на неё. Но она не отреагировала на посылаемые мною флюиды и увлечённо продолжала делать покупки.
А у меня было много дел. Не так давно я сменил бизнес. Прикупил земли недалеко от города в так называемом перспективном посёлке и занялся строительством.
Человек я требовательный и не позволяю своим работникам расслабляться. Ситуацию предпочитаю контролировать лично, пристально и дотошно. Словом, я спешил, и времени у меня не было.
Когда через несколько дней я ехал по посёлку и опять увидел её, идущую всё с той же сумкой вдоль дороги, то принялся анализировать ситуацию. В первый раз я как-то поленился об этом подумать, мне было не до того. Да и мало ли знакомых лиц мы видим случайно в течение дня?
По всей видимости, у неё здесь дача. Та знаменитая дача, которую, по старинному студенческому преданию, в своё время построили для неё заочники. Один помог купить землю, другой организовал доставку блоков, третий – досок. Четвёртый перебросил бригаду строителей. Словом, с миру по нитке. Но насчёт «голому рубашка» – это другой вопрос. Это не о ней.
Её боялись, её ненавидели, перед нею трепетали, её уважали. В своё время она имела железный характер. Каждое её слово было значимо и веско, ей внимали, как дельфийскому оракулу. Авторитет её в институте был непререкаем. Автор учебников, профессор, энергичная стерва с апломбом. Одинокая старая дева. Уже тогда, двадцать лет назад, мы считали её старухой.
Нас она почему-то любила. Нас – это свою подопечную группу, где была куратором. Мы звали её курицей, трепетали перед ней, сворачивали за угол, едва завидев на улице. Но в то же время чувствовали над собой некую опеку, защиту. Она не давала нас в обиду.
Я помню, как она буквально спасла меня, когда встал вопрос о моём отчислении из института. Я фарцевал чеками, которые привозил папа, работавший за границей. Однокурсники с удовольствием покупали себе на них джинсы и косметику. Помню партийное собрание, комсомольское собрание, гнусные речи осуждения, особенно из уст тех, от кого их меньше всего ожидал, потупленные глаза однокурсников, одетых в те самые пресловутые джинсы, мамин стресс и валидол по утрам. Наша стерва отстояла меня. Я был наказан по всем возможным и невозможным линиям, я был подвергнут самому жестокому и мерзкому остракизму. Но из института не вылетел. Благодаря нашей курице.
Я помню букет роз, который вручал ей на подвернувшееся на тот момент 8 марта. Помню, что стыдился этого роскошного, колючего букета; боялся и не знал, возьмёт ли она его вообще.
Она взяла. Но пересказав мне при этом по новой все партсобрания, наговорила столько интеллигентских гадостей, что я готов был сквозь землю провалиться. После встречи с ней я испытывал только чувство облегчения, что избавился от этого дорогущего веника. И в то же время понимал, что она вытащила меня из пропасти, из ямы; спасла судьбу, а может быть, и жизнь. Если бы не она, получил бы я автомат, надел бы сапоги и улетел куда-нибудь под Кандагар. А там – как судьба...
Говорить гадости она умела. Сверхинтеллигентная «брань», отборные, нашпигованные латынью, суперинтеллектуальные фразы.
Она произносила их спокойно, рассудительно, с каким-то садистским достоинством, заумным языком. По сути своей эти учёные слова были злы и хлёстки, эффект имели жуткий.
Помню, как я вместе со всеми заорал «Ура!», когда во время сессии нам сообщили, что она слегла в больницу. (Это было задолго до моего падения и последующего спасения). На экзаменах она зверствовала по полной программе. Особенно не жаловала наших бедных девочек. Косметика, украшения, модные шмотки действовали на неё, как красная тряпка на быка. От маникюра и запаха духов она буквально сатанела. Студентки, шмыгая распухшими носами, пачками вылетали из аудитории, где уважаемая Маргарита Яковлевна принимала экзамен. Монашеский вид, зализанные и скатанные в пучок волосы, тёмные круги под глазами – это она ещё переносила. К парням она была чуть терпимее, но только чуть-чуть, самую малость. Сдать философию Маргарите Яковлевне с первого раза считалось подвигом.
Как мы радовались, когда спихивали этот злосчастный предмет аспирантке Людочке! Мы сдали его все и с первого раза. И на радостях забыли навестить курицу в больнице. У нас была сессия, нам было не до этого.
Теперь же я увидел действительно старуху с худым, обтянутым сморщенной кожей лицом, в нелепой шляпке и старомодной одежде, ещё довольно бодро ковыляющую вдоль дороги с сумкой в руках. В целом она имела достаточно благообразный вид. В городе я бы и не заметил её. Но здесь на пустой дачной улице она была на виду.
Я мигом вспомнил самый дешёвый батон, который она в первую нашу «встречу» положила в корзину, кусок сыра, отправленный ею после долгого разглядывания ценника на полку.
Тогда я проехал мимо на свою стройку, но в зеркало заднего вида заметил и запомнил дом, к которому она свернула.
Как мне стало жалко эту несчастную бабку! И что действительно смешно, мне стало стыдно. Мне всегда было стыдно, когда я встречался с ней. В студенчестве я стыдился своей «пустой» головы. Хотя не такой уж она и была пустой. Но в присутствии Маргариты Яковлевны всем казалось, что они ничего не знают и не понимают. Я, как и все, чувствовал себя по меньшей мере ничтожеством. Потом я стыдился своих афер и того, что она снизошла до того, чтобы заступиться за меня. Теперь я стыдился своей машины, сделанной на заказ на немецком автозаводе, своего дома, рядом с которым её дача казалась унылой и маленькой, своих денег, заработанных своей же головой.
По большому счёту, все её философские премудрости вместе с моим институтским дипломом оказались абсолютно ненужными в реальной жизни. А вот продажа чеков стала первой ступенью моего нынешнего преуспевания.
Теперь каждую неделю в строго определённый день (для этого мною была выбрана пятница) я беру сумку с продуктами, купленными моей, как сейчас принято говорить, помощницей или экономкой. Оставляю машину на своей земле, где вовсю идёт строительство коттеджей. И отправляюсь к заветному домику.
– Здравствуйте, Маргарита Яковлевна, – стучу я в дверь, чувствуя себя эдаким дедом Морозом.
Она уже ждёт меня, но всякий раз делает вид, что мой приход для неё несколько неожидан.
– Здравствуйте, Валентин, – откладывает она книгу и встаёт мне навстречу.
Дверей на ключ она не закрывает. Я не знаю почему. Может быть, у них в посёлке так принято, а может быть, она просто ждёт моего прихода. Впрочем, всякий раз старушка искренне радуется мне.
Я чувствую, что являюсь единственным человеком, который действительно интересуется ею и навещает её. Но я усиленно делаю вид, что всего лишь один из многих визитёров в этом доме.
– Ждёте гостей? Я, наверное, совсем надоел вам. Пустите поболтать? – начинаю я.
Она помогает мне лгать. И улыбается. И предлагает кресло. И усаживается напротив. Впрочем, радость её вполне искренна. Старуха очень одинока. Чувствуется, что она изголодалась по общению, по старым знакомым, по событиям, по информации. Я почему-то представляю себе её бессонные ночи, когда она думает о смерти. Однако я гоню от себя всю эту чушь и по мере своих возможностей стараюсь скрасить бабкино одиночество.
– Откуда? Как Вы узнали? – обескураженно воскликнула она, увидев меня в первый раз на пороге своего дома. Тогда, кстати, дверь была заперта. Она открыла её на стук и, увидев и узнав меня, буквально просияла. А я в один миг почувствовал себя большим подарком – огромной коробкой в яркой бумаге, перевязанной блестящей золотой ленточкой.
– Да вот, Маргарита Яковлевна, – бодро и сконфуженно начал я, – случайно проезжал мимо и вдруг увидел вас. Дай, думаю, зайду, навещу. Как вы? Что вы? Помните ли своих учеников? Прекрасно выглядите. А розарий у дома – загляденье. Аромат – на всю округу.
Я болтал всё, что приходило в голову, выставляя на стол коробку с пирожными, конфеты, фрукты.
– Чаем угостите? Я, знаете ли, привёз вам попробовать замечательный чай. Но одно условие – заваривать буду я. Знаю один секрет. Восхитительный вкус.
Ей никогда нельзя было заговорить зубы. Она всегда видела суть, напрочь отметая всю мишуру. Но сейчас была откровенно растеряна.
– Да-да, конечно, чай, спасибо, пойдёмте на кухню. – Но как вы меня нашли? Какой вы молодец, что навестили свою старую преподавательницу, – скокетничала она и засмеялась. – Каким вы стали! Помню худенького юношу с большими глазами.
Она как-то степенно суетилась, ставя на плиту чайник и доставая сервиз из старого буфета.
Я видел искреннюю радость и потрясение. Да и сам был немало взволнован и до глубины души смущён её восторгом по поводу своей ничтожной персоны.
Мы пили чай и говорили. Я рассказал всё, что знаю о ком-либо из нашей группы. Она живо вспоминала каждого, давая ему краткую и меткую характеристику.
Старушка заметно сдала за эти два десятка лет. Но сохранила цепкий и проницательный ум, а ещё память. Похоже было, что судьба любого когда-либо знакомого человека ей действительно интересна.
– А как живёте вы? – выдавил я из себя, чувствуя, что невольно вторгаюсь во что-то личное.
– Как? – переспросила она.
И довольно горько и саркастично, но в то же время философски мудро сообщила об одиночестве и что-то о несгибаемости духа. О книгах и судьбе великих или просто известных, но оставшихся одинокими к старости людей.
Родной институт, которому она отдала всю жизнь, помыслы и энергию, забыл о ней. Старшее поколение коллег потихоньку вымирает. Молодёжь никого не хочет знать. Та же Людочка, которую она взрастила для науки, ставшая наконец профессором, звонит только по праздникам. И на том спасибо. Свою городскую квартиру старушка давно продала. Её единственная подруга десять лет назад улетела с детьми за океан. О бывших студентах она ничего не знает. Семьи у неё никогда не было. Какая-то двоюродная племянница и та уехала в Германию.
– Я живу здесь, на даче. Воздух, природа, тишина. Видите, какие красивые у меня розы. Им уже много лет. Правда, лужайку перед домом пришлось сократить. Под капусту земли не хватило. Выращиваю, как Диоклетиан. И счастлива, – улыбнулась она.
– А главное – у меня здесь книги, книги, книги. С ними никогда не соскучишься. А ещё Базилио, – она указала на толстого, ленивого, старого, рыжего кота, лежавшего в кресле и делавшего вид, что спит, однако, зорко следившего за мной чуть приоткрывающимся иногда зелёным глазом.
Я дотянулся до него, чтобы почесать ему пальцем за ухом, но кот резко открыл глаза и с неприязнью отстранился. Было видно, что я его напрягаю. После моего поползновения он с укоризной посмотрел на хозяйку, дескать, навела тут всяких.
Впрочем, через пару-другую визитов он ко мне привык.
Я бываю у Маргариты Яковлевны каждую неделю. Сумка с продуктами (крупами, колбасами, паштетами, сырами, пирожными, конфетами, фруктами и прочей снедью, рассчитанной на неделю) – непременный атрибут моих визитов. У неё маленькая пенсия. И я не могу забыть кусок сыра, оставленный ею на магазинной полке. Сначала она очень протестовала и возмущалась, и не брала, и пыталась отдать сумку обратно. Но я настаивал и мямлил что-то о том, что не могу ходить в гости с пустыми руками, нежданно-незванно.
– Как нежданно? Как незванно? Я очень рада вашим визитам. И жду их с нетерпением.
Кот тоже ждёт меня. Или банку с кошачьими консервами. Не знаю. Но встречает он меня у калитки и эскортирует до кухни.
Маргарита Яковлевна печёт яблочную шарлотку к чаю по пятницам. Я уже дважды незаметно извлекал из своих кусков седые волосы. Но каждый раз, скрывая брезгливость, я ем этот пирог и слушаю.
Старушка говорит. О политике, об истории, о философии, об искусстве, музыке, природе, психологии, этике и погоде, о своём любимом Шопенгауэре. Иногда она начинает цитировать его и автоматически переходит на немецкий язык. Я слушаю и киваю. Однажды на одной особенно длинной немецкой фразе я нечаянно клюнул носом. Она рассмеялась:
– Простите, я забыла, что вы не знаете немецкого.
Неизвестно почему, но я вдруг вырос в её глазах. В студенческие годы был тупым и серым, а теперь стал равным собеседником. Она давно забыла свой менторский тон и говорит со мною так, будто я всё ею излагаемое прекрасно знаю.
Вообще, меня не покидает мысль, что она готовится к встречам со мной, как когда-то готовилась к лекциям. Подчитывает литературу, делает кое-какие пометки и записи, а затем иногда озвучивает их. Я, как исправно работающее приёмное устройство, слушаю и даже вставляю какие-нибудь замечания в основном житейского характера. Она принимает их с неподдельным интересом.
Я вижу, что хоть чем-то наполнил её жизнь. И сознание этого даёт мне чувство облегчения.
А ещё она очень боится показаться жалкой. И всячески держит марку. С помощью друзей в лице Канта и Фейербаха ей это удаётся.
Я, со своей стороны, тоже боюсь. Боюсь того, что она увидит мою жалость к ней. И изо всех сил интересуюсь умными немцами. Мне даже пришло в голову засадить свою секретаршу за изучение теории Швейцера. Бедная девочка добросовестно проштудировала и тезисно в письменном виде изложила мне взгляды мыслителя на философию культуры. Особо блистать я не старался, но уважение вызвал. В то же время я не забываю ненароком починить неработающую розетку и текущий на кухне кран.
О себе я стараюсь не говорить.
– Вы ездите сюда каждую неделю! – сказала она в начале нашего «романа». – Тратите время и бензин. А этот паёк, – она указала на сумку. – Мне очень неудобно.
Ей действительно стыдно получать подачки. Но я же делаю это просто по доброте душевной, которой к тому же и стыжусь. И она тонко чувствует это.
– Уважаемая Маргарита Яковлевна! Я не умею ходить в гости с пустыми руками. Поверьте, для меня это вовсе необременительно, – оправдываюсь я с видом провинившегося школьника. – Я просто здесь работаю. Управляющим. На стройке.
И я сочинил историю о богатом друге, купившем землю и развернувшем здесь строительство. Переступить через себя и сказать, что это моё, я не могу.
– Что вы понимаете в строительстве? – спросила она.
– Всё, – ответил я.
– Вы учились этому?
– Нет. Просто мой друг знает, что я честный человек.
– Да, – это самое главное, – согласилась она.
Через пару пятниц Маргарита призналась, что, прогуливаясь, видела мою стройку. Дальше она замялась. Из этого я понял, что тоже попал в поле зрения. Из чего догадался, что старая инквизиторша не очень-то верит в мои байки про работу управляющим. Я понял это по случайному взгляду снизу вверх, которым иногда смотрят на меня мои работники. Как я его не люблю!
Но она быстро преодолела это неведомо откуда взявшееся смущение.
– Ну, а что ваша семья? Ведь вы завели семью на последнем курсе. И чуть было не бросили учёбу.
Да, и это имело место в моей жизни. Если бы не она, я бросил бы институт, не написав диплома. Но Маргарита буквально принудила меня к этому. Железной и властной рукой. Я до сих пор благодарен ей за ту мастодонтскую настойчивость на грани насилия. Хотя что мне проку от этого диплома?
– Семьи уж нет, – говорю я.
Она не охает и не лезет с вопросами. И всё-таки я понимаю, что некоторые разъяснения ей нужны.
– Мы развелись. Давно, – я предельно лаконичен, потому что не люблю говорить о себе. Впрочем, как и она. Кант, Фейербах, Шопенгауэр, Ницше и Швейцер тут просто незаменимы.
– Дочка учится в Англии, – добавляю я, понимая, что этого не обойти.
– Вы достаточно обеспеченный, интересный, добрый и увлечённый своей работой человек, – неожиданно делает вывод она.
И я вдруг осознаю, что ничего постыдного в этих пятничных свиданиях нет. Ведь езжу я сюда не только для того, чтобы помочь старому, бедному человеку и скрасить его жизнь вниманием и заботой. Одинокая старость – это и мой страх. А бабку мне просто жаль. Тем более что лет на двадцать почти забыл о её существовании. Но я ей благодарен. И беседовать с ней мне приятно и интересно. Ведь каждый раз своей лекцией она возвращает меня в мою юность. Да и к рыжему коту я как-то привязался.
("Коллекция характеров". Рига, "Gvards", 2008.)